Филарет осознавал всю шаткость и непредсказуемость переживаемого времени, ощущал непрочность прежнего бытия и был в мучительном поиске, на что опереться. Тем временем самозванец, казалось, набирал силу. Он находился в деятельной переписке с иезуитами и Сигизмундом. Польского короля он подвигал объединить усилия с русским государством и пойти на общего врага — турецкого султана. Не забывал он и о себе лично, добивался от Сигизмунда согласия на титул императора для русского царя, а тем временем стремился к турецкому походу. Под Москвой стояли наготове новгородские полки. Филарет понимал, что добром это не кончится. Упрямый Лжедимитрий, не добившись поддержки от Сигизмунда, поведёт русские полки, не готовые воевать с турками. В народе говорили о недобрых предзнаменованиях. Хитрые бояре делали вид, что поддерживают планы «императора». Духовенство помалкивало, лишь патриарх Игнатий на каждом слове поддакивал самозванцу.

Между тем у самозванца начались разногласия с поляками. Сначала они были недовольны тем, что он не принимал мер против подозрительных людей, на которых ему указывали. Он отвечал, что дал обет Богу не проливать без нужды христианской крови. Вскоре возникли осложнения с поляками, что пришли с самозванцем в Москву. После своего венчания он отпустил иностранное войско — в большинстве своём поляков, — щедро наградив его. Но, верные привычке жить за чужой счёт, они быстро прокутили жалованье и потребовали новое. Не получив желаемого, они отправились в Польшу с громкими жалобами на неблагодарность «Димитрия».

Едва улеглась эта история, как в Польше на сейме возникли сомнения в подлинности «Димитрия-господарика». Канцлер Речи Посполитой Ян Замойский заявил: «Никак не могу себя убедить, чтоб рассказ Димитрия был справедлив. Это похоже на Плавтову или Теренциеву комедию: приказать кого-нибудь убить, и особенно такого важного человека, а потом не посмотреть, того ли убили, кого было надобно! Величайшая была бы глупость, если бы велено было убить козла или барана, подставили другого, а тот, кто бил, не ведал. Притом и кроме этого Димитрия есть в княжестве Московском настоящие наследники престола, именно князья Шуйские; легко увидеть их права из летописей русских».

Однако склонный к политическим авантюрам Сигизмунд был заинтересован в дружбе с авантюристом Лжедимитрием I. Он рассчитывал, что новый русский царь отдаст в распоряжение Польши некоторые русские земли, войско, чтобы он, польский король, мог одолеть и турок, и немцев, и шведов. А коли вся сила соберётся у поляков, не резон ли будет «Димитрию» отказаться от царского титула своих предшественников?

Надо ли говорить, как была задета гордость самозванца, мечтавшего о титуле императора, когда ему намекнули на это соображение! Всё же, при всей своей горячей заносчивости, он снёс эту обиду, хотя вначале ничто не предвещало примирения двух сторон. Вскоре в Москву приехали польские послы, дабы уладить эти трения, а заодно попировать за царским столом. Лжедимитрий решил устроить им торжественный приём, рассчитывая поразить их новым престолом, предназначенным для особо важных случаев. Но поляки лишь высокомерно оглядели это помпезное сооружение, сделанное во вкусе нового царя. Престол был вылит из чистого золота и весь обвешан алмазными и жемчужными кистями. Внизу престол был укреплён на двух серебряных львах и крестообразно покрыт четырьмя богатыми щитами, над которыми сияли золотой шар и красный орёл из того же металла, что и щиты.

Самозванца задела усмешка на лице польского посла. Он не спешил взять из его рук королевскую грамоту, затем, прочитав её, вернул обратно, сказав:

   — Русский царь в сей грамоте не титулован цезарем.

Посол Николай Олесницкий вскипел:

   — Вы оскорбляете короля и республику, сидя на престоле, который достался вам дивным промыслом Божиим, милостью королевской, помощью польского народа; вы скоро забыли это благодеяние.

Лжедимитрий надменно отвечал:

   — Мы не можем удовольствоваться ни титулом княжеским, ни господарским, ни царским, потому что мы император в своих обширных государствах и пользуемся этим титулом не на словах только, как другие, но на самом деле, ибо никакие монархи, ни ассирийские, ни индийские, ни цезари римские, не имели на него большего, чем мы, права. Нам нет равных в полночных краях касательно власти: кроме Бога и нас, здесь никто не повелевает.

Ему, однако, пришлось взять королевскую грамоту и, значит, смириться с тем, что присвоенный им себе титул «император» остался не признанным Сигизмундом. Спор о титуле он решил отложить на будущее. В характере самозванца не было упорства. Он легко уступал, к тому же с Олесницким они были приятелями: некогда в Кракове они вместе бражничали. Более сговорчивому самозванцу трудно было выдержать твёрдо-непримиримый тон поляка. Он взял грамоту, заметив, что делает это лишь ради предстоящей свадьбы. Но польский посол ни в чём не отступил от своего долга:

   — Пусть наш великий король узнает во мне верного подданного и доброго слугу.

