На другой день князь Голицын и дьяк Луговской были приглашены к панам радным. Лев Сапега встретил их словами:
— Надеюсь, теперь вы не станете противиться воле короля?
Послы молчали. Это можно было принять за согласие, если бы молчание их не было столь многозначительным. Сапега спросил:
— Хотите ли сейчас же впустить в Смоленск людей короля?
Князь Голицын лукаво усмехнулся, но тут же спрятал усмешку под усами и ответил примиряюще:
— Ты, Лев Иванович, сам бывал в послах. Можно ли послу что-нибудь сверх наказа сделать? И надо сказать, ты был послом от государя к государю, а мы посланы от всей земли.
— Никаких сношений с Москвой более не будет! — сердито перебил Сапега. — И то надо взять в толк, что Москва сгорела. Там ныне шатание и разброд.
— Однако же для смолян это новые отговорки. Москву-де сожгли, и нам то же будет...
— Что сделано в Москве, о том говорить нечего! — вновь сердито перебил Сапега. — Говорите, что делать вперёд?
Рассудительный Томила Луговской ответил на это:
— Другого средства поправить дела нет, как то, чтобы король наши статьи о Смоленске и время своего отступления в Польшу назначил на письме, за вашими сенаторскими руками...
Среди сенаторов раздался гул возмущённых голосов. Дав вылиться этому общему негодованию, Сапега сказал, как отрезал:
— Коли так, вас всех пошлют в Вильну, к королевичу!
— Не стращай нас, Лев Иванович, — громко проговорил Луговской. — Надобно думать, как кровь христианскую унять, а Польшей нас стращать нечего, Польшу мы знаем!
Однако через несколько дней русским послам дали знать, что их действительно повезут в Польшу. Послы решительно отказались выполнить это решение на том основании, что у них нет наказа ехать в Польшу, нет и запасов питания на столь длительный путь. Но их не стали слушать и насильно посадили в ладью, небольшое судно, сопровождаемое двумя лодками. Посольских слуг прогнали прочь, а запасы вещей и продовольствия отобрали. К счастью, более находчивым удалось кое-что припрятать. Особенно повезло Филарету. Слугой при нём был ловкий и смелый казак Устим, человек незаменимый в трудных обстоятельствах. Когда Филарет вернулся в Москву из тушинского стана, Устим, отвыкший за это время от хозяина, снова подался было в казаки, но многое там оказалось не по нему. Филарет, которому он обо всём поведал по приезде в Москву, позвал его к себе. От судьбы, как говорится, никуда не уйдёшь.
Филарет ещё не раз поблагодарил судьбу, пославшую Устима. Изо всех слуг он проявил себя самым находчивым. Редкого чутья был человек. Словно знал, что при погрузке на судно поляки станут грабить, договорился с корабельным слугой и загодя погрузил на судно припасы и необходимую одежду. А для Филарета добыл ещё и жупан: снег только что сошёл, по воде ещё плыли льдинки, и ночи на судне покажутся холодными.
Выехали 12 апреля. Утро было хоть и свежим, но тёплым. Двигались на юг, ближе к солнцу. В чистых струистых водах Днепра весело плескалась рыба. Кругом вдоль берегов стеной темнели леса, а небо было таким прозрачно-голубым, что казалось, если долго в него смотреть, можно проникнуть в его глубину. В такие минуты душа человека стремится к Богу.
Филарету хотелось хоть на время забыть о том, что едет он на чужбину и будет находиться под строгим надзором. Одному Богу ведомо, что уготовано ему впереди! Вспоминал, что в его комнате, когда был в королевском стане, висело на стене распятие. То было ему недобрым знаком. Видно, думают обратить его в чужую веру, когда привезут в Польшу. Филарета угнетали необоримые мысли о своём бессилии перед наглой и жестокой силой, так легко берущей верх в этом мире. Сапега — преданный своей вере католик. Да христианин ли он? Ему неведом страх перед Богом. Из учения Отцов Церкви да и по своему опыту Филарет знал, что человек, не ведающий страха Божьего, никогда не познает и Бога истинного. Такой человек ничего не боится и тем страшен.
