Недобрые предчувствия Никиты Романовича вскоре подтвердились. Вместе со своим семейством и двором царь выехал в село Коломенское на праздник Николая Чудотворца. Казалось бы, какие тут основания для тревоги? Благочестивый государь любил выезжать на богомолья. Но на этот раз сборы на богомолье были похожи на основательный переезд. Царь взял с собой иконы, кресты, золото, сосуды дорогие, платье и казну. Боярам велел брать с собой жён и детей. Дивно было и то, что детям боярским, которых он подобрал себе на службу из других городов, наказано было ехать с конями и оружием.

Вскоре стало известно, что после праздника всем надо ехать в Александровскую слободу, однако задержались в Коломенском ещё на две недели по причине непогоды. Ожидали, пока станут реки, чтобы ехать в село Тайнинское, оттуда в Троице-Сергиеву лавру и далее — в Александровскую слободу. О подлинном замысле царя не ведал никто. Можно было строить любые предположения, но никто не осмелился бы высказать их вслух.

Никита Романович хоть и наезжал порой в Коломенское, но тут был особый случай. На этот раз с ним был Федя, и, слушая литургию в Вознесенской церкви, он почему-то думал, что нынешняя поездка в дворцовое село оставит в их жизни какой-то след.

На другое утро долго стояла изморозь, но зимнее солнце понемногу пробило свои лучи, подул холодный ветер, и Никита Романович, не терпевший изнеженности, велел седлать коней.

Расположенное на высоком крутом берегу Москвы-реки, Коломенское издавна привлекало великокняжеский двор красотой местоположения и разнообразием охотничьих забав. В центре села был поставлен дворец, а далее — к урочищу и оврагам — охотничьи домики. Когда у Василия III родился долгожданный сын Иван, он возблагодарил Бога — построил необычайной красоты церковь Вознесения. С той поры и завёлся обычай — приезжать сюда на церковные праздники. Иван Грозный умножил славу Коломенского, построив новую великолепную церковь Иоанна Предтечи — тоже в честь рождения сына, царевича Ивана.

Удивительно ли, что Коломенское стало любимым подмосковным селом Ивана Грозного. Но сегодня почему именно в Коломенском сделал он остановку? Хотел ли он окрепнуть душой накануне грозных событий или думал напомнить строптивым боярам о былом величии своих прародителей? Никита Романович чего только не перебрал в своём уме! Царь что-то готовил им, оттого-то он так страстно молился в церкви Вознесения.

Отъехав немного в сторону вдоль берега реки, Никита Романович остановился и велел остановиться Фёдору. С этого места храм Вознесения казался словно бы парящим в воздухе. Это впечатление создавали, видимо, кокошники и стрелы, сделанные из белого камня. Возле белой сетки, накинутой на шатёр, мягко струился свет. Заметив, как замер Фёдор при виде этого чуда, Никита Романович вспомнил о постоянных побегах сына, когда возводился храм Покрова «что на рву». А накануне он просил построить храм в селе Преображенском. «Эк его проняло!» — подумал Никита Романович о сыне.

— Эта церковь будет стоять на земле вечно и встретит пришествие Господа... — произнёс Фёдор.

И такая глубокая печаль была в его голосе, что боярин снова внимательно посмотрел на своего сына. Ужели завидует славе царской? Вспомнилось, как Фёдор ещё в детстве сказал, что ежели бы он был царём, то стал бы оберегать матушку и батюшку, дабы они никого не боялись.

   — И подумать только, что сию красоту породили безмерная любовь родителя и его попечение о сыне, — с той же печалью в голосе произнёс отрок.

   — Будь я царём, разве я не воздал бы сыну такой чести! Не сетуй, сын, понапрасну! Наши дни також увенчаются славой!

Фёдор молчал. Они выехали к урочищу, спешились, затем спустились по узкой тропинке и остановились перед церковью на каменистом пригорке. Фёдору она напоминала церковь Покрова «что на рву». Тот же восьмерик, лишь здесь он сложен башенками. И было то же устремление ввысь столпа храма.

Никита Романович хотел обойти храм кругом, но Фёдор угрюмо произнёс:

   — Дале не пойду!

   — Докука мне с тобой, сынок! Али нездоровье приключилось, что ты тёмен лицом стал?

   — Спал ныне худо. Юрода снился.

