В Ростове Великом, как и в сийской ссылке, Филарет должен был подчиняться однообразному ритму жизни с той лишь разницей, что в Антониев-Сийском монастыре он был вынужден ходить в церковь и тяготился службой, а в Ростове полюбил её. В эту минуту хоть и вынужденного возвращения он с радостной душой смотрел, как золотились купола ростовских церквей. Ему здесь легко дышалось. Он с нетерпением ожидал, когда войдёт в свои уютные покои, помолится с дороги.

И вдруг царский гонец на верховой лошади остановил его карету. Письмо царя повелевало ему немедленно вернуться в Москву. Это встревожило и удивило Филарета, но, подумав немного, он успокоился. Лжедимитрий часто бывал непоследовательным: задумает одно, а делает другое. А ныне он был ещё и под опекой Марины, которая явно не жаловала Филарета.

Зачем и куда его зовут, он узнал только при въезде в Кремль. Царь в короткие сроки, к приезду своей невесты Марины, построил роскошный дворец на Кремлёвской стене. По этому случаю он устраивал новоселье. Званы были самые именитые гости.

У дверей нового дворца Филарета встретил Басманов. Он был в красном польском камзоле и держался точно иноземец. Басманов почтительно поклонился Филарету.

   — Вам, владыка, надлежит быть впереди важных особ, приглашённых к столу царя.

Далее его повёл юный князь, белобрысый Хворостинин, и стал показывать ему новые, роскошно отделанные покои царя. Двери, наличники и оконные рамы были из чёрного дерева. Дверные петли и засовы у окон — золотистые, шкафы и столы тоже из чёрного дерева. Печи были зелёные, до половины обнесённые серебряными розетками. По пути в столовую находилась большая зала, вся заставленная шкафами и поставцами с золотой и серебряной посудой. У стен стояли серебряные бочки, стянутые золотистыми обручами, чаны тоже из серебра, несколько сосудов, а в углу — большой серебряный дельфин, из ноздрей которого струилась вода, и три раковины: золотая, серебряная и перламутровая.

Вся эта роскошь била в глаза и казалась вычурной. Той же аляповатой пышностью поразила Филарета и столовая. Она была обита богатой персидской тканью, обшивка у дверей и окон была парчовой. Но особенно впечатлял престол в виде чёрного бархатного навеса, украшенного по швам золотыми галунами. Под навесом был ещё один престол — серебряный, золочёный. Рядом расположился стол на серебряных орлах вместо ножек. Он был накрыт шёлковой, шитой золотом скатертью и предназначался царю. По левую руку стоял другой стол — для важных поляков, как понял Филарет, когда увидел сидящих за ним пана Юрия Мнишека, отца невесты, его родственника князя Вишневецкого, посла Николая Олесницкого и ещё каких-то важных панов. За третий, менее пышный стол посадили Филарета — рядом с князьями Мстиславским, Шуйским, Голицыным, Хворостининым и менее знатными боярами. На столах стояло по большому блюду с хлебом. В вазочках помещались изысканные блюда польской кухни: разнообразные соусы, кусочки ростбифа — жареного мяса, сочившегося кровью.

В стороне на поставце был установлен зажаренный телёнок, украшенный зеленью. Стены поставца составляли серебряные и золотые львы, единороги, лошади, олени.

Вошёл самозванец в венгерском наряде, который он особенно любил. Ментик скрадывал его телесный недостаток — коротковатость левой руки — и придавал ему молодцеватый вид. На ментике из бежевой голландской ткани красовались золотые застёжки. Все встали при появлении царя и поклонились ему, но поляки сделали это как бы нехотя и малым поклоном.

Когда самозванец сел за свой отдельный стол, стольники подали каждому гостю чашу с вином. Боярин Мстиславский провозгласил тост:

   — Будь здрав еси, великий государь. Не токмо синклит, но и вся Москва ныне молится о твоём здравии.

Мстиславский хоть и не был речист, но здравицу царю умел сказать вовремя. Самозванец поднял чашу с вином.

   — Верю, боярин, от души твой заздравный тост. Службе твоей верю и доброй воле. Тебя не станет на злое.

Он осушил чашу с вином, за ним последовали остальные. Закусывая, самозванец время от времени бросал зоркие взгляды на гостей.

   — А ты, Шуйский, что не весел? Или твоя служба государю тебе не в милость стала?

   — Нездоровье ныне одолело, государь, однако, видишь, явился по твоему зову.

   — Вижу, Василий. Князья Шуйские от века служили своим государям.

