Энциклопедический словарь

Изд. Брокгауза и Ефрона.

Т. XXII. СПб., 1897

аталья Кирилловна (урождённая Нарышкина) — вторая супруга царя Алексея Михайловича, мать Петра Великого. Она воспитывалась у боярина Матвеева, где её увидал царь; стала царицей в 1671 г., на девятнадцатом году от рождения. Пять лет брачной жизни прошли для неё радостно. Любовь царя к красавице жене ещё более увеличилась после рождения Петра, а затем ещё двух детей.

По смерти Алексея Михайловича настало для Натальи Кирилловны тревожное время; ей пришлось стать во главе партии Нарышкиных, безуспешно боровшейся с партией Милославских. При Фёдоре Алексеевиче Наталья Кирилловна жила с сыном в с. Преображенском. Стрелецкий бунт 1682 г. оставил Наталью Кирилловну «безсемейною», с одним сыном; она должна была уступить первенство Софье, объявленной правительницею при царе Иоанне и Петре; её грозили даже «выгнать из дворца». Опальное положение вдовы-царицы продолжалось до торжества Петра над Софьей, в 1689 г. Хотя после этого и не заметно следов деятельности Натальи Кирилловны, но влияние её на Петра было довольно значительно, как видно из переписки их («Русская старина», 1871 г.). По её настоянию и указанию состоялся первый брак Петра. Своими отлучками и особенно морскими путешествиями он часто огорчал любящую мать. Умерла Наталья Кирилловна на 42 году от роду, в 1694 г.

 

Глава 1

СМУТА В ДУШЕ ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ

н правил Россией в «бунташное время». Силу при нём взяли «временщики» — столичные властные лица, получившие особые полномочия при дворе. Они держали в руках самого царя и находили разные способы «затеснить и обидеть многими обидами простой народ».

Русскую землю терзали мятежи и смуты. При старой династии даже в голодные годы не было такого народного озлобления против верхушки. На улицах и площадях Москвы открыто раздавались непригожие речи: царь-де глуп, всем владеют вельможи, и сам он всё это знает и молчит, чёрт у него ум отнял.

Как и прежние государи, Алексей не считался е мнением народным, подавлял бунты и усердно молился Богу. Особенно любил он утреннюю молитву. Она кропила его дух, давала благорасположение и надежду, помогала оставаться несокрушённым среди многих бод. В четыре утра он был уже на ногах. Постельничий и спальники подавали ему платье и начинали «убирать» его. Затем царь отправлялся в Крестовую палату, где любил молиться. Крестовая была вся увешана его любимыми иконами — благословениями родных и близких, старинными образами, известными своими чудесами. Были тут и дарственные иконы в золотых и серебряных окладах, украшенные привесками — крестиками, серьгами, кольцами. Здесь Алексея встречал духовник. Царь прикладывался ко кресту, и начинался час молитвы.

Люди многое прощали Алексею за молитвенное усердие и семейные беды. В 1669 году умерла его жена Мария Ильинична Милославская, а после её смерти стали болеть и умирать дети. Сначала отошёл четырёхлетний сын Симеон, через полгода захворал и преставился наследник престола Алексей Алексеевич. Прошло ещё немного времени, и захворали оба царевича — Иван и Фёдор.

Каково было бремя этих бед для царя Алексея — одному Богу ведомо. Он безгранично любил своих детей, был примерным отцом. Даже короткая разлука с семьёй была ему в тягость. Однажды Алексею пришлось выехать на место боевых действий, но он так заскучал по жене и детям, что, когда позволили обстоятельства, вызвал их к себе поближе, в Вязьму. «Я радуюсь свиданию с вами, как слепой радуется увидеть свет», — писал он им.

Похоронив жену и сыновей, царь перенёс свои несчастья с мужеством и терпением истинно христианским, ибо церковь учила, что уныние — великий грех. Да и жизнь брала своё. Надобно было думать о новой женитьбе и, значит, подчиниться установленному стариной свадебному порядку, поступить по заведённому обычаю. Царица умерла в марте, а в ноябре уже начали отбирать царских невест на смотрины. Сначала было «записано» всего шесть девиц, а в апреле следующего года их было уже шестьдесят.

Сам Алексей, может быть, и не стал бы так спешить с женитьбой, но по характеру своему он был склонен поддаваться чужому влиянию. В борьбе и столкновении различных партий сильнее других была партия первого друга царя и его советника Артамона Матвеева, которому суждено было сделаться и первым министром при дворе, а впоследствии сыграть роковую роль в судьбе царя.

Многие в те судьбоносные дни говорили, что царь всё делает «из-под руки Матвеева», что Матвеев хочет видеть царицей свою воспитанницу и, видно, ему помогает сам дьявол, ибо царь души не чает в Артамошке.

Люди не понимали, за что царь так приблизил его к себе. Человеком он был безвестным, и незаметно было, чтобы особо превосходил других своим природным достоянием. Жил больше в иных землях, чем в России, а ныне — удостоился чести назначения канцлером и стал первой особой в государстве — после царя. И какие тому резоны? Старые люди припомнили, что Артамошка в отроческие годы был зван ко двору в числе других мальчиков — товарищей детских игр царя Алексея, в то время ещё наследника престола. Но друзей детства у Алексея было много, а возвысился один Матвеев. Всякий, знавший его, мог сказать: хватким был, угодливым да искательным. А кто ныне не угодлив и не искателен?

И досужие умы терялись в догадках, что крепило дружбу царя и Матвеева. Мягкий, податливый по натуре царь не терпел власти в характере других людей, любил искательные манеры, тонкую лесть, искусную угодливость. Матвеев же недаром считался ловким человеком, любое дело поворачивал так, что не отыщешь ни сучка ни задоринки. Для души доверчивой, не склонной к трениям такой человек — находка: где ей разглядеть лукавство?

Постигнув слабости царя Алексея, Матвеев без труда добился его особого благорасположения к себе, а точнее, правил им, как хотел. Он начал заводить в царской семье свои порядки, и это вылилось в настоящую тиранию. Артамон следил за каждым шагом царевен и царевичей и, ломая прежние обычаи и правила, диктовал им свои. Дошло до того, что он принялся настаивать на их удалении из царского имения Измайлово.

В царской семье насевалась смута.

А что же царь, отец семейства? Он казался безучастным к происходящему, и одному Богу ведомо, чем бы это кончилось, не вмешайся «верхняя» боярыня Анна Петровна Хитрово.

Минуя приёмную палату дворца, украшенную стенной живописью и устланную коврами, царь Алексей прошёл в свой кабинет, или, как его называли, «комнату», и остановился возле стола, что помещался под образами. Это был подарок Матвеева. Вместо прежнего неуклюжего четырёхугольного стола, покрытого красным сукном, стояло изящное бюро, изготовленное согласно последней моде стараниями европейских мастеров. Ножки точёные, письменный прибор, ящички для бумаг, трубка, в которой находились лебяжьи перья, — все в деревянном ажуре. Рядом кресло, обитое кожей с золотым тиснением. И только шкафы с книгами возле стены были старыми: видимо, доживали здесь последние дни.

Едва царь успел опуститься в покойное кресло, как вошёл дворецкий Богдан Матвеевич Хитрово. Поклонившись Алексею, он положил перед ним бумаги и письма на серебряном подносе. Это был ещё не старый человек, давно служивший при царе. Он хорошо знал все повадки и обычаи царя и нравился ему мудрым опытом и тем, что предупреждал его желания и многое угадывал с полуслова. С виду он был строг, но нрав у него был мягкий, что тоже нравилось царю. Чтобы угодить Алексею, Хитрово сблизился с его лучшим другом Артамоном Матвеевым, называя того ласково Сергеичем, как и царь.

Алексей был весел. Он развернул послание, написанное на отличной европейской бумаге, и лицо его расплылось в улыбке.

— Сергеич в гости зовёт — меня и тебя. Вновь журфиксы затеял...

В Москве ещё мало кто знал, что Матвеев задумал в своём роскошно убранном просторном особняке собирать именитых близких ко двору людей для бесед и модных увеселений с театральным «действом». Застолья с вином избегали. Главным здесь было поговорить, обменяться новостями, обсудить какую-нибудь новинку. Чувствовалось, что царь гордится своим другом, его европейскими обычаями, любит бывать в его особняке.

Одно беда: вернувшись во дворец, Алексей болезненно ощущал, как низки своды в его палатах, как невелики оконца. Ему хотелось построить новый дворец, похожий на особняк Сергеича. Но в казне было мало денег. Взглянув на дворецкого, царь Алексей спросил:

   — Что невесел, Матвеич? Али журфиксы тебе не по вкусу?

   — Ты гляди, государь, как бы Артамон не уморил своих гостей на тех журфиксах. Что за веселие без пития!

Алексей рассмеялся, но в словах своего дворецкого почувствовал что-то скрытое, будто бы сопротивление действиям Матвеева. И, словно бы подтверждая эту догадку царя, Богдан Матвеевич удалился с видом человека, который много знает, но помалкивает.

Царь некоторое время задержался взглядом на письме Матвеева и в душе ощутил предчувствие желанного отдыха, радости и покоя. Где ещё у него бывали такие минуты, как не в дружеском кругу Матвеева и его близких? А всё Сергеич...

Алексей знал, что способен увлекаться людьми и нередко ошибался. Но как было не полюбить Матвеева? Ловкий, видный собой, красивый, нравом тихий, неприхотливый. Никогда ничего не просил для себя, всё о других пёкся. И какой любезный! Прежде судьба посылала ему, Алексею, людей беспокойных, шумливых, требовательных. Чувствуя доброту и мягкость царя, его прежние друзья дерзали даже кричать на него, как патриарх Никон. И Ордин-Нащокин бывал предерзким. Разве сравнить Матвеева с ними! Голос слабый, взгляд добрый. Иной раз скажет слово — и будто бальзам на душу прольёт.

О Матвееве Алексей помнил во всякую минуту своей жизни. В простоте душевной он часто думал, что друзей ему посылает само небо. Сколько он помнил, Матвеев всегда отказывался от выгодных постов и наград. И какой усердный...

За этими мыслями царь Алексей не сразу заметил вошедшую к нему в кабинет «верхнюю» боярыню Анну Хитрово. Она склонилась в глубоком поклоне у самой двери. Как и её племянник дворецкий Богдан, Анна Петровна была, что называется, своим человеком. Покойная царица Мария Ильинична её особенно жаловала и отличала за преданность, родственную заботу о благополучии царской семьи и умение быть необходимой. Она и поныне воплощённое старание. А ведь ей уже под шестьдесят, она вся в морщинах, но в ней до сих пор сказывается природная живость характера и миловидность. Таков удел людей, радеющих о благе ближнего и чистых душой.

   — Тебе чего, Анна? Ежели не к спеху, то приходи завтра.

   — Как не к спеху, государь-батюшка? Вся извелась, тебя дожидаючись. Молила Бога, не захворать бы. Измайловский-то кучер карету на обочину свалил. Не чаяла уже и оклематься от ушибов да от страху.

Алексей нахмурился, предчувствуя, что разговор с Анной будет не из приятных.

   — Ну да авось, Бог милостив. Ты не тяни, выкладывай, как дети. Здоровы ли Фёдор, Иванушка? Чем занята Софьюшка?

   — Какое здоровы! Я вот думаю, государь, не сыскать ли тебе для них иного лекаря?

   — То дело не твоего ума, старая! Лекарь Гаден угоден нам...

   — Дозволь мне, однако, государь-батюшка, поведать тебе, что у меня на мысли, ибо вижу, окромя меня, некому сказать тебе правдивое слово. Царевичи и царевна в беде и туге великой. Матвеев замыслил противу них дурное.

   — В своём ли ты уме, баба! — грубо перебил её Алексей.

   — А я чужим умом, государь-батюшка, не живу!

Это был намёк на то, что царь живёт умом Матвеева, но он не почувствовал этого намёка. Алексей был исполнен нетерпеливого гнева. Это был первый случай, когда против Матвеева поднялась преданная царю «верхняя» боярыня, от которой он ни разу не слышал поперечного слова.

   — Слушай, что я тебе скажу, старая. Артамон Матвеев царю лучший друг. Когда умерла моя Ильинична, Сергеич первый вызвался взять на себя бремя заботы о царских детях. И ныне печётся о них больше самой матери.

   — Оно и видно... Хорош «заботник», ежели дети от него плачут. Когда я собралась ехать в Москву, сиротки твои сбились в кучу, ревут, просят: «Не оставляй нас одних. Худо нам будет от Матвеева».

   — Что им худого сделал Матвеев? — хмуро спросил царь.

   — Али тебе неведомо, что он отменил все их обычаи? Фёдору запретил ловить рыбу в пруду. Корытце с пищей для рыбок велел разбить. Софьюшка плачет: жалко ей рыбок, коих она из своих рук кормила. И карету у них отобрал. Ни по парку покататься, ни в поле поехать цветов нарвать.

   — Велика беда — Сергеич карету взял. Видно, понадобилась ему. Велю другую карету им послать.

   — Не спеши, государь, посылать карету. Матвеев согнал твоих детей с царского имения Измайлово.

   — Как согнал?

   — Вот то-то и оно. Выселил их из теремов на болотный острожок. Поживут-де пока в охотничьем домике, а после-де построю им новую хоромину.

   — Ин и ладно...

   — Государь-батюшка, да так ли ты понял, что затеял Матвеев?! В тех местах, где он их поселил, болота начинаются. Там и чёрные люди не живут, ибо от промозглой сырости да вредных испарений любой недуг можно подхватить. Не погуби детей своих единокровных, государь! Матвееву не жалко твоих наследников, на нём креста нет!

   — Опомнись, старая, и попроси у Бога прощения!

Да простит тебе Господь безумные слова! Грех возводить поклёп на усердного богомольца. Да ведомо ли тебе, что Сергеич не пропускает ни одной службы, молится Богу коленопреклонённо, а монастырям да церквам приносит богатые дары?

«Видно, краденое добро жжёт руки. Сколь особняков себе поставил да лучшие земли под Москвой скупил! Ни одному боярину с ним не потягаться, окромя царя», — подумала Анна Петровна, но промолчала.

Царь между тем продолжал свою любимую тему:

   — А какую церковь поставил в селе Пояркове, что за Сходней! Не бывала там?

   — Или боярин Матвеев меня в гости позовёт?

   — А ты заслужи его ласку! Он ныне многих в свою церковь на богомолье сзывает.

Анна вспомнила, что бояре, бывшие у Матвеева на богомолье, говорили, что церковь в Пояркове построена не по христианскому обычаю, по-басурмански. На колокольне вместо одного восьмерика звона поставлено два, капители в основании храма — верхом вниз. Одно слово — по-басурмански. На украшения, однако, не поскупился: храм богатый и красивый. И памятную доску велел к храму приделать — на выхвалку себе. Но царю разве скажешь об этом? Только озлобится да и на бояр, что доложили ей, Анне, нелюбие положит.

Алексей же продолжал:

   — Окромя тебя, Анна, никто о Сергеиче худого мне не высказывает. И тебе надлежит помыслить о том, как жить в дружбе с боярином Матвеевым.

Анна опустила глаза, удручённая тем, что так ничего и не добилась от царя. Бедная царевна Софья! Бедные царевичи! Анна вспомнила их испуганные лица, залитое слезами лицо Софьи, представила себе болотистый острожок, предназначенный им под «имение», и решилась вернуться к разговору, прерванному царём:

   — Государь, не обессудь за упрямство! Мне нет резону хвалить Матвеева. Мне детей твоих жалко. Не ты, а я вижу их беду, их слёзы. И как подумаю, что Артамон...

   — Опять ты за своё, Анна, довольно об этом! Я сам разберусь!

   — Дай-то Бог!

Низко поклонившись, боярыня Анна Петровна удалилась. Удалось ли ей остановить зло, она не знала, но по размышлении, кажется, поняла причину отцовской растерянности царя Алексея. Не иначе Матвеев девицей своей Натальей Нарышкиной его подманил, в невесты ему сулит, а царь-горюн и рад тому.

Всю ночь Анна молилась Богу. Мудрая старуха предугадывала многие беды.

Оставшись один, Алексей почувствовал, что на душе у него не так спокойно, как было или казалось ему во время разговора с Анной Петровной. Только что пережитые им гнев и досада на боярыню уступили место смуте и беспокойству. Он представил себе заплаканные глаза Софьюшки, лица царевичей и то, как они просили отвезти их в Москву, а Матвеев грубо отказал им да ещё огорчил и напугал их, молвив, что царь-де нездоров. Нехорошо...

В душе Алексея проснулось что-то похожее на недоверие к своему другу. Он припомнил, что ни разу не слышал от него добрых слов о своих детях, лишь укоризны. Софья, мол, хмурит перед ним брови. Да что тут обидного? Она ещё отроковица. И почему он называет её Софьей и ни разу не назвал царевной?

Не склонный, однако, предаваться печальным и огорчительным мыслям, Алексей сказал себе: «Я об этом позже подумаю. Не теперь...» Он велел приготовить поданную ему Богданом Хитрово польскую полукарету. Комнатные стольники помогли ему облачиться в праздничный кафтан голландского покроя, сшитый по вкусу Матвеева, и в сопровождении стряпчих он спустился с Красного крыльца, возле которого стояла подарочная полукарета. Стоявший рядом с нею Богдан поклонился царю, пропуская его вперёд. «Старик стал», — подумал Алексей. Рядом с ним он чувствовал себя молодым. Он был выше ростом, моложавый, белый, краснощёкий, с холёной рыжеватой бородкой. У него был один бросающийся в глаза изъян: преждевременная толщина портила его красивую стать. Но сам он не замечал этого.

Тем временем карета легко и бесшумно покатила по мощённой камнем кремлёвской земле. Выехав из ворот, миновали мост через Неглинную и скрылись в зарослях, окружавших реку с двух сторон. А вот и Царская улица. Не одну колею проложили здесь иностранные послы, проезжая на Посольский двор в Китай-городе. А Царской она называлась потому, что по ней ездили царь и важные особы. Чёрный люд здесь не жаловали. На этой важной улице стольного града были два монастыря: Моисеевский — на Манежной — и Воскресенский — против Брюсовского переулка — и четыре церкви: Илии-пророка, Спаса Преображения, Василия Кесарийского и Дмитрия Солунского. Можно было заметить, что застроена Царская улица довольно хаотично. Рядом с добротными барскими особняками находились старые дворики с деревянными домишками. В глубине обширных дворов и садов высились богатые каменные палаты. Иные каменные дома поражали своей простотой, ибо хозяева их были озабочены единственно лишь удобством, но были и дома, богато поставленные, украшенные то русским узорочьем, то фигурными выступами в модном стиле барокко.

Под стать хаотичности заселения, и сама улица казалась кривой, потому что заборы располагались по ломаной линии: застройщики не заботились о красоте впечатления. Проезжую часть улицы устилали брёвна, подобранные кое-как.

Езда на лёгких рессорах и всегда отрадное для царя Алексея зрелище московских церквей и монастырей взбодрили его душу, поникшую было после неприятного разговора с боярыней Анной и собственных удручающих размышлений. Его радовало, что на улицах много иностранцев и что своей шумной пестротой Москва всё больше становится похожей на европейский город. Вот только экипажей мало да вместо павильонов неудобные тесные палатки. И ещё появился какой-то особенный сорт деловых людей, весьма сомнительных на вид.

   — Богдан, — обратился царь к боярину Хитрово, сидевшему в глубоком молчании, — хочу посоветоваться с тобой. Матвеев думает расширить поселения для немцев, голландцев и шотландцев.

Богдан Матвеевич откликнулся не вдруг, посмотрел из окна кареты по сторонам.

   — Твоя воля, государь. Иностранцы и так живут по всей Москве. Ранее мы знали слободу Немецкую да Иноземскую, а ныне и Панская, и Греческая, и Толмацкая, и Татарская... Что же, будет ещё и Шотландская и ещё одна Немецкая? Иноземцы уже и центр заселили. Попы патриарху докладывали, что в православных церквах не осталось прихожан, ибо их выселили из центра на окраины. Заезжие иноземцы скупают земли вместе с дворами, а люди победнее, получив деньги, перебираются на окраины.

   — Что же нам про то неведомо?

   — Государь, приказы завалены челобитными, да кто их читает? Их складывают в мешки и сжигают.

   — Проверь сам, Богдан. Слышишь, сам разведай и доведи о том до патриарха!

Боярин Хитрово внимательно поглядел на царя. В лице его пребывало беспокойство и огорчение. Видно было, что он близко к сердцу принял беды церковных приходов. И Богдан решился сказать ему правду, хотя и не был уверен, что это поможет делу: оно попадёт в руки Матвеева.

   — Государь, не обессудь на прямом слове... Да ты и сам знаешь, мне не одолеть Матвеева! Он и патриарху велел не мешаться в дело.

Царь некоторое время молчал. Он действительно и сам знал, как не просто иметь дело с Сергеичем. Дерзок стал. Но что поделаешь! Алексей любил Матвеева и нуждался в нём. Кто ещё, кроме Сергеича, мог так блюсти царёву радость? В чьём дому Алексей находил столько отдыха душе, где он забывал о бедах, что выпали на его долю и едва не сокрушили его дух? Где ещё привечала царя любезная его сердцу девица, умевшая угодить ему и весёлым словом, и лаской? Где ещё затевались журфиксы, на которых и без пития становилось просторно душе? И само слово-то какое весёлое: жур-фик-сы!

Вот и Богдан. На что уж строг нравом, и тот соблазнился, едет на журфикс. А царь и рад тому. Ему бы хотелось, чтобы Сергеич и Богдан сошлись потеснее. Что за нужда разводит их в разные стороны? И каждый упёрся на своём. Сергеич говорит, что Богдан хитрая бестия, оттого и фамилия у него такая. Но люди книжные доказывают, что слово «хитрый» на Руси всегда означало «искусный», «мудрёный», «замысловатый». Хитрость предполагала в человеке умение, остроту соображения, своего рода художество. Недаром в народе говорят: «Хитростью силу поборают».

Алексей привык к тому, что нередко поносят и добрых людей, но Богдана он ценил за разум, за верное, вовремя сказанное слово, за необходимый совет. Но в последние дни Богдан словно бы затаился в себе.

   — Озадачил ты, однако, меня, боярин. Зачем было Сергеичу указывать патриарху, чтобы он не мешался в дела церковных приходов? Как ты мыслишь об этом сам, Богдан?

   — Думаю, что дело это тёмное, и тебе, государь-батюшка, лучше бы самому потолковать о сём предмете с Матвеевым.

На лице царя появилось выражение детской беспомощности и тоски. Помолчав некоторое время, он спросил:

   — Или тебе самому не с руки потолковать с Сергеичем? В старину вы, бывало, и дела сообща затевали. Покойная Мария Ильинична за друзей вас почитала.

Боярин Хитрово ответил уклончиво:

   — Пока не переживёшь с человеком беду или нужду, не говори, что он тебе друг.

   — Или ты мне, царю своему, не веришь? Сергеичу всякий друг, ежели зло противу него не умышляет.

   — Ну так выходит, я зло умышлял. Уж не на него ли?

   — Умягчи своё сердце, Богдан, — мягко и укорительно промолвил царь Алексей. — Сам увидишь, как съедутся к нему гости, сколь у него друзей.

   — Мудрые люди говорят: «Опасайся того человека, кто многим друг».

   — Что с тобой толковать! — с досадой воскликнул царь. — Ныне ты упёртый.

Едва Алексей произнёс эти слова, как из переулка выскочил всадник на аргамаке. Он летел прямо на царскую карету. Казалось, беда была неминуемой. Но, не долетев до кареты, конь вдруг споткнулся и осел в канавке. Царь, не успев испугаться, с удивлением смотрел на красивого коричнево-серого поджарого аргамака и неуклюже спешившегося высокого молодца в необычной одежде. На нём были модный польский кафтан и старинный, времён Ивана Грозного, лисий шлык, какие носили опричники.

   — Никак стольник Жихарев? — с удивлением проговорил боярин Хитрово, вглядываясь в опухшее красное лицо молодца.

Услышав своё имя, Жихарев сделал несколько неверных движений по направлению к карете, но подоспевшие стрельцы удержали его. Никто не смел подъезжать не только к царской карете, но и к царскому Красному крыльцу. Стрельцы были напуганы сильнее провинившегося стольника. Они бестолково суетились, пытаясь отвести не слушавшегося их коня подальше от кареты, ибо справедливо опасались, что их будут виноватить больше, чем самого седока.

Между тем Жихарев с самым дерзким видом вглядывался в окна царской кареты и не обращал никакого внимания на стрельцов, суетившихся возле его коня.

   — Шапку долой да поклонись царю! — приказал дворецкий.

Но Жихарев даже не пошевельнулся и продолжал с наглым упорством смотреть на царя.

   — Государь, вели взять его под стражу да строго допросить! — обратился к царю Богдан.

   — Так уж и под стражу. Стольник Жихарев сам принесёт нам свою вину. Он, чай, за пригорком не видал нашей кареты.

   — Что ж теперь-то молчит?

Царь вздохнул.

   — Бог не даёт разума всем людям. Слаб человек. Не всяк одарён разумом, оттого и заповедовал Господь милосердие.

«Что стало с царём? — подумал Богдан. — Бывало, за простое упущение в охотничьей потехе полагалось суровое наказание — «кнут до смерти». — Он помнил случай, когда за пропуск слова в царском титуле писарю отсекли голову. — И вот готов помиловать. Отпускает вину заведомо, без всякого разбирательства».

   — Вели ехать далее! — положил конец этой истории царь Алексей.

Боярин Хитрово вспомнил, что Жихарев — ближняя родня Лихачёвых, а стольник Алексей Лихачёв был в приближении у царя и вёл дружбу с самим Матвеевым.

   — Вижу, Богдан, мыслишь супротивно нашему слову.

   — Не ведаю, государь, что пришло тебе на ум, но скажу, что враги твои не будут столь милосердными к твоему царскому достоянию.

   — Да кто они, мои враги?

   — Об этом они ни тебе, ни мне не скажут.

   — Да ты-то сам отчего на них думаешь? Примеры какие есть? Или слышал чего?

   — Не могу сказать, но сердцем чую затаённое зло. Блюди себя и своё достояние, государь!

Царь ничего не ответил и погрузился в тревожные думы. Даже самому себе не хотел бы он признаться, что душой его уже давно овладела смута. А ей лишь дай укрепиться в душе, и она над тобой волю возьмёт. «Блюди себя и своё достояние!» Всю жизнь только и слышал я это «блюди!». Так ведь блюди не блюди, а все мы под Богом ходим. Ныне моим «врагом» мог стать аргамак. На скаку да ещё с пригорка он мог порушить лёгкую карету и лишить нас живота либо изувечить. Да Бог миловал. Или это не урок людям, чтобы миловали ближних своих».

Остаток пути ехали молча. Алексей надеялся, что в гостях он забудет и о бедах своих, и о смуте душевной.

 

Глава 2

ОСОБНЯК АРТАМОНА МАТВЕЕВА

За высоким забором каменной кладки в тени разросшихся лип прятался известный в придворных кругах своими журфиксами особняк. Над железными воротами поднималась сторожевая вышка, откуда велось наблюдение за ближайшими окрестностями. Видимо, предусмотрительный хозяин опасался пожаров, столь частых в Москве.

Немудрено, что царскую карету здесь увидели ещё издали, когда она терялась в переулках. Загодя отворилась калитка, и в ней появился хозяин Артамон Сергеевич. Он был в бархатном богатом кафтане европейского образца, украшенном множеством пуговиц, — по центру застёжки. Высокий белый ажурный воротник достигал, согласно моде, самого подбородка. Рыжие, с лёгкой проседью волнистые волосы ниспадали почти до самых плеч. Бороду он сбрил, хотя она и полагалась боярину. Над тонкой верхней губой темнели усики. Вопреки важной осанке в лице его было что-то простое и приветливое. И по виду хозяина особняка нельзя было предположить, что он держал в руках самого царя, как о том думал не один только Богдан Хитрово.

Да, казалось, и сам Матвеев не заботился о том, какое впечатление производит на окружающих. Завидев приближающуюся царскую карету, он просиял, нетерпеливо устремился ей навстречу и так, сияя лицом, шёл рядом с окном кареты, из которого на него приветливо смотрел царь.

— Как преданный твой друг, государь-батюшка! Как преданный друг! — не отрывая взгляда от царя Алексея, говорил он.

И когда карета въехала во двор и остановилась возле крыльца, Артамон нетерпеливо отворил дверцу кареты и, не дожидаясь, пока стольники выведут царя, сам подал ему руку и помог спуститься по лесенке, повторяя:

— Как преданный друг! Всё ждал тебя. Опасался, не задержали бы тебя дела.

Оба направились к домашнему крыльцу, словно друзья после долгой разлуки, предвкушая сердечную беседу.

Эта идиллия была неожиданно нарушена юродивым, который появился с противоположной стороны кареты и встал перед царём. На почерневшем на весеннем солнце, обветренном лице юродивого было такое властное выражение и столько непонятного нетерпения, что все онемели.

Это был известный всей Москве Фёдор-страстотерпец, прозванный так за многие горести и беды, преследовавшие его в прежней жизни, когда он был дворянином и владел небольшим сельцом. Но князь Телятин, воспользовавшись смутным временем, прирезал к своему богатому имению достояние Фёдора, прогнав самого хозяина на выселки. Где было бедному дворянину тягаться с князем, известным своими загребущими руками! Фёдор пытался найти управу на него, но скоро понял, что правды ни в одном приказе не сыщешь. Все дела вершили крупные взятки. Дьяки и тиуны и разговаривать не хотели с человеком, если он был беден и у него не было связей наверху.

Фёдору не везло. Беда, как известно, не ходит одна. Сначала один за другим умерли дети. Затем преставилась жена. А потом был большой московский пожар, уничтоживший всё его имущество.

Так началась жизнь Фёдора в церковном приходе. В скором времени он прославился своими предсказаниями. Москвитяне искали с ним встреч, и Фёдор стал Христа ради юродивым. Он не носил вериг и с виду не походил на юрода, но его считали блаженным, несчастненьким и мудрым.

   — Что тебе, Фёдор? — скрывая досаду, спросил Матвеев. — Или просишь о чём?

   — Прошу у Бога милости для твоих людей!

В глазах Матвеева мелькнуло, но тотчас же исчезло злое выражение.

   — Ступай, юрод! Ныне не время толковать о делах! Приходи завтра.

Не слушая его, юродивый обратился к царю:

   — Государь, не ходи в этот вертеп сатаны!

Царь, вглядевшись в лицо юродивого, ласково спросил:

   — Что гневен, Фёдорушка?

   — Сказано тебе: «Не ходи в сей вертеп сатаны!»

   — Ну будет тебе, христовенький! — всё с той же лаской в голосе продолжал царь.

Он хотел ещё что-то добавить, но Матвеев с мягким принуждением повёл своего царственного гостя в дом.

Между тем в стороне от ворот продолжали стоять люди, видевшие эту сцену. В толпе шептались:

   — Божьего человека изобидеть — большой грех.

   — Богом это не забывается.

   — Артамошке это ещё припомнится.

   — Видали, как ощерился? Будто блаженный и слова не моги сказать.

   — Знамо, худое задумал Артамошка, коли испугался юрода. Опасается, как бы люди не вызнали про его дела.

   — Слыхали, как блаженный, когда от ворот пошёл, шептал: «Зачем ты, царь, пошёл в этот вертеп?»

   — Видно, жалеючи царя говорил эти слова.

   — Как не жалеть! Оба, поди, и царь и юрод, одною бедою повиты. Оба в одночасье и бобылями стали, и детей у них Бог прибрал.

Им открыл слуга, одетый так богато и пышно, что его можно было принять за господина. Двери были металлические двойные, медные ручки начищены до блеска.

Первое, что бросалось в глаза при входе в особняк, — это большое помещение и большие окна, задёрнутые кисеей.

И как не подивиться искусным манерам хозяина! Приветливость, простота, ненавязчивое радушие, столь не свойственное русским боярам, — всё выдавало в нём европейца. Недаром он много лет мотался по чужим землям. Он вывез оттуда не только свой наряд, но и манеры.

Гостиная, куда привёл своих гостей Матвеев, могла поразить любое воображение. Света здесь было не меньше, чем в царской садовой галерее. Кругом всё блестело. Полы выстелены цветными плитами, и на них — ни пылиночки. Сверкают чистотой подоконники, оконные рамы. И ковры такие богатые да ворсистые, что нога в них тонет. В фарфоровых и фаянсовых горшках обильное разноцветье, глазам отрада. У окон — клетки с птицами. Возле камина дерево в кадке, на нём — обезьянка прыгает и что-то лопочет. Её ужимки и прыжки смешно отражаются в венецианском зеркале. Богдан видит в нём и своё отражение: седые, поредевшие у висков волосы, усталый взгляд. Почувствовал вдруг, что всё в этой гостиной ему чуждое. Что бы он взял себе, так это мебель. Ничего не скажешь — удобная. У кресла высокая спинка, и обито оно золотой тиснёной кожей. Верхняя часть спинки и ножки в ажурной резьбе. Лёгкое, значит, и удобное, хоть подвинь, хоть перенеси в другой угол.

Царь заметил заинтересованность Богдана, с которой тот разглядывал мебель, и незаметно шепнул ему:

   — Тебе Сергеич подарок приготовил, какого у тебя и на уме не было!

   — Где уж нам строить догадки! Этот человек столько вывез из-за бугра, что в нашей Московии его и сравнить не с кем.

Матвеев бросил взгляд на обоих, говоривший, что он слышал и слова царя и ответ боярина. Он стоял возле бюро и что-то из него доставал. Затем, развернув упаковку, с поклоном приблизился к царю и протянул ему икону:

   — Дозволь, государь, презентовать тебе сей бесценный дар. Ведаю, ты особо почитаешь святого Николая-угодника. Да облегчит тебе сия икона бремя житейских бед!

Несказанное блаженство разлилось по лицу царя. Иконы были для него лучшим подарком. Подарочные иконы он держал в особом хранилище. После его смерти осталось восемь тысяч двести таких икон.

Видя, как царь быстрым движением прижал икону к груди, Матвеев понял, что тот оставит её у себя. А это входило в планы Матвеева: теперь царя не оторвёшь от этой иконы, он и в дорогу будет брать её с собой.

Сам Матвеев был не так прост, чтобы верить в молитву. Чем надеяться на икону — помоги себе сам. Ещё покойный родитель говаривал, что молитвенные ручейки не попадают на небо. И сейчас Матвеев старался догадаться, какой скорой помощи у святого Николая-угодника ожидал царь Алексей. Чай, о детях своих думает. Сам ж Матвеев не терпел даже упоминания о них, делал всё, чтобы царь меньше помнил о них, и поэтому часто был озабочен тем, чем бы занять его мысли и душу. Вот как в эту минуту...

А царь снова прижал к груди икону и благодарно посмотрел на Матвеева:

   — Ты, Сергеич, ведун от Бога. Твой подарок обещает мне утешение и надежду, и за это тебе моё царское спасибо!

   — Для меня лучшее благодарение, государь, чтобы ты был доволен. Ты ведь знаешь, как я люблю делать тебе подарки.

   — И не только мне, — произнёс царь, взглянув на боярина Хитрово.

   — И не только тебе, — подтвердил Матвеев, понявший намёк.

Обратившись к Хитрово, он сказал:

   — Богдан Матвеевич, изволь взглянуть на сей портрет кисти неизвестного голландского художника. Если удостоишь его своим вниманием, с удовольствием презентую его тебе.

Он подвёл боярина к темневшей в углу парсуне, на которой был изображён господин в бархатном камзоле и шляпе. По такому наряду москвитяне ещё издали примечали иностранцев.

Не скрывая удивления, боярин Хитрово начал всматриваться в портрет. Вялые черты смуглого загадочного лица скорее отталкивали, чем привлекали. Острый взгляд чёрных глаз словно бы таил в своей глубине что-то опасное, и кажущееся равнодушие в лице лишь прикрывало потаённый интерес к окружающему. В народе таких людей называли «дурной глаз» и подозревали их в колдовстве.

Мираж это или Богдану показалось, что персона в шляпе сошла с портрета и стоит рядом с Матвеевым. «Я, наверное, нездоров», — подумал дворецкий, ощущая во всём своём существе что-то цепенящее. Он отодвинулся от портрета.

   — Ну как? — спросил Матвеев, от которого не укрылось движение Богдана. — А теперь посмотри на портрет со стороны. Издали он ещё больше впечатляет. Не так ли?

   — Не знаю, так ли, но вижу, что сия персона на тебя похожа.

   — Польщён. Весьма польщён...

Оба старались не глядеть друг на друга. Богдан поспешно, с отстранённым видом отошёл от портрета и начал рассматривать висевшие далее по стене изображения английских королей.

   — Э-э, да у тебя тут целая галерея. Карл Первый... Сразу видно, что нрава был мягкого и слаб душой. Немудрено, что нашлись властолюбцы и отсекли ему голову. Урок доверчивым людям...

   — Да что это ты ныне злой, Богданушка? — заметил царь Алексей. — И почему ты решил, что Карл слаб душой? Что бы ты стал делать на его месте? У мятежников были превосходящие силы.

   — Да где он ранее-то был? Ум на то и даден человеку, тем более государю, чтобы давать заслон опасной доверчивости.

   — Государь-батюшка, это не на тебя ли намекает твой ближний боярин? — улыбаясь, спросил Матвеев.

У него была улыбка, верно выражающая потаённые черты его облика: неуловимость побуждений, их тайную подоплёку. Улыбка эта не оживляла его лицо, а пробегала по нему, словно бы крадучись.

   — Намёки не по моей части, Матвеев. Я уж коли надумаю, что сказать, говорю прямо.

Любезно улыбнувшись на эти слова, Матвеев произнёс:

   — Именно это и ценит в тебе наш государь.

Хитрово иронически поклонился Матвееву:

   — Кланяюсь тебе на добром слове. Только зря стараешься так, Артамон. Я не привык иметь дело с посредниками.

   — Да не ершись ты, Богданушка, — снова вступил царь в разговор, — а поблагодари лучше любезного хозяина за подарок.

Богдан видел, что царь хмурится, и решил поправиться:

   — Много мне чести, Артамон, от твоих щедрот. Но уж коли одолжаться... — И, несколько замявшись, добавил: — Мне бы парсуну русского государя...

   — Изволь, — снова улыбнулся Матвеев. — У меня в бюро хранится немало портретов великих русских князей и царствующих особ...

Хозяин подвёл царя и боярина к замысловатому бюро, состоящему из множества перегородок и выдвижных ящиков. Всё это богатство было оправлено в деревянный ажур. Из одного такого ящичка Матвеев извлёк пакет, аккуратно перевязанный цветной ленточкой, и тут же стал раскладывать его содержимое на выдвижной доске.

Тут были портреты Александра Невского, Владимира Мономаха, Ярослава Мудрого, Ивана Третьего, и замыкал эту галерею портрет царя Алексея.

   — А что же это отечественные государи у тебя в бюро хранятся, а иноземные по стенам развешаны? — спросил Богдан.

   — Дай срок...

Матвеев прислушался к далёким голосам за дверью, сложил парсуны снова в пакет и вышел. «Артамон что-то затеял, и царь об этом либо знает, либо догадывается, — подумал Хитрово, заметив, как переменился тот в лице. — Иначе чего ради эти подарки царю и мне? Значит, ему что-то надо от нас».

Между тем молодой весёлый женский голос за дверью о чём-то просил, и Матвеев то перечил, то соглашался. Как в той игре: да — нет, да — нет.

«Что они затеяли?» — старался понять Хитрово, но ясно было лишь одно: сегодня или в ближайшее время что-то решится.

 

Глава 3

ВОСПИТАННИЦА

Голоса за дверью вдруг стихли, и на пороге показалась златокудрая хозяйка леди Гамильтон. Пять лет назад Матвеев вывез её, дочь шотландского дворянина, из Англии и нарёк после крещения и замужества Евдокией. Но русское имя не пристало ей, может быть, потому, что всё в Московии казалось ей чужим, и она держалась во всём прежних обычаев и привычек.

Это можно было понять при взгляде на неё. Одета она была в строгое чёрное бархатное платье, сшитое по английской моде, узкое в талии, плотно облегавшее плечи и грудь, с белым ажурным воротником. Светлые волосы, тоже на английский манер, спускались вдоль шеи длинными буклями. Выбившиеся из причёски густые пряди у шеи были заплетены в косичку, подняты заколкой вверх и закреплены на затылке, придавая причёске своеобразную форму.

Хозяйка направилась к царю, который стоял возле бюро, словно бы ожидая чего-то. За хозяйкой смиренно выступала девица в русском нарядном платье, воспитанница Матвеева. На ней был летник, сшитый из двух разных тканей, но одного цвета — красного с коричневым отливом. На Руси такой цвет назывался «оберег», ибо, согласно преданию, оберегал от злых духов. Сам летник был из ворсистого бархата. Верх платья у самой шеи был украшен полоской горностая, концы которого ниспадали на грудь. Рукава были из красной с разводами камки. Внизу они были стянуты и расшиты жемчугом.

Платье скрадывало свойственную девице склонность к полноте, но пухлые ручки и тугие щёчки бросались в глаза, подчёркивая их миловидность. Всё в ней было крупно, ярко и привлекало взор. Чувствовалось, что в эту минуту она переживает чрезвычайное волнение, но это придавало особую привлекательную силу её глазам. Большие, чёрные, они подчёркивали нежную белизну её кожи. Чувственные, красивых очертаний губы были слегка приоткрыты, словно готовились сложиться в приветливую улыбку.

Она заметила произведённое ею впечатление, но не потупила глаз и вся так и светилась сознанием своей красоты, в неотразимости которой, видимо, не сомневалась. От неё не укрылось, что через открытую в малую гостиную дверь на неё смотрели собравшиеся там вельможи, что ради неё они прекратили даже игру в бильярд. Но она как бы не видела этого и время от времени украдкой кидала взоры на царя.

Тем временем леди Гамильтон склонилась перед ним в низком поклоне, потом протянула ему изящную коробочку с подарком. Затем она произнесла слова, заготовленные Матвеевым и старательно затверженные ею:

   — Великий государь, благословением Бога нашего дозволь преподнести вашему цезарскому величеству сей скромный дар!

Царь открыл коробочку, и глазам его открылась необычайной красоты пороховница. Она была сработана из перламутровой раковины и взята в серебряную оправу, искусно украшенную резьбой и золочением. Лицо царя Алексея просияло. Он был заядлым охотником, но ценил не только необходимые на охоте, но и красивые вещи.

   — Бесценен твой подарок, Евдокия. Ныне зову тебя к царскому столу. Да пребудет вовек наша милость к тебе.

   — Да ниспошлёт Господь твою милость к нам, — откликнулась леди Гамильтон.

Ещё раз поклонившись, она мелкими шажками удалилась, и прятавшаяся за её спиной воспитанница теперь стояла на виду. Это была Наталья Нарышкина. В руках она держала какой-то мешочек, неумело выставляя его перед собой. В этой её робости можно было уловить что-то похожее на притворство, но чувствовалось, что весь её вид был приятен царю Алексею.

   — Подойди ближе, девица! Ежели просишь о чём — сказывай!

Она медленно и словно бы опасливо приблизилась к царю, по-прежнему выставляя перед собой мешочек.

   — Великий государь! Сё малый подарочек. Не обессудь. Своими руками вышивала. Так, безделица... А всё же будет где хранить дар моей госпожи — коробочку с пороховницей.

Царь принял дар и начал рассматривать его. Подарок был филигранной работы. Сам материал именовался сканью. Тут было искусное шитьё золотыми и серебряными нитями.

   — Ишь ты, рукодельница! — похвалил царь. — Какова! Умелица — терпеливица! — всё повторял он, ибо знал от дочери Софьи, любившей шитьё, что здесь требуется не только умение, но и сила, чтобы выравнивать пряжу катком.

На самом деле этот подарок был сделан отнюдь не руками воспитанницы. По распоряжению Матвеева сей мешочек и ткань для него сработали мастера. Но кто бы стал об этом дознаваться!

Посторонние заметили, однако, что царь удостоил воспитанницу Матвеева особым вниманием. И она это чувствовала, не торопилась уходить, да и царь словно бы удерживал её своим взглядом.

В тот день многие начали догадываться, какая игра затевается Матвеевым.

События между тем набирали оборот. Через три дня состоялось новое застолье, приоткрывшее завесу над будущим.

Малая гостиная, ставшая в особняке Матвеева местом встреч дворцовой элиты, имела свои примечательности. Потолок был выстелен разноцветной узорчатой слюдой. Возле окон стояли кадки с царственными пальмами. В углу помещался немецкий орган, а в центре гостиной находился китайский бильярд — непривычный для глаза, малый, наклонный. Исход игры определялся шариком, который сбегал обратно, решал выигрыш. Бильярд был обтянут плотным синим сукном. Борта были отделаны вышивкой. Костяной кий, хотя и был лёгким, обеспечивал силу удара.

Гости охотно теснились возле бильярда и не обращали никакого внимания на орган. Похоже, он стоял тут как бы для вида. И не то что не нашлось бы любителей органной музыки, но хозяин опасался лишних разговоров. Поначалу здесь были католические песнопения, но это породило тему о чистоте вероисповедания. Зачем же было Матвееву подвергать сомнению свою религиозную репутацию! Орган тем не менее остался на месте и производил на гостей особенное впечатление внушительным видом. Это был инструмент чёрного дерева с резным орнаментом. Ящики были искусно украшены позолоченными травками, позолоченной была и лицевая доска. На инструменте стояли часы с укреплённым на них медным позолоченным же яблоком, рядом — этажерка красного дерева и на ней немецкие часы «в собачке».

Когда вошёл боярин Хитрово, все гости были в сборе. Сыграли несколько партий в бильярд, и когда очередная партия была закончена, хозяин пригласил всех к столу.

Возле стены, покрытой вьющимися растениями, располагались маленькие передвижные столики. Всё по европейскому образцу, где не было принято, чтобы гости переходили из салона в столовую, ибо тем самым нарушался уют и комфорт застольных бесед. На московское общество Матвеев смотрел с высокомерием европейца, потому не тешил себя иллюзиями создать в своём особняке подобие европейского салона, где блещет ум, где в живом разговоре можно узнать последние новости, незаметно выведать чужие мысли и высказать своё мнение. Но он ценил житейский опыт москвитян, их остроумие, хотя и тяжеловесное, и старался подбросить им спорную тему, чтобы задеть их за живое. Он знал, что бояре почитали за честь побывать на его журфиксах, любили потягаться между собой в умной беседе. Здесь он сколачивал круг своих людей и делал свою политику.

Столы у Матвеева не ломились от закусок. Хозяин: приучил своих гостей довольствоваться десертом. Были тут воздушные пироги и коржи, засахаренные фрукты, и стояло несколько бутылок какого-нибудь иноземного вина.

И главное, здесь царило правило: каждый волен был задавать любому из присутствующих вопрос по своему разумению и вкусу. Эта свобода многих прельщала, но многих и настораживала.

Когда гости заняли свои места за столиками, Матвеев повернулся к боярину Хитрово:

   — Ты, Богдан, ныне припозднился. Изволь платить штраф: начинай беседу, задавай вопрос.

Богдану показалось, что Матвеев не случайно поспешил обратиться к нему. «Видимо, хочет завлечь меня в свою игру. Нетерпелив, однако, советник. Да что за игру он затеял?» — думал Богдан, несколько ошеломлённый неожиданным обращением к нему.

   — Условие принимаю. Но я не останусь в долгу и свой вопрос задам тебе первому. А вопрос мой таков. Всем ведомо, что ты человек государственного ума. Мы с тобой оба выбились из низов. Я исподволь следил за тобой со стороны и знаю, сколь крутыми были твои горки. То было доброе слежение. Никогда не желал я тебе зла. Но дорожки наши расходились всё далее и далее. Уж не обессудь за правду: я перестал понимать тебя...

   — Богдан, ты, никак, надумал умучить нас длинной речью, — перебил его Матвеев.

   — Как же нетерпелив ты, Артамон! В кои-то веки пришлось говорить в открытую... Но вопрос мой не за горами, я давно готовил его тебе. Почто ты сам и твои люди теснят царевну Софью?

Гости притихли, и по наступившему молчанию можно было понять, что не один только боярин Богдан думал об этом.

Матвеев, казалось, удивился вопросу, но ответил сразу:

   — Первый раз слышу, что царевну кто-то теснит. Ежели на то были её жалобы, то об этом у нас говорено с государем. А что говорено с государем, не подобает обсуждать. Скажу тебе, однако, что в своих действиях я блюду интересы царской семьи и, как наставник, могу также сказать, что Софья заленилась. Она перестала заниматься богословием и риторикой, кроме того, уличена в нечестных играх, а невежеством своим язык русский оскверняет.

   — Остановись, Артамон! Подобает ли тебе, царедворцу, унижать царевну поносными словами? Не послушать ли нам её учителя и наставника Симеона?

Боярин остановил свой взгляд на Симеоне Полоцком, придворном поэте и наставнике царских детей.

Невысокого роста монах Симеон давно уже сидел потупившись, напуганный смелыми словами боярина Хитрово. Некогда скромный учёный из Полоцка, он был в приближении у царя Алексея, который и дал эрудиту Петровскому имя Полоцкого. Алексей ценил энциклопедические познания Симеона и доверил ему обучение и воспитание своих детей. Он был хорошим учителем, ибо учил без принуждения и был примером для них любовью к знаниям и трудолюбием. Он находил время делать переводы, писать стихи и пьесы для придворного театра.

Но дипломатом он был плохим, в житейских делах был робок и нерешителен. Когда дворецкий Хитрово обратился к нему, он совершенно сник при мысли, что должен принять какое-то решение. Мудрый старик давно чуял приближение перемен и что ему придётся приноравливаться к новой политике. А что делать ему ныне? Матвеев наращивает силу, ему опасно перечить. Но и боярин Хитрово — дядька царевича Фёдора, наследника престола. Да и чин дворецкого самый важный при царе.

Привычным жестом Симеон нажимает обеими руками на посох, так что обнажаются костяшки худых пальцев. На лбу проступают капельки пота, а клобук надвигается по самые брови. Наконец он произносит тихим, но твёрдым голосом:

   — Царевна Софья — девица учёная и книжная. А про то, что она язык-де русский оскверняет, я не слыхал. Вот разве что послы иноземные притчи разные сказывали о некой придворной девице, коя не искусна в русской речи.

   — А не о царевне Софье было сие говорено? — оживился до этого хмуро молчавший Матвеев.

И пока Симеон растерянно молчал, снова подал голос боярин Хитрово:

   — Мне ведомо, о какой девице сочиняли притчи иноземцы. То было на праздник Масленицы. Иноземным гостям поставили столы, но было и несколько москвитян. Пан Зборовский начал смеяться над девицей именем Наталья и её туземными словечками. Но особенное веселье гостей вызвала русская пословица в её устах. Будто бы Наталья переиначила пословицу, сказав: «Не имей сто рублей, а купи сто друзей». И тогда князь Засекин молвил: «Девица пошутила. У нас говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Гости слушали боярина не без насмешливого любопытства. Каков Богдан! Начал «за упокой», а кончил «за здравие». Оно и понятно: всяк хочет мира...

Первым на речь Хитрово отозвался князь Долгорукий, любивший всё улаживать миром. Он был старше прочих гостей, сед и благодушен.

   — Ну и добро, что князь Засекин всё уладил. Я знаю ляхов. Они рады случаю создать нам худую славу. Мы-де туземцы, они же европейцы. С этими «европейцами» надобно держать ухо востро. Ныне они вольность себе большую взяли. По царскому дворцу гуляют, как у себя по улицам Кракова.

Слова Долгорукова, рассчитанные на то, чтобы погасить, казалось бы, неминуемый взрыв, не произвели, однако, должного действия на Матвеева. Он продолжал сердито допытываться у боярина Хитрово:

   — Кто принёс тебе ведомости о том, что было на застолье у иноземных гостей? И кто мог знать доподлинно, о чём говорил Зборовский?

   — Ты, Артамон, никак допрос мне чинишь? Но, коли ты спрашиваешь, скажу: сам Зборовский первый и пустил молву. Пришёл ко мне просить съестных припасов на обратную дорогу, а у меня на тот час были думные дьяки. Он вдруг начал справляться у меня, что это за «девица Наталья», что самовольно ходит по царскому дворцу, и верно ли говорят, что она воспитанница Матвеева?

   — Это ты, Богдан, дал волю языкам! Я велю выставить твоего пана из Москвы! — с несвойственной ему горячностью произнёс Матвеев.

   — Не гневи понапрасну своего сердца, Артамон! Кто станет слушать ляха? Да и всем ведомо, что воспитанница твоя девица честная. Кто положит на неё хулу, тот заведомо бесстыдный и глупый человек, — вмешался в разговор князь Борис Голицын.

Гости вздохнули свободно. Никому не хотелось застольной сумятицы и свары. Все видели, что Матвеев остановил на князе благосклонный взгляд. У Бориса Голицына были красивые благородные черты лица, свойственные многим представителям рода Голицыных. Живые умные глаза излучали благосклонность к окружающим и безмятежное спокойствие, что отличает людей с ровным характером.

Почувствовав, что к его словам прислушиваются, он продолжал:

   — И всё же время ныне такое, что лучше поостеречься. Ведь не секрет, Артамон, что твоя воспитанница на великое дело надумала идти. Так ей и велеть надобно, чтобы была построже к самой себе. Недаром говорится: «Не давай повадки, чтобы не было оглядки». Мы же со своей стороны поусердствуем ей.

Раздались голоса:

   — Отчего же не поусердствовать!

   — За подмогой недалеко ходить.

   — Охотники сами сыщутся...

   — Ежели добрый совет потребуется...

   — Скажи только слово, Артамон!

Матвеев пытливо всматривался в лица говоривших. Его неприятно поразило, что князь Куракин уклонился от общей беседы. Куракин был дядькой царевича Фёдора. Он-то первый и стал винить его, Матвеева, что тот-де «теснит» Софью и её братьев-царевичей. С ним заодно был и Богдан Хитрово. И однако же, когда Богдан начал свару, Фёдор Куракин отмолчался, как и теперь тоже молчит. Матвеев думал наладить добрые отношения с князем, оттого и позвал его сегодня на журфикс.

   — Что молчишь, князь Фёдор?

   — А оттого и молчу, что не знаю, о чём молвить. Иные хотят тебе поусердствовать... Но коли уж браться за дело, то делать его надобно с толком.

   — Или видишь какие препоны? — насторожился подозрительный Матвеев.

   — А то! Ты и сам, поди, ведаешь.

   — Может, и ведаю, да скажи ты, ежели начал.

   — Разговоры разговаривать нетрудно. Ты сперва молву худую пресеки!

По тому, как дёрнулся Матвеев, можно было понять, что он и сам об этом думал, хотя и делал вид, что никаких слухов нет, а если и есть, то это пустяк.

Слова Куракина заставили Матвеева задуматься: такой ли пустяк эти слухи, что их можно пропускать мимо ушей? Ему давно доносили, будто у него в доме живёт «непотребная девица» и что он взял её в наложницы, а когда о том проведала его молодая жена, он решил «приворотить» к девице самого царя.

Как бы там ни было, но когда об этих слухах заговорили в его доме вельможи, когда при словах о «худой молве» многие отвели в сторону глаза, Матвеев понял, что отмалчиваться более нельзя.

   — Сам-то ведаешь ли, как помочь делу? — поддержал он начатый Куракиным разговор.

Настороженность Матвеева и его очевидное желание что-то выпытать не понравились Куракину.

   — Ты, Артамон, не спеши с вопросом. Сам знаешь, поспешность хороша лишь при ловле блох. Мы знаем, что задумано дело великое, да более того ни о чём не ведаем. Перво-наперво нам неведомо, что за девица у тебя в дому проживает? Какого она рода? И как попала в твой дом?

Гости обменялись понимающими взглядами. Хорошо повёл дело князь. Он слыл молчальником, из него слова лишнего не вытянешь. Недаром царь взял его в дядьки наследнику престола. В его лице, в самой манере говорить были мягкость, пристойность, благожелательность и одновременно сила.

И — удивительное дело — всегда уклончивый Матвеев пошёл на открытый разговор. Начало делу было положено.

   — Девица, о коей ты спрашиваешь, князь, моя родня. А свёл меня с ней случай. Дело было летом, ехал я по своим делам мимо деревни Киркино, вижу, бежит к моей карете девочка, плачет. Я велел остановить лошадей, справляюсь, что у неё за горе. Она стала рассказывать, что у них в доме девка удавилась. Спрашиваю: «Тебе её жалко?» Отвечает: «Как не жалко!» — «Тебя-то саму кто жалеет?» — «Что меня жалеть? Я и сама могу за себя постоять», — «Ты, значит, сильная?» — «Я-то сильная, да братиков и сестричек у меня много, трудно с ними управляться». Я посмотрел на девочку — она была в лаптях. Я посадил её в карету, чему она весьма обрадовалась, и мы поехали к ней домой...

Матвеев на минуту прервал свой рассказ, почувствовав недоверие гостей, затем продолжал с той убедительностью, какая была ему свойственна:

   — Семья девочки занимала половину дома, и все ютились в одной комнате. В ней была больная матушка, но она не могла ничего толком объяснить, но всё же из расспросов можно было понять, что она приходилась мне дальней роднёй. Отец семейства Кирилл Полуехтович Нарышкин был стрелецким полуголовой. На его жалкое жалованье нельзя было пристойно содержать семью... Словом, я поддался настроению минуты, подумав, что сумею пристроить девочку к добрым людям, — добавил Матвеев, стараясь придать своему рассказу больше вескости, — но жена моя захотела оставить её у себя.

   — Да ты не удочерил ли девку? — спросил дьяк Посольского приказа Субботин.

Он только недавно пришёл с какими-то бумагами к Матвееву и не успел разобраться в этой истории.

   — Поначалу мы с женой так и надумали, да воспротивился отец её Кирилл Полуехтович.

   — Стало быть, тебе и ответа за неё меньше держать. Ежели и сама девка не дворянского рода...

Гости усмехнулись. Дьяк, наверно, не знал о высоком предназначении «девки». Но Матвееву не понравились эти усмешки. Он с достоинством подчеркнул:

   — Ты, дьяк, видно, не ведаешь, что я и сам незнатного рода.

   — Однако ныне ты знатнее прочих. Так-то, — поправился незадачливый гость, а про себя подумал: «Тебе ныне сам чёрт не брат, ибо сам царь поднял тебя на такую высоту...»

Когда гость вышел, Симеон Полоцкий грустно заметил:

   — В Москве несть числа людей, подобных этому дьяку. Им до всего есть дело, они все берутся решать. Он же первый и станет говорить, что девица Наталья незнатного рода. Таковы ли прежде бывали царицы!

   — И что из того? Покойная царица Мария Ильинична Милославская тоже была незнатного рода, — возразил ему князь Голицын. — Скажи, князь Фёдор, ты у нас по этой части знаток...

   — Отец покойной царицы Илья Данилович был древнего литовского рода. В Россию он приехал в свите дочери короля Витовта, будущей великой княгини Софьи Витовтовны. И всё ж несладко ему пришлось поначалу. В люди он выбился с помощью своего дядьки — влиятельного дьяка Грамотина, — отозвался князь Куракин.

Пока гости переговаривались между собой, неожиданно раздался басовитый голос долго молчавшего Богдана Хитрово:

— Не всё то правда, что наносит молва. Мне ведомо, что люди честные — Милославские дорожили своей честью! — сторонились дьяка Грамотина, хотя он и содействовал им в делах. Дьяк был бесстыдным дельцом. Да что поделаешь, у нас на Руси-матушке испокон веков крепятся дурные связи, а силу берут случайные люди.

Гости поняли эти слова как намёк на Матвеева и с чувством неловкости опустили глаза. Пристойно ли гостю так язвить хозяина? Не пора ли прийти к добру и согласию? Видели, как Матвеев при словах «случайные люди» взглянул на боярина с насмешливым любопытством, словно говоря: «Тебя-то самого кто выбросил на Верх, или не случай? И разве не люди, подобные дьяку Грамотину, подставляли тебе плечо в нужный момент?»

Но и Богдан был тоже недоволен собой. Не первый раз такое с ним, когда он не сумел промолчать где надо, а начав, не смог вовремя остановиться. Слова его были не столько справедливыми, сколько колючими.

И всё же, когда гости начали расходиться, Матвеев любезно простился с боярином Хитрово и поблагодарил за участие в беседе. Учись, Богдан, европейским манерам! А князь Долгорукий по-дружески сказал ему: «Когда я слушал тебя, Богдан, мне припомнились слова одного умного поляка: «Чаще всего мы бываем неправы именно тогда, когда нам кажется, что мы думаем и поступаем справедливо».

Хитрово было досадно, что именитые князья были сегодня так щепетильны в вопросах чести бесчестного человека. «Влиятелен при царе? Большую силу взял? Да будет ли эта сила опорой для них?» — думал боярин, наблюдая, как все они гуськом вышли в боковую дверь, ведущую в оранжерею. Радушный хозяин решил показать гостям диковинки, вывезенные им из чужих земель.

С него же, Богдана, на сей раз довольно «диковинок».

И кому поведать об этих огорчениях? Давно ли русские князья готовы были рисковать жизнью, лишь бы, не дай Бог, не унизить свой род! А ныне кланяются безродному счастливчику...

Богдану припомнилась не столь давняя история, рассказанная ему отцом.

Это было в царствование Михаила, отца Алексея. И случилась эта печальная история с братом знаменитого Василия Васильевича Голицына — князем Иваном Васильевичем. В своё время патриарх Гермоген назвал князя Василия «столпом государства», его прочили на царский трон. Но было время великой Смуты, поляки хотели видеть на престоле Владислава и, чтобы устранить такого опасного претендента, как князь Голицын, увезли его в Польшу, где он и умер. Поэтому при царе Михаиле брат несчастного Василия Голицына пользовался особым почётом, но это — почёт и гордость своим родом, погубившие его, как и старшего брата...

Князь Иван привык первенствовать за царским столом. Но на свадьбе царя Михаила, «по указу... всем быть без мест», получилось так, что первым был «написан» Трубецкой, да к тому же сидеть князю Ивану пришлось ниже Ивана Шуйского. И Голицын заявил, что ему «по той росписи меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя». Бояре и патриарх уговаривали его отказаться от претензий, но он стоял на своём. Закончилось это опалой и ссылкой, где Голицын и умер.

Что ж, времена изменились, переменились и люди. И несколько лет ещё назад кто бы мог предвидеть карьеру Матвеева? Да, видимо, сила не в нём самом, а в его воспитаннице. Это и учуяли князья, оттого и готовы благословить девицу Наталью на «великое дело». Они ранее других догадались, что выбор царя предрешён.

Только теперь Богдан понял, почему Матвеев так долго отмалчивался, всё крутил да вертел. Ясное дело: опасался преждевременной огласки. Никто не ведал, что сегодня он, такой скрытный, станет рассказывать чувствительную историю бедной девочки, сиротки при живых родителях. В лаптях-де ходила. Это чтобы слезу подпустить и жалость к Наталье вызвать.

И кто знает, может быть, жалостью подманили и царя Алексея. Отчего это он, который ещё оплакивал не так давно почившую Марию Ильиничну, вдруг затеял смотрины невест? Ему говорили, что эту старину надо бы отменить, как отменили местничество, но он упёрся. А почему упёрся — до поры до времени имел понятие один Матвеев. И лишь сегодняшний журфикс убедил Богдана, что Матвееву нужны эти смотрины, чтобы прикрыть свои цели да провести других.

Боярин Хитрово понимал, что теперь поздно думать о кознях Матвеева. К власти придут Нарышкины, жадные до власти и денег. А пока братья Натальи неспроста отираются возле Матвеева. Какова в самом деле девица Наталья, ныне мало кто знает. Да всё ж известно, что она не охоча до чтения книг, и сам Матвеев не учит её прилежанию, да и учителя в доме нет. И не оттого ли Матвеев теснит Софью, что она живой укор будущей царице?

И как скажешь об этом царю Алексею?

Видимо, вершится воля дьявола. Матвеев недаром слывёт волхвователем и чародеем. Алексей всё делает по его слову. Его не пугает даже плохая слава будущей невесты. А ведь он всегда страшился дурной молвы и заботился о том, чтобы в делах была благопристойность.

Господи, вразуми царя Алексея!

 

Глава 4

ПРЕМУДРЫЙ КАРЛИК ЗАХАРКА

В описываемое здесь время ни один праздник, ни одно увеселение во дворце или богатом особняке не обходились без карликов. В XVII веке карлики стали своего рода бытовым явлением. Они поддерживали престиж монархии и аристократии. В России карликами тешились цари, вельможи, придворные, их заводили у себя в домах именитые князья и бояре. Остроумными же карликами не только тешились, но и тщеславились. Было принято хвалиться их ловкостью, острословием. Они становились домашними актёрами. Им разрешалось говорить правду и передразнивать гостей.

Главным поставщиком карликов была Испания. Не отставали Франция и Англия. Именно в цивилизованной Европе возник этот «промысел» — похищение или приобретение детей часто в младенческом возрасте. Несчастных помещали в «лабораторные» условия: замедляли их рост, уродовали тело и лицо. Предварительно детей усыпляли, чтобы без помех осуществлять эти чудовищные операции...

Словом, в Европе процветала особая работорговля, непостижимая по своей жестокости. Во дворцах королей и вельмож был спрос на карликов. Их делали шутами, домашними паяцами, их покупали поставщики уличных представлений.

Но при всём чудовищном насилии над несчастными их не удавалось полностью обезличить. Они учились кое-чему заботами хозяев, но ещё более учились у самой жизни. Они были умны, наблюдательны и злы — злы на своих хозяев, во имя истины, как они её понимали.