Везли их, словно арестантов. Охранники обращались с ними грубо и заносчиво. Хоть и ехали водой, но её не хватало, чтобы умыться. На просьбу сделать остановку, набрать воды да помыть помещение отвечали бранью. Ссорились они и меж собой, особенно когда играли в карты либо напивались.
Судно, однако, остановили, когда подъехали к имению Жолкевского. Охранники были наиболее оживлённы. Многие из них ещё недавно воевали под стягами гетмана и сейчас не сомневались, что он выкатит им бочку вина. Спор был лишь о том, какого вина пожалует им гетман.
Филарет и князь Голицын решили сойти с трапа, но стражники не дозволили, и путникам ничего не оставалось, как рассеянно смотреть на хатки, что лепились одна к другой, окружённые плетёнными из ивы заборами и пирамидальными тополями.
Неожиданно на берег вылетел всадник, и, увидев стоявших возле борта послов, учтиво снял шляпу и спросил от имени гетмана, здоровы ли послы и нет ли у них какой просьбы к сановному пану Жолкевскому. Послы молчали. Всадник повторил вопрос. Тогда Филарет, обменявшись взглядами с князем Голицыным, ответил:
— Вели передать Станиславу Станиславовичу, чтобы он помнил Бога и свою душу!
Поляки онемели от такого дерзкого ответа. Они хотели что-то сказать посыльному, но его и след простыл.
...Получив отповедь на своё дружеское приветствие, Жолкевский не разгневался, хотя и был озадачен. В глубине души он осознавал свою вину перед русскими послами. Он помнил, как слукавил перед ними во время переговоров. Да, он целовал крест на том, чтобы не воевать Смоленск, и заповедь сия нарушена. Так ведь и смоляне её нарушили. Они хотели бы присягать Владиславу, да кто же отца с сыном разделяет?!
Думая так, гетман понимал, что он хитрит. Но со Смоленском покончено и что о том думать!
И всё же думы не оставляли его, потому что в глубине души он был честным человеком. Совесть не давала ему покоя. Он сознавал, что невежливо поступил с послами, уклонившись от разговора о царе Василии, и, поколебавшись немного, решил послать за Филаретом панскую колымагу, принять его с честью и доверительно побеседовать с ним. Видит Бог, он не хотел ему зла. Да и О князе Голицыне он не думал ничего дурного, подобно иным панам, готовым окончательно порушить добрые отношения с Русью. Из окна гетману было видно, как из колымаги, будто невольник, вышел Филарет. Плечи его были опущены. Со стеснённым чувством Жолкевский вышел к нему навстречу, почтительно поклонился. Филарет слегка наклонил голову.
— Что угодно пану гетману?
— Рад видеть тебя, владыка. Надумал потолковать с тобой.
Радушным жестом он пригласил Филарета к столу.
— Ты устал в дороге, а вино у меня доброе. Выпьем за мир меж поляками и русскими! Да за добрые речи между ними.
Филарет отодвинул налитый ему бокал.
— Или поляки пришли на Русь с миром? Или ты, гетман, не сам порушил свою клятвенную запись не разорять её?!
— Я готов поклясться тебе: ничего не помню, что было в этой записи. Я, не читавши, руку свою и печать к ней приложил. Да и волен ли я от себя решать государские дела?
— Согласен, что не волен. Ты всё делаешь по указу и воле королевской. Но до твоего приезда под Смоленск король сохранял договор, к городу не приступал, а как ты приехал, так Смоленск взяли...
Жолкевский опустил голову.
— Ты сам сказал, что я всё делал по указу и воле королевской...
— А царя Василия ты вывез в Польшу тоже по воле короля? Или по своей воле?
— Вашего царя Василия я взял не по своей воле, а по воле бояр, дабы предотвратить народное смятение... А в Иосифове монастыре, куда его отвезли, он умирал с голоду.
— Или не ты настоял, чтобы Василия отправить в Иосифов монастырь? И ты дал слово не брать его из Иосифова монастыря. Знал, что в записи утверждено, чтобы ни одного русского человека не вывозить и не ссылать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил. Надобно бояться Бога!..
— Воистину так: Бога надобно бояться. Но король — наместник Бога на земле, и его волю следует исполнять.
Помолчав немного, Жолкевский предложил:
— Выпьем, владыка, за правду речей твоих? Только не всё в нашей воле, — примиряюще сказал он.