Филарет внимательно прислушивался к разговорам, и ему показалось, что на лицо Лжедимитрия легла недобрая тень, когда он разговаривал с Шуйским. Самозванца что-то беспокоило. Отпустив какую-то шутку, он снова обратился к Шуйскому:

   — Одного не хватает тебе, князь. Хоть и славен твой род великими делами, а европейского образования у тебя всё же нет. Я знаю, что меня упрекают в пристрастии к иноземцам. Не отрицаю сие. Русские хвалятся досужеством, да годятся лишь в ученики европейцам.

И вдруг, повернувшись к Филарету, самозванец спросил:

   — А что думает о том ростовский митрополит? Верно я говорю?

   — Спорить ли мне с государем? — уклонился Филарет.

   — А почему бы и не поспорить?

   — Тогда скажу, что тебе, царю великой державы, надлежит остановить поношение своих подданных. Многие твои бояре — исконные Рюриковичи, а их честят туземцами. Али не слыхал того от поляков, которых ты жалуешь?

Лжедимитрий вспыхнул.

   — Ты ныне дерзок, Филарет. К лиду ли сии речи в устах духовной особы?

   — Филарет молвил правду, — поддержал ростовского митрополита Шуйский. — Русских людей бесчестят. Мы помним, как покойный царь Борис, показывая иностранцам лопарей, называл их туземцами. Но то были язычники, дикари с далёкого Севера. Однако после крещения, став православными, лопари обижались, когда их именовали туземцами. А ныне так зовут русских людей.

Гости оживились, послышались шутки. Это смягчило напряжение.

Лжедимитрий, вопреки обыкновению, не прерывал дерзкую речь, но лицо его помрачнело.

Это впечатление Филарет не раз вспоминал позже и всякий раз видел перед собой загадочный сумрачный блеск глаз и жалкое выражение лица самозванца, так противоречащее его вельможному виду.

Филарет поднялся из-за стола ранее других, но продолжение дня было не лучше начала. Едва он сделал несколько шагов по направлению к Боровицким воротам, как навстречу ему попался старик в поношенном боярском кафтане. Его седые волосы в беспорядке падали на впалые щёки. Мутные глаза смотрели беспомощно. Речь его была бессвязной.

   — Враны чёрные засели в каменных палатах... Христа ради, юродивый, приюти душу грешную. Господь взыщет...

Филарет поклонился старику, но тот не заметил этого. Скакавший навстречу поляк заставил Филарета уступить дорогу, но не успел он отойти в сторону, как в ноги ему кинулась незнакомая боярышня. Она заливалась слезами.

   — Встань, дитя моё! Сказывай, какая тебе беда приключилась?

Она обратила к Филарету лицо, и этот порыв отчаяния и надежды, эти глаза, в которых была давняя печаль и мольба о помощи, так напомнили ему Елену Шереметеву, что он вздрогнул.

   — Чья ты, дитятко?

   — Ежели знаете боярина Никиту Миклешевского, то я его дочь. Батюшку моего схватили царёвы люди и велели, чтобы я шла...

Она болезненно повела взглядом в сторону царских увеселительных палат и снова зарыдала. Филарет склонился к ней, помог подняться, затем огляделся.

Невдалеке стояли два дюжих молодца и не спускали глаз с боярышни. Филарет всё понял. Боярышня понравилась царю, и насильникам велено было доставить её во «дворец разврата», подземные хоромы, сооружённые самозванцем для его тайных увеселений. Ночами туда приводили похищенных красавиц. Вначале никто не знал, куда исчезали боярышни и многие достойные жёны. Похищения были внезапными и дерзкими. Царские разбойники нападали среди бела дня на кареты, проникали на подворья и даже в святые обители. Несчастные жертвы сластолюбивого царя таинственно растворялись, иным удавалось вырваться живыми, но многие тела находили в Москве-реке.

В народе нарастал гневный ропот, но, ослеплённый счастьем своего воцарения, самозванец не видел для себя опасности и ничего не стыдился. Он творил мерзкие дела, думая, что уподобляется тем «своему родителю» — царю Ивану.

В голове Филарета зародился план — отвезти девицу в Воскресенский монастырь, настоятельница которого могла бы укрыть её. Он шепнул боярышне, чтобы она следовала за ним.

Когда это неожиданное и трудное для него дело уладилось, день клонился к вечеру. Он не пошёл на своё подворье, где хозяйничали поляки, уклонился и от приглашения патриарха Игнатия остановиться в покоях патриаршего двора. Он избегал появляться на этом подворье, где пережил столько унижений в тяжкие дни опалы Романовых.

Заночевал Филарет в Чудовом монастыре. Он слышал, как в ночи едва различимыми ручейками текли молитвы монахов:

   — Подай мне, Господи, помощь в тесноте, ибо защита человеческая суетна!

   — Укрой меня от замыслов коварных, что изострили язык свой, словно меч!