   — Ужели испугал тебя чем? Не думай худого, Федя... Старые люди верят — юрод к добру снится...

Никита Романович придумал это, чтобы успокоить сына. Последнее время Василий Блаженный многих пугал недобрыми пророчествами и обличительными речами. Он то войну предрекал, то смуту. И когда собирались ехать в Александровскую слободу, Блаженный смутил царя предсказанием, а прочих удивил. Иоанн в ту минуту вместе с семейством и боярами спускался с паперти собора Покрова «что на рву». Блаженный, стоявший внизу, вдруг поклонился царевичу Фёдору.

   — Пошто царевичу-отроку — особый поклон?

   — Ему после тебя царством владеть.

   — Ты хоть и Блаженный, — сурово прервал его царь, — и почитаем нами, но смуту насевать я тебе не дозволю!

Или не знал Блаженный, что старший сын царя Иван в добром здравии, умён, хорош собой, а Фёдор — болезненный с виду отрок? В своём ли уме юрод? Или Фёдор будет наследовать престол помимо старшего брата? Смутен Иоанн. Видно, недоброе подумал: не изведут ли его сына-наследника, как извели царицу Анастасию?

Всё это припомнилось Никите Романовичу, и он строго сказал своему Феде:

   — Ты бы, сын мой, не слушал речей мятежных. Мало ли что люди понаскажут, а ты не слушай! Оно и сниться не будет...

   — Батюшка, юрод так долго и тяжко смотрел на меня во сне, будто беда какая приключится. А потом юрода не стало, только голос слышно: «Корень царский переведётся». Потом звоны начались, и снова голос: «Вашему роду царством владеть...» И плач раздался, и крики, и сабли засверкали...

   — Забудь про этот сон, родимый! — произнёс Никита Романович.

Он тревожно огляделся.

   — Времена ныне грозные приближаются...

Во время пути в Александровскую слободу двое суток стояли в Троице, слушали заутреню и литургию в церкви Сергия Радонежского. Монастырская трапеза была скромной. Царь выглядел чем-то раздосадованным, и Никита Романович не раз ловил на себе его сумрачные взгляды. Бояре держались замкнуто. Видимо, многие опасались, что неровный, непостоянный нрав царя сулит недобрые перемены. Казалось, и царь тяготился чем-то. Он устал от тяжёлых мыслей. Переписка с князем Курбским, обвинявшим его в жестокости, в том, что он был губителем своего царства, дорого стоила ему.

Не приняв на себя эти обвинения, Иоанн вооружился новой злобой против бояр. Его воображение разыгралось вовсю. Ему чудилась крамола и всякие козни против него, в сердце копилась злость.

Едва Иоанн вместе со своим двором приехал в слободу, как в Москву к митрополиту был отослан список, в котором исчислялись измены боярские и воеводские, убытки, какие причинили лиходеи царской казне. Припомнил царь и те обиды, что пережил ещё до совершеннолетия.

Писал, что из Москвы он отъехал, «не могши многих изменных дел терпеть».

Духовенство и бояре тотчас явились в слободу с челобитьем: «Увы, горе нам, согрешили мы перед Богом! Помилуй нас, государь! Как могут быть овцы без пастыря? Увидав овец без пастыря, волки расхитят их. Владей и правь нами, государь, по старине! А за государских изменников и лиходеев мы не стоим!»

Иван Грозный принял это челобитье. В слободе находились опричный двор, бояре, окольничьи, дворецкие, казначеи, дьяки. Во дворцах были назначены особые ключники, хлебники, мастера, а также особые же стрельцы для дворцовой охраны. Отныне на содержание опричнины передавались доходы многих городов и волостей. Князья, бояре, дети боярские, ставшие опричниками, получали в дар волости и селения, отнятые у прежних владельцев, не пожелавших служить в опричниках либо попавших в опалу. При этом земская казна должна была оплатить переезд государя в Александровскую слободу. Определена была и сумма: сто тысяч рублей.

Для земцев это было началом разорения и опалы. Летописец впоследствии написал, что Иван Грозный словно топором разрубил державу на земщину и опричнину, и разорение земщины послужило исходной точкой многих смут и нестроений. На Русскую землю опустился карающий меч. В те годы немало ни в чём не повинных людей сложили головы на плахе, были замучены пытками, лишились наследственных имений и дворов. Многие иноземцы поспешили покинуть Русь, ибо оставаться в ней было небезопасно. По улицам Москвы разъезжали молодчики в невиданном снаряжении. К сёдлам были привязаны метла и собачья голова: знайте, мол, люди добрые, что слуги царёвы выметут из державы измену метлой, а изменников загрызут как собаки.

