Хоть и далеко Сийский монастырь от Москвы, но и туда доходили важные вести из стольного града. Не зная, что думать, монахи были обеспокоены тем, что с «царевичем» шли поляки. Монахи опасались, что поляки станут переводить православных в католическую веру. Об этом только и говорили. Многие косились на Филарета, который, по всему видно, радовался победам Лжедимитрия. Временами Филарет бывал словно бы не в себе, сам с собою разговаривал, всех сторонился.

Первым необычное состояние Филарета заметил игумен Иона. Все эти годы он пристально присматривался к нему, пытаясь его понять. У него сложилось впечатление о Филарете как о человеке с мятежной волей, беспокойном властолюбце, запальчивом нетерпеливце, привыкшем ублажать себя земными утехами, отнюдь не склонном к посту и молитве. Дай ему волю — ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего.

Думая так, Иона вспомнил давно усопшего монаха Варсонофия. Игумена поразила вдруг мысль о сходстве его с Филаретом. Они даже внешне были чем-то похожи. Варсонофий был старец могучего телосложения, со странным и резким характером. Он пришёл в их края из чужих полуденных земель, много кочевал от монастыря к монастырю, жил как отшельник, потом принял православие и постригся. В Сийском монастыре он обосновался до конца дней своих. С монахами он сошёлся не сразу, жил молчальником и даже ему, игумену, рассказывал о своей прежней жизни мало и неохотно. Говорил, что в молодости звали его Паоло Гвичиоли, был он сеньором, жил у одного венецианского дожа. От него перенял учение Макиавелли, влиятельного у себя на родине деятеля, и в своей беспокойной судьбе всюду возил с собой листы с записями его мыслей. Листы были все потёртые, надорванные по краям, но Паоло, теперь уже монах Варсонофий, держал их в руках, словно великую драгоценность, и в свой смертный час велел положить их в свой гроб.

Странный был этот человек, Паоло-Варсонофий. Непонятный человек. За что он так почитал Макиавелли? Может быть, из чувства любви к своему господину «дожу» или по чувству верной памяти ему? Когда Иона спросил Варсонофия об этом, тот загадочно посмотрел на него и начал что-то быстро-быстро говорить по-итальянски, но понемногу перешёл на русскую речь.

Иона впервые услышал из уст монаха странные слова о праве силы как опоры мира и залога благоденствия людей на земле. Иона сказал ему, что это не речи монаха, ибо божеское в них попиралось человеческим. Как согласиться, что любые средства, любая жестокость и вероломство дозволялись правителями в их борьбе за власть? Варсонофий не спорил, но и не соглашался.

Так он и ушёл из жизни непонятый Ионой.

И сейчас, наблюдая за поведением Филарета, Иона представил себе Варсонофия. Могучий разворот плеч, резкие, необычные для монастыря жесты и ошеломляющие порой суждения. Что сказал бы о нём Филарет? Игумену вдруг пришло на ум рассказать Филарету об этом удивительном монахе, подобного которому не было за всё время игуменства Ионы, и хотя многое забывается и уносится временем, зато и вспоминается с особенным волнением.

Иона был склонен к воспоминаниям. Он часто извлекал из прошлого поучения и любил повторять слова Публия Сира: «Всякий день есть ученик для вчерашнего». Что давало, однако, самому Ионе общение с Варсонофием? И уверен ли он, что история того монаха заинтересует Филарета? У Филарета ныне не то на уме. Он радуется успехам самозванца, ибо чает от него освобождения из ссылки. Зачем ему знать историю человека, который добровольно обрёк себя на монашество?

Подойдя к окну, игумен увидел вдруг Филарета, шедшего по тропинке, недавно расчищенной монахами. Шаги решительные, будто спешит куда-то. В руках посох, этим посохом он рубил сухие прошлогодние стебли багульника, точно чинил расправу над своими врагами. У него был вид человека, который долго жил в неволе, и теперь судьба сулила ему перемены. Ионе стало жаль, что Филарету недолго оставалось жить в Сийском монастыре. Захотелось потолковать с ним.

Дождавшись конца трапезы, он пригласил Филарета к себе. Из окна кельи было видно небо. Оно было резко прочерчено полосами — жёлтыми, сине-розовыми. Природа Севера праздновала приход весны. На столе Ионы лежала самодельная книга мудрых мыслей. Полистав её, он нашёл записанные суждения Варсонофия, которые, как казалось Ионе, могли бы заинтересовать Филарета.

Однако вид Филарета, когда он вошёл и сел на лавку, разочаровал игумена. Это был человек, который мысленно перенёсся в иной мир, далёкий от монастырской жизни. На его лице, когда он смотрел на Иону, были лишь нетерпение и скука.

   — Пошто позвал меня? Или вести какие пришли?

   — Вести тебе ведомы самому. У меня для тебя припасена одна история. Послушай её.

Иона начал рассказывать историю Паоло Гвичиоли. Филарет с удивлением вскинул на него глаза: к чему клонит игумен? Но чем дальше рассказывал Иона, тем внимательнее слушал Филарет. Но вопреки ожиданиям Ионы судьба Паоло-Варсонофия не заинтересовала его. Когда же зашёл разговор о Макиавелли, Филарет оживился, выразив немало удивления, почему служба у такого человека в Италии не помогла Паоло стать влиятельным сеньором. Чего ради он сделался монахом? Иона молчал, потому что он сам отказался от житейских благ и карьеры и стал монахом, и Филарет знал об этом.

   — Или ты не ведаешь, Филарет, что иное слово действует сильнее примера? Мог ли человек с такой мягкой душой, как у Паоло, благословлять любую жестокость правителя во имя поставленной цели? Хотя он и допускал, что лучше быть милосердным, чем жестоким, чтобы управлять множеством людей.