Тот, кого в особняке Матвеева называли «карла Захарка», не помнил свою прежнюю жизнь, не знал, как стал карликом, не знал и страну, откуда его взяли. Но он хорошо помнил Польшу, через которую его везли в Россию. Помнил, как его секли на панском дворе, помнил свою попытку бегства и батоги, долго не заживающие раны на спине и сон в тряском возке, доставившем его в Москву.

В отличие от большинства подобных ему карликов, Захарке было известно, что он куплен своим хозяином Артамоном Матвеевым, как люди покупают вещи. Но он не хотел быть вещью и не мог примириться со своей несвободой. Палачам не удалось лишить его ума, довольно тонкого от природы и склонного к анализу. Приметливый по натуре, он постепенно копил свои наблюдения и делал выводы.

Так, Захарка знал, что его хозяин в большой силе при царе, и не мог понять, почему умный добрый царь Алексей жалует своей любовью человека злого и даже коварного. О, Захарка не раз убеждался в его злобе и коварстве и всегда был настороже, опасаясь ненароком не разгневать повелителя. Но как предупредить о его злобе других?

Никто не догадывался, сколько ума, горделивого достоинства и доброты было в душе карлика Захарки. Волей судьбы лишённый участия в жизни людей, он выносил им тайный суд. Он жалел, сострадал, гневался, ненавидел, и чувства его были бескорыстными и оттого особенно сильными.

Известно, что страдания и тайные муки, будь то любовь или ненависть, совершенствуют ум, обостряют наблюдательность и память. Захарка нередко знал то, о чём другие даже не догадывались и уж, конечно, не предполагали силу его чувств. Как бы все удивились, узнай, что Захарка влюбился. Предметом его грёз стало недоступное ему существо — царевна Софья. Он давно мечтал о невесте, похожей на неё. Невысока ростом, голосок нежный, взгляд ласковый. Ему нравилось в ней всё, даже её платья. Однажды, когда она пришла в летнике из камки, расшитой цветами, он осмелился сказать ей:

   — Царевна Софья Алексеевна, носите это платье всегда. Вы в нём лучше всех!

Она весело рассмеялась, словно прозвенел колокольчик, потом погладила его чёрную курчавую голову и произнесла слова, кои он вовек не забудет:

   — Какой же ты пригоженький!.. Да он покраснел, будто молодой жених! А что, матушка Анна Петровна, может, сыщем ему невесту? — обратилась она к боярыне Хитрово.

После этого случая Захарку долго называли женихом.

А он, бедняжка, принимал это всерьёз. Эти иллюзии были так сильны, что он начал подумывать о невесте, не пропускал взглядом ни одной девицы, появлявшейся в особняке в дни уборки. Его сильно смущал горб, но он надеялся, что горб незаметно «израстёт». Фантастическая мечта умного несчастного существа! И столь уверенной была его мечта, что Захарка как-то раз с поклоном обратился к доктору Давыду Берлову:

   — Лекарь Берлов, не обессудь за дерзость. Нет ли у тебя какой мази, чтобы свести горб?

Доктор сначала засмеялся, затем лицо его несколько погрустнело, и он сказал утешающе:

   — Я думаю, Захарка, люди придумают такую мазь, но пока такой мази нет. А ты, Захарка, запасись терпением.

   — Терпения-то я давно накопил. Да что толку? Мазь надобна.

Доктор погладил Захаркино плечо в бархатном кафтанчике и произнёс наставительно и мудро:

   — Терпение — самая целительная мазь в несчастьях.

На этот день Захарка возлагал большие надежды. Он должен был выступить перед гостями с шутками, прибаутками и стихами собственного сочинения. К своему огорчению, он проведал, что царевны Софьи не будет и неизвестно, приедет ли царь. Накануне принесли вести, что царь пошёл в Потешную палату теремного дворца. Захарка знал, что царь любил, когда было много песен, и музыка, и танцеванье по канату. А сегодня туда свезли ещё и новых карликов — со всех вельможных дворцов. Это вызвало досаду и ревность Захарки. Сегодня ему самому так хотелось потешить царя...

И вдруг принесли новые вести. Из Потешной палаты царь отправился на смотрины невест. От Захарки не укрылось, как эта весть огорчила Матвеева. Он нахмурил брови и стал особенно задумчив. Захарка понял, почему так расстроился Матвеев. Прошёл слух, что царь зачастил в верхние палаты царского дворца, где находились невесты, и, появляясь там, любил смотреть на княжну Анну, дочь князя Григория Долгорукого. Говорили, что княжна Анна была зело прекрасна. «Ну и ладно, и добро», — думал Захарка. Он давно уже понял замысел Матвеева сделать царицей свою воспитанницу Наталью и в душе противился этому. А почему, он и сам хорошенько не знал.

Между тем на пригорке показалась царская карета.

Когда Матвееву доложили об этом, он засуетился, бросился к двери, но вдруг задержался, подошёл к Захарке и сильно надавил ему на плечо:

   — Ныне, карла, тебе предстоит особо поусердствовать. Ежели царь останется доволен, получишь дорогой подарок, какого у тебя и на мысли не было.

Захарка слегка присел от боли и сказал:

   — Скинь лапу-то свою медвежью. Больно ведь сделал...

Он упёрся в Матвеева сердитым взглядом, зная, что ему ничего не будет за грубость. И верно. Слова «медвежья лапа» даже развеселили Матвеева. Но вот, казалось, чем-то недовольного царя посадили в почётное кресло, после чего начали рассаживаться остальные гости. Они пришли сюда отдохнуть и посмеяться. Но отчего невесел царь?

Матвеев был прав: сейчас всё зависело от успеха или неуспеха Захаркиных шуток.

А тот почувствовал себя хозяином положения. На особом столике перед собой раскладывал листки с записями. Он пришёптывал, разговаривал сам с собой. Слов не было слышно. До окружающих долетали порой гортанные звуки и шёпот. Это интриговало. Интонации Захаркиного голоса были самые неожиданные: то гневные, то убеждающие, то вдруг вырывалось грубое слово. Но карликам всё прощали.

Листки с записями оказались фантами, в которых были заготовлены шутливые «гадания» на каждого из гостей. На подносике фанты были перемешаны, и гости должны были тянуть их. Это было что-то вроде лотереи, и никто не спешил тянуть фант, а приглядывался да приценивался. Каждому хотелось вытянуть что-то интересное для себя. А Захарка приговаривал:

   — Промышляйте, не плошитесь. Бог вас вынесет... Что в людях ведётся, то и вас не минет.

Иногда слова его были невпопад, но гостей это забавляло ещё больше.

Но самое интересное началось, когда гости стали читать — каждый свой фант. Первый номер выпал князю Куракину. Прочитав свой фант, князь с удивлением воскликнул:

   — Ах ты добродей! Да каким это ведомством ты доведался о моих болезнях? Я о том и с домашними своими не толкую. Нет, каково! — обратился он к остальным. — Да ещё насмешничает: «Сорок тебе кадушек солёных лягушек, да овин киселя, да десять бочек собачьих хвостов...»

   — А у тебя есть столько-то добра? — смеялись гости.

Тучный князь Долгорукий недовольно кряхтел, прочитав:

   — «Коли господин мой станет есть, так не на что сесть. Да слава Всевышнему, что аппетит есть...»

   — Ну и добро, князь Юрий. Захарка-то в самую точку попал. Ты уж не досадуй на него...

После обмена репликами вдруг наступила пауза.

   — А ты что, Сергеич, вертишь свой фант? Али не нравится, что в нём написано? — обратился к Матвееву сидевший рядом с ним Куракин.

   — Читай! Коли что не так, поправишь, — потребовали собравшиеся.

Матвеев прочитал:

   — «В царских хоромах у тебя надёжное тёплое гнездо. Какова-то будет новая хоромина, крытая сосновой корой?»

В интонациях его глухого низкого голоса была насмешка, за которой он хотел скрыть тёмное и недоброе предчувствие чего-то опасного.

   — Ты, Захарка, угадал, в самый раз, — небрежно заметил Матвеев. — Я действительно надумал строить в лесу потешную хоромину. Немцы уже за дело принялись...

Тут посыпались вопросы, что за потешная хоромина, и Матвеев сказал, что давно уже замыслил поставить летний театр под открытым небом и что Грегори подбирает группу актёров.

Затем, взглянув на царя, он добавил:

   — Государь давно благословил меня на сие доброе дело.

Все взоры обратились к царю. Он был бледен, и многие подумали, что за последнее время он сильно изменился. В нём появилось что-то беспокойное. Наблюдательные люди заметили, что он менял часто своё местонахождение. Его будто гнало что-то с одного места на другое, его карету видели то в Коломенском, то в Измайлове. Особенно зачастил он на богомолье.

Матвеев неожиданно повернулся к нему:

   — А что же твоё гадание, государь? Или ты не хочешь тянуть свой фант?

Алексей, долго сидевший молча, вдруг оживился:

   — Да где они, ваши фанты?

   — Захарка! — строго произнёс Матвеев.

Захарка приблизился к царю со своим подносиком.

   — Не гневайся, государь-батюшка, невдомёк мне было. Не смел беспокоить твою государскую милость...

   — Может быть, ты сам вытянешь мне фант на счастье? — рассмеялся царь.

   — Тогда это будет мой фант, — не согласился карлик.

   — Ну, давай твои гадалки, коли ты такой упёртый.

Алексей протянул руку к вороху маленьких конвертиков, вытянул наудачу один из них, развернул и стал читать:

   — «Я приучил его своим глазам не верить».

Царь слегка прищурил большие светлые глаза, погладил свою холёную рыжеватую бородку, произнёс, словно бы в размышлении:

   — И на кого это намекает Захарка?

Некоторые из гостей опустили глаза, думали, что намёк на царя верен. Вот и ныне... Разве не по слову Матвеева хочет царь выбрать в невесты его воспитанницу?

Повисло неловкое молчание, и только лицо Матвеева поражало дьявольской непринуждённостью.

   — Не изволь беспокоиться, государь, — добродушно откликнулся князь Долгорукий. — В этих писульках всё наобум...

   — Всё это игры европейские, и нам они не в обычай, — заметил князь Куракин.

   — А ты почто молчишь, Захарка? Разве не ты написал своей рукой эти загогулины на листке? — продолжал допытываться царь.

   — Государевы мысли в Божьих руках. Мне они неведомы, — со смиренным достоинством ответил карлик.

   — Это он своим упрямством делал, мимо моего веления, — сказал Матвеев, опасавшийся неудовольствия Алексея.

   — Выходит, карла-то у тебя премудрый, — рассмеялся царь, обратившись к Матвееву.

Тот обрадовался, что недобрая минута миновала, и решил перевести случившееся в похвалу своему карлику:

   — Воистину премудрый. Не угадает, так на мысль наведёт...

Все ласково смотрели на Захарку. Крутой завиток волос у него на затылке смешно торчал, как у ребёнка. И сам он важничал, как ребёнок. Но в душе был смущён: как получается, что слова, написанные наобум, попадают будто в цель? Он видел, что царь тоже смотрел на него, и Захаркины щёки алели от удовольствия.

Всё это замечал и понимал Алексей. Он поднялся с кресла, подошёл к карлику, погладил его по голове:

   — Сказывай, какого подарка хочешь.

Захарка вскинул на царя глаза, отчего тяжело напряглась его шея, и неуверенно попросил:

   — Ведро засахаренных слив!

Раздался дружный смех. Послышались реплики:

   — Проси больше, Захарка!

   — Почто одних слив просишь?

   — У Матвеева в погребах много добра...

Захарка снова поднял глаза на царя:

   — Ежели будет на то твоя милость, превеликий государь, вели Матвееву дать мне маковых коржиков.

Теперь смеялись все, даже царь. И лишь Матвеев недовольно нахмурился, спросил:

   — А отчего мне не сказывал о том? Или мне жалко для тебя маковых коржиков?

Но Захарка даже не взглянул на хозяина. Царь гладил его по голове, щекотал за ушами, и Захарка млел от наслаждения. Ему хотелось поцеловать руку царя, но он не смел.

   — А для добрых людей, что сидели при беседе, какого гостинца ты попросишь?

   — У бояр да князей, чай, есть свои погреба.

   — Да кто сидел-то при беседе? Ужели только князья да бояре? Погляди-ка хорошенько...

Карлик огляделся и по смеющимся лицам понял, что его вызывают продолжать игру. Он вскинулся, и тотчас же посыпались, точно из рога изобилия, слова:

   — Да кто сидел-то при беседе? Сейчас запишем...

Он взял в руки гусиное перо и начал писать, приговаривая:

   — А сидели при беседе сват Еремей да жених Тимофей. Да ещё сторож Филимошка...

   — Да где сидели-то?

   — А во дворце хоромного строения.

   — Да где же это? И что за хоромина? — поддался общему весёлому настроению даже сосредоточенно молчавший до этого Симеон Полоцкий.

   — О, хоромы те велики, — с самым серьёзным видом отвечал Захарка. — Два столба вбиты в землю, третьим покрыты.

   — И кто там проживает?

   — А три человека деловых людей. Четыре человека в бегах, два человека в бедах...

Захарка низко поклонился всем, давая этим почувствовать, что представление окончено, и в заключение сказал:

   — И на том всем честь и слава...

   — Ну и карла у тебя, Сергеич! Всем карлам карла...

   — Ну, Захарка! Вот потешил так потешил!

Между тем Матвеев обеспокоенно посмотрел на часы, затем на дверь и, наконец, велел Захарке:

   — Поди позови Наталью да Авдотью...

Захарка вышел в переднюю и первым делом приложился к жбанчику с квасом. Он так устал и обессилел, что даже квас пил с передышкой. Лоб его был в испарине. Он сел на лавку, голова его опустилась на грудь, и он задремал.

Гости тем временем скучали, и, досадуя на заминку, Матвеев сам пошёл посмотреть, что делается на женской половине. Увидев в передней спящего карлика, он в сердцах дёрнул его за вихор.

   — А? Что? — спохватился Захарка.

В эту минуту послышался громкий смех и показались воспитанница Матвеева и его супруга. Захарка хмуро смотрел на них, не двигаясь с места. Матвеев толкнул его в плечо:

   — Подымайся! Ты что будто варёный?

   — Я не варёный. Я притомился.

   — Ну, живей! Живей! Или дважды тебе говорить?

   — Зачем дважды? Я своё дело знаю. А ты знай своё.

   — Поумничай ещё у меня!

В гостиную Захарка вошёл следом за воспитанницей Натальей. Она была в коричневом с переливами платье и казалась ему похожей на молодую медведицу, которую он видел в Потешной палате. Медведица ступала по мягкому ковру, и шагов её не было слышно. Шаги её были мягкими, бесшумными, словно она была не медведица, а большая кошка.

Перехватив взгляд Захарки, Наталья живо спросила:

   — Чего ты уставился на меня, карлик? Али не признал?

   — Как не признал? Признал. А то как бы я стал игру с тобой вести?

Захарка взял коробку с фантами, подошёл к Наталье и с поклоном, не лишённым изящества, произнёс:

   — Бью челом, государыня-барыня! Изволь своей ручкой вытянуть фант. Да не плошись, промышляй. Бог тебя вынесет.

Наталья улыбнулась и, опустив пальчики в коробку, вытащила вдвое сложенный конвертик.

   — Это что, два фанта?

   — Никак нет, один. Изволь читать, государыня.

Наталья снова улыбнулась, очевидно, слову «государыня». Интонация её голоса, жесты — всё говорило о том, что она сознает силу своей привлекательности.

   — Да надо ли читать? — спросила она, взглянув на Матвеева. — Тут одни пустяшные слова.

   — Читай, Наталья Кирилловна... Слова-то хоть и пустяшные, да затейливые, — сказал кто-то из гостей.

   — И всё как есть про твою честь, — добавил карлик.

Наталья стала читать:

   — «В царских хоромах тебе уготовано приданое. На триста — пусто, на пятьсот — ни кола ни двора. А сверх того ожерелье пристяжное с серпуховскими монистами да семь кокошников — шиты яузским золотом. Да ежовая шапочка, да летник с берестяным кружевом врастопырку».

Наталья остановилась и подняла глаза на гостей, словно проверяя впечатление и стараясь понять, как попали на этот листок бумаги будто пророческие слова. Не она ли сама думала о свадьбе и о приданом? Шутка-то с намёком... Или эти слова продиктовал карлику Артамон Сергеич? Она бросила быстрый взгляд на царя, но и он был словно озадачен.

   — Читай далее! — приказал Захарка.

Наталья продолжала:

   — «А запись писали в середе субботы, в рябой четверток, в соловую пятницу».

Никто не смеялся. Слишком велик был намёк на свадьбу Натальи. Да и сама она появилась на гостях хоть и с видом скромницы, но в глазах — уверенность и приглядка к ним, гостям, как они принимают её. Чувствовалось, что Матвеев вышколил её на европейский манер: и осанка нездешняя, и гостям поклонилась не до земли, как это принято у русских людей, а лишь единым наклонением головы. Не осталось без внимания и то, как глядел на неё Матвеев, как гордился ею. И эти фанты-цидульки он недаром затеял. Ясно, что на уме у него что-то тайное...

   — Скажи, однако, Сергеич, каким ведомством дознался твой карла о делах людских, о том, что только ещё предстоит? — спросил сын Богдана Хитрово Иван.

Иван весь в отца: своего не упустит. Из молодых, да ранний, как о нём говорили. Если надо о чём-то узнать, он будет первым.

Услышав смелое слово, все притихли. Понимали, что своим вопросом он метил не в Захарку, а в Матвеева. Давно уже ползли слухи, что у Матвеева есть «Чёрная книга», по которой он гадает, что сам он имеет дело с волхвами и прорицателями, что ночью в его особняк приходит колдун. Вспомнили, что юродивый Фёдор назвал матвеевский особняк «вертепом сатаны».

Артамон рассмеялся. У этого искусного притворщика на всё был готовый ответ:

   — Господа, не слишком ли много вы хотите от убогого карлика?

Захарка вскинул на хозяина глаза. Ему не понравилось, что его назвали убогим. Невозмутимость Матвеева ещё больше разозлила карлика. Обернувшись к гостям, он сказал:

   — Вы хоть лопните тут от любопытства, а от Артамона Сергеича вам ничего не добиться. Мне и самому многое здесь невдомёк...

Кое-кто улыбнулся на эту горячность Захарки, но остальные тревожно и озабоченно задумались. Большинство было напугано рассказами о тайных губительных силах разного рода волхователей и ведунов. А что, ежели Матвеев и в самом деле один из них? Спроста ли он затеял игру с фантами, как поначалу казалось? И про каждого всё верно угадал Захарка. Дознались каким-то способом о том, что только ещё предстоит — Иван Хитрово правильно сказал. И без сатаны тут, ясное дело, не обошлось.

С этими мыслями испуганные гости и разошлись, торопливо простившись с хозяином.

 

Глава 5

НЕВЕСТА НЕРВНИЧАЕТ

От наблюдательного карлика не укрылось настроение гостей. Он и сам видел в игре с фантами бесовский умысел Матвеева. До него тоже дошли слухи, что Матвеев держит «Чёрную книгу» и по ней может узнать о делах людей и навести на них порчу. Сам Матвеев ведает об этих разговорах и доволен ими. Ему надобно, чтобы люди боялись его.

И Захарке чудилось, что свои фанты он сочинял словно бы под диктовку хозяина. И что удивительно, напоследок, когда фанты были уже составлены, будто сам бес шептал ему в ухо слова, чтобы он вставил их. В словах этих была не то угроза, не то предупреждение: «А буде от животной болезни, даётся ему зелья, от которого наутро в землю». Захарке было страшно от этих слов. Ему казалось, что хозяин надумал кого-то сгубить. Царевичи Симеон и Алексей своей ли смертью померли?

И ещё одна мысль неотступно стояла в голове карлика — о царе Алексее. Захарка давно понял, что Наталья хочет приворожить царя, и совершается сие чародейство по воле Матвеева. Он прочит царю в невесты свою воспитанницу... Князья да бояре думают, что всё по правде делается. Ишь, и смотрины невест затеяли. Девок-то в Москву сколь понаехало, и каждая ночи не спит, надеется стать царицей. И никому неведомо, что будет всё по слову Матвеева. Он, когда Наталья станет царицей, будет свою волю творить, злую и опасную.

Эти мысли не дают Захарке покоя. Что ему делать? Он-то знает, что хуже всех придётся самому царю. Матвеев начнёт им помыкать. Такой уж это человек. Мысль об этом лишает Захарку сна, жжёт под сердцем. Людей Захарке редко бывает жалко. Дьяволову волю исполняют, а думают, что Богу служат.

Но царя ему действительно жалко. Богомольный, добрый, тихий. Когда он приходит к ним в особняк, ему, Захарке, кажется, что и солнце светит ярче, и люди становятся добрее...

Да вот беда: не давали покоя Захаркиной душе и мысли о Матвееве и Наталье: Им-то невдомёк, что он давно раскусил их. Матвеев ради богатства и власти от самого Бога отступится. В церковь ходит редко, поклоны не бьёт, а других заставляет! Но, чтобы видели, как он Бога любит, затевает богомолье в далёкой церкви. И в своём селе Пояркове поставил церковь, на другие храмы не похожую. Это чтобы о нём самом больше говорили...

И воспитанницу по себе взял: бойкая, остроглазая, завидущая. Прикидывается тихоней, а сама во всём только своё видит. Шустрая, хваткая. Очами так и сверкает, подолом так и вертит. Подобных девок сатана засылает людям, чтобы им хуже на свете жилось.

Спаси, Господи, и помилуй царя от её злых чар!

Дня через два после журфикса с фантами в особняке Матвеева, казалось, установилась тишина. Не было обычной суеты, не раздавался стук колёс подъехавшей кареты. Но Захарка знал, что ожидался приезд царя. Матвеев о чём-то значительно разговаривал с Натальей. Слух у Захарки такой острый, что, даже находясь в отдалении, он мог слышать хотя бы обрывки фраз. Очевидно, что-то готовилось. Одна фраза смутила Захарку: «Ты должна подумать о царёвой радости...» Карлик понял, что его хозяин стал сводником и что царь и Наталья встретятся наедине...

Ужели беда надвигается столь неотступно и её ничем уже не отвратить? Захарка всё ещё надеялся, что новая красавица Авдотья Беляева «отведёт» от царя Наталью. Но слух о приезде царя и слова Матвеева ослабляли эту надежду.

И вот послышался стук колёс подъехавшей царской кареты. Сердце у Захарки забилось, точно решалась его собственная судьба. Он отважился занять наблюдательную позицию в коридоре возле открытого окна, из которого можно было уловить кое-что из того, о чём говорилось между гостями и хозяином.

Из окна Захарке были видны кусты зацветающей сирени, доносился едва различимый аромат. Было тихо, словно весь дом вымер. Но вот опять послышался лёгкий стук колёс. Не уезжает ли царь? И что происходит возле крыльца?

Захарка так ушёл в тревожные мысли, что не почувствовал, как к нему из тёмного коридора подошёл Матвеев. Он схватил карлика за вихор.

   — Что ты тут делаешь? Люди тебя по всем углам ищут. Никак подслушиваешь?

   — Кого? Здесь никого нет.

   — Ты что дураком прикидываешься? Сказывай, что ты слышал?

Матвеев схватил карлика за шиворот. Вид у него при этом был встревоженный. Значит, и в самом деле в гостиной предполагались важные разговоры.

   — Ничего. Ей-богу, ничего!

Ворот кафтанчика стягивал Захарке шею. Лицо его стало синеть, он хрипел. Матвеев отпустил его, продолжая допрашивать:

   — Так что же ты делал тут, злодей?

   — Что тут делать-то? Из окна глядел, как везли на смотрины царских невест.

Матвеев с немым удивлением смотрел на своего карлика, ибо знал, что тот не склонен к бездельным занятиям. Ему пришло на ум посмеяться над Захаркой.

   — Да зенки-то зачем уставил? Али невесту выбираешь?

   — Царь-то сам себе выберет...

   — Надеюсь, — невольно улыбнулся Матвеев. — Ну а ежели тебя засватали бы?

   — Девка я, что ли?

   — А мы тебя девкой нарядим.

   — Лучше уж чучелом наряди. Токмо не девкой...

   — И какие же у тебя резоны против девок?

   — У девок волос долог, да ум короток. Вот и царёвы невесты, умны ли? Чай, каждая думает царицей стать. А того не подумали, что в Москве и своих невест довольно. И каково будет им отъезжать назад?

   — Вот ты как рассудил... Я вот тоже, Захарка, думаю, что царю это одна лишь морока. За ними, невестами, и уход должен быть особый, и развлекать их надобно. Ныне и тебе, Захарка, придётся пойти к невестам, шутками да смехом их занимать.

   — Чем посылать меня к девкам, сгони уж лучше меня со двора!

   — У кого только ты таких словечек набрался?

«Сгони со двора»... Я не ради девок тебя посылаю, чтобы им весело было. Дело есть. Там, на Верху, есть девка с Волги, из города Камышина. Авдотьей Беляевой прозывается. Привёз её в Москву стряпчий Иван Шихирев. Та девка живёт у тётки, старицы Вознесенского монастыря Ираиды. Сегодня её поместят на Верху как царскую невесту. Вечером тебе будет в самый раз туда пойти...

Захарка пытливо посмотрел на хозяина.

   — А тебе что за дело до девки Авдотьи?

   — Моё дело сторона, да царя жалко. Сказывают, та девка с изъянами. Ты, я знаю, царя тоже жалеешь и любишь. Вот и разведай, какие изъяны у той Авдотьи.

   — Да что я за добытчик такой? И кто со мной станет разговаривать?

Странная мысль пришла в голову Захарки. Если Матвеев начал искать в особняке его, Захарку, сразу после отъезда царя, нет ли в наказе хозяина разведать про девку Авдотью царского соизволения? А коли так...

   — А тебе и допытываться не придётся. Девки-невесты сами про всё и расскажут.

   — Коли не станешь неволить, пойду...

   — Нет, я велю связать тебя и отвезти во дворец, — пошутил Матвеев.

Захарка отправился во дворец со смутным чувством тревоги и внутреннего неудобства. Выходит, его посылают к невестам как доносителя. «Ну да мы ещё посмотрим...» — подумал Захарка.

Заглянув в гостиную, Наталья увидела сидевшую возле окна леди Гамильтон. Она что-то вязала. Быстро мелькали её красивые тонкие пальцы. Она подняла на Наталью глаза. И весь вид её говорил, что ей грустно, но она ни от кого не ждёт утешения. По сумрачному взгляду больших чёрных глаз Натальи тоже можно было понять, что у неё были какие-то неприятности, о которых она не будет сейчас рассказывать. Может быть, потом, когда-нибудь.

— Сергеич не передавал, когда приедет?

Леди отрицательно помотала головой. Чувствовалось, что этот вопрос причинил ей досаду. Артамон против её воли увёз сынишку в подмосковное село Поярково: мол, пришла весна, и ребёнку там и здоровее и вольнее. Но мать понимала, что главной причиной удаления сына были жалобы Натальи на то, что Андрей слишком шумный ребёнок и всем причиняет беспокойство.

Гамильтон давно притерпелась к тому, что в этом доме во всём творилась воля воспитанницы. Но, когда своеволие Натальи коснулось сына леди, та взбунтовалась. Артамон оставил без внимания её протест и просьбы, и леди как никогда почувствовала себя одинокой. Она поехала бы к Андрюше и осталась на всё лето в этом Пояркове, но всё было так тяжело и сложно... Словом, Артамона нельзя было надолго оставлять одного. С какой бы радостью она поехала сейчас в Шотландию, показала бы сыну его родину, отдохнула душой. Да Артамон не отпустит её с сыном. Без него — пожалуйста!

Такая категоричность была унизительна для неё, но Артамон целиком подчинил её своей воле и то тиранил её мелочами, то совсем забывал о ней.

Так она и жила, терзаемая мучительными порывами: то рвалась куда-то уехать, то искала в душе примирения с супругом, то раздражала его ревностью к воспитаннице. Но более всего опасалась она его упорной и злой воли.

Она не понимала его замыслов, сам же он не открывался перед ней. Почему он так печётся, чтобы выдать Наталью за царя? Он и без того первый министр. Какого ещё вознаграждения он хочет? У него много недоброжелателей. Не рискует ли он своей головой, а значит, и будущим сына?

Леди терзали смутные, не понятные ей самой страхи. Чудилось, что угроза нависла над всей её семьёй. Так было в Шотландии. Как она с покойной матерью боялась беды! И беда грянула. Все её родные погибли во время революционных беспорядков. Она спаслась лишь чудом.

Казалось, на Эдинбург опустилась чёрная ночь — в Англии и Шотландии наступила диктатура Кромвеля. Карлу Первому отрубили голову. Его сын, Карл Второй, бежал в Эдинбург и был провозглашён там королём. Шотландцы, некогда бывшие противниками монархии Стюартов, стали приверженцами этой монархии.

Но их радость была недолгой. Вернувшийся из Ирландии Кромвель разбил войско шотландцев, и после этой победы в городе начался настоящий террор. Люди перестали разговаривать друг с другом, и не было в то время у шотландцев врагов хуже, чем они сами. Сколько честных людей погибло по доносам! И доносили сами шотландцы — на соседей, на знакомых и даже на родных.

В эти страшные дни нашли свою смерть и родители леди. В её памяти многое сохранилось с той поры, она помнила и самого Кромвеля, его грубые черты, жестокие глаза и голос, словно звучавший из самой преисподней. И ей часто казалось, будто всё было сегодня или совсем недавно. А ведь прошло около двадцати лет...

Но тогда она не была так одинока, как теперь. Ей не приходилось тревожиться то будущем своего ребёнка и мучиться вынужденной разлукой с ним. Молодость не теряет надежды даже в несчастьях. И была ясность, где добро, а где зло. Люди видели, откуда исходит угроза. А ныне? Она даже у себя дома не находит защиты от недоброжелателей и, чувствуя свою беззащитность, не знает хорошенько, кого же ей опасаться. Всё решается помимо неё и за неё.

Тут её мысли были неожиданно прерваны резкими звуками, доносившимися из соседней комнаты, как если бы кто-то сильный начал вдруг передвигать мебель. Вот что-то упало. Кто-то помянул чёрта. И леди догадалась, что это сердится Наталья. Кто же не знал её обычая вымещать свою досаду на чём попало! Леди вспомнила её лицо, когда она приоткрыла дверь, и пожалела, что не спросила о делах. Не случилось бы с ней какой беды... Если её рассердить, она действует резко, порывисто, безоглядно. И недаром она спрашивала о Сергеиче. Значит, что-то стряслось.

...Виновником бурных переживаний Натальи был Захарка. Там, на Верху, в царском тереме, она была унижена. И кем? Карликом. Попадись он ей сейчас под руку, она бы знала, как его наказать. Но Матвеев взял его с собой в Поярково, чтобы Андрейка первое время не очень скучал в разлуке с отцом и матерью. Мальчик был привязан к Захарке.

В те дни, когда Наталья дала повод поляку Зборовскому для насмешек над собой и по дворцу пошла гулять её «пословица»: «Не имей сто рублей, а купи сто друзей», — она совершила ещё одну оплошность: проявила интерес к трону, на котором сидела Марина Мнишек.

Казалось бы, что тут особенного? Но после этого случая Наталью за спиной стали называть «самозванкой». Она поняла, сколь злы люди, но поправить уже ничего не могла.

Эту досадную неприятность усугубил ещё и Захарка. Все невесты к тому времени собрались на Верху. Карлик потешал их забавными словечками, комическими ужимками и выходками. Невесты весело смеялись. И вдруг Захарка сказал:

   — Хорошие вы девки — красивые, весёлые. Есть, однако, среди вас самозванка.

   — Ну и учудил ты, Захарушка, — ответила дочь стрелецкого головы Марфа Апрелева не без горделивого достоинства.

Её тотчас же поддержали другие:

   — Как есть учудил...

   — Какие среди нас самозванки? Мы дочери своих честных отцов...

Но Захарка тут же ловил их на слове:

   — А скажи-ка ты, Марфа Апрелева, как тебе поручиться за всех?

   — Ну, коли так, скажи сам, — наступали на него бойкие красавицы.

Наталье почудилось, что карлик взглянул на неё. Она кипела гневом. Каков предатель! Она обдумывала план мести и на другой же день, сказав верхней боярыне, что должна навестить своего благодетеля, пришла в особняк с твёрдым решением добиться от Сергеича, чтобы он продал Захарку. Княгиня Хованская называет его своим любимчиком — вот пусть и купит его!

Отсутствие Матвеева не охладило гнева Натальи. Рассказать о своих огорчениях леди? Она тоже чем-то расстроена. Ах да, увезли сынишку. Вот нюня. Мальчишка совсем разбаловался, покоя от него нет. Всюду заглядывает, стал уже и подсматривать...

Наталья не любила детей, прогоняла их от себя. На тех же, кто ласкал детей, смотрела с обидной снисходительностью. Но в эти минуты ей, склонной к горячке гнева, нужна была хоть какая-нибудь наперсница. Наталья чувствовала одиночество леди. Она знала, что Матвеев неласков к ней, и, не лишённая порывов доброты, решила пожалеть её. Она подумала даже, что как только Сергеич вернётся, похлопотать, чтобы он привёз сына в особняк: без него-де всем скучно...

Когда Наталья вошла в гостиную, леди по-прежнему вязала. Наталья поцеловала её в плечо и села рядом.

При одном только взгляде на этих женщин ощущалось, сколь они противоположны. Одна — пышнотелая красавица в расцвете молодости, с крупными, лишёнными духовного света чертами. В её движениях угадывалась суетность беспокойного существа. Во взгляде чёрных глаз чувствовалась властолюбивая натура. Вторая создана для тихих семейных радостей. Она тонка в кости, и черты лица у неё тоже тонкие. Присмотревшись к ней, начинаешь думать, что в её душе скрыто много потаённого, что она горда и несчастна. Видно было, что она находила отраду в устройстве семейного уюта. Для каждой вещи, даже самой безделицы, в обставленной ею гостиной было своё место. На столиках, этажерках — всюду были разбросаны то изумительной красоты фарфоровые вазочки, то китайские болванчики, то цветы. А для глаз, жаждущих духовных утех, эскизы, офорты, акварельные рисунки...

   — Ты чем-то огорчена? — спросила леди.

Наталья мотнула головой и рассказала о предательстве Захарки.

   — Не надо, не ругай карлика. Это такое несчастное существо!

   — Несчастное?! — изумилась Наталья.

   — Вспомни, какое надругательство над ним совершили, прежде чем сделали его карликом.

   — Не могу жалеть людей, которые беспощадны к другим!

   — Он так о себе не думает. В душе он считает себя добрым.

   — Это за что же?

   — А кому он сделал зло? Нет, в душе его много доброго. Ты разве не заметила, что он один в целом мире жалеет несчастных, ослабевших собак, не забывает покормить птиц?

   — Значит, люди для него хуже собак!

Леди укоризненно покачала головой:

   — Не ожесточай своего сердца, Наталья! У Захарки служба такая. Забавляя людей, легко и забыться. Он и с Артамоном бывает груб.

   — И что за нужда терпеть грубости! Скажу Сергеичу, чтобы продал его либо обменял на другого карлика. Всюду шныряет. Уставится и следит...

   — Артамон говорил, что у него манера такая. Он невесту себе искал.

Наталья звонко рассмеялась.

   — Вот и ладно. А теперь помирись с ним. Что с него, с несчастненького, взять?

Лицо Натальи снова посуровело:

   — Леди Авдотья, тебе хорошо так говорить. Твоя жизнь была счастливой. А я всего натерпелась. Но тогда, в прежней жизни, я терпела поневоле, так стану ли я теперь по своей воле делать это?

Хозяйка невольно улыбнулась этому непривычному и неожиданному обращению «леди Авдотья».

   — «Терпение» — хорошее слово, Наталья. Помнишь, как в Евангелии сказано? «Не противься злому, но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую».

   — Следуй я этому совету, жить бы мне в смоленской деревне.

   — Нам неведомы небесные замыслы, — возразила леди.

Наталья не успела ответить. Отворилась дверь, и в гостиную вошёл Артамон. Увидев Наталью, мирно беседующую с его супругой, он, казалось, удивился. В последнее время он похудел. Лицо обветренное, потемневшее, видимо, от пребывания на сельском воздухе.

Жена внимательно посмотрела на него, он прочитал в её глазах вопрос.

   — Не волнуйся, Андрейка доволен. У него хороший товарищ для игр — сын тамошнего дворянина.

   — А мы тут надумали вернуть его назад, — заметила Наталья.

   — Успеется, — Небрежно ответил Матвеев и посмотрел на жену.

Она тотчас же поднялась, сказав, что пошла приготовить ему обед. Проводив её глазами, Матвеев приблизился к Наталье, поцеловал её в щёку:

   — Добро, что ты поладила с моей супругой, радость моя...

   — А мы с ней и не сварились.

   — Умница... А я сейчас видел Алексея. Он будет в гости к нам. Ты будь поласковее с ним. Вижу, как он надеется, что ты послужишь его царской радости...

   — Не получит он ничего от меня! — с наигранной сердитостью ответила Наталья.

   — Да чем он не угодил тебе?

   — А на девку Авдотью зачем заглядывался?

   — Ты понапрасну тревожишься, радость моя. У Авдотьи Беляевой руки тонки. Царь Алексей не любит таких дохлых. Ему по душе такие, как ты...

   — Но всё же заглядывался. Да и Анну Долгорукую, сказывали, глазами так и ел...

   — А ты не слушай досужих разговоров. Царь только о тебе и говорит. В твоих глазах он зрит своё счастье. Скажу тебе: он уже решился. Быть тебе царицей. — Матвеев на минуту остановился, проверяя впечатление от своих слов, затем продолжал: — Мне так отрадно видеть, когда глаза твои сияют счастьем и ты веришь, что дни ожидания уже сочтены.

   — Не сомневайся, Сергеич. Разве можно не верить тебе? Я давно уже привыкла полагаться на тебя.

Но почему же, произнося эти слова, она задумчиво смотрит перед собой, словно в чём-то сомневается? Матвеев переводит разговор на другую тему. Похоже на то, что он хочет скрыть от Натальи свою озабоченность будущим. Он тоже чего-то боится. В нём нет и капли благодушия. Успех как будто верен, но победа ещё не одержана. Впереди ещё заботы и труды. Осторожный и предусмотрительный, Матвеев привык опасаться даже поверженного врага. Друзья кажутся ему ненадёжными.

И Матвеев продолжает обдуманные речи, внушая своей воспитаннице мужество и терпение.

 

Глава 6

ЯВЛЕНИЕ АВТОНОМА ИВАНОВА

В особняке заведомо знали, что сегодня к хозяину приедет первый богач в державе Автоном Иванов. Многие подумали, что это будет не простое гостевание, и посматривали на хозяина, пытаясь догадаться о его планах и расчётах.

И вот на пороге появился важный гость. Однако в лице хозяина и гостя ни малейшего намёка на важность минуты, лишь — любезность да радушие.

   — Челом здорово, — говорит Матвеев, обнимая и целуя гостя.

   — Челом, друже, — отвечает ему Автоном.

   — Как тебя Бог милует? — спрашивает гостя хозяин.

   — Твоими молитвами! — И, помолчав немного, добавляет, как бы случайно: — Вот земельки прикупил с крестьянами на ней.

   — Дело доброе...

   — А я думаю: дай-ка навещу своего друга. Сыграем партию в бильярд да на карлика твоего знаменитого гляну...

Рядом с европейцем Матвеевым Автоном являл разительную противоположность и в одежде, и в облике. Волосы острижены в кружок, как у купцов будущего столетия, и длинная борода клином. Суконный кафтан сшит по модели сорокалетней давности. О себе он говорил, что уважает старину.

Хозяин и гость были давними приятелями, но об этом как-то не принято было вспоминать. Оба были из духовного звания, а сошлись на чиновничьем поприще, служили в одном из московских приказов, да так удачно, что он стал для них злачным местом. Но об этом в то время не принято было судачить. Дела делались втихомолку, так что и родные ни о чём не ведали. Сор из избы не выносили. Ещё труднее было поймать за руку мошенника. Канцелярии были битком набиты служилыми дьяками. Попробуй сыщи, кто из них «проворовался». И само делопроизводство было, как правило, запутанным и бестолковым. А если кто и заметит какую-нибудь проруху — кто же самому себе враг, чтобы высунуться с ябедным словом! На чиновничью службу непросто было устроиться. Ждали подолгу и платили немалые деньги, чтобы получить место.

Дьяки сидели в похожих на чуланчики душных комнатках, за одним столом, почти впритык. И сидели с раннего утра часто до позднего вечера. За жалкие гроши эти несчастные чиновники гробили своё здоровье, теряли зрение.

Тем временем оба приятеля, похлопывая друг друга по плечам и обмениваясь радостными улыбками, направились в малую гостиную, где находился китайский бильярд. Со стороны можно было подумать, что эти люди связаны крепкой и счастливой дружбой, что бывает надёжнее родственных уз. Так думали многие, хотя и знали, что если и родственные узы ненадёжны, то ещё реже встречается истинная дружба.

Тем не менее дружба Матвеева с Автономом Ивановым была предметом зависти для знавших их дельцов, но на чём держалась эта дружба — оставалось для многих за семью печатями. Главным в жизни для каждого из них были богатство, почести, власть. Кто из них был богаче, об этом история умалчивает, но капиталы Автонома Иванова называли «сказочными». Не говоря о деньгах, которых, разумеется, никто не считал, более шестнадцати тысяч крепостных душ и множества земельных угодий. Ему принадлежали лучшие подмосковные земли: Тёплый Стан и Ваганьково урочище. Шептались, что у Автонома был только один предшественник, который мог бы сравниться с ним огромным достоянием, это современник Бориса Годунова дьяк Андрей Щелкалов. Но царь Алексей не завидовал богатству своих подданных. Да и знал ли он о его размерах? И, судя по всему, растущее богатство Автонома Иванова не досаждало ему.

Со времени Бориса Годунова статус делового человека в России заметно изменился. Родовые связи значили всё меньше. На первое место выдвигалось служебное и финансовое положение человека. Отношения между людьми всё больше определялись деловой зависимостью друг от друга. Естественно, что и личные чувства мало что значили в подобных отношениях. Набирала силу борьба за власть.

Малая гостиная пустовала. Все знали, что хозяин будет играть в бильярд с гостем, перед которым он особенно расшаркивался. Заметно было, однако, что гость слегка пошатывается. Видимо, по обыкновению своему, он был в подвыпитии. Матвеев знал, что это не помешает их беседе. Внутренне он был готов к ней, хотя мог лишь догадываться, о чём пойдёт речь.

Автоном играл плохо. Он не умел держать удар, петушился и, наконец, смеясь, признал своё поражение.

— Только ты никому об этом! Ни-ни... — И, помолчав, добавил: — Видишь ли, ныне ко мне пришёл брат и принёс добрые вести. Вот я на радостях и опорожнил бутылку белого...

   — А я рейнским хотел тебя угостить.

   — И рейнского можно. Вели поставить на стол.

   — Поставлю, как не поставить... У тебя и на уме не было, каких гостинцев я тебе приготовил.

   — Благодарствую! А допрежь покажи мне свою обезьянку...

В это время проказница сидела на подоконнике и сбрасывала на пол красивые безделушки. Она уверенно посмотрела на приближавшегося к ней хозяина с гостем, словно не сомневалась, что ей за это ничего не будет. Потом она бросила взгляд на гостя, нахмурилась и стала кричать. Звуки были неприятно-резкими, гортанными. Автоном замахнулся на неё палкой, но обезьянка, вскочив ему на плечи, вдруг вцепилась в ворот его кафтана.

Никто не заметил, как рядом оказался Захарка и ласково-повелительным голосом попросил обезьянку пересесть на дерево в кадке, рядом с которым они стояли.

Придя в себя, Автоном взглянул сначала на обезьянку, затем на карлика.

   — Ишь ты... — проговорил он, сам не зная к чему.

Автоном разглядывал Захарку с бесцеремонностью пьяного человека.

   — Так это, значит, твой карлик, — как бы сомневаясь, произнёс он. — А я, признаться, подумал, что это обезьянка.

Захарка резко дёрнулся.

   — А ты кто будешь, дьяк из приказа? Я-то сохранил человеческий образ, а вот ты похож на хорька.

Автоном вскинулся. С него словно соскочил весь хмель. Припомнилось вдруг, что, когда он был мальчишкой, его на улице обидно дразнили хорьком.

А он и в самом деле был похож на хорька. Волосы чёрные, редкие и длинные, как у того зверька. На лице много тёмных пятен, и расположены они ромбом, как и у хорька: пятно на лбу, затем по обеим щекам, ближе к ушным раковинам, и одно остроконечное пятно на подбородке. И в довершение сходства зубы у него были мелкие, острые, как у зверька.

Взглянув на растерявшегося Матвеева, Автоном сказал:

   — А он у тебя злой. Аж позеленел весь от злости.

   — Я ж говорил тебе, что он бунтовской... Как уж есть чужой роток, не накинешь на него платок.

   — И впрямь бунтовской. Настоящий Стенька Разин. Или подходу не знаешь, как унять?

Захарке не понравилось, что его сравнили с известным разбойником Стенькой Разиным. Захарка был много наслышан о свирепости разинцев. Он надеялся, что Разина скоро схватят.

   — Я тебе не разбойник Стенька, — с ходу отверг Захарка «поклёп» на себя.

Поискав, чем ответить своему обидчику, он вспомнил случай, причинивший немало огорчений Автоному Иванову, и мстительно выкрикнул:

   — Ты иконоборец!

А случай был такой. Находясь в подпитии, Автоном зашёл в церковь и при всём честном народе сказал, что иконы — идолы и молиться на них не след. Да и кто их пишет? Мужики простые и пьяные. Плохо и то, что продают иконы там, где торгуют дёгтем да портянками, либо, на худой конец, калачами. Бог на небеси, а иконам достойно ли поклоняться?!

Автонома вызвал благочинный для внушения, и богач унялся было и после лишь говорил, что к иконному делу надобно приставить честных людей, но за ним так и осталась худая молва.

Когда ничтожный карлик посмел назвать его обидной кличкой, Автоном почувствовал, как сжались его кулаки, но усилием воли сдержал себя.

От Матвеева, однако, не укрылись признаки гнева на его лице, и, разозлившись на Захарку, он крикнул:

   — Поди отсюда прочь, бездельный карлик! Я вижу, по тебе давно не ходила палка.

За последнее время это был первый случай, когда Захарке угрожали палкой. Он зло ощерился:

   — Посмей только! Я самому государю пожалуюсь.

Раздался радостный смех. Это внезапно появилась Наталья. Она была в своём любимом коричневым платье с золотистыми разводами и вся светилась сознанием своей красоты. Она поклонилась гостю, затем подошла к Захарке, коснулась ручкой его курчавых волос и весело сказала:

   — Не надо тревожить государя! Пожалуйся лучше мне!

Захарку несколько смягчила невольная ласка, но он уловил в ней насмешку и ответил:

   — Не много ли берёшь на себя?

Матвеева это окончательно разозлило. С каким удовольствием он вышвырнул бы карлика из гостиной, но Наталья успела шепнуть ему:

   — Жесточью с ним не справиться. Хуже будет.

И, согласившись с ней, Матвеев, вопреки своему обыкновению, почти спокойно скомандовал:

   — Вон! И ни слова больше.

В ответ Захарка, с достоинством вскинув голову, сказал:

   — Я пошёл, но не вон!

Он оглянулся, проверяя впечатление, но на него никто не обращал внимания. Автоном склонился перед Натальей в низком поклоне и поцеловал у неё руку — совсем по-европейски. Затем отошёл назад, любуясь ею.

   — Эх и хороша невеста царю нашему! Других и не надобно. Ишь, придумали затею со смотринами. В Москву девок понаехало, будто пчёл на зимовье согнали...

Гостиная вновь огласилась весёлым Натальиным смехом. Ей понравилось сравнение невест с пчёлами. И верно: есть злюки, кусачие, что тебе пчёлы.

Наталье вдруг припомнилась одна из царских невест, дочь стрелецкого головы Капитолина Васильева, красивая и бойкая. О таких говорят: «Палец в рот не клади — откусит». Но беспокоил Наталью и неотступно стоял перед ней другой образ — девицы Авдотьи Беляевой. Ни за что не призналась бы Наталья даже матери, что ревнует к ней, что всякий раз приход царя на смотрины для неё нож острый. Не слышала бы ни о чём и не знала, чем терпеть эти тайные муки. Наталья вынуждена была признаться себе, что эта «сиротинушка» с Волги красивее её.

Одна только надежда и оставалась у Натальи — Сергеич. Да всё ли от него зависит? Каким-то тайным чутьём она улавливала, что этот приказной дьяк Иванов неспроста зашёл к ним. Досуж в делах не меньше, чем Сергеич. И побогаче Сергеича будет. А за деньги чего не сделаешь! Наталья знала, что сейчас Сергеич поведёт гостя в «закуток», где всегда накрыт стол. Сердце её замирало в тревоге. Что они придумают? А ей снова идти на Верх, в опостылевшие палаты, к невестам и находиться в неведении.

Мужчины, кажется, почувствовали её состояние. Автоном обернулся к ней, чтобы подбодрить:

   — Не сумлевайся, девица. Верное слово: быть тебе царицей. Ни одна из невест не достойна тебя.

Матвеев, прощаясь с ней, ласково посмеивался.

По дороге в «закуток» Автоном долго хвалил Наталью.

   — Умная у тебя воспитанница. Достойной будет царицей.

   — Больно ты её хвалишь! Не было бы худо от твоих похвал.

   — Боишься сглаза?

   — Да и сглаза боюсь.

   — А кто не боится? Да всё ж надобно поддержать человека добрым словом. Отец мой, бывало, сказывал: «Хвалят меня — я умнею, а как хулят — глупею».

Застолье без гостей удалось на славу. Матвеев сам наполнял чары вином, приговаривая:

   — Выпьем, Автоном, чтобы поумнеть!

   — Или мне отставать от тебя? Выпьем за верную, за свою царицу!..

Замысел, который свёл их сегодня вместе, был секретным, поэтому прилюдно разговоров меж собой они избегали, опасаясь обмениваться даже намёками. Им ли было не знать, что и у стен есть уши...

Уверяют, что коварные умыслы рождаются первоначально в преисподней, а уж затем попадают к людям. Такой преисподней стал на этот час кабинет Матвеева, куда они с гостем вошли. Казалось, что модная европейская мебель была завезена сюда людьми, которые хотели отгородиться от мира и создать своё царство, подвластное своим тайным законам.

Ещё не успев остыть от недавнего застолья, оба уселись за гостевым столиком на колёсиках. Оба расслабились, сняли с себя напряжение недавних минут. Нет ненавистного карлика Захарки и чужих любопытных глаз. Матвеев разливал по рюмкам любимую мальвазию, которая неизменно приводила его в доброе расположение духа. Чувствовалось, что гостю он вполне доверяет — редкий случай в его жизни. Этому предшествовали долгие сомнения. Матвеев строго проверял каждого человека, попадающегося на его пути. Казалось, ещё совсем недавно он был склонен сомневаться в истинном расположении к себе Автонома Иванова, хотя этот ловкий человек ни разу не «своровал» и в коварстве не был уличён. Да чужая душа — потёмки, и всё же Матвеев решил: Автоном вне подозрений.

Выпили без тостов и предисловий. Автоном вдруг спросил:

   — Ты почто ночь-то не спал?

Матвеев не удивился вопросу. После бессонной ночи у него обыкновенно появлялись круги под глазами.

   — Работа была...

   — Или дня не хватило?

Матвеев помолчал, наполняя рюмки.

   — Мысли важные к ночи пришли... Что смотришь? Или у тебя не бывало такого? Круговерть какая-то. Дела к ночи начинают кучиться, и все недобрые.

   — Да решение-то принял.

Подозрительно вглядевшись в лицо Автонома, Матвеев спросил:

   — Ты об каком решении подумал?

   — А ты чего вскинулся? Или мы неодинаково думаем, как Наталье помочь?

   — Дай-то Бог!

   — Да в чём незадача? Коли есть какие сомнения, сказывай. Стану думать, как посодействовать тебе.

   — Сомнений нет, да помешки есть. И откуда только взялись на мою голову!

   — Эк, удивил! Да на что ум человеку даден?

   — Верно говоришь. И я також думаю. Оттого и на совет тебя призвал.

   — Любишь ты тянучки тянуть. Нет чтобы сразу сказать, об чём тревожишься...

   — Молва нехороша. По Москве злые люди слух пустили, будто я волшебством да волхованием царя к Наталье приворожил.

   — Пустое говоришь. Я думал, что-то важное случилось.

   — Куда ещё важнее!

   — Опять ты тянучку тянешь. Да говори, есть ли что окромя досужих разговоров?

   — Авдотью Беляеву, кою родич с Волги привёз, бояре-злодеи в царицы прочат.

   — Вот беда! Пусть себе прочат. А мы-то на что? Да и сам царь втайне сделал свой выбор.

   — А что в самом деле в душе у царя — ты знаешь? Со мной разговаривает словно нехотя, а на ту девку, Авдотью Беляеву, глаза пялит.

   — Дав девке той нельзя ли найти какого изъяну?

   — Будь она не так хороша собой... Царь говорит, что глаза у неё, как на иконе.

   — Да нельзя ли у родни её сыскать чего-либо? Или родича её осрамить?

   — И про то у нас с ним говорено, а царь своё думает.

   — А ты его на гнев вызови...

   — Вот теперь ты в самый раз сказал. Есть тут одно письмецо. Погляди-ка на него.

Матвеев подошёл к бюро, выдвинул ящичек, извлёк из него лист бумаги и подал Автоному. Гость начал внимательно читать. После оба некоторое время молчали. Текст письма мог ошеломить хоть кого.

В нём подвергалась грубому поношению воспитанница самого Матвеева — Наталья Нарышкина: «Девица та ведовством и колдовством потщилася сердце и разум светлый царский затмити... Приворотила его разными бесовскими волхованиями... А сама блудница бесовская и ведьма заклятая ведомая. Ото многих сведков уличена, што не только на шабаш летала, но и с воинами иноземными, кои в дом хитреца Матвеева вхожи, разные игры нечистые играла, многим яко невеста в жёны себя обещала. И выше всякой меры опозорена есть. Не токмо царицей московской, но и последнему водоносу женою быть непотребна...»

   — Ну, что скажешь? — спросил Матвеев.

   — Придумано ладно. Жало в сердце царя. Быть гневу великому, — ответил Автоном, а про себя подумал: «Про хитреца-то Матвеева ловко ввернул».

   — Верно сказал. И да славен Бог, да расступятся враги его.

Это подмётное письмо позже подбросили в Кремль, а до царя довели, что сочинил его родич Авдотьи Беляевой — первой соперницы Натальи Нарышкиной.

 

Глава 7

ПАТРИК ГОРДОН

Наталья не любила долго оставаться в одиночестве, и, когда ей доложили о приходе Патрика Гордона, она обрадовалась и велела провести его к ней в гостиную. Успела подумать: «А славно, что Сергеич ныне в Боярской думе, а леди уехала в Поярково к сыну». Отсутствие леди её особенно устраивало, ибо та, полагая, что земляк-майор приходил к ней, целиком завладевала разговором. Теперь Наталья вволю наговорится с гостем.

А тут приспела и просьба к нему. Гордон жил в Немецкой слободе, а Наталья задумала поселить там братьев, которые недавно приехали к ней. Кроме того, брат Иван надумал ещё и на службу поступить. У неё были всякие сомнения, и ей хотелось посоветоваться с человеком, который на себе испытал, какова она, служба, и хорошо ли житьё в Немецкой слободе.

Сам Гордон поступил на русскую службу несколько лет назад, в 1661 году. До этого он служил то в шотландской дружине, то у поляков. О себе он рассказывал, что в шотландской дружине занимался разбоями. Однажды они напали на крестьян и отняли у них лошадей. Прочие офицеры тоже пускались в разбои, потому что у них было маленькое жалованье, так как на шее у шведов сидели, помимо императора, датский, польский короли да ещё русский царь. После была русская служба. И хотя искателю добычи не всегда везло, но там было больше возможностей ловчить. Видимо, ему понравилась и жизнь, богатая рискованными случаями, которые, однако, сулили добычу.

И сколько же он помнил разных историй и как искусно умел их передавать! Наталья заслушивалась этими историями и советовала Симеону Полоцкому, писавшему комедии для Потешной хоромины-театра, использовать в спектакле рассказы Гордона.

Заслышав отдалённые шаги, Наталья подошла к окну, из которого можно было видеть, как гость направлялся к двери гостиной. Это был бравый военный с отличной выправкой. Роста он был невысокого, но красив. Наталья встретила его любезным полупоклоном. Ему было известно, что хозяйки нет дома, и был удовлетворён этим, ибо знал заранее все её речи: не упустит случая поговорить о Шотландии, о том, как тоскует по родине. Ему надоело поддакивать ей. Сам он никакой тоски по родине не испытывал и всю жизнь искал место потеплее. Принцип его был прост: где хорошо, там и отечество, Россия так Россия. Соответственно сменил и своё имя: из Патрика превратился в Петра Ивановича и Патриком оставался только для леди Гамильтон.

И сегодня он был доволен тем, что его встретила Наталья. Была она в русском, вышитом узорочьем платье и приветствовала его приятными словами:

— Благодарствую, Пётр Иванович, что пожаловали к нам!

   — Благодарствую и вас на добром слове!

Усаживаясь в предложенное ею кресло, он не мог отвести от неё восхищенного взгляда. Настоящая русская красавица с большими очами и толстой косой, спрятанной под кокошник, который казался волшебной диадемой. Но, в отличие от русских красавиц с их скованными движениями, Наталья жива, грациозна. Опытный честолюбец чтил в ней ещё и царскую невесту и в душе не сомневался, что она будет русской царицей.

   — Наталья Кирилловна, станете царицей, непременно закажите себе диадему, похожую на этот кокошник.

   — Непременно, — рассмеялась Наталья. — Однако, как говорят в России, соловья баснями не кормят...

Она позвонила в колокольчик и возникшему в дверях слуге велела подать чай с пирогами. Вскоре появился стол с чайником и чашками в окружении подносов.

По гостиной разлился аромат чая, настоянного на травах. Наталья знала, что Пётр Иванович любит чай, но особенно пироги. И сама она была до них большая охотница. Их вкус был отменным. Тесто рассыпчатое, сладкое, и начинка на любой вкус. Здесь были мясные и рыбные расстегаи, пироги с грибами и капустой. Были и сладкие пироги с засахаренными кусочками яблок, с засахаренными же сливами и грушами. И ещё медовики. А корочка поджаристая, хрустящая.

   — Да тут на целый полк солдат! — воскликнул Гордон, заранее предвкушая удовольствие.

   — Мы и одни справимся, Пётр Иванович, — снова рассмеялась Наталья. Затем она лукаво скосила глаза в его сторону и спросила: — У вас что же, солдат в полку пирогами кормят?

   — Ох, Наталья Кирилловна, вольно вам смеяться над нами, бедными!

И, положив себе на тарелку расстегай с рыбой, гость занялся им. Некоторое время оба молчали.

   — Солдатам в казармах дают одну лишь похлёбку. Нашей братии тоже приходится пробавляться случайными доходами. Жалованьишко небольшое, и то медными деньгами: четыре копейки идут за одну серебряную монету. Я уже подумываю, как выбраться из России.

   — Вот те на, Пётр Иванович! Или мы отпустим вас?

   — И без вас нашлись доброхоты: не пускают. Как только проведал начальник Иноземного приказа, что хочу отъехать, велел выдать свидетельство для получения денег и соболей. Меня это рассердило, я отказался взять подарок. Вот когда они забегали вокруг меня! Прошу об отпуске — не дают...

   — Они чего-то испугались?

   — Ясное дело... Я же католик. Приехал из Польши и хочу вернуться назад. Уж не лазутчик ли я? Пригрозили Сибирью. Я испугался: в Сибири я ещё не живал!

   — Вот и добро, что всё уладилось!

   — Какое уж там добро! Видно, в Москве добру не бывать. Не прошло и дня — новая история.

   — Ах, расскажите!

   — Думаете, весело рассказывать? Ни в Швеции, ни в Польше не видел я такой тесноты и грязи, как в других квартирах на Москве. В иной клети смрад, как в хлеву. Иноземцам сдают каморки и содержат их не чисто. К этому прибавьте склонность к воровству, нередкие убийства. И, даже если хозяин не замечен в чём-то худом, с ним и часа не побудешь: бранится, как последний свинопас. А если в запой ударится — сам сбежишь с квартиры. Но если дашь деньгу — мигом утихомирится. Да разве можно давать повадку туземцам!

   — И какая же история с вами приключилась? — напомнила Наталья.

   — В прошлую субботу принесли мне указ очистить квартиру. Я тот указ порвал. Вдругорядь принесли — я снова порвал. В третий раз пришёл подьячий и с ним человек двадцать трубников. Из окна мне было видно, как они дожидаются у дверей, пока их не позовут. Подьячий ко мне: «Извольте очистить квартиру!» Я отвечаю: «Покажи указ!» — «Не покажу! Ты разорвал два прежних указа, и нет тебе больше ничего». А я вижу, что приказа у него нет, и стою на своём: «До тех пор не очищу квартиру, пока не покажешь указ». Подьячий велит трубникам взять мой чемодан, а сам берёт полковые знамёна, что хранились у меня. Тогда я зову на помощь денщика и двух офицеров, и мы вместе сталкиваем подьячего и его трубников вниз по лестнице. Подьячий зовёт новых трубников, и они вновь поднимаются по лестнице с угрозой избить меня и моих помощников палками.

   — Ах, бедненький! И как же вы спаслись?

   — У нас было преимущество: мы находились наверху. Не мешкая, мы стали колотить их чем попало. Поднялся такой шум, что сбежались солдаты, напали на подьячего и трубников. Те бежать — солдаты не отстают. Прогнали их до самых Яузских ворот. Подьячий упал, вывалялся в грязи. А солдаты схватили его и ну волочить, да с колотушками. Как говорят в России, досталось ему на орехи.

Наталья смеялась, хлопая в ладоши, как девочка. Гордон заметил:

   — Смешно-то оно смешно, да мне было не до смеха. На меня насели дьяки Посольского приказа, велели заплатить деньги подьячему — за бесчестье. Дал ему двух соболей. Говорят, мол, трубники-де тоже пострадали. Я отмолчался.

   — Оно и ладно, что отмолчался...

   — В Немецкой слободе особые порядки. Молчанкой дела не поправить.

Наталье вспомнились слова Матвеева: «В Немецкой слободе порядок в беспорядке». Она сказала об этом.

   — Верно, — согласился Гордон. — У нас в Немецкой слободе свои законы.

Действительно, нигде не умели так обходить законы и так ловко дурачить полицейский надзор, как в Немецкой слободе. Всё было отдано на откуп десятским. Дело доходило до того, что владетельные люди слободы закрепощали беглых крестьян, принимали у себя для работы воровских людей. Десятские же следили лишь за внешней благопристойностью, чтобы не было поединков и драк. Поэтому, вопреки рапортам о тишине и порядке, оставалось много нераскрытых тайных убийств. Все понимали, что многие преступные деяния совершались из-за пьянства, ибо иностранные офицеры продолжали сквозь пальцы смотреть на то, что солдаты держат вино. Попытки изъять его ничего не давали: солдат заблаговременно извещали о «ревизорах», и вино успевали спрятать в другом месте. Наводившие порядок стрельцы были бессильны перед солдатами, связанными дружной спайкой.

Так понемногу в слободе формировалось особое внутреннее войско. Эти солдатские отряды изначально противостояли стрельцам. В солдатских отрядах не было присущего стрельцам вольного духа. Здесь предощущался тот казарменный дух, который был свойствен скорее прусской армии, ибо над солдатами стояли немецкие офицеры.

Когда впоследствии молодой Пётр примется создавать свои полки — Семёновский и Преображенский, он вспомнит устав солдатского войска в Немецкой слободе. Но, главное, рядом с ним будет Патрик Гордон, который быстро начнёт делать карьеру, станет генерал-аншефом и контр-адмиралом.

И не раз напомнит Наталья своему юному сыну о великой службе, которую сослужил Нарышкиным и особенно ей, Наталье, Пётр Иванович Гордон.

А всё началось с вольной беседы в гостиной.

Видя, что Наталья охотно слушает его истории, Гордон вспомнил ещё один случай. Стрелецкий капитан Спиридонов поймал однажды солдат на запрещённой игре в карты, а когда те запросили пощады, обложил их «данью». Гордон, под началом которого были эти солдаты, сделал Спиридонову строгий выговор с угрозой. Капитан с выговором не согласился. Гордон повалил его на землю и так отколотил дубиной, что он не вдруг оклемался. Началась история с жалобой капитана по начальству. Но когда полковник вызвал Гордона, тот «запёрся». Капитан обратился к боярину, возглавлявшему приказ, но и здесь Гордон продолжал «запираться» и тем выиграл дело.

Наталья засыпала Гордона вопросами. Она видела в нём героя-победителя, а его умение запираться в критические минуты жизни считала достойным похвалы. Гордон укрепил её в мысли: победителей не судят, сумей только выиграть дело и ты сам станешь судьёй.

Она словно забыла, что в положении капитана Спиридонова бывал её отец — стрелецкий капитан Кирилл Полуехтович Нарышкин. Её сердце и ум подчинились новым правилам жизни.

 

Глава 8

ГОСУДАРЬ ГНЕВАЕТСЯ

Москва полнилась слухами, что царь выбирает невесту. Говорили, что покойная царица Мария Ильинична была богомольной и к бедным людям радетельной. Какова-то будет новая государыня? Многие сочувствовали царю-батюшке. Каково-то ему выбрать себе супругу по «списку»? На слуху были известные и малоизвестные да и вовсе неведомые имена.

И вдруг пошли упорные толки, что царицей станет Наталья Нарышкина. Слышали это от людей верных, близких ко двору. Но и сторонники других партий тоже не молчали. Каждая сторона хвалила свою невесту. И тут не было недостатка в хуле на Наталью Нарышкину: и собой не так хороша, и слава о ней дурная идёт. Подвергались сомнению и сами слухи о выборе царя.

