Присяга москвитян юному королевичу Владиславу не принесла мира и покоя многострадальной русской земле. Шведы, узнав о стремлении бояр избрать на российский престол сына Сигизмунда, превратились из союзников в новых врагов россиян и начали грабить северные окраины государства. Поляки стояли под Смоленском. Лжедимитрий II и его войско были в Калуге. Часть страны присягнула королевичу, другая не желала признавать своим царём католика.

Для быстрейшего избрания королевича Владислава гетман Жолкевский отправил из Москвы многочисленное посольство. Во главе посольства были митрополит Филарет и князь Василий Васильевич Голицын. Как позже признавали сами поляки, «их выслали из Москвы как людей подозрительных».

Гетман был пожилым человеком, немало повидавшим на своём веку. Ему было известно о тайных стремлениях Сигизмунда занять московский престол, но он не сочувствовал этим намерениям. Гетман, знавший москвитян, понимал, что только неимоверной ценой, а именно продолжительной и кровопролитной войной, королю удастся осуществить свою цель. Он был уверен, что при нынешних обстоятельствах лишь юный Владислав, и только после принятия им православия, может занять трон Рюриковичей.

Гетман Жолкевский сделал, казалось бы, невозможное. Без единого выстрела и сопротивления поляки заняли Кремль и Белый город. Не было ни ропота, ни возмущения москвитян. В столице царил строжайший порядок. Любая попытка нарушить спокойствие жестоко каралась.

Подчинив Москву, гетман поспешил вслед за московским посольством. С собой он вёз пленниками бывшего царя Василия Шуйского и его братьев.

Между тем усилия послов пока не приносили никаких результатов. Позиция поляков становилась всё более жёсткой. Большинство из них поддерживали стремление Сигизмунда завладеть Смоленском, который мужественно оборонял воевода Шеин, подчинить Московское государство и занять престол. О том, чтобы отпустить Владислава и о принятии им православия, поляки уже не вели и речи.

Со смутным чувством ехал Филарет к польскому королю. Вместе со смоленским архиепископом Сергием ему предстояло крестить Владислава в православную веру. Но свершится ли сие? Едва ли Сигизмунд даст согласие на крещение сына. Страна была разграблена. Филарет видел неубранные поля, толпы нищих. Отдал бы он, Филарет, своего единственного сына туда, где нет мира и порядка? Кто победит в Сигизмунде: король или отец? А разве предок Сигизмунда, первый из Ягеллонов, не был православным и не переменил православную веру на польскую корону? Почему бы его потомку не поступить таким же образом? Ведь понимают поляки, что никогда католик не сядет на трон Рюриковичей.

Вместе с этими беспокойными думами о судьбе государства, о крещении Владислава в душе Филарета не угасала надежда, что некогда всё образуется и на трон сядет его сын Михаил, как того хочет патриарх Гермоген. Филарет привык во всём полагаться на Бога. Он не переставал уповать на то, что Божьей волей трон будет за Романовыми. Но прежде надо водворить мир в державе, а тому есть лишь один выход — крещение Владислава. Он, Филарет, дал патриарху обет умереть за православную веру. Он не нарушит данного обещания.

...Приезд гетмана Жолкевского под Смоленск поначалу обрадовал московское посольство, но, увидев царившую в королевском окружении обстановку и правильно оценив ситуацию, гетман, как истинный царедворец и политик, к великому удивлению и негодованию послов, начал отрекаться от всех принятых и согласованных условий договора, главным из которых было крещение королевича.

Остановившись в стане под Смоленском, Филарет отыскал Сапегу. Тот встретил его хмурым взглядом. Филарет заметил, что со времени их последней встречи Сапега значительно постарел и как-то усох. Лицо сморщилось в кулачок, но держался он так же прямо, взгляд был проницательным и как будто недружелюбным. Филарет помнил завет отца: «Первая добродетель — избегать ошибок». Он знал, как легко рассердить Сапегу и сделать его своим врагом. Но и малейшая уступка полякам тоже может стать неисправимой ошибкой.

Поприветствовав канцлера дружеским объятием и спросив о здоровье, Филарет осторожно начал разговор о том, что Сапега мог бы помочь поправить дела в русском государстве, если поговорит с Сигизмундом о крещении королевича. Ничто не изменилось в лице канцлера, даже дружеское приветствие Филарета не смягчило его черты.

   — Об этом, преосвященный отец, поговорим в другой раз. Когда будет время, я к тебе специально приеду; а теперь одно скажу: королевич крещён и о другом крещении нигде не писано, — ответил Сапега.

Филарет не ожидал от канцлера такой категоричности; забыв о предосторожностях и о том, что собирался говорить с Сапегой дружески, он вспомнил слова Гермогена и ответил столь же решительно:

   — Греческая вера — мать всем христианским верам, все другие веры от неё отпали и составились. Вера есть дар Божий, и мы надеемся, что Бог благодатью своей коснётся сердца королевича и пожелает он окреститься в нашу православную веру.