Как бы ни сложились отношения между «Димитрием» и Сигизмундом, внутри самой Руси зарождалась смута, грозившая положить конец царствию самозванца. Москвитяне видели, как щедро раздаёт новый царь деньги, имения и земли иностранцам, о своих же подданных не заботится. Православную душу народа омрачало пристрастие «Димитрия» к «папижной вере», как именовали на Руси католическое вероисповедание. Люди скорбели, слыша в старинных православных храмах латинское пение.

Первый, пока ещё глухой ропот в народе понемногу переходил в гнев, начали раздаваться обличительные речи. Сперва тайно, среди монахов, узнавших в «Димитрии» Григория Отрепьева. Монахи были казнены. Но недаром же говорится, что молвою и море колышет. Гнев против самозванца понемногу охватывал все сословия.

Вскоре Москве стали известны новые обличители: дьяк Тимофей Осипов, дворянин Пётр Тургенев и мещанин Фёдор Калачник. Москвитян особенно поразили слова Фёдора Калачника. Видя, что ему не верят, да ещё и ругаются над ним («Поделом тебе смерть!»), он перешёл от обличений к дурным пророчествам. На всю Ивановскую площадь раздавался его звучный голос:

   — Приняли вы вместо Христа Антихриста и поклоняетесь посланному от сатаны! Тогда опомнитесь, когда все погибнете!

Филарет услышал эти слова, когда проходил мимо Успенского собора. Его поразили и сами слова, и голос, сильный, уверенный, голос человека, непоколебимого в своей правде. Филарет шёл в Чудов монастырь, где в келье у старца Амвросия должны были сойтись бояре, недовольные действиями самозванца. Многих чувствительно задело выселение бояр и духовных особ из родовых вотчин и домов, чтобы поместить там польских гостей. Для этой цели взяли лучшие дома в Китай-городе и Белом городе, а русских людей сослали за Москву, в Немецкую слободу. Не посчитались даже с Нагими, слывшими за родственников «Димитрия». За черту города были выселены все арбатские и Чертольские дворяне и священники. Переполох в Москве был великий. Раздавались крики, что поляки хотят захватить Москву.

Филарету донесли, что поляки хозяйничают в его родимом гнезде — старинном доме на Варварке. Охваченный тревогой, он и спешил в Чудов монастырь, чая услышать слова утешения и узнать новости. Однако келью Амвросия он нашёл пустой, а находившийся по соседству монашек таинственно сообщил, что бояре решили все дела поручить боярину Ивану Безобразову. Он выехал в Краков с благодарственным письмом «Димитрия» к польскому королю, между тем ему было дано от бояр тайное поручение к литовскому канцлеру Льву Сапеге — передать королю желание бояр видеть на русском престоле его сына Владислава. Бояре кручинились о том, что им навязали в цари негодного человека, тирана и распутника. Но Сигизмунд отказал им в свидании с Сапегой. Ясное дело, Сигизмунд опасался, как бы крамольный замысел русских бояр не бросил на него тень. В Кракове находился лично преданный «Димитрию» Бучинский, и от него не укрылось бы свидание русских бояр с человеком, занимающим важный пост.

Сигизмунд был доволен делегацией, но он был недоволен самозванцем, от которого видел одни досады. Да и сама мысль о русском престоле отвечала его давним замыслам. Он сумел незаметно шепнуть боярам, что не станет им препятствовать «промышлять о самих себе».

Услышав этот рассказ, Филарет подумал: «Оно бы верно: промышлять о себе давно пора, да, видно, Господь лишил нас разума, ежели сами допустили возвести на престол еретического волка».

...Филарет понимал, что отпадением от православия Лжедимитрий был обязан польской подмоге в его борьбе за престол да ещё умелым интригам иезуитов. Но знал ли самозванец, что они вели интриги за его спиной, умышляя заменить его польским ставленником? Многие замечали, что царь доверчив паче меры. Иные же говорили, что он слишком полагается на самого себя.

Филарет думал о нём другое. Ставший волей судьбы русским царём, бывший дворовый человек бояр Романовых, а затем монах Григорий Отрепьев остался всё тем же Юшкой, которого он хорошо знал. Та же подростковая порывистость и неумение просчитывать вперёд свои действия, та же шалость в отношении к вере и непонимание греха, та же легкомысленная дерзость в обращении с достойными людьми. И этому человеку, неспособному управлять самим собой, боярским попущением доверено управлять державой?!

Но, думая так, Филарет не позволял себе вдаваться в воспоминания о том времени, когда Юшка жил на романовском подворье, а затем Романовы вместе с другими боярами заботились о судьбе будущего «Димитрия»: поместили его в привилегированный Чудов монастырь, определили на службу к самому патриарху Иову. А тем временем в державе насевалась смута, имевшая роковые последствия для царя Бориса.