   — Оглашают ли до срока государевы вести?

   — Оглашай не оглашай, а дело-то верное. Государь-батюшка допрежь того невесту себе высмотрел.

   — Коли твоя правда и царь невесту себе выбрал загодя, зачем в Москву девок со всего света согнали?

   — Дак обычай такой...

   — Обычай, значит, чтобы соблюсти...

   — Ужели теперь Нарышкины володеть нами будут? — в раздумье произнёс пожилой мещанин, но внезапно оборвал свою речь, заметив, как в толпе юркнул подозрительного вида человек и внимательно посмотрел на него.

Прерванный разговор вскоре потёк, однако, в прежнем русле:

   — Нарышкиным дай только волю. Матвеев держит их, яко своих родичей, вот они и взяли её себе...

   — А что такое?

Никто не ответил. Люди пугливо оглядывались на молодчика, что явно прислушивался к ним. Но тут вперёд выдвинулась дородного вида купчиха.

   — Слушайте, люди добрые, чего скажу вам. Царь себе новую кралю облюбовал.

   — Пустое. Ныне много всяких толков.

   — А вот и не пустое, — стояла на своём купчиха. — Из первых рук вести имею: царь с неё глаз не сводит.

   — Да кто такая?

   — Авдотья Беляева.

   — Не слыхали.

   — А коли не слыхали, так слушайте. В царские хоромы её из Вознесенского девичьего монастыря привезли.

Кто-то насмешливо заметил:

   — С какого это времени монахини стали невеститься?

   — Я разве сказала, что она монахиня? Это бабушка её, Ираида, монахиня. А привёз её родной дядя Иван Шихирев, торговый человек. Он поставляет товары на двор самому патриарху, вот и упросил его, чтобы допустили Авдотью к государевым смотринам. Чаял видеть свою племянницу царицей.

   — Ныне многие чают, да где у людей силы? Той Авдотье, хоть и раскрасавица, Наталью Нарышкину от царя не отвести.

   — Видно, что так, — согласились в толпе. — Всё будет, как задумал Артамошка.

   — Я тоже слыхал, что царь из его рук смотрит.

   — И я слыхал, что Наталья того Артамошки приручная девица.

   — А я слыхал, что Матвеев свою девицу домой возвернул. Дело, значит, не заладилось.

— А я слыхала, что Артамошка стрельцов испугался. Он страсть как стрельцов боится. Дурна бы какого не сделали, не то и бунт могут учинить.

Между тем желающих послушать, что люди добрые скажут, да и самому ввернуть словечко становилось всё больше. Кому только не перемыли косточки! Досталось и царю. Пощадили одного лишь патриарха.

Но, видимо, Матвееву донесли об этом «вече» на Красной площади, потому что в тот день схватили двух человек и допрашивали в застенке, о каких стрельцах и о каком бунте велась речь и кто научил их поносным словам против Матвеева.

Эти разговоры на Красной площади были для Матвеева, что называется, последней каплей и окончательно утвердили его в решении подбросить подмётные письма. Одно только он переменил в своём решении: до времени не забирать Наталью домой, хотя и видел, как она томится своей жизнью в кремлёвских хоромах. Он знал о тайной злобе невест на Наталью и опасался, как бы они не изобидели её.

Наталья Кирилловна действительно давно уже тяготилась своей жизнью в хоромах, где каждую минуту надо было быть настороже. Девицы казались ей завистливыми и злыми, и сам Кремль представлялся большим монастырём, где всякий раз чувствуешь себя под недобрым присмотром. Матвеев разрешил ей свободно гулять по кремлёвским дворцам, но и это не приносило ей радости. Она нигде столько не видела молельных закутков и киотов, как в кремлёвских хоромах. На неё часто нападал страх, и она молилась Богородице и чаяла найти в ней защиту и поддержку себе. Или мало настрадалась она в своей жизни? И легко ли ей ныне в этой горькой неопределённости?

Между тем привозили всё новых и новых невест, и это вызывало в Наталье вместе с чувством досады прилив ревнивого интереса к очередным соперницам. От Матвеева она знала, в какие часы и по каким дням выходит царь. Она старалась попадаться ему на глаза и торжествовала в душе, если ловила на себе его внимательный ласковый взгляд. «Вы хоть лбы себе разбейте в молельной, а царицей стану я», — мысленно произносила она эти слова, будто заклинание, обращаясь к соперницам. И было у неё ещё одно заклинание: «Всё должно решиться не сегодня завтра. Не сегодня завтра...»

Донос о крамольных разговорах досужих людей на Красной площади поступил к царю минутами раньше, как к нему вошёл Матвеев. Вошёл, словно родной брат и первый друг. По одному взгляду на царя понял, что тот только что прочитал донос. Лицо его ещё не остыло от гнева, и Матвеев озабоченно подумал, не отнести ли ему подмётные письма позже, когда успокоится.

   — Почитай-ка сей донос. Ведь это бунт! И где: у стен Кремля!

   — Нужна острастка, государь, и, как я прежде тебе говорил, надо бы больше заселить Китай-город немцами, и ближние улицы тоже. Немцы живо дадут укорот бунтовским людям.

   — Делай, как знаешь. Препон тебе чинить никто не станет, а ежели бунт какой учуешь — упреждай...

Матвеев решил, что пришла подходящая минута, чтобы дать Алексею подмётные письма.

   — Государь, гляди, дабы у тебя в хоромах бунта не учинили...

   — На кого думаешь? — вскинулся Алексей.

   — Я скажу тебе свои рассуждения после, а ты допрежь письма сии почитай... — И с этими словами Матвеев протянул царю подмётные письма.

Первым побуждением царя было отвести их рукой, но, привыкший сдерживать свои порывы в особо важных случаях, он спросил:

   — Да ты сам читал ли?

   — Или я навычен делать что-то до тебя?

Алексей протянул ему письмо. Матвеев, досадуя в душе, пробежал наизусть знакомые строчки, искусно изображая на лице недоумение и возмущение.

   — На кого думаешь? Кто поноситель?

   — Не ведаю, государь. Ты лучше знаешь своих ближников.

   — Ближников?! Так, значит, я должен думать, что кругом меня одни коварники?

   — Довольно и одного...

Это был намёк на боярина Богдана Хитрово, и царь понял этот намёк. Он знал о давней взаимной неприязни между Хитрово и Матвеевым. Но подозревать Богдана Матвеевича в столь грубом и кляузном деле! Человек он был далёкий от интриг, к тому же не раз доказывал свою преданность царской семье.

   — Побойся Бога, Сергеич... Мне ли грешить на ближников своих! Поискать надобно среди людей низкого происхождения. Там одна зависть да злоба...

На лице Матвеева появилось выражение испуга. А вдруг кто-то видел, что подмётные письма разбрасывал карлик Захарка? Или, чего доброго, сам он сознается в этом? Не должен бы: получил хорошую мзду и будет держать в тайне, чтобы, не дай Бог, деньги у него не отняли.

Но Алексей не замечал смятения своего Сергеича и с гневным упорством продолжал размышлять о таинственном коварнике:

   — Сам, поди, знаешь, что зависть да злоба рядом живут. Не надо бы пускать в Кремль людей низкого звания. А ныне время такое. Иные невесты с родичами своими приехали. Слыхал, поди, о стрелецком стряпчем Шихиреве? Его тут все знают. Он племянницу Авдотью Беляеву привёз и упросил патриарха, дабы её допустили к смотринам невест.

Матвеев облегчённо вздохнул, поняв, что подозрение царя пало на другого человека и что в их мыслях есть согласие.

   — Я також на стряпчего помыслил недоброе. Видал его. Шныряет тут, чернявый, бойкий такой. И вот подумал: «Ужели, государь, ты дал такую волю своему дворецкому, что он вольно допускает в кремлёвские палаты людей низкого звания?»

   — О том у меня будет с дворецким особый разговор.

До меня довели, что он, этот стрелецкий стряпчий, слухи всякие пускает да и мнит о себе высоко: я-де через племянницу свою с царём породнюсь.

   — Что сказать тебе, государь? Коли у тебя ранее были такие сведки, стряпчего давно надобно было схватить. И ныне не поздно. Дай лишь дозволение, я велю стрельцам взять его да в застенок. Под пыткой сознается.

   — Погоди пытать. Сначала созовём бояр да приказных, велим сличить почерки.

Подмётные письма были найдены 22 апреля, а на другой день «заботами» Матвеева был задержан Шихирев. А ещё через три дня был дан приказ всему служилому сословию Москвы явиться к Постельному крыльцу. Такого важного приказа да ещё в праздничный день люди не помнили давно. Народ запрудил весь двор и всю площадь перед крыльцом. Собрали всех — и молодых, и старых. На столе лежали «воровские» письма.

Длинной вереницей потянулись люди, и всяк останавливался возле тех писем, вглядывался в почерк и должен был сказать, знаком ему сей почерк либо незнаком. Все знали о строгом приказе государя: тому, кто откроет составителя писем, он сулит великие милости, тому, кто скроет что-либо, обещаны пытки и кары.

Это были опасные дни. Одни мечтали покорыстоваться, другие боялись попасть в беду. Были измышления, которые не подтверждались розысками, были напрасные страхи, доводившие людей до болезни...

А по соседству в самом приказе велись допросы. Особенно пристрастно допрашивали родственников кремлёвских невест. С приезжими не церемонились. Дознание было строгим: где находился в день 22 апреля и чем был занят? Требовали свидетелей, а если их не было — беда, затаскают по канцеляриям.

Один такой бедолага не выдержал мучительного допроса — принял отравное зелье, другие, напротив, бунтовали.

Сохранилось имя одного смельчака. Некто Кокарёв осмелился прилюдно сказать:

   — Лучше бы нам своих девиц в воду пересажать, чем на смотрины невест привозить.

Об этом донесли царю, и тотчас же последовала кара: денежная пеня. Да его же, Кокарёва, ещё и опозорили с Постельного крыльца, обвинив «в словах непристойных».

После этого случая никто уже открыто не роптал, но по закоулкам велись тайные речи. Многие понимали, что допросы чинили по воле Матвеева. Кто-то заметил:

   — Будь воля Артамошки, он бы всех невест выдворил из Москвы.

Но смельчаку на эти речи посоветовали:

   — Ты говори да оглядывайся.

Но сколь ни велики были опасения, люди продолжали говорить, что в Москве всё делается по слову Матвеева.

Но что давало это понимание? Люди были бессильны хоть как-то повлиять на ход событий.

У Ивана Шихирева нашёлся, однако, влиятельный заступник. Это и спасло его от дальнейших пыток.

К царю сразу после заутрени вошёл дворецкий.

Алексей, слышавший от Матвеева, что Хитрово мешается не в свои дела, встретил его хмуро, предчувствуя, что беседа с ним будет не из приятных.

Перекрестившись на образа в углу, Хитрово начал:

   — Дозволь, государь, довести до тебя. Многие твои подданные в сомнении. Почему стрелецкого стряпчего Ивана Шихирева осудили на пытку, не разведав его вины?

Царь вспыхнул:

   — Как не разведали? Или в нашей державе наказывают невинных людей?! Давно ли ты, Богдан, стал внимать мятежным речам?

   — Государь, эти речи вели духовные особы на патриаршем дворе.

   — Это не делает чести духовным особам.

Хитрово, не ожидавший столь резкой реакции, несколько смешался. От Алексея не укрылось это. Он внимательно следил за лицом своего дворецкого. Видя, что Хитрово не находит более никаких резонов, царь дал волю своему гневу:

   — За ворогов моих надумал вступаться? Или тебе неведомо, что у стрелецкого стряпчего нашли мешок с травами, а в дому его готовилось опасное зелье?

Богдан растерялся ещё более. Он-то знал, что в мешке у стряпчего нашли зверобой и готовил тот из него целебный отвар. Но Богдан чувствовал, что перечить царю сейчас нельзя.

Царь поднялся из-за стола. Глаза его побелели от гнева.

   — Вон с глаз моих!

Хитрово склонился до самой земли. Его старое тело ещё не утратило гибкости.

   — Не вели казнить, вели миловать!

Царь понемногу смягчился.

   — Не ожидал я от тебя, Богдан, что затеешь помешки нашей царской радости. Или неведомо было тебе, что выбор невесты нами сделан?

   — Как не ведал... — честно признался Хитрово.

   — А коли ведал, зачем сеешь смуту?

   — Прости, государь, неразумного!

   — Вижу, что неразумный. А дело-то следовало решить с разумом. Вот и решили всё по чести. Стрелецкому стряпчему и его племяннице Авдотье Беляевой надобно будет покинуть наш стольный град Москву. Им дали отступного. Они кланялись, благодарили. И смута по их отъезде понемногу уляжется.

   — Даст Бог, всё по-доброму устроится, — вздохнул Хитрово. — Ты уж не сетуй на мои слова.

   — Что с тебя взять? Ты испокон веков был настырным. Да и то сказать... Разве я не понимаю твоих думок?

Богдану почудилось, что в глазах царя мелькнуло что-то печальное. Может быть, в эту минуту он подумал о судьбе девицы Авдотьи, своей ненаречённой невесты — прекрасной, как царевна в сказке. И вдруг царь поспешно произнёс:

   — Ну, ступай с Богом! Да сына Ивана пришли. У нас для него доброе дело припасено.

Он и сам неожиданно подобрел. Так бывало, если ему удавалось вразумить кого-нибудь царским словом. Многие знали за ним это обыкновение и играли на этом. Тот же Матвеев, великий знаток человеческих слабостей.

Богдан же поспешил удалиться, пока настроение царя не переменилось, что с ним нередко случалось. Довольный благополучным исходом беседы с царём, Хитрово ещё долго не мог одолеть беспокойную мысль о безбожной ловкости Матвеева. И в который раз приходила опасная мысль: может быть, и вправду Матвеев переводит волю царя в свою волю тайным волхвованием? И коли так, найти ли от него спасение?

А в это время костоправ лечил увечные руки и ноги несчастного Ивана Шихирева, стрелецкого стряпчего, незадачливого ходатая за свою племянницу.

Вот и получилось, что оба стали горемыками. Но дядюшке досталась доля более горькая, чем племяннице: изувечили да ещё и от дела отставили...

Два дня сидела Дунюшка у ложа больного дяди, пока сама не слегла. Кто бы не пожалел эту сиротинку! Исхудалая и печальная, она походила на святую, у неё было не лицо, а лик, хоть икону с неё пиши. Она не стала дожидаться, пока больной родич выздоровеет, решила ехать: уж очень невмоготу было здесь жить. Перед отъездом зашла к дядюшке. Он уже ковылял по комнате и держался молодцом, что, впрочем, ему удавалось без особого труда. Был он от природы человеком жизнерадостным и ловким, плечи — косая сажень, густой чёрный чуб, волевой склад лица. Казалось, такой человек нигде не пропадёт, и вот настигла, однако, судьба...

Хозяйка мигом поставила на стол угощение. Но Дунюшка ни к чему не прикоснулась. Дядюшка выпил рюмку, спросил:

   — Здорова ли, родимая? Выдержишь ли дорогу?

   — Мне долгий путь нипочём, — ответила Дуня. И, помолчав, спросила: — Богом данный крёстный мой, ты мне за отца остался. Скажи, родимый, за что нам такая доля выпала?

   — Сказано: «Не посягай выше меры».

   — Я не о том. За что тебя-то, безвинного, наказали? От дела важного отставили, из Москвы гонят. А может, патриарх за тебя заступится и ты останешься в Москве?

Иван с сомнением покачал головой:

   — Да разве Артамошка согласится, чтобы я глаза ему мозолил? Сама понимаешь: Артамошке лишняя докука и память. Думаешь, тебе почему не велят оставаться в Москве? Люди увидят, какая ты раскрасавица, царю и Наталье это за досаду будет. Сказано: «Не переходи дороги злому человеку».

Он печально, с сожалением вздохнул.

   — Эх, знать бы, что у них своя невеста заготовлена. Оба хитрецы: что царь, что Артамошка. И я думаю, сам Артамошка письма те воровские подмётные составлял. А на нас хулу положили, дабы тебя от венца отвести.

   — Тише, крёстный, услышат...

   — А пускай услышат. Дальше понизовья не сошлют.

   — А ежели в Сибирь?

   — Зачем им перед свадьбой дурные толки? У них теперь не об нас думки. — И, помолчав немного, Иван добавил: — А только им придётся перед Богом ответ держать.

В дорогу Дуню собирала бабушка, монахиня Ираида. Дуня знала её грустную историю. Бабушка была побочной дочерью известного вельможи. Будущая монахиня была вся в отца, которого, впрочем, почти не знала. Весь её облик, изящные манеры говорили о высоком происхождении. Тонкие руки с узкими кистями Дуня унаследовала от неё — на смотринах невест это вменили ей в изъян.

   — Пошто спешишь уехать? — сетовала Ираида, любившая внучку. — Пожила бы у меня в келье. Тебя никто не гонит.

   — Ах, бабушка, как бы тебе какого дурна не учинили из-за меня! — вырвалось у Дуни.

   — Господь с тобой, деточка! Какое дурно могут мне учинить? — испуганно оглядываясь на дверь, произнесла она.

Она явно опасалась подслушивания. И действительно, дверь тотчас приоткрылась, и вошла старица Соломонида. Вид смиренный, голова опущена долу, но губы кривит змеиная усмешка.

   — Не слыхала, матушка, скоро царицу-то новую объявят? — спросила она, бросив зоркий взгляд на Дуню, от которого той стало не по себе.

   — Да где мне слышать, мать Соломонида? Ты, чай, более моего знаешь...

   — За всех нас знает лишь единый Бог, — поджав губы, будто с укором, заметила Соломонида.

Когда она вышла, Ираида закрыла за нею дверь и, убедившись, что вблизи никого нет, сказала словно бы вслед ушедшей:

   — Ты-то знаешь больше, чем сам дьявол... — Но тут же спохватилась: — Ох, не велит мне чин ангельский осуждать людей, да старица Соломонида многих опорочила. И как только Бога не боится! Ишь, пришла выпытывать. Будто не знает, что царю невеста давно назначена. И, видно, на то была Божья воля...

   — Бабушка, а зачем было заманивать в Москву столько девиц?

   — А для вида. Чтобы прикрыть затею Артамошки дать царю свою невесту.

   — Говорят, завтра прибудут ещё новые невесты. И что думают их родители? Или не понимают, что девиц на смех посылают?

   — Понимать-то понимают, а что даёт ныне это понимание? Кто ослушается царёва приказа не утаивать в своих домах красивых девиц?

   — Ох, бабушка, мне лучше скорее уехать. Страшно мне в Москве.

Дуня, однако, задержалась ещё на три дня. У дядюшки сильно разболелся бок после многих ударов батогами. Вместе с бабушкой Ираидой Дуня врачевала его целебными травами и сама попила травок, чтобы успокаивали душу.

И, лишь сидя в возке, Дуня Беляева дала волю своему горю. Сквозь слёзы Москва показалась ей чужой и безрадостной. Неласково горели на солнце маковки церквей, тоскливо звонили колокола. В последний раз оглянулась она на Кремль, вспомнила хоромы, где жила.

И долго ещё со стыдом припоминала она те минуты, когда царь подолгу смотрел на неё. А она тем возгордилась и, не помолившись Богородице, обманула сама себя надеждой на царский венец. За то и наказана.

 

Глава 9

СВАДЬБА

Размещённые на Верху царские невесты находились под строгим присмотром. Не дай Бог самовольно отлучиться из кремлёвских хором. Об этом и помыслить было нельзя. Поэтому отлучки Натальи, когда Матвеев присылал за ней пышную карету, воспринимались невестами и их родственниками как недозволенные вольности и тайно вменялись ей в вину.

В эти дни не было недостатка в самых разнообразных слухах, и если невесты вынуждены были помалкивать, то их родственники давали волю языкам. Случайно ли Матвеев посылает за своей воспитанницей всякий раз, когда к нему наведывается царь? Не подманивает ли Артамошка царя на свою воспитанницу? Человек он сильный и ни перед чем не остановится. Никто уже не сомневался, что удаление Авдотьи Беляевой было делом его рук.

На открытый бунт, однако, никто не осмеливался. Помнили, чем это кончилось для Шихирева, и решили терпеливо дожидаться своей судьбы. Матвеев, который всегда и обо всём знал, что делалось в Кремле, был осведомлён и о недовольстве невест и набрался смелости настроить Алексея, чтобы скорее свернуть смотрины. Он не был спокоен в душе и за самого царя, видя, как тот часто наведывается в хоромы к пригожим девицам. Как бы не сыскал среди них вторую Авдотью Беляеву!

Матвеев обдумывал, что скажет царю. В силе своего слова он не сомневался. Или не склонил он Алексея к тайному решению отдать предпочтение Наталье? Так за чем же дело стало? Державе нужен наследник. Не больные малоумки Милославские, а истинный государь, решительный и сильный, который всё повернёт по-новому...

Но ежели царь и сам того хочет, отчего же медлит?

Устраивая потаённые встречи царя с Натальей, Матвеев не опасался неизбежных толков. Не страшно, ежели и дите родится до срока, лишь бы это был сын, а не девка.

Матвеев не скрывал от Натальи своих соображений и не боялся смутить её правдивым словом. Не он ли сформировал её решительный характер и воспитал в ней властолюбивые стремления? Он часто слышал от неё сетования, что судьба обошла род Нарышкиных. Она готова была карабкаться вверх. Но биться в одиночку она не умела, да и где девке! «Ты послан мне самой судьбой!» — говорила она ему, и, когда умерла старая царица, он словно бы увидел просвет в окошке. Никто не сумел бы так обхаживать царя, как это делал он.

Но можно ли было предвидеть, что этот старик поведёт себя, будто молодой необъезженный конь!

Все эти дни Матвеев только и думал о том, как подманить царя. За долгие годы жизни с благоверной Марией Ильиничной он, видно, привык к благопристойности. Матвеев досадовал и на Наталью, на её неумелость. Не такая уж и молоденькая, а держит себя, как отроковица. «Сегодня же поговорю с ней. Мало ей было Авдотьи Беляевой? Поиграла — и довольно! В этих делах нужна решительность».

С этими мыслями он вернулся домой из Кремля, вошёл в гостиную и вдруг услышал весёлый рассыпчатый смех Натальи. С кем это она так? Матвеев притаился за кадкой с цветами, следя за приоткрытой дверью. Послышался дразнящий голос карлика Захарки:

   — Глупых не жнут, не сеют. Они сами родятся от глупых отцов и безумных матерей...

Раздался капризно-возмущённый голос Натальи:

   — Это я-то глупая?!

   — А то кто же?

   — Чёрт тебя к нам нанёс! Жил бы ты в своей Италии да плёл там лапти.

   — Зачем в Италии? Я и здесь сплету лапти для тебя!

   — Урод, безгосударский человек! Лучше бы тебе искать другого господина!

Гнев Натальи был притворным, она развлекалась. Хоть не скучает, и то добро. Но каков Захарка! Вид важный, и ходит вокруг Натальи, как гусак, приговаривая:

   — Скажу тебе, ласковая девица неизречённой красоты: «Сахарны твои уста, да сладка речь. Вскружила ты голову своему господину. Пришло ныне время и мне своё милосердие показать...»

   — Ишь, милосердия захотел! Да ты хоть удавись, хоть утопись!

Она бегала вокруг него, играла его чёрным курчавым хохолком. Он же старался схватить её за подол.

Матвеев вошёл, смеясь, довольный.

   — Винись, Захарка! Винись, как правый виноватому, как должник богатому. — Повернулся к Наталье, сказал: — А тебе, госпожа, пора заняться серьёзными умными делами. — Он протянул ей Библию в серебряных застёжках. — Вот тебе подарок от царя.

Наталья какую-то минуту казалась растерянной. Библия? Ей? Но, будучи сметливой во всём, что касалось её интересов, ответила:

   — Передай государю: Наталья Кирилловна-де низко кланяется тебе, она-де раба, недостойная своего господина, будет искать случая отдарить его за сей бесценный дар...

   — Умница! Слово твоё находчивое. Передам непременно.

Между тем Наталья вопросительно смотрела на Матвеева. Он резко обернулся к карлику:

   — Захарка, что стоишь! Пошёл вон!

   — «Вон» — это куда Макар телят не гонял? Сам и пошёл бы туда, — ворчал Захарка.

Проследив за выходящим карликом, Матвеев сказал Наталье:

   — Беседа к тебе есть.

План этой беседы созрел у него внезапно, по наитию. Они вошли в её светёлку.

   — Садись и безотлагательно прочитай «Книгу Эсфири». Я вложил закладку. В «Книге Эсфири» ты найдёшь важное для себя. Писано будто про тебя и царя...

В глазах Натальи появился живой блеск. Она ждала, что ещё скажет Сергеич, но он лишь уклончиво заметил:

   — Читай, сама поймёшь...

Как только Матвеев ушёл, Наталья принялась читать «Книгу Эсфири», и чтение сразу же захватило её. Наталью поразили богатство и пышность восточного двора. Но ещё более поразило её поведение царицы Астинь, не пожелавшей прийти к царю Артаксерксу: «Можно ли так ослушаться своего господина! Удивительно ли, что один из приближённых царя сказал от имени всех подданных: «Не перед царём одним виновата царица Астинь, а перед всеми князьями и всеми народами, потому что поступок царицы дойдёт до всех жён и они будут пренебрегать мужьями своими и говорить: «Царь Артаксеркс велел привести царицу Астинь пред лицо своё, а она не пошла... И теперь княгини Персии и Мидии, которые услышат о поступке царицы, будут то же говорить всем князьям царя. И пренебрежения и огорчения будет довольно...»

Наталья так волновалась при чтении, как если бы всё это случилось с ней, как если бы она совершила подобный проступок. Читая, она предчувствовала, каким может быть наказание для Астинь: её сошлют с царского двора.

Так оно и есть. Собрали всех молодых девиц, красивых видом, и та, которая более других понравилась царю, стала царицей вместо Астинь. И сразу же что-то знакомое почудилось Наталье, когда она начала читать об Эсфири: «Красива станом и пригожа лицом... И понравилась эта девица глазам его и приобрела у него благоволение». Сила Эсфири в ласковом слове и послушании — вот на что намекал ей Матвеев. Наталья задумалась. Сказанное в этой книге могло относиться к тому времени, когда она станет царицей. А ныне какой урок преподаёт он ей? Чему может наставить её мудрая книга? Советом, как стать царицей?

Наталья почувствовала, что Сергеич переживает какие-то затруднения, связанные с её надеждой стать царицей. Прежде он и сам много хлопотал. А ныне? Или он думает, что она должна надеяться сама на себя? Не оттого ли посоветовал ей извлечь уроки из «Книги Эсфири»? Послушание... Медовые речи... Да в чём слушаться ей царя? И как складывать медовые речи? О чём просить?

Она снова обратилась к мудрой книге, чтобы найти в ней ответ. «Если я нашла благоволение в очах твоих, царь, и если царю благоугодно, то да будет дарована мне жизнь моя, по желанию моему».

Наталья повторила эти слова, стараясь придать своему голосу особенную нежность.

Но о каком даре просить ей — по примеру Эсфири? Намекнуть о своём желании стать царицей? Это так естественно: она же невеста.

К встрече с царём Наталья готовилась с душевным трепетом. Подолгу, хотя и неумело, молилась.

Из светёлки ей было слышно, как царь вошёл в кабинет Матвеева и они о чём-то доверительно говорят. Она чувствовала, что для неё наступает решающая минута. Голос царя доносился яснее — значит, он смотрел в сторону её двери. Скоро Сергеич позовёт её. Она представила себе своё появление перед ними. Только бы не встретиться при встрече взглядом с царём и не смешаться сразу же... Не забыть бы заранее приготовленных слов...

Дверь её светёлки отворилась. Она подняла глаза на Сергеича.

   — Наталья Кирилловна, к нам пожаловал государь, — весело объявил Матвеев.

Да, решающая минута. Это она прочитала по его глазам. Господи, как же она устала за эти дни томительного ожидания...

Матвеев вывел её за руку, давая понять царю, как сильно волнуется его воспитанница. Наталья поспешно склонилась в низком поклоне.

   — Благодарю, великий государь, за бесценный подарок! Заслужила ли я его, ничтожная раба твоя? Библия — книга Господня, я с превеликим трепетом прикасаюсь к ней.

   — Такое разумение в девице похвалы достойно, — заметил царь, любуясь красотой Натальи и её смиренным видом.

   — Государь, когда я вошёл к своей воспитаннице, на её столике лежала раскрытая Библия...

   — Наталья Кирилловна навычена читать Священное Писание? — спросил царь, продолжая любоваться ею.

   — С отроческих лет, государь, навычена. Сначала иные истории рассказывала мне матушка, потом стала читать сама, — ответила Наталья.

   — И какие истории полюбились тебе особливо?

   — Душа моя особливо прилегла к царице Эсфири...

   — О! — с похвальным удивлением воскликнул Алексей. — Эсфирь зело разумная и великая жена. Добрая царица.

Царь по-прежнему не спускал с неё взгляда. Она почувствовала, что должна что-то сказать.

   — Я бы хотела иметь изображение Эсфири. Возможно ли сие?

   — Отчего же невозможно?

Наталья снова поклонилась царю. И, когда она подняла голову, он подошёл к ней, поцеловал в щёку и торжественно произнёс:

   — Так будь же благословенная перед Богом и людьми, невеста моя наречённая!

Наталья продолжала сохранять смиренный вид. Но какое торжество разлилось по лицу Матвеева! Он так долго ожидал этой минуты и, услышав слова царя, начал мысленно готовиться к своему триумфу.

Но невеста и её царственный жених, казалось, ничего не замечали. Царь взял за руку свою наречённую, и оба пошли в её светёлку. Казалось, никогда прежде он не был так нежен с женщиной да и не встречал ещё столь маняще женственной девицы. Алексей словно переживал вторую молодость.

Через несколько дней бояре стали говорить: «И что это случилось с государем? Он торопится до срока сделать свою невесту царицей. Велел поспешно выставить невест из кремлёвских хором, где только что завершился новый заезд. А чтобы девицам не было обидно, одарил их всякими пустяками!»

Приготовления к свадьбе были окружены особой таинственностью. Всё делалось втихомолку. Не произносилось даже само слово «свадьба». Те же, кто знали либо догадывались о великом деле, говорили, что хитрец выбрал удачное время, когда было не понять, к свадьбе готовятся при дворе или к Масленице.

Шла обычная предпраздничная суета. Кипела работа и в белошвейнях и в поварнях. Во дворце больше обычного хлопотал о чём-то дворецкий Богдан Хитрово. На женской половине освежались покои, перебирались царицыны наряды. Как и по праздникам, много суетились и возились бабы.

Подступило и последнее воскресенье перед Масленицей, именуемое Сырной неделей. Из кремлёвских поварен доносился аромат по всей Москве. Красная площадь полнилась слухами, что из кремлёвских подвалов выкатили запечатанные бочки и вино да меды разливаются в бочонки и кувшины.

«Всё, как на Маслену», — говорили одни. «Всё, да не всё», — возражали другие. Замечено было, что рейтар Крауфорда, царских телохранителей, не пустили домой после субботнего караула. Возле них суетился сам Матвеев, заботился, чтобы им дали удобное помещение. Ради этого подняли на ноги всю челядь, чтобы очистили место рейтарам и расположили их в людских службах. И сам Матвеев, как поняли люди, хлопотал и бодрствовал не ради одних рейтар. Его 3-й Петровский полк, что стоял за Петровскими воротами, тоже был вызван в Кремль и вступил в караул. Тут же находился и вездесущий Патрик Гордон, всегда призываемый в нужный момент.

И ещё одна новость. Днём в субботу царь был у патриарха Иоасафа. Они долго беседовали. А к вечеру пронёсся слух, что царь получил у патриарха благословение на женитьбу. Гадали, отчего сам владыка не показывается? Или благословение царю дал из-под неволи? Этим слухам способствовало то, что святитель устранился в последнее время от участия в дворцовых делах. Его слова не было слышно в делах царских. Ожидали свадьбы и венчания. Венчать царя было прямой обязанностью патриарха. Ужели не обещал Алексею вознести молитву Господу за благое окончание задуманного царём «великого дела»? И не осенит его образом Богоматери в золочёном чеканном окладе? Все знали, что это была любимая икона царя Алексея.

Все эти слухи и перешёптывания усилили и без того неотступную тревогу, овладевшую не только простыми людьми, но и боярами. Всяк опасался обмолвиться лишним словом. Ныне грозен Тишайший. Неосторожное слово может стоить жизни. Дома ты хоть вой от тоски, а при царе храни на лице улыбку.

Несмотря на воскресный день, Алексей велел собрать на совет царевичей, служителей духовного чина и близких бояр и снова отправился к патриарху за благословением. Патриарх был уже наготове, окружённый высшим духовенством и митрополитами. Он осенил царя крестным знамением и образом Богоматери — ещё более крупной иконой, чем вчерашняя, и в более дорогом окладе. Затем святитель благословил благовещенского протопопа Андрея венчать царя вторым браком.

Через некоторое время духовные лица, бояре и ближники царя собрались в его покоях. Многие с неприязнью поглядывали на Матвеева. Дворцовый люд считал его самозванцем, ибо он не был даже боярином и не отличался родовитостью.

Царя встретили обычными приветствиями, потом наступила тишина, исполненная тревожного ожидания. Алексей понял это молчание по-своему и торжественно начал:

   — Ради устроения царства земли своей и наипаче дома моего государского, с благословения святителя нашего, отца-патриарха Иоасафа всея Руси, понапрасну не мешкая, изволили мы избрать себе в царицы единую из девиц-невест, нами собранных в град престольный Москву. Девица сия — Наталья, Кириллова дочь Нарышкина. Коли выбору моему супротив не станете, царевичи, бояре и князья, вся дума моя ближняя и вы, отцы-святители, богомольцы наши, ей подадим, по обычаю, платок-ширинку, яко царевне, и кольцо наше царское. Поймём её в жёны.

По решительному тону царя чувствовалось всё же, что согласия бояр и духовных отцов ему не требовалось. Царь соблюдал обычай, и присутствующие понимали это, вразнобой отвечая ему согласием:

   — Что сказать? Твоя воля.

   — Божие благословение почиет на тебе, государь.

   — Тебе и решать.

   — В час добрый, государь.

   — Более сказать нечего.

   — Как нечего? — раздался уверенный, с хрипотцой голос Ивана Михайловича Милославского, двоюродного брата покойной царицы Марии Ильиничны. — Чтой-то нашим боярам нечего сказать? Ну, коли так... На нет, как говорится, и суда нет. Однако мне есть что сказать. И первым делом спросить тебя, государь... Что это тебе вдруг захотелось новых порядков да обычаев? Ну, коли уж захотелось, скажи на Божью милость, зачем новые обычаи за бугром ищешь? Ужели у нас нет своих?

   — Да где же они? — спросил Симеон Полоцкий.

Он сидел, по обыкновению положив руку на посох.

Заметно было, что последнее время он сильно постарел. Глаза потухли, на лице появилось много коричневых пятен.

   — Где? — переспросил Милославский. — Я могу сказать. А для верности назову книги «Правда» Ярослава Мудрого, «Поучение Владимира Мономаха», «Домострой». Эти книги воздают хвалу нашим отеческим обычаям.

Симеон молчал. За него стал говорить царь:

   — Ты назвал достойные книги, шурин. Да чем плохи тебе заморские обычаи?

   — А тем плохи, что заморские зазывалы святую веру нашу на поругание отдают.

   — Шутить изволишь, Михайлыч, — оборвал его царь. — Святую веру мы испокон веков оберегаем.

Милославский, приблизившийся было к царю, хотел его о чём-то спросить, но бояре тотчас же оттеснили его в сторону, ибо видели, как недоволен им царь.

Алексей тем временем уже давал наказ Матвееву:

   — Ты, Артамон Сергеич, сдай начальство над караулом, а сам вели нарядить карету, чтобы, не мешкая, быть дома, упреди девицу, нами избранную, дабы готова была встретить дружков князя Якова Никитича Одоевского да Фёдора Голохвостова, кои явятся к ней с нашим царским словом да с дарами и милостями. Да скажи девице, нами избранной, что ныне пришло ей время готовиться. Поспешай! Да пошли кого-нибудь подтвердить наш наказ: ни из Кремля, ни в Кремль не выпускать никого. Ежели кому надобно будет отлучиться, хлопотали бы через дворецкого Богдана Хитрово о нашем царском особливом приказе.

При этих словах лица присутствующих окаменели. Не смея произнести ни слова, они роптали про себя, позволяя себе лишь обменяться взглядами. Сначала им нежданно-негаданно объявили о свадьбе, теперь также нежданно-негаданно посадили под арест.

 

Глава 10

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ

Но кому было дело до их тайного ропота! Или бояре могли выйти из царской воли? Не враги же они самим себе. Оттого и улыбались приветливо, демонстрируя своё согласие с царём, и даже ненавистного Матвеева проводили низкими поклонами. Теперь уже никто не сомневался, что он стал первым человеком при царе.

Когда приехал Сергеич, Наталья спала сном младенца. Накануне вместе с ним и матушкой Анной Леонтьевной было принято решение обряжать её, царскую невесту, не в кремлёвских палатах, а дома. Хотелось быть подальше от чужих подсматривающих глаз. Боялись, как бы вдали от дома не навредили ей люди недобрые. Опасались всего: волхвования, сглаза. Матвеев поставил стражу во всех концах дома. Чужим не дозволялось даже на малое расстояние приблизиться к нему. Всем была памятна печальная история с первой невестой царя Алексея — Евфимией Всеволожской.

В последнее время Наталье часто приходила на ум эта история. Евфимия была дочерью касимовского столбового дворянина Рафа Всеволожского. Говорили, что она была несказанной красоты. Когда её, царскую невесту, обрядили согласно обычаю, от неё глаз нельзя был отвести: коса ниже колен отливала золотом, глаза горели, как яхонты, лебединая шея. Во время обручения на ней был богатый венец, ожерелье, серьги, на лбу шитая золотом тяжёлая повязка с падающими вниз большими бляхами и с сетчатыми длинными золотыми подвесками, унизанными жемчугом.

А ведь и ей, Наталье, придётся облачиться в массивное убранство. Как выдержать? Но говорили, что Евфимии накануне перетянули тяжёлую косу, оттого и упала без сознания. Ясно, что бояре всё делали ей на пагубу, и добро, что ей, Наталье, обряжаться дозволено дома. А дома и стены помогают, и матушка знает, что и как надобно делать. Подумала: «А хорошо, однако, что царь женился не на Евфимии, а на Милославской.

Евфимия-то ещё жива и, сказывают, сохранила свою красоту. И улыбнись ей тогда счастье, не быть бы тебе, Наталья, царицей. А сейчас плакать приходится Евфимии. Одно утешение, что богатое царское придание осталось при ней да и золотой царский перстень також».

Между тем, пока Наталья, занятая своими мыслями, приводила себя в порядок, Матвеев пошёл встречать государевых гостей на крыльцо. В переулке звучали трубы. Матвеев усердно поклонился послам и повёл их в свои хоромы. Усадив гостей на почётные места, он спросил их:

   — С чем Бог прислал к нам дорогих гостей? Не взыщите, гости дорогие. Хозяйка и все мои домашние недавно пробудились от утреннего сна. С минуты на минуту будут здесь.

   — Не взыщи и ты, хозяин милостивый, что в столь ранний час побеспокоили тебя. Посланы мы от его царского величества, — сказал постельничий царя Фёдор Голохвостов.

А седовласый князь Одоевский со стариковской лаской в голосе и со старинной снисходительностью спросил:

   — В твоём ли дому пребывает девица Наталья, Кириллова дочь Нарышкина. Имеем к ней слово царское.

   — В моём родимом дому девица честная пребывает с матушкой и родителем своим и с братьями.

Раздался чей-то громкий голос:

   — Идут! Идут!

Первой появилась супруга Матвеева, леди Гамильтон, в крещении Евдокия, за ней девушки несли на подносе хлеб-соль и фляги с вином. Затем шли Нарышкины-старшие: отец Кирилл Полуехтович и мать Анна Леонтьевна. Она волновалась более других. Утром всё делалось наспех, надобно было разбудить дочь да обрядить её. О себе и подумать было некогда, и она уже на ходу поправляла свою пышную кику.

Наталья шла между отцом и матерью, чуть в стороне — её братья и дядя. Она видела, как навстречу ей выступил боярин Пётр Иванович Прозоровский.

   — Честная девица Наталья, дочь Кириллова, Нарышкиных роду, и с отцом и с матушкой твоею, и господин дома сего Артамон, Сергеев сын Матвеев, слушайте слово государево...

Все встали на колени, иные простёрлись ниц. Князь Прозоровский продолжал:

   — Великий государь, царь всея Руси, великий князь московский Алексей Михайлович сказывает: «Волею Божеской и нашим царским произволением волим тебя, Наталья, в жёны нам пойти и царицей, государыней, великой княгиней московской и всея Руси наречи...»

Наталья, стоя на коленях, ударила челом в землю и, казалось, замерла на месте, подняться не может. Или ответного слова держать не в силах?

Мать в тревоге коснулась её, шепнула: «Подымайся, скажи, что на чести благодарствуешь. Царь великую неизречённую милость мне, мол, оказывает...» Наталья продолжала молчать, и Анна Леонтьевна с испугом подумала: «Не сомлела ли моя доченька-государыня, как это случилось с дочерью Рафа Всеволожского?»

О нет. Наталья хорошо владеет собой. Она приподнимается и, продолжая стоять на коленях, торжествуя в душе, смотрит на царских послов. Ей отрадно избавиться от наваждения, что всё происходящее с ней всего лишь сон. По слову царскому вершится великая перемена в её судьбе. В какое-то мгновение припомнились ей вдруг злорадные взгляды бояр, когда она была в Кремле, на Верху, и в душе её вспыхнуло торжествующее чувство. Мысленно Наталья бросила вызов боярам и дворянам-недругам: «Вы там в своих домах хоть треснете от злости, а я сегодня стану царицей московской и всея Руси...» Но вслух она произнесла слова, необходимые по случаю:

   — Бью челом великому государю. Да свершится воля Божия и царская...

Присутствующие поспешили приблизиться к ней, чтобы поздравить с великой честью, с царской милостью.

После этого князь Прозоровский дал знак, и придворные боярыни, среди которых были и те, что ранее косились на Наталью, теперь вместе с дворцовыми слугами появились со свёртками, узлами и разными коробками.

Князь Прозоровский продолжал:

   — Изволишь, царевна, в сей час и в уборы царские убратися, наряд царский возложити на себя. И, не медля ни часу, изволишь с ближними своими отбыть в царский терем к суженому твоему, к его царскому величеству, для чину брачного...

В уме испуганной Натальи мелькнула мысль: уж не во дворец ли её повезут обряжаться? Почему «не медля ни часу»? Но страх её тут же пропал, как только мать заговорила привычной скороговоркой:

   — В сей час нарядим нашу доченьку, государыню. Царь своей милостью дозволяет нам обрядить доченьку на дому. Так-то спокойнее. Чай, помнят люди, не забыли, какую беду навели на Евфимию, дочь Рафову...

Когда раскрыли большой короб да извлекли из него узелки и ларцы с драгоценностями, Наталья успокоилась на мысли, что опасность, кажется, миновала её. А всё ж на душе тревожно: не сомлеть бы под тяжестью царского венца и сверкающей золотом и дорогими каменьями одежды.

Но вот и позади все хлопоты с обряжением. Верховная боярыня строго и придирчиво оглядывает невесту, ладно ли сидит на ней царский наряд, и, не найдя изъянов, благословляет её добрыми напутствиями, как некогда благословляла покойную царицу Марию Ильиничну во время её торжественных выходов.

И родные тут же наготове. Отец и брат, поддерживая, вывели невесту царскую в покои, где её дожидались послы. Здесь, согласно обычаю, отец и мать благословляли её старинным семейным образом Владычицы Одигитрии в золотой ризе, и вся процессия двинулась к выходу. У крыльца их ожидал царский поезд из нескольких карет. Наталью усадили в царскую каптану, рядом сели женщины. Остальные разместились в колымагах. Переулок и улицы на пути следования были пустынными. Рейтары разогнали людей из опасения беспорядков либо какого урона невесте царской.

Наталью привезли в Золотую палату, именуемую царицыной с того времени, когда она была предназначена Годуновым для его сестры царицы Ирины. Вид палаты был хорошо знаком Наталье. Последнее время она не раз бывала здесь, внутренне примеривая к себе её убранство. Но сейчас она осматривала её словно впервые. Сводчатый потолок палаты покрыт позолотой, по которой расписаны невиданные цветы и травы. Посередине со свода глядит лев, из пасти которого кольцами спускается змея искусной чеканки. На какое-то время взгляд Натальи задержался на красочных изображениях деяний святых жён: царицы Елены, святой княгини Ольги... О них ей часто рассказывал Сергеич. Сейчас она была ему особенно благодарна за эту заботу о необходимых для неё познаниях. Верил родной человек, что она станет царицей. И вот сбылось всё, как он хотел.

Но какое торжество вспыхнуло в её глазах, когда взор остановился на троне! Отныне это её место. Над самым троном — Богоматерь с младенцем. Царица Небесная будет осенять её, Наталью, царицу земную. Наталья задержала на ней взгляд с нежностью и мольбой. В эту минуту ей казалось, что лики святых угодников, как бы обрамлявших Богоматерь, служили и ей, Наталье, властительнице земной.

Ступая по мягкому персидскому ковру, она приблизилась к своему царскому месту. Трон, о котором несколько месяцев назад она и мечтать не могла... А теперь ей почтительно помогли сесть на это царицыно место, и боярыни, гордые своей миссией, разместились возле неё.

Наталье немного душно. Воздух напоен запахом горящих свечей. Сарафан унизан драгоценными каменьями. Прежде ей не случалось видеть столько изумрудов, рубинов, сапфиров. Она ещё не знает цены крупным блестящим камушкам, заменяющим пуговицы, лишь слышала, что им может позавидовать любая королева. Они идут двумя рядами от горла до самого пола. Подол сарафана тоже заткан каменьями и жемчугами. Мантию ей заменяет летник. По гладкой материи богатая кайма тоже из алмазов и сапфиров, но каменья на летнике нашиты гуще. Царская цепь на груди — тоже изумруды и бриллианты. Самоцветы и на оплечьях. От Матвеева она слышала, что целое царство можно купить за эти сверкающие каменья...

За дверьми послышался говор, и, когда они отворились, вошла боярыня Лопухина. Подойдя к Наталье, она низко поклонилась ей и доложила:

   — Великие государыни-царевны, наречённые дочери твоего царского величества жаловать изволят, видеть твою милость хотят, челом бить. Також и царевны-тётки, царевны-государыни, великие княгини Анна, Татьяна, Ирина.

Все места в палате заняты, и лишь против трона Натальи одно пустует. Оно предназначено для главной свахи Натальи — боярыни Морозовой. Не спешит она занять своё место, и Наталью это почему-то задевает. Не надумала ли боярыня нанести какую-нибудь поруху чести новобрачной? Ну да сама и пожалеет об этом. Или надеется, что ей, вдове боярина Глеба Морозова, бывшего правителя и воспитателя Алексея, всё сойдёт?

Наталья отгоняет от себя досаду, видя, как ласково улыбается ей грузинская царевна Елена Леонтьевна, как ловко руководит она порядком приёма гостей за отсутствующую Морозову.

   — Ты сиди, государыня, я за тебя ответ держать буду... — И тут же объявляет: — Великая государыня, царевна Наталья Кирилловна жалует милостью дочерей своих наречённых, жалует видеть их и поклоны их принять...

И тотчас же вошли шесть царевен. Но Наталья видела только одну — Софью. Она в телогрее, тяжёлом парчовом сарафане. Наталья прочитала в её лице, так напоминавшем покойную царицу, смущение и неприязнь. Уже не девочка, хотя ещё и не девица. Но каков характер: брови нахмурены, губы твёрдо сжаты...

Софья, кажется, почувствовала, что царица-мачеха в эту минуту думала о ней, и мысли её о ней, Софье, были недобрыми. И как им, царевнам, жить при такой мачехе?.. Ну да ладно. Авось Бог милует. Возможно, она и не такая уж злая... Но и не добрая, ежели ни разу не взглянула приветливо, когда Софья рассказывала ей о прежнем своём житье. Софья заметила, что глаза у Натальи немного косят. Может быть, эта косина и придавала им недоброе выражение. И ещё, наверно, злой Матвеев здесь виной. Всем ведомо, что воспитанница советника Наталья во всём слушается его.

Но тут мысли Софьи перебились появлением тёток, сестёр батюшки. Софью поразило, как переменилась мачеха. На них, своих падчериц, поглядывала строго, а к сёстрам батюшки потянулась целоваться, обласкала всех трёх.

Вошёл стольник, и раздался его звучный голос:

   — Его царское величество государь жаловать изволит.

Наталья, опираясь на боярынь, сошла с трона и земным поклоном встретила своего царственного суженого. Ей показалось, что богатый жениховский наряд старил его и делал более тучным. Ярко-жёлтая ферязь, подбитая соболями, была ему не к лицу. Шапка из алого бархата, опушённая бобрами и усыпанная крупными изумрудами, рубинами и топазами, придавала ему бледность. И атласный белый зипун был не по нём. Взгляд её задерживался на мелочах: на застёжках чеканного золота, на остроконечных башмаках из жёлтого сафьяна. И ещё чудно сверкали каменья на драгоценном посохе из кости.

Сев на трон, Алексей взял с подноса платок и кольцо и подал всё Наталье, которая, склонившись, стояла у подножия обоих тронов.

Тысяцкий, грузинский царевич, произнёс:

   — Царевна Наталья Кирилловна, его величество государь жалует тебя кольцом и платком и велит пояти в жёны и наречи великой княгиней, государыней, царицей московской и всея Руси.

Наталья отдала поясной поклон жениху. Царь протянул ей руку, словно желая помочь подняться. Она прикоснулась губами к его руке в знак покорности и опустилась на свой трон, стоявший чуть ниже трона царя.

Всё совершалось согласно свадебному чину. Посажёная мать Алексея объявила его полный царский титул и огласила великую весть, что царь берёт в жёны девицу царевну Наталью, по отцу Кириллову, роду Нарышкиных.

И вдруг наступила пауза. Занятый своими переживаниями Алексей не заметил, что место, предназначенное для главной свахи невесты, пустует. А ей, свахе, надобно нарекать Наталью. Оттого и молчание.

Алексей поискал глазами князя Петра Урусова, подозвал его к себе, спросил обеспокоенно:

   — Отчего не прибыла на наш зов боярыня Феодосья Прокопьевна? Был ты у неё?

   — Был я у свояченицы и передал ей приказ твой, государь, чтобы на свадьбе царевну назвала. Да что станешь делать? Отказалась свояченица от великой чести.

   — И что молвила ослушница? Какие затейные доводы привела?

   — За честь благодарила, а всё ж отказалась: годы-де мои немолодые, обезножела совсем, ни стоять, ни ходить не могу.

   — Или спятила баба? Ей и сорока годов нет... Что за немощи у неё объявились?

   — Не сказывала...

   — Загордилась боярыня. Передай ей, чтоб не смела являться пред моими очами...

Царь отвернулся от Урусова, словно князь тоже был в чём-то виноват. И тот подумал: не вменили бы ему в вину родство с «ослушницей». Он был женат на сестре Феодосии Морозовой. Доселе это родство почиталось честью, ибо Морозовы приходились роднёй самому царю.

Стараясь сдержать гнев, Алексей обратился к почётной свахе княгине Одоевской:

   — Княгиня Анна Михайловна, тебе челом бьём, займи первое место при наречённой царевне Наталье, нареки её.

Одоевская отвесила низкий поклон царю, благодаря за честь, затем заняла пустовавшее место и нарекла Наталью. И тотчас же посажёный отец и сват древними образами в дорогих ризах благословили жениха и невесту.

Начались поздравления, и поднимались чары за здравие обручённых. Алексей дал знак семье Нарышкиных, и вперёд выступили отец и мать Натальи, её братья, дядя и сёстры.

Все наблюдали, как понемногу исчезало с лица царя хмурое выражение, как теплел его взгляд, обращённый к родственникам невесты. Чувствовалось, с какой охотой обратился он к ним:

   — Изволил я себе взять для законного брака царевну наречённую, Кириллову дочь Наталью, из вашего роду Нарышкиных. Вы бы мне и царице нашей верою и правдою служили. Для того и быть вам близко при наших царских особах.

Он видел, как слёзы радости текли по лицу Натальи, как весело обнималась она с каждым из родичей, между тем как присутствующие были заняты мыслями, далеко не весёлыми: «А ведь править нами отныне Нарышкиным...» На памяти у многих был недавний случай, о котором рассказывали очевидцы. Брат Натальи, пьянствуя в Немецкой слободе, похвалялся: «Как станет моя сестра царицей, пойду в кремлёвские палаты и примерю на себя царский венец». Чего доброго...

Царь тем временем объявил:

   — Теперь и в храм Божий пора.

Он поднялся с бархатной подушки, за ним встала и царевна Наталья. Она казалась утомлённой. Накануне сваха-боярыня, сняв с неё девичий венок, сильно укрутила косу. Голову стянуло, словно обручем. Она видела, как поднялся со своего места духовник царя, и тотчас же встали с лавок все сидевшие за столами. Протопоп начал громко читать «Отче наш». «Скорее бы уже», — думала Наталья. Тем часом посажёные отцы и матери благословляли её и царя иконами в золотых окладах. Она посмотрела на Алексея, словно торопила время. Он по-своему понял её взгляд, взял за правую руку и повёл в церковь. Духовник шёл впереди и кропил святой водой все переходы. По Москве разливался колокольный звон. Во всех церквах звонили все колокола. Духовные лица молили Бога о здоровье царя и царевны и их счастливом бракосочетании.

Торжественное шествие, именуемое свадебным поездом, приблизилось к церкви, где служил духовник царя и где должно было совершаться венчание. Наталья не заметила, как очутилась близ алтаря. Алексея держал под руку дружка, Наталью — сваха. Началось венчание по чину. Сваха сняла с невесты фату, протопоп возложил на царя и царицу церковные венцы. Как только окончилось венчание, протопоп поднёс им французского вина — оба пили из одного сосуда, — а затем, сняв с них венцы, возложил на царя корону.

Начались наставления. Протопоп поучал, как жить супругам:

— Жене у мужа быть в послушании. Друг на друга не гневатись. Разве ради вины мужу поучати жену, понеже муж и жена яко глава на церкви. И жили бы в чистоте и в богобоязни. И все посты постились и господские праздники. И к церкви Божией приходили бы, и подаяние давали, и с отцом духовным советовались.

Протопоп взял царицу за руку и велел учинить целование. После поздравлений с венчанием царь и царица и весь свадебный чин двинулись из церкви, благословляемые крестом. И снова по Москве разливался колокольный звон. Совершив положенные обряды, все направились к праздничным столам: сначала царь с царицей, затем вся родня с боярами и боярынями.

Наталья едва прикасалась к яствам и лишь при виде жареного лебедя немного оживилась, попробовала поданный ей на блюде кусочек. У Матвеева такой еды не подавали, поэтому Наталья ела лебедя нехотя, с заведомым предубеждением.

Следивший за нею Алексей почувствовал её утомление и после третьего блюда поднялся из-за стола. Тут же встали царица и все остальные.

Родители царицы и ближники из бояр проводили новобрачных до опочивальни, сами же вернулись к столам, чтобы продолжать пиршество. Все знали, что сон новобрачных под надёжной охраной. Около палаты царя с царицей всю ночь ездит конюший, «выня меч наголо», и никто не подходит к нему близко. Всякому известно, как легко поплатиться за это головой.

А тем временем родители и тысяцкий постоянно посылают к новобрачным и спрашивают их о здоровье, так что спать им не приходится. Успокаиваются только после того, как дружка получает ответ: «В добром здоровье и доброе меж ими учинилось». Получив приглашение — всему свадебному чину быть назавтра к царю, — новобрачных оставляют в покое.

И на второй день тот же свадебный обычай. Так же было и на третий день, лишь стол наряжали особый, «княгинин».

А веселье разливается не только в царском дворце, но и по всей Москве. Играют в трубы и в свирели, бьют в литавры. Зима была лютой, и оттого на дворах жгли дрова. Тем же обычаем праздновали царскую свадьбу и городовые посадские люди.

Но самое утомительное для Натальи время началось, когда вместе с царём она поехала по московским монастырям, следовали молебны и кормления чернецов. Особую милостыню давали игуменам и архимандритам — по двадцать или по десять рублей. В те же дни царь с царицей ходили по богадельням и по тюрьмам, подавали милостыню нищим и убогим людям. И многих они освободили из тюрем на волю, остались лишь убийцы да злодеи.

И как же устала Наталья за все эти дни! Если прежде она с нетерпением ждала того часа, когда станет царицей, то теперь ей хотелось одного: хоть на денёк вернуться в дом Матвеева. И такая тоска подступала к сердцу, что пешком ушла бы к Сергеичу. Не видеть бы сонных глаз царя и его толстого брюха! Ей казалось, что у неё не будет радостных дней, её одолевали страхи неведомо перед чем.

А тут ещё до неё дошли слухи, что, когда конюший ночью с мечом наголо стерёг их царскую опочивальню, из-за Москвы-реки доносился волчий вой. Дурная примета...

Но время шло, и Наталья понемногу осваивалась со своим новым положением. И появилось не то душевное спокойствие, не то безразличие. В душе всё улеглось. И мысли шли спокойные. Значит, Богу было угодно, чтобы царь взял её в супруги. Не боярышню, не княжну, а девицу незнатного происхождения. Как такое могло бы случиться без Божьей воли? И кто ещё поднимался до высоты царства из нищей глубинки?

И как возвысил царь её родных! Отца, а с ним и Матвеева он пожаловал и чином думного дворянина, и вотчинами, и деньгами. А Матвеева назначили ещё и главой Посольского приказа. Это ли не возвышение и не особая честь для безродного дьяка! Наталья лишь втайне желала того и как-то намекнула об этой милости царю...

Но теперь она знала, что Алексей выполнит любую её просьбу.

 

Глава 11

«ЛУКАВЫЕ И ОПАСНЫЕ ВРЕМЕНА»

От Матвеева не укрылось, что Наталья как будто упала духом и немного растерялась. Алексей после свадьбы был охвачен деловой суетой, и предоставленная самой себе Наталья заскучала. Матвеев дал ей совет неотступно быть при царе. Он на охоту — и она с ним. Донесения ли, либо письма какие пришли в Кремль — плохо ли, ежели Алексей посоветуется со своей царицей?

Наталья внимательно слушала своего Сергеича и брала его слова на заметку. Да легко слово сказывается, а на деле-то как? К примеру, она бы и рада поехать на охоту, но какая охота зимой? Разве медведя травить собаками. Снег ныне глубокий лежит. О своих же делах в Кремле Алексей говорит только с воеводами да в Боярской думе. А вечером на ложе, едва успеет с ней доброе дело сделать, как тотчас же и засыпает. Утром она ещё спит, а он уже вскакивает и уходит в молельную комнату. Когда же ей удаётся подступиться к нему, он, вместо того чтобы разговаривать с ней, начинает её целовать: «Куда тебе, Наташенька, вникать в наши спорные дела?»

Матвеев начал посмеиваться над ней, чтобы её раззадорить:

   — И ты, яко верная раба своего господина, разом сникла?

   — Почто низишь меня?

   — Ты никак что-то надумала?

   — Да.

   — Дело доброе. И что ты надумала?

   — Надумала дождаться лета. Когда начнётся охота, тогда без помех и потолкую с царём.

Матвеев так долго и заразительно смеялся, что и сама Наталья стала смеяться вместе с ним.

   — Ну, добро... И об чём ты станешь толковать с царём на охоте?

   — Об этой шибенице, о Морозовой-боярыне. Долго она ещё будет творить свою волю над царём?

   — Наконец-то слышу речь царицы. Но спешу поправить: Морозова ныне монахиня.

   — Монахиня?!

   — Али не слыхала? И теперь она не вдова честная Феодосия, а монахиня Феодора.

   — И когда она успела постричься?

   — Успела? Да она за два месяца до вашей свадьбы совершила обряд пострижения...

Наталья ошеломлённо соображала. Алексей не говорил с ней об этом. У него было обыкновение обходить неприятные темы.

   — Значит, загодя обдумала, что, если и учинит какую поруху царской чести, монахиня не в ответе?

   — Нет, баба она умная. Знала, что не уйти ей от наказания, хотя бы и монахиня...

   — Так что же теперь будет?

   — Что будет — увидим. Морозовой не спастись. Сама на себя казнь накликала. Но о свадьбе царской — молчок... Про то надобно забыть.

   — Как? Поруха чести царской — и забыть?!

   — О порухе забудь. Иные беды надобно расхлёбывать.

   — Ты мне об этом ничего не говорил.

   — Ныне скажу.

   — Да что ж такое содеялось? — торопила Наталья неспешный рассказ Матвеева.

   — А то и содеялось, что пришли лукавые и опасные времена.

   — Ох, много кругом лукавства! — воскликнула Наталья, приготовившись слушать.

   — Не спеши, царица. Не о том ты, видно, подумала. Монахине Феодоре нет дела до тебя. Едва ли она и помнит о твоей свадьбе. У неё другое на уме. Монахиня Феодора ныне многих на мятеж подбивает. У неё есть и помощники: княгиня Урусова, сестра единокровная, жёнка князя Урусова. Ещё одна жёнка — Данилова... И многие в смущение пришли. Объявили своим учителем раскольника...

   — Протопопа Аввакума?

   — Тебе царь ли о нём сказывал?

   — Не... От бояр слыхала... Монахи Соловецкого монастыря на мятеж поднялись.

   — Бояре-то, поди, и рады: урон чести государю да и церкви немалая поруха...

Наталья вспомнила, как в разговоре с Патриком Гордоном Матвеев назвал Соловецкий монастырь «злобесным оплотом старины». Она знала, что против старины восстал патриарх Никон, которого Матвеев называл «упорным дьяволом». А царь Алексей держал его сторону.

   — Так мятеж монахов или не подавили?

   — Всю жизнь их как есть порушили. Рейтаров в Соловки посылали. Они живо там порядок навели.

Сказывали, чёрные-де крысы по норам было спрятались, там их и прикончили. Многие, однако, убежали. Есть опасения, как бы новый бунт не затеяли... — И, помолчав, Матвеев продолжал: — В других монастырях тоже шаткость великая. Ты, Наташа, гляди за царём, как бы монахи не стали подманивать его на старину. Будь при нём безотлучно. Знай, что ежели и сманят его староверы, то это на время. Всё может измениться по слову твоему...

   — Кабы мне твой разум, Сергеич...

   — Ох, Наташа... Или не знаешь, что красивой женщине ум не надобен? На ушко-то царю или не сумеешь шепнуть слово нужное?

   — Супротивное слово против ворогов наших как не найти! — согласилась Наталья. — Будь моя воля, я давно бы управилась с ненавистницей нашей, злодейкой...

   — Ты о боярыне Морозовой?

   — А то об ком ещё? Может, ты мне объяснишь, Сергеич, почто Алексей волю ей дал?

Матвеев думал о чём-то своём и не вдруг отозвался на слова Натальи.

   — Никто Морозовой воли не давал. Всему своё время. Ныне Алексею не до неё. В понизовых городах да на Волге разбойничает Стенька Разин и угрожает самой Москве.

Наталья всплеснула руками:

   — Нашли кого пугаться! Разбойников! Да ужели Господь допустит такое?

   — Помолись, царица, или молебен закажи. Царь будет рад, — усмехнулся Матвеев.

Уловив насмешку в его голосе, Наталья насупилась. Матвеев с ласковым видом наблюдал за её лицом.

   — Не сердись, царица моя, а изволь лучше послушать мой рассказ. Царь напрасно оберегает тебя от правды. По моему разумению, тебе всё надобно знать о делах мятежных и опасных для царства.

   — Не приневоливай, Сергеич. Я сама слово «казак» слышать не хочу. Вы их там хоть всех до одного побейте, жалеть не стану.

   — Да кто ж тебе велит жалеть их! Злодеи достойны самой лютой казни, что и сбудется.

   — Знаю я ваши поблажки: плетьми накажете да сошлёте подалее — вот и вся казнь. Поучились бы хоть у. самих казаков, как расправу чинить. Или не говорила я тебе, как родного брата прародителя нашего Нарышкина куски саблями изрубили и отдали на съедение собакам?

   — Да кто тебе сказал, что казаков помилуют? Предводителя их ожидает лютейшая казнь на Красной площади. Старые казаки сдержали своё обещание перед царём — промышлять о Стеньке. Его схватили с братом Фролом. Злодеи повинились. Ныне со Стеньки снимают допрос.

   — Да почто люди про то не ведают?

   — Многое ещё в тайне держится.

Тайна открылась всем, когда Разин был четвертован 6 июня 1671 года. Узнав о том, Наталья перекрестилась. Всё это время она жила в страхе. Зная об этом, карлик Захарка нашёптывал ей о разных опасных случаях расправы разинцев с важными вельможами и духовными лицами, о том, что предводитель казаков грозился сделать подкоп под Кремль.

Но хотя и говорят, что у страха глаза велики, но с казнью Разина опасность казачьего бунта ещё не миновала. Матвеев об этом ведал, но не хотел пугать Наталью. Она же, видя хитрости Матвеева, дозналась сама, сколь жестокими были повстанцы в Астрахани. У них был и свой атаман. Не сегодня завтра они будут в Москве.

Наталью особенно беспокоило, что в Астрахани был сосланный туда по её настоянию их тайный недруг Иван Милославский. А ну как задумает отомстить ей!