   — Избави нас, Господи, от ляхов-христопродавцев!

   — Расточи их силою твоею и низложи их, Господи!

   — Яко тьма противится свету, так и злочестье благочестью.

   — Не дай окрестить нас, Господи, в езовитскую веру!

Сколь же трогательны были для Филарета эти ночные голоса молящихся! Он с детства верил в силу молитвы и знал, что Лжедимитрию не пройдёт даром насилие над православной верой.

Его неотступно преследовала мысль о возмездии самозванцу за грехи — слишком явные, чтобы они забылись Богом. Надругательство над верой предков, содомия и расхищение царского достояния — Богом это не забывается. Покарал же он Годунова и бывших до него злодеев. Настигнет кара и самозваного «Димитрия».

Филарет знал, что венчание на престол некрещёной польки Марины вызвало ропот и гнев у русских людей. Добром это не кончится.

В раскрытые окна архиерейской палаты, где остановился Филарет, вливался свежий запах садовых зарослей, кустившихся вдоль Кремлёвской стены. Дышалось легко, но на сердце оставалась тяжесть пережитого дня. Виделись ему то поляки, разорявшие костромское имение, то безумный старик, то несчастная боярышня, так напомнившая ему Елену. Но о той поре ему не хотелось вспоминать. Всё это давно отболело. В сердце занозой сидели сегодняшние беды. Почему-то перед глазами неотступно стояло лицо самозванца со страдальческой складкой. Не вязалось это страдание с его содомскими увеселениями, с легкомысленной тратой сил и беспечным отношением к богатству.

«Эта безумная роскошь — зачем она? Кому принесёт она счастье? — думал Филарет, вспоминая пышное убранство нового царского дворца — Годунов собирал казну царскую годами, а этот расточает её отчаянным легкомыслием. Вот соблазны, насеваемые дьяволом. Для Годунова весь смысл жизни был сосредоточен в царской власти, достижение коей стало для него венцом славы. Самозванцу царская власть досталась даром. Единственно, чего он будет домогаться, — это славы императора, самого могучего и самого богатого тирана на свете. Ради этого он попирает народ, среди которого родился и вырос, ни во что не ставит его жизнь и веру. Боже, как понять твой промысел? Ужели сие послано нам за грехи наши? И где нам чаять спасения?»

Между тем за окнами архиерейских палат Чудова монастыря сгущалась темнота, а благодетельный сон всё не шёл. Филарет не любил такие беспокойные ночи и сожалел, что задержался в Москве, где всё рождало тревожные раздумья. Он не раз замечал, что в Москве на него находило словно бы предощущение какой-то беды. Хорошо, что Марфа с Мишаткой живут в Ипатьевском монастыре, им там безопаснее, и он поблизости от них. Да и он чувствовал себя в Ростове Великом надёжнее, чем в Москве. Рядом наследственные костромские владения, а дома и стены помогают.

Становилось душно, и Филарет вызывал в своей памяти знакомые поля и лесные угодья, где всё дышало свежестью и простором и будило воспоминания детства. В эти чистые воспоминания врывался Юшка, небольшое имение которого соседствовало с романовским селом Домнино. Плохо кормило Юшку это имение, ибо он был никудышный хозяин, как и отец его Богдан Яков Отрепьев. Вот и нанялся Юшка после смерти родителя на подворье Романовых и стал их холопом. Судьба, значит. Что думает о той поре сам Юшка? Ныне на его долю выпало неслыханное счастье. Он-то считает его заслуженным, верит в свою звезду, хочет быть императором. Дерзость неслыханная. Да на этом и сломит свою голову.

Чтобы успокоить свои мысли, Филарет начал читать Библию. Долго думал над словами: «Надменный человек. Как бродящее вино, не успокаивается, так что расширяет душу свою, как ад, и, как смерть, ненасытен». Сказано точно о самозванце: «...как смерть, ненасытен». Думает, видно, что тайное не станет явным, что и Бога обманет, как и людей. Но Бог хоть и долго ждёт, да больно бьёт.

Филарет пытался представить, какое зло ожидает державу. Больше всего он опасался кровавой смуты. С этими опасениями он и заснул.

Проснулся он от колокольного звона и не вдруг понял, что проспал заутреню. Он был в жару, всё тело ломило. В памяти стоял мучительный сон. Будто Лжедимитрий с Басмановым уходили в черноту ночи, и он, Филарет, попросил их: «Возьмите меня с собой». Лжедимитрий сказал: «Ты ещё увидишь войну». Потом на Филарета напали бесы, и он тяжело отбивался от них.

Филарет позвал служку, но в голове всё стоял этот сон, словно самим небом ему дано было пророчество. Но что это было за пророчество?