Филарет почувствовал вдруг, как сильно ослаб он за последнее время. Бокал с вином он всё же взял, но как дрожит его рука... И глаза увлажнились слезами. Если бы во всём были виноваты лишь поляки, на душе не было бы такой тяжести. Свои же бояре разорили державу, и ты, Филарет, не причастен ли к этой общей вине? Может быть, ты сказал поперечное слово жадным до наживы боярам? Или не видел, что они стали врагами своего отечества? Но где они — друзья отечества? Царь Василий... Да, он хотел блага стране, но понимал его по-своему и сам избрал этот путь — мученика за правду... Однако его поддерживал святейший Гермоген, называл «царём правды»...
Кто разберётся в этом, сведёт одно к одному? Единый разве Господь Бог!
— Не всё в нашей воле, — машинально повторил Филарет, чувствуя, как от выпитого вина по жилам пошло тепло.
Жолкевского поразили измученные глаза Филарета, и что-то дрогнуло в его душе.
— Не бери всё близко к сердцу, русский владыка!
— Ты, однако, жил на Руси, Станислав Станиславович, и тоже был русским...
— Ныне ты тоже волею судеб переменишь обычаи и в Польше станешь поляком...
Филарет поднялся. Обида и гнев сменялись на его лице.
— Ты волен шутить надо мной, гетман, но над верой не шутят!
— Что тебе помстилось, Филарет? Я и не думал шутить над твоей православной верой! Или мы не христиане с тобой?
Филарет подумал, что гетман лукавит. Или не чаял он, подобно Сапеге, что иезуиты обратят его в католическую веру?!
Жолкевский проводил его на крыльцо, положил ему на плечо руку.
— Какой день, а? Славная ныне охота в здешних местах... Запомни этот день, владыка, а всё дурное забудь...
Филарет обвёл глазами подворье, заросшее жасмином. Его кусты уже распускали первые клейкие листочки. Возле крыльца густо зеленела мурава. По ней, что-то лопоча, важно похаживал индюк.
Оба спустились с крыльца. Жолкевский вдруг обнял своего гостя.
— Не поминай меня лихом, Фёдор Никитич! Мы с тобой уже старики. А я и того старее тебя.
На глазах Жолкевского показались слёзы. Он молча проводил Филарета до колымаги. Сидевший на козлах кучер с любопытством наблюдал эту сцену, чтобы рассказать о ней охранникам русских послов.
На судне многие были разочарованы. Гетман не пожаловал охранникам столь долгожданную бочку вина. Приуныли забубённые головы, зато ни скандалов, ни драк. А Филарету как будто прибавилось уважения: его чествовал сам гетман. Князь Голицын его не понимал: молчит, будто беда нежданная свалилась.
— Дозволь спросить тебя, владыка: не обещал ли тебе пан Жолкевский похлопотать за нас перед королём?
— Или тебе неведомо, князь, что просить о милосердии недруга — значит, отдать ему свою душу? — хмуро ответил Филарет и вновь погрузился в молчание.
Он сожалел, что принял приглашение Жолкевского и пил с ним вино в том самом поместье, которое король пожаловал ему за одоление Руси. Перед глазами стояла разорённая и сожжённая Москва. Где её богатства, коим завидовали иноземцы?! Где величие её дворцов, палат купеческих и садов? Всё пепел и пыль. Вспомнились слова Жолкевского: «Не бери всё близко к сердцу...» Да кто не заплачет о таком великом разрушении родной земли! Каменносердым ляхам чуждо горе русских и не понять их бед нестерпимых, печали нашей горькой! Думают, видно, что навеки поразили душу нашу православную. Радуются, что прервалась святая литургия, не стало приношения святой просфоры, не слышно ни молитвенного пения, ни звона колоколов. Напрасно, однако, чают они конечной погибели Русской земли, ибо велика она и неисповедима её сила! Не однажды возрождалась она из пепла милосердием Божиим.
Плыли они мимо густонаселённых и обильных литовских земель. Хутора и хуторочки лепились один к другому. Остановились для загрузки дров и провизии в небольшом городке. Из церкви доносились голоса поющих. Всюду видно церковное благосостояние. Ксёндзы в пышных богатых одеждах. Вид доволенный. Духовные особы чином поменьше тоже держатся важно. Всё это так далеко от благопристойной скромности православного служения.