Мятеж в Астрахани действительно ещё долго отзывался в Москве. Оставленный Разиным атаман Васька Ус поднял не только Астрахань, но и прилегавшие к ней города и веси. Осмелевшие мятежники направились по Волге к Симбирску.

И что было особенно опасно: мятежники посягнули на самую надёжную опору Москвы — духовенство. Расправа разинцев с митрополитом Иоасафом повергла в ужас духовную братию Москвы. Встревожились кремлёвские правители. Были получены известия, что шайки разинцев, ведомые атаманом Шелудяком, приближаются по Волге к Симбирску. Из Москвы послали государеву грамоту, обещавшую блага тем, кто отложился от мятежников. Митрополит Иосаф обратился с этой грамотой к народу. Узнав об этом, мятежники из шайки атамана Васьки Уса решили снять с митрополита архиерейское облачение и тем лишить силы его обращение к народу. Один из казаков выступил против поношения духовного чина, но был убит мятежниками. Чтобы оправдать свои действия, они заявили: «Он же, митрополит Иосаф, снимал сан с Никона-патриарха».

Эти слова возымели действие. Патриарх Никон, о котором упомянули казаки, был лицом пострадавшим, а на Руси к таким лицам было особое благорасположение народа. На Руси говаривали: «Несчастный — святое существо». А так как царя и бояр не любили, то многие были за Никона.

В бытность свою патриархом Никон взял большую власть в державе, называл себя государем, вмешивался в дела царя и, наконец, объявил, что патриарх выше его. Начались нелады между Никоном и царём. Дошло до того, что Никон стал выставлять царя в чёрном свете, не стесняясь ни чиновных, ни духовных особ. Когда же его дерзость и вседозволенность получили отпор, он, дабы припугнуть царя, в негодовании оставил патриарший престол и удалился в монастырь, не сомневаясь в том, что его будут умолять вернуться обратно.

Но, вместо нижайших просьб о возвращении в Москву, Никон услышал повеление: «Оставь посох!» Поняв, что дело принимает нежелательный для него оборот, Никон решил сделать обратный ход: «Посоха не отдам. Отдать мне посох некому. Оставил я патриарший престол на время за многое внешнее нападение и досады». Позже он обещал вернуть посох, если ему разрешат приехать в Москву «помолиться Богородице и видеть государевы очи».

Однако надежда Никона кончить дело мирным образом не удалась. Вопрос о нём поставили на соборе, где патриархи произнесли приговор: «Отселе не будеши патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах». Патриархи велели отнять у Никона крест, который благодаря установленному им самим обычаю носили перед ним, ибо ни у одного патриарха не было подобного обычая, а Никон взял его у католиков.

Но Никон не сдался и решил продолжать борьбу с царём любыми средствами.

Вскоре царю стало известно, что Никон решил вернуть себе патриаршество с помощью донских казаков. В Кремле нашли эти действия Никона опасными и заточили его в келью. Будучи человеком с гибкой совестью и с не менее гибкой жизненной позицией, он, подобно старому лису, уклоняясь от прямого признания своей вины, стал просить у царя милостей и подарков. Алексей же называл его в письме «святым и великим старцем» и тут же, как бы между прочим, писал о поступках Никона, явно противоречащих похвале «великому и святому».

Со временем многое прояснилось в трагических событиях тех дней, но причины их остались тайными. Будут говорить о старообрядцах, о расколе. Никона представят едва ли не святым мучеником и дело его посчитают правым. А мученики за православную веру, которой Никон нанёс большой урон, будут представлены как расколоучители и мятежники.

Это было лукавое и опасное время. И многие честные и мужественные люди не чаяли себе спасения.

 

Глава 12

МЯТЕЖНАЯ МОНАХИНЯ

Судьба боярыни Морозовой связана с одной из трагических страниц русской истории, когда царь и его правители начали беспощадную войну против собственного народа, а лучших духовно стойких сынов державы объявили «раскольниками» и предали жестокой опале.

Войну эту начал Никон. Им были отринуты и подвергнуты поношению святые каноны православия, а преданные вере люди, такие как протопоп Аввакум и его сподвижники, изведали гонения, пытки и отправлялись в ссылку.

Одной из убеждённых учениц Аввакума была и боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова, но её до поры не трогали, ибо она была человеком, близким к семье царя. По отцу Прокопию Соковину боярыня находилась в родстве с покойной царицей Марией Ильиничной. Царица любила её за разум и добродетель. А деверь боярыни Борис Иванович Морозов был воспитателем, «дядькой» царя Алексея.

Житие самой боярыни Феодосии было до некоторого времени безмятежным. Овдовев, она постриглась в монахини, возможно, под влиянием протопопа Аввакума. Но от судьбы, как говорится, не уйдёшь. Царь позвал боярыню Феодосию, в монашестве Феодору, на свою свадьбу и определил ей почётное место при своей невесте Наталье, ибо по положению, занимаемому её мужем при дворе, Феодосия была пятой боярыней. Для неё это было честью, и, отказавшись от этой чести, она навлекла на себя беду, стоившую ей впоследствии жизни...

В «Повести о боярыне Морозовой», написанной в середине 70-х годов XVII века очевидцем событий, называется одна причина столь дерзкого поступка боярыни. Феодосия «не восхоте прийти» на царскую свадьбу «понеже там в титле царя благоверным нарицати и руку его целовати и от благословения архиреев их невозможно избыти. И изволи страдати, нежели с ними сообщатися...»

Царь в глазах боярыни Морозовой был отступником от святой веры, истинных же христиан, подобных её учителю протопопу Аввакуму, обрёк на муки и гонения. В гонениях на христиан обвинял царя и протопоп Аввакум: «Русская освятилась земля кровию мученическою». Боярыня Морозова разделяла убеждение Аввакума в том, что царь Алексей отошёл от православия.

Очевидцами тех событий было замечено, что царь не спешил наказать боярыню Морозову за поруху царской чести. Никто из ближников царя даже не поминал об этой порухе. Дело же повели так, будто царь заботится о чистоте веры и требует повиновения церковным уставам. Было ясно также, что грозы не миновать.

Автор повести пишет, что и сама Морозова понимала, что «её дело просто царь не покинет», что всё лето он «на неё гневался и вскоре начал искати», дабы изгнать боярыню «не без причины». Он же знал, что Морозова не приняла Никонова устава и отвергла новые изданные им законы.

Как тут не сыскать вины! И царь послал к монахине Феодоре князя Троекурова.

Когда высокий гость появился в келье настоятельницы монастыря, Феодосию пригласили к ней. Увидев пожилого, несколько тучного мужчину, сидевшего в углу кельи при свече, Феодосия поняла, что это князь Троекуров. На нём был дорогой, с серебряными застёжками, польского покроя кафтан. Рыжая с проседью борода была коротко острижена, взгляд водянистых, навыкате глаз холоден и строг.

Сердце Феодосии сжалось от недоброго предчувствия, но, сделав над собой усилие, она приветливо поклонилась Троекурову.

   — Блаженная Феодора явилась по твоему вызову, князь, — произнесла игуменья и удалилась.

   — Блаженная Феодора, — словно бы с недоверием повторил князь, всматриваясь в лицо монахини-мятежницы.

Троекурова поразила молодость Феодоры — она казалась моложе своих лет — и весёлое выражение её лица. Мысленно он представлял её совсем другой. Он подумал, что придётся отказаться от заранее приготовленного начала беседы с ней и поискать другие слова.

Князь Пётр Иванович был на царской службе человеком опытным, службу свою знал хорошо, умел угождать царю. Он ожидал в ближайшее время получить боярство и вместе с ним прибавку к жалованью, и сейчас, ясное дело, царь не простит ему промаха. Он слышал, что у вдовы боярина Глеба Морозова нрав стал строптивым, и значит, надобно думать, как смирить его. Да он привык укрощать и не таких.

   — Боярыня Феодосия, ныне блаженная Феодора, я привёз тебе слово царское.

Феодосия поклонилась. Князь Троекуров повелительно произнёс:

   — Государь удостаивает сказать тебе: почто не принимаешь Никонова устава? Или не в вере христианской родилась?

   — Ведомо ли тебе, князь, что Никоновы уставы велят христианам оставить отеческую веру?

Князь ответил не вдруг, ибо в словах монахини была правда. Но он пришёл сюда, чтобы убедить бунтовщицу принять царёву правду, и потому сказал:

   — Иные люди мятежно разумеют отеческую веру, почто не принимаешь новоизданные законы? Почто дерзко супротивишься слову царскому!

   — В какой вере родилась и по апостольскому преданию крестилась, в такой хочу и умереть!

Их взгляды скрестились, и можно было понять, что ни один не уступит другому.

   — Аще не покоришься — быть беде. По-доброму тебе ныне говорю эти слова.

   — Невозможно мне отречься от нашей православной веры!

   — Покорись! Об сыне подумай...

Феодосия помрачнела. О ком ей ещё и думать, как не об отроке-сыне Ванечке! Вся извелась, о нём болея. Да авось Бог милостив!..

Она мельком глянула на князя, и ей почудилась угроза сыну. Губы её затрепетали, творя молитву.

От Троекурова не ускользнуло это состояние монахини. Он торжествовал победу в душе, ибо знал об «огнепалой» ярости царя против мятежницы, догадывался, что эту злобу подогревала царица Наталья, нашёптывала на ушко дарю гневные слова против своей обидчицы. Сам царь не мог бы столь долго злобиться: нрав у него был хоть и раздражительный да вспыльчивый, но отходчивый. А Феодосия — дура-баба: неужто не понимает, что изведут сына злые люди, ежели не покорится?!

Князь дал Феодосии время одуматься, но приходил к ней во все дни без всякого успеха. Не чая себе добра от её упорства, он пригрозил ей истязанием и, теряя терпение, доносил царю о своей незадаче, понося ослушницу недобрыми словами.

В народе ведали о жестоком усердии Троекурова, и, когда он, получив боярство, вскоре умер, в народе стали говорить, что боярин был наказан Богом за истязания праведницы. Вспомнили и судьбу его отца, который «зле умер» за то, что оскорбил Божии церкви и монастыри, обложив их несправедливыми поборами.

Будущее подтвердило догадки князя Троекурова о том, что царица Наталья распаляла гнев государя против своевольницы Морозовой. К этому времени она освоилась с ролью владычицы, была весела, ибо ей удалось справиться с приступами непривычной для неё тоски, вызванной, очевидно, усталостью от предсвадебной длительной суеты и свадебных торжеств. Теперь она могла подумать, как примерно наказать свою обидчицу. В монастыре она, поди, распивает сладкие меды и думает, что ушла от опалы.

Узнав о неудачном посольстве князя Троекурова, Наталья сказала царственному супругу:

   — Или князю Троекурову не совладать с бойкой злоязычной бабой?

   — Бойка-то она, бойка, и злоязычием Бог не обидел. Да князь и не таких укрощал.

   — Слыхала. Молва о нём добрая шла. Да ныне где старому боярину сладить с бунтовскими людьми?

   — Старому? Это ты о князе Троекурове? Он муж ещё в силе и на государевой службе ни разу не сплоховал.

Царю Алексею был не по нраву этот разговор о старости. Этак и о нём скажут, что он старый... Однако неуспех князя Петра и царю досаждал: глядя на боярыню Морозову, и другие бунтовать станут.

Уловив в лице царя какое-то недовольство их беседой и одновременно словно бы нерешительность, Наталья сказала:

   — Дозволь, государь, поведать тебе мои думки. Не освободить ли князя Троекурова? Как тебе покажется князь Пётр Урусов? Мнится мне, что допрос Морозовой он поведёт строже и злее...

Подумав немного, Алексей согласился с ней.

   — Разумен совет твой, Наташа. Ведомо стало, что боярыня Морозова совращает в раскол единокровную сестру свою, княгиню Евдокию Урусову. Будет ли князь Урусов терпеть, чтобы его жёнкой руководила заведомая раскольница, хотя и сестра её? А может, тем и хуже, что сестра. Человек он хоть и недальнего ума, а всё ж поймёт, что Феодосия чинит поруху его семейному благополучию.

Наталья была довольна, что царь легко согласился с ней. Пётр Урусов хоть и был крещёным татарином, да всё же не мог сочувствовать православному фанатизму Морозовой. Крещение принял ещё его дед, а всё-таки татарская кровь брала своё.

Были у Натальи и другие соображения. Коли князь Урусов добром справит посольское дело сокрушения Морозовой, то можно будет и приблизить его ко двору. Наталье он нравился ещё и тем, что напоминал ей о её далёких предках: быстрый, ловкий, по-восточному красивый. И была в его внешности ещё одна притягательная черта: князь был сухощавым, мускулистым, а она не терпела толстых дебелых мужчин, подобных её царственному супругу.

Обговорив с Натальей кандидатуру нового «сокрушителя» боярыни Морозовой, царь пошёл на Верх с боярами «совет творити». Он и его ближники говорили о необходимости быстрее обуздать ослушницу. Но большинство бояр, видевших неправедную ярость царя против неё, не решались открыто возразить ему, «страха ради молчали». Не добившись от них твёрдого слова, царь во всём положился на совет духовных лиц — никониан. Ненавидя праведницу, эти «сыроядцы» готовы были её «живую пожрати».

Одно решение было тем не менее единодушным: боярыню отпустили домой. Те из бояр, что сострадали ей, хотели, чтобы она отдохнула душой, повидалась с родными. Злые же замыслили коварство. Они мечтали вызвать недоверие и недовольство князя Урусова — ради того и дали отдых Феодосии.

Но зложелатели Морозовой просчитались. Князь Пётр Урусов радостно встретил сестру супруги: он во всём сочувствовал ей и в душе держал тайный гнев на царя. Первым делом он поведал своей княгине о том, что творится у них на Верху.

   — Скорби великие грядут на сестру твою. Царь неукротимым гневом одержим. Ведомы мне его тайные мысли — изгнать боярыню Морозову из дому.

Евдокия опечалилась, но не упала духом.

   — И что станем делать, супруг мой, дабы вызволить Феодосию из беды?

   — Послушай меня, княгиня. Читал я ныне Евангелие. Христос в нём говорит: «Предадут вас на сонмы. Глаголю же вам, другам своим: не убойтеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити». — И, помолчав, добавил: — Слышишь ли, княгиня? Сё Христос сам глаголет. Ты же внемли и помятуй.

Радуясь этим слова, княгиня благоговейно поцеловала руку супруга. Князь сказал:

   — Голубица моя Евдокия, столь благочестивой и высокой духом жены, как Феодосия, у нас от века не было...

Утром князь Пётр должен был идти к царю на Верх, и Евдокия стала молить его отпустить её к Феодоре. Он ответил:

   — Иди и простися с нею, только не задерживайся у неё.

Но Евдокия не послушалась его и осталась у сестры до ночи. Она чувствовала, что той может понадобиться её помощь.

И действительно, ночью отворились ворота, и, услышав знакомый звук, Феодосия содрогнулась в душе, подумав, что пришли её мучители. Силы оставили её, и она прилегла на лавку. Евдокия взяла её руку в свою, стараясь укрепить её дух словами:

   — Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос, не бойся! Встань со скамьи, положим начало...

Обе упали на колени перед Спасом, что стоял в киоте, сделали семь поклонов, затем благословили друг друга и пошли в постельную комнату: авось злодеи постесняются войти туда. Феодосия легла на свой пуховик возле Пресвятой Богородицы Феодоровской, которую особенно почитала. Евдокия ушла в чуланчик, находившийся в той же комнате.

Не успели сёстры обменяться необходимыми словами, как вошёл архимандрит Чудова монастыря Иоаким. Это было неслыханной дерзостью: мужчина не должен был входить в женскую спальню. Нимало не смутившись этим, он обратился к боярыне и повелел ей подняться с ложа.

   — Я пришёл, дабы говорить с тобою по слову царскому.

Феодосия молчала. Архимандрит продолжал:

   — Как крестишься и как ещё молитву творишь?

Феодосия сложила персты по преданию святых отцов и произнесла:

   — Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Как крещусь, так и молюсь.

Тем временем думный дьяк Иларион Иванов вошёл в чулан. Увидев женщину и узнав, что это жена князя Петра Урусова, он выскочил из чулана. Но архимандрит потребовал, чтобы он вернулся назад и допытался, как крестится жена князя. Иларион Иванов отказался, заявив, что они посланы только к Феодосии Морозовой. Но Иоаким потребовал:

   — Слушай меня. Я тебе повелеваю: испытай её.

Когда же Евдокия сказала, что верует, как и сестра её, архимандрит поспешил в Грановитую палату, где царь заседал с боярами, и, подстрекаемый злобой, учинил донос на княгиню Урусову. Царь усомнился:

   — Слышал я, что у княгини смиренный нрав и нашей службы она не гнушается...

Но архимандрит стоял на своём, и царь приказал:

   — Коли это так, возьми и ту.

Стоявший тут же князь Урусов сильно опечалился, но помочь жене было уже нельзя: царь не отменял своих приказов.

Между тем архимандрит вернулся в дом мятежной монахини и сам начал вести допрос её слуг. После этого он обратился к боярыне:

   — Не умела ты жить в покорении, но в прекословии своём утвердилась. Сего ради тебя постиг царский гнев и тебе велено покинуть дом свой. Полно тебе жить на высоте, иди вон отсюда!

Феодосия отказалась выполнить волю архимандрита. Он, разгораясь гневом, повелел слугам выдворить хозяйку из дома.

На некоторое время наступило замешательство: слуги не решались приступить к исполнению явно безбожного дела. На их памяти не творились дела, подобные этому. Тогда архимандрит распорядился принести кресло, насильно усадить в него ослушницу и снести её вниз.

И тут случилось неожиданное.

Сын боярыни Морозовой отрок Иван, от которого скрывали происходящее, проведал, видимо, от слуг, что мать изгоняют из дому, и, выйдя из палаты, где ему велено было находиться, проводил её, несомую в кресле, и поклонился ей сзади, когда её спускали по ступенькам среднего крыльца.

Об этом случае стало известно царю. Он рассказал о нём Наталье, и та, скорая на злые намерения, подумала, что неплохо бы изгнать и отрока Ивана: если не станет наследника, то можно будет «по праву» овладеть богатством боярыни Морозовой.

У Феодоры же и в мыслях не было, что сыну может угрожать какая-то опасность. Она думала лишь о духовном торжестве над своими врагами.

Тем временем её вместе с сестрой заковали в оковы, поместили в подклеть и приказали страже «блюсти их». Затем Феодору посадили на сукно и принесли в одну из палат Чудова монастыря. В палате были митрополит Крутицкий Павел и архимандрит Чудовский Иоаким. Она едва поклонилась им, но встать для беседы с ними отказалась и приготовилась отвечать им сидя.

Павел заметил ей, что до такого бесчестья её довели старцы и старицы, и начал увещевать её, чтобы она не наносила урона славному роду бояр Морозовых. Она с достоинством отвечала ему, что идёт истинным путём Христовым.

Не видя возможности победить её в духовной беседе, митрополит задал ей коварный вопрос:

   — Согласна ли ты причаститься по тем служебникам, по которым причащается сам государь, и благоверная царица, и царевичи, и царевны?

Не в природе боярыни Морозовой было уклоняться от прямого ответа, поэтому она ответила:

   — Не причащусь, яко царь по развращённому Никонову изданию служебника причащается...

Митрополиту показалось мало этого прямого ответа, и он продолжал:

   — И как же ты о нас всех мыслишь, и о государе, и о благоверной царице, ежели всех нас поносишь яко еретиков?

   — Или вы не подобны врагу Божьему Никону?

Павел всплеснул руками. У него вырвался возглас, похожий на вопль:

   — О, что мы должны делать, ежели всех нас сия ослушница еретиками нарицает!

Тут Иоаким подал свой голос, резкий и злой:

   — А ты почто, митрополит, её нарицаешь праведной матерью? Сё бесова дщерь!

Феодосия ответила с достоинством:

   — Нет, архимандрит, беса я проклинаю. И по благодати Господа моего Исуса Христа хотя ещё и недостойная, однако же дочь его. А с бесом породнились враги мои.

Позвали княгиню Евдокию и стали задавать ей столь же коварные вопросы. Она отвечала на них тоже с достоинством.

На другой день было придумано новое наказание для ослушниц. Им на шеи возложили цепи. Боярыню Морозову посадили отдельно на дровни и велели конюху везти её мимо Чудова монастыря под царскими переходами, откуда можно было видеть дровни. Зная это, Феодосия высоко вознесла сложенный перст и часто звенела цепью, «мняше бо святая, яко на переходах царь смотрит победу её». В душе своей она была наивной, ибо верила, что цепь на её шее и сложенный перст царь будет воспринимать как её победу.

Между тем монахиню Феодору отвезли на подворье Печерского монастыря. К ней была приставлена крепкая стража.

Святая мученица была лишена возможности получать вести от родных и близких. Она долго ничего не знала о судьбе сына Ивана.

Увы, ни мать ребёнка, ни близкие ей люди не догадывались о коварстве его «опекунов». Царь приказал «беречь» Ивана Глебовича, но это напоминало давнюю историю о том, как «блюли» царевича Дмитрия в Угличе. Когда мальчик, всё понимавший, впал в недуг от многих печалей, царь послал к нему своих лекарей, которые «так улечиша его», что он вскоре умер.

Свой злой умысел царь выдал радостью по случаю смерти отрока Ивана: осиротевшую мать легче было «умучити», а затем и разорить, лишив её всего боярского достояния. Всё её имение царь роздал боярам и распродал. Когда же верный Феодоре человек ради своей госпожи пытался спасти замурованные в стене золото и прочие ценности, его предали мучительной смерти.

Говорили, что в дозволенном грабеже морозовского достояния принимали участие и жадные до чужого богатства Нарышкины. Так это или не так, известно только, что двоих Нарышкиных, братьев царицы Натальи — Ивана и Афанасия, мятежники убили именно за посягательство на чужое добро.

Сама же Феодосия Морозова не сокрушалась о гибели наследственного родового достояния. Все материальные ценности были для неё прахом. Отныне она признавала лишь духовное достояние, оттого и не щадила себя. Но и судьба не щадила её. За что она была наказана ещё и смертью сына?! Для неё же его смерть была и карой — неведомо за что. Один из современников-очевидцев свидетельствует, что многие рыдали, слушая её горькие и бессильные стенания.

 

Глава 13

КОМЕДИЙНАЯ ХОРОМИНА НА КРОВИ

В октябре 1672 года была построена Потешная хоромина, нечто вроде царского домашнего театра. Позже такого рода театры стали называть летними.

Само место именовалось Собакина пустошь. Она находилась рядом с дорогой на Черкизово. В XIV веке село принадлежало митрополиту Алексию, который завещал его Чудову монастырю. Сюда пролегала дорога через нынешнюю Преображенскую площадь.

В Собакиной пустоши любил охотиться царь Алексей, оттого и соорудил там охотничий дворец. Это место издавна нравилось ему, и, чтобы порадовать царицу Наталью, любившую развлечения, он устроил здесь Потешную хоромину, где по случаю рождения сына и было сделано первое представление придворного театра. По приказу царя велено было «на комедии действовать из Библии «Книгу Эсфири».

Почему представление приготовили лишь к осени? Много времени ушло на оборудование хоромины. Стены были обиты зелёным и красным сукном, больше — зелёным, модным в то время цветом. Царское место находилось у самой сцены, а для царицы и царевен создали особые «клетки» — ложи, забранные частой решёткой. Для зрителей были поставлены деревянные скамьи, расположенные амфитеатром. Освещалась зала сальными свечами в «лубяных коробках». Декорации были написаны на холсте птичьими перьями.

О том, сколь дорогостоящими были подобные зрелища, говорят сами цифры. Только на оборудование (не считая прочих расходов) ушла одна тысяча девяносто семь рублей — огромная по тому времени сумма. На первое представление понадобилось семьсот аршин холста. Больших расходов стоили даже перья — лебяжьи, утиные, голубиные.

Драматическая группа была набрана из детей служилых и торговых иноземцев пастором лютеранской церкви в Немецкой слободе магистром Иоганном Готфридом Грегори. Когда царь указал ему «учинить комедию», Грегори наспех обучил новичков. На комедиантов уходило немало денег. А ещё приходилось приобретать музыкальные инструменты да платить самим музыкантам и певцам, ибо действие сопровождалось музыкой и пением.

Но разве мог царь Алексей остановить эти огромные расходы на Потешную хоромину, хотя и бедновата была государева казна, хотя многие бояре и посадский люд осуждали театральные зрелища, называя их «бесовской игрой», «пакостью душевной»? Алексею доносили, как смеялись иные, говоря: «Опять на высокой трубе танцы трубят». Особенно порицались в народе постоянные пиры с немецкой музыкой.

Мало кто понимал, что царь хлопотал о театре не ради одних развлечений, хотя театральные представления и были привилегией двора, преимущественно царской семьи. И лишь значительно позже открылось, что у царя был сокровенный замысел, связанный с новыми обретениями в правящем клане, с обоснованием новой «дипломатии» в царском обиходе. В самих постановках на библейские мотивы была такая житейская прозрачность, что сюжет об Эсфири воспринимался как напоминание о романтической интриге царя Алексея и царицы Натальи, а также о том, какую роль в их личной жизни и судьбе державы играл Матвеев.

Первой на летней сцене была поставлена «Эсфирь». Но не случайно пьеса на библейский сюжет шла под другим названием: «Артаксерксово действо». Тем самым акцент был сделан на деятельности царя. За Артаксерксом угадывался Алексей, за Эсфирью — Наталья, за воспитателем Эсфири, её дядькой, Матвеев, и, когда говорилось, что Мардохей стал вторым лицом в царстве, все так и понимали, что в Русской державе вторым лицом был Матвеев.

Осень выдалась тёплой и сухой. В сборе была вся царская семья, многие придворные, служилый люд разместились на задворках амфитеатра.

Собакина пустошь особенно полюбилась Наталье, и, видимо, одним из главных соображений устроить летнюю резиденцию именно здесь была неприязнь к тем местам, которые были связаны с прежней царицей. Но, разумеется, на это не было даже намёка. Доводы были иными: Собакина пустошь была ближе к Кремлю и сообщение со стольным градом более удобное.

Понравились эти места и царевнам. Собакина пустошь давно уже была не пустошью. Протекавшая здесь некогда река Сосенка заросла ивняком и превратилась в ручей. Вся в зелени тихая Яуза. Здесь тоже много рыбок, как и в Измайловских прудах. А птиц здесь ещё больше, что особенно привлекательно для такого заядлого охотника, как царь Алексей. Здесь берёзовая роща и много беседок и укромных уголков. Молодым царевнам есть где затевать игры.

И вот первое представление «Артаксерксова действа». Вся царская семья в ожидании праздника. Царь в богатом кафтане. При взгляде на его полное лицо и внимательно-горделиво устремлённые на сцену глаза можно понять: он смотрит пьесу о самом себе...

Однако же с первой сцены становится ясно, что это «действо» самой Эсфири. Комедиантка, играющая её роль, загримирована под царицу Наталью. Но чужая красота не может передать всей прелести Натальи. В живой мимике полутатарского лица с мягким очертанием скул, в полных розовых губах и блеске чуть косящих глаз столько живого очарования, что от неё не оторвать глаз, и Алексей постоянно переводит взгляд с Эсфири на сцене на свою царицу. Ему не приходит в голову, что гримёры явно перестарались, представив царицу Аскинь рядом с Эсфирью просто замарашкой. А ведь в Библии сказано, что она «невыразимо прекрасна». Собственно, и возвышение Эсфири с чего началось? Почему она стала царицей? Царю Артаксерксу захотелось похвалиться перед гостями красотой своей царицы, а она, поняв это, отказалась явиться «пред очи его».

Для осведомлённого человека в этой постановке — большая политика. Устроителям спектакля надо было подчеркнуть, что новая царица — Наталья — звезда перед прежней — Марией Милославской. Политикой был и сам сюжет и диалоги. Царю Алексею хочется быть таким же грозным и величественным, как Артаксеркс, и так же поступать по слову своей Натальи, как Артаксеркс поступал по слову Эсфири, и, хотя накануне Алексей читал в Библии «Книгу Эсфири», он внимательно вслушивается в каждое слово, звучащее со сцены.

Комедиантка, исполняющая роль Эсфири, начала, подражая вкрадчивым интонациям голоса Натальи, говорить, склонившись перед Артаксерксом:

   — Если я нашла благоволение в очах твоих, царь, и если царю благоугодно, то да будут дарованы мне жизнь моя, по желанию моему, и народ мой, по просьбе моей. Ибо проданы мы, я и народ мой, на истребление, убиение и погибель.

На вопрос царя, кто тот враг, который желает этого, Эсфирь назвала «злобного Амана».

Актёры сделали паузу, желая усилить впечатление. И многие зрители усиленно соображали: «Кто же подразумевается под «злобным Аманом»?»

Царь Артаксеркс между тем продолжал, обращаясь к Эсфири:

   — Какое желание твоё? Оно будет удовлетворено. И какая ещё просьба твоя? Она будет исполнена.

И, когда Эсфирь назвала своих врагов, царь повелел вручить власть Мардохею, воспитателю и дядьке Эсфири. И появились на сцене князья, сатрапы, воинские начальники — все в великом страхе перед Мардохеем.

Тогда распорядитель «действа» объявил:

— «Ибо велик был Мардохей в доме у царя, и слава о нём ходила по всем областям, так как сей человек, Мардохей, поднимался выше и выше...»

И распорядитель-ведущий остановил внимательный взгляд на Мардохее — актёре, загримированном под Артамона Матвеева. И что подумали, что почувствовали зрители, глядя на него? А многие и смотреть опасались и только гадали, зачем царь дозволил Матвееву взять такую силу, и, коли ведают о том комедианты, значит, далеко зашла его сила. Недаром же говорят, что в государстве он второй человек после царя...

Заметили, что после спектакля царица о чём-то долго беседовала с «Артамошкой». А царь был смутен, зачем так вольно на людях выставлять свою власть? Хоть ты и дядька, воспитавший царицу, да всё ж у царя на службе. Надо ли так свободно беседовать с царицей?

Здесь всё открыто, всё на глазах. И когда рано поутру царь отъехал в Москву, это взяли на заметку. К обеду, однако, царь вернулся: Москва рядом, всего в трёх километрах...

Едва успели отпраздновать первое «действо» в Потешной хоромине, как надвинулся новый праздник — именины царевны Марии.

За высоким забором, под сенью разросшихся лип и сосен, посаженных духовными особами соседней церкви, раскинулся целый царский посёлок. Рядом с теремами для царской семьи — подсобные помещения, где располагались поварня, кладовые, мастерские, каретные сараи и конские дворы. Тут же селилась и многочисленная челядь. А дальше, за мостом через Яузу, начинались подгородные хоромы бояр, вперемежку с ними маленькие посёлки и деревушки, окаймляемые обильным мелколесьем, огородами и полями. Особого плана, как и в самой Москве, не было. Поселялись и строились так, чтобы всё было под рукой. Огородники и охотники промышляли как умели.

Тишина такая, что сюда не доходил даже перезвон колоколов, особенно досаждавший Наталье, когда она после Преображенского приезжала в Москву. Не в пример своему царственному супругу, она любила по утрам понежиться в постели. Добро, что у неё такая заботливая да хлопотливая матушка, за всем углядит и все дела справит как надо.

Из первого покоя, где накрывали столы, доносится сейчас её голос. Анна Леонтьевна даёт распоряжения служилой дворне, но слова её перебиваются разговорами странников, что толпятся возле крыльца в ожидании подаяния. Их голоса досаждают Наталье, но царь Алексей не позволяет прогонять их к другому крыльцу, как того хотелось бы ей. И, зная нрав супруга, она спешит показать «Божьим людям» своё благоволение: велит отнести им именинного пирога.

Но не успела прислуживавшая боярыня удалиться, как под окном завязалась беседа. Наталья стала слушать.

   — Авдотья, ты, сказывают, была вечор в Потешной хоромине.

   — Как же, была. Комедию всю, как есть, от начала и до конца видела. И слова там были дивные.

   — Верно ли, будто баяли в той комедии, что конец света наступит скоро? Артамошка с бесом там игру затеял.

   — Верно. Бес-то вверх его и пихает. Всё выше да выше...

   — Куда ещё выше? Ныне он второй человек в державе после царя...

   — Дак как станет первым, конец света и придёт.

   — И чего тому дивиться? Или не по воле Артамошки сию хоромину на крови поставили?

   — Матушка сказывала мне, многих людей тут положили — и крестьян, и посадских, и купцов. Люди те против обмана поднялись. Им медные деньги заместо серебряных давали. А они, вишь, забунтовали, за то их всех и побили.

   — Беда-то какая была... А мы и не ведали...

   — Беда да и грех великий... На костях людей Потешную хоромину поставили.

   — Или не ведает царь? Почто ныне на том месте танцы трубят да песни играют?

   — Видно, что не ведают. Его Артамошка вокруг пальца обводит. Он-то с дьяволом давно повязался, вот и надобно ему дружбу бесовскую кровью повязать.

   — Сказать бы царевнам!

   — Тише... Идут...

Слышавшая этот разговор Наталья быстро поднялась, не дожидаясь прихода боярыни, сама накинула летник, открыла дверь и, дрожа от волнения, не вдруг заметила, что столкнулась с Софьей, которая, казалось, тоже была не в себе. Мачеха и падчерица в замешательстве взглянули друг на друга. Наталья поспешно захлопнула двери. Вчера между ними не первый — и не последний! — раз кошка пробежала...

А случилось так, что Софьюшку не допустили к братику Петруше. Его принесли в столовую комнату, где собралась почти вся царская семья. Младенец к этому времени уже показывал свой норов: он любил бывать на людях, а как только его уносили в детскую комнату, принимался кричать. И унять его можно было лишь одним способом: окружить родными лицами. Тогда он успокаивался, гукал и принимался отслеживать глазами всех присутствующих.

Зная, что Петруша любил, когда она склонялась над ним, и начинал сучить ручонками, Софья сделала было движение приблизиться к нему, но Наталья и её мать, не сговариваясь, заслонили от неё младенца, при этом Анна Леонтьевна больно толкнула её локтем в грудь. Софьюшка по-детски заплакала, но тут же закусила губу: её же станут потом во всём винить.

И, только оставшись одна в светёлке, она могла дать волю слезам. За что Нарышкины так не любят её? Что она им сделала? Ей захотелось пойти к тётушке Ирине Михайловне и на груди у неё выплакать свою обиду. Но, представив себе, как огорчится тётушка, она раздумала идти к ней: тётушка и сама такая одинокая и грустная.

Понемногу успокаиваясь, Софьюшка подошла к своему письменному столику. Может быть, почитать? Здесь аккуратной стопочкой лежали книги, которые батюшка выписал ей из Польши, переводы с греческого, латинского и французского. Из них она чаще прочих читала географию, Библию и перевод учёного монаха Сатановского книги «О граде царском». Это был сборник всякой всячины: ходячие познания по всевозможным наукам, по богословию, философии, зоологии, медицине, в том числе и выдержки из лечебников.

Читать Софьюшке, однако, не хотелось. Томили беспокойство, обида и растерянность. Она вспомнила рассказ отца о том, что дед его патриарх Филарет имел обыкновение утешать себя, загадывая на Библии. Открыв книгу Ветхого Завета, она остановила взгляд на словах: «Как говорит древняя притча: «От беззаконных исходит беззаконие». А моя рука не будет на тебе».

Софьюшка подумала, что эти мудрые слова о чём-то вещали ей. Но хватит ли у неё разума постичь их смысл? Что такое беззаконие, ей известно, ибо много натерпелась от Нарышкиных. Вот и теперь за что обидели её? Она знала, что за глаза они называли её «гордячкой», «читалкой», «учёной девицей». На «учёную девицу» она как-то ответила: «Вот уж нет! Девицей я ещё когда буду, а до учёности ой как далеко!» Да и не стремилась она к учёности. Любила читать книги — вот и вся её «учёность».

Но хоть и обижали её Нарышкины, в мыслях своих она не держала зла против них и часто повторяла матушкины слова: «Бог им судья!»

Между тем за окном раздавались весёлые голоса. Прислушавшись, Софьюшка вдруг покраснела, узнав звонкий голос Васеньки Голицына. В последнее время она часто краснела даже при одном упоминании его имени. Ей казалось, будто все знали, что он нравится ей.

— Ишь, как разыгрался! — послышался голос его тётушки Ульяны Ивановны.

   — А что? Молодой квас и тот играет, — заметила боярыня Хилкова. — Невесту ему али ещё не присмотрели?

   — Какая невеста! Молод ещё.

   — И молод, да молодец.

   — Э, матушка... Как это говорится? Молодец против овец, а против молодца и сам овца.

   — Ты почто племянника-то забижаешь?

Последние слова Софьюшка слышала уже на бегу.

Слово «невеста» задело её. Как бы и в самом деле не присмотрели Васеньке какую-нибудь девицу! Софья птицей ворвалась в группу царевен и боярышень, игравших в горелки, коснулась подолом летника княжича Голицына. И вот она уже вылетела на луг, юркнула в приречные заросли. Где ему, «соколу», догнать её! Гибкая, увёртливая...

Оба стоят запыхавшиеся: «птица» поймана. Васенька весело и немного смущённо смотрит в раскрасневшееся и чудо какое хорошенькое лицо царевны.

   — А про тебя боярыня Хилкова сказывала, что ты молодец и за тебя любая невеста пойдёт...

Васенька покраснел.

   — Мало ли что боярыня Хилкова наскажет. Мне ещё рано жениться.

   — Рано? Стольника Гришу Козловского в церкви шестнадцати лет обвенчали.

   — Мне и в восемнадцать рано. Моя невеста ещё не подросла, — не то всерьёз, не то шутя ответил княжич.

   — A-а. Про то и я слыхала. Твоя тётушка Ульяна Ивановна говорит мне: «Подрастёшь, царевна, замуж тебя за своего Васеньку засватую...»

Княжич смутился.

   — Царь-батюшка не отдаст тебя за простого княжича...

   — А ты не простой! Князья Голицыны именитые. Батюшка сказывал, они с Романовыми о короне спорили.

   — Об этих спорах что толковать! Дело прошлое. Ныне князья Голицыны думают, как прямить государю, — благоразумно заметил княжич.

Этот разговор ещё больше сблизил «жениха» и «невесту». В тот час они возвращались на луг раскрасневшиеся, счастливые, готовые играть в горелки всю ночь.

Но их ждало неожиданное огорчение. Царевичу Петру нездоровилось. Царица Наталья начала собираться в Москву. К отъезду готовились все, но многие думали, что страхи преувеличены. Правда, царевич много плакал — так ведь от природы был рёвой. Поэтому, когда вернулись в Москву и врачи засвидетельствовали здоровье царевича, стали говорить, что царицу погнал из Преображенского зряшный страх: наслушалась старух о том, что хоромы поставлены на крови и что само это место гиблое. Царь велел допросить жителей села, но так ничего толком и не дознались. Со временем опасные разговоры забылись, но старожилы упорно хранили легенду о «гиблом месте».

Вскоре, однако, пронёсся слух о пророчествах юродивого: «Быть бедам в дому сем!» Но царское семейство той порой окончательно переехало в Москву, и новые заботы заглушили прежние страхи и опасения.

 

Глава 14

НЕПРЕДВИДЕННЫЙ РАЗГОВОР С СЕСТРОЙ

Сестра царя Алексея Ирина Михайловна редко выезжала в Преображенское, и поэтому никого особенно не удивило, что она не участвовала в общей семейной радости в связи с постановкой в Потешной хоромине пьесы «Артаксерксово действо».

Царь тем не менее был недоволен сестрой. Могла бы и поступиться своим монашеским отчуждением от увеселений подобного рода и тем сделать приятное своему брату. Так нет же...

Втайне Алексей догадывался, что сестра недолюбливала Наталью, и видел в том личную обиду с её стороны. Он опасался, что рано или поздно это даст о себе знать, ибо и Наталья отдалилась от его сестры. Ему ничего не оставалось, как держаться особняком. Но однажды всё выплеснулось наружу. Наталье, у которой было много осведомителей, стало известно, что Ирина Михайловна получает какие-то вести от людей боярыни Морозовой, и однажды она выложила всё это супругу.

   — Гляди-ка, государь, сестра-то твоя Арина ссылается с супостаткой нашей, с Морозовой...

Алексей не ожидал этого и некоторое время озадаченно молчал, но, чтобы не драматизировать положение, спокойно заметил:

   — А коли так, она сама о том и объявит.

   — Объявит ли?

   — Так что ж теперь... Не стану же я с Арины допрос снимать...

Алексею было досадно, что в его отношения со старшей сестрой мешалась Наталья: начнутся всякие разборки. Эти отношения и так не заладились ещё с той давней поры, когда отец, покойный государь Михаил Фёдорович, незадолго до смерти начал неудачное сватовство Арины за Вольдемара, принца Датского. Может быть, упорные неудачи этого сватовства и свели родителя преждевременно в могилу. Уж очень ему хотелось выдать дочь за иностранного принца. Сколько хлопот он принял, чтобы привести в порядок запустелый дом царя Бориса: выстроил новые деревянные хоромы в три яруса и соединил их с дворцом внутренними переходами. При этом не была забыта даже мыленка. А сколько расходов, чтобы устроить дворец!

Принц был окружён ласковым вниманием. Царь постоянно говорил Вольдемару, что тот будет ему так же дорог и мил, как и родной сын Алексей. Был торжественный обед в Грановитой палате, были очень дорогие подарки, а Цареборисовский двор отныне стал именоваться двором королевича Вольдемара.

Бедный родитель! Ослеплённый любовью к дочери, он не видел, что датский принц себе на уме. Заверений и обещаний сколько угодно, только бы подольше пороскошествовать да попировать в Русской земле. А как пришло время говорить о свадьбе, он и замолк, словно и речи не шло о том, чтобы принять русское крещение и переменить веру. Вольдемар свёл весь разговор к пререканиям, и Алексей так и не мог понять, на чём были основаны надежды отца.

Но отец внезапно умер, так и не дождавшись благополучного решения дела о свадьбе. И что оставалось ему, Алексею, принявшему царство? Он отпустил королевича домой. А Ирина, опечаленная на всю жизнь, корила его за этот поступок.

Был ропот и в народе, что он, молодой царь, пошёл на поводу у немцев.

Сам же Алексей не считал себя виноватым перед сестрой. Или мало он занимался с королевичем? А сестра... Что ж поделаешь, коли она осталась старой девой. Не она первая, не она последняя. Зарубежные принцы неохотно женились на русских царевнах. У него у самого сейчас невесты на выданье, а статочное ли дело выдавать царевен за князей да бояр?

Этот всполох воспоминаний и мыслей царя Алексея был прерван появлением дворецкого.

   — К твоей государской милости пожаловала царевна Ирина Михайловна...

   — Легка на помине, — заметила Наталья, недовольная тем, что так внезапно был прерван её разговор с царём. Она взглянула на него и поняла, что ей надобно уйти.

Входя в покои брата-государя, царевна Ирина успела бросить взгляд на удалявшуюся Наталью. Ей показалось, что царица словно бы отяжелела. Вспомнила, что боярыни называют её «медведицей»: идёт с перевалочной, будто огрузнела. От Ирины не ускользнуло, что брат проводил Наталью ласковым взглядом.

Но его глаза тотчас потухли, едва обратились к сестре.

   — Проведать пришла или просить о ком?

   — Давно не видела тебя.

   — Что ж не была в Преображенском?

   — Заботы одолели...

Алексей поднял на сестру сонные равнодушные глаза, и она подумала, что разговора с ним у неё не получится.

   — Вижу, пришла просить... Говори!

Царь подумал: «Вся в бабку, старицу Марфу. И лицом схожа. Такая же упёртая и смутьянить горазда».

   — Говори, коли пришла,— повторил он.

Ирина Михайловна сделала усилие, чтоб сказать брату, дабы супостаты перестали мучить боярыню Морозову и её сестру Евдокию. Но от страшных видений, вызванных рассказами о пытках над ними, к горлу подступал комок.

   — Брат мой единородный, не верю. От тебя скрывают истину, — наконец выговорила она и осеклась, встретившись с его недобрым взглядом.

   — Во рту всё ссохлось. Испить бы.

Алексей усадил сестру в кресло, сам сходил к поставцу, налил из кувшина бодрящего квасу.

Ирина сделала несколько глотков и, понемногу приходя в себя, подняла на Алексея глаза. Прочитав в его лице нетерпеливую досаду, она решила идти до конца.

   — Ведаешь ли ты, что сродственницу нашу Феодосию Прокопьевну супостаты жгли калёным железом, подымали на дыбу, били плетьми по спине и животу? Ремни на руках и железный ошейник протёрли ей тело, мясо висит клочьями. А вечор её, не пришедшую в память, влекли по лестнице, так что она все ступеньки головой сочла... Господи!

Ирина закрыла лицо руками.

   — Государь-братец, останови муки сии!

   — Добро, сестрица. А ты ведаешь ли, за что пытали твою болезную? Сам патриарх Питирим чаял образумить упёртую бабу. Разговоры всякие вёл, дабы сняла с себя цепи и железы. Да боярыня, видно, ума лишилась, пуще лютует. «Почто, жена, ты взлюбила железы да позор свой?» А она распаляется: «Не железы на мне, венец мученический принять сподобилась». И вновь увещевал её святой старец: «Прими причастие, яко подобает. Сам тебя исповедаю, сам причащу...» Сам надумал и помазание елеем сотворить. Обещал ей, что всё на прежнее поворотится, и что ответила твоя болезная? Может быть, решила склониться перед благодатью Божьей? Это ли не благодать? Но лютая баба не токмо помазание отринула, самого старца едва не прибила. Руку патриарха оттолкнула, едва елей не пролился на землю, и ну ругаться... И слугой дьявола, и антихристом назвала. И всё это при духовных лицах да при городских начальниках. Столько зла и неудобств оказать... И кому? Святому старцу...

   — Господь с тобой, государь! Ты никак велишь жалеть и сострадать не мученице святой, а старцу, хоть и в сане высоком, да не совладавшему со своей злобой!

   — Уже и ты поносишь святейшего! — вскричал Алексей. Губы его побелели от гнева.

   — Видит Бог, с моего языка не сорвалось ни одного поносного слова, — возразила царевна, — но на чужой роток не накинешь платок. Красная площадь полна недобрых речей. Я сама слышала. И простые люди, и лица духовные одно говорят: быть, мол, беде великой, ежели сам патриарх столь злобен. Ты, братец, называешь его святым старцем. С каких это пор на Руси святые стали злобствовать?

   — Злобствовать? Ты не рехнулась ли, Арина?

   — Нет, я в своём уме, царь-батюшка. Спроси своих бояр. Это они сказывали, что на отказ Феодосии причаститься патриарх взревел, аки медведь. Назвал боярыню ехидной, вражьей дщерью и долго, словно не владел собой от лютости, кричал: «Цепь ей на шею и цепью той влеките её нещадно вон! В сруб её тащите! Огню предайте! Незачем ей на свете жить!»

Уловив в лице царя как бы протестующее движение, Ирина спросила:

   — Да ужели тебе неведомо, что сруб на Болоте поставили? Господи, ужели попустишь злобе патриарха Питирима? Ужели Феодосию предадут сожжению?

   — О чём ты говоришь, Арина? Без приговора боярского патриарх ни в чём не волен.

   — Или боярам неведом приговор царя! — воскликнула Ирина. — Бояре по твоему слову скажут. — И, поддаваясь внезапному наплыву чувств, добавила как бы про себя: — Или по слову царицы Натальи. — И тут же неуверенно, испуганно взглянула на него.

Подобно большинству нерешительных людей, Алексей легко поддавался настроению минуты. Глаза его выдавали готовый выплеснуться гнев, они угрожали.

   — Так вот как ты заговорила, сестрица моя старшая! Не ожидал, что против брата своего, против государя пойдёшь!

   — Против государя? Где уж мне! В кои-то веки и заговорила. Уж не посетуй, братец, на правде!

   — О какой правде ты говоришь? — заревел Алексей. — Дорого же тебе обойдётся сия правда!

   — Угрожаешь? Мне? Опомнись, Алексей! Я каждый день молю Бога о твоём здравии. А вторая моя молитва, чтобы Бог не допустил ближникам твоим надругаться над твоей душой. Дозволь тебе открыть правду! Вспомни батюшку нашего родимого, как он власть свою царскую правдой удержал...

Она видела, как в лице Алексея словно бы промелькнуло какое-то воспоминание, и, торопясь, чтоб не сбиться, продолжала:

   — Помнишь, как вороги едва не уморили батюшку! Не забыл, поди, как его невест со света сживали?

Оба припомнили в эту минуту и «болезнь» невесты Марьи Хлоповой, и внезапную смерть царицы Марии Долгорукой вскоре же после венца.

   — Тут был коварный умысел бабий, — заметил Алексей.

   — Об этом много было говорено. А всё ж батюшка наш с женским полом, с бабами не тягался и тем паче кострами, огненной смертью никому не угрожал.

   — Добро, Арина, что хоть родителя нашего почитаешь. Я, ладно, потерплю. Да всё ж скажу тебе: бабы при нём такой воли себе не брали или я, может, не припомню. Так ты за меня припомни, кто из баб лютовал так при родителе нашем, как Феодосья Морозова?

   — Так и веры святой никто не трогал при нём. Старину почитали. А что творят ныне ближники твои?

Она хотела сказать ещё о Наталье, о Нарышкиных, что поддерживают злобу царя против ревнителей веры, но, будто подслушав её мысли, неожиданно вошла Наталья. Она, видимо, слышала их разговор. Лицо её было каменным. Она словно не видела царевны Ирины. С нежным видом царица приблизилась к супругу, припала к нему.

   — Голубчик мой Алёшенька, засиделся, родимый, за делами, аж с лица сошёл. Пошли, родной. А по тебе Петенька наш соскучился, гукает, будто о тебе спрашивает: «Где мой батюшка любезный?»

Царь поднялся. Чувствовалось, что он весь будто ослабел. Выходя, он оглянулся на сестру:

   — Ты, однако, ступай, Арина. Да не бери шибко в голову думки-то своевольные...

После ухода царя Ирина Михайловна некоторое время сидела словно бы в растерянности. Всполохом летели мысли: «А Наталья чего-то опасается. Ясное дело, свой интерес блюдёт. Всем ведомо, что наследником престола объявлен царевич Фёдор. Вот и думают Нарышкины, как заставить царя изменить завещание в пользу царевича Петра».

Сердце царевны Ирины сжималось от неясных дурных предчувствий. Ей казалось, что Алексей непременно накажет её отлучением от своей царской милости и не дозволит являться «пред очи свои».

Непредсказуем был, однако, государь-батюшка Алексей Михайлович. «Огненная ярость царёва» могла смениться неожиданной лаской. Ожидаешь грозу и немилость царскую, а получаешь такое вот письмо, хотя и полное укоризны, а всё ж родственное и сердечное.

Царевна Ирина знала, что её брат любил писать письма, и, коль скоро душа его была взволнована размолвкой с нею, она получила вдруг такую неожиданную писульку: «Сестра моя единородная, не сердись на меня за слово резкое, а твою вину я тебе отпускаю, ибо опричь Бога на небеси, а на земле опричь меня у тебя никого нет. Ведай, что Бог-милостивец всё на лучшее нам строит». А внизу письма приписка — не то укоризна, не то предостережение: «Вспомни, сестрица, евангельское слово: всяк высокосердечный нечист перед Богом. За что наказует нас Бог? Не за гордость ли?»

Доброе письмо Алексея обрадовало Ирину, хотя и знала, что подобные письма были для него лишь настроением минуты. И всё-таки она пошла к нему по его зову с лёгким сердцем. Пусть Нарышкины злобятся, а государь — брат ей единокровный.

Но всё же сосало где-то под ложечкой. Зачем он позвал её?

И вот его любимая комната-кабинет, очень просто обставленная. Старый стол, помнивший ещё покойного родителя: как поставлен был царём Михаилом в углу возле киота, так и стоит. На столе фамильная Библия в серебряном окладе с застёжками. И рядом куча писем.

Когда она вошла, он читал письмо, и лицо у него было смущённое, озабоченное, доброе.

   — Слышь, Арина, я послал ему, окромя денег, пять белуг, десять осётров, две севрюги, два лосося да коврижек разных. А он, ни слова не говоря о нашей царской милости, требует ещё и винограда в патоке, яблочек, вишенок, слив. Просит, яко милостыню, а этого добра у них в монастырском саду довольно. И ведь как слёзно молит: «Пришлите, Бога ради, убогому старцу!»

Ирина поняла, что речь шла о письме Никона из Ферапонтова монастыря, где он обретался. Алексей между тем продолжал:

   — До слёз разжалобил царицу Наталью. Послала ему именинный пирог и денег двести рублей да ещё полотна разные, а от царевича Петра — меха собольи. И ни слова благодарности в ответ, а только новые требования. Из меха-де шубы не сшить, пришлите в прибавку.

   — Мне припомнилось, что его называли «несытой утробой», — заметила Ирина.

   — Бог с ним. Я не сужу. У всякого есть грехи. Да вот жалобы на него донимают меня. В церковь-де Никон не ходит, в праздник Святого Воскресения отказался христосоваться, к обедне пошёл было в соборную церковь и опять вернулся, братию монастырскую обижает, бьёт. Что скажешь на это, сестрица, какой совет дашь?

Ирине едва удалось скрыть недоумение. Жалуется на Никона, не знает, как утихомирить его, просит у неё совета и сам же балует его гостинцами, только и думает, чем его ублажить! «Добрый ты мой, доверчивый Алёшенька, ну что тебе на это сказать?» На всякий случай ответила сдержанно:

   — Дьявол, видно, Никона-то искушает. Да в этом сам он и повинен.

   — Видно, что так. Старец он святой. За свои грехи великие страдания принял. И ныне вере православной прямит. А дьявол того не любит, чтобы службе его перечили. Ты все эти тонкости лучше ведаешь, как удержать блаженного Никона в границах должного.

   — Старая я стала, чтобы давать тонкие советы. Спроси лучше Наталью.

   — Наталью? Супротив тебя у неё дитячий ум.

«Ох, Алёшенька, чудо ты моё. Вижу, спорить с тобой бесполезно», — подумала Ирина и благоразумно заметила:

   — Да на что тебе мой ум? Я обо всём сужу строго, как монашка. — И, помолчав, добавила: — Ты вот считаешь, будто Никон прямит вере православной. Я же понимаю его как отступника от православия. А тебя, братец, я и вовсе не понимаю. Ты, родной мой, поклоняешься иконам, как святыне, и тем особенно дорог мне. Так почто ты дозволил Никону убрать с престола в Успенском соборе икону Богоматери нашей? Это ли не святотатство?! Православные люди смотрят на опустевшее место, где она стояла, и скорбят.

Алексей поморщился, точно от боли. Вопрос сестры был труден для него. Он и сам скорбел, но против Никона не пошёл и даже прилюдно согласился с ним.

   — Сама ведаешь, Ирина: на иконе Богородицы, снятой с престола, двуперстное изображение. Соблазн для православных великий.

   — Почему же соблазн? — удивилась Ирина. — Двуперстие завещано нам отцами церкви.

   — Ох, Арина! Ты опять-таки норовишь затеять со мною тяжбу. Так ведь напрасно всё. Мне ли идти против собора? Или забыла, что церковный собор 1666 года отлучил старообрядцев от христианства, объявил раскольников вне закона!..

   — Одно лишь слово, что «собор». А силу там взяли сомнительные христиане. Десять архиреев, что жили под властью турецкого султана и во всём ему повиновались, на соборе соединились между собой, чтобы вредить христианству. А командовал ими антиохский патриарх Макарий, известный своими жестокими распоряжениями. А Никон задолго до собора сносился с ними, и в душе у него был чёрный умысел противу тебя. Или тебе неведомо, как он говорил: «Дайте мне только дождаться собора, и я отважу государя от христианства»?

   — Собор, однако, всё решил без Никона. И что о том толковать? Не нами решено, не нами и постановлено...

Ирина печально покачала головой.

   — Дозволь сказать тебе, брат: ты царь и не умаляй своего государского достоинства. Или забыл, что ты наместник Бога на земле:

   — Не всё в моей власти, — вздохнул Алексей.

Он давно так свободно и открыто не разговаривал ни с кем и сейчас был рад этому. Ирине показалось, что он ожидал от неё возражений.

   — Всё в твоей власти, мой державный брат! Всякую минуту помни, что ты наместник Бога на земле. Твои прародители, твои предки об этом не забывали!

   — Ты кого разумеешь, Арина?

   — А хоть бы и великого князя Василия Второго. Помнишь, как он распорядился решениями Флорентийского собора?

   — Знаю. Да что тут равнять? У Василия митрополитом был грек, пришелец. У него и все огрехи наружу.

   — Как сказать... Православные иерархи Греции искони почитались нашими учителями. Они были вольны заграждать уста своим ученикам, — возразила Ирина. В последнее время она много занималась вопросами богословия, отчасти под влиянием брата протопопа Аввакума, служившего у неё псаломщиком.

Несколько озадаченный её настырностью, царь Алексей продолжал возражать ей:

   — И, однако, там велись иные битвы. Там хлопотали не о том, чтобы обновить веру, как у нас, а о том, чтобы заменить её другой. Им было надобно, чтобы мы взяли римскую веру, а потом и соединились с ними под одной короной.

   — Нет, любезный мой брат, иезуиты в те времена також хлопотали как будто бы о малом. Обновим-де вашу веру. Поначалу была уния между католической и православной церквами при условии главенства папы римского. Я сама читала о том в грамоте Флорентийского собора, список которой привёз к нам в Россию грек Паисий Лигарид.

   — Паисий Лигарид? Да как ты о нём сведала?

Грека Паисия Лигарида царь Алексей считал обманщиком и плутом. Но греку верил Матвеев, и благодаря ему тот всякий раз выходил сухим из воды.

   — Зачем этот грек вёл с тобой речь о грамоте Флорентийского собора?

   — Он хочет тайно внушить русским людям, сколь много потеряла Русь, отвергнув эту грамоту.

   — Но эту грамоту не принял князь Василий!

   — Он-де совершил оплошку, и оплошка его была в том, что князь не поверил греку митрополиту Исидору.

В правление великого князя Василия Второго, внука Дмитрия Донского, константинопольский патриарх посвятил в митрополиты грека Исидора. Поверив добрым заверениям патриарха, Василий ласково встретил Исидора, но вскоре был озадачен решением митрополита принять грамоту Флорентийского собора об изменении символа веры. Князь вступил в прения с Исидором в защиту учения святых отцов о символе веры, назвал митрополита еретиком, в то время как остальные духовные лица не решались подать свой голос. Князь велел им основательно изучить грамоту Флорентийского собора, после чего совет епископов тоже назвал Исидора еретиком и благодарил князя за то, что он спас православную веру на Руси. Митрополиту Исидору не удалось оправдаться, князь Василий заключил его под стражу в Чудов монастырь. Митрополит-грек вынужден был отречься от соединения с латинской церковью.

Таким образом, если прежде идею раскола пытался внедрить митрополит-грек, то при царе Алексее гонителем старины стал русский патриарх Никон.

В ответ на похвальные слова Ирины о внуке Дмитрия Донского царь Алексей заметил:

   — Крутенек был, однако, наш прародитель!

Ирина внимательно посмотрела на брата. Она знала, что Романовы хотя и не были Рюриковичами, но всё же от случая к случаю называли своими прародителями потомков Дмитрия Донского. И для этого были веские основания: царь Фёдор Иоаннович, последний из потомков Дмитрия Донского, был сыном Анастасии Романовны, первой супруги Ивана Грозного.

И сейчас, слушая брата, Ирина понимала, что, говоря о прошлом, он искал в нём подтверждения своей правоты, ибо тоже бывал крутенек.

Ею снова овладел дух противоречия.

   — Ты хоть и крутенек, да не с теми, с кем надо!

   — Опять ты за своё, Арина!

   — Ладно, не буду. Дозволь сказать лишь одно слово напоследок. Боюсь я, Алёшенька, не съели бы тебя те, кому ты мирволишь!

Алексей помрачнел. Он панически страшился всяких пророчеств и, чтобы одолеть дурные мысли, пошутил:

   — Ты, сестрица, может, по руке мне погадаешь? Али по звёздам судьбу мою скажешь?

Заметив, как трясутся его руки, лежавшие на столе, Ирина примиряюще произнесла:

   — Ну, будет! Будет! — Она поднялась, перекрестила его. — Ты только Наталье о нашей беседе не говори! — И, помолчав, добавила: — И помни, братец, что, окромя Бога на небе да тебя на земле, у меня никого нет...

   — Ладно... Иди-иди!

Ирина вышла от Алексея со слезами на глазах и с чувством необъяснимой тревоги. Его жалела больше всех. Она опасалась, что Бог не простит ему надругательств над боярыней Морозовой, её мук, в коих он повинен. Да что о том говорить! Толку всё равно не будет! Наталья... Она, ночная кукушка, всё перекукует по-своему…

Вернувшись к себе, Ирина долго молилась. Она поняла, что самый тяжкий крест — это всё видеть, всё понимать и быть не в состоянии помочь.

 

Глава 15

ИМЕНИНЫ ЦАРЕВИЧА ПЕТРА

К празднику всё было готово, и подарок имениннику куплен был знатный. Хлопотами Патрика Гордона из Шотландии привезли красивого породистого пони. Ему была поставлена отдельная конюшня, его холили приставленные к нему люди и несколько раз на дню осматривал врач-ветеринар.

Оставался, однако, нерешённым один важный вопрос: когда дарить имениннику пони? Царь склонялся к тому, чтобы пони тайно ввели переходами в застольную палату, когда гости попируют и повеселятся — тогда не будет никакой помехи празднику.

Но у Натальи были иные соображения. Пони лучше привести до застолья, пока гости ещё не заполнили палаты. Меньше будет чужих глаз, а значит, и опасность сглаза меньше. Да и зачем в такой волнующий момент многолюдье? Лошадка может испугаться и, не дай Бог, сбросит Петрушу.

Были у Натальи и тайные мысли, которые она не высказывала никому. Она рассчитывала на впечатление, какое произведёт Петруша на царя-отца. Алексей увидит, какой у него ловкий и смелый сын, и это будет ещё одним поводом склонить царя переменить завещание в пользу Петруши. Это тем легче будет обговорить с царём ещё и потому, что обезножел Фёдор, которого царь объявил наследником престола. Такой ли наследник угоден царю и боярам?

Наталья ещё не знала, что накануне у Алексея была беседа с сестрой Ириной и говорено было о том, что, ежели пони привести к самому празднику, не будет ли какой помехи Симеону Полоцкому. Он сочинил стихи и хочет преподнести их в подарок Петруше: старик — любитель декламации. И в таком разе не лучше ли будет, ежели пони не вдруг введут в залу, а поместят в притворе.

Это соображение подействовало и на саму Наталью. Она любила и особенно жаловала этого учёного старца. Она знала, что он помогал Матвееву расположить к ней сердце Алексея, в то время как другие старались очернить её в глазах людей и самого царя, да Бог отвёл от неё беду.

Естественно, что от Петруши старались скрыть диковинный подарок к именинам. Строжайше было наказано всем не проговориться ни словом, ни намёком. Наталья объясняла эту таинственность тем, что ей хотелось сделать царевичу сюрприз. На самом же деле она тревожилась, как бы чего не вышло. Она-то хорошо знала, сколь непредсказуемым был её Петруша. Не только от чужих людей, но и от родни она скрывала, что сын был для неё предметом особого беспокойства: если что не по нему, весь аж затрясётся, глаза выкатываются из орбит, на губах появляется пена... Она считала, что это «родимчик», но с возрастом всё пройдёт. Да как о том втолкуешь людям?

И всякий раз Наталья внушала себе: «Петруша здоров. Что ему поделается!» Произнося эти слова как заклинание, она и в самом деле верила, что здоровью сына ничто не угрожает. В этом её убеждала необычайная энергия и сила во всех его детских играх и забавах. Его сверстники были куда слабее его...

Тревожило её другое. Материнским чутьём она предвидела иные беды. У неё была богатая школа жизни. Она рано постигла, как с выгодой для себя балансировать между добром и злом. Человек, узнавший, почём фунт лиха, многое умеет постичь внутренним чутьём.

В этом была сила царицы Натальи, и эта сила крепилась сознанием необыкновенных достоинств сына-царевича. Она с гордостью думала, что её Петруша не чета царевичам Милославских. И тут она не ошибалась. Сохранившиеся сведения о детских годах Петра убеждают в том, что в этом не похожем на других мальчике рано прорезалась гениальность. В нём угадывалась порывистая, не сознающая себя сила, быстрая реакция на окружающее, воинственная самостоятельность, не признающая никаких запретов. И трудно сказать, чего было больше в сердце матери: гордости за необыкновенного сына или страха перед его неведомым будущим.

А тут ещё Алексей придумал купить пони для Петруши. Не случилось бы чего...

В трудных случаях жизни Наталья привыкла советоваться с мамкой царевича Ульяной Ивановной, вдовой князя Ивана Голицына. Эта спокойная, добрая старушка умела давать мудрые советы. Петруша, хоть и бывал дерзок, всегда слушался её.

И Наталья, растревоженная своими сомнениями и опасениями, позвала к себе мамку Петруши. В своё время её супруг, князь Иван Голицын, стал жертвой местничества. Он попал в опалу, был лишён имущества и родовых поместий и сослан с семьёй в Пермь. Его судьбу разделила и княгиня Ульяна. Лишь после смерти мужа ей разрешили вернуться в Москву, и хотя поместья ей не вернули, зато оказали почёт. Сначала она была мамкой у старшего сына Алексея царевича Симеона. После его смерти она оставалась комнатной боярыней во дворце, а после рождения Петра ей выпало особое счастье — крестить царевича в Чудовом монастыре и быть его мамкой.

Чтобы так долго держаться при царской семье, надо было обладать умом и характером, уметь приноравливаться и быть полезной. Ульяна Ивановна умела держать в голове многие царские заботы, и, когда царица Наталья начала просить её об особом разговоре с царевичем накануне именин, она успела к тому времени обдумать эту трудную задачу.