   — В вере и женитьбе королевича волен Бог да он сам, — резко возразил Сапега.

   — Никак не может статься, что государю быть одной веры, а подданным другой, — твёрдо произнёс Филарет. — И сами вы не терпите, чтоб короли ваши были другой веры.

Помолчав минуту и сдерживая природную запальчивость, он добавил:

   — А тебе, Лев Иванович, больше всех надобно радеть о том, чтобы государь наш, королевич Владислав Жигмонтович, был в нашей православной вере греческого закона, потому что дед твой, и отец, и ты сам, и иные многие вашего рода были в нашей православной вере, и неведомо каким обычаем ты с ними теперь порознился.

Не слушая Филарета и как бы отвечая своим собственным мыслям, Сапега проговорил, и в его голосе был металл:

   — Не думал я, что ты так дурно думаешь о моих соотечественниках. Поляки ценой своей жизни водворяют мир среди ваших граждан.

   — Мир ли? Я хочу тебе напомнить, Лев Иванович, мудрое изречение древних: «Никто не торжествует долго, начав неправедную войну».

Словом, дружеская дипломатия Филарету не удалась. Он видел другого Сапегу — неумолимого в своих выводах.

В нём уже угадывался тот человек, который на склоне своих дней многих удивит карьерой иезуита.

Между тем отношения между московским посольством и королевским окружением всё более ожесточались. С послами обращались как с подданными, от них уже требовали, чтобы они приказали Шеину сдать Смоленск под тем предлогом, что жители города хотят предаться Лжедимитрию.

Не убедив Филарета подчиниться требованию короля, Сапега вышел к послам. Вид у него был торжественный и важный.

   — Мы хотим, — сказал он, — чтобы Смоленск целовал крест королю для одной только чести.

Этой заранее обдуманной хитростью он думал обмануть послов: по опыту он знал, сколь доверчивы русские люди.

...Стояла холодная дождливая осень. Склонный в такую пору к простуде, Филарет занемог. Переговоры шли без него. Хитрые доводы Сапеги отвёл дьяк Томила Луговской. Его поддержал князь Василий Голицын, которого возмутило, что их принимают за простецов. Он произнёс с достоинством родовитого князя:

   — Честь короля будет большая от всего света и от Бога милость, если он Московское государство успокоит, кровь христианскую уймёт, сына своего посадит на русский престол, и тогда не только Смоленск, но и всё государство станет за сыном его.

Видя неудачу канцлера, положение решил поправить гетман Жолкевский:

   — Для спасения Смоленска есть лишь одно средство: впустить в него польское войско, как сделано было в Москве, и тогда, может быть, государь наш не будет принуждать Смоленск целовать ему крест.

Жолкевский рассчитывал на успех своего предложения, памятуя, что поляки в раздираемой грабителями Москве навели порядок. Но и этот довод не произвёл должного впечатления на послов. Рассудительный дьяк Томила Луговской достойно отвёл его:

   — Попомни Бога и душу свою, Станислав Станиславович! В записи прямо написано, что когда смоляне королевичу крест поцелуют, то король отойдёт от Смоленска, порухи и насилия городу не будет, все порубежные города отойдут к Московскому государству по-прежнему.

Переговоры были прерваны до выздоровления Филарета. Однако пан Сапега не унимался. Он отвёл дьяка Луговского в особую комнату и начал с ним доверительную беседу:

   — Томила, я хочу тебе всякого добра, ты меня выслушай: сослужи государю прямую службу, и его величество наградит тебя всем, чего только захочешь. Надеясь на тебя, я уже уверил государя, что ты его послушаешь. Смоляне требуют, чтобы к ним прислали кого-нибудь из вас, послов. Они вас послушают и государеву волю исполнят. Возьми с собой Василия Сукина и поезжайте под Смоленск, скажите жителям, чтобы целовали крест королю и впустили в город королевских людей.

Было ясно, что поляки не отступятся от своего. Как бы они не возобновили осаду города!

Послы добились от гетмана, чтобы до прибытия из Москвы гонца от бояр и патриарха не предпринимались новые боевые действия против осаждённого города.

Противостояние продолжалось. Гетман Жолкевский объявил русским послам, что для спасения Смоленска есть одно средство: впустить в него польское войско. У Филарета вырвался горький смешок:

   — Скажи уж прямо, гетман: велите сдать Смоленск без боя. А далее вы прикажете целовать крест вашему королю.

Жолкевский несколько замялся.

   — Король, может быть, не будет принуждать жителей Смоленска целовать ему крест, однако ратные люди нужны там для порядка.

   — Отчего бы не послать в Москву гонца? — предложил Томила Луговской.