   — «Лучше быть милосердным, чем жестоким, чтобы управлять множеством людей»? — переспросил Филарет.

Усмехнувшись, он добавил:

   — Управлять — не править. Без жестокости не обойтись. Ваш мудрец сам же признает за властителями право на жестокость.

Иона решил немного поучить Филарета, хоть и не был склонен к резким выходкам.

   — А коли так, вправе ли ты, Филарет, судить царя Бориса за жестокое решение твоей судьбы и судьбы твоих братьев?

   — У жестокости тоже должны быть основания, — резко возразил Филарет.

Спор получался нешуточным.

   — Кто поручится, что основания эти разумные? Жестокость чаще свидетельствует о страхе и слабости, нежели о силе.

   — В любой силе должна быть мудрость, — в не свойственной ему поучительной манере опять возразил Филарет.

   — Но правитель — человек, а человек может обмануться.

Филарет снова усмехнулся:

   — Опасны только ошибки, за которые рубят головы.

«Однако ты зол, Филарет, — подумал игумен, — хотя, когда прибыл в монастырь, не казался таким». А вслух он произнёс:

   — Прав был Макиавелли, когда говорил о человеке: «Каждый видит, каким ты кажешься, но мало кто чувствует, каков ты есть».

Филарет долго молчал, словно стараясь понять, зачем игумен сказал ему эти слова. Он вдруг почувствовал усталость после тревожной и беспокойной ночи и мягко заметил:

   — У тебя чистая душа и благие помыслы, святой отец, но мир лежит во зле. Я более тебя жил в миру и знаю, что благо — это всего лишь наименьшее зло.

Иону поразило совпадение мыслей Филарета и Макиавелли. Он машинально открыл свою тетрадь, и взгляд его упал на слова Макиавелли: «Наименьшее зло следует почитать благом».

Заметив внимание Филарета к своей рукописи, Иона пояснил:

   — Сие рукоделие — плод моего досуга, усыпальница прошлых деяний. В смирении умолкаю перед памятью о минувшем.

Глаза Филарета небрежно скользнули и по рукописи.

   — В молодые годы у меня был доступ к библиотеке царя Иоанна. А ныне думаю: что дало мне чтение многих книг?

   — Мудрость древних помогает уразуметь предначертания Всевышнего, — заметил Иона.

   — Этому и меня учили. Но скажи, святой отец, разве книги избавили людей от страданий и мук? Разве помогли тебе книги решить свои дела? И не книги ли, не мудрствования учёных мужей погубили твоего Паоло? Я вот слушал тебя и думал о его судьбе: родиться в благословенном краю, а кончить жизнь в монастыре чужедальней северной земли...

   — Пути Божии неисповедимы, а судьбы людские — неисчислимы, и кому дано постичь чужие обретения и потери? — задумчиво возразил игумен.

   — Ты, однако, извлекаешь поучения из прошлого. А что делать грешному человеку, подобному мне, которого беды минувшие держат в плену?

В словах Филарета Иона уловил горечь и словно бы укор ему. Только за что? Видимо, он, невольный монах, не мог сладить с мрачными воспоминаниями о прошлом даже в эти минуты. Поддавшись внезапному порыву, Иона подошёл к нему и благословил крестом.

   — Надейся, сын мой, на друзей своих, ибо, как сказано в Писании, «каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «Крепись!».

Филарет ничего не ответил и лишь склонил голову перед благословившим его игуменом. Иона печально подумал: «Бедный Филарет, где его товарищи и братья? Не все ли оставили его в беде, ибо богатство его было присвоено царём и боярами, и все его имения пошли прахом и негде ему преклонить голову свою». Вслух же он промолвил:

   — Не уходи, Филарет. Справим с тобой малое застолье. У меня добрый мёд, вересковый.

Филарет снова поклонился и отказался мягко, но сухо:

   — Спасибо на добром слове, игумен, да не до медов мне ныне. На душе маета великая.

Когда он выходил, Иона заметил, что спина у него сгорбленная, а поступь тяжёлая. Иона печально смотрел ему вслед и чувствовал, что это была их последняя встреча наедине.

Действительно, Филарет вскоре уехал из монастыря в роскошном возке, который прислал за ним Лжедимитрий. Уехал, не дождавшись конца обедни, которую служил Иона. Уехал, ни с кем не простившись, будто мстя обитателям монастыря за притеснения и обиды, которые чинили ему пристав Воейков и монахи Иринарх и Леонид.

«Как понять сие? — думал Иона, потрясённый внезапным отъездом Филарета Иона. — Или мало видел он от меня послаблений? Или я не облегчал тяжкое бремя его одиночества и удаления от семьи? Или я не разрешал ему общаться с надёжными людьми, передававшими вести от родных? И я часто приглашал его к своему столу, хотя иные и косились на меня за это».

Дав волю своим чувствам, Иона устыдился этих сетований и попросил у Бога прощения за них, но заставить себя не думать о случившемся он не мог. Он понимал, что не одни только беды и потрясения были повинны в странном поведении Филарета. У него было ещё и равнодушие к людям, с которыми его свела судьба. А равнодушие — это такая сила, которая целиком завладевает человеком, ибо правят ею, этой силой, природный нрав и характер. Иона не раз замечал, как равнодушие убивает в людях все добрые порывы души. Оно сродни жестокости и, может быть, опаснее, чем жестокость. Равнодушие не скроешь, не спрячешь.

Ионе припомнились иные минуты общения с Филаретом, его унылый вид, отстранённость от других. Они же, видя тоску Филарета, склонны были усматривать в его порывах одну лишь ненависть к своим гонителям. «Господи, спаси и помилуй раба твоего Филарета, сподобь его радостно жить среди людей», — молился Иона.