Ульяне Ивановне помогло то, что царевич Пётр сам заговорил об именинах со своей мамкой:

   — А скажи, бабушка Ульяна, что ныне подарят мне на именины?

   — Дак почто меня-то спрашиваешь?

   — А ты всегда правду говоришь...

   — Ишь ты!

Ульяне Ивановне польстила эта похвала, однако она всё же возразила:

   — Дак мне скажут ли, ежели я заранее выдам секрет?

   — А ты не выдавай. Ты только так, сторонкой скажи!

   — Сторонкой... Это можно и сказать. Слыхала, будто чудо какое-то тебе приискали.

   — Я тоже так думал. Да какое оно, чудо-то?

   — Эх, кабы знать о том, Петруша. Ты, чай, слыхал про Ивана Грозного-царя?

   — Слыхал. А это не сказка?

   — Какая тебе сказка! При Грозном-то царе много всякой небывальщины было... Однажды царь слона из Индии выписал.

   — Нешто и мне слона подарят?! — изумлённо и радостно воскликнул царевич.

   — Ишь ты какой! Сразу ему и слона подавай, — смутилась неожиданным поворотом беседы Ульяна Ивановна.

   — Не... Я бы его только любить стал. И кормил бы сам, из своих рук.

   — Ну так и быть, скажу царю. Может, тебе и слона когда подарит. Так ведь его долго везти из-за моря...

   — Ладно ужо... Подожду... А ты про чудо-то разузнай да и мне скажи. Я знаю: ты добрая...

На этом и закончился их разговор, но Ульяна Ивановна не была уверена, что на именинах всё обойдётся добром. Царицу Наталью она тем не менее успокоила.

Он вошёл в застольную палату, опережая царя с царицей, рядом со своей мамкой Ульяной. Остановился возле праздничного стола, внимательно всё оглядел и требовательно спросил:

   — А где чудо?

Не услышав ответа, приблизился к затейливому креслицу, украшенному драгоценными каменьями, заглянул на всякий случай в само креслице, стоявшее возле стола, в самом центре. Поднял глаза на отца и мать. Оглянулся снова на кресло, спросил:

   — Это, что ли, чудо?

Собравшиеся в палате гости, особенно отец с матерью, с интересом наблюдали за царевичем.

   — А чем не чудо? — задал вопрос дядька царевича Родион Матвеевич Стрешнев. — Вишь, какими каменьями играет!

   — Да мне-то что проку в этих каменьях! — разочарованно, с досадой воскликнул мальчик.

   — Ты о каком чуде изволишь спрашивать, Петруша? — с лаской в голосе осведомился второй дядька царевича, думный дворянин Тихон Никитич Стрешнев.

Царевич резко повернулся к нему и произнёс, даже не взглянув на него:

   — Хоть ты мне и дядька, да я тебе не Петруша!

   — Отныне стану величать тебя Петром Алексеевичем. Не изволь гневаться. Впредь так и буду называть.

   — Премного обяжешь, — с достоинством ответил мальчик.

Он не замечал, что взрослые потихоньку посмеиваются над ним, не спуская с него любовных взглядов.

   — Таков уж он у нас умник. Слово скажет — и хоть стой, хоть падай... — промолвила Ульяна Ивановна.

Царевич обернулся к ней:

   — Вправду, что ли, бабушка Ульяна?

Раздался взрыв смеха.

Напряжение минуты разом спало. Чувствовалось, что всем хотелось повеселиться, попраздновать. Для этого и нарядились. Новый домашний кафтан царя был весь усыпан изумрудами. Всеми цветами радуги сияли каменья на летнике царицы. Даже платье старой боярыни Ульяны Ивановны было шито золотыми нитями и жемчугом. Праздник-то какой! Царь с ласковым восхищением смотрел на сына-царевича. Ради него он был готов одарить подарками всех гостей. Когда Петруша появился на свет, царь от ликования снял с себя дорогой перстень и подарил его бабке, принёсшей ему радостную весть о рождении сына.

В эту минуту стольники ввели пони. Невысокая лошадка с короткими толстыми ногами сразу привлекла всеобщее внимание. Белая, шелковистая, с серыми пятнами кожа отливала перламутром. Небольшая голова была укрыта богатой гривой. Длинный хвост достигал едва не до самого пола. Пони стоял смирно, словно детская игрушка, сшитая из материи.

Царевич Пётр изумлённо уставился на пони, потом фыркнул и рассмеялся, будто приветствовал его. Он понемногу приблизился к пони, понимая, что это и есть чудо, о котором он слышал.

Рядом с царевичем уже стоял Матвеев.

   — Ну, лихой наездник, по нраву ли тебе это заморское чудо?

   — Что спрашиваешь, коли и сам видишь!

   — Может, подсадить тебя?

   — Ништо... Я сам.

Он коснулся рукой длинной шелковистой гривы и, вскинув ручонки на спину пони, слегка подпрыгнул, и окружающие с изумлением увидели, что царевич уже сидит на лошадке.

   — Может, и меня подвезёшь, Пётр Алексеевич? — спросил дядька Родион Стрешнев.

   — Не... Буду ездить один.

Царевич слегка поддал ногами, но пони не двигался. Видимо, он был в шоке, приходил в себя от блеска дворца, сияния свечей и дорогих каменьев на незнакомых людях.

Между тем Петруша снова поддал ему ногами, и пони вдруг взял мягкий ход.

   — Понял, значит, что царевича везёт, — произнесла Ульяна Ивановна, тревожившаяся за ребёнка больше, казалось, самих родителей, наблюдавших за сыном со спокойной гордостью.

Кто-то заметил:

   — Лошадка-то скоро будет мала. Царевич-то как за зиму вымахал!

По бокам рядом с пони шли стольники, шествие замыкал Матвеев. Вид у него был радостный, словно он был отцом Петруши.

Тем временем пони остановился. Матвеев ласково коснулся рукой его крупа. И тут случилось неожиданное. Пони взмахнул хвостом, и Матвеева обдало брызгами мягкой пахучей струи. Он зло чертыхнулся. По рукаву и по поле блестящего, шитого на европейский вкус камзола шли срамные пятна. Кто-то прошептал: «Дурной знак», — но шёпот разнёсся на всю палату. Родители кинулись к царевичу. Стольники бережно ссаживали его с пони. Матвеев исчез: видимо, поспешил сменить испачканный камзол.

   — Ну, покатался, и довольно, — говорил царь Алексей. Взяв сына за руку, он повёл его к столу.

Через несколько минут в палате было тихо, спокойно. Каждый занял своё место за столом. Разговаривали вполголоса, видно, находились под впечатлением случившегося «чуда». Пони, наделавший столько шума, не хотел уходить в конюшню: понравилось, значит, во дворце царском...

Заметно было тем не менее отсутствие за столом царевен и царевичей. Одни стали перешёптываться, другие сделали вид, что ничего не произошло. Наконец обеспокоенный царь повернулся к дворецкому, чтобы выразить ему недоумение отсутствием на празднике дочерей и сыновей.

Но вот они вошли — дружной семьёй, но в некотором смущении. Как они могли опоздать, ежели пришли точно в назначенный час?

   — Все ли здоровы, Сонюшка? — спросил царь свою любимицу, провожая её ласковым взглядом.

   — Все в добром здравии, батюшка, — ответила Софья, понимая, что отец ждёт от неё каких-то объяснений их опозданию, и не зная, что ему сказать на это.

Будучи человеком малонаблюдательным, к тому же занятый многими заботами, царь не заметил в своих детях ничего, что могло бы его обеспокоить, зато многие заметили кое-что, но не смели о том говорить.

В облике детей царя, рождённых Марией Милославской, была унылая печать отверженности. На царевен нельзя было смотреть без жалости: не то монашки в мирском платье, не то старые девы. Одна Софья ещё сохраняла свойственные ей живость и достоинство, да и она как-то сникла. Это была не прежняя Софья. И ещё царевич Иван держал себя так, словно в его жизни не случилось ничего особенного. Но хмур был царевич Фёдор, и лоб его прорезали ранние складки.

Что-то беспокойное шевельнулось в душе царя при виде опоздавших к празднику дочерей и сыновей, и он долго молчал за столом, догадываясь, что в этом опоздании не было их вины. Но чья? И, может быть, он впервые с тревогой подумал, что Наталья могла бы сердечнее относиться к ним. Но что он мог сделать? На этот вопрос он не знал ответа. Вскоре явился Матвеев в новом камзоле. Он был бледен от недавнего потрясения, но тем ярче выделялись при свете канделябров его рыжие волосы.

   — Сергеич, садись-ка рядышком с Петрушей, ты пришёл в самый раз. Симеон сочинил вирши ради именин царевича.

   — Того ради я и поспешал, дабы не опоздать к сему радостному часу, — весело откликнулся Матвеев.

Никто не должен был знать, что у него была тайная причина спешки. Симеон по своей робости и нерешительности мог не прочитать тех виршей, в которых царевич Пётр назывался наследником престола в обход старших братьев Фёдора и Ивана. Симеон слишком дорожил своим положением при дворе, чтобы решиться на подобную дерзость. Он знал о завещании царя Алексея, в котором наследником престола был объявлен Фёдор. И нового завещания в пользу маленького Петра не было, но Матвеев заверил Симеона, что такое завещание есть и оно будет оглашено после именин.

Матвеев рассчитывал на колебания царя Алексея, которые были ему известны, на особую любовь Алексея к младшему сыну, на эти именины, на торжественность минуты, подготовленную виршами Симеона Полоцкого.

Он рассчитывал и на то, что Симеон сумел особо расположить к себе царя составлением гороскопа о царевиче Петре. Согласно этому гороскопу Пётр должен был стать могущественным властелином, с которым будет считаться весь мир. В этом гороскопе действительно многое было угадано верно.

Но мог ли Симеон Полоцкий сбросить со счетов сам факт завещания в пользу Фёдора? Как станешь угождать одной стороне в обиду другой? Лицо, столь зависимое по своему положению, как этот придворный поэт, имевший к тому же репутацию человека, «служившего со всякой верностью и без всякой измены», мог ли он позволить себе промашку?

Между тем за столом установилось молчание. Все почувствовали торжественность минуты.

Поймав на себе резкий пристальный взгляд Матвеева, Симеон понял, что пора начинать. Ему ничего не оставалось, как подчиниться воле этого человека. Но прежде он решил пойти на хитрость — прочитать ранние стихи. Написанные им по случаю рождения царевича Петра.

Начал он тихо, но понемногу голос его набрал силу:

Симеон остановился, словно бы раздумывая, читать ли дальше, и в эту минуту раздался звонкий голос царевича Петра:

   — Ты, монах, уже прочитал своё. Ныне мой черёд.

И не успели отец с матерью произнести слово, как Петруша начал:

   — Вот ты какой! — радостно воскликнул Матвеев.

А про себя он подумал: «Будто сама судьба подсказала Петруше эти строки». Он и сам забыл об этих словах: «Царский венец возлагают». И как же теперь они были кстати...

   — Да когда же ты успел выучить эти вирши? — с гордостью глядя на сына, спросил Алексей.

   — Я и про камень знаю, — похвалился царевич. — То моё имя. Пётр значит «камень».

   — А ты, Ульяна, чего молчала? — обратился Алексей к мамке царевича.

   — Дак чего говорить? Больно ловок да смышлён царевич. Право, не по годам смышлён.

   — Не, я не смышлёный, я хитрый, — поправил её царевич.

Все так и покатились со смеху.

   — Ну, Петруша, с тобой не соскучишься, — заметила Софья.

   — А мне бабушка Ульяна не велит скучать, — солидно ответил царевич.

Снова раздался смех — так все именины и просмеялись. И Полоцкий был рад, что ему не пришлось читать новые опасные стихи. Он сидел, опершись костяшками пальцев о посох, и время от времени смеялся со всеми, тряся седой бородой.

Но больше всех был доволен Матвеев. Хитрый дипломат, он видел, какое действие на всех оказали строчки: «Царский венец возлагают». Видимо, Симеон переделал по случаю прежние стихи. Кто бы мог предугадать, что у него это так ловко получится! Теперь и сам Алексей увидит, что завещание надобно будет переделать в пользу Петра.

Обычно Наталья не беспокоила супруга, если он сидел в комнате за бумагами. Но на этот раз она вдруг позвала его к себе. Находясь в мало свойственном ему дурном расположении духа, Алексей придирчиво оглядел царицыну палату. Глаза его хоть и отвыкли от строгого порядка, какой бывал при покойной Марии Ильиничне, но на этот раз он с неудовольствием остановил взгляд на всюду разбросанных игрушках Петруши, на бельё Натальи, небрежно брошенном на диване. Вспомнил, как верхняя боярыня Анна Хитрово ворчала: «В царицыных палатах сколь ни убирай, а всё как будто не убирала». Самой Натальи не было, и Алексей повернулся было уходить, как послышались знакомые тяжёлые шаги царицы. Она с ходу налетела на него, обняла за шею, поцеловала.

   — Что не враз пришла?

   — Молилась, Алёшенька, Матери Божьей, дабы дала мне силы для дела благого.

   — Сказывай, какое дело?

   — Алёшенька, помнишь, как на именинах всем стало любо, когда Симеон читал вирши и в тех виршах слова, чтобы быть на царстве ему, великому государю, царевичу Петру? И все так и уразумели слова сии. И Софьюшке любо было радоваться на Петрушу, сколь разумен и ловок.

   — И о том много говорено...

   — И многое иное говорено... Почему-де завещание о наследовании написано на Фёдора? Или наследует не самый достойный?

   — Ты, никак, просишь переписать завещание?

   — «Просишь»? Или ты сам ещё не надумал?

Алексей помолчал, погладил царицу по голове.

   — Сии дела решаются не токмо царскими указами, но милостью Божьей.

   — Или Петруша не наследник милостью Божией?

   — Петруша ещё в таком юном возрасте, что, ежели нарушить права наследования, среди людей будут воздвигнуты смущение и мятеж, и противление, и скорбь всему воинству сделается...

   — Или ты не царь? И уже не властен подавить мятеж, и противление, и смущение воинства? Или царь не волен в своих делах?

   — Волен, да сердце царёво — в руке Божьей. Или не спросится с меня, почто отринул Фёдора, сына своего достойного, разумного и учёного?

   — Дак Петруша или останется неучёным? Не будет учиться грамматике и философии? Или не почтёшь учением чадо своё? — Помолчав, Наталья сказала в сердцах: — Погоди немного, и Петруша обойдёт в науках всех Милославских! Что безмолвствуешь?

   — Да милостив будет к нему Господь Бог! — тихо, с какой-то печалью в голосе произнёс Алексей. Помолчал ещё и добавил: — Так-то всё и сбудется...

   — Что сбудется? — не поняла Наталья.

   — Правда Божия. Всё минется — одна правда останется.

   — О правде я и сама ведаю, — недовольно заметила Наталья. — Ты об деле толкуй.

   — Переписывать завещание ныне не стану. А будет в том нужда — скажу тебе о том...

Наталья увидела в этих словах надежду на новое завещание царя в пользу Петруши, сразу повеселела, схватила расчёску с позолоченной ручкой, начала расчёсывать его волосы, целовать их, приговаривая:

   — Устал, видно, желанный мой... Утомила я тебя, окаянная... Отдохни чуток... Дела от тебя не уйдут... А Петруше я скажу, как станет подрастать: «Промышляй, не плошись! Призывай Бога на помощь. Как сказано было в гороскопе Симеона, так всё и сбудется. Милостью Божией и государским счастьем ты будешь царём».

Алексей тихонько освободил свою руку из руки Натальи, спросил, как бы размышляя:

   — Ужели, Наташа, ты так любишь власть?

   — Да, люблю, — с неожиданной для себя прямотой призналась Наталья и пристально посмотрела на царя, не понимая цели его вопроса. Опять что-то затевает?

   — Когда-то мне казалось, что я тоже люблю власть. Но не дай Бог Петруше пережить то, что выпало мне. Порой уже и не думал остаться в живых: и время самое бунтарское, и врагов было что тебе собак, не отвяжешься. Врагами становились и друзья недавние. Не дай Бог Петруше пережить такое! — повторил он.

   — А что Петруша? Или меча у него не будет острого, или верных людей возле него не окажется?..

   — Петруша больно горяч. На троне нужен человек спокойный, и решения он должен принимать обдуманные.

   — Опять ты за своё!

Наталья закрыла лицо руками и горько заплакала. Она долго не могла успокоиться. Никакие слова не помогали. И утешилась только после того, как царь подарил ей чудо-перстень, который он считал своим талисманом. Это был подарок ему, очень давний, принца Вольдемара, некогда жениха царевны Ирины.

Вернувшись в свою комнату, Алексей не скоро принялся за бумаги. На душе было безутешно. Он уже не знал, любит ли Наталью. Мысли шли невесёлые и обидные для неё. Он уже готов был согласиться с тем, что сказал о ней князь Куракин: «Ума лёгкого, неискусна и неприлежна в делах». Ну да авось всё уладится милостью превеликого Бога!

Столь богомольный человек, как царь Алексей, легко верил в лучшее, но, на беду свою, в последнее время он часто поддавался дурным настроениям. И то сказать, никогда прежде не испытывал он такого явного давления на себя. И Наталья не была такой неотвязной. Может быть, объясняется это тем, что она мать Петруши, царевича? Так ведь и он его отец.

Нехорошо, однако. Никогда прежде не бывала она с ним столь дерзкой. Прежняя царица Мария Ильинична могла ли позволить себе подобное искушение? Она ежели и просила о чём, то мягко, умилительно. А Наталья резка и власть любит. Ей бы самой в державе править, чтобы всё по её воле было... Вот и Петруше будет внушать, как сладка власть, наводить на мысль, чтобы скорее царём стать, помимо старших братьев. К добру ли это?

И словно молнией прорезала мысль: «А всё Матвеев, оттого и дерзка Наталья. Это он подучает её крамолить в пользу Петруши. Но не сам ли ты, Алексей, виноват, что дал ему большую волю? Видно, мало тебе было одного своевольца — Никона!» Вспомнилось, как верный и давний друг Богдан Хитрово предупреждал его: «Матвеев делает дела по своему хотению. В предерзость впал и многие непорядки чинит». Да что поделаешь? Ловок в делах и казне пользу приносит. Кто ещё, окромя Матвеева, может давать такой ловкий оборот делам? Никто...

И, томимый этими противоречиями, Алексей не знал, на что решиться.

 

Глава 16

ЯВЛЕНИЕ ПАИСИЯ ЛИГАРИДА

Семейная жизнь царя Алексея вскоре, однако, вернулась в старое русло. Всё пошло так, как если бы между царём и царицей не было никаких размолвок. Наталья была ласкова, внимательна, о завещании не заикалась. Заметно было старание угодить супругу. Полюбила охоту, может быть, потому, что она была любимейшим занятием царя. Началось с того, что она стала вникать в его охотничьи заботы. Она велела Матвееву достать книги, в которых описывались случаи охотничьих забав владельцев европейских замков. Царь нарадоваться не мог на такую усердную заботу о его любимом досуге.

Сама же Наталья находила в этих охотничьих забавах ещё и выход своему бурному темпераменту. Она любила скачку и свист ветра в ушах. В такие минуты ей казалось, что она всё может и ей всё дозволено. Вид крови раненого или убитого животного пьянил её, она становилась весёлой и порой сожалела, что не родилась мужчиной.

В такие дни Алексей верил и не верил своему счастью. Какой доброй супругой могла быть Наталья, если ей не перечить! Если... Да всё ли в его царской воле? И Алексей в глубине души опасался повторения прежней размолвки.

И было ещё одно тайное и великое для него огорчение: Наталья не хотела больше детей. Она заявила об этом вскоре после рождения дочери Наташи. Видя огорчение царя, сказала:

   — Не хочу, чтобы дети мои жили под властью Милославских. Дай Бог отстоять хоть Петрушу. А со всеми-то разве справиться?

   — Господь с тобой, Наташа! Какая власть у Милославских? Нету у них никакой власти.

   — Нету — так возьмут. Не впервой. Или трон не за ними?

   — Ты, никак, опять хочешь повернуть на старое? И что тому причиной?

Она отвела глаза, и Алексей понял, что сейчас она станет уклоняться от прямого ответа.

   — Ты не замечал, Алёшенька, что в семье больше всех жалели самого маленького? — издалека начала она. — Отчего же в царской семье всё наоборот: жалеют старших паче всех?

   — Старших? Уж не Петруша ли у тебя старший? Его все любят. И что ты можешь сказать противу Милославских? Они Петрушу ласкают сверх меры.

Наталья снова уклонилась от прямого ответа.

   — Ты видишь, как я тревожусь о судьбе Петруши. У тебя два сына — Милославские, а у меня Петруша, единый, как перст.

   — И у меня Петруша единственный... Да зачем нам делить наших детей? Или тебе новую сказку принесли вздорные люди? То-то слышно стало, будто партии какие-то собираются...

При слове «партии» Наталья остановила на Алексее внимательный взгляд, словно опасалась чего-то. Но он ничего не заметил и продолжал:

   — Не слушай никого, царица моя! О Петруше я, как и ты, заботу великую держу и чаю, что из него вырастет добрый государь. А пока он мал ещё, и что о том толковать...

Алексей погладил Наталью по голове, но она не приняла этой ласки, холодно отстранилась.

   — Пока трон остаётся за Милославскими, добра и мира не будет, — резко заявила она.

   — Опомнись, Наташа! Или мир не в моей власти? Или я не царь?

   — Хоть ты и царь, да не всё в твоей власти! — продолжала запальчиво выкрикивать Наталья.

   — Охолонь трошки. Даже раскраснелась вся... Да погляди на меня поприлежнее. Или я с лица сдал? Или у меня худо со здоровьишком? Или тебе на ушко нашептали, что я могу раньше срока умереть? Так ты бы допрежь того с врачами моими потолковала: всё ли, мол, ладно у царя-батюшки со здоровьем?

Почувствовав, что наступление на царя, как будто успешное вначале, всё же не удалось ей, Наталья снова добавила своему голосу сердитости:

   — Да тебе никто и не говорит, что ты болен. Это у меня вся душа изболелась об Петруше. А ты не воспринимаешь и разговаривать со мной изволишь шутейно. Или слова мои для тебя совсем ничего не значат? Или я самая последняя для тебя?

Тут она стала рыдать.

Алексей чувствовал, как его захлёстывает обида, готовая перелиться в гнев. В такие минуты он вспоминал о новом для него тоне европейской любезности:

   — Сударыня, извольте успокоиться!

Он позвонил в колокольчик. Вошла Анна Петровна Хитрово. При виде её слёзы Натальи сразу высохли.

   — Анна Петровна, позови матушку царицы Анну Леонтьевну.

Та появилась так скоро, как если бы стояла за дверью. Она взглянула на дочь, затем на царя, поняла, о чём была беседа, и увела Наталью, приговаривая:

   — Успокойся, доченька. Пора что туча: и набежит, и пробежит, и опять найдёт.

Бедный царь Алексей! Привыкший к доброму и спокойному нраву покойной Марии Ильиничны, теперь он то и дело оказывался без вины виноватым. Он страдал, предвидя новые размолвки с Натальей, но как избавиться от них — не знал. «И чего ради она так спешит с завещанием? — недоумевал он. — А может, ей ведомо нечто о моём здоровье? — пугался он. — Иначе зачем бы ей так суетиться?»

Царь Алексей был мнительным во всём, что касалось его здоровья, и, напуганный ссорой с Натальей, её особенной настойчивостью в деле наследства, решил обстоятельно поговорить со своими лекарями.

Наталья с нетерпением ждала того дня, когда она с детьми и всей царской семьёй переедет в Преображенское. Подошло её самое любимое время — пора отдыха от московской суеты. К этому времени Преображенское стало новой немецкой слободой. Туда стекались друзья из немецкого клуба, много иноземцев. Где ещё и увидишь новые моды и услышишь достойные речи! Там будет её любимый Патрик Гордон — весёлый, остроумный, умеющий найти выход из любого положения. Там среди своих отдыхала душа. А ныне пастор Грегори обещал поставить на театре новое действо, обещал, что будет много музыки, танцевания и песен.

Не исчислить упований Натальи на Преображенское. Где ещё она могла так свободно обсудить тайные дела с Сергеичем! Не будет комнатных боярынь, её вечных назойливых надзирательниц. И царевен Милославских станет реже видеть. Не будет также соборного моления и нежелательных встреч с духовными лицами...

Словом, Наталья нетерпеливо ожидала, когда её позовут в карету, но вместо комнатной боярыни неожиданно вошёл Матвеев.

Увидев его, Наталья вскинулась от радости.

   — Царский поезд задерживается, — сказал он.

   — Ну и ладно, — заметила Наталья, довольная тем, что никого поблизости нет и можно обо всём поговорить. — Добро, Сергеич, что наведался ко мне. Печалиться тебе хочу. Худые времена пришли.

   — Алексей оставил в силе старое завещание?

   — Ничего не хочет слушать. Упёрся.

   — Да сам-то что говорит?

   — Мол, царевич Пётр молод ещё.

Матвеев сердито вскинулся:

   — Это всё Хитрово да Куракин-князь...

   — Ежели бы токмо одни они! И на кого ныне надеяться, Сергеич?

Матвеев что-то обдумывал, чело его понемногу прояснилось. Он пошутил:

   — Окромя меня, не на кого.

   — А князь Долгорукий Юрий Алексеевич?

   — Ненадёжен. Хитрово да Куракин переманили его на свою сторону. Да и вся родовитая знать... Станут ли они супротивничать царю!

Наталья помолчала, потом спросила:

   — А ты у лекарей справлялся о здоровье царевича Фёдора?

   — Что ему сделается? Здоров. Сама посуди, все старшие царевичи Милославские померли, а Фёдор, хоть и болел, да перемогся. Столь крепкий организм имеет.

Беседа велась намёками. Отчего царевичи умерли, что за опасная болезнь с ними приключилась — об этом речи не было.

   — И ещё Алексей изволил допытываться, почему я тороплю его поменять завещание? Или слух какой о его болезни пущен?

   — А, пускай его! — с досадой отмахнулся Матвеев.

Перейдя на полушёпот, они стали размышлять, кого из бояр можно склонить на свою сторону. Оба так увлеклись, обсуждая свои планы, что трудно было понять, кто из них больше болеет о царевиче Петре и радеет о его будущем. Этих людей связывала какая-то тайна, ведомая только им двоим. Оба радовались этим минутам безнадзорного общения и торопились что-то обговорить.

Но тут послышались шаги. Оба подумали, что идут звать царицу к поезду, чтобы ехать в Преображенское. На всякий случай Наталья успела шепнуть Матвееву: «Не сказывай Алексею, что был у меня. Как бы не начал дознаваться».

Это был царь Алексей. Как же она не распознала его шагов? Но, размышляя, как скрыть потаённость беседы с Матвеевым, Наталья невольным движением выдала свою обеспокоенность. И пока она усиленно соображала, что скажет супругу, Матвеев быстро поднялся с кресла и, поклонившись царю, заговорил своим приятно-медлительным, располагающим к себе голосом, от которого сразу же смягчилось хмурое выражение лица Алексея. И Наталья подумала, что, видно, плохо знала она своего Сергеича, если испугалась за него и за себя. Или забыла, что любое затруднение либо помеху он умел обратить в свою пользу. Так случилось и здесь.

   — А я, государь, известие доброе получил и поспешил, яко твой верный слуга, известить тебя о том. Да тебя ныне трудно сыскать. Слава Богу, что царицу успел упредить, ибо искать тебя минуты лишней нет. Бегу...

   — Экий ты какой! Да что приключилось-то? Что за весть ты принёс царю?

   — Паисий Лигарид приехал. О прочем тебе скажет царица.

   — Приехал Лигарид? Не уведомив о том царя? Что за притча такая?

   — То-то и оно, что притча...

   — Артамон Сергеич, царь велит тебе остаться, — сказала Наталья.

Она опасалась остаться наедине с Алексеем. Легко было Матвееву всё переложить на неё. Тебе-де всё скажет царица. Да что она скажет? Ещё и с мыслями не собралась. Сергеич человек ловкий. Умеет легко впутаться в любую историю, умеет и выпутаться из неё. У неё же и слов нужных нет.

Между тем Матвеев вернулся. Он понимал, что Наталье трудненько будет вывернуться одной. Но всё решил царь.

   — Садись, Сергеич, да рассказывай, с чем приехал Лигардушка?

   — До греков дошла молва об Аввакуме и Морозовой...

Лицо царя Алексея выразило некоторое сомнение.

   — Какой резон учёному греку, газскому митрополиту мешаться в раскольничьи дела?

   — А ежели учёный грек даст русским духовным лицам верный совет?

   — То так, — согласился Алексей.

Имя Паисия Лигарида было любезно ему уже тем, что тот поддержал его в борьбе с Никоном. Когда Лигарид в 1662 году приехал в Москву под именем митрополита Иерусалимского, он был обласкан царём и в благодарность за добрый приём сделал попытку примирить царя и патриарха Никона. И не его вина, что ничего доброго из этого не получилось. Но, может быть, высокий учёный авторитет Лигарида поможет в деле Аввакума и Морозовой? Сам Алексей стал и думать об этом, однако нашёл нужным засомневаться. Матвеев молчал, поглядывая на Наталью, и она поняла, что слово теперь за ней.

   — А то не резон! Сказывают, что раскольники, ведомые Аввакумом и Морозовой, смущают ныне и заморских попов. А наши попы по их слову пуще того начали противиться духовным наставлениям Никона. Доколе русская православная вера будет находиться в поношении? Когда это было, чтобы баба-еретичка верх взяла? Почто Аввакум такую волю взял? Повёл за собой других попов. Или нет на таких святотатцев управы? А сей Аввакум последними словами поносит святого старца Никона. Это ли не срам!

Царь понимал, что Наталья желала подтолкнуть его к карательным действиям, но он устал от ненависти и не хотел быть жестоким. Но спорить с Натальей ему тоже не хотелось, и он решил перевести разговор на другое. Матвеев, наблюдавший на его лице эту борьбу, понял, что наступил удачный момент, чтобы поддержать Наталью.

   — Государь, я слыхал от патриарха, что епископы просят сжечь сруб, где находится Морозова. Видно, что не токмо ты, государь, но и многие духовные лица потеряли терпение с крамольной боярыней...

Алексей, которому начинало досаждать это давление на него, нашёл дипломатический ход:

   — У духовных лиц есть обыкновение оставлять последнее слово за царицей: не скажет ли она милостивого слова? Все помнят, что царица Мария Ильинична отпросила протопопа Аввакума от казни.

Наталья поджала губы:

   — За Аввакума просить не стану. За Морозову — тем паче.

Царь Алексей, который не знал, что делать, снова уклонился от прямого ответа:

   — Легче было управиться с мятежом Стеньки Разина, чем с церковными мятежами да расколами на местах.

   — Ты царь, твоего слова ждут, — напомнил Матвеев.

«Ишь ты... «Твоего слова!» Да слово-то царское. Или легко будет мне, царю, сносить, когда в Европе пойдёт молва, что на Руси горят костры инквизиции?! Да и в своей державе многие косятся, а боярин Соковнин открыто сказал, что пытки над Феодосьей Морозовой инквизиции подобны...»

Подумав немного, ответил с уклончивой усмешкой:

   — Послушаем, что скажет учёный грек Лигарид. Особа духовная, архиерей...

Матвеев, внимательно следивший за выражением лица Алексея, с радостно-угодливым видом произнёс:

   — За чем же дело стало? Вот и пусть учёный грек рассудит по праву...

Матвеев уже давно задумал представить Лигарида этаким магом-волшебником, который без труда решит их затруднения. Для этого и вызвал его в Москву царским именем, хотя сам царь и не ведал о том.

Лет за пять до описываемых событий иерусалимский патриарх Нектарий писал царю Алексею: «Даём подлинную ведомость, что Паисий Лигарид отнюдь не митрополит, не архиерей, не учитель, не владыка, не пастырь, потому что столько лет, как покинул свою епархию и, по правилам святых отец, архиерейского чина лишён. Он с православными православен, а латины называют его своим, и папа римский берёт от него ежегодно по двести ефимков, а что он, Паисий, брал милостыню для престола апостольской соборной церкви, то лютый волк послал с племянником своим на остров Хиос».

Однако эта грамота не произвела на царя никакого действия. Он даже не ответил на неё, а к Лигариду российские власти продолжали относиться со всей заботой. «Пожаловал великий государь газского митрополита Паисия, велел ему дать жалованье вместо прибавки корму сто рублей. Двор, где он стоит, осмотреть и, что ветхо, починить, да с вин, которые купят в Архангельске, пошлин не брать».

Воспрянув духом, Лигарид написал письмо логофету константинопольской церкви Константину, в котором были оскорбительные выражения о бывшем иерусалимском патриархе Нектарии. Это вызвало гнев его преемника Досифея, который назвал Лигарида глупым, бесчеловечным и бесстыдным.

Царские власти отнеслись к новой провинности своего подопечного странно. К высокопоставленному греку явился царский посланный с просьбой простить Лигарида и прислать ему разрешительную грамоту.

Царь Алексей, такой строгий в вопросах веры, простил двоеверие Лигарида. Одной добротой сердца и склонностью к снисходительности этого не объяснить. Здесь, очевидно, сказывалось давнее влияние на царя Алексея устойчивых симпатий к Лигариду со стороны Никона и Матвеева. Никон, будучи ещё патриархом в то время, вызвал Лигарида в Россию, разрешил ему архиерейскую службу и сбор «дани» с русской епархии в пользу папы римского. Столь же усердной и загадочной была приверженность к католическому миссионеру и со стороны Матвеева.

В истории русской церкви сохранились факты, подтверждающие отступничество Лигарида от православия. Когда его в том винили при жизни, он грубо отпирался. Лигарид усердно трудился во славу унии. Видимо, его ложь была рассчитана на то, что люди не знали, что такое уния. Это было весьма хитрое изобретение католиков, рассчитанное на подчинение православных людей католическому вероисповеданию. Хитрость была в том, что православные люди должны были признать власть папы римского и подчиняться католическим ксёндзам. За это им разрешалось сохранить некоторые православные обряды. Несчастных людей обманом и силой загоняли в унию, они терпели издевательства. Тех, кто уклонялся от унии, бросали в тюрьму, подвергали экзекуции.

Тем не менее Матвеев продолжал водить дружбу с Лигаридом и приходил ему на выручку, когда противники унии пытались его притеснить. Сохранилось письмо Лигарида Матвееву: «По Боге и царе в тебе имею заступника милостивейшего, помоги мне некиим даром вместо милостыни, умоли, чтобы мне позволили служить по-архиерейски. Собирают здесь много денег отовсюду, а кому и на что собирают — не знаю. Изволь об этом разыскать, о бодрейший Киева страж!..»

Судя по всему, шла борьба между униатами и православными за денежные доходы, и Матвеев своей властью поддерживал денежные притязания Лигарида. И вдруг царский указ о возвращеции Лигарида из Киева в Москву.

В тот день Матвеев пригласил его в свой особняк. Издали из окна ему было видно, как в сопровождении иеромонаха по направлению к крыльцу бодренько шёл старик на вид лет пятидесяти. В его сухощавой сутуловатой фигуре чувствовались, однако, неуверенность и робость, столь не свойственные Паисию. «Видимо, не знает, зачем отозвали в Москву, — подумал Матвеев. — Проворовался в Киеве и теперь боится». Из-под архиерейской шапочки выступали седые с рыжиной волосы. Лигарид поднял на особняк нерешительный взгляд, и Матвееву стало отчего-то жалко его, хоть и не склонен был к жалости.

Матвеев вышел на крыльцо, обласкал гостя. Подал руку, помогая подняться на крыльцо.

   — Вижу, притомился с дороги. Проходи. Приготовил твоё любимое белое вино. Оно живо снимет твою усталость...

Лигарид поднял на хозяина благодарный взгляд, но в нём сквозила недоверчивость.

Через несколько минут они уже сидели в малой гостиной. Паисий с чувством гурмана смотрел на хорошо сервированный стол. В Киеве ему надоела малороссийская еда с вечным борщом, галушками, мясом в смальце и жирными колбасами. У Матвеева отменный европейский стол и столько рыбных блюд...

Лигарид положил себе ломоть севрюги с хреном, сам налил себе белого вина любимого сорта и провозгласил здравицу за хозяина, но тотчас же почувствовал в его лице что-то подозрительное. И снова вспыхнула тревога, мешающая завязать беседу.

   — Что молчишь? — спросил вдруг Матвеев. — Или думки какие гнетут?

   — Да об чём толковать? Жду, когда сам скажешь, зачем позвали.

Лигарид сам спрашивал о том в письме к царю, но ответа не получил, потому что Матвеев перехватил это письмо, уверенный, что Лигарид никогда не узнает об этом.

   — Или ты не писал царю? Или ответа не получил? — схитрил Матвеев.

Чувствуя, что Матвеев лукавит с ним, и не понимая причины этого лукавства, Лигарид спросил:

   — Когда было успеть? Сам видишь, к царю не пошёл, а перво-наперво к тебе наведался. Чаю, однако, царь допустит меня до своих очей.

   — Допустит. Отчего не допустить? А допрежь того мы с тобой вдвоём потолкуем.

Лигарид умильно улыбнулся, скрывая неясную тревогу. Матвеев поспешил продолжить:

   — Премного обяжешь меня... Царь ныне над завещанием трудится, и мне ведомы его мысли и заботы. Твой приезд к нему будет в самый раз. Только ты не спеши спрашивать его, зачем тебя отозвали, а заведи с ним разговор учёный, про Священное Писание. Он это любит. Спроси его, кстати, как он понимает слова Писания: «Человек познаётся в детях своих»? И далее, как о том сказано: «Стыд отцу рождение невоспитанного сына, дочь же невоспитанная рождается на унижение».

Лигарид напряжённо слушал, усиленно соображая: «На какого сына намекает Матвеев? Не иначе как на Фёдора. А дочь — это явно о царевне Софье».

Спросил:

   — Или царь нуждается в наставлении?

   — Отчего же нет?

   — О наставлениях и помыслить не смею.

   — Ты никак чего-то боишься, Паисий?

   — Или я от тебя что-то утаиваю, — насторожился Лигарид. Больше всего он опасался, что его заподозрят, будто он что-то скрывает. — Услышать слово царское для меня слаще мёда, потому как для меня не благо многогосподствие, но один господин, да будет один царь, потому что и Бог один, как и солнце одно между планетами...

   — Паисий, не морочь мне голову своими витийством!

   — Умолкаю... Умолкало...

   — Ныне же пойдёшь к царю Алексею. Я упредил его о твоём приезде. Да не забудь слова из Писания, о коих я тебе напомнил.

Лигарид понял, что вовлечён в рискованную игру, и не знал, что делать: с Матвеевым нельзя было спорить.

Между тем с царём он встретился в тот же день и был им обласкан. Это рассеяло все его страхи, и он не исполнил наставлений Матвеева, ушёл от опасной темы о детях, связанной, как он понял, с наследованием престола. Но зато сказал дарю слова, важные для самого Лигарида: «Воспевал пророк и царь Давид в десятиструнном своём псалме: не отврати лица твоего от отрока твоего, яко печалюся, скоро услыши мя, тоже смею и я возгласить к тебе, единодержавцу-царю: не отврати светлейшего лица твоего от меня, яко погибну душою и телом...»

Слова эти понравились Алексею. Он наградил ловкого грека деньгами.

Когда Матвеев всё вызнал об этой встрече, он решил найти управу на обманщика, хотя Лигарид не обещал ему ничего определённого. Не зная, с чего начать, Матвеев пошёл к Наталье за советом.

Приняв какое-либо решение, он имел обыкновение действовать незамедлительно. Для начала надо было наказать Лигарида, чтобы не умничал. Кто он такой, чтобы вести с царём беседу по своему усмотрению? Отстранить от такого важного дела первого министра — самого Матвеева?! В последнее время всё чаще стучала в его мозгу такая мысль: «Царь Алексей не вечен, и, видимо, сам о том думает, ежели поспешил написать завещание...»

В глубине души Матвеев не верил в конечное торжество Милославских, хотя завещание и было составлено на царевича Фёдора. Однако его попытки убедить царя Алексея, чтобы переписал завещание в пользу царевича Петра, оказывались безуспешными. Только бы сохранить свою власть над царём! Лишь бы не перетянул его на свою сторону кто-либо другой — из тех, что держат сторону Милославских!

Об этом больше всего тревожилась и Наталья. На этом Матвеев и решил сыграть. Накануне она сказала ему: «Береги себя, Сергеич. Не дай Бог, что-то случится с тобой. Что будет с Петрушей?» Она стала всего бояться, как старая баба. Ум её постоянно метался в поисках, кого опасаться, а на кого опереться. Она хоть и трезво судила обо всём, да ум-то у неё был женский. Наталья видела только следствия и не видела причин. Она то терялась, то кипятилась, когда вчерашний друг становился врагом. Матвеев и сам был склонен к оплошкам, которые умножали число его противников. Спасибо Наталье, её чутью, которое заменяло ей ум и порой бывало сильнее ума.

Вот и сейчас. Увидев, как входил в её покои, она поняла: «Что-то неладное затеял Сергеич!» Она встретила его вопросом:

   — Ты словно бы не в себе, Сергеич?

   — Лигарид подвёл.

   — Как подвёл? Прежде такого с ним не бывало.

   — Бывало, да ты о том не ведала.

   — Не спеши, Сергеич, судить. Не обижай Лигаридушку.

Наталья знала, что когда Матвеев гневался, то способен был отрицать то, чем прежде гордился.

   — Да что такое стряслось?

   — А то, что струсил твой Лигаридушка.

Матвеев рассказал, как было дело.

   — Может, ты, не так понял Паисия? Он к Петруше всей душой.

   — Какое там! Лигарид свой интерес помнит. Или забыла, сколь он был обязан Никону? А как начались у того нелады с царём, стал хулить своего благодетеля.

Наталья задумалась, вспоминая время отречения Лигарида от Никона.

   — Лигарид оборотень! — сурово изрёк Матвеев.

   — Сразу уж и оборотень! Умягчи своё сердце, Сергеич!

   — А ежели он и от Петруши також в одночасье отречётся?

Лицо Натальи налилось тревогой.

   — Ты, видно, не поняла мой рассказ, — заметил Матвеев. — Так я повторю тебе. Лигарид не стал говорить с царём, чтобы переписал завещание.

   — Дак испугался царя-то. Всяк боится да свой интерес блюдёт.

   — Бабий у тебя ум, Наталья. Что ж, будем сидеть да ждать у моря погоды? Или ты забыла, что партия Милославских ныне сильнее?

   — Ежели у тебя, Сергеич, задумка какая есть, так не держи за пазухой, сказывай!

   — Эх, царица-матушка... Ужели не ведаешь, что допрежь всего людей надобно на свою сторону перетягивать?

   — И кого думаешь перетягивать?

   — Да всякий сгодится, лишь бы служил нам верой да правдой. И зачем далеко искать? Кругом тебя столько именитых людей! Что скажешь о князе Борисе Алексеевиче Голицыне?

   — Тут и думать нечего. Ужели он Петрушу обидит? Или даром к нему дядькой приставлен?,

Матвеев покачал головой.

   — В таком разе князь Юрий Алексеевич Долгорукий стоит за царевича Фёдора, коли к нему дядькой приставлен? И нам его не перетянуть?

   — Значит, так...

   — Ошибаешься, царица-матушка. Князь Юрий паче всего деньги да почести любит.

   — Откель про то вызнал?

   — Он ведает Стрелецким приказом, и стрелецкие полковники ему дань многую приносят, чтобы ублажить своего главу.

   — Князь Юрий Алексеевич у меня давно на примете, — важно заметила Наталья. — Или мало бояр перевели мы в свою волю?

   — Да будут ли Милославские спокойно смотреть, как мы посулами многими сманиваем бояр? Софья первая станет об этом кричать...

   — Не поминай ты мне эту лиходейку! Пока жива на свете... — Наталья задохнулась, подбирая слова. Лицо её запылало. Глаза мгновенно вспыхнули яростью, столь свойственной её восточным предкам.

Матвеев осторожно погладил её плечо, ощущая рукой дрожь тугого, налитого силой тела.

   — Не гневи душу, царица-матушка. Софья недостойна даже гнева твоего.

   — Сергеич, что хочешь делай, лишь бы Милославских отвратить от царства, — успокаиваясь, произнесла Наталья.

   — Да всё ли в моей воле, царица-матушка?

Глаза Натальи сузились, потемнели от непереносимой злобы.

   — Ужели нельзя извести постылых?

Матвеев внимательно посмотрел на неё. Так она никогда ещё не говорила.

   — Одного изведёшь — другой останется, — тихо произнёс он, озираясь.

Наталья в испуге тоже огляделась. Не подслушивает ли кто-нибудь их беседу. Сама она не придавала ей серьёзного значения. Сгоряча чего не скажешь! Так ведь со стороны могли подумать, что они сговариваются на злое дело. Люди и без того болтают, что в доме Матвеева нашлись злодеи, кои «помогли умереть» царевичам Симеону и Алексею. Говорили также, что царевна Софья да Ирина Михайловна глаз не спускают с наследника престола Фёдора.

Наталья бросила на Матвеева осторожный испытующий взгляд. Невозмутимое выражение его лица успокоило её.

   — Ты, Сергеич, прости мне горячие слова, — нашла нужным сказать она. — Я ныне не в себе. Царь Алексей начал прихварывать.

   — Прихварывать не значит болеть, — холодно заметил он. — Стареть стал, оттого и лучше чувствует себя в постели, нежели на троне.

Он видел, что их нежданный разговор испугал Наталью. Для неизбежного решения судьбы русского трона, видимо, ещё не пришло время. И нет людей с головой, которые были бы способны к этому решению. И кто теперь станет рисковать? Ты ищешь дело, ты и рискуй.

Оба некоторое время молчали, изредка взглядывая друг на друга. Наталья чувствовала, что на уме у Сергеича что-то опасное, но говорить сейчас он не будет. Он задумчиво поглаживал рыжую бороду, словно отгоняя от себя печальные мысли.

   — Так о чём мы толковали с тобой? — спохватившись, спросил он.

   — О Лигариде, — поспешно откликнулась Наталья, боясь, как бы он снова не завёл речь о запретном.

   — Ты никак оробела? Я и сам точно бы не в себе. Думаешь одно, а получается другое. Гневен я на Лигарида. Он заслуживает кары. Это предательство ему не сойдёт.

Наталья сделала какое-то движение.

   — Нет, за него не проси, он становится опасен. Наведёт на беду, как бес на болото, да в беде-то и покинет. Я его наперечёт знаю...

   — Сергеич, Лигарид ещё пригодится тебе.

   — Не думаю. Этот старый лис отыграл своё.

Сердце Натальи сжалось от сострадания к «старому лису». Но как ему помочь, она не знала: Сергеич не прощал обид.

Случилось то, чего не ожидал Лигарид. Он был лишён возможности вести церковную службу. Со свойственной ему энергией он сразу забил тревогу, говоря, что для церковной службы у него нет ни священника, ни дьякона, ни певчих, ни церковных служек. Но никто не внимал его просьбам. У него вышли все деньги, и не на что было жить. Он обратился к Матвееву с жалобами, что умирает от голоду, но эти жалобы, видимо, не доходили до первого вельможи. Прошение Лигарида переслали в приказ, и оно пошло гулять из приказа в приказ. Прошения Лигарида поднимали на смех. Он обратился к Матвееву с трогательной просьбой: «Ты заботишься обо всём в богатейшем царстве, забыл только обо мне, архиерее».

Решив, что Лигарид достаточно наказан и унижен, Матвеев велел давать ему корм по-прежнему.

Со стороны Матвеева это было благостыней. Лигарида он мог попросту выслать из России. Но впереди Матвеева ожидали дела поважнее.

 

Глава 17

ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ ЦАРИЦЫ НАТАЛЬИ

Сергеич умел сказать нужное слово: надобно сколачивать вокруг себя верных людей. Но Наталья давно поняла, что прежде того надобно знать, чем дышит иной человек и сколь он надёжен. А в этом деле одного опыта мало, чутьё следует иметь. Об этом ей не раз говаривал Симеон Полоцкий.

И мало кто ведал, сколько забот, догадок и тайных соображений было в душе у Натальи. Некоторыми своими планами она даже с Сергеичем не делилась: боялась услышать поперечное слово.

А на мысли у неё было привлечь на свою сторону не только иных знатных людей, но и понизовых дворян, незнатных московских искателей чинов. Не пренебрегать и чёрным людом, если найдутся смелые и разумные головы.

Так в судьбе царицы Натальи появились люди, о которых раньше она и знать не знала.

Известно, что если человека начинают одолевать какие-то мысли, то они обычно обрастают воспоминаниями и в душе оживает прежнее, памятное. Наталья всё чаще вспоминала дни, которые провела в доме Матвеева, когда была его воспитанницей. Что стояло за этим словом «воспитанница», никто точно не знал, но, что Наталье была дана полная воля, знали все. Это была девочка-бродяжка. Не было в Москве такой улицы или даже такого уголка, где не побывала эта бродяжка. Московские улицы с их пёстрой, разнообразной и шумной жизнью имели особую притягательную силу для девочки, жизнь которой была богата ранними опытами и приключениями. Чертолье, Арбат, Мясницкая, Лубянка, Варварка — эти названия, как и многие другие, она знала наперечёт. Душа её прилежала ко всему, что было вокруг неё, и ей казалось, что всё кругом её собственные владения.

С той поры минуло много лет, а её всё манила к себе уличная жизнь. В Кремле она тосковала по прежней свободе, и было такое чувство, словно её заперли на замок. Как ей хотелось иногда переодеться в простое платье и побродить вечерком по московским улицам!

В последнее время она особенно сильно затосковала по ушедшей воле. Она устала решать мужские дела, всегда спорные и тягостные: о завещании царя, о Лигариде. Подчас хотелось крикнуть: «Отстаньте вы от меня! Я ещё молодая, во мне кровь бьёт ключом». Да разве об этом скажешь? Стоило князю Борису Голицыну бросить на неё взгляд, как в душе её вспыхнуло пламя и она не спала всю ночь. И кому опять же скажешь, сколь тяжелы стали ей супружеские обязанности! С её ли независимым, строптивым характером притворяться ласковой, заботливой супругой! Но об этом она даже матушке своей не говорила.

Хоть бы на время вернуть себе прежнюю свободу и прежние радости!

И вот придумала. Объявит, что едет на богомолье в Новодевичий монастырь, а оттуда тайком в простой карете вернётся на вечерние московские улицы, чтобы порадоваться хотя бы чужой радостью, а к утру — снова в Кремль, в свою опостылевшую палату.

Сделала как задумала. По пути следования её кареты, на окраине Москвы, — большое скопление людей. Собрались посмотреть да послушать скоморохов и бродячих певцов. Наталья любила скоморошьи концерты. Ей нравились все эти свистульки, волынки, рожки. И сейчас ей казалось, что поёт и пляшет вся улица. Экий праздник! Наталья не отрывала глаз от окна кареты. Хоть самой пуститься в пляс... Но рядом с нею её раба Неонила — молчаливая, как пень, зато и верная, как пёс. А на козлах кучером её супруг — глухонемой Феофан. Люди испытанные и надёжные. Можно быть спокойной: нигде ни словом не обмолвятся. Но она всё же стесняется их.

Дальше дорога ведёт к Москве-реке. Там ныне на льду возле самого берега кулачные бои. Глядеть на них — любимая забава Натальи. Она ещё в прошлый раз приметила там красавца-силача. Он одолевал каждого, с кем выходил на бой. Его никто ещё не победил.

Приказав ехать к реке, она надеялась увидеть этого красавца-силача. Смутная задумка угреть его наедине горячила ей кровь. Ей чудилось, что сегодня всё должно решиться.

По шуму, доносившемуся с реки, можно было догадаться, что народу сошлось много. И действительно, всё пространство между домами и рекой было заполнено праздничным людом. Глаз радовало нарядное разноцветье. Ныне модными стали кафтаны и телогреи с узорчатыми рисунками. Женские шубейки тоже были обшиты цветной тканью. Девицы красовались сафьяновыми сапожками и дорогими лентами с золотыми нитями, вплетёнными в косы.

Чувствовалось, что люди собрались не только посмотреть кулачные бои, но и повеселиться. На спуске к реке стояли открытые взору столы, уставленные кувшинами с пивом и брагой и тарелками со всякими яствами.

Слышно было, как в толпе обсуждали, пойдёт ли ныне Мясницкая против Ильинки «стенка» на «стенку», либо на лёд выйдут лихие супротивники.

И словно по чьему-то слову ватага парней отошла в сторону, и вперёд вышли несколько бойцов. В девичьей толпе началось оживление.

— Глядь, Бересень Иван вышел.

Вглядевшись, Наталья узнала красавца-силача, отвагой которого она любовалась несколько дней назад.

Она велела кучеру подъехать ближе к реке. Из разговоров она поняла, что сегодня собрались силачи со всей Москвы, но она видела лишь того, кого называли Иваном Бересенем. Сначала он принял участие в жеребьёвке, затем занял исходную позицию, слегка выставив вперёд правую ногу в хромовом сапоге. Даже издали Наталья почувствовала, как играют его мускулы под рубахой. Супротивник Ивана, дюжий парень с чёрными цыганскими кудрями, медленно приближался к нему, как бы примериваясь. Никто ещё не успел понять, когда начался бой, а чернявый уже отлетел в сторону, едва удержавшись на ногах. Опытный боец, он тотчас поднёс ко рту флягу с «питием», чтобы подкрепиться. Иван скучающе следил за ним.

Новая схватка была более решительной. Поверженный наземь «цыган» уже не делал новых попыток сразиться с Иваном.

Наталья, забыв об осторожности, высунулась из кареты, чтобы лучше видеть своего героя. Она была во всём тёмном, как монашка. Платок, похожий на клобук, закрывал ей лицо по самые брови. Какая-то баба сказала:

   — Люди добрые, никак монашка приехала? И не соромно ей на мужиков глядеть, как они меж собою бьются!

Между тем бой продолжался не без происшествий. Кому-то Иван сломал челюсть, а когда на лёд вышел главный его супротивник, низкорослый и прыгучий мужик, Наталья едва удержала крик, увидев, какой он нанёс резкий удар по плечу Ивана. Бой длился с переменным успехом, перевес был то на одной стороне, то на другой. Но вот бойцы подошли друг к другу так близко, словно хотели сразиться взглядами. И вдруг Иван одним лишь могучим движением плеча отбросил от себя бойца, не ожидавшего такого манёвра, затем ударом кулака кинул его наземь.

Успех Ивана был несомненным. Это подтвердили и ликующие голоса.

Наталья не скрывала своих чувств. Какой праздник для души! Ещё какие-то минуты, и Наталья нетерпеливо следила за тем, как Иван с Неонилой, посланной ею, направлялись к карете. Видно было, что Иван был во власти недавнего боя.

Он приблизился с рассеянным видом. Неонила открыла ему дверцу кареты и удалилась.

   — Входите и садитесь, сударь. Имею к вам слово, — начала Наталья.

Она взглянула на гостя, испытывая прилив внезапного волнения. Ей радостно было видеть, что её избранник столь же хорош собой, сколь и силён. Кожа лица чистая, белая, волосы густые, светлые, глаза серые.

Видя, что она молчит, он спросил:

   — У монашки есть дело ко мне?

   — У монашки? — как бы удивляясь, переспросила Наталья.

   — Не угадал, стало быть. Ну, коли не монашка, то цыганка, — предположил Иван.

   — Да почему цыганка-то? — недоумевала она, недовольная в душе тем, что её приняли за простолюдинку.

   — Экая ты несмышлёная... А возок-то!

Наталья весело рассмеялась, и столько ласковой снисходительности было в её взгляде, таким покровительственным жестом она коснулась плеча Ивана, что он задумчиво произнёс:

   — Нет, ты не цыганка... И скажи-ка лучше правду о себе, госпожа-загадка. Кто ты? И какое у тебя слово ко мне?

   — Кто я, скоро узнаешь.

   — Понимаю. Машкерад. И скажи, красавица, как скоро всё станет въяве?

   — Не сразу сказка сказывается...

   — Да, говорят, скоро дело делается.

Он приобнял её за плечо, но она скинула его руку.

   — Говорю тебе: всему своё время. И, коли тебе по нраву сей машкерад, будь в Измайлове в четверг.

Иван озадаченно молчал, что-то соображая. Наталья, не желая замечать его немого вопроса, продолжала:

   — В Измайлове будут игры да потехи и скоморохи с медведями. И будут гости знатные, и ты сам среди них.

   — А слово заветное?

   — Всё узнаешь и услышишь в Измайлове.

   — Измайлово велико... Да как тебя-то там найти?

   — Проще простого. Тебе все скажут...

Иван ушёл озадаченный и задумчивый.

С его уходом Наталью охватило ощущение безрадостной пустоты. Ей не хотелось ехать в монастырь. А ежели отправиться в Кремль? О, Кремль ей тоже представлялся монастырём, и там больной супруг и тоскливые заботы. Пришла шальная мысль: а не заночевать ли в карете, как это бывало в давнюю девичью пору? Усмехнулась от этой мысли. В карете было душно. Воздух был затхлый. Пахло навозом, дёгтем и кожей.

Вскоре вернулась Неонила и сказала, исходя из каких-то своих, но всегда верных соображений, что надобно ехать в Кремль.

Наталья навела справки о Бересене. Он был дворянином, держал чин «детей боярских» — самый мелкий. Поместье у него было небольшое, и родовыми землями он тоже не мог похвастаться. Когда ещё придёт повышение по службе! Жалованье в приказе, где он служил, столь невелико, что и одному не прожить. А силушка молодая играет, вот и пошёл в кулачные бойцы. Любитель кулачных забав боярин Беклемишев даёт победителям неплохое вознаграждение.

Она узнала также, что пил Иван много и азартно, не пьянея. А кому остановить? Ни семьи, ни крепкой родни у него не было. Вот она и решила утешить его, взять ко двору, дать чин кравчего, словом, поднять мужика на ноги. Втайне она надеялась найти с ним хотя бы временное счастье.

Местом свиданий Наталья избрала Измайлово. Расположенный там царский дворец находился далеко от Москвы, не в пример близкому от Кремля Преображенскому дворцу или даже Коломенскому. Нравился ей и сам дворец, состоящий из многих маленьких комнат. Алексей их тоже жаловал. Живёшь, как в закутке, никто тебя не видит. А ещё в Измайлове была отличная оранжерея, где росли восточные травы и цветы. Алексей находил их аромат тяжёлым, но скоро привык.

Ивану Измайлово тоже понравилось. Ему пришлись по душе комнаты-кельи. Как и Наталья, он, очевидно, подумал, что здесь можно спрятать свою ночную жизнь. Одно смущало его — постоянное присутствие Неонилы, которая прислуживала им. Однажды он сказал Наталье:

   — Чего она тут с утра до вечера шастает?

   — Али думаешь на неё что?

   — Мы про людей говорим, и, значит, про нас люди не молчат, — уклончиво ответил Иван.

   — Не сомневайся. Она верно нам служит. Ей бы царю Алексею досадить. Ещё до моего прихода во дворец её отца безвинно схватили. Сколько Неонила ни доказывала, ни просила, отца её до смерти на пытке замучили. И ныне, прислуживая нам, она мыслит, что царю мстит.

Иван всё же продолжал ей не доверять. «Каков... В бою удаль свою показывает, а здесь труслив паче меры», — подумала о нём Наталья.

Ближайшие дни показали, однако, Ивану, что опасаться надо не рабы, а боярина Хитрово. В Измайлове он показался внезапно. Делал какой-то досмотр имению и косо поглядывал на Ивана Бересеня.

Вскоре было объявлено, что боярин ищет царский перстень. Наталья с недоумением заметила, что царь сам подарил ей перстень и ныне он в её шкатулке. Но боярин Хитрово не унимался и вёл допрос Ивана, спрашивал, что он делает в царской палате.

   — Я приехал вручить царице перстень, который она потеряла в карете.

   — Как перстень очутился у тебя?

   — Его нашёл ездовой рано утром, когда солнце проникло в карету. Он блестел.

   — Почто он передал перстень тебе?

   — Я охранник царицы и отвечаю не токмо за её жизнь, но и за целость её драгоценностей.

История с перстнем имела тем не менее последствия иного рода. После разговора с Хитрово Иван испугался слежки и был не столь аккуратен в запретных свиданиях с царицей, ссылался в своих оправданиях то на одно, то на другое.

Подозрительная Наталья устроила слежку за своим возлюбленным и, к своему негодованию, узнала, что он бывает на других свиданиях. Решив прогнать его, она учинила ему сначала строгий допрос. Иван не стал отпираться, искал себе оправдания.

   — Госпожа моя, я хотел отвести от себя всякие подозрения. Для того и ездил в Немецкую слободу.

   — Да кто спрашивал твоего хотения. Ты понимаешь, что накликал на мою голову новый позор?

Иван упал на колени перед царицей, старался поймать её руку, но она оттолкнула его.

   — Ужели, безрассудный, ты так и не понял, что здесь всё решают моя воля и моё слово?!

   — Так скажи мне слово милостивое!

— Только-то? — насмешливо отозвалась она, ибо в его словах она почувствовала новую обиду. Он, так дерзко даривший ей любовь, просит ныне одной лишь милости, как последний раб! — Ступай! Тебе будет объявлена наша милость!

Иван был послан в далёкий Пустозерск помощником воеводы, и никто не спросил у него согласия. Пройдут недели, месяцы, — Наталья даже не вспомнит о своём возлюбленном, с которым провела столько упоительных ночей. Обид она никогда не прощала и мстила жестоко.

 

Глава 18

И СНОВА ДЕРЖАВУ МУТИТ ВОЛШЕБСТВО

Богатый опыт давал основание Матвееву думать, что обстоятельства не делают людей прозорливее. Поэтому глупость и доверчивость, что, по мнению Матвеева, одно и то же, не имеют пределов. Он давно сказал себе: «Помни, что люди в массе своей простецы, — и не ошибёшься». Ему не стоило особого труда найти способ, как одурачить человека, навести на него слепоту и в конечном счёте использовать в своих интересах.

Но при этом Матвеев ставил себе одно важное условие: замысел и пути его осуществления должны быть тайными.

На этот раз он был особенно осторожен. Задумав новое важное дело в своей жизни, он утаил его подробности даже от Натальи, хотя дело касалось прежде всего её самой. Надо было в деталях рассчитать, как оттеснить Милославских подальше от трона и, может быть, вытеснить их из царского дворца, чтобы тем вернее расчистить путь малолетнего царевича Петра к трону.

Для начала он решил внедрить в сознание царя Алексея, что здоровье и жизнь царевича Петра нуждаются в особом бережении. Об этом и прежде не раз было говорено с самой царицей Натальей. Но тут были нужны не слова, но действия. Царя Алексея надо было держать в постоянной тревоге за сына. Но назойливость в этом случае чрезвычайно вредна. А между тем, начав дело, отступать нельзя. Как же выйти из положения?

И Матвеев придумал тактику отвлекающего манёвра. Он пытался представить дело так, будто злодеи норовят утвердить волю своей партии в государственных делах, а тех, кто станет тому мешать, начнут теснить, вплоть до умышления на жизнь супротивников.

Первой жертвой злодейства должен был стать конечно же он, Матвеев. Для того и было пущено подмётное письмо, обвиняющее его, первого вельможу, во всех смертных грехах. Царь не поверил подмётному письму, на что и рассчитывал Матвеев. Но важно, что царь узнал: его друг и важный вельможа — в великой немилости у лиходеев.

Но кто, однако, эти лиходеи? Имена — вот что было главным в игре Матвеева, и он вёл эту игру с настойчивым постоянством. Он словно бы сам торопил события, выставляющие его в невыгодном свете, даже озабоченный и унылый вид заранее напускал на себя. Не заметить этого было нельзя, и однажды царь спросил его:

   — Ты никак кручинен, Сергеич? И будто бы с лица спал...

«Зато ты опухать стал», — неприязненно, с трудом скрывая свои чувства, ответил Матвеев:

   — Кручинюсь... Да ночь худо спал.

   — Что так? Или вина доброго не нашлось?

   — Моей кручине вино не поможет...

   — Что ж молчал-то? Или я не помогал тебе отвести беду либо напасти нежданные?

   — Спасибо на добром слове, государь. Но в твоей ли воле отвести умышление на мою жизнь?

Матвеев произнёс эти слова с печальным видом и поник головой.

   — Умышление на твою жизнь?! Да как же мы-то не ведали об этом злодействе?

   — А оттого не ведали, что злодейство не вдруг открылось. Человек мой Иван с жёнкой нашли спрятанный в углу чулана мешок с кореньями. А хранит в том мешке свои коренья слепая девка-ведунья, именем Фенька, что живёт на дворе у князя Куракина.

Царь Алексей озадаченно молчал. Он был много наслышан о той Феньке, знал, что она травами лечила семейство князя и настой на тех травах давали царевичу Фёдору, наследнику престола. И как не доверять князю Куракину? Он был дядькой царевича многие годы. Человек надёжный, верный. Царевич Фёдор души в нём не чаял. Но и Матвееву царь привык верить. Вот только упрямства и своеволия у него много, не меньше, чем у Никона. Да что поделаешь, у всякого человека свой нрав, свои повадки.

   — Сам дознался или сказал кто, что Фенька умышляет противу тебя?

   — Жёнка человека моего Ивана слышала, как Фенька шептала над травами, приговаривая: «По чину ли Артамошка стал важным барином? Не пора ли ему и честь знать?!»

Царь Алексей некоторое время угрюмо молчал. Он почувствовал, что в этих словах была правда. Сергеича многие не любили. А худая молва что волна, против неё всё бессильно. И худые умыслы долго не залёживаются.

   — Видно, по слову твоему, Сергеич, придётся нарядить розыск.