За короткий срок в Александровской слободе поднялись новые терема, потешный дворец, царские покои, приказы, тюрьмы и многие дома для ближних бояр и челяди. На глазах у всех вырос новый державный город. Но всё в этом городе было чужим, всё было не по старине.

Людей, привыкших к жизни размеренной и спокойной, пугали то опричники, то царские гонцы, скакавшие из слободы в Троицкую лавру, из лавры в слободу. Ни один человек не мог проникнуть в слободу, не будучи остановлен опричниками. С проезжих, особенно с купцов, взимали мзду. И плохо приходилось иногда тем, кто не мог ничего дать. С такими не церемонились, кидали в тюрьмы, пытали. Слобода — от слова «свобода» — называлась теперь «неволею».

Ошеломлённые происходящим, люди и не пытались понять, отчего всё так незнакомо переменилось. Забредавшие в эти места богомольцы думали, что царём Иваном завладели слуги сатаны. Оттого-то царь и молится денно и нощно, чтобы спасти от них свою душу. Оттого-то и во дворце своём монастырские чины и обычаи завёл. Опричников, что служили при дворце, именовал «братией», себя называл «игуменом», князя опричника Афанасия Вяземского — «келарем», палача Малюту Скуратова — «параклисиархом». Всем дал тафьи, или скуфейки, или чёрные рясы. Эта монашеская одежда надевалась на богатые, расшитые серебром и золотом кафтаны.

Понимал ли Иоанн, что оскверняет тем монашеские одежды? Но поклоны он бил особенно ревностно и даже сам сочинил монастырский устав и старался придерживаться его.

Но что видели люди? «Монахи», привязав к сёдлам метлу и пёсью голову, носились по слободе, давя встречных. «Параклисиарх», также не снимая монашеской рясы, пытал несчастных в застенках, и крики их разносились по всей слободе. Сам «игумен» ходил на колокольню с царевичами, а несколькими часами позже затевал содомские гульбища либо спускался в застенок и сам истязал страдальцев.

Зачем было Иоанну устраивать во дворце подобие монастыря, если сам он и его «монахи» жили в роскоши, а «монастырь» стал увеселительным жилищем? Вино в новом царском дворце лилось рекой. По соседству с ним были построены погреба и погребцы, куда закатывались привезённые из Европы бочки с мальвазией, романеей, мускателем, рейнским. Были особые погребцы для медов и прохладительных напитков. Самыми просторными были погреба, набитые льдом, где хранилась рыба всевозможных сортов и битая птица: журавли, павлины, перепёлки, жаворонки. Длинными рядами тянулись поварни, похожие на расписные терема. Дворец вмещал до трёхсот гостей, и блюд подавалось великое множество. Секреты их приготовления забыты за ненадобностью. Потомкам не оценить ни перепелов с чесночной подливкой, ни жаворонков с шафраном. Деликатесом будет разве что заяц с лапшой.

Не менее трудно примениться и к нравственному настрою тех лет. Неподалёку от окон, за которыми сидели пирующие, тянулся залитый водой ров, куда метали головы казнённых, и порой до стен дворца долетали стоны и вопли несчастных, подвергаемых пыткам. А во дворце звенели потешные колокола, играли гусли, смеялись гости. Они были одеты со всевозможной роскошью. Царь и его приближённые сбрасывали монашеские маскарадные одежды. Даже слуги были одеты богаче иных земских дворян. За время пира они трижды являлись в новом убранстве: бархатную одежду сменяли парчовые доломаны (длинная одежда с пуговицами), доломаны — кунтуши с собольей опушкой (своеобразные кафтаны со шнурами).