Жолкевский пошёл посоветоваться к королю и, вернувшись, объявил:

   — Король по доброте своей соглашается на отправление гонца в Москву, но прежде надобно впустить ратных людей в Смоленск.

   — Подождём с посылкой в Москву. Мы ничего не можем сделать без нового наказа из Москвы, — настаивали послы. — Так ли, Филарет?

Паны смотрели на Филарета, словно хотели взглядами перевести его в свою волю. Слово митрополита имело особенный вес. Уже никто не поминал о «наречённом патриархе», но все знали митрополита.

   — Паны радные, — начал Филарет, — того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск королевских людей впустить. Ежели лишь раз они в Смоленске будут, то нам его не видать. А ежели король возьмёт Смоленск приступом, помимо крестного целования, то положимся на судьбы Божии. Только бы нам своей слабостью не отдать города...

Поляки увидели в этих словах вызов Сигизмунду. Русский митрополит посмел напомнить, что их славный король нарушил крестное целование — не объявлять войну! Более других кипел гневом пан Сапега:

   — Увидите, что будет завтра под Смоленском!

   — Жители сами сдадут город, — добавил Жолкевский.

Услышав эти угрозы и предостережения, русские послы призвали для совета всех посольских людей и дворян и получили обстоятельные ответы:

   — Однолично стоим на том, чтобы в Смоленск польских и литовских людей не пускать ни одного человека!

   — Ежели они какими неправдами проникнут в Смоленск, то города нам не видать!

В этом согласны были смоленские дети боярские и дворяне:

   — Пусть в Смоленске наши матери, жёны и дети погибнут, только бы на том крепко стоять, чтобы польских и литовских людей в города не пустить!

Тогда паны затеяли новый съезд. Сапега встретил русских послов надменно, с видом человека, теряющего терпение:

   — Ну что, надумали? Впустите в Смоленск королевских ратных людей? Или не знаете, что он не взят лишь по просьбе гетманской и нашей? Король показал милость, чтобы не пролить кровь невинную вместе с виновной!

Вот он каков, пан Сапега! Уже провёл и различие по «крови» меж поляками и русскими! Или забыл, что ещё недавно и король Сигизмунд, и паны радные называли русских братьями?

Русские послы стояли на своём, и тогда решено было отрядить в Москву гонца. Как выяснилось позже, поляки дали согласие на это не без тайного коварства. Гонцу было наказано добиться от московских бояр присылки новых, более сговорчивых послов, а Филарета, князя Голицына и Томилу Луговского отстранить от переговорных дел.

Поляки добивались своего с истинно сатанинским упорством. Но не мужество, а хитрость и коварство были их помощниками. Оттого-то и выпала на долю героического Смоленска многострадальная судьба. Осада его длилась двадцать месяцев. Это был богатый многолюдный город. Семьдесят тысяч жителей — по тем временам, когда и во всей-то России было около шести миллионов жителей, было величиной внушительной.

К концу же осады людей в нём осталось не более восьми тысяч. Из-за недостатка продуктов и отсутствия соли в городе свирепствовала цинга. Умирали от болезней, вызванных простудой. Из-за недостатка дров дома едва отапливались.

И тем не менее город-герой продолжал держаться. Судьбу его решило предательство. Некто Андрей Дедешин, решив, очевидно, что услуга, оказанная им полякам, озолотит его, перебежал к королю и сказал польским военачальникам, что есть часть стены более слабая, где легче пробить «ворота» для польских ратных людей. Орудийными залпами поляки сделали в ней пролом и с наступлением ночи начали приступ.

Мужественные смоляне, видимо, были готовы к любому исходу сражения и решили не отступать даже перед силой, значительно их превосходящей. Они собрались в соборном храме Святой Троицы и запёрлись там. Творили святые молитвы, укрепляли себя в душе не сдаваться врагу, а ежели их смерть угодна Богу, то взорвать себя.

И то, о чём думали люди как бы между прочим, ибо думать об этом не пристало (взорвать святой храм?!!) — случилось, однако. Недаром говорится, что голос судьбы подсказывает тихо. Под храмом находился порох. Было ли это предусмотрено заранее? Сложить под храмом порох и, ежели наступит беда неминучая, взорвать его, дабы враг не осквернил святыни? Видимо, так. Взрыв был такой силы, что после не нашли и останков людей. Словно вместе с дымом они улетели в небо.

И вся осада Смоленска войдёт в историю легендами многими. Сам воевода Шеин запёрся в башне и сражался с врагом до последнего патрона. Чтобы не сдаваться в плен, он решил броситься с башни, но его удержал находившийся при нём сын.

О, какая плачевная судьба была уготована им! Воеводу в оковах бросят в одну из литовских тюрем, предварительно подвергнув тяжёлой пытке.