Матвеев слегка дёрнулся и поспешно ответил:

   — Не спеши наряжать следствие, государь!

   — Что так?

   — Не спугнуть бы злодеев.

Царь озадаченно замолчал. Он был взволнован угрозой жизни своему советнику больше, чем сам советник.

   — Воля твоя, Сергеич, но мы не вправе оставлять без расследования злой умысел. Или не сам ты пришёл ко мне с кручиной в душе? Или сказанное тобой дело пустошное?

   — В сомнение ты ввёл меня, государь. Ведаю: дело сие не пустошное.

Царь наблюдал за лицом Матвеева, словно бы в чём-то сомневаясь, и выражение уклончивости на этом лице неприятно поразило Алексея.

   — Сам-то что думаешь? Чью волю вершила слепая девка?

Матвеев многозначительно опустил голову. Разве он не назвал имя князя Куракина? А причастность князя к ворожбе дворовой колдуньи докажет следствие.

   — Не утруждай себя, государь. Следствие поведу я сам...

   — Какая в том нужда?

Матвеев снова опустил голову, будто что-то обдумывал, прежде чем ответить.

   — Спешки опасаюсь, государь. Не навредить бы делу. Не спеша-то больше правды вызнаешь. Ныне слепая девка над зельем колдует, не ведая о том, что за нею следят. Не спугнуть бы до времени злодеев.

Царь не знал, на что решиться. В словах Матвеева как будто был резон. Но отчего в душе у царя такая смута? Не оттого ли, что эта новая история с колдовством касается его сына Фёдора? Злодейство-то задумано на дворе князя Куракина, дядьки царевича.

Коли так, то дело затевается нешуточное. Совсем недавно, под Новый год, он, Алексей, объявил царевича Фёдора наследником престола. И не на одной лишь бумаге — на действе, на самой Красной площади показывали государя-царевича всему Московскому государству и иноземцам. Были поздравления и с Новым годом, и с торжественным действом, говорились речи. На царевича смотрели в Архангельском соборе иноземцы, и он, царь Алексей, посылал к ним боярина Хитрово сказать: «Вы видели сами государя-царевича пресветлые очи и какого он возраста: так пишите об этом в свои государства нарочно».

Поздравлял царевича и Матвеев. «Да что было у него в душе? — впервые подумал Алексей. — Он ведь и не скрывал, что хотел бы видеть на троне Петрушу. Так ведь малёхонек Петруша-то. А Фёдор старший сын. Ему тринадцать лет исполнилось. Ему и царствовать после меня...»

   — Ладно, ступай, Сергеич. Нам не впервой выведывать правду. Ступай, — повторил Алексей замешкавшемуся Матвееву.

Однако дело с колдовством всё же несколько затянулось, как того и хотел Матвеев. Впрочем, этого и следовало ожидать, зная, какой поддержкой царицы пользовался этот временщик.

Наталья, хорошо осведомлённая о слабостях своего супруга, сказала как бы между прочим:

   — Ты почто не доверяешь Сергеичу? Али он где сплоховал?

   — Ты, Наталья, не мешалась бы в государские дела, — остановил её Алексей.

А всё ж получилось так, как того хотела она. Как говорится, «ночная кукушка всё перекуковала».

Вскоре события закрутились с неожиданной поспешностью и силой.

Это было время, когда слова «колдовство», «волхвование», «волшебство» имели роковую власть над умами людей. Злой умысел против человека с помощью таинственных сил считался преступлением века. Одного подозрения в волхвовании было достаточно, чтобы свести человека со света. Тотчас затевалось «государево тайное дело». Человека бросали в застенок, мучили. Пытки были жестокими, и люди часто наговаривали сами на себя.

Удивительно ли, что царь Алексей родного дядю боярина Семёна Лукьяновича Стрешнева лишил боярства и сослал в Вологду по одному только подозрению в волшебстве? Его вернули через четыре года, когда его невиновность была доказана. Поразительная судьба для близкого царского родича.

Опала Стрешнева совпадает по времени с важным событием в жизни царя — расстройством его брака с красавицей Евфимией Всеволожской, но склонностью к интригам боярин никогда не отличался. Остаётся одно предположение: клевета. От неё защита слабая. Но даже подозрительный Иван Грозный не всегда верил клевете. Он казнил своих любимых опричников Басманова и князя Вяземского лишь по доносу, обвинявшему их в волхвовании. Перед таинственной угрозой волшебства трепетали сами цари.

При избрании Бориса Годунова на царство существовала подкрестная запись, и присягавший по ней клялся: «Мне над государем своим царём, и над царицею, и над детьми их в еде, питье и платье и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать, людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо...»

Царю Борису, опасавшемуся волшебства и державшему в страхе перед собой весь народ, удалось легко расправиться со своими соперниками Романовыми. Приказав подбросить им мешок с кореньями, он легко поймал их с «поличным». Вполне испытав на себе гнев и злобу окружающих, Романовы были «по справедливости» наказаны лишением боярства, вотчин и сосланы в далёкие края.

Пережив в раннем возрасте эту опалу вместе с родными, царь Михаил впоследствии стал наказывать невинных за то же самое волшебство, которое погубило многих его родных: дядья Михаила погибли в ссылке. Когда на стольника Илью Милославского, будущего тестя царя Алексея, поступил донос, что у него хранится волшебный перстень дьяка Грамотина, Милославскбго долго держали под арестом, а в его особняке и подворье неоднократно совершались обыски. Хорошо ещё, что сам жив остался.

При царе Алексее жестокое преследование ведовства было своего рода обычаем. Жизнь человека в те времена ничего не стоила. К примеру, царь Алексей приказал казнить писца только за пропуск одного слова в царском титуле.

При подобном состоянии нравственности такому ловкому человеку, как Матвеев, ничего не стоило использовать борьбу с ведовством в своих интересах. Сам он при этом скрывался за широкой спиной царя Алексея.

Именно в то время Матвееву требовалось навести подозрение на князя Куракина, дядьку наследника престола царевича Фёдора. Для этого и начат был розыск «о ведомой ворихе и ворожее слепой девке Феньке», которая жила в доме князя. Всё делалось «по особому поручению государя». Князю Куракину велено было «сидеть в своём дворе и по указу никуда не выезжать, а девку и людей лучших у него взять и пытать их жестокою пыткою накрепко».

Несчастную Феньку на пытке подробно расспрашивали, ездила ли она по боярским дворам и по скольку дней жила в тех дворах с людьми «князя Куракина и сам князь ведал ли про то». Каждому боярину, знавшему о Феньке, был учинён особый допрос. Всё велось к тому, чтобы вызвать сомнения в добропорядочности некоторых бояр, находившихся, как показывали события, в дружеских отношениях с князем Куракиным. Особое внимание уделялось, в частности, боярину Шереметеву, заподозренному, очевидно, в дружеской приязни к «партии» царевича Фёдора и царевны Софьи. Судьи допрашивали верховных боярынь и дворовых людей. Матвееву, судя по всему, требовалось уточнить «расстановку сил» в дворцовой среде и одновременно бросить тень на людей нежелательных.

Однако «добыча» Матвеева была невелика, если ему не удалось оттеснить верного царю и царевичу Фёдору князя Куракина. Несчастную же слепую ведунью запытали до смерти. Тут уж не осторожничали.

В те же дни розыска о ворожее Феньке шло другое следствие «по государеву тайному делу». Для сыска с князем Одоевским, которому поручалось это дело, «был с ним в товарищах боярин Артамон Сергеевич Матвеев с думскими дьяками и подьячими целою канцелярией». На этот раз под великим подозрением была жена верного царю стольника Алексея Мусина-Пушкина — Арина.

Что это за дело, неизвестно, но обставлено оно было свирепыми распоряжениями, что уже само по себе подозрительно. В дворцовые сёла по Троицкой дороге, в Тайнинское, Братовщину, Воздвиженское, были отправлены не просто стрельцы, но головы московских стрельцов разных приказов, каждый со своим приказом-полком. И велено им было допрашивать, кто с Москвы поедет или к Москве, какого чина и для какого дела, и все письма досматривать.

А дело было — сослать Арину Мусину-Пушкину в её село в Вологду, да время от времени посылать к ней по сто стрельцов для караула: как бы не сбежала жёнка. Под стрелецким караулом держались и её родственники. Сама же Арина была за «крепким караулом», и ни к ней, ни к её сыну Ивану не велено было никого пускать. Но Иван, несмотря на «крепкие караулы», пропал без вести.

Во всё это время Матвеев, первый вельможа в государстве, тоже «был в наряде», когда вёлся строгий досмотр всех приезжающих и отъезжающих. Судя по всему, он один заменял собой тайную сыскную канцелярию, учреждённую царём Алексеем. Всё проверялось и держалось в тайне.

Однако дело на Арину Мусину-Пушкину скорее всего было состряпано, ибо никаких следов от него не сохранилось. И сын Арины не только сыскался, но и был при царе Фёдоре Алексеевиче в особой милости у него. Это служило явным доказательством, что само дело было пустотным и затеяно в тайных интересах Матвеева. Царь Фёдор не стал бы приближать к себе врага своего отца.

 

Глава 19

ПРЕМУДРЫЙ КАРЛА ВЕДЁТ ДОЗНАНИЕ

Давно было замечено, что умная наблюдательность карликов и шутов заслуживала того, чтобы плодами этой наблюдательности заинтересовалось общество. Сколько острот и афоризмов ушло в небытие! История сохранила лишь беглые заметки об этих людях, жизнь которых достойна книг. Исчезли и сами их имена. Исключения редки.

Карлик Захарка вошёл всё же в историю благодаря недозволенной решительности своего характера и своеобразно понимаемой им честности. Его приметливый ум сочетался с чувством долга. Захарка хотел быть полезным людям. Может быть, тут было ещё и своеобразное хвастовство. Кто бы мог знать, как много он видел и понимал! Люди об этом и не думали, и не догадывались. Всё велось втайне, чтобы однажды, как-нибудь неожиданно для всех ошарашить людей своими догадками или выводами. Ему чудились восклицания: «Ох уж этот Захарка! До чего же он умный... И как всё понимает... Но какой скрытный!»

Главное и пристальное внимание Захарки было приковано к хозяину Артамону Сергеевичу Матвееву. У Захарки давно сложилось представление о нём, как о человеке злом. Он понял это, несмотря на то, что Сергеич был ласков с ним, дарил ему подарки. Своими мыслями о Матвееве Захарка ни с кем не делился, видел, что дворня обожает хозяина, замечал, как умильно кланяются ему во дворце люди, ни в чём от него не зависимые и достойные. И Захарке хотелось сказать им: «Неужели вы не видите, что он злой?» Иногда он думал: «Может быть, люди видят это, но скрывают. Боятся». Он, Захарка, тоже ведь скрывал, но как же боялся! На всякий случай встречал Матвеева улыбочкой, ибо видел, что ему нравилось это.

Захарка стал замечать, что его любезности всем нравились, но приписывал это общее расположение к себе своим достоинствам. Между тем люди и понятия не имели о его достоинствах. Им нравилась хорошенькая мордашка. А Захарка день ото дня всё больше хорошел. Его умные карие глаза смотрели на людей уверенно, словно сознавали свою силу или хотели сказать что-то важное. Чёрные, красиво очерченные брови казались нарисованными. И взгляд каждого невольно задерживался на этом лице, словно оно хранило в себе необычайное обаяние. Довольный этим общим к себе вниманием, Захарка больше всего дорожил добрым отношением к себе Матвеева. Всем бы его хозяин был хорош, не будь он таким безжалостным к подчинённым да и вообще ко всем людям. Любезный, приветливый, умный. Знает, что сказать каждому, и его, Захарку ласкает, гордится им перед своими гостями. Захарка слышал, что граф Шереметев давал большие деньги Матвееву и что-то обещал ему, если он отдаст графу своего карлу. Но Матвеев не согласился. Как же Захарка гордился этим и даже готов был простить своему хозяину его злой нрав. Но нет! Он уже составил об Артамоне Сергеевиче своё мнение и ни за какие поблажки не откажется от правды.

Но что бы ни думал Захарка о Матвеева, относился он к нему подобострастно, как и вся дворня. К его появлению он старался всякий раз подготовить какую-нибудь новую остроту. А в последнее время научился подбирать поговорки.

Однажды Матвеев обратился к нему с вопросом:

   — А скажи-ка, Захарка, что у тебя новенького?

   — Да всё, хозяин, старенькое...

   — А старенькое что?

   — Да всё то же. Как говорится, «долго ждать, когда чёрт умрёт: у него ещё и голова не болела».

Матвеев разом вскинулся, зорко посмотрел на своего карлика.

   — От кого слышал?

   — Сам говорю.

   — И долго ты думал?

   — Об чём это?

   — Да над словами своими...

Захарка принял многозначительный вид, ибо почувствовал, что поговорка чем-то задела Матвеева, потом сказал:

   — Долго ли, коротко ли... А чему быть — того не миновать...

   — Так ли?

   — Люди так говорят. Или ты впервой слышишь? И ещё говорят: «Долгое коротко не будет».

   — Ну ты, Захарка, и вправду премудрый...

После этого разговора Захарка несколько раз ловил на себе пытливый взгляд хозяина. Нет-нет да и скосит глаза в его сторону. И показалось Захарке, что Матвеев и сам будто бы стал задумчивее, чаще уединялся в своём кабинете. Можно было также заметить, что вечерами Матвеев запирался в нём. Как-то раз человек хозяина Иван, которому он доверял более, чем другим, принёс в кабинет мешок. Захарка по запаху безошибочно определил, что там были травы.

И однажды Захарка почувствовал знакомый запах, исходивший от Матвеева, когда был рядом с ним в царском дворце.

Когда Матвеев отправился в палату царя Алексея с какой-то пахучей склянкой, Захарка проводил его тревожным взглядом. «Неужели он сам готовит царю снадобье?» — подумал карлик. Он готов был не верить самому себе. Но запах был тот же, знакомый, и Матвеев уединялся в кабинете, над чем-то колдуя.

В памяти Захарки всплыла история с Фенькой, о которой много говорили во дворце. Её называли колдуньей за то, что готовила зелье. А ныне сам Матвеев приготовляет зелье. Девку до смерти запытали за то, что с нечистой-де силой водилась. А как же Матвеев? Или он обходится без нечистой силы?

Все эти вопросы мучительно вертелись в голове обеспокоенного карлика. Так ведь и Фенька готовила снадобье для всяких людей, а Матвеев будет царя довольствовать... Дело-то какое тайное да секретное... И кому сказать? Некому. А не скажешь — Матвеев, чего доброго, государя-батюшку сгубит.

Захарка потерял сон и покой. А что, ежели всё это только помутилось ему? Он не раз тайно подходил к дверям матвеевского кабинета. Но нет, ошибки не было: всё тот же запах. Ближние к царю люди, верно, знают о том и думают, что Матвеев лечит царя. Но ежели травы те лечебные, то зачем всё делается втайне? В кабинет дозволено входить лишь слуге Ивану. Он и убирает там вместо бабы.

Захарка вконец извёлся от сомнений, и вдруг ему пришло на мысль сказать обо всём царице Наталье. Ежели царю грозит беда, неужто она не разведает дело? У неё махонькие дети, она мигом забьёт тревогу и до всего дознается.

Счастливый своим решением, которое казалось ему правильным, Захарка с нетерпением дожидался следующего дня. У сына Матвеева, Андрея, именины, будет много гостей. Приедет и царица Наталья с сыном, царевичем Петром, и никому не покажется подозрительным, ежели он поговорит с ней. Недаром говорится: «Пирог именинный — разговор длинный».

Захарка спрятался за густолиственной пальмой в деревянной кадке, ещё сам не зная, зачем он это сделал. Ему было видно из окна, как царица Наталья вышла из кареты. Царевич Петруша ускакал вперёд, с торжественным видом прижимая к груди выписанную из Литвы коробку, в которой хранился подарок-сюрприз, предназначенный имениннику Андрею, приятелю царевича.

Вот царица поднимается на крыльцо. Будет ли у Захарки другая благоприятная минута, чтобы встретить царицу, как это он нередко делал и прежде, и сказать ей несколько важных слов?

В душе Захарка трусит. С его стороны дерзость великая — обсуждать своего хозяина и, выходит, доносить, что он изготовляет какое-то зелье, что с этим зельем он входил к царю. В мозгу Захарки стучит мысль: «Тебе ли, карлик, мешаться в царские дела? И то подумай: царица всем обязана Матвееву. Не он ли свёл с царём её, в те годы безвестную девку? А ты, выходит, хочешь поссорить их между собой. Лучше спрячься хотя бы на время и затаись!»

Захарка решил присесть за кадкой, чтобы быть совсем невидным, но Наталья уже увидела его. Это можно было понять по тому, как лукаво скосились в его сторону глаза царицы. Ему ничего не оставалось, как повторить детскую забаву. Он хлопнул в ладоши и с видом человека, выскочившего из засады, очутился рядом с царицей. Она, тоже по привычке давних лет, хлопнула в ладоши, сказала:

— Никак ещё одно дитя на мою голову!

Накануне перед выездом так же прятался от неё Петруша и так же внезапно выскакивал из засады.

   — Вот напужал меня... Страсти-то какие!

Захарка низко поклонился ей.

   — Не изволь, государыня-царица, гневаться на бедного карлу. Слово есть к тебе.

   — Ну, сказывай. Токмо не ври!

   — Боязно, царица милостивая. А ну как увидят, что я с тобой разговариваю...

   — Ну так что ж из того? Или мне також велишь за кадку спрятаться?

Она весело засмеялась, затем внимательно и строго посмотрела на карлика.

Разрешая себе изредка поговорить с ним, она как бы возвращалась к далёкой поре своей горькой молодости, которая, по воспоминаниям, была, однако, мила ей. Иногда она даже тосковала по тому времени, которое теперь представлялось ей беззаботным. А с Захаркой было радостно и просто. Она отдыхала с ним от утомительных забот о здоровье царя, от наставлений Сергеича, от хлопот с детьми. Особенно утомлял её безалаберно-озорной Петруша. С ним уже трудно было сладить, хотя её он всё же слушался. И сейчас, отправляясь на именинный праздник, она надеялась, что Захарка вволю посмешит её. В эту минуту она с удовольствием ловила на себе ласковый взгляд его хорошеньких глазок. Когда-то она рассказала ему о своём далёком предке, который был у крымских татар пришельцем из-за моря. Эта легенда нравилась ей, и, излагая её, Наталья давала почувствовать слушателям, что предки её были не простыми татарами.

Звонкий смех Натальи, видимо, привлёк внимание Матвеева. Захарка не вдруг заметил, как он очутился рядом с ними. Захарка нахмурился и с дозволенной карликам свободой поприветствовал его:

   — А, друг сердечный — таракан запечный...

   — А при чём тут «таракан запечный»? — строго спросил Матвеев, смутно уловив что-то сомнительное в словах карлика.

   — Сам знаешь, — буркнул Захарка.

Сделав вид, что не замечает его тона, Матвеев обратился к Наталье:

   — Не будь он таким дурнем, была бы у него ума палата.

Когда Матвеев отошёл, сказав Наталье несколько приветливых слов, она укоризненно выговорила Захарке:

   — Ты ныне дерзок, карла. Так ли ты обходишься с хозяином?

   — Ништо! Ты, царица, не ведаешь, сколь самонадеян сам Артамон Сергеевич.

   — В уме ли ты, Захарка, говорить такие дерзкие речи о хозяине!

   — В уме, царица-матушка, в уме! А всё ж не могу уразуметь, почему мой хозяин сам, вместо доктора, лечебное зелье готовит царю. А что в том зелье — кто ж ведает?

Она гневно перебила его:

   — Тебе ли, карлик, судить о государских делах! Да ты и заикаться о таких делах не должен!

И Захарка сник от этого грозного голоса, опустил голову.

   — Каюсь, царица-матушка! Сгоряча сказал. Не изволь казнить, царица-матушка, изволь миловать!

   — Миловать? А ты заслужил нашу милость?

Неожиданно рядом очутился Матвеев. В уме Захарки испуганно промелькнуло: «Может, и слыхал кто, как я про зелье ляпнул, да и донёс Матвееву. Ишь, зверем смотрит».

   — Что ты опять натворил, сатана чёрный? Плетей захотел?

   — За что?

   — Он отдал мне свою вину, — примиряюще сказала Наталья и для острастки добавила как можно строже: — А ты больше не вмешивайся в чужие дела, неразумная голова!

   — Не буду, царица-матушка, не буду!

И тотчас же на него налетел царевич Петруша, потянул за хохолок, стал щипать. Захарка ловко увёртывался, весело смеясь и делая ужимки. Потом Захарка кувыркался и показывал всякие фокусы. Всем было весело. Сам именинник Андрей почтил карлика своим вниманием. Он протянул Захарке кулёк с конфетами.

   — Это тебе мой подарок. Ты его заслужил. Хоть и говорят, что ты дерзок, а всё ж ты мне нравишься. А ежели и сплоховал в чём, батюшка отпустил тебе вину...

   — На всякий час ума не напасёшься, — ответил Захарка.

   — А ты, однако, ловок ответ держать, — похвалил Андрей.

   — Это Захарка-то ловок?! — вскричал царевич Петруша и так толкнул карлика, что тот едва не упал. — Слабак! Слабак! — смеясь выкрикивал Петруша, и всем было весело смотреть на него.

Но более всех был доволен именинами Захарка. Он получил подарки, главным образом сладости, и чувствовал себя так, словно сам был именинником. А главное, все его неприятности остались позади. Накануне он так боялся, что будет кругом виноватым, и куда ему в таком разе было бы деваться? Как говаривал один монах, «на небо не вскочишь и в землю не закопаешься».

Эта пословица не раз придёт ему на ум, когда события его жизни развернутся опасно и круто. А всё началось со случайного наблюдения.

Царица Наталья послала за Матвеевым с утра пораньше:

   — Скажи, чтобы шёл немедля.

Захарка для порядка поворчал про себя: «Всё бы тебе немедля», но помчался сразу же, ибо приказания и даже капризы царицы он выполнял весело и с душой, видимо, потому, что сам был душевно привязан к ней. Она бывала добра к нему и даже к его дерзким выходкам относилась с мягкой снисходительностью. Он любил смотреть на неё. Своим восточным обликом и горячим нравом она напоминала ему о родном юге. «Может, дать тебе карету?» — пошутила царица. «Меня ни одна карета не обгонит», — похвалился Захарка. «Ты не шибко беги, а то ещё споткнёшься», — напутствовала его царица.

Через считанные минуты он уже был в особняке Матвеева, гордый поручением царицы и её доверием.

Дверь в кабинет была открыта. Захарка подошёл ближе и замер от неожиданности. Матвеев, как лунатик, медленно ходил от стола к окну и обратно. Казалось, он ничего не видел и не слышал. Вид у него был больной. Вот он сел у стола, опустил голову на сложенные руки и как будто задремал, потом так же внезапно поднял голову и через некоторое время прошептал несколько раз подряд: «Сгинь! Сгинь!»

Захарка подумал: это заклятие. Кого же он хочет свести со света? Захарке стало страшно. Он уже хотел бежать, но каким-то движением выдал своё присутствие. Матвеев насторожился и начал прислушиваться. Затем резко встал, подошёл к двери. Заметив Захарку, он дёрнулся. Захарка впервые увидел такими его глаза. Они были похожи на глаза хищной птицы: смотрели прямо, без всякого выражения. Они могли бы показаться слепыми, если бы не энергия словно бы затаившегося в них действия.

   — Почему ты здесь? Или я звал тебя? — хрипло спросил Матвеев.

Захарке причудилось, что хозяин сейчас схватит его. Он слегка отпрянул и быстро проговорил:

   — Меня послала царица.

   — Зачем? Что она тебе сказала? — сыпал вопросами Матвеев.

   — Велела немедля идти к ней.

   — Зачем?

   — Не ведаю...

   — У царицы кто-то был? Вижу по твоему лицу: был. Кто? — лихорадочно спрашивал Матвеев.

   — Был дедуня Сэм...

Так Захарка называл Симеона Полоцкого, который, в свою очередь, приветствовал его словами «мистер карла».

И сейчас Захарка не мог понять, почему упоминание о «дедуне» так взволновало Матвеева. Он опять дёрнулся, потом стал что-то усиленно соображать.

   — Ладно, ступай! — резко приказал Матвеев.

И не успел Захарка решить, куда же ему идти, как увидел из окна длинные ноги уходившего Матвеева. Он так спешил и волновался, что даже не оглянулся на Захарку.

Захарка некоторое время стоял, не зная, что делать. И его нерешительность усиливала возникшие в уме подозрения. Припоминая выражение лица Матвеева, Захарка вспомнил, что в этом лице, когда его обладатель спрашивал о госте царицы Натальи, было что-то нетерпеливо-недоброе. Как бы хозяин не учинил какого-либо зла царице! Захарка старался припомнить, что держал в руках Матвеев, когда выходил. Ведь он явно что-то держал в руках, когда сидел за столом. А ежели посмотреть, что у него лежит на столе?

Захарка вошёл в приоткрытую дверь и направился к столу.

И тотчас глаза Захарки жадно устремились к раскрытой необыкновенной книге в серебряных застёжках. Одна часть книги была защелкнута в правую сторону, другая — в левую. Правая сторона книги, заключающая в себе лечебник, была сильно потрёпана. Некоторые слова лечебника были полустёртыми. Захарка немного знал латынь и без особого труда прочёл названия некоторых трав: тирлич, разрыв-трава... Но к рецептам он и подступиться не мог: и слова незнакомые, и буквы полустёршиеся. Судя по всему, правая сторона книги была в частом употреблении. Левую часть книги составляли письмена, начертанные крупным и непонятным чёрным шрифтом. Захарка вспомнил рассказы о «чёрной книге», по которой гадали волхвователи и ведуны. Он со страхом смотрел на этот казавшийся ему опасным лист. Нет, ни за что бы не прикоснулся он к этой толстой, испещрённой таинственными знаками бумаге...

Была ли это действительно «Чёрная книга»? Известно, что в России такой книги не было, а существовала лишь легенда о таинственной книге, хранившейся за семью печатями в Сухаревой башне. Но, может быть, Матвеев вывез эту книгу из Европы?

Захарка ничего не знал об этой легенде, только слышал о страшной книге и теперь впервые понял, почему Матвеев кричит во сне. «В этой книге, наверно, много всяких страшилок», — подумал карлик. Он поспешно отошёл от стола и остановился возле печи.

Матвеев поставил у себя в кабинете настоящую русскую печь. Тут и лежанка, на которой хозяин любил «распарить свои старые кости», как он сам о себе говорил, тут и загнетка, такое углубление, куда загребали угли и золу, и они долго хранили тепло: можно было в любое время погреть на них и воду, и лекарства из трав. Возле печи поставец. Сколько здесь всяких колбочек да склянок! Одни были закупорены, другие стояли пустыми, словно готовились принять в себя разные снадобья...

Через растворенную дверь доносились голоса, и Захарка решил послушать, о чём говорят люди. Выглянув из кабинета, он увидел истопника.

   — Здорово, Ерофеич!

   — Здорово, Захарий! Хозяин-то твой во дворец поехал. Али велел тебе стеречь свой кабинет? Стереги, стереги. Это тебе не шутки шутить!

   — Какие тебе шутки! Я и забыл, как шутят. Я ныне сердцем сокрушаюсь: государь-батюшка болен, опухать стал. Ныне Сергеич побежал к нему: царица кликнула. Видно, снадобья ему понёс.

Видя, что истопник молчит, и желая вызвать его на разговор, Захарка продолжал:

   — И никто не ведает, что за болезнь приключилась с государем.

   — Не наше дело об государских делах судить, — уклонился от разговора истопник.

   — Ты про какие государские дела говоришь, Ерофеич? — не понял Захарка.

   — Это я так, к слову, — чего-то испугался мужик.

   — А ты будто забоялся, Ерофеич? Тайны тут нет. Царь-то и ране был болявым...

Ничего не ответив, истопник пошёл по своим делам. И Захарке неожиданно припомнился случайно услышанный разговор, что «злые люди на царя-батюшку порчу наводят». Захарка не знал, что и думать. Мысли его кружились то так, то этак. Он и сам, случалось, опасался, как бы лихие люди не причинили вреда государскому здоровью. Да как оно было на самом деле, кто же о том доподлинно ведал? Может, поговорить об этом с Сергеичем, когда вернётся? Но на память приходила прежняя неудача с подобными расспросами: нет у него на такие дела ни ума, ни ловкости...

С этими грустными мыслями Захарка вернулся в кабинет. Вдруг пришло на ум: а не спрятаться ли ему за печью и не посмотреть, что будет делать хозяин, когда возвратится?

В печи, у самой стены, было небольшое углубление — любимое место кота. Захарка примерился: оттуда хорошо был виден письменный стол. Приготовившись к наблюдению, Захарка пригрелся, стал грезить и понемногу заснул.

Разбудил его собственный храп. Он вскинулся, затаился, но было уже поздно: в кабинет входил Матвеев и он слышал этот храп.

Захарке было видно, как хозяин положил на стол какой-то свёрток, затем он злобно повернулся в сторону печи и не спеша приблизился к месту неудачного Захаркиного наблюдения. Услышав зловещие шаги, карлик испуганно втянул голову в плечи.

   — А, синьор Захарий! Приятная встреча, хотя и неожиданная.

Он схватил карлика за шиворот и рванул на себя.

   — Ой, не тяни, хозяин, я сам пойду. Это я тут ждал тебя да задремал. Дело к тебе есть.

Матвеев резко, скрипуче засмеялся и ударил Захарку кулаком по голове, которую тот приподнял было, чтобы посмотреть на хозяина.

Захарка потерял сознание, но, когда Матвеев новым рывком бросил его на пол, карлик пришёл в себя. Он в испуге решил, что сейчас его будут сечь плетьми. Но Матвеев изобрёл более жестокое наказание. Он схватил длинные железные щипцы, которыми обычно ворошил угли, ударил этими щипцами сначала по горбу, потом по голове своей жертвы и, уже не разбирая, бил куда попало. Захарка сначала вскрикивал и стонал, затем смолк. Матвеев пнул поверженное тело ногой: оно казалось безжизненным. Но когда он поволок Захарку из кабинета, снова раздался стон.

   — Стало быть, мы ещё живы. Добро. На студёном ветру ты у нас живо оклемаешься...

И, отворив окно в прихожей, Матвеев сбросил карлика на холодную землю. Потом, подумав немного, он велел своему слуге Ивану, подоспевшему к тому времени, свезти в таратайке избитое тело к знакомому лекарю. Тот обнаружил два сломанные рёбра и трещину в ключице. Раны и кровоподтёки он нашёл пустячными.

Захарку стали лечить, и когда его подняли на ноги, история эта представлялась уже забытой. Но сам Захарка ничего не забыл и, вспоминая позже тот страшный для него день неудачного «дознания», извлёк из него уроки, которые оказались полезными для дела.

 

Глава 20

ЗАГАДОЧНАЯ БОЛЕЗНЬ ЦАРЯ АЛЕКСЕЯ

Какая же беседа состоялась между Матвеевым и царицей Натальей, если он вернулся в свой особняк столь злым? А поплатился за всё Захарка...

Первое, что увидел Матвеев, едва двое жильцов отворили перед ним двери, это прикорнувшего на кушетке Симеона Полоцкого. Матвеев вопросительно посмотрел на царицу.

   — Что со святым отцом?

   — Слава Богу, здоров. Притомился немного. Ночь накануне по звёздам гадал.

   — И что нового возвестили звёзды? Не худое ли?

   — Бог пока миловал от худого. Награду нам пророчит небо. И по царству и в дому нашем.

   — Да верно ли его гадание?

   — Верно, Сергеич, верно. Сказано: верх-то наш будет. А допрежь того предстоит вызнать, как к ворогам нашим способнее подойти!

   — Это значит, как лучше по ворогам ударить?

   — Симеон о том не сказывал. Добро уже то, что ему удалось вызнать, как всё наладить. Слава тебе, Господи, судьба царства по звёздам не изменилась. Да...

   — Ты хочешь сказать, что будут временные помешки? Это он говорил?

Наталья вздохнула:

   — Ежели бы только помешки...

Матвеев внимательно следил за её лицом. За последние дни черты его стали резче. В выражении чёрных глаз появилось что-то жёсткое и насмешливое. Она, казалось, подбирала слова.

   — Не опасайся худого, Сергеич. Род наш царствующим будет. Да не велено нам сложа руки сидеть. Род вражеский временно наследует царство и может корни пустить, ежели волю ворогам дать. Или не слыхал, что Фёдор на богомолье ездил? Здоровёхонек, однако.

Она снова вздохнула.

   — Святой отец и тот сокрушался о здоровье царевича. Предуведомил, что его следует от всякой пагубы оберегать.

   — Об том мы и сами ведаем.

   — Да как Милославских от царства отвести?

   — Поначалу надобно иное. А теперь что ж, должно приязнь свою Фёдору показать.

   — Как «приязнь»! — воскликнула изумлённая Наталья.

   — А тебе не приходило на ум, что в таком разе лучше внушить подданным, что Фёдору сподручнее будет править державой совместно с малолетним Петром?

   — И что даст нам это внушение? Завещание написано на одного царевича — на Фёдора.

   — Ну и что из того? Станем говорить, что царь напоследок внёс поправочку.

Наталья первая заметила, что они говорили об Алексее так, как если бы его не было на свете.

   — Думаешь, не поверят? Или никто не видит, каким стал царь Алексей? Иноземцы посмеиваются над ним. Я слыхал, как один толмач высказывался в аптечной лавке: «Что у вас за царь? Что с ним? Облысел, зубы, говорят, последние теряет. Только брюхом и может похвалиться. И всего-то боится. А его самого уже никто не боится».

Наталья с сомнением покачала головой:

   — Алексей привык всё вершить своей волей. И ты не думай подойти к нему с «поправочкой». У него и само завещание за семью печатями, и Милославские крепко его сторожат.

Матвеев криво усмехнулся:

   — Алексей привык пить снадобье из моих рук. И оно по нраву ему: в сон клонит, недуг слабеет.

Наталья озабоченно произнесла:

   — Не проведал бы кто...

   — Дак что из того? Рецепт ведом в аптеке. И врачи свидетельствуют: снадобье из добрых трав составлено.

   — А ты, Сергеич, всё ж призови наших супротивников. Пусть отведают снадобья да перестанут говорить раздорные слова...

   — Думаешь, перестанут? И кто же сии добродеи? — насмешливо осведомился Матвеев. — Может, назовёшь Богдана Хитрово с тёткой?

   — Об них что толковать... А всё же среди наших супротивников есть и такие, что рады пристроиться к царёвой службе.

   — И кто ж такие?

   — А хотя бы князь Фёдор Фёдорович Куракин. Или думаешь, он не дорожит своим местом дядьки при царевиче Фёдоре? Или братья Соковнины да князь Пётр Урусов. Думаешь, служба при дворе для них не имеет цены? И сами приходят, и шептунов своих присылают. Или они не опасаются за судьбу своих болезных, что в тюрьму земляную заточены? Сама слыхала, как плакались, просили милости для боярыни Феодосии Морозовой и сестры её княгини Евдокии Урусовой. А боярин Василий Семёнович Волынский? Да он на всякую послугу готов. Или воеводы Стрелецкого приказа, братья Собакины. Им только льготы подавай...

Матвеев, слушая её, лишь кивал головой.

   — Истинно государский ум у тебя, царица-матушка: и дело знаешь, и судишь обо всём непреложно. И многое ведомо тебе. Да супротивники ныне силу великую взяли. Власть-то у Милославских. И завещание на них написано.

   — А ты, Сергеич, поправь завещание-то. Или не на тебя государь положил все дела? И кто может возбранить тебе вписать в завещание Петрушу?

   — Не дело говоришь, царица-матушка.

   — Отчего же не дело? Позови на совет товарищей своих.

   — Совет я и сам могу дать, хотя бы и самому царю. Да станет ли он слушать моего совета?

   — Отчего же не станет? Я всё это загодя обдумала. Ныне ко мне придёт князь Фёдор Куракин. Говорит, дело важное ко мне есть. Я исполню его просьбу. А ему самому велю быть вместе с тобой у царя. Пусть всё при князе Куракине будет, когда станешь царю совет давать, дабы вписал в завещание Петрушу.

Наталья поднялась, сказав:

   — Не будем откладывать доброе дело. Пройди в кабинет царя да и составь новую завещательную грамоту.

Досужий в подобного рода делах Матвеев быстро написал завещание. Вскоре Наталья вошла в кабинет. Они долго читали и перечитывали каждую строку нового завещания: «А царства все мои и великие княжества, всё государство и земли, и власть самодержавную, и короны все, и кресты дедовские и прадедовские, скипетр и державу, бармы и шапку Мономахову завещаю и приказываю я сыну моему старейшему, царевичу Фёдору, со братом его младшим царевичем Петром. До несовершенных лет быти старшему брату Фёдору попечителем в место отцово младшему Петру. А как настанет его царское совершение лет, три на десять объявити его всенародно соправителем царств?. А до тех пор опеку и заботу о младшем царевиче вручаю матери его, царице Наталье, и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кириллу Нарышкину, Фёдору Головину, Петру Прозоровскому, да иным боярам и князьям, коих царица с советниками на то изберёт».

Довольные собой, словно завещание уже было подписано царём, Матвеев и Наталья подкрепились добрым вином тут же в кабинете. Затем Матвеев пошёл в свой особняк, а царица стала ждать князя Фёдора Куракина.

Дядьки царевичей имели особое влияние на умы и сердца своих подопечных. В царской семье они считались родными. Выбирали на эту должность людей именитых и незаурядных.

Будучи князем знатного рода, Фёдор Фёдорович Куракин отличался волей, мужеством и многими личными достоинствами. Царь Алексей почитал и любил его, а сам князь был сердечно привязан к царю. Когда тот заболел, князь переживал его болезнь как свою личную беду.

Князь Фёдор первый заметил признаки болезни царя, и они показались ему подозрительными. То был здоровым и полным сил, а то вдруг начал таять, как воск. Возникли ранее не свойственные царю обмороки. Ноги слабели, и сам он стал оплывать. Появилась непонятная сонливость. И, главное, не делалось ни малейшей попытки стряхнуть с себя болезнь или хотя бы выйти на свежий воздух, покататься в санях. О своей любимой охоте даже не вспоминал.

Подозрительным казалось князю Фёдору и то, что царские врачи Стефан фон Гаден и Кастериус принимали загадочный вид. Князь Фёдор хотел было поговорить с ними — уклонились. Царевна Софья первая забила тревогу, позвала лекарей со всей Москвы. И, только когда члены царской семьи потребовали собрать совет лекарей, один из них, Иоганн Гутменш, от имени всех заявил, что надо быть готовым ко всему. Он был столь дерзок, что заговорил о святом причастии: самое-де благое дело не упустить бы время. И тотчас же Матвеев засуетился, побежал к Наталье. Она же заодно с ним стала уговаривать царя: «Ах, ранее надо было бы... Не проглядеть бы... Прими, государь, святых даров, и разом силы у тебя прибудет. Я скажу патриарху...» Царевна Софья и царевич Фёдор упросили отца не спешить.

Князю Куракину давно также казалось, что дети Алексея почуяли что-то неладное: дежурят у постели отца, а Матвеев их прогоняет. Вся душа изболелась у князя, и он решил поговорить с царицей Натальей. Он давно заметил, что Матвеев не пробует снадобье, когда подносит его царю, и не допивает остатки, как испокон веков водится в царском обиходе: иначе как дознаешься, что в снадобье не положили отравы?

Куракин думал, что он без особого труда убедит Наталью навести в этом деле порядок. Если Алексей умрёт, дети останутся совсем махонькими. И кому сама Наталья будет нужна? Повторит судьбу прежних цариц. Монашка.

Однако у князя не было уверенности, что он справится со своей задачей, ибо волей царицы Натальи владел Матвеев. А что это был за человек и что у него на уме, наверное, не ведал никто в целой державе. Почему он взял такую власть, можно было понять, зная его характер, исполнительность, европейскую воспитанность, осведомлённость, достоинство продуманных речей. Царь ему во всём доверял. Внешние дела вершились его именем. Властолюбие его было безгранично, и князь Куракин порой думал: «А не мечтает ли этот первый вельможа о царской короне?» К князю не раз приходили подозрения, что в лекарство для царского питья подмешивался яд. Кем же ещё, как не Матвеевым! И что тому дивиться? Люди уже открыто говорят, что он держит при себе человека по кличке Араб, который ведает у него «Чёрной книгой». Для добра ли у себя в доме хранят такую книгу?

Будучи человеком долга, прямым и непреклонным, князь Куракин решил высказать царице свои подозрения.

Она встретила его взглядом от самой двери, и ему показался благосклонным её взгляд. Куракин вспомнил, что при дворе царя Алексея особо почитали князей Гедиминовичей. Может быть, потому, что предок покойной царицы Марии Ильиничны был выходцем из Литвы. А князья Куракины были боярами ещё в XVI веке и занимали видные места в думе, ведали рядом приказов, были полковыми воеводами.

Царица Наталья указала вошедшему князю на кресло перед столом, за которым сидела.

   — Благодарствую, князь, что навестил меня в столь горькие для меня и тревожные дни.

Она помолчала, ожидая, не скажет ли он в ответ какое слово, но он тоже молчал. Однако она быстро сообразила, что не пришла ещё нужная минута.

   — Вижу, и ты сумный, князь...

   — Ныне был у царя-батюшки... Царевна Софья и царевич Фёдор не отходят от его ложа. Софья-царевна сильной воли, крепится, сколь можно. А царевич Фёдор весь истаял от слёз...

   — Душа у Фёдора жалостливая. Почтительный отрок, — нашла нужным похвалить царица и, подумав немного, добавила: — Мой Петруша хоть и мал, а понимает. Ныне гляжу — плачет. Спрашиваю: «Ты чего это?» Говорит: «Государь-батюшка весь изболелся. Жалко, не помер бы».

На устах Натальи замерли готовые было сорваться слова: «Как думаешь, князь, не пора ли вставить в завещание имя царевича Петра?» Но она согнала с лица озабоченность, спросила:

   — С чем пожаловал, князь? Что заботит тебя?

   — Я, государыня-матушка, просьбу тебе низкую принёс и заметки свои. Хоть и жалко озаботить тебя...

   — Ну да уж сказывай, коли пришёл...

   — Давно приметил я, царица Наталья Кирилловна... Как только государь выпьет снадобье Матвеева, так больному хуже становится...

   — Это мне не в новость. Про то и лекаря говорят. Да, слышь ты, после того снадобья временный упадок сил наступает. Гаден так и сказал мне: «Не сумлевайся, царица, до времени упадок будет».

   — «До времени»? Это надолго?

С той мудрой проницательностью, что свойственна чистым душой людям, князь почувствовал лукавство царицы, но не верил себе. Наталья тоже почувствовала что-то неладное в мыслях князя, но в её планы не входило осложнять свои отношения с ним. У неё к этому времени сложилась своя позиция касательно представителей именитых родов: в эти дни на них лучше опираться, чем ссориться с ними. Но придёт час, и она подомнёт их под себя. Что же касается князя Фёдора Куракина, то она никогда не простит ему эту церемонную честность, ибо ясно, как Божий день, что он очень бы удивился её просьбе — попросить Алексея вписать в завещание имя царевича Петра. И Наталья решила, что как только она после смерти Алексея получит власть, то непременно сошлёт князя Куракина в один из понизовых городов следом за Милославскими.

Князь, однако, не уловил на лице царицы этого приговора себе. Он не мог расстаться с надеждой, что царица не оставит заботами своего больного супруга.

Между тем в уме князя Фёдора родились планы, как обратиться за помощью к самому богатому и хитроумному человеку в державе — Автоному Иванову. В своё время Матвеев потеснил его: они были во дворце, словно два медведя в одной берлоге.

Но о своих планах Куракин решил до времени ни с кем не говорить, и, любезно распростившись с царицей, он поспешно отправился по своим делам.

Алексей долго грезил, не открывая глаз. Но понемногу сквозь смутные видения начали пробиваться ясные и необходимые мысли, связанные с воспоминаниями о прожитой жизни.

В последнее время ему всё чаще вспоминалась жизнь с покойной Марией Ильиничной. Сколько было семейных радостей, доброты и нежности... Всё дышало здоровьем, взаиморасположением.

Она умерла внезапно и всё унесла с собой. Хоромы враз будто опустели. А затем так же внезапно умер царевич Алексей, наследник престола, свет и надежда царской семьи, с наклонностями ума государственного, с богатыми познаниями, радовавший отца и мать успехами в науках. Почти в одночасье умер и младшенький Симеон, любимец семьи.

Богобоязненный царь Алексей видел в этих внезапных ударах судьбы наказание за свои грехи. «Грешен, Господи! Оттого и не пролилось на меня благоволение твоё... Давал Тебе зарок исправиться, да в суете житейской забывал об этом». Царь Алексей открыл глаза, и его удивила глубокая темнота. «Куда подевались свечи? Отчего я лежу, точно в гробу?» Он не вдруг догадался, что его ложе задёрнуто плотным бархатным пологом.

   — Света! — со стоном вырвалось у него.

Он, привыкший рано вставать и радоваться свету, задыхался в темноте.

   — Кто там? Уберите полог!

Послышались робкие нескорые шаги, и, когда полог был отодвинут, Алексей зажмурился от резкого сияния канделябров.

   — Чего изволите, государь?

Это был дежуривший у дверей боярский сын Андрей Потапыч Жильцов. Царь Алексей любил его за простодушие, безотказность и мягкую услужливость. Отец его был простолюдином, но Андрей выслужился до младшего дворянского чина и нёс службу в детях боярских.

   — Где царица? Где Матвеев? — забросал его вопросами царь.

   — Только что тут были. Кликнуть их?

   — Не надобно... Потом...

Царь не отрывал взгляда от лица Потапыча, словно он мог что-то знать.

   — Зачем полог был задёрнут?

   — Матвеев велел.

Потапыч произнёс эти слова, оглядываясь, и Алексею показалось, что он боится Матвеева.

   — В таком разе я велю тебе творить мою волю и держать полог открытым.

   — Эх, государь-батюшка! Разве они дадут мне волю? Прогонят да ещё плетьми велят наказать. — Он снова оглянулся. — Да никому не сказывай, государь, о моих словах, а то со свету сживут...

   — Спасибо за правду, Потапыч. И никого не бойся...

   — А ты сам-то, государь, не поддавайся!

   — Кому?

   — Да недугу-то своему.

   — А ежели недуг силён?

   — Всё одно: не поддавайся! Мой дед учил меня: «Николи не выпускай из рук вожжей, Андрюха, не то пропадаешь!»

   — Всё в Божьей воле! — вздохнул Алексей.

   — По Писанию-то оно так, да в жизни бывает иначе.

   — Как так?

   — А так, что помимо Господней у каждого из людей есть и своя воля. Беда, коли человек сам порушит себя и свою волю сничтожит.

   — Ты никак, Потапыч, учишь меня, своего государя, уму-разуму? — начал было Алексей.

Но в эту минуту вошёл лекарь фон Гаден. Он удивлённо и как будто неприязненно посмотрел на жильца-сторожа и обратился к царю с обычным вопросом:

   — Хорошо ли почивали, государь?

Получив утвердительный ответ, фон Гаден с недоумением отметил перемену к лучшему. Царь был мало похож на больного. Обычная бледность, но глаза смотрели живо, в них не было привычного тоскливого напряжения, на лице играла лёгкая улыбка.

Но фон Гаден ничего этого не сказал. Он взял мензурку со снадобьем и поднёс царю. Алексей отстранил от себя склянку с питьём.

   — Ты, лекарь, вели мне лучше вина красного немного дать...

Фон Гаден испуганно всплеснул руками:

   — Это не можно, государь! Сейчас здесь будет Артамон Сергеевич. И не заикайтесь с ним о вине! Он гневаться станет и лихо мне сотворит!

Лекарь вышел с испуганным видом и, остановившись возле двери, начал выговаривать что-то сердитое Жильцову.

Алексей был доволен, что испугал фон Гадена. Так хорошо на душе, как в эту минуту, у него давно уже не было. В этот ранний час во дворце было тихо, поэтому царь удивился, заслышав знакомые шаги царицы Натальи. Поступь у неё была тяжёлой, и ходила она с лёгкой перевалочкой.

Но шаги понемногу удалялись, и Алексей почему-то с облегчением вздохнул. Он знал, что Наталья снова станет просить, чтобы он вписал в завещание Петрушу. А ему не хотелось новой свары. Её упрямство можно понять. Она желала царства своему сыну, но Алексей чувствовал, что она не так любит сына, как власть, которую получит, будучи его матерью. Но странно понимала она эту власть. Ей бы вмешиваться в дела, решать судьбы державы. И не потому ли она так беспокоилась о детях, чтобы держать Петрушу в своей власти?

К этому выводу Алексей приходил не раз, сравнивая Наталью с покойной Марией Ильиничной. Никогда прежде его заботы о детях не были такими обременительными, как ныне. Наталья то меняла кормилицу, то ей не нравилась боярыня-мамка, то она требовала выписать нового врача, то посылала в Литву за новым лекарством. И даже в те часы, когда он приходил к ней и будил, чтобы получить положенную ему ласку, он слышал только о том, что у Наташеньки болит горлышко, что Петруша начал кашлять, а наговорившись, она торопилась отодвинуться к стене, чтобы скорее заснуть.

Ласковой она бывала чаще всего после очередной вспышки раздражения или недовольства. Переходы от одного чувства к другому были у неё резкими и быстрыми.

Но больше всего тревожило Алексея вмешательство Натальи в государственные дела, особенно в тех случаях, когда речь шла о новом назначении. У неё всегда были наготове свои люди, и она не жалела сил, чтобы вытеснить «чужих». У неё был неукротимый нрав, доводивший её порой до безрассудства. Она любила показать свою власть и ничем не стесняла себя. Сопротивляться ей было бесполезно, расправа с «чужими» у неё была верной и короткой: не мытьём, так ка́таньем.

И, что было тягостнее всего для открытого нрава Алексея, Наталья была склонна к тайной войне, затаённым хитрым интригам. Как-то он сказал ей: «Смотрела бы ты, Наталья, лучше за домашними делами, чем интересоваться государскими заботами». Но это вызвало такую бурю и было пролито столько слёз, что он стал остерегаться давать ей подобные советы.

Появление озабоченной Натальи сразу оторвало Алексея от воспоминаний. Она заботливо поправила на нём одеяло, потом заглянула в склянку:

   — Ты, Алёшенька, никак ещё не пил снадобье?

   — А я не хочу снадобья. Вели подать мне немного красного вина.

   — Зачем ты дразнишь меня, Алёшенька?

   — Или я похож на игруна? Однако сегодня я здоровее, чем вчера. А красное вино всегда поддерживало во мне силы...

   — Я велю позвать фон Гадена!

   — А я не велю тебе этого делать! Посиди со мной, Наташа. Мне ныне так хорошо! Мне сегодня припомнились наши лучшие дни, когда мы жили в Преображенском. Как хорошо там было! И пил я не снадобья, а вино. И не надобно было спрашивать лекарей и беспокоиться, не испортил ли кто моё питьё...

Наталья враз посерьёзнела, нахмурилась:

   — Али ныне кто портит твоё питьё?

   — Не ведаю, Наташа. Но люди не станут зря говорить. А недругов у кого нет? Тем более у царя.

   — Тебе метится, Алёшенька... А людей я не велю пускать к тебе, чтобы злых толков не было.

   — Толков не избыть. Царевич Фёдор отведал моего снадобья. С той поры у него стали пухнуть ноги.

   — Это тебе царевна Софья в уши нашептала?

   — У нас, в царской семье, отродясь не водились шептуны, — недовольно заметил Алексей.

   — В таком разе почему Гаден не сказал мне о нездоровье царевича Фёдора?

   — Вот тебе и повод самой поговорить с фон Гаденом. Чай, ты Фёдору матерью доводишься.

Наталья дёрнулась при этих словах, хотя они и были произнесены, что называется, спроста, без малейшего намёка на упрёк. Но Наталья увидела в них именно упрёк.

   — Да, матерью, — с обидой отозвалась она. — И никто ни разу не сказал, что я желаю зла своим старшим детям. А вот ты делишь их. На царевича Фёдора ты составил завещание. О Петруше там ни слова, будто он и не сын тебе.

   — Я уже говорил тебе, Наталья, что в завещании я не волен. Есть закон о престолонаследии.

   — Или закон велит тебе одному сыну передать трон, а другого сослать подале?

   — Куда сослать? О чём ты?

   — Или в минувшем веке не было случая, когда сын Ивана Грозного Фёдор наследовал трон, а младшего царевича Дмитрия сослали в Углич да там и убили? Или это не так?

   — Почитай, что не так. Царевича Дмитрия убили, когда Феодор Иванович царствовал, дай Бог памяти, уже семь лет. В этой истории другая связка.

   — Да какое мне дело до связки?! — в сердцах воскликнула Наталья и залилась слезами. Но, видя, что слёзы не действуют, жёстко сказала: — Мой Петруша будет царствовать!

Алексей изумлённо смотрел на неё. Так она ещё никогда не разговаривала с ним. А она, довольная произведённым впечатлением, спросила:

   — Что молчишь? Ужели думал, что я дам Петрушу в обиду? Думаешь, всё будет по завещанию? Или забыл про гороскоп? Да мы не забыли. И люди знают о нём: царствовать станет Пётр Алексеевич!

Она вышла, не оглянувшись. Не видела, как помертвело лицо Алексея и безжизненно свесилась с ложа его рука.

 

Глава 21

ПОСЛЕДНЯЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ

На берегу Неглинной, в том месте, где ныне идёт дорога через Александровский сад, прежде был Аптекарский сад, где опытные садоводы выращивали лекарственные растения для царской аптеки. Рядом с Аптекарским садом, на дворцовом Лебяжьем пруду, плавали белые лебеди — тоже для царских нужд: жареный лебедь был изысканным блюдом для царского стола.

Неподалёку находился и Аптекарский приказ, а при нём лавки, где продавались целебные травы, доступные лишь богатым покупателям. Известно было, что торговля при Аптекарском приказе велась не всегда открыто. Была там и особая лавочка, где торговали и таинственными снадобьями. Люди осведомлённые обходили эту лавочку стороной. Было в ней безлюдно и темно. В толще боковой стены была пробита потайная дверь, которая вела к внутренней, тоже потайной лестнице.

Автоном Иванов знал об этой лавочке и её секретах. Ещё недавно он был совладельцем таких лавочек вместе с Матвеевым. Но потом Матвеев приобрёл особую власть при дворе и оттеснил Иванова. Автоному было не под силу спорить с ним. Тогда-то он и произнёс эти слова: « Артамон Матвеев такой владетельный, что сам царь его боится». Люди, знавшие об их былой дружбе, говорили: «Ужиться ли двум медведям в одной берлоге!»

В то время уже многие знали, что Иванов и Матвеев — самые богатые люди в державе, если судить по размаху их деятельности, сферам влияния и количеству земель и особняков в их владениях.

Никто, однако, не знал, какими капиталами они владели. Каждый из них считал себя богаче другого. Но окружающие могли только догадываться, как и на чём разбогател каждый из них. Толковали об Аптекарском приказе, который озолотил руки Матвеева, ибо находился в этих руках. И, значит, Матвеев держал в своих руках здоровье людей, а ныне и здоровье царя.

Лучше других это знал Автоном Иванов, и, когда его неожиданно пригласил к себе царь, первой мыслью Иванова было обратиться к аптекарю потайной лавочки, которой он некогда владел и потому сохранил с ней связи.

Автоному было ведомо, что здоровье царя было подорвано опасными снадобьями, но он знал секрет одной травки, называемой золотницей, — она выводила из организма всякую отраву, и больной быстро поправлялся. Автоном велел приготовить отвар этой травы и захватил его с собой, но так, что никто о том не ведал.

За чем же, как не за спасением, позвал его Алексей!

Однако, прежде чем идти к царю, Иванов тщательно разведал дело. Чутьё не обмануло его. Во дворец не пускали: врачи-де не велели — вот и весь сказ. Понадобились связи и деньги, чтобы Автоном Иванов мог преодолеть этот кордон.

Время было выбрано самое раннее, когда дворец ещё спал.

Автоном вошёл во дворцовые покои с опаской, осторожно ступая. Его поразило убранство комнат, мимо которых он шёл. На стенах, обтянутых обоями из кожи и шёлка, размещалось множество икон. Всё здесь настраивало на благочестивое смирение. Но отчего же во дворце верх взяли разлад, смута и раздоры?

Алексей не спал и тревожно прислушивался к шагам, недоумевая, кто бы это мог быть в столь ранний час. Это несколько оживило его полузастывшие черты.

   — Кто там? — с беспокойством спросил он.

В последнее время в нём появился страх смерти. Когда вошёл Иванов, он не узнал его и тревожно-пытливо вглядывался в его лицо.

   — Здравствуй, государь-батюшка! Ныне явился по зову твоему!

Автоном опустился на колени и поцеловал руку царя Алексея. Она была холодной, как у мертвеца. Черты его лица, обтянутого изжелта-серой кожей, неузнаваемо заострились.

   — Автоном Иванов. Пришёл по зову твоему, — повторил Автоном.

   — Вижу. Садись в кресло...

   — Снадобье тебе принёс, вмиг вылечит...

Царь показал на чаши и склянки на столике возле ложа.

   — У меня всего довольно. Здоровья только нет. Что за болезнь у меня — не ведаю, — проговорил Алексей.

   — Да врачи али не сказывают?

Царь некоторое время молчал.

   — Я позвал тебя по делу секретному и важному...

Он снова немного помолчал, собираясь с силами.

   — Садись и пиши бумагу, что я велю освободить боярыню Морозову с её сестрой, княгиней Евдокией Урусовой. — И, не замечая недоумения гостя, продолжал: — А я подпись свою поставлю...

   — Государь, — начал было Автоном, но тут же осёкся.

Как сказать больному, что боярыни Морозовой и её сестры нет на свете уже более двух месяцев? Их уморили голодом в земляной тюрьме. Кто бы мог подумать, что царь Алексей пожалеет этих заведомых раскольниц, на коих сам столь долго гневался! Но надобно было что-то сказать, и Автоном произнёс:

   — Мятежные раскольницы нарушили тишину в государстве. О них ли ныне говорить твоей милости? Да и само дело их давнее...

   — Не перечь мне, Автоном. За свою свару с Никоном они довольно наказаны. А я надумал простить их ради памяти дядьки своего боярина Морозова, что был добр ко мне.

Можно было понять, что воспоминания о покойном супруге боярыни Морозовой имели над ним большую силу, что он много думал об этом «деле» и не справлялся с наплывом мыслей.

   — Да не мешкай ты! Садись и пиши, что я велю тебе, — нетерпеливо произнёс он.

Автоном перебирал в уме доводы, чтобы отговорить царя от этой затеи. Но в эту минуту вошла Наталья. Царь испуганно вздрогнул и сделал движение отодвинуть бумагу. И сам Автоном дрогнул в душе при её появлении. Что она учинит? Разгневается? Прогонит, как непрошеного гостя? После его ссоры с Матвеевым она дала почувствовать, что он нежелательный гость во дворце, и он смирился с её запретом.

Иванов видел, что за последнее время царица сильно изменилась. Взгляд её словно окаменел от тяжёлых дум. Видно, заботится о судьбе и здоровье царя. Завещание-то написано не на её сына Петра, а на Фёдора Милославского, и, случись с царём беда, как ей оставаться под властью Милославских! Но отчего на лице её не заметно никаких следов тревоги или беспокойства о здоровье царя?

Вдруг глаза царицы остановились на незнакомом серебряном кувшинчике на столе. Она с недоумением обернулась к гостю.

   — Это лекарство для царя из Аптечного приказа, — пояснил Автоном.

Ничего не ответив, царица позвонила в колокольчик. Вошёл дворецкий Иван Богданович Хитрово. Сурово глядя на него, словно он был повинен в появлении на царском столике этого кувшинчика, царица сказала:

   — Вели разведать, что это за снадобье, кто дозволил? Да вели усилить охрану.

Затем она обратила к Иванову суровый взгляд, в котором были едва сдерживаемый гнев и приказ удалиться.

Вскоре стало известно, что царица Наталья снарядила поезд на богомолье. Он представлял собой множество возков, в которых разместились семья Нарышкиных с её окружением, «верхние бояре», чиновные лица и вся обслуга со съестными запасами. Среди важных персон были боярыня-кравчая, дворецкий царицы Натальи Лопухин, окольничий Иван Стрешнев с братом, стольник Иван Матюшкин, боярыня-казначея. Были тут дьяки, стольники. Забрана была с Верха и вся прислуга.

Улицы быстро заполнили любители зрелищ и просто любопытные.

И было много дивования. Кто-то слышал, как царица говорила отцу:

   — Братов посылай и ещё там кого... Казны возьмите... Не жалейте!

«Казны не жалейте»! Люди, знавшие одну лишь нужду да лишения, горестно повторяли эти слова. И без того было видно, что казны не пожалели. Люди впервые видели такой пышный выезд. Даже царь не снаряжал такого богатого поезда. В возок для царицы были запряжены двенадцать лошадей, украшенных роскошной сбруей.

   — Да девок-то зачем на коней посадили?

Это были «амазонки» царицы. Двадцать четыре красивые рослые девки по-мужски сидели на лошадях.

   — Экие кобылы!

   — Тише ты! А то стрельцы матвеевские схватят тебя...

   — Вишь, впереди стоит стрелецкий полк Матвеева...

   — А бабы-то как обряжены! Что тебе барыни...

И действительно, амазонки были одеты со всевозможной европейской роскошью. На головах у них, даром что время было зимнее, красовались особые белые шляпы с полями, подбитые тафтой небесного цвета. Жёлтые широкие шёлковые ленты ниспадали на самые плечи и были унизаны золотыми пуговками, жемчугом да ещё украшены золотыми кистями. Лица до подбородка закрыты белой фатой. На девках были дорогие шубки и жёлтые сапоги.

Люди сведущие говорили, что русская царица уподобилась султанше: ведь таких амазонок султанши имели ещё со времён Золотой Орды.

   — Это сколько же добра и денег надобно, чтобы так обрядить дворовых?

   — А сколь денег ушло, чтобы снарядить стрельцов! И сукно-то у них не нашенское, иноземное. Кафтаны-то зелёные, видно, что для одного только форсу...

   — У Матвеева всё на выхвалку. И стрельцов, чай, на царские деньги.

   — А то на свои!

   — Дак почто царь дозволил ему держать опричных стрельцов?

   — Сказывают, будто Матвеев хочет своё государство установить.

   — Или Матвееву дворцовые законы не писаны?

   — По всему видно, у нас два царя.

   — Эх, Афоня, Афоня, мало тебя в участок таскали за бездельные речи!

В эту минуту подъехала колымага Матвеева. Первым из неё вышел сам Матвеев. Он был в новом кафтане коричневого сукна, шитом золотыми нитями и с золотыми пуговками посередине. Он был без шляпы. Его рыжеволосая, начинавшая плешиветь голова, казалось, была посажена на самые плечи. Даже не оглядевшись, он выжидательно поднял глаза на дверцу кареты, в которой показалась царица Наталья. Она была в пышном платье из тяжёлого вишнёвого бархата, украшенном множеством сверкавших на ярком январском солнце каменьев. На голове у неё была шитая жемчугом тёмная шапочка.

   — Ишь, султанша!

Она зорко огляделась, словно слышала эти слова, и стала смотреть, как Матвеев принимал на руки поданного ему из кареты царевича Петра. Потом он принял из рук комнатной боярыни спящую царевну Наталью и передал её мамке. Затем из кареты гуськом выступили остальные: Анна Леонтьевна Нарышкина с супругом Кириллом Полуехтовичем и ближние бояре.

Замечено было, что Матвеев не спешил отвести царицу к её возку в поезде, но о чём-то почтительно разговаривал с ней, будто напоказ людям: на богомолье-де царица поехала не одна, а с наследником. Он и царевичу Петру молвил что-то тихо и почтительно, отчего царевич воскликнул:

   — Дедуня, я же сказывал тебе, что эту молитву помню назубок!

И он начал было читать молитву, но мать ласково остановила его и весело-победительно оглядела стоявших неподалёку любителей торжественных церемоний.

Кто-то из толпы громко сказал:

   — Видно, и вправду царь Алексей передал престол царевичу Петру.

   — Дак завещание-то написано или не на Фёдора?

   — Знамо дело, переписали завещание-то...

К царице Наталье вдруг обратился Кирилл Полуехтович:

   — Доченька-государыня, можно ли тебе столь долго стоять на людях? — Но, встретившись с её взглядом, добавил: — Ежели можно, так я что ж...

   — Ништо, батюшка, всё ныне по-доброму деется, — поспешила на выручку дочери Анна Леонтьевна. — Дак об чём тут толковать?

   — И не надобно толковать. Старое то дело, — заметил Матвеев. — Да ныне по-новому живём. Ишь сколько народа собралось на царицу поглядеть! И пускай видят, как царица на дело великое едет.

Тем временем к Наталье подходили её братья и ближние бояре, и каждому она поручала, в какой церкви надлежит отслужить молебен. Чувствовалось, что она была в каком-то весёлом напряжении: давала наказы дворецкому, боярыне-казначее. Велела не жалеть казны, но деньги отпускать по счёту, строго, не безразборно. И особо справлялась о здоровье окружающих её людей.

Петруша то и дело дёргал её за рукав:

   — Матушка, скоро ли поедет поезд?

На лицах собравшихся тоже было нетерпеливое ожидание. Никто не знал, куда царица направит свой возок. И, угадывая обращённые к ней немые вопросы, Наталья словно бы с вызовом объявила:

   — А я к Троице пойду... Хоть и пешком.

   — Да зачем пешком-то, государыня-матушка? Ноженьки твои притомятся с непривычки-то...

   — Э, я привычная, — смеясь и как-то по-простому ответила она, очевидно намекая на своё прошлое. — Чай, в лаптях-то немало земли исходила.