Нет, Филарет отгонял от себя эти воспоминания. По складу своего ума, признающего только То, что обеспечивало ему личную выгоду, Филарет обращался с фактами по своему усмотрению. Будущее благополучие было ему дороже истины. Она в его рассуждениях часто затушёвывалась тонким расчётом. Человек многоопытный, мудрый, он мог предвидеть, что поведение самозванца, давшего полную волю полякам, вызовет смуту, но и об этой беде он думал применительно к собственной выгоде. Нет худа без добра. Не смута ли погубила Годунова? Погубит и самозванца.

Филарета, разумеется, не могло не тревожить разрушительное действие смуты на общество и державу, но мыслил он главным образом о том, укрепятся ли права Романовской династии на трон, как это было при царе Фёдоре.

Всё это позволяло Филарету терпимо относиться к самозванцу и его польскому окружению. Он чувствовал, что время Романовых ещё не пришло. Мишатка мал, значит, надо переждать непогоду: «Временем в горку, а временем в норку».

«Димитрию» было по душе мудрое спокойствие Филарета, тем более что в среде бояр были многие нестроения. В то время в ходу были доносы, но наушникам нечего было сказать дурного о Филарете.

Однажды самозванец призвал его для приватной беседы. Сам он казался расстроенным. Невзрачное лицо выражало беспокойство. Маленькие глазки искательно всматривались в Филарета, словно новый царь нуждался в его участии.

Филарет всё это видел и понимал. «Димитрий» был удручён тем, что Марина Мнишек, его долгожданная невеста, долго не ехала. Видимо, она не была уверена в прочности положения своего будущего царственного супруга, оттого и не спешила уезжать из Польши. Самозванец догадывался об этом, и самолюбие его страдало.

Филарет знал, что верный царский слуга Басманов, искренне привязанный к «Димитрию», в душе сокрушался вместе с ним и за его спиной поругивал «сквернавицу». Лишь из любви к царю он проявлял особое усердие, чтобы добыть лучшие заморские ткани и украшения к её приезду. В царский дворец доставили целый воз соболей, которые ценились иноземцами дороже всех заморских тканей.

На этот раз, однако, озабоченность царя имела другие причины. Он получил известие о том, что Марина, наконец, выехала, но в дороге ей чинили всякие помехи, не устраивали ей торжественных встреч, как было положено. Своими огорчениями «Димитрий» поделился с Филаретом. Тот успокоил его, и царь даже повеселел и разговорился.

   — Ты не знаешь, Филарет, с каким нетерпением я жду... Сам знаешь кого... Без неё мне и царство не царство.

Помолчав немного, он сказал:

   — Ах, Филарет, если бы ты видел мою панночку!

Маслянистые глазки самозванца ожили. Некоторое время он пребывал в мечтательном умилении. Жажда поделиться своими чувствами заставила его продолжать:

   — Какая это будет царица, Филарет! Ангел земной... У русских не было такой царицы. Красоты неописанной, и столь же умна!

Лжедимитрий остановился, словно бы не находя слов.

   — А твоя матушка? — с трудом скрывая насмешку, спросил Филарет.

   — Матушка? — удивился самозванец, как бы не понимая, о ком идёт речь.

   — Да, твоя матушка, Марфа Нагая. По красоте, дородности и уму ей не было равных среди царских невест.

С лица самозванца не сразу сошло недоумевающее выражение. «Он так и не привык считать Марфу Нагую своей матерью», — подумал Филарет.

   — Ах, Филарет, я так долго был в разлуке со своей матушкой и счастлив, что после заточения в монастырь Годуновым она вернулась в Москву и ныне снова со мной. Ты правду сказал, что она была достойнейшей из цариц, но мне бы и в голову не пришло сравнивать её с царицей моей души...

...Вскоре после приезда Марины Мнишек самозванец, однако, отдалил от себя «матушку». Видимо, Марина решила, что этой игре в добродетельного сына пора положить конец.

Марина потребовала от царя и других уступок, и эти уступки коснулись Филарета. Теперь он не мог, как прежде, появляться на царских приёмах. Ему снова суждено было пережить «ссылку» — на этот раз в Ростовскую епархию. По чьей воле случились перемены в его судьбе — он узнал совершенно случайно.

Царские покои. Филарет стоял перед дверью, готовый войти, когда до него донёсся капризно-требовательный голос:

   — Зачем ты пускаешь этого монаха в мои царские покои?

Самозванец робко возражал:

   — Драгоценная моя, это мой родственник, брат покойного царя Фёдора... И потом, драгоценная моя, Филарет не монах, а Божьими судьбами митрополит.

   — Нашёл о ком хлопотать! Он же туземец!

Филарет знал, что поляки называли туземцами русских людей.

   — Мы дадим тебе своего митрополита.

Филарет поспешил уйти. На патриаршем дворе он приказал запрягать лошадей, чтобы вернуться в Ростов Великий. Не успел он выехать, как пришёл посланец с письмом царя, повелевающего ему отныне безвыездно пребывать в Ростовской епархии.

Некоторое время спустя Филарету опять вспомнилась поговорка: «Нет худа без добра». Действительно, разве «сквернавица» своей ненавистью к людям, над которыми была царицей, не способствовала мятежу и тем переменам в державе, что привели на царство его сына Михаила Романова?