Это был памятный пир в судьбе Никиты Романовича. Его томили предчувствия. Казалось, что и свет в палате горел ярче обычного, хотя светильники на стенах были старинные, именуемые паникадилами. Вдоль стен на некотором возвышении располагались столы для гостей. Сам царь сидел много выше, в богатом кресле, обшитом золотным бархатом. Он был в серебряном кафтане с короной на голове. В приближении у царя сидели опричники, среди них князь Вяземский, Мосальский, боярин Басманов. Остальные сидели поодаль. Боярин Никита Романович и князь Мстиславский, хотя и почитались ближниками царя, должны были потесниться и уступить место новым выдвиженцам — опричникам. Посередине палаты стоял поставец для посуды. Тут было много золотых и серебряных сосудов и чаш и четыре жбана. Возле стола хозяйничали два дворянина с салфетками на плечах и в шапках на головах. Они поставили перед царём блюда с хлебом, и тот каждому из гостей посылал по большому ломтю. При этом прислуживающий за столом дворянин называл имя того, кому выпала царская милость.

Дошла очередь и до того, кого ещё недавно царь прежде всего дарил своим вниманием.

   — Боярин Никита Романович, Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский, жалует тебя хлебом!

Никита Романович стоя выслушал эти слова, как и было положено, поклонился царю, чувствуя на себе его пристальный тяжёлый взгляд. Все эти дни прошли для боярина в смутном тревожном ожидании. Но царь продолжал одаривать хлебом других гостей, и тот, чьё имя ещё не было выкрикнуто дворянином-стольником, ждал в смятении. Не приведи Бог, если царь обойдёт кого-то своей милостью... Участь того предрешена: либо на плахе сложит голову, либо упадёт замертво на пиру, выпив чашу с отравным зельем.

Между тем внесли угощение из лебедей. На блюдах лежало по лебедю, нарезанному кусками. Тем гостям, кого царь миловал ныне, он посылал от себя это угощение. Особо, как царский дар, отсылались золотые и серебряные кубки с высоко ценимым при дворе вином — мальвазией. Соблюдался тот же ритуал, что и с хлебом.

Царь казался щедрым хлебосолом и как будто был весел. Многие думали: «Авось Господь помилует, и лихо минует нас». Все насторожились, когда Иоанн стал говорить, сколько обид и поношений претерпел он от бояр, какую безмерность они чинили, как возносились. Бог наставил его привести бояр к ответу за их изменные дела...

   — И ныне от великой жалости сердца оставил я своё государство и престольный град... Но, благодарение Богу, опричники мои верные не оставили меня в беде, сыскали измену.

Велев наполнить кубок, украшенный драгоценными каменьями, Иоанн осушил его со словами:

   — За здоровье слуг и воинов моих верных!

Гости пили за здоровье опричников. Вдруг царь метнул быстрый взгляд в сторону Никиты Романовича.

   — Сказывай, Никита Романов, пошто изобидел моего верного слугу?!

Боярин поднялся, склонил перед царём голову, молвил:

   — Не вели, государь, казнить, вели миловать. Не взыскивай с меня вину напрасную, слугам твоим верным я обиды не чинил!

   — Или не велел ты своим холопам запереть передо мною ворота? Или я не верный слуга государю моему?! — злобно оскалился опричник Басманов.

Он намедни рассчитывал на гостеприимство Романовых, мнил породниться, прикидывал, что родившаяся недавно дочь их станет невестой его сыну. Его раболепную завистливую душонку жгла обида. Или он не первый государев слуга? Он был далёк от мысли, что вскипевшая в нём злоба исказила его черты, испортила его женоподобную красоту, столь утешную для царя. Иоанн покосился на своего верного опричника. В душе он понимал правоту боярина Микиты: каждый у себя на подворье хозяин. Но в гневе царь остывал не вдруг.

   — Чем тебе неугоден мой слуга? — продолжал он строго допрашивать боярина.

   — Я не говорю, что неугоден, да по заведённому обычаю гостей принимают не во всякий день...

   — Так ли, Микита, ты ответ перед царём держишь? И пошто в усадьбе своей запёрся? Пошто не хочешь служить царю в опричнине?

Никита Романович почувствовал, как со всех сторон его обступила выжидательная тишина, которая показалась ему зловещей. Он слегка побледнел. «Не запирайся... Правда лучше увёрток», — сказал ему внутренний голос.

   — Государь! Мои прародители испокон веков с великими князьями дело делали, как им Бог помогал.

   — Верно. Твои прародители оберегали наше царство от губительных волков. Да и ныне також надобны сберегатели стада нашего...