Все эти разговоры велись громко. Толпы не стеснялись. Пусть видят и слышат.

И люди видели и слышали. Но многого не могли понять. Ежели поезд собрался на богомолье, то зачем не заказали молебен в кремлёвских соборах? А ежели богомольный поезд снарядили, то зачем такая пышность? Зачем диковинные «амазонки»? И зачем напоказ бедному люду царица и её родня трясли мошной да роскошествовали? Да ещё объявлено было на всю площадь: «Казны не жалейте!» Позже, когда несколько часов спустя случилась беда, многие вернулись памятью к этому часу, пытаясь постигнуть то, что казалось странным и не поддавалось объяснению..

Можно было понять царицу Наталью. Ей, такой ещё молодой, столь любившей веселье и развлечения, сидеть у ложа больного старого мужа! Во всяком случае, присутствовать возле угасавшего мужа ей не пришлось. Нарочный гонец вернул её, когда начиналась агония и врачи запретили беспокоить умирающего. Возможно, ещё и дети его надеялись, что каким-то чудом он останется жить.

Поезд повернули назад, и путешественники изображали на лицах тревогу и печаль, видимо, искренне, ибо царь Алексей был добр к ним.

Неудовольствие и протест выразил лишь ничего не понимавший Петруша.

   — Матушка, зачем ты дозволила, чтобы нас возвернули назад? — капризно, почти требовательно спрашивал он.

Наталья ничего не отвечала, только губы её дрожали да посуровели глаза. За неё ответила Анна Леонтьевна:

   — Разумно, царевич, спрашиваешь. И впредь всё бери в свой государский разум. Оно и привычно будет, когда придёт время на царстве быть.

   — А когда придёт это время?

Ему никто не ответил. Петруша не понимал, отчего в колымаге вдруг воцарилось такое строгое молчание.

Милославские со многими боярами и князьями собрались в Столовой палате вскоре после того, как царицын поезд отправился на богомолье. Тут были люди влиятельные, известные: боярин Богдан Хитрово с родственниками, князь Фёдор Куракин, дядька царевича Фёдора, братья Алексей и Фёдор Соковнины, князья Урусов и Лобанов-Ростовский, Иван Воротынский, Яков Одоевский, имеющий влияние в приказе, впоследствии знаменитый Пётр Андреевич Толстой, известный своим умом и предприимчивостью боярин Троекуров, заслуживший добрую славу боярин Василий Волынский, несколько лет воевода Стрелецкого приказа.

Необходимо было срочно обсудить дела. В Москве начиналась смута. Возле Красного крыльца и на Соборной площади толпилось много людей. Они требовали, чтобы бояре вышли к ним и сказали правду: «Зачем царица побегла из Москвы?» Люди выражали явное недоверие Артамону Матвееву, на которого она оставила царя, и почему Артамошке дозволили поселиться в царицыных палатах?

Вышедший к толпе боярин Богдан Хитрово обещал во всём разобраться, и, когда он вернулся в Столовую палату, началось заинтересованное обсуждение сложившихся обстоятельств.

Тон задала известная своей дотошностью давняя неприятельница Нарышкиных Анна Хитрово:

   — Ежели болен государь-батюшка, почто такую волю взяла себе царица? Захватила казну да и братьям своим велела: не жалейте-де её. Не для того ли и богомолье загородное задумала, чтобы прихватить казну?! Куда глядит дума Боярская? Вы, честные бояре, что ж молчали-то?

   — Да казну-то царица тишком прихватила...

   — А глаза ваши где были?

   — Делами-то Матвеев ведает.

   — Знамо, что Матвеев. Да что он может один перед боярской силой?

   — У Нарышкиных, чай, приспешники есть. И царица или не заодно с ними?

   — Или не слыхали, что люди у Красного крыльца правду не с царицы, а с бояр спрашивают?

В эту минуту вошла плачущая царевна Софья. Все разом обернулись к ней.

   — Батюшке совсем худо стало. В истоме тяжкой задыхается. Долго не приходит в себя. Кожа на лице вся истончилась.

Её выслушали в тревоге. Многие подумали о неизбежности близкого конца, но всё же тешили себя хотя бы слабой надеждой. О смерти царя Алексея страшно было и помыслить. Здесь собрались люди, сердечно привязанные к нему. Да и страшились многие задумываться о том, какие беды, какую борьбу между родственниками царя и боярами повлечёт за собой уход Алексея.

Кто-то спросил, надеясь:

   — Что врачи-то говорят?

   — Врачи лечат исправно, — ответила Софья. — Батюшке дали снадобья.

   — Ежели государя лечат исправно, то отчего же ему стало хуже? — хмуро спросил князь Куракин.

   — Артамон Сергеич сам всякий час подносит батюшке питьё, — со стеснённым чувством заметила царевна Софья.

«Вот то-то и худо, что сам подносит», — подумал князь.

Из всех присутствующих один князь Фёдор Куракин относился к Матвееву с великим сомнением. Он помнил историю с несчастной Фенькой и понимал, что она была без вины виновата, ибо Матвеев подкапывался под него, желая опорочить его, дядьку царевича Фёдора, в глазах царя Алексея.

Неожиданно вошёл царевич Фёдор и радостно сообщил:

   — Государь пришёл в себя, спрашивает, здоровы ли дети, здоровы ли бояре?

   — Господи! Он ещё об нас тревожится! — воскликнула Анна Хитрово.

   — Снадобья воздержитесь давать! Ему, государю, передохнуть надобно!

   — И то залечили совсем! — снова отозвалась боярыня Хитрово.

   — А мне ныне Артамон Сергеич чашу подал, чтобы я сам батюшку напоил, — сказал Фёдор.

   — И ты отведал питьё? — с напряжением спросил князь Фёдор.

   — Отведал.

   — И остатки допил?

   — Как велел Артамон Сергеич, так и сделал.

Князь подозвал Софью и что-то тихо сказал ей.

На её лице выразилось неудовольствие. Она ответила, слегка понизив голос:

   — Как не доверять старинному другу батюшки?

Ничего не ответив, князь повернулся, чтобы идти, и позвал с собой царевича Фёдора.

Позже стало известно, что он велел своему лекарю дать царевичу рвотного, дабы снадобье Матвеева не принесло вреда его здоровью.

К тому времени, как «богомольный» поезд вернулся в Москву, у царя Алексея началась агония. Он посинел, появились конвульсии. Но врачи ещё продолжали бороться за его жизнь и потому запретили находиться у его ложа даже близким родным. У дверей палаты стояли стрельцы, никого не пускавшие к царю.

Эта предусмотрительность оказалась своевременной. Матвеев с Натальей, не желая слушать никаких доводов, решительно подошли к двери, за которой лежал больной Алексей. Стрельцы бердышами перегородили им путь.

   — Прочь с дороги! Или меня не узнали?

Крупнотелый плечистый Матвеев попытался оттеснить стрельца. Но ему пришёл на помощь другой стрелец:

   — Именем государя не велено никого пускать!

   — Прочь, смерд!

Но скрещённые бердыши были непреодолимым заслоном. Понимая, что перед силой придётся отступить, Матвеев уже спокойнее сказал:

   — Царица пришла проститься с государем. Пусти царицу...

Но стрельцы даже глазом не повели в её сторону.

Не привыкшая к такому отношению к себе, она крикнула:

   — Или я тут у вас не царица?

Она громко зарыдала, прижимая к себе стоявшего рядом царевича Петра. Он тоже как будто хотел заплакать, но, видимо, раздумал и сказал:

   — Матушка, не плачь! Как стану царём, я всем им головы срублю!

Многим показалось странным это восклицание ребёнка.

Между тем Наталья огляделась. Она искала глазами Софью, но среди бояр, находившихся возле стены, её не было. Наталья прошла в Столовую палату и там увидела Софью, смиренно стоявшую у окна. Царица подошла к ней тяжёлой поступью, суровея лицом:

   — Вот ты где притаилась...

Наталья осеклась на слове, не договорив.

   — Ты это о ком? — не поняла Софья.

   — Видно, ты изволишь, чтобы я назвала тебя доченькой?

Стоявший неподалёку боярин Богдан Хитрово, услышав знакомый резкий голос, подошёл к царице.

   — Наталья Кирилловна, не извольте беспокоить царевну Софью в её великом горе!

   — У меня и царевича тоже горе. Или царевна смилостивилась над нами? Или не по её приказу нас не пускают к государю?

   — То не приказ царевны. Всё вершат лекаря. Царевна такая же подневольная, как и все мы.

Наталья сверкнула глазами:

   — Это мы тут у вас подневольные, боярин. Бердышами надумали нас устрашить. К государю не допускают...

Петруша начал хныкать.

   — Не плачь, Петенька! Слезами ворогов нам не одолеть.

Чувствовалось, что царица старалась подогреть свой гнев. Видимо, ей хотелось отвести от себя нарекания, что покинула супруга в смертный час хотя и ради благого дела — поездки на богомолье. Пусть видят люди, как она убивается, как рвётся сказать последнее «прости и благослови» умирающему царю.

Зорко наблюдая за окружающими, она, однако, понемногу успокаивалась. У дверей в царскую палату наметилось какое-то движение. Царицу с царевичем и Милославских позвали проститься с царём.

Дальнейшее совершается будто во сне. Наталья стоит рядом с царевной Софьей. Обе плачут. Печаль и слёзы хоть на время примиряют их. Перед глазами Натальи какая-то пелена, лицо царя расплывается. Губы её шепчут слова молитвы. Затем она слышит, как лекарь Гаден произносит:

— Отходит великий государь...

С рыданием падает Наталья на колени перед печальным ложем, и рядом с нею становится на колени Петруша. Ей видно, как Милославские прикладываются к лику отца, и постепенно палата наполняется тихими рыданиями.

Слышно, как патриарх служит литию, потом возлагает схиму на умирающего.

В палате сумрачно и душно от многочисленных свечей. На душе у Натальи тоска и невольный страх перед новой судьбой. Она ищет глазами и находит Матвеева, и к сердцу приливает тепло. Её столп. Без него они с Петрушей сироты. Своим завещанием в пользу Фёдора Алексей обездолил их. Вон он, Фёдор, стоит, словно не живой, лицо мокрое от слёз, глаза будто слепые. У, ненавистный!

Как медленно тянется время.

Ночь на 30 января 1676 года. Скорее бы она кончилась, эта ночь!..

И вот по Москве льётся заунывный звон церковных колоколов. Их покрывает густой протяжный гул «Вестника», названного так за то, что ему предназначено быть вестником смерти. Люди одеваются в чёрное и стекаются в Кремль, чтобы проститься с царём, тело которого выставлено в Архангельском соборе.

Здесь же и место его успокоения. Когда пришло время похорон, царица Наталья вместе со своей матерью садится в сани, обитые чёрной материей. И пройти-то всего несколько шагов, но таков обычай. Комнатные стольники и нижние дворовые чины несут эти сани к свежевырытой могиле.

В таких же санях должны прибыть и Милославские. Наталья ищет их глазами и не может найти. Или ей мешает густая фата, закрывающая лицо. И вдруг она видит Софью с сёстрами. Вопреки обычаю, они смешиваются с толпой бояр и в траурных одеждах провожают к могиле гроб отца. Ни одна из Милославских даже не глянет в её сторону. И свиты нет, словно и не царевны, а простые боярышни. Всё наперекор делают, своевольницы...

Ну да не об этом ей предстояло думать. Как ей было не видеть, что многие переменились к ней. Ей доносили об опасных разговорах. Шептунов было много. Говорили всякое. Смерть Алексея считали таинственной: мол, был здоров, весел и вдруг помер. Не иначе как отраву поднесли. Дак почто людям всей правды не скажут?

Народ искренно оплакивал Алексея. За страдания его великие народ простил ему и неправые поборы, доводившие до нищеты, и медные деньги, разорившие многие семьи. И только между ближниками царя, обласканными им при жизни, вскоре началась смута.

Так умер царь Алексей — при пособничестве тех, кто был обязан ему богатством и возвышением, кого он дарил поместьями и землями. Умер, как и жил: потерпел от тех, кого считал близкими друзьями.

Судьба Алексея сложилась особенно трагически. Кто из русских царей был столь прилежен в дружбе и кого из русских царей предавали так коварно, как Алексея? И кто был так трагически одинок в последние смертные часы?

Древние греки называли смерть «последней неизбежностью». Но в жизни царя Алексея эта неизбежность была обставлена рядом тёмных причин. Нашлись люди, заинтересованные в том, чтобы поторопить его смерть. Была ли она неизбежной в зрелом ещё возрасте?

 

Глава 22

ДЕЛО ОБ ОТРАВЛЕНИИ ЦАРЯ

Москва полнилась слухами, которые порождали смуту перед чем-то неведомым и опасным. Воображение москвитян было поражено известиями о грабежах и убийствах в городе после смерти царя Алексея. Почему-то долго не было грамоты о кончине царя и вступлении на престол его преемника.

Что же происходило в это время в Кремле?

Сохранилось свидетельство одного поляка, оставившего интересные описания событий тех дней:

«Когда первая жена царя Марья Ильинична Милославская умерла и оставила двоих сыновей и шесть дочерей, то они много терпели от Артамона, а потом подверглись ещё большему преследованию, когда ему удалось выдать за царя родственницу свою, дочь Кирилла Нарышкина, капитана из Смоленска. Умирая, Алексей благословил на царство сына от Милославской, Феодора, который в то время лежал больной, и опекуном назначил князя Юрия Долгорукого. Артамон утаил смерть царя, подкупил стрельцов, чтобы они стояли за маленького Петра, и потом уже ночью оповестил бояр о преставлении государя. Когда они начали собираться, он посадил маленького Петра на престол и уговаривал бояр, чтобы они признали его беспрекословно государем, потому что Феодор опух, лежит больной и плоха надежда, что будет жить. Но бояре, узнав от патриарха, который был при смерти царской, что отец благословил Феодора на царство и Юрия Долгорукого назначил опекуном, ждали последнего. Приезжает, наконец, Долгорукий во дворец, как вол ревёт с жалости по царю и прямо к патриарху: «Кого отец благословил на царство?» — «Феодора», — отвечает патриарх. Тогда Долгорукий с боярами, не слушая увещаний Артамона, что надобно избрать Петра, стремятся к покоям Феодора, подходят — двери заперты! Долгорукий приказывает выломать двери, бояре берут на руки Феодора, потому что сам идти не может: ноги распухли, — несут, сажают на престол и сейчас же начинают подходить к руке, поздравляя на царстве. Мать царя Петра и Артамон скрылись, видя, что ничего не могут сделать против Долгорукого и всех бояр».

После этого и была объявлена и разослана по городам грамота о вступлении на престол царя Фёдора Алексеевича.

Итак, всё свершилось по закону, и ничто, казалось бы, не предвещало смуты.

Давно было замечено, что многие события в Москве упреждаются слухами. Особенно упорными были слухи о том, что царь Алексей умер не своей смертью, что Матвеев опоил его каким-то зельем, что это злое дело он затеял вместе с Нарышкиными, чтобы передать царство маленькому Петру, а государством станут владеть Нарышкины вместе с Матвеевым.

Вскоре стало очевидным, что падение Матвеева как подозрительного человека было предрешено. Вначале его лишили управления Аптекарским приказом и царской аптекой. Тут выявились и его посольские преступления. Датский резидент Монс Гей, уезжая из Москвы, прислал жалобу, что Матвеев не доплатил ему 500 рублей за вино, поставленное им к царскому двору, и что в ответ на его требование ему прислали фальшивый контракт на доставку вина.

Одновременно поступили жалобы на то, что Матвеев брал взятки. Его отстранили от заведования посольскими делами и выслали из Москвы. Он был назначен воеводой в Верхотурье. Предусмотрительный Матвеев взял с собой целый поезд припасов. Его семью сопровождали большая дворня, священник и монах, учитель для сына и две пушки на случай опасности.

Однако в дороге Матвеев был остановлен. Полуголова московских стрельцов Лужин потребовал от него лечебник, по которому Матвеев составлял лекарства. К этому времени поступил донос, что тот лечебник волшебный и многие статьи в нём писаны цифирью. Лужин потребовал выдачи лечебника, но он был предусмотрительно уничтожен или надёжно спрятан.

Допроса тем не менее избежать не удалось. На съезжий двор для этого были приглашены близкие Матвееву люди — слуга Иван, карлик Захарка. Несколько позже на съезжий двор позвали и Матвеева. Тем временем были допрошены его ближние слуги и племянники. Допрос вели в съезжей избе. И сразу же выявились противоречия в показаниях: Матвеев отрицал существование лечебника, ссылаясь на то, что готовил лекарства по рецептам докторов Кастериуса и Стефана Симона; слуги же утверждали, что видели лечебник собственными глазами.

Не совпадало заявление Матвеева и с показаниями князя Фёдора Куракина и боярина Ивана Хитрово. Так, Матвеев настаивал, что прежде чем поднести лекарство царю, он отведывал его сам, а остатки допивал опять же он, что и требовалось согласно ритуалу: подобным образом издавна оберегалось царское здоровье.

Но князь Куракин и боярин Хитрово объявили, что Матвеев никогда не выпивал остатков, о чём они и свидетельствуют как дядьки царские.

Хотя допрос Матвеева вёлся не в Москве, Наталье стало ведомо обо всём, что называется, в одночасье. Какими путями поступали к ней секретные сведения и так скоро, оставалось её тайной. Известно лишь, что у неё был богатый штат прислужниц, гораздых на всё, какого не было у Марии Ильиничны.

Словом, когда начался допрос Матвеева, Наталья явилась к самому царю Фёдору со смиренным видом, достоинством и спокойствием в лице. Волнение выдавали только полные руки, похожие на суетные кошачьи лапки.

   — Верно ли говорят, государь, что ты подозреваешь старого человека в злых умыслах?

   — Ты это о ком спрашиваешь, царица?

У Фёдора голос тихий и мягкий, как и у его покойного отца, и такой же доверчивый взгляд светлых глаз.

   — Ты спрашиваешь, государь: о ком? Ныне всё моё попечение об Артамоне Сергеиче. Или мало претерпел он бед, когда был болен покойный государь Алексей Михайлович?

   — Не ведаю, о каких бедах ты говоришь, царица.

   — Артамон Сергеич так сокрушался о болезни царя, что сам слёг в постель. А ныне новая беда: вороги противу него стеной поднялись. Не изобидели бы его, государь.

   — Не торопи события, царица. Невинного я не дам в обиду.

Она остановила на нём испытующий взгляд чёрных с суровинкой глаз.

   — На это я и уповаю, государь.

   — Я велел расследовать дело об отравлении великого государя по всей правде.

Наталья усмехнулась:

   — Эх, Фёдор Алексеевич! Ещё не расследовали, а ты уже говоришь об отравлении.

   — Об отравлении батюшки моего царя Алексея говорят и наши вороги.

   — Кто? — вскинулась Наталья. — Врагов имеет всяк, государи тем паче. Однако покойный супруг мне о том ничего не сказывал. Зато всякому ведомо, сколь врагов у Артамона Сергеича.— Зорко проверяя впечатление от своих слов, Наталья продолжала: — Не могут простить Сергеичу, что маленького Петрушу на трон посадил. Да как отказать ребёнку? Пристал к Сергеичу: «Подсади, дедуня, на трон! Узнать хочу, хорошо ли на нём сидеть».

Фёдор улыбнулся, как улыбаются затейливому рассказу.

   — Нам ребячьи игры ни к чему. Хотя бы и царевича Петра.

   — Вот-вот. И я то же говорю...

Вглядевшись в лицо Фёдора, Наталья поняла, что говорит он искренно.

   — Ты, государь, ещё молод. Послушай моего совета: не держи нелюбия на Нарышкиных. Ежели в чём и согрешили, не будь на нас в обиде...

Слово «согрешили» сорвалось у неё не случайно.

Она знала об опасном проступке брата Ивана и вначале надеялась, что беда пройдёт стороной, но лишь накануне проведала, что вокруг него начинают сгущаться тучи. К царю Фёдору её привела тревога не только за Матвеева, но и за братьев. На Ивана поступил донос лекаря Давыда Берлова, и Наталья знала, о чём был этот донос. Не разбирает Иван, кому и при ком можно сказать дерзкое слово, а словами он и себя и родных до беды может довести. На днях сказал держальнику своему Ивашке Орлу о даре Фёдоре: «Ты орёл старый, а молодой орёл на заводи ходит. И ты его убей из пищали, и, как убьёшь, увидишь к себе от государыни царицы Натальи Кирилловны великую милость, и будешь взыскан и от Бога тем, что у тебя и на уме нет...»

Оно бы и не худо, ежели бы такое случилось и не стало на земле отродья Милославских, возведённого на трон... И сказать такие слова товарищу своему тоже не грех. Да её-то зачем впутывать, когда говоришь столь опасные речи! Мол, увидишь от государыни к себе великую милость. Да ещё при Давыдке Берлове молвить такое! А того не подумал, что Давыдке выгоднее царю служить, нежели тебе!

Вот теперь и размышляй, как вызволить из беды брата да и самой не попасть в беду.

   — Лихо мне, государь, ещё одна забота на мою бедную головушку. Брат Иван как напьётся пьяным, зряшные слова начинает говорить...

Сказав это, она внимательно посмотрела на царя, но его лицо ничего не выдавало. И Наталья должна была признаться себе, что отрок-царь невольно располагает к себе. В лице спокойствие и державное достоинство. И смотрит так, словно проникает в её мысли. И у неё тоскливо вырвалось:

   — Будь милостив к нам, государь!

Она снова всмотрелась в его лицо, но в нём ничто не говорило о грозе. Она тайком вздохнула, надеясь на лучшее.

И действительно, Иван Нарышкин отделался ссылкой в Рязань, хотя за свою страшную вину — подстрекательство к цареубийству — и был приговорён к смерти. Спасён он был милостью царя Фёдора.

После разговора с царём Фёдором Наталья с детьми уехала в Преображенское, чтобы на досуге всё обдумать и на время уйти в тень. Она была довольна, что с братом Иваном обошлись не сурово, чего она опасалась. Не беда, если на время ему придётся оставить Москву и пожить в Рязани. Острастка поможет ему остепениться, и, может быть, он станет осторожнее.

Теперь надобно было думать, как помочь Матвееву. Сердце Натальи тревожно сжималось, ибо она понимала, что Сергеичу грозили новые беды. Ныне она ожидала ходоков из Лаишева. Её предупредили, что карлик Захарка может дать сведения, опасные для Матвеева. Она тотчас же послала ходоков в Лаишев: мол, царевич Пётр и царица Наталья просят отослать карлика Захарку в Москву, во дворец.

Но, как ни тревожно было на душе у Натальи, она радовалась переезду в Преображенское. Во дворце всё было на виду, а ей хотелось показать, что делами она не интересуется и целиком занята хозяйством. Здесь приходилось заниматься запасами да припасами. Она любила принимать гостей и недурно справлялась с ролью хлебосольной хозяйки.

Хозяйственные заботы утомляли её меньше, чем занятия с детьми. Нянек для дочерей приходилось часто менять. Добро, хоть Петрушу удачно пристроили к дядьке, занявшему место старой мамки. Дело обычное. Петруша вошёл в возраст, когда требовалось мужское влияние.

Выбор дядьки — дело серьёзное. Было много советов и предложений. Но Наталье больше других пришёлся по душе князь Борис Голицын. Роду он был знатного, из Гедиминовичей. Образованный человек, как все князья Голицыны. Видный собой, красивый, ловкий. В присутствии князя Наталья забывала о своих невзгодах, охотно беседовала с ним. Они нередко гуляли по парку с Петрушей. Царевич сразу привязался к своему дядьке, вертелся возле него, как хвостик. Обычно склонный к озорству, он стал вести себя смирно. Вот только не знал, как называть князя. Слышал, как матушка величала его Борисом Алексеевичем, а он её Натальей Кирилловной. Петруше нравилось это «величание». Он видел, что матушка, хоть и государыня, во всём советуется с князем. Царевич прислушивался к разговорам матушки, стараясь не пропустить ни слова.

Однажды матушка заговорила о Матвееве. Вид у неё был горестный, голова поникла. Она рассказывала князю, в какую беду попал Матвеев. Борис Алексеевич выслушал молча, потом сказал:

   — Жаль старика!

Царевич впервые услышал, что Сергеича называют стариком. Он не без удивления взглянул на князя. Старик? Такой быстрый, скорый, смелый... Да молодые-то или лучше его?

   — Князь... почто Сергеича стариком обзываешь?! — не выдержав, воскликнул он.

Голицын рассмеялся, взял Петрушу за вихор и ответил:

   — Запомни, царевич, люди почитают старость, а не ругаются ею. Пройдёт время, и не заметишь, как сам стариком станешь.

   — Так ежели старость почитают, зачем Сергеича изобидели?

   — Ну и ловок ты задавать вопросы! Но я отвечу тебе на это. Злых людей на свете больше, чем добрых, а глупых больше, чем умных. Оттого зло и глупость рядом живут...

Петруша видел, с каким восхищением слушала князя матушка. А царица благоговела перед теми, кто умел красиво говорить.

   — Милославские-то, чай, за умников себя почитают, — не упустила она случая поддеть своих врагов. — Царевна Софья ныне напоказ свою учёность выставляет.

Но князь пропустил мимо ушей эту колкость в адрес царевны Софьи.

   — В старину самым большим умником почитался царский тесть Илья Милославский. Однако стоило такому умнику заговорить, как все отводили глаза в сторону. Я тогда был молод и дерзок. Говорю ему: «Ежели тебе не приходят на ум дельные мысли, придумай хоть что-нибудь интересное».

   — Государь Алексей Михайлович також не жаловал его и даже прогонял от себя, — сказала Наталья.

   — Покойный государь был мудрым человеком. Он знал: чтобы составить верное суждение о человеке, надо понять причины его поступков.

   — Да что даёт это понимание? — с сомнением заметила Наталья. — Вот и ныне мы понимаем неправое поведение Милославских, да кто скажет, как их одолеть?

   — Перво-наперво надобно поддержать верных людей. Того же Матвеева.

Наталья вскинулась:

   — Да как поддержать Сергеича? Князюшка родимый, ежели знаешь что — скажи!

Тем временем Петруша, которому надоел скучный разговор взрослых, кинулся к товарищам своих игр, которые ожидали его возле крыльца. К царице тем временем приблизилась боярыня-хозяйка. Князь почтительно раскланялся с царицей:

   — Мы с тобой потолкуем об этом на досуге.

Надежды царицы Натальи помочь Матвееву не оправдались. Напротив, события развивались в худшую для него сторону. Напрасно её ходатаи поехали в Лаишев, чтобы забрать карлика Захарку в Москву, дабы удовлетворить царевича Петра. Захарка с человеком Матвеева Иваном были задержаны для дачи показаний. Небольшой татарский посёлок Лаишев был забит стрельцами из Казани. В обозе Матвеева был учинён обыск. Заглядывали даже в местные домишки, не припрятано ли там матвеевское добро.

Добра было так много, что писцы переписывали его два дня подряд. Меха, картины, восточные ковры, дорогая утварь, редкие заморские вещи, серебряные сосуды, золотые изделия, инкрустированные дорогими металлами и камнями вещицы и стулья для гостиной. Целый караван был отправлен назад, в Москву, словно ехал он из Индии.

Многие дивились богатству Матвеева. В Москве оставалось не меньше. А сколько особняков, оранжерей!

Стали разбираться с дворней. Сколько же тут было кабальных людей без земли, которых Матвеев принудил подписать подневольный кабальный акт. Государем был написан указ, по которому Матвееву оставили лишь немного челяди, остальных, преимущественно кабальных безземельных, отпустили на волю, разрешили им вернуться в свои деревни.

Самому же Матвееву указано было ехать в Казань под охраной приставов и стрельцов. Матвеева опасались и низверженного, столь он был всесилен и страшен.

Не оттого ли не все царские указы были зачитаны в Лаишеве? Последний, самый важный указ царя был зачитан уже в Казани. Согласно этому указу, изъяли крепостные акты на вотчины и поместья, принадлежащие Матвееву. У ссыльного отобрали грамоты и письма царя Алексея. Из имущества было оставлено только самое необходимое. Матвеев опасался, что его лишат и боярства. Так оно и случилось. 11 июня 1677 года приехал стрелецкий голова Садилов и объявил последний приговор:

«По указу царя-государя, великого князя Феодора Алексеевича, всея Великие и Малые и Белые России самодержца, у холопа государского Артамона Матвеева за все великие вины и неправды его честь его боярскую отнять и написать по Московскому списку рядовому. А поместья его и вотчины все подмосковные и в городах, и московский дворишко, и загородный, и животишки все, и рухлядишку всякую отписать на него, великого государя, и приписать ко дворцовым сёлам. А людишек его, Артамона, и сына его Андрея отпустить на волю с отпускными. А вины его., холопа царского, и неправды все таковы, что в сказке его, Матвеева, какову он дал в Лаишеве думному дворянину Фёдору Прокофьеву Соковнину да думному дьяку Василию Семёнову, за его, Матвеева, рукою сказано было, что по его лечебнику великого государя лекарства во время скорби (болезни) государской составлялися. И те-де лекарства он, Матвеев, надкушивал прежде, а потом и дядьки государевы: бояре князь Фёдор Куракин да Богдан Матвеич Хитрово. И лекарства те самые действительные. А дядьки его царского величества против тех слов показали, что тех лекарств ты, Артамон, не выкушивал и в сказке своей написал всё ложно. Да ещё холопы его, Матвеева, Ивашка да Захарка показали, что чел ты книгу, рекомую «Чёрная». И с ними лекарь Давыдка то же показывал».

Но Матвеев не сдавался. Тут была воля и мужество великое, как полагали его приверженцы? Или изворотливость и наглая напористость, о чём говорили его противники? В любом случае побуждения Матвеева были ясны. Он знал, что дальше Пустозерска, куда его перевели из Казани, его не сошлют, и всеми правдами и неправдами добивался освобождения или облегчения своей участи.

Матвеев остерегался нападок на боярина Хитрово и князя Куракина, хотя именно их обвинения определили его горестную судьбу. Слишком высок был нравственный авторитет этих вельмож, оттого, видимо, Нарышкины и не любили их, особенно Хитрово.

Царь Алексей, напротив, жаловал всех представителей рода Хитрово за их преданность, порядочность, неподкупность и благопристойное поведение.

К боярину и князю Фёдору Куракину недруги относились несколько терпимее, возможно, и за то, что он сам отличался большей терпимостью, чем Хитрово. Он менее других был склонен к осуждению ближнего и нрав имел более мягкий. Располагал к себе сдержанностью речей и приятными манерами. Не отличаясь живостью характера Ивана Хитрово, его энергией, был, однако, хорошим наблюдателем. Его проницательные выводы бывали неожиданными и глубокими. Он первый и, может быть, единственный из царского окружения догадывался о насильственной смерти царевичей Симеона и Алексея. Эти догадки стали приходить ему на ум, когда начали болеть царевичи Фёдор и Иван, а вскоре затем умер царь Алексей. Царевны все здоровы, а царевичи все болеют, и первые наследники умирают. Как ту? не задуматься?

Болезнь и смерть царя Алексея сокрушили князя Куракина. Он тяготился своим бессилием. Но что он мог сделать? Как ему было предупредить или остеречь царя, если тот слепо верил Матвееву? Даже дочь свою, царевну Софью, не хотел слушать, когда она остерегала его. Слепая доверчивость сродни безумию. А как одолеть безумие? В этой безысходности неотвратимость многих трагедий...

Сейчас князь Куракин думал, что, удалив из Москвы Матвеева, они отвели опасность от царя Фёдора.

Князь был доволен, что удалось избежать очной ставки с Матвеевым. Слушать его лукавые речи, опровергать его заведомо неправедные доводы, видеть его лгущие глаза было бы ему, князю, слишком обременительно. Да и опасен был этот человек, известный приступами тяжёлой ярости. Оттого-то и не позвали Матвеева на очную ставку с лекарем Давыдом Берловым и карликом Захаркой. Да и было ли у кого из бояр сомнение в истинности показаний лекаря и карлы? Оба своими глазами видели, как Матвеев колдовал над «Чёрной книгой». Никто, даже приверженцы Нарышкиных, не усомнились в правдивости слов Белова: «Я опасался находиться в его (Матвеева) комнате. Брал, что велено, и уходил. Там сам воздух пропитан ядами. Идёшь — шатает. Думают, что ты пьян, а ты Богу молишься, чтобы не умереть».

И как тут не поверить, ежели свои показания и карла и лекарь подтвердили на дыбе!

Но почему никто из них не усомнился открыто? Почему верили Матвееву на слово? Почему, когда царю стало хуже, не потребовали от лекарей, чтобы каждый из них пил снадобье, подносимое Алексею? Почему Матвеев ограничивал доступ родных к больному царю?

Куракин винил и себя, свою несмелость, нерешительность. Ведь и раньше слышал, что Матвеев привёз с собой из Англии опасную книгу. Собраться бы с другими боярами да и поговорить с Алексеем. Царь был скор на расправу с волхвователями и колдунами. Так нет, убоялись гнева царского. Матвеев казался неодолимым.

А ведь всего несколько лет назад царь Алексей рассказал им поразившую тогда всех историю. В годы правления Ивана Грозного большую силу над людьми имел чужеземный лекарь Бомелий. Приворотными зельями, отравами и колдовством он взял великую власть в державе, так что с ним считался сам Иван Грозный, и не только считался, но и любил его. Может быть, потому любил, что Елисей Бомелий выполнял самые тайные и страшные поручения царя. Если к больному посылали Бомелия, это означало верную смерть. Он знал все травы, их коварную «лечебную» силу. Первое впечатление — будто больному лучше, но шли дни, и больной погибал в страшных мучениях.

Образ Бомелия считался таинственным и даже вымышленным, но факты таковы. Елисей Бомелий был англичанином, но на родине его обвинили в колдовстве и заключили в лондонскую тюрьму. Этот ловкий, изворотливый человек сумел выторговать себе свободу, согласившись стать шпионом в России. Он был рекомендован русскому посланнику. Тот, в свою очередь, представил его царю Ивану Грозному. Бомелия с почётом приняли в Александровой слободе, где жил царь. Это было время, когда жестокость Грозного приняла устрашающие размеры. Вот где пригодился Бомелий.

Как мог, однако, такой опасный человек процветать при царе Иване, который страшился всякого волхвования и колдовства? Говорили, что Бомелий навёл порчу на царя, и тот стал во всём его слушаться. Многие настаивали на колдовских чарах Бомелия. Видимо, этот английский шпион обладал силой внушения. Этим искусством хорошо владели волхвы и чернокнижники.

Сильнее опасного внушения оказался страх царя перед изменой, который всю жизнь преследовал его. Грозный узнал о связях Елисея с Баторием, опасным врагом России. Царь разоблачил Бомелия и приказал сжечь его на костре. Тот, кто обрекал многих людей на мучительную смерть, сам погиб подобным образом.

История с Бомелием могла бы многому научить царя Алексея и послужить ему верным предостережением. Совпадение поразительное: у Матвеева та же склонность к чародейству, к составлению зелья. Он часто жил в Англии и мог опираться на тамошние связи в кругах волхвователей. И царь Алексей так же безоглядно верил ему, как и Грозный доверял Бомелию. И не исключено, что Матвеев шпионил в пользу другой державы...

Все эти мысли не давали покоя князю Куракину и питали в нём чувство тревоги. Не дай Бог, заболеет царь Фёдор... Царевич Иван слаб, Нарышкины одолеют его. И не с кем поделиться своими тревогами. Иван Хитрово ещё молод и неопытен...

И вдруг новость: царица Наталья приглашает царя Фёдора и его, князя Куракина, по старой памяти, дядьку царёва, в гости к царевичу Петру. По заказу Матвеева, царевичу прислали из Англии заводных солдатиков — именинный подарок, хоть они запоздали к празднику. Князь понимал: подарок Матвеева зацепка для Натальи поговорить о самом Матвееве.

Однако у царя Фёдора были неотложные дела, а затем ему надо было ехать в Измайлово к больной сестре, царевне Евдокии.

Князю Куракину не хотелось идти к Наталье. Неприятно поражала её бесцеремонность: зовёт смотреть детские игрушки, словно царь и он, князь, её комнатные бояре. Но царь Фёдор был слишком деликатен, чтобы обидеть кого-то, тем более царицу, — словом, князю пришлось отправиться в гости.

Князю было тягостно думать, что Наталья хочет одурачить их. Если бы ей удалось вернуть Матвеева, она стала бы помышлять, как выбить власть из рук царя, может быть, управлять его волей.

Но если так, «медведица» явно недооценивает силы Фёдора. Она видела его слабость, его нездоровье, когда его вызволили из чулана, где он был заперт Матвеевым. Но, став государем, он ощутил в себе прилив необычайных сил. Да и богатырь-царевна Софья всегда подставит ему надёжное плечо.

А такого коварного властолюбца, как Матвеев, нельзя и на выстрел подпускать к царскому дворцу. Он из тех, кто не станет довольствоваться малым, и постарается захватить всё целиком. А разве не любит власть царица Наталья? Женщина она крутая и сребролюбивая. Ей подавай почести да богатство. Только допусти её к казне — быстро опустошит вместе со всеми Нарышкиными. С тяжёлым чувством шёл князь Куракин к царице, будто его вели к ней на поводке.

 

Глава 23

ТЕНЬ ИВАНА ГРОЗНОГО

В своих просторных кремлёвских покоях царица Наталья чувствовала себя, словно львица в клетке. Она была не вольна в своих действиях. Даже с ближними боярынями приходилось разговаривать, понизив голос. В смоленские нищенские годы она и то не ведала такой несвободы.

Это ощущение несвободы пришло к ней, когда изгнали из Москвы Матвеева. Как мучительно ожидала она вестей из Пустозерска, куда его сослали! Когда пришло его первое письмо к государю, она тайно заказала список с него. Вначале она читала тайно даже от близких своих, заливаясь слезами над жалостными строками: «...Неложно холопы твои, у тебя, великого государя, чрез кровавые свои слёзы милости просим: с голоду страждем и не можем части мяса купить, да не токмо мяса или калач, и хлеба на две деньги купить не добудем: прожиточные люди здесь един борщ едят да прибавляют по горсти муки ржаной, а убогие один борщ... Бредут врозь глада ради, и остальные в тот же путь смотрят».

Наталья заказала новые списки с этого письма, чтобы раздать их по рукам и чтобы люди знали, на какую жизнь обрекли страдальца, который великими делами вершил и не раз великую прибыль казне делал. А ныне с ним обошлись хуже, чем с разбойником Стенькой Разиным. Верно пишет Сергеич: «Стеньку Разина все бояре на земском дворе расспрашивали и очные ставки давали, а меня, боярина, без суда осудили».

«У кого искать защиты для Сергеича? С кем хотя бы посоветоваться?» Наталья видела, что её начали сторониться даже свои люди. Впрочем, свои стали первыми избегать разговоров с нею.

Замкнулась в себе и Наталья, молча переживая свои беды. Но, натура сильная, она не показывала вида, как ей тяжело и одиноко. Только бы Сергеич держался стойко. В душе она таила надежду, что ещё придёт их час.

И как же она была потрясена, узнав, что Сергеич пишет умоляющие о помощи письма врагам своим — Богдану Матвеевичу Хитрово и Ивану Михайловичу Милославскому! Ужели всё так худо и нет никакой надежды?

Но понемногу мысли её приняли другое направление. Уж коли сам Сергеич ищет защиты у Хитрово, то почему бы и ей не начать сближаться с людьми, которых она сторонилась, если эти люди имеют силу?

Она снова стала читать строки письма Матвеева к Богдану Хитрово: «Ещё сугубой милости у тебя прошу: попроси милости и милосердия у государыни моей, милостивой боярыни Анны Петровны, чтобы она, видя мою невинность, и слёзы кровавые и непрестанные с червём моим, и разорение моё всеконечное, для воздаяния на небесах будущих благ в некончаемом царствии, предстательствовала о мне, убогом, у великого государя с тобою».

Горько задумалась Наталья. И это её гордый нравом Сергеич! Своего обожаемого сына Андрея червём называет. Кланяется «постнице», унижает себя перед ней...

«Ну что ж, может быть, он и прав, — решила Наталья. — Жить-то надо. Вольно тебе других судить, когда сама живёшь в тепле и довольстве».

И вдруг её осенило: «Поговорю-ка я с Никитой Зотовым. Как же это я прежде не подумала, что он может дать верный совет!»

Недели три уже минуло, как Никита Моисеевич стал учителем Петруши. Симеон Полоцкий и патриарх Иоаким с похвалой отзываются о нём. Навычен в Святом Писании, сведущ в письме и грамоте, ещё в истории и землеописании. Неошибочно читает и пишет. Пристойным будет наставником.

В своё время ещё Матвеев посоветовал ей присмотреться к Никите Зотову, когда он был дьяком Посольского приказа. Сергеич и пристроил его туда. Можно сказать, ведь его из грязи возвысил, как это делывал и с другими. Зоркий взгляд у Сергеича и верная забота о нужном человеке. Он хотел, чтобы Никита прошёл суровую школу жизни, понял, почём фунт лиха. В том приказе, куда он поместил Зотова, дьяки, что писцы, сидели в тесноте великой да коптели над бумагами по десять—двенадцать часов в день.

Никита Зотов очень обрадовался, когда попал в царицыны палаты. Он сразу же получил новую одежду: богатый кафтан с опушкой, шёлковую рубаху, сафьяновые сапоги. А шапка что тебе боярская. Никита быстро привык к своему новому положению. Никакой неуверенности либо приниженности, словно он век живёт здесь. Симеон Полоцкий после долгой беседы с ним объявил, что учитель царевича Петра мудрец и при случае может сослужить государыне хорошую службу.

Наталья и сама об этом думала. Он выдержал её «экзамен», поразив уверенностью обдуманных речей. Матвеев знал, кого взять для своих посольских дел. Глаз у Сергеича верный. Всё это припомнилось Наталье в минуту тоски, и она позвала к себе для беседы Никиту Моисеевича.

Он быстро явился на зов царицы. Она сидела на своём кресле-троне и внимательно-приветливо смотрела на него. Он склонился к её мягкой холёной руке, заметив, сколь тонки и красивы её пальчики, унизанные перстнями.

   — Садись. Будешь моим гостем.

Она указала глазами на кресло напротив.

   — Рад доложить вашей милости об успехах царевича Петра.

   — Успеется. Ныне я для дела тебя позвала.

   — Сказывайте. Рад буду служить вашей государской милости!

   — Мне совет твой нужен, Никита Моисеевич. А допрежь того хочу спросить тебя, кого из наших князей да бояр ты считаешь верным и правдивым человеком?

Зотов немного помолчал.

   — Князь Борис Алексеевич Голицын — надёжный и верный человек. И совет он вам даст лучше моего.

   — Я думаю иначе. Ты состоял на службе у Артамона Сергеича и как мыслишь, кто бы мог подать ему надёжную помощь?

   — Об этом я и сам думал, да не знаю, верно или неверно. Мне мнится, что будет к добру, ежели за Артамона Сергеича станет просить его недруг. И просить самого государя...

   — И на кого ты думаешь?

   — На князя Фёдора Фёдоровича Куракина.

Наталью передёрнуло при этом имени.

   — Да Куракин-то и есть главный виновник ссылки Сергеича.

   — Что из того? Тем больше веры будет давать царь его словам.

   — А ежели не поможет?

   — Коли не вдруг поможет... коли аукнется, то оно и откликнется.

Царица некоторое время молчала, потом отпустила Зотова, подарив ему мешочек, набитый деньгами. Она начала склоняться к тому, что совет был верен.

Оставшись одна, Наталья озадаченно задумалась над советом Никиты Зотова обратиться к недругам Сергеича с просьбой о его спасении. Особенно была ей в тягость необходимость общения с князем Куракиным, которого она считала главным виновником беды Сергеича. Но жизнь научила её перемогать свои чувства и желания, если они мешали делу. И характера ей было не занимать. В минуту действия в ней появлялась та упрямая беспокойная сила, которую унаследует Пётр.

И получилось так, будто она сама, без совета со стороны, решила пригласить царя Фёдора с князем Куракиным в свои хоромы. Но не своим именем, а именем царевича Петра, его просьбой посмотреть знатный подарок, который ему прислали европейские друзья Сергеича.

Когда князя Куракина ввели в палаты царевича Петра, он немало подивился их пышному убранству. Но особенно поразил его богатый персидский ковёр, в котором буквально тонула нога. Князь припомнил, что видел его в покоях царя Алексея. Видно, не захотела Наталья оставлять этот ковёр царю Фёдору. На стенах горели канделябры, словно был праздник и ожидали гостей.

На звук шагов Куракина выбежал царевич Пётр в ярком камзольчике и цветастой шапочке, чем-то напоминавший восточного принца. Увидев князя, он придержал шаг и хмуро уставился на него. Явно знал со слов своей матушки, что князь был недругом его дедушки Сергеича.

   — Ты почто один пришёл? Без царя Фёдора?

Князь улыбнулся детской наивности вопроса. Не рано ли, однако, посвящают царевича-ребёнка в государские дела?

   — Ты хоть и царевич, а не волен спрашивать об этом у князя.

   — А ты не волен мне указывать.

«Каков волчонок!» — подивился князь.

   — Сделай милость, царевич, позови свою матушку царицу Наталью Кирилловну.

В эту минуту послышались тяжёлые шаги, и царевич выбежал.

Взгляд Натальи, который она остановила на князе, был таким же хмурым, как и у сына. Князь поклонился, но взгляд царицы оставался всё таким же нелюбезным.

   — Вижу, царь Фёдор не удостоил нас своим вниманием.

   — Государь велел кланяться и сказать, что за делами у него нет времени видеть твои пресветлые очи, государыня. Ему досаждают посольские дела.

   — Ништо, я подожду...

   — Коли не к спеху, то и подождать можно. А ныне не досуг будет царю Фёдору: в Измайлово зовут, заболела царевна Софья.

Наталья пропустила мимо ушей слова о болезни царевны Софьи. Она что-то обдумывала. Казалось, в душе её совершалась борьба. Но вот черты её лица смягчились. Полные губы тронула скупая улыбка.

   — Спасибо, князь, что пришёл проведать сиротиночку нашего.

Князь не сразу понял, к чему клонит царица, называя своего Петрушу «сиротиночкой».

   — Петруша, покажи князю солдатиков, что подарил тебе дедуня Сергеич.

Из-за открытой двери в соседней палате послышалась возня, и вскоре появился царевич с коробкой, расписанной диковинными зверями и птицами. Он поставил коробку на стол, открыл заднюю стенку и нажал кнопку. Солдатики тотчас же строем начали выходить из коробки.

   — Каковы, однако! Изрядно... Изрядно...

Князь и сам с детской непосредственностью следил за игрой.

Царевич бережно закрыл коробку, довольный произведённым впечатлением. Оба они, и князь и царица Наталья, ласково следили за действиями мальчика-царевича, и это сблизило их.

   — Подарок Артамона Сергеича, — снова напомнила Наталья, с гордостью произнося дорогое ей имя. — Да сам-то он ныне в беде и туге великой... Прошения его читала, писанные кровавыми слезами. Да не ведаю, как ему помочь.

   — Только терпение да покаяние ему помогут.

   — Ах, не говорите так, князь! Царь Алексей, ежели бы ему было дано сведать о горькой судьбе Сергеича, в гробу бы перевернулся.

   — А ежели бы сведал покойный государь, что был отравлен, что лучший друг предал его?

   — Отравлен? Предан? И ты, князь, дал веру предателям и глумителям?

   — Не могу, царица, сказать, что совет бояр, принявший решение о судьбе Артамона Сергеевича Матвеева, состоял из предателей и глумителей.

   — Их приневолили!

   — Побойся Бога, царица! Это хула на государя!

   — Или нельзя приневолить и самого государя?

   — Над нашим государем волен единый лишь Бог.

Наталья прикусила губу, сожалея о своей несдержанности.

   — Я хотела сказать, что ежели бы жив был незабвенный царь Алексей, он не дал бы в обиду Сергеича, — поправилась она. — Тебе ведома, князь, их взаимная приязнь, так будь же в нашей беде наместником покойного царя Алексея. Спаси его друга Артамона Сергеича!..

Ей показалось, что эти слова возымели действие на князя, и она усиленно подбирала новые доводы:

   — Враги поднялись противу Сергеича, потому что он один понимал нужду государства. За это и приблизил его к себе мой незабвенный супруг. Спаси его, князь! Царь Фёдор верит тебе. Верните Сергеича в Москву из гиблых мест!

Она пришла в сильное возбуждение. Соскочила с кресла, приблизилась к князю. Он растерянно поднялся с кресла, зачем-то взял её руку, но она выдернула её. Глаза у неё сверкали, накалялись угрозой.

   — Царица-матушка, успокойся! Али не ведомо тебе, что царевна Софья просила за Матвеева? Она своей волей ходила на совет бояр, уговаривала вернуть Матвеева в Москву допрежь срока.

   — И что приговорили бояре?

   — Возвращение Матвеева из ссылки преждевременно.

   — Да кто может указать время в сём деле?

   — Царица-матушка, что о том ныне говорить? Да кто станет заново решать однажды решённое? В народе начнётся смута.

   — Или в государстве нет силы против бунтовщиков? Или стрельцы не под государевой рукой?

   — Матушка, дозволь мне слово сказать, — раздался голос ребёнка, прозвучавший довольно властно.

Наталья и князь обернулись на царевича. В горячке спора они забыли о нём. Между тем он давно уже вернулся из соседней палаты, куда отнёс свои игрушки, и внимательно слушал разговор. Горячий, склонный к резким выходкам, он давно уже привык вмешиваться в беседы старших.

   — Бунтовщикам надобно головы рубить! А кто не станет рубить ворогам головы, тот изменник!

Наталья несколько смутилась, всплеснула руками:

   — Петруша, где ты наслышался таких слов?

Царевич некоторое время молчал. От него не укрылось смущение матери, но он не понимал его причины. Разве он не прав? Может быть, ему лучше сослаться на своего учителя Никиту Моисеевича? Он заглянул в открытую дверь, прислушался, но шагов не было слышно. А матушка по-прежнему была в смущении, и Петруше показалось, что князь посмотрел на него укоризненно. Да как он смеет! Или забыл, что перед ним стоит царевич?

Однако надо было что-то отвечать, и Петруше пришли на выручку слова, сказанные ему учителем. Он крикнул:

   — Матушка, или государь не волен в животах своих подданных?

   — Волен. Да государь не один решает, а советуясь с боярами.

   — Вот уж нет! — горячо воскликнул царевич. Поискал, на что бы опереться, и решительно добавил: — Мне Никита Моисеевич сказывал про царя Ивана Васильевича Грозного... Сей царь бояр не жаловал. Он им головы рубил. И княжатам також...

   — Допрежь, чем казнить, искали, однако, вину, — заметил князь Куракин. — Тебе, царевич, ещё рано судить об этом. Ты ещё не осилил многие науки.

   — Ан нет! Никита Моисеевич сказывал, что главной наукой для царя Грозного было стать первым правителем в государстве, дабы знать, кого казнить, а кого миловать. Царь Иван наперво объявил себя действительным самодержцем.

Чувствовалось, что царевич повторяет слова своего учителя.

Наталья не знала, что ответить. Она высоко держала авторитет Никиты Моисеевича. А между тем, глядя на смущённого князя, она понимала, что Петрушу надобно поправить.

Но царевич не стал дожидаться, когда его поправят, и продолжал:

   — Царь Грозный повелел казнить самого важного князя — Андрея Шуйского. Он велел отдать его псарям, они растерзали его прямо на улице.

   — Так, верно, опальному князю сказали его вину? — заметил князь.

   — Ещё чего! — воскликнул Петруша. — Или царь станет оправдываться перед своим подданным!

   — Не оправдываться, а объявлять вину, — поправил князь Фёдор.

   — Петруша, ты расспроси об этом хорошенько Никиту Моисеевича, — посоветовала царица-мать.

   — Да что искать вину, коли есть виноватые? Царь Грозный приехал в Новгород не искать виновных, а наказать их за дерзость да мятеж!

Чувствуя, что надо что-то добавить к произнесённому, Петруша вспомнил рассказ своего учителя из жизни опять же царя Ивана, но приведённый им случай был не к месту. Наталья снова не знала, что на это сказать. Князь Куракин заметил:

   — Отвечу тебе, царевич, словами древними, как мир: «Обдумывай по дважды и по трижды то, что приходит тебе на ум». Когда учитель будет рассказывать тебе о древних мудрецах, спроси его, кто из них говорил эти слова.

После этой встречи, отнюдь не сблизившей её участников, каждый думал о своём. Наталья увидела в словах князя намёк на поспешность своей просьбы о возвращении Матвеева и решила больше не беспокоить Куракина, а искать другие подходы. Князь размышлял о том, что уроки истории, преподанные учителем Зотовым, могут быть опасными для царевича. Сам же царевич решил про себя, что обдумывать дважды и трижды, что пришло на ум, даром время терять. Коли пришло на ум, то надобно действовать, а лишние думки только мешают делу.

 

Глава 24

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Со времён второй женитьбы царя Алексея Кремль не переживал такого острого столкновения противоречивых мнений, как накануне свадьбы Фёдора. Всех удивило, что столь юный царь оказался таким разборчивым в выборе невесты.

Стояла поздняя осень 1678 года. На Верх были взяты девицы красивые и знатные. Среди них были дочери дядьки царя князя Фёдора Куракина — Анна и Марфа, дочь второго дядьки, Хитрово Богдана Матвеевича, Василиса, дочери князей Данилы Великого-Гагина, Семёна Звенигородского, Алексея Звенигородского, Семёна Львова, Владимира Волконского и другие. И все были отвергнуты.

Позже стали говорить, что виной тому были бояре, ибо, желая сблизить царя со своими дочерьми, утомляли его лишней суетой. Барышень-невест привозили к тёткам, царевнам. Каждый норовил угодить царю-жениху и выставить в самом выгодном свете свою дочь или родственницу.

Фёдор повёл себя, подобно людям мягким, деликатным и слабым. Он уклонялся от выбора. К тому же слишком очевидное соперничество между невестами и их роднёй мешало юному царю разобраться в своих чувствах.

И боярам ничего не оставалось, как предоставить Фёдору свободу выбора. И тогда он признался сестре Софье, с которой был откровеннее, чем с Другими, что ему понравилась Агафья Семёновна Грушецкая, тихая, скромная и застенчивая, как и он сам, девушка из простого дворянского рода. Многие бояре и сами Милославские одобрили этот выбор. Грушецкие были людьми непритязательными. Почти вся родня невесты была в чине жильцов. Это был начальный чин для придворных. В их обязанности входило дневать и ночевать на царском дворе для «бережения» царской семьи и всяких посылок по малым делам. Таких жильцов при дворе находилось около двух тысяч. Да и не тянулась в знать родня Агафьи Грушецкой. Только отцу её было дано боярство, да сестёр её выдали замуж за хороших людей. Одна из них стала княгиней Урусовой.

Не сбылись и другие опасения бояр. Новая знать не стала наводить тесноту в кремлёвских дворцах и теремах. Там и без того было тесней тесного. Одних братьев Натальи Нарышкиной, родных и двоюродных, было более двадцати человек, и все поселились на Верху, тесня Стрешневых и Милославских.

Свадьбу царь отпраздновал осенью 1679 года без всякого чина и особенной пышности, что потребовало бы немалых затрат. Молодая царица была добра и приветлива. И свита у неё была самая скромная. Это особенно бросалось в глаза при сравнении с многочисленной свитой царицы Натальи.

Поэтому первое время Нарышкины притихли, ибо не о чем было судачить.

Зато о самих Нарышкиных судачили изрядно. Припоминали, как при покойном царе Алексее Нарышкины, братья царицы, запускали руки в царскую казну, а сама Наталья Кирилловна вмешивалась в государские дела и, когда вдовой стала, всё держалась как государыня. Многие уже не скрывали своей нелюбви к Нарышкиным, как прежде.

Софья не давала воли этим разговорам. Ей не хотелось омрачать молодое счастье брата-царя. Однако Наталья винила в этих пересудах Софью, сама же тем временем давала ход новой молве, разумеется, в своих интересах.

На этот раз она придумала нечто совершенно неожиданное. Мол, Фёдор недаром взял себе в жёны польку. У него есть свой умысел — стать польским королём: обещали ведь поляки корону царю Алексею, а что не успел отец, то доведёт до конца его сын. А за корону Речи Посполитой Фёдор не пожалеет никакой казны. Царица же его Агафья Грушецкая — это новая Марина Мнишек.

Сама Наталья тем временем обосновалась в Преображенском, в кремлёвских палатах почти не бывала, давая этим волю новым домыслам. На самом же деле причины её уединения были тайными и ведомыми ей одной. Ни за что не призналась бы Наталья даже близким своим, что опасается, как бы её не вынудили принять постриг. Дело это для России было обычным: царица-вдова становилась монахиней. Ей были известны многие печальные судьбы: Соломонида Сабурова, Ирина Годунова, Мария Нагая и несть им числа...

И, наконец, её длительное пребывание в Преображенском заглушало хоть на время разговоры о засилье Нарышкиных в Кремле. До неё дошли тёмные пока ещё слухи о том, что царь, посоветовавшись со своими ближниками, хочет строить новые хоромы для Нарышкиных, чтобы выселить их из Кремля.

Эти слухи вызвали настоящую смуту среди Нарышкиных. Выселение из старого царского дворца подрывало их надежды овладеть когда-нибудь царским троном. И, разумеется, были приняты соответствующие контрмеры.

Судя по всему, история с постройкой особого дворца для Нарышкиных была сильно раздута любителями смуты, привыкшими ловить рыбку в мутной воде.

В действительности царь Фёдор не предпринимал никаких шагов для строительства нового дворца и с царицей Натальей не толковали об этом.

Царица сама начала говорить на эту тревожную тему. Слухи-то всё же носились. А у Натальи везде были поставлены свои люди, которые умели не только слушать, но и подслушивать. Поэтому она о многом узнавала загодя и умела упреждать события. У неё у самой были смутные догадки, что их, Нарышкиных, со временем могут потеснить во дворце, и, не дожидаясь, пока грянет гром, она решила посоветоваться с домашними и кое-что предпринять. Разговор о возможных невзгодах она повела осторожно, сперва с матерью Анной Леонтьевной.

   — Слышь, матушка, Милославские смуту наводят, будто тесним мы их во дворце. Для нас-де особые хоромы построить надобно. Да отселить куда подал её.

   — Дак царь-то али добро дал?

   — Что ты, матушка! — испугалась Наталья. — Допустить ли до беды? И хотя мочи моей нет жить с нелюдями, да всё ж тут, рядом. А ежели отселят неведомо куда?

   — Не пугай меня, доченька родимая! И без того ноне в страхе живу...

Некоторое время обе молчали, зная, как опасно нагонять на себя страхи.

   — Молиться станем святым угодникам. Авось не допустит Господь, не даст свершиться беде, — добавила Анна Леонтьевна.

   — За Петрушу душа болит, — с тревогой в голосе сказала Наталья Кирилловна. — В новых-то хоромах всякое может случиться...

   — Ты на что думаешь? — заражаясь её тревогой, спросила Анна Леонтьевна.

   — Давнее на ум приходит. Когда враги ополчились на царевича Димитрия, что в Углич был отселён, то и матушка родимая не уберегла его...

Так они беседовали, не замечая, что Петруша внимательно слушает их. Между тем он всё понимал. Учитель Зотов рассказывал ему историю царевича Димитрия.

Ему бы и в голову не пришло, что подобное могло произойти и с ним. Но на лице матушки тревога и страх. Значит, ему тоже может грозить беда? Значит, и его тоже могут зарезать ножом? Он поёжился от страха, машинально потрогал себя за горло и вдруг закричал:

   — Матушка, не давай меня ворогам! Не допусти до смертоубийства!

Наталья Кирилловна в смятении кинулась к сыну, начала успокаивать его ласками и поцелуями. Петруша имел обыкновение так же быстро успокаиваться, как и пугаться. Несколько минут спустя он уже уверенно говорил:

   — Матушка, ты не боись за меня. Я скоро вырасту, соберу полк, и мои солдаты головы посрубают нашим ворогам.

Видя, что Петруша остыл, пришла в себя и Наталья. Но, к сожалению, она так и не поняла, что не следовало при ребёнке вести столь жестокие речи, что опасно так пугать его. Где было Наталье, лишённой душевной чуткости, равнодушной ко всему, что не касалось её лично, понять, какими бедами может грозить её сыну столь раннее участие в жизни взрослых! Вот почему она решила воспользоваться детской наивностью сына, чтобы с выгодой для себя довести до конца начатые ею дворцовые интриги.

Словом, Петруша получил «взрослое» поручение переговорить с царём Фёдором, чтобы Нарышкиных не отселяли на новое место.

Царь Фёдор давно не видел Петруши, обрадовался ему, обнял, погладил жёсткий кудрявый чубчик. Спросил:

   — А ты чего такой хмурый? Али изобидел кто?

   — Не... Меня никто не изобидел. Матушку изобидели. Житья ей не дают...

   — Да кто ж это такие?

   — А Милославские...

   — Удивил ты меня, Петруша. Да о ком речь ведёшь?

   — Я ж сказал: Милославские!

   — Да кто ж именно?

   — Да все... лиходеи!

Царица Агафья, стоявшая поодаль у столика, повернулась к Петруше с милым смешком:

   — У, какой сердитый.

Петруша повернулся к царю и сказал, как приказал:

   — Вели ей уйти!

   — Не пойму, на кого ты сердишься: на царицу али на Милославских?

   — На Милославских, — буркнул Петруша.

   — Да чем они матушку твою изобидели?

   — А почто велят отселяться в новые хоромы?

   — Да где ты видел новые хоромы? — снова удивился Фёдор.

Петруша некоторое время озадаченно молчал. Новых хором он действительно не видел, хотя всё в кремлёвском дворе облазил.

   — Успокойся, Петруша, никто и не думал новые хоромы строить.

   — Верно ли?

   — Царю ли не верить? Или не знаешь, что царь самый сильный и слово своё держит?

Петруша мотнул головой.

   — Я тоже, когда вырасту, буду царём, как и ты. Сильным. И ещё злым, как царь Иван Грозный.

   — Так тебе нравится царь Иван?

   — Нравится. — И, подумав немного, царевич добавил: — Злые сильнее добрых.

   — Кто тебе это сказал?

   — Сам так думаю.

   — А ведомо ли тебе, чему учит наша православная вера? Она учит, что доброта это сила. В Писании сказано: «Если Бог за нас, то кто против нас». А делающие злое получают отмщение.

Петруша отрицательно помотал головой:

   — В Писании-то так, да в жизни бывает иначе. Так учитель мой говорил.

   — И неверно учитель твой говорил тебе. Постой... Да не он ли и хоромами новыми тебя испугал?

Петруша с минуту молчал. Не хотелось ему выдавать своего учителя, и матушка будет недовольна.

   — Да кто же этот злодей, что грозит тебе бедой?

   — Думный постельничий Иван Максимович Языков, нарицаемый новым Годуновым. Он-то и хочет меня с матушкой нечестно выслать из дома моего отца и от тебя, государь.

   — А отчего ты зовёшь его новым Годуновым?

   — Так был ещё древний Годунов, тот, что царевича Димитрия в Углич выслал да там и велел убить.

   — Вон оно что... Какие небылицы плетут, — озадаченно произнёс Фёдор.

Он понимал, что сам ребёнок не мог бы придумать такое. «Надобно сказать Софье. Пусть займётся Петрушей. Да и разобраться пора, чему его научает учитель Зотов», — подумал Фёдор. Он проводил брата-царевича до дверей, снова приласкал его.

   — Иди, Петруша, и не опасайся ничего дурного для себя. И матушку свою успокой...

Постройка нового дворца в Кремле действительно начата не была. Был выстроен лишь новый Запасный двор, где появились сахарные палаты, дровяной двор, печи, очаги. Здесь же находились дворцовый плотничий двор, поварня, а позже было устроено подворье Донского монастыря. И лишь значительно позже тут возник новый Императорский дворец.

Сама затея о строительстве нового дворца, видимо, существовала, ибо существовала и необходимость избавиться от тесноты в старом кремлёвском дворце. Но о выселении царицы Натальи с царевичем Петром не могло быть и речи: сам царский дворец предназначался для членов царской семьи. Но большую и весьма суетную, беспокойную семью Нарышкиных и впрямь надо было отселить. Да никогда не бывало прежде такого, чтобы многочисленная родня царицы и даже царей селилась в царском дворце. Все Годуновы, Шуйские, Романовы и другие фамилии жили отдельными дворами.

Когда был жив царь Алексей, он умел свести меж собой несоединимое: Нарышкиных и Милославских.

Они съезжались в Преображенское и подолгу живали там. Связующим звеном был не только царь Алексей, но и созданный им театр. Места были благословенные, живописные, и рядом была Москва.

Но после смерти царя Нарышкины и Милославские поселились в своих палестинах и уже не скрывали взаимного нелюбия. Нарышкины обосновались в Преображенском, Милославские в Коломенском и Измайлове.

Царевна Софья облюбовала Коломенский дворец за его истинно королевское великолепие. Этот дворец действительно изумлял многих иностранцев своей красотой и роскошью. Некий поэт и учёный монах сравнивал его с Соломоновым дворцом и называл восьмым чудом света.

Всё в палатах дворца блестело золотом и серебром. Развешанные на стенах картины покоряли воображение обилием библейских сюжетов: тут были картины «Пленение града Иерусалима», «Град Иерихон», «Видение царя Константина». Красочно, с эпическим размахом были представлены картины природы. Шестьдесят три аршина занимала одна только картина «Лунное течение, солнце, месяц, звёзды».