Сойти на берег послам не позволили, и Филарет рассеянно наблюдал у борта за городской суетой. Он помнил, что эта земля не раз посылала на Русь отряды своих завоевателей. Не одно поколение русичей было посечено их мечами. Сии беды насылались за грехи — не о том ли сказано у пророка?
Неожиданно подошёл Голицын.
— Филарет, разреши меня от немоты. С отроческих лет хранил в памяти слова пророка. Будто бы и сейчас помню, но слова не идут. Память не служит мне, как прежде. Но начало помню: «Боже, пришли враги во владения твои и осквернили церковь святую твою...»
Филарет посмотрел на князя, удивлённый, что им в одночасье пришли одни и те же слова. Да чему, однако, удивляться, ежели оба воочию видели, как сбывались пророческие слова. Именно, именно: «...осквернили церковь святую твою...» Филарет помолчал немного, вспоминая:
«...Стал Иерусалим подобен овощному хранилищу, оставили трупы рабов твоих в пищу птицам небесным, плоть преподобных твоих — зверям земным, пролили кровь их, словно воду...»
— Видно, что не своей волей едут...
Разговаривая, они не заметили, как на берегу запестрела толпа любопытных.
— Везут-то их неволею. Вишь, как нудятся с печали-то...
— Це дуже велики людины. Кафтаны на них дуже важные.
— Да куда ж их визуць?
— В тюрьму...
— Царь-то их Василий, слышь, кару смертную принял...
— Ужели и этих покарают?
— А то! Ежели злодеи повинились в умышлении противу короля!..
Князь и Филарет, до которых долетали эти речи, не сговариваясь, перешли на противоположную сторону судна.
— Вот нас и назвали злодеями! Глас народа — глас Божий, — горько пошутил Голицын.
Помолчав немного, он спросил:
— Слышал, владыка, как латины высказывались, будто царь Василий «кару смертную принял»?
Филарет ничего не ответил. Чувствовалось, что обоим было как-то не по себе. Или не были они причастны к горькой судьбе царя Василия? Не родственники ли Филарета вынесли свой суд над венценосцем? Не князь ли Голицын стоял на Красной площади, ожидая, когда мятежники сведут царя с престола? И кому теперь досталось царство? Страшно и подумать!
Оба стали говорить, какой дорогой повезли в Польшу царя Василия, как будто это имело значение. Голицын, водивший знакомства среди смолян, рассказывал с их слов, с каким достоинством держался русский царь в польском плену. Он отказался поклониться королю Сигизмунду и не признавал себя пленником. Как же должен был ненавидеть его Сигизмунд! Не мог простить ему разгрома самозванца Гришки Отрепьева, который, сидя на царском троне, проводил политику поляков. Князь Голицын и Филарет хорошо помнили те опасные дни, когда Василий Шуйский организовал ополчение против самозванца и поляков. Паны ещё не раз припомнят ему гибель соотечественников. И кто из бояр и князей поддержал в те дни подвиг Василия Шуйского? Никто.
Позже Филарет написал об этом в своих воспоминаниях. Но они уже в те дни тревожили его. В душе Филарета, склонной к высоким чувствам, постоянно жило сознание святой законности возмездия, необходимого торжества над злом. Он верил, что любое зло беспощадно карается в свой срок. Это чувство проистекало из истинной глубочайшей веры в Бога. В предчувствии возмездия душа Филарета вместе с унынием от сознания своей греховности и вины испытывала некий сладкий трепет в ожидании торжества правды.
Они с князем Голицыным долго толковали об этом, что ещё больше сблизило их в дороге. Филарет думал о том, что они с князем Василием вместе поддерживали наследственную дружбу незабвенного родителя Никиты Романовича с домом князей Голицыных, когда у них был общий друг — дьяк Андрей Щелкалов, всесильный канцлер при Иване Грозном.
Вскоре Филарета разлучили с князем Голицыным. Князя отправили на жительство в небольшой городок Мариенгоф, а Филарета повезли в Варшаву и поместили в доме Сапеги, где он и жил многие годы под неусыпным присмотром сего добровольного пристава.