   — Я плохой пастух, государь. Моя служба тебе придётся не по нраву. Опасаюсь, что, сослужив тебе худую службу, я буду подобен тому злодею, что не уберёг царя и царство от беды. Да будет помощь моя тебе словом правдивым! Дозволь мне вознести молитву Господу нашему, дабы помог тебе отогнать подальше волков-душегубцев, дозволь воспеть вместе с Давидом: «Ненавидящих тебя, Господи, возненавидел и гнушаюсь врагами твоими, и стали они врагами моими».

По лицу Никиты Романовича струился пот, но он не ощущал этого. И словно во сне услышал он слова царя:

   — Благодарствую тебе, Микита, за добрый ответ. Но гнева своего я с тебя не снимаю.

Резкий голос царя был спокоен и оттого особенно страшен. Многие упали духом, как это бывает при недобром предчувствии. Если царь положил свой гнев на ближнего боярина за столь малую вину, как спастись им, боярам-земцам, коли царь и без того смотрит на них немилостивым оком?

Притихли бородатые мужи, опасаются даже глаза поднять. Подчиняясь общему настрою, оставил свои ужимки Басманов.

Лишь один из пирующих, казалось, не страшился царя и не замечал всего общего состояния. Он сам был страшен и обликом своим и делами. Его большая волосатая голова с низким лбом тяжело покоилась на массивных плечах. Угольно-чёрные глаза зорко следили за пирующими, словно отслеживали что-то. Мало кто выдерживал его взгляд. Сейчас опричник смотрел на Никиту Романовича, и многозначительно зловещ был его взгляд.

Опричник был любимцем царя и главным палачом. Звали его Григорием Лукьяновичем Скуратовым-Бельским, но известен он был больше своим прозвищем — Малюта. Был он мастером самых изощрённых пыток. Говорили, что в пытке он находил душевную отраду, и не по одной лишь страсти к мучительству. Многие, не выдерживая его пыток, начинали клепать на себя, а ему только это и надо было. Главное — доложить царю, что он, его верный раб, выведал «измену».

У Малюты имелись на это свои расчёты. Человек он был худородный, но предприимчивый, царю полюбился собачьей преданностью и собачьим нюхом на измену. Он был усерден в сыске, ибо кое-что из имущества несчастных опальных бояр перепадало и ему, палачу. Его заветной мечтой было выбиться в бояре. Но царь был глух к его намёкам, и Малюте ничего не оставалось, как удваивать своё усердие.

Гнев царя на любимого боярина был бальзамом для худородного опричника, тоскующего по боярству. Он злобно смотрел на Никиту Романовича, словно торопил его опалу. Обычно спокойный, он на этот раз волновался и, чтобы подавить непривычное для него состояние, захватил лакомый кусок жареной перепёлки и впился в неё острыми зубами.

Но что это? Царь благодарит боярина за добрый ответ и отпускает его вину. Малюта размышляет. Ужели гнев государя стал отходчивым? Малюта, однако, не удержался, чтобы не шепнуть гордому боярину:

   — Я уж чаял видеть тебя в гостях, Никита Романович. Думал ныне дать наказ Сидорке, дабы топор для тебя поострее наточил. А ты ан и вывернулся. Ну да придёт и твой черёд.

Он слегка склонил голову, отчего стала видна бугристая выпуклость за ухом, а выступающая вперёд нижняя челюсть казалась особенно уродливой.

«За что он злобствует на меня? — думал Никита Романович. — Или видел от меня какое лихо?»

Между тем причина Малютиной злобы была простой и очевидной, да не спешил Никита Романович думать худое о любимом царёвом слуге. И никто, кроме, может быть, самого царя, не догадывался, что, дай волю Малюте Скуратову, он вывел бы весь корень боярский. Его приводило в бешенство, что он слыл худородным, а «они» были наверху. Чем он был хуже других? Наверное, если бы царь пожаловал ему боярство, которого Малюта долго добивался, он помягчел бы. Но отказ царя лишь распалял в его душе злые страсти. По свидетельству летописцев, Малюта лично рассекал топором трупы казнённых им бояр и отдавал их на съедение псам.

Таков был человек, стоявший сейчас перед Никитой Романовичем. Он видел, что к их разговору прислушивались, что рядом были и те, что желали ему зла. И, поискав, Никита Романович дал достойный ответ:

   — В нашем животе вольны Господь и государь.