Дворцовая мебель была выдержана в современном вкусе. У стен стояли модные немецкие и польские столы на львиных ногах, украшенных резьбой. Расписаны были столы красками по золоту и серебру. Имелись тут и кипарисовые столы с серебряной оправой и перламутровой инкрустацией, мраморные столики на колёсах. Кресла были обиты атласом и бархатом либо кожей и золотыми тканями и украшены искусной резьбой. Внутренние комнаты поражали зеркалами в причудливых рамах, столовыми стенными часами.

В одной из таких внутренних комнат царевна Софья ожидала князя Василия Голицына. С той поры, как они жили в Преображенском, оба сохранили сблизившие их чувства и мысли. Чувства Софьи были более чем нежными, хотя к этому времени князь Василий был женат и имел детей. Но она по-прежнему называла его Васенькой и ожидала встречи с ним словно праздника.

Ради него Софья сегодня накрыла и сама сервировала стол. Будучи европейцем в одежде и вкусах, князь Голицын любил, однако, простую пищу, предпочитал всяким деликатесам деревенское жаркое, хорошо протушенное в деревенской печке, в обыкновенном горшке. А на десерт Софья круглый год держала его любимые засахаренные сливы.

Из окна Софье видна посыпанная золотым песком дорожка, в конце которой должна остановиться карета князя. Дорожка усажена густыми елями, которыми он всегда любовался.

Вот, наконец, показалась польская, на лёгких рессорах карета князя. Её свежая позолота блестела на солнце. Софья видела, как открылась дверка, и князь быстро, точно юноша, сошёл со ступенек. Он был в коротком тёмном кафтане. В угоду его вкусам Софья уговорила царя Фёдора ввести в Москве такие же короткие кафтаны европейского образца, и теперь она любовалась элегантностью князя, его лёгкой походкой. Подумала: «А ведь князь Василий мог бы ныне быть царём». Некогда Голицыны соперничали с Романовыми, и святейший патриарх Гермоген называл князя Голицына в числе возможных претендентов на трон. У Голицыных и прав родовых было больше, чем у Романовых. Но фортуна поступила своевольно.

И тем не менее она, Романова, в большой дружбе с князем Голицыным, и это тоже было волей фортуны...

Между тем князь Василий бросил быстрый взгляд на окно, увидел Софью, улыбнулся и через минуту уже был в знакомых покоях дворца, обнимал свою подругу-царевну, и его шелковистая борода мягко ласкала её нежную зарумянившуюся щёку.

На глазах Софьи радостные слёзы. Свет очей её, Васенька. Её жизнь, её сегодняшняя отрада, её будущее. Другого у неё не будет...

Он смахнул платком её слёзы, поцеловал глаза. Но в его глазах как будто тревога.

Первым её порывом было спросить о делах, но она удержалась, чтобы, не дай Бог, не омрачить радость встречи. Поговорить можно и попозже. Она уже привыкла к тому, что, будучи старше её, он считал своей обязанностью учить её уму-разуму.

Она повела своего желанного гостя к столу, сообщая свежие новости из жизни Коломенского, он же рассказывал ей о беседе с царём и царицей.

Софья внимательно слушала и кивала головой.

   — Правда твоя, Васенька. Царица Агафья очень милая. И как умна, приветлива, добра...

С первых дней знакомства с царицей Софья подружилась с ней и всем хвалила живой характер, чуткость и весёлый нрав царицы.

Словно торопясь высказать главное, Софья продолжала:

   — Фёдор души в ней не чает, да что-то боязно мне за неё. Нашим недругам она не по душе. Боюсь, как бы не умыслили над ней чего дурного. Не сделали бы и Фёдору какого дурна...

Она печально задумалась. А князю припомнилось сказанное о Софье покойным царём Алексеем: «Великого ума и самых нежных проницательств, больше мужского ума исполненная дева...» Что мог сказать сам князь? Он гордился дружбой с царевной.

   — Станем думать, Софьюшка, как уберечь от беды наших державных. У тебя, царевна, много при дворе доброхотов. Перво-наперво надобно отвести от царицы всякую хулу.

   — Али слыхал что плохое об Агаше?

   — А то! Недаром молвится: «Худая молва не по лесу ходит. По людям». Злые люди пустили внушение, будто царица ляшской веры и всех москвитян хочет в ляшскую веру перевести.

Софья и прежде слышала о разговорах, будто царица вторая Марина Мнишек, а надо было знать, какая недобрая память осталась в народе о самозванце Григории Отрепьеве и приведённых им в Москву поляках.

Слушая князя, Софья посуровела лицом:

   — Надобно с патриархом поговорить, дабы предал порицанию безбожную хулу царицы, а на виновных наложил покаяние.

Князь задумчиво опустил голову.

   — Не было бы хуже. Еретики и над патриархом начнут ругаться и добрых людей с толку сбивать.

   — Как же быть, Васенька? Ужели всё смолчать?

   — Молчи не молчи — всё одно. Лучше будем думать, как царя с царицей спасти от урона их здоровью.

   — Как думаешь, князь, чем неугодна царица Агафья нашим недругам?

   — Им надобно Матвеева из ссылки вернуть. Они знают: Агафья не станет просить об этом Фёдора.

   — И никто не станет!

Голицын покачал головой.

   — Я догадываюсь об их тайных замыслах, но догадки приходят самые смутные. А каково на самом деле — один Бог ведает.

   — Не тяни душу, князюшка, сказывай, что за догадки у тебя?

   — Ныне Нарышкины норовят Апраксиным.

   — Ну что из того? Умных людей среди Апраксиных сроду не водилось.

   — Нарышкины, однако, за что-то ценят их. Зачем-то ведь задумали ближника царя Языкова свести с Марфой Апраксиной. Она крестница Матвеева. Стало быть, мыслят, что Марфа будет держать руку Матвеева.

   — Я скажу об этом Фёдору.

   — Во всём ли слушает тебя твой царственный брат?

Софья с упрёком взглянула на князя.

   — Мне кажется, что наш юный царь старается ко всем быть добрым, и как бы он не вернул Матвеева из ссылки. И тебе ныне не убедить его, что кто-то задумал свести его с трона. Признайся, царевна, что ты и сама думаешь, где бы сыскать добрых людей. Да где они, добрые люди? На своих родных и то нельзя положиться. Сколь добра я делал двоюродному брату своему Борису князю Голицыну, и какова его любовь ко мне? Он с ворогами моими стакнулся. Ныне верно узнал о том, что он в беседе с царицей Натальей отрёкся от меня.

   — Видно, дорожит местом дядьки царевича Петра, — вздохнула Софья. — Почто, однако, Наталья облюбовала его? Пьяница и в делах нестойкий...

   — Зато вернее будет служить ей. Наталья привыкла чувствовать рядом мужское плечо, на которое можно опереться. Нет Матвеева, так появился князь Борис.

А Софья, слушая своего Васеньку, печально думала, что, вероятно, и её покойный родитель царь Алексей избрал Наталью за то, что мог показать и своё великодушие, и свою силу, когда она всякими хитростями приманила к себе его мужское самолюбие.

Князь догадался о мыслях Софьи, ибо она не раз говорила с ним об этом. Ему же хотелось, чтобы она знала, что он любит её за другие неоценимые качества — мужество женщины и её ум. Ему важно было знать, что она понимала: им обоим грозят бедой Нарышкины, и не существует такого зла, на которое была бы неспособна царица Наталья, ибо у неё нет чувства греха. Впрочем, из чувства опасения он старался воздерживаться от резких суждений о царице и бывал в этом сдержанным даже с Софьей, хотя в её скромности мог не сомневаться.

Так они беседовали, беспокойно обсуждая, как предохранить царя и царицу от возможных бед. Оба сознавали, что надобно удалить от царя Фёдора его спальника Языкова. Были великие опасения, что Наталья перетянет его на свою сторону. И где юному царю понять эти дворцовые хитрости!

Но время шло, и жизнь подбрасывала иные заботы. Некогда здоровая краснощёкая царица Агафья таяла на глазах. Предполагали, что её здоровью вредит беременность. Но царь и царица с такой радостью ожидали первенца, что забыли и думать об осторожности и тем более о недугах.

Долго тянулась зима, но быстро промелькнула весна, и наступившее лето принесло вместе с надеждой тревожные ожидания: уж очень болезненной была царица. 11 июля она родила наконец сына, которого нарекли Ильёй в память деда Ильи Милославского.

В Москве звонили колокола. А через три дня ударил «Вестник», оповестивший о смерти царицы.

По Москве поползла молва: царицу «испортили». И многие поверили молве, ибо через неделю умер и царевич Илья.

Царь Фёдор, ещё не успевший оправиться от удара после смерти любимой жены, не вынес нового потрясения и слёг. Софья, безотлучно бывшая при брате, заботливо, точно мать, ухаживала за ним. Сама кормила его, сама подносила лекарство. Корила себя за то, что не была столь же заботливой к царице. Много ли ей, ослабевшей от родов, надо было отравного зелья! Да что об этом думать! Не допустить бы новой беды, о которой Софья страшилась и помыслить. Да как уберечься от ворогов?

Об этом же с ней вскоре после смерти наследника заговорил и князь Василий Голицын. Он начал издалека:

   — Наталья-то не отпускает от себя царевича Петра, всем на удивление, таскает его за собой. Знает, видно, как трудно уследить, чтобы не испортили человека. — И, помолчав немного, добавил: — Наталья-то знает, да мы не знаем. Следи, Софьюшка, следи. Ежели погубят Фёдора, недолог будет и наш век с тобой...

   — Ох, Васенька, не пугай и без того пуганую. Скажи лучше, с какой стороны беду, коли что, надобно ожидать?

Князь ответил поговоркой:

   — Кабы знать, соломки бы можно подстелить...

   — Я вот думаю: оженить бы Фёдора нужно.

   — Вот тут-то и жди беды!

   — Что так?

   — Или не сказывал я тебе про Марфу Апраксину? Нарышкины живо поставят её в царицы.

   — Чай, Фёдора и предуведомить о том можно. Да и Марфа-то наречённая невеста Языкова.

   — Эка задача — дать отставку Языкову!

Но поговорили — и забыли, как это бывает у людей, от природы не склонных к подозрительности. И, как правило, выигрывают люди, устремлённые на зло: их отличает незамедлительность действий. Софья и князь Василий всё угадали правильно, но, будучи людьми непрактичными, упустили время.

Для начала всё было подстроено так, чтобы Фёдор чаще виделся с боярыней Апраксиной. К предстоящему событию — царской женитьбе — подготовили и патриарха, и он обещал принять участие в этом важном деле.

И с наречённым женихом Языковым всё было обдумано с пользой для Нарышкиных. Милославские обрели в нём опасного врага, ибо отныне Языков перекинулся к Наталье, стал её добровольным советником.

Между тем не прошло и полугода со смерти царицы Агафьи, как состоялась свадьба Марфы Матвеевны Апраксиной и царя Фёдора. Сам патриарх совершил наречение в царевны и благословил царскую невесту. Но сама свадьба, свершившаяся 15 февраля 1681 года, прошла без «всякого чину». Не было и торжественного венчания. Осенив всех благословением, патриарх Иоаким объявил о желании государя вступить в новый, второй брак.

— А того ради нарекли мы государыню-царевну и великую княжну Марфу, Матвееву дочь Апраксиных в невесты государю великому Феодору Алексеевичу, самодержцу и царю всея Великие, Малые и Белые России. Да подаст им Господь многолетнего и благоденственного жития и чадородия на радость земле и царству.

Бояре били челом новобрачным, подносили им подарки. Но торжеств не было, а венчание совершалось в домашней дворцовой церкви. Всё это было похоже на обычную боярскую свадьбу. Не было предсвадебных столов и было очень мало приглашённых даже среди известных особ. Все ворота в Кремле были намертво заперты. Но особенно бросалось в глаза то, что царь был невесел. Правда, это не смущало ни новую царицу, ни её родных: знали, что у невесты до свадьбы был свой суженый, а царь Фёдор не мог забыть свою первую жену Агашу. Но, как бывает обычно в таких случаях, люди думали: «Свыкнется — слюбится».

Царевна Софья была, казалось, опечалена больше, чем брат. Сердце её ныло от дурных предчувствий. Она помнила первую свадьбу Фёдора, милое лицо невесты, искренно полюбившей юного царя. К новой царице у Софьи не лежала душа. Скрытная, всё в себе держит. Ясно, что из чужого гнезда выпорхнула. Любимица Матвеева — недаром он стал её крёстным отцом — и надежда Нарышкиных всё повернуть в царстве по-своему благодаря новой ловкой царице.

Не справившись с тяжёлыми мыслями, Софья ушла со свадьбы раньше времени, сославшись на нездоровье. У неё и в самом деле был страдальческий вид. Несчастная сознанием своего сиротства, подавленная постоянными раздумьями о трагическом исходе судеб своих братьев-наследников трона, Софья тревожно всматривалась в будущее. Она хорошо помнила, как после смерти отца Нарышкины с Матвеевым заперли Фёдора, предварительно опоив его опасным снадобьем, а у двери поставили караул. Думали, что ни у кого не хватит воли и мужества пойти наперекор им. Спасибо князю Долгорукому и боярам: они не потерпели беззакония.

Софья до сих пор с сердечной болью вспоминала минуты, когда увидела своего брата, наследника престола, в положении арестанта: весь опух, глаза слезятся, а сам слова не может вымолвить.

После смерти Агаши Софья всё время опасалась, как бы Фёдора не отравили. Из головы не выходило подозрение, что царица была отравлена. Нарышкиным нужно было поставить царицей крестницу Матвеева, чего они и достигли. Да станет ли эта новая царица оберегать Фёдора так, как Агаша?!

Верь не верь, а надобно что-то делать. Только кто бы сказал, в чём спасение?

Среди бояр и в прежние времена всегда было много предателей, а ныне, когда власть ослабела, и того больше. Нарышкины — люди ловкие и наглые, для них нет ничего святого. Воспользовавшись болезнью царя Алексея, сумели обогатиться за счёт казны. А теперь и царица «своя». Сумеют взять бояр под свою руку: кого деньгами подкупят, кого посулами. Ныне многие уже под их рукой. Князь Василий не зря опасался такого исхода.

И что же теперь будет? Что будет с Милославскими? Что будет со всеми добрыми и честными людьми, преданными своему царю и отечеству?

А ежели ещё и Матвеев вернётся?!

 

Глава 25

ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ

Все заметили большую разницу между прежней царицей Агафьей и нынешней — Марфой Матвеевной. Агаша как была до венчания милой и простой, такой и в царицах осталась. А Марфа в скором времени напустила на себя величавую важность. Прежние Агашины ближники не решались и подступиться к ней. Князь Голицын, присмотревшись к Марфе, заметил: «А глаза у неё не добрые. Лукавая и себе на уме новая царица».

В кремлёвских палатах царица Марфа установила свои порядки, частично позаимствованные у королевского двора. Свиту она завела новую. У каждой боярыни были особые обязанности. Царица открыла что-то вроде салона, и приглашение в этот салон почиталось за честь. Многими было замечено, что новая царица проявляла в делах характер: начатое дело доводила до конца.

И, главное, ей нельзя был отказать в умении найти подход к царю и добиться от него выполнения своей просьбы. Так, она добилась разрешения для Матвеева вернуться в Москву.

Накануне между царём и царицей состоялась беседа, решившая судьбу ссыльного боярина. Речь царицы была проникновенной, и сама беседа построена искусно.

   — Всем ведомы, государь, милость твоя и доброта.

   — О чём просишь, царица?

   — Бью тебе челом, государь, о крёстном своём. Старенький стал дедушка наш. Возверни его назад, ежели... он искупил свою вину. А он всю жизнь будет Бога молить о твоём здравии!

Фёдор молчал, но по лицу его Марфа видела, что её челобитье он не отверг.

   — Какие вести пересылают о твоём крёстном? Здоров ли?

   — Какое его здоровье!! А пуще того о сыне убивается. Андрей был ещё ребёнком, когда их сослали. Болеет много. Невмоготу ему холодный север. Сам знаешь, каково сыну без матери... Мать-то умерла незадолго до беды, что их постигла...

Марфа так разжалобила царя, что он дал своё согласие перевести Матвеева ближе к Москве, в селение Лух, хотя совсем ещё недавно считал его опасным для государства и благополучия своих близких.

Новая царица во всём исполняла волю Натальи Нарышкиной, которая передавала ей свои властительные навыки. Софье пришлось убедиться в этом, когда её перестали допускать к брату. Царица Марфа всячески уклонялась от объяснения с ней, да и жила она преимущественно в Преображенском вместе с Нарышкиными, куда Софья давно забыла дорогу. После смерти отца она была там всего один раз, и приём ей был устроен самый обидный. Позже ей передали, что братья Натальи без всякого стеснения насмешничали над ней. А старая Анна Леонтьевна, мать Натальи, говорила позже, что царевну Софью надобно опасаться: она имеет зломыслие противу всех Нарышкиных. Софья ответила на это: «Давно замечено: злобно пеняют на других те люди, у кого рыльце в пушку».

Между тем вскоре появились поначалу робкие слухи о нездоровье царя Фёдора. Софью они испугали: коли родных не допускают к царю, значит, что-то скрывают от них. От врачей она не добилась ничего, и это показалось ей ещё более подозрительным: ежели что-то таят, значит, есть что таить. Остальные сёстры тоже пытались проникнуть к Фёдору, но возвращались с тем же результатом.

Софья долго мучилась неизвестностью и тревогой, пока не приняла неожиданного решения поговорить с самой Натальей, хотя и сильно сомневалась, будет ли толк от этой затеи.

Наталья Кирилловна приняла Софью очень радушно вопреки ожиданиям царевны. Она сидела в своём любимом кресле, напоминающем трон, при виде Софьи любезно кивнула ей. Боярыни, составлявшие свиту, поклонились вошедшей и оставили её наедине с царицей. Наталья смотрела на нежданную гостью вопросительно-пристально, но мягко: видимо, обострение отношений не входило в её намерения.

   — Здравствуй, государыня-матушка!

   — И тебе желаю здравия! Сказывай, царевна, с чем пожаловала?

   — Чаяла принести тебе низкий поклон от брата-царя, да не пустили к нему.

Наталья быстро взглянула на царевну. Она будто что-то сдерживала в себе и, наверно, не ожидала от Софьи столь прямого заявления.

   — Меня також не допустили к нему, — как бы с недоумением заметила она. — Говорят, покой государю надобен.

   — Да чем он болен? — не выдержала Софья этого спокойно-рассудительного тона.

   — Доктора сказывают, государь огневицей занедужил... — И, взглянув на царевну, Наталья добавила: — Ты, Софьюшка, не терзай свою душу страхами. Поветрие ныне дурное. Сама-то стерегись!

Эти зряшные отговорки рассердили Софью.

   — Экая напасть — огневица! У нас в семье её и за недуг не почитали. Бывало, Фёдора лихорадит, а его и в постель не уложишь. Нет, тут, видно, не огневица... Сделай одолжение, матушка, навести со мной брата-царя. Он, чай, помнит, как быстро мы в своём кругу лечили лихорадку...

Наталья снова взглянула на царевну, не замечая, что взгляд её выразил неприязнь. Софья уловила эту неприязнь, но отнеслась к ней спокойно, только тело её стало словно бы наливаться свинцовой тяжестью.

   — Ныне мне к спеху в Преображенское ехать, — заметила Наталья. — А как дела свои справлю — дам тебе знать.

Она считала этот разговор законченным и отвела глаза в сторону.

   — Премного обязана тебе, матушка. Буду ждать твоего возвращения. А пока вели царице Марфе допустить меня к брату. Хоть одним глазком глянуть бы на него...

Софья пристально, с надеждой вглядывалась в лицо Натальи, а между тем помимо воли делала сторонние наблюдения и думала: «Отчего глаза у неё напоминают покойную супругу Матвеева? Веки точно плёнкой затянуты, и один глаз косит. А лицо удивительно спокойное, будто нет меж нами несогласия».

   — Удивила ты меня, Софьюшка! Или я вольна такие приказы отдавать?

   — Или ты не государыня-матушка?

   — Марфа Матвеевна ныне государыня...

   — Она молода и во всём слушается тебя.

Наталья сдвинула красивые чёрные брови: настойчивость Софьи раздражала её.

   — Вижу, царевна, за старое берёшься. Видно, ссору хочешь завести.

Софья вдруг упала на колени перед Натальей.

   — Матушка! В память отца нашего, а твоего супруга покойного, царя Алексея Михайловича, пожалей его дитя!

Удивлённая поведением Софьи, царица округлила холодные чёрные глаза.

   — Да о чём просишь ты, настырная?

   — Вели допустить меня к братцу моему родимому!

   — Сказано тебе: не вольна я.

Софья поднялась и в страстной истоме, не сдерживая слёз, почти выкрикнула:

   — Не губите его! В память царя Алексея — не губите! Он любил Фёдора больше других детей!

Заметно было, что слова и слёзы Софьи раздражали Наталью. Лицо её пылало гневом.

   — Остановись, безумная, ибо и сама не ведаешь, о чём кричишь!

Взгляды двух женщин скрестились, и видно было, что им никогда не договориться между собой. Наталья искусно скрывала злобу и оттого казалась спокойной.

   — Нам ли, несчастным Нарышкиным, на которых вы, Милославские, смотрите косо, думать о гибели государя, положившего на нас свою милость? Или не мы нашли ему заботливую царицу? Или Марфа не по нраву вам?

Потоку её гнева, чувствовалось, не будет конца. Софья молча, строго слушала её, потом перебила:

   — Остановись и ты, матушка! Сдержи напрасный гнев и не уходи от ответа. Не о Марфе веду речь: напрасно ты так поднялась за неё. О Фёдоре веду речь. Почто отводите от него родных? Ежели он болен, мы и сами не станем его тревожить. А ежели он нуждается в наших заботах? Или не я была для него доброй сиделкой, когда надобно было его выходить?

   — Ныне у Фёдора есть супруга. Или ты мнишь, будто она желает ему зла?

   — Зачем ты каждому моему слову стоишь поперёк? Зачем отводишь прямые доводы?

   — А оттого и отвожу, что ты не в себе... Царице Марфе как не доверять? О её доброте и в народе стали говорить. Петруша ещё ребёнок, а он за руку повёл меня к ней, чтобы челом ей ударить за то, что за «дедушку» Сергеича перед царём хлопотала и её хлопотами Артамона Сергеевича из Мезени вызволили, спасли от холода и голода.

   — За Матвеева и я в своё время хлопотала. А за Милославских кто ныне похлопочет? — И снова с досадой и болью у Софьи вырвалось: — К себе-то вы все добры!

   — Ты это говоришь наперекор истине! Ты бы послушала, что люди добрые говорят!

   — На народ ссылаешься? Так дозволь и мне сослаться. А сама ты давно на площади была, где народ собирается? Так пошли своих слухачей, они тебе правду принесут. В народе стали говорить, что царя хотят извести отравой.

   — И ты повторяешь это, безрассудная!

Софья быстро удалилась, стараясь сохранить на лице спокойствие.

Приближалась Пасха, самый радостный святой праздник на Руси. Царь Фёдор, о котором были пущены слухи, что он безнадёжно болен, поднялся к пасхальной заутрене в Успенский собор. Это было в ночь на 16 апреля. Накануне он беседовал с патриархом, и тот благословил его. Иоаким, хотя и придерживался позиции Нарышкиных, в душе относился к царю Фёдору с сердечной приязнью.

Собравшиеся в храме люди, оповещённые слухами о нездоровье царя, внимательно следили за каждым его движением. Замечено было, что царь неохотно опирается на руки окруживших его родственников царицы Марфы Апраксиных, что Милославские стоят поодаль. Их оттеснили Нарышкины будто бы за то, что царевна Софья поносила Нарышкиных, а Милославские домогались от царя, чтобы он оставил престол царевичу Ивану, а не царевичу Петру, как того хотели Нарышкины.

Умело пущенные слухи были на Руси самым действенным тактическим приёмом скрытно действующей партии. Они бывали столь же упорными, сколь и зловредными. И в то время, как в Москве заливались пасхальные колокола, а на площадях и улицах горели смоляные бочки, как ликовало всё население от мала до велика, подкупленные шныри искали повода, чтобы шепнуть словечко в пользу Нарышкиных, и непременно с ложной печалью в голосе добавляли, что дни царя Фёдора сочтены.

Чаще других повторялся слух, что царица Наталья сильно печалуется о царе Фёдоре, молится ночами и часто посылает узнавать о его здоровье.

Замечено было также, что Милославские попритихли. Что бы это могло означать? В умах насевалась смута, а тёмные людишки усиливали её, предвещая конец царству Милославских.

События развивались по трагическому сценарию.

Не прошло и двух недель со времени пасхальной заутрени в Успенском соборе, где москвитяне могли радостно лицезреть доброго к ним царя Фёдора, как раздался заунывный траурный звон колокола «Вестник», именуемого «вестником печали». В возрасте двадцати четырёх лет скончался царь Фёдор. И снова в умах возникла смута. Москву тревожили слухи, что царя Фёдора отравили, как и отца его, царя Алексея.

Напуганные этими слухами бояре, опасаясь волнений, решили не медлить с похоронами, не дожидаться, пока прибудут из окрестных сёл все желающие попрощаться с государем. Поспешность объясняли тем, что на похоронах Алексея было много разбойного люда и совершилось в те траурные дни много убийств.

Но смуту в умах эти доводы не уняли. Православная душа народа особенно чувствительна к правде в печальные дни.

Подмечено было, что царица Наталья с царевичем Петром спешно удалились, не дождавшись отпевания царя Фёдора. В народе роптали: «Кинулись прочь, будто беглые». Да и прочих Нарышкиных не было на отпевании. Когда Нарышкиным сказали, что они не соблюли православного обряда, Иван, самый дерзкий из них, ответил: «Царя не отпевали, наш царь живёт и здравствует. А кто умер, тот пусть в земле лежит».

Задолго до окончания церковной службы вместе с Натальей и её сыном вернулись во дворец и многие вельможи из партии Нарышкиных. Негодование было великим не только в народе, но и в семье Милославских. Увидели пренебрежение к памяти покойного царя и вызов Милославским. Тётки царские, Анна и Татьяна Михайловны, пользовавшиеся особым уважением в народе, отправили монахинь к царице Наталье с выговором: «Хорош брат, не мог дождаться конца погребения». Наталья ответила, что её сын ещё ребёнок, не мог выстоять службу не евши. А Иван Нарышкин присовокупил ещё и от себя прежние грубые слова. И ни малейшего сожаления о содеянном.

Раздосадованная этими нареканиями, Наталья решила уязвить Милославских и обвинила Софью.

Буря в стакане воды поднялась в скорбные минуты похорон Фёдора. После совершившихся над его телом обрядов гроб на плечах придворных понесли в Архангельский собор. Это была важная, торжественная минута. Кто будет идти за гробом усопшего царя? Только наследник престола и мужская родня покойного могли следовать за гробом.

Нарышкины предусмотрели всё это. Вперёд был выдвинут царевич Пётр, которому принесли присягу некоторые предусмотрительные бояре. За царевичем в траурных санях несли его будущую соправительницу, царицу Наталью. Народу давали знать, кто будет его царём и кто соправительницей по царствованию.

Это было чистым самоуправством: без решения Боярской думы, без соборного избрания людям навязывали царевича-ребёнка, а соправительницей его мать из рода Нарышкиных, которых не любили в народе. Очевидной была и незаконность в решении вопроса о престолонаследовании: выдвигался младший царевич, минуя старшего — Ивана — из рода Милославских. Повторилась история с избранием царя после смерти Алексея Михайловича.

Выдвижение царевича Петра и царицы Натальи впереди траурного шествия всем бросилось в глаза. В Москве не умели молчать. Начались шепотки:

   — Дак почто помимо старшего царевича Ивана выдвинули молодшего?

   — Сказывают, царевич Иван болен...

   — Да мы-то что ж этого не знаем?

   — А не всё одно? Пётр Нарышкин али не сын царя Алексея?

   — Сын-то сын, да младёхонек. А править нами станут теперь Нарышкины...

   — А Милославские что ж отступились?

В это время, когда траурное шествие задержалось на Красном крыльце и стольники с рук на руки передали траурную ношу молодым дворянам, которые должны были донести её до самого собора, из дверей, выходящих на крыльцо, в сопровождении боярынь появилась Софья. Она вошла в ряды провожающих. Все расступились, давая ей дорогу, она же, минуя цариц и духовенство, шла прямо к голове шествия. Казалось, она была не в себе, целиком отдаваясь своему горю и не думая соблюдать ритуал, установленный от века. Какую-то минуту Наталья растерянно смотрела на неё, но быстро догадалась подозвать к себе боярыню Прозоровскую и попросила её уговорить царевну вернуться в терем. Боярыня слегка смутилась: у неё, отвечавшей во дворце за соблюдение церемониала, были все основания обратиться к царевне Софье, поступавшей вопреки обрядово-ритуальному чину. Царевна не должна была находиться в голове траурного шествия, рядом с провозглашённым царём, наследником престола Петром, и царицами Натальей и Марфой.

Да как остановить упорную!

Боярыня Прозоровская приблизилась к Софье, которая шла, закрытая траурной фатой, ни на кого не глядя. Боярыня слегка коснулась её плеча:

   — От имени царя Петра и цариц Натальи и Марфы, от бояр також бью челом, царевна благоверная: не нарушай чина!

Боярыне показалось, что царевна слегка дрогнула при словах «царь Пётр». Но у боярыни не оставалось сомнений: царевна Софья не вняла челобитью.

Это поняла и царица Наталья, зорко следившая за каждым движением боярыни Прозоровской и Софьи. Она решила отрядить к царевне свою мать Анну Леонтьевну, у которой достало бы характера, дабы вразумить дерзкую гордячку.

   — Матушка, останови безумную! Скажи ей, что всем боярством бьём ей челом. Да возвернётся во дворец! Не остановишь — позор и укор будут на наши головы!

В народе слышали слова царицы Натальи, и они вновь породили смуту в умах. О соблюдении ли чина думать царевне в таком великом горе? Царевич-сирота хоронил сироту-брата, молодого несчастного царя, до времени ушедшего из жизни. Или не вправе царевна Софья предаться своему горю и проводить его в последний путь не по чину, а как велит сердце?

Она же была ему за мать и за отца! И почто так жестокосердно судит её ныне царица Наталья?! Хоть бы старая мать царицы остерегла её от жестокости! Но Анна Леонтьевна охотно подхватила слова дочери-царицы:

   — Знамо дело: остановить надобно гордячку! — Но тут же, почувствовав, что должно смягчить резкость этих слов, что к ней все кругом прислушиваются, добавила: — Не в себе, видно, девица... Забыла... Объяснить ей надобно поласковее. Скажу ей, царица-матушка: «Царевне ли идти рядом с чёрным людом?» Чай, как услышит добрую речь — опомнится... Господь, чай, не оставил её, отведёт от стыда.

И Анна Леонтьевна, слегка помедлив, засеменила к царевне Софье, которая вместе с шествием слегка задержала шаг.

   — Благоверная царевна, послушай старую мать. Царя Фёдора Алексеевича уже не вернуть... Не срами молодого царя Петра, не приближайся к нему! — И уже в сердцах, видя, что царевна не слушает её, почти выкрикнула: — Или он не царь тебе?!

Но царевна Софья молча и скорбно продолжала свой крестный путь. В эту минуту для неё не существовало ничего, кроме её безграничного горя, и в этом горе было мучительное сознание личной вины: не отвела руки злодеев, опоивших зельем брата-царя, не спасла!

Не гордость и не злое упорство, в чём обвиняли её Нарышкины, а безмерная боль утраты и терзавшее её сознание собственной вины — вот что было в её душе.

И люди, чувствуя её беспредельную скорбь, плакали потихоньку, глядя на неё.

Поняла ли она, о чём просили её боярыня Прозоровская и Анна Леонтьевна? Скорее догадалась, чем поняла. Слова доходили до неё с трудом. Но она чувствовала и понимала, что даёт повод Наталье для злословия и клеветы. Ей было горько, что Наталья перед всем народом не устыдилась показать свою злобу. Сама она приличий не соблюла. Не дождавшись, пока царя предадут земле, Нарышкины собрали своих похлебщиков, чтобы выкрикнули имя царевича Петра да присягнули ему. Знали, что Милославские в своём великом горе не будут хлопотать в эти минуты о царстве. И ныне она, Софья, стала им поперёк, когда решила пойти за гробом брата-царя. Увидели в этом посягательство на царство со стороны Милославских. Сколь же властолюбивы эти Нарышкины!

Так думала Софья, слыша за своей спиной злобное шипение царицы Натальи. По звуку её шагов догадалась, что она приблизилась к паперти, где её дожидался сын Петруша, ныне почитай царь. Никак разговаривает с ним? Софья невольно прислушалась, предчувствуя, что речь пойдёт о ней.

Так и есть. Не уймёт никак свою злобу.

   — Слышал, Петруша, что сестрица твоя благоверная ныне вытворила? Не придумала бы ещё чего-либо. А укоры на нас пойдут. Скорее простись с государем-братом — да пошли из храма. Не начала бы и тут озорничать твоя сестрица. Слыхал, поди, что люди говорят?

   — Как не слыхать! И слушать зазорно.

   — Пошли скорее, Петруша! Не пристало нам тут до конца стоять...

И, быстро сотворив крестное знамение, вместе с матерью-царицей Петруша-царь покинул храм.

Поспешное бегство из храма царицы Натальи с царевичем Петром смутило окружающих и многих испугало. Это был вызов всему укладу не только дворцовой, но и церковной жизни, вызов куда более сокрушительный, чем присутствие царевны Софьи при гробе брата-царя. Люди помнили, как всего минутами ранее Наталья кричала на царевну Софью, виня её в несоблюдении приличий. Почто же сама столь дерзко ославила веками установленные законы?

Больше всех был потрясён патриарх Иоаким. Он побледнел и опустил голову, словно и сам был виноват в случившемся. Возможно, в душе его пробудились сомнения, правильно ли он поступил, когда так поспешно благословил на царство ребёнка Петра из семьи Нарышкиных. Свою поспешность он оправдывал опасением смуты. И вот теперь все будут думать, как бы заводчиками смуты не стали Нарышкины. Пётр ещё дитя, и править всеми станет его мать, царица Наталья. Но, ежели она так принародно не пощадила всеобщей скорби и не уважила людей да ещё надругалась над церковным чином, могут ли москвитяне ожидать от неё правды и милосердия, когда укрепится её власть правительницы?

Люди видели смущение патриарха Иоакима, но мало кто ожидал от него порицания правительнице: в народе думали, что патриарх прямил Нарышкиным.

И думать так были немалые основания. Патриархом Иоаким был избран в 1674 году, когда в силу вошли Нарышкины. Говорили, что ранее он жил в Киеве и в Москву его взяли благоволением к нему Матвеева и что сам Матвеев и «присмотрел» его в Киеве.

Сейчас же Иоакиму ставили в вину, что он поспешил с избранием царя, когда Милославские были в горе и не могли собраться с силами для участия в таком важном деле. Вот почему в эти минуты, когда царица Наталья с сыном торопливо удалились из собора, не простившись с покойным государем, не дождавшись конца службы, все взоры обратились к патриарху. Видели его волнение, его растерянность и думали о том, что же ныне всех ожидает.

Кажется, только одна царевна Софья, поглощённая своим горем, не заметила ни бегства из собора царицы Натальи, ни волнения патриарха. Зато сама она стала в центре всеобщего внимания. Все видели, что горе её было безутешным. Она то плакала навзрыд, то, вдруг затихнув, всматривалась в лицо усопшего и целовала его в застывшие уста, словно надеясь найти в них признаки жизни.

Патриарх закончил служение. Гроб был опущен под своды склепа, и траурное шествие снова двинулось, на этот раз обратно, во дворец, на поминальную трапезу.

Царевна Софья на минуту смолкла, затем откинула траурную фату, обвела окружающих замученным взглядом и вдруг громче обыкновенного произнесла:

   — Люди добрые, ужели смолчим и ничего не скажем о том, как наш брат, а ваш государь отошёл с сего света неожиданно? Ужели неведомо вам, что его отравили враги зложелательные?

Кто-то спросил:

   — Ежели о том ведомо, то скажи нам, царевна, кто же эти зложелатели?

За Софью ответила шедшая с ней рядом ближняя боярыня:

   — Али неведомо вам, что власть норовят захватить люди чужого роду-племени, те, что обошли царевича Ивана и присягнули царевичу из рода Нарышкиных?

   — Виноваты перед тобой, царевна-государыня! Умилосердись над нами!

   — Умилосердитесь и вы над нами! Нет у нас ни матушки, ни батюшки. Старшего брата Ивана на царство не выбрали. Ежели мы перед вами в чём провинились, отпустите нас в чужие земли, к королям христианским. Да не свершится злое умышление над братом нашим Иваном, да не падёт новая беда на наши головы!

Эти слова произвели на всех сильное впечатление. Разом прекратились все разговоры. Народ слушал и старался запомнить, что говорила царевна. И скоро слова её облетели всю Москву. Люди и без того были встревожены недавним поспешным избранием царя и криками, что оно было неправым, что всё было делом рук Нарышкиных. Понимали, что править будет царица Наталья. Мало было таких, кто относился к этому спокойно и одобрял избрание на царство ребёнка Петра.

Между тем Нарышкины всюду поставили своих людей, которые слушали, кто и что говорит. Заранее было условлено, что царевну Софью остановят возле дворцовых ворот. Никто ещё не успел понять, что происходит, как Софью взяли под руки боярыни, посланные Натальей, и отвели в покои для царевен.

Софья не сопротивлялась этому. В ней словно что-то сломалось. Она вдруг замолчала и, вернувшись в свою палату, тотчас же заснула.

Но сколь же горьким было её пробуждение! Она припомнила вчерашний день, свои безутешные рыдания. И хотя в те часы она была не в себе, но всё вспомнилось отчётливо, мучительно-резко. То, что казалось тогда случайным и мимолётным, сейчас приобрело знаковое значение. В соборе её неотступно преследовал взгляд Натальи. Что это был за взгляд? В нём затаились и злорадство, и страх. Но страх перед чем? И Софья поняла: Наталья боялась её, опасалась, что настроит против неё народ. Значит, чувствовала, что избрание её сына было неправым, что народ не одобряет её, Наталью, и всю её родню. Но столь свирепым было стремление Нарышкиных к власти, что им всё нипочём.

А что они, Милославские? Попрятались по своим закуткам. Також и царевны-тётки, и царевны-сестрички. На словах только и горячи. Или род Милославских не делами славен? Почто стали поддаваться захудалым Нарышкиным?

О многом припомнила в то утро Софья. Особенно наглыми были братья Натальи. Видно, решили, что Милославскими можно помыкать.

Не о том ли говорит и грубое обращение с нею ближних боярынь Натальи, когда они её, царевну, по-мужицки остановили у дворцовых ворот и с двух сторон взяли в тиски? Да что же она-то не сопротивлялась, отчего дозволила послушно увести себя?

Сознание собственного несовершенства и ошибок, в которых Софья ныне признавалась себе, давало ей чувство душевной твёрдости и пробуждало волю к борьбе.

Никогда ещё она не слышала от себя столько нареканий себе самой. Нарышкины крепят себя злом, окружили себя людьми, упорными в зле. И ведь видели, что они давно начали теснить нас, Милославских. И нам давно следовало понять, что сила Нарышкиных в единении и действуют они дружно, единым натиском. Одних подучили, других подкупили посулами. Ради чего же казну царскую разворовали? И корень наш, Милославских, начали выводить чарами и снадобьями всякими. Да как доказать, ежели всё держалось в тайне? Благодарение Богу, что доктор правду молвил да князь Куракин, да боярин Хитрово тоже не стали таить, что знали про себя. А всё-таки верх ныне у Нарышкиных...

И тотчас страхом пронзила мысль: «Не извели бы и царевича Ивана! Господи, помоги и спаси!»

Но страх — плохой помощник в делах. Софья понимала это и призвала на помощь утешительные мысли. Народ за Милославских, и подкупом Нарышкиным его не одолеть.

Среди стрельцов насевается смута. Как-то справятся с нею Нарышкины? Софья и сама опасалась смуты. И ей пришло на ум обо всём поговорить с патриархом Иоакимом.

Словно угадав о намерении царевны поговорить с ним, патриарх пригласил её в Крестовую палату.

Софья восприняла его приглашение как лестное внимание к себе.

В Крестовой палате происходили патриаршие приёмы. Сюда приглашали почётных гостей. Не иначе, как о чём-то важном надумал побеседовать с ней владыка. Об избрании царя Петра? О пересудах и смуте в умах по поводу этого избрания? Видимо, так, ибо на другой день после похорон Фёдора Софья стала говорить, что избрание царём малолетнего Петра было неправым.

Собираясь к патриарху, Софья всё больше склонялась к мысли, что владыка встревожен её словами и чего-то опасается. И не о чести для неё думал он, приглашая её, но о серьёзном внушении: ведь в Крестовой палате происходило наречение царём маленького Петра, именно здесь боярство целовало крест царственному отроку. Видимо, патриарх хотел, чтобы она, царевна, почувствовала священный смысл случившегося. Непризнание того, что произошло в этой обители, равносильно клятвопреступлению.

Но отчего патриарх Иоаким столь решительно принял сторону Нарышкиных? Почему так поспешил благословить на царство ребёнка? И где? В Крестовой палате. Прежде при царском дворе такого не водилось.

Вопросы непростые, и, прежде чем идти к патриарху, Софья должна бы ответить на них. Она вспомнила, что в последнее время царица Наталья частенько поминала о том, что Симеон Полоцкий был ближником царя Алексея и царевны Софьи и что царевна Софья была «любимкой» Симеона. Только теперь поняла Софья, что делалось это неспроста, да и не делала Наталья ничего «спроста». У неё на всё была своя политика. И хоть давно это было, а всё ж сомневалась Софья, что между Симеоном Полоцким и патриархом были одни лишь домашние нелады. Припомнилось, как Иоаким ещё в бытность свою архимандритом Чудова монастыря корил Симеона за приверженность к латинизму. А ежели смотреть в корень, то была меж ними борьба за влияние на её покойного батюшку, царя Алексея. Что же касается большой политики, то в то время Софья ничего не смыслила в ней.

А между тем Наталья и тут подкапывается под неё. Забыла либо не хочет помнить, как сама ластилась к Симеону. Надо бы ранее о том подумать и всем правду рассказать. Может, и не удалось бы Наталье склонить на свою сторону патриарха и добиться от него, чтобы он благословил на царство её Петрушу. Софья корила себя за свою прежнюю недогадливость. Да что толку? Кори не кори, а нужно теперь думать, как поправить положение.

Не без тревоги в душе вошла Софья в Крестовую палату. Уставленная лавками, она показалась царевне тесной. Она перекрестилась на большой иконостас в переднем углу, справа от входа. Ещё раз сотворила знамение перед иконой Спасителя, принесённой в дар святителю её батюшкой, — и понеслись воспоминания...

В эту минуту вошёл патриарх Иоаким. Он был в полном торжественном облачении: недавно отслужил литургию. Вид у него был усталый, но взгляд живой. Софья трижды поклонилась ему. Он указал ей на сиденье возле иконостаса и сам опустился в кресло. Некоторое время длилось молчание.

   — Благонравная царевна Софья Алексеевна, сказывай, с чем пришла в сию обитель?

   — Пришла по твоему слову, владыка.

   — Так. Добро, что пришла.

Казалось, он затруднялся начать беседу с ней. Это затянувшееся молчание помогло Софье справиться с волнением. Она понемногу вооружала себя мужеством, предчувствуя, что разговор будет опасным.

   — Благонравная царевна, тебе надлежит восприять правду слов моих.

Патриарх снова немного помолчал.

   — Долг христианина и высокий сан велят мне сказать тебе правду: ты затеваешь смуту.

   — То ли слово ты произнёс, пастырь добрый? Всем ведомо, что смуту затевают те люди, что неправо выставили в цари ребёнка.

   — Неправо? — вспыхнул патриарх. — В чём царевна видит неправду наречения царём Петра Нарышкина?

   — В забвении прав царевича Ивана.

   — Но покойный государь Фёдор не оставил завещания. В сём случае избрание младшего царевича в обход старшему бывает правым.

   — Да будет тебе ведомо, владыка, что Фёдору не дали составить завещание и поспешили свести со света отравой, дабы вершить дела по-своему!

   — Не гневи Бога подозрениями, царевна! При покойном государе неотступно была добрая царица. Его усердно лечили доктора. Об этом на исповеди показали все ближники государя.

   — Ближники? Так отчего же сестёр не пускали к нему?

   — Не гневи душу, царевна! — повторил патриарх. — Царю Фёдору была на роду написана короткая жизнь.

   — Владыка, мне ли не знать, что Фёдор был крепок и духом и телом! У него были великие замыслы.

   — Всё в воле Божией, — вздохнул патриарх. И, помолчав, добавил: — А хула без улик — великий грех. Фёдора не вернуть, а укор людской на тебе останется.

   — Укор? Почто ты, владыка, не сказал об укоре царевне Наталье? Укор?! — Словно не в себе повторила Софья. — За правду в горе моём великом — укор? Так отчего никто не сказал об укоре царице Наталье, когда она бежала из собора, будто в нём своровала? Ей всё одно, что станут говорить о ней люди. Она спешила повести своего сына к царскому венцу. А нам в нашей великой беде ужели велишь, владыка, об укоре думать?

Патриарх опустил голову, словно признавая справедливость этих слов, но тут же возразил:

   — Господь велит нам и в горе великом помнить о своём долге. Почто забыли о царевиче Иване и не готовили его к венцу? Почто не вышли к народу? Или забыли, что дела о престолонаследии, ежели нет завещания, вершатся волеизъявлением народа? Почто сами-то от дел ушли да отмолчались?

   — Думали, что дела государские не решаются нагло.

   — Да и бранью и хулой напрасной ничего не доспеешь.

Софья поднялась, склонилась перед патриархом в низком поклоне и тихо, хотя и настойчиво, произнесла:

   — Владыка, дозволь сказать тебе слово поперечное. Всем ведомо, что Нарышкины хулят нас, да кто, однако, поведал им о хуле напрасной?

Патриарх снова опустил голову и, помедлив, ответил:

   — Что ж Милославские ранее не предъявляли свои обиды?

   — Милославские не привычны защищаться. У нас и батюшка покойный был человеком добрым да отходчивым. Чуть что — шёл на мировую.

   — И видел в этом не слабость, но силу.

   — Також и слабость, — подумав, заметила Софья. — Он любил повторять слова Сервантеса: «Злые преследуют добродетель сильнее, чем добрые её любят и защищают».

Патриарх повторил эти слова с задумчивым видом. Погрустнел. Софью он проводил ласково, не так, как встретил.

А Софья, почувствовав это, ушла, довольная беседой с патриархом, хотя мысли шли беспокойные. Что бы это значило? Сам патриарх подвёл черту. Царю Фёдору на роду-де была написана короткая жизнь. Двадцать четыре года жизни — для государя малый срок.

А братья его Алексей и Симеон ушли из жизни и того моложе. Так что же? Всем Милославским мужского племени дан малый срок жизни самим небом? Посмел бы кто сказать об этом покойному батюшке — царю Алексею!

Не иначе как по слову Натальи, завёл патриарх эти речи, чтобы поутихли разговоры, что царь Фёдор умер от рук зложелателей. Боятся огласки. Молва о Нарышкиных пущена опасная. В народе открыто говорят, что погубили царя братья Нарышкины Иван да Афанасий. А кто подвигнул их на злой умысел? Ясное дело, царица Наталья. Царице ничего не оставалось, как делать вид, что ни о какой молве она не ведает. Да как не ведает, ежели стрельцы, дежурившие в Кремле, и жильцы, охранявшие двери царской палаты, в одно слово показали боярину Хитрово, что люди слышали, как сговаривались Иван да Афанасий сразу после Пасхи опоить царя странным зельем, заменив им подносимое лекарями лекарство?

Софье вновь припомнились те горькие дни и бессонные ночи. Из глаз хлынули слёзы. Это были слёзы отчаяния и бессилия. Она ни в чём не убедила патриарха. Он благоволит к Наталье. Она же, царевна Софья, заслужила от него только укор.

Но отчего же владыка столь несправедлив?

Софья представила себе лицо патриарха Иоакима, его озабоченный вид, грустные глаза. Что-то закрытое было в нём. И Софье вдруг пришло на ум: «А не боится ли патриарх Нарышкиных?» От этой мысли ей стало не по себе, словно у неё из-под ног выбивали ещё и духовную опору.

 

Глава 26

ТЯЖКАЯ НОША ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ

Сколько лет Наталья дожидалась часа, когда её назовут правительницей?! Никогда не теряла надежды, что час этот придёт. Так отчего же в душе нет того чувства величавого могущества и полного сознания своих сил, о чём так сладко мечталось?

Дела и заботы навалились на неё разом, не давая опомниться. Хорошо, что Матвеев в своё время загодя научил её вникать в текущий распорядок жизни. Ну а если дела непредвиденные? А так оно и получилось.

Стрельцы неожиданно затеяли смуту. Подали челобитную на Своих полковников, стрелецких голов, обвиняли их во всех смертных грехах и требовали выдать их на расправу.

Получив челобитную на имя царя Петра Алексеевича, Наталья попала в великое затруднение. Как ей, женщине, разобраться в стрелецких нуждах и мятежных требованиях? Она сетовала на Матвеева, который как остановился под Москвой, возвращаясь из ссылки, так и сидел там. Видимо, прослышал про стрелецкие настроения и опасался, как бы не попасть из огня да в полымя. Князь Борис Голицын, дядька Петра, некстати поехал к родным. Посоветоваться с кем-нибудь из своих ближников? Но Наталья боялась обнаружить свою неискусность в делах.

Но все её затруднения неожиданно разрешил сам Петруша.

   — Матушка, сказывают, на моё государево имя пришла челобитная от стрельцов, писанная яко рескрипт.

Лицо Натальи осветилось счастливой улыбкой: как смело её сынишка готов взять на себя трудное дело, как уверенно произносит ранее незнакомые слова!

А царь-малолеток уже держал в руках челобитную, читал с расстановкой, старательно. Видно было, как морщил лобик, пытаясь разобраться в начертанном.

   — «Семён Грибоедов или кто иной!»

Петруша поднял глаза на мать:

   — В стрелецких полках дозволено столь заправское обращение к чинам? Или Семён Грибоедов не полковник и не стрелецкий голова?

   — Сам видишь, стрельцы себе большую волю взяли. Читай-ка далее!

   — «Великий государь и великий князь Пётр Алексеевич велел тебе сказати:

В нынешнем 1682 году апреля в 30-м числе били челом великому государю на тебя пятидесятники, и десятники, и рядовые стрельцы того приказа, у которого ты был. Будучи-де ты у того приказа, им, стрельцам, налоги, и обиды, и тесноты всякие чинил. И, примётываясь к ним для взятков своих и для работ, бил их жестоким боем. И для своих же взятков по наговорам пятисотных и приставов из них, стрельцов, бил батогами, взяв в руку батога по два, по три и по четыре. И на их стрелецких землях, которые им отведены под дворы, построил загородные огороды. И всякие овощные семена велел покупать на сборные деньги.

И для строения и работы на те загородные огороды жён и детей посылал работать в неволю. И в деревни свои прудов копать, и плотин и мельниц делать, и лес чистить, и сено косить, и дрова сечь, и к Москве на их стрелецких подводах возить заставлял. И для тех своих работ велел им покупать лошади и бил батогами. И кафтаны цветные с золотыми нашивками, и шапки бархатные, и сапоги жёлтые неволею же делать им велел. А из государева жалованья вычитал ты у них многие деньги и хлеб». Экое длинное писание, — заметил Петруша, — и конца не видать. А почто, матушка, Языкову не дала для чтения? Он бы знал, как отвадить стрельцов, дабы не порочили славных начальников!

В словах сына был резон. Да как признаться ему, что она опасается разговоров? Как показать слабость перед сыном-царём?

   — Или Языков сам не знает? Он и то говорит, что стрелецкое шатание да бунтарство до добра не доведут. И то сказать: подлое племя. Сыты, пьяны от казны твоей царской. Земля им дадена, и торгом богатеют. А чуть что не по ним — на мятеж подымаются.

   — Я, матушка, как в силу войду, всем им головы посрубаю!

   — Нишкни, Петруша! Экий ты какой! — Она пугливо оглянулась, добавила: — А ежели услышит кто? — Погладила его непослушный чуб.— Вырастай скорее, государь мой! А пока подумай, что станем ныне делать? Стрельцы требуют выдачи полковников. Не уважить их просьбы — пуще того бунтом подымутся.

Петруша наморщил лобик, задумался.

   — Можно арестовать полковников для вида. Обиды им не чинить.

Лицо Натальи осветилось радостным светом.

   — Экое умное ты у меня, дитятко! Только не бодай меня своей упрямой головой. И сама ведаю, что не дитятко ты, но государь. И характера тебе не занимать.

Она, мать, видимо, раньше других поняла, что Пётр родился с задатками могучей гениальности. Хоть и неучёной она была, но материнское чутьё — великая сила. И позже, когда её родные и ближники стали опасаться за Петра, ибо, став завсегдатаем Немецкой слободы, он принялся бражничать и развратничать, мать спокойно возражала: «Ништо! Он своё возьмёт!»

Наталья не раз замечала, что к её Петруше с интересом присматривались иноземцы. В этом ребёнке всё проявлялось резко: и жестокость, и вспышки правдолюбия, и горделивое сознание своих сил. Но давала о себе знать и психическая неуравновешенность, которая выражалась порой в самых диких выходках. Тогда она пугалась за него, видя, как трясётся его голова, а детское личико искажают конвульсии.

Вот и сейчас он вдруг стал кричать, что нужно позвать приставов. Кулачки его то сжимались, то разжимались. Глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

   — Вот и ладно велишь ты, Петруша. И приставов призовём, коли будет надобно. А полковников велим арестовать для вида. А стрельцам велим пить за твоё царское здоровье!

Пётр начал успокаиваться. Согласно мотнул головой на слова матери, спросил:

   — Ладно ли служат те полковники?

   — И так-то ладно! — живо отозвалась Наталья. — И не следует нам мешаться в это дело, что стрельцы затеяли.

Однако, когда стрелецкий голова Семён Грибоедов был для вида посажен под арест, а потом отпущен на волю, стрельцы взбунтовались сильнее прежнего. Сначала стрельцы подали новую челобитную, а затем явились к самому Красному крыльцу, требуя выдачи им полковников.

Пётр знал многих полковников, любил потолковать с ними. Они же преподавали ему и первые навыки владения оружием. А генерал-майор Бутырского полка Матвей Кровков особенно полюбился Петруше бравым видом, красотой и звучным голосом, каким он отдавал команды стрелецким полкам. Требование выдать генерала Кровкова и полковников на расправу стрельцам привело Петра в бешенство. Он объявил, что велит схватить стрельцов и кинуть их в застенок.

Наталья смертельно испугалась этого гневного приступа сына, кинулась целовать его, зная, что поцелуи действуют на него успокаивающе, обещала сама всё уладить.

Когда гнев Петра немного унялся, Наталья промолвила:

   — Давай, сынишка, вместе думу нашу думать. Скажу тебе перво-наперво, что у нас мало власти, да ты и сам это знаешь... Время ныне опасное, бунтовское время, и лучше все спорные дела решать мирно.

   — Мирно? Это значит дать волю низким людям? Хорош же я буду государь, ежели стрельцов стану бояться!

   — Ну, государь мой, кто же осмелится говорить, что ты стрельцов испугался? А сходи-ка ты лучше в Рейтарский приказ, где полковники сидят под караулом...

Петруша охотно согласился. Он и прежде любил проверять караулы, и непременно заговаривал со служивыми, спрашивал, довольны ли они своей службой и хорош ли корм им дают.

Но, посылая Петрушу к арестованным для вида полковникам, Наталья опасалась, не обидели бы её сынишку-государя, и сама не знала, что делать в столь непредвиденных обстоятельствах. Прежде она обратилась бы к самому князю Долгорукому. С князем и боярином Юрием Алексеевичем у неё всегда были добрые отношения, и ныне было бы кстати с ним потолковать, ибо в его ведении был Стрелецкий приказ. Но сейчас это был старец, перенёсший паралич, а сын его Михаил — слабая и ненадёжная поддержка в делах. Теперь же беспорядки творятся и в самом Стрелецком приказе. Указ покойного царя Фёдора, повелевающий полковникам не брать со стрельцов никаких взяток и сохраняющий за ними права на вольное хлебопашество и вольную торговлю, полковники объявили устаревшим.

Положение правительницы было сложным. Наталья и рада была бы поддержать полковников и свести на нет указ Фёдора, утесняющий их волю, но она боялась стрелецкого бунта. И, когда стрельцы пришли к Красному крыльцу, требуя выдать им полковников, правительница, с трудом скрывая страх и неуверенность, решила уступить ненавистным ей требованиям.

Накануне весь день она плакала и молилась. Плакала от сознания, что все оставили её в эту опасную для неё минуту. Матвеев не спешил в Москву. Борис Голицын и вовсе отъехал в свою вотчину.

Между тем Петруша ещё не ведал о суровом решении матери-правительницы. Вернувшись после осмотра караулов, довольный собой и всем увиденным, он докладывал матери с детским тщеславием:

   — Уж так-то полковники надеются на меня... И все просили: «Светик-государь, защити нас от окаянных стрельцов! А мы тебе верную службу сослужим!» И я, матушка, обещал им, что ты освободишь их моим именем.

Наталья смутилась. Искала отговорки.

   — Да кто возьмётся за дело-то? А дело рисковое...

Пётр смотрел на неё требовательно, с недоумением.

   — Рисковое? Думаешь, я стану бояться риска?

   — Да разве я сомневаюсь? Ты у меня смелый, мой светик-государь! Да лучше будет, ежели за это дело возьмётся человек с опытом. Погоди денёк. Я послала за твоим дядькой, князем Борисом Алексеевичем.

Пётр видел, что мать во всём полагается на князя Голицына, и сам заражался её уверенностью. Он чувствовал, что мать ставит князя Бориса выше всех бояр. Он и сам считал своего дядьку умнее и лучше всех и не раз говорил, что лично выбрал князя в дядьки.

Наталья посмеивалась на эти слова. Петруша уже привык всё делать с её слов, но как бы самостоятельно. Князя Бориса Голицына она давно присмотрела сыну в дядьки. Бояре советовали ей взять других людей. Борис Алексеевич был её личным избранником. Он пришёлся ей по вкусу и по душе. Красивый, ловкий, знатного рода, окружал себя иноземцами, подражал им во всём, начиная с одежды: носил не кафтан, а камзол польского образца. Широкие связи с иноземцами значили для Натальи не меньше, чем родовитость.

Со слов матери Петруша выучил родословную князя Бориса и рассказывал о ней товарищам по играм. Даже имя предка князя Голицына — Наримант Гедиминович — он произносил с такой гордостью, словно это был его предок.

И как же он гордился, что его дядька из рода князей Голицыных! От учителя Зотова Пётр знал, что Голицыны дали России свыше двадцати бояр, что Василий Юрьевич Голицын вместе с Иваном Грозным ходил в Казанский поход. А уж как Петруша любил своего дядьку — об этом знали все во дворце.

Вот и сейчас он ещё издали заслышал его шаги и сломя голову кинулся ему навстречу, забыв о своём царском достоинстве. А князь и сам, завидев своего питомца, прибавил шагу. И вот уже мальчик-царь зарылся курчавой головёнкой в полы распахнутого камзола, а князь поцеловал его в лобик и в плечо.

И уж так счастлив лаской мальчик-царь! Быстро глянул на мать. Лицо её светилось такой радостью, что представлялось, она сама готова кинуться навстречу князю. Но приличия велят быть сдержанной, и Наталья лишь произнесла с мягкой укоризной:

— Батюшка Борис Алексеевич, совсем забыл ты нас. Царь-то наш извёлся, тебя дожидаючись.

Сказав это, Наталья тотчас же увела князя в соседнюю палату, к великому огорчению Петруши, который заготовил для князя свой рассказ о посещении полковников и разговоре с ними. И уже ни о чём другом он не мог думать. Поэтому ожидание, когда матушка с князем вернутся, показалось ему долгим и утомительным.

Наконец-то двери отворились. Но отчего у матушки и князя такой озабоченный и скучный вид? И, кажется, они собираются куда-то вместе пойти.

В эту минуту в дверях появился учитель Никита Зотов. Наталья и князь ответили на его поклон.

   — Вот и хорошо, что Никита Моисеевич пожаловал, — произнесла Наталья и вместе с князем направилась к выходу.

   — Матушка! — удержал её Пётр. — Ты забыла, что я должен рассказать князю о полковниках.

Наталья многозначительно посмотрела на князя.

   — Добро, государь мой, — проговорила она. — Послушаем, что скажет князь о судьбе полковников, коль тебе к спеху знать его мысли. Вечером он сам думал потолковать с тобой.

   — Вечером?! Это мне ждать до вечера?

Наталья и князь тихонько рассмеялись, ласково поглядев на мальчика-царя. Наталья заняла своё тронное кресло, по обе стороны от неё сели князь и Пётр. Учитель Зотов, чувствуя, что пришёл не вовремя, раскланялся.

Правительница проводила его тревожным взглядом. Чувствовалось, что ей было не по себе. Петруша подумал, что матушка его словно бы чего-то опасалась. Он насторожился, зная по опыту, что она часто утаивала от него свои решения и дела. Он с нервным нетерпением смотрел то на неё, то на князя, который казался невозмутим. Но ведь он, Петруша, слышал, что, когда они входили в палату, князь, как бы завершая разговор, произнёс: «Беда полковников». «Никак что-то собираются утаить от меня», — думал Петруша, нетерпеливо-требовательно глядя на князя.

Ощутив на себе этот взгляд, князь спросил мальчика с привычной снисходительной лаской в голосе:

   — Государь наш изволит узнать, о чём накануне было говорено с его матушкой?

   — Да, изволю. Думаете, я не вижу, что вы замыслили что-то утаить от меня?

Наталья бросила на него быстрый тревожный взгляд. Её сынишка-царь словно бы наливался опасным возбуждением. И совсем испугалась мать, когда по лицу его прошла быстрая судорога, предвестник угрожающих конвульсий. На глазах её показались слёзы.

   — И слова князя слышал, — продолжал Петруша.

Глаза Натальи испуганно метнулись на князя, как бы спрашивая: «Что слышал наш государь?» Князь Голицын начал с осторожной вкрадчивостью:

   — Государь наш, батюшка Пётр Алексеевич! Скажу тебе по правде, ибо знаю, как ты любишь правду. Полковники допустили оплошку, и ныне надобно думать, как отвести от них беду.

   — Какую ещё оплошку?! — резко и требовательно выкрикнул Петруша.

   — Не спеши, государь! Слушай меня внимательно и отвечай рассудительно. Ты признаешь закон?

   — Закон — это то, что я велю делать.

   — Не совсем так, — мягко возразил князь. — Истинный закон в государственной целесообразности и необходимости. И сам царь не может его нарушить. Без опасных последствий. Древние греки говорили: «Закон суров. Но это закон».

   — Так ты против полковников? — нетерпеливо вскинулся юный царь.

   — Нет. Но ныне против полковников сам рок. Полковники нарушили закон, которого никто не отменял. Они пренебрегли указом царя Фёдора Алексеевича вернуть стрельцам всё забранное у них верхними чинами.

   — А ежели дадено было недостойным? А отымать будут у достойных?

   — Законом это не предусмотрено. Покойный великий государь Фёдор указание дал, чтобы никаких взятков со стрельцов не брать и никуда для работ не посылать. Полковники забыли тот указ и чинили стрельцам тяготы и неправды.

   — Я отменю этот указ!

   — Отмени! Да дело-то уже сделано. Идти против закона — это всё одно, что идти против самого рока. — И, помолчав, князь спросил: — Тебе ведома история братьев Гракхов? Никита Моисеевич не рассказывал тебе о ней?

Вместо ответа Петруша что-то пробурчал. И князь стал рассказывать:

   — Сия история ныне к месту. Древний римлянин Тиберий Гракх ради доброделания вздумал добиться решения сената о возобновлении старого закона, чтобы начать передел земли в интересах граждан, и, хотя его поддержало большинство, действующий закон и связанное с ним положение дел оказались сильнее разумных побуждений. Тиберий Гракх был убит своими врагами. А что же завоёванное им большинство? Никто, кажется, и не пытался его спасти. Подобная судьба постигла и его брата Гая Гракха, хотя и при других обстоятельствах. Народ почтил память братьев Гракхов. Само место, где они были убиты, древние римляне стали почитать как священное. И матери их Корнелии поставили памятник: «Корнелия, мать Гракхов».

Не заботясь о впечатлении, князь продолжал приводить примеры из истории Древнего Рима, сыпал цитатами на латинском языке, ибо хорошо знал латынь, что в то время было большой редкостью среди князей и бояр.

С восторгом слушала его правительница Наталья. Сама-то она не знала не только латынь, но и историю. Как же она гордилась учёностью князя Бориса Голицына! Он дядька, наставник её сына. Он её избранник!

   — Сколь же велика твоя учёность, князь Борис Алексеевич! Сколько разума и света в твоих очах! — не сдержала своего восторга правительница. И, помолчав, добавила со свойственной ей горячностью и отсутствием такта: — Я подумаю, чем наградить тебя!

Князь лукаво скосил глаза в сторону:

   — Не срами меня, благоверная царица. Ныне премного тебе обязан.

На время оба забыли о маленьком царе, а когда оглянулись на него — ахнули: Петруша крепко спал, откинув голову на сиденье, так что она слегка свесилась. Лицо его вздрагивало, на шее вздулись жилы.

Князь вскочил, осторожно поменял положение головы, но Петруша даже не пошевельнулся.

   — Эк мы уморили наше дитятко речами умными! — воскликнула Наталья, касаясь губами лобика сына.

Она испугалась чего-то. А князь, видя испуг царицы, попытался взять на руки сонного мальчика, но сделал это неловко: длинные ноги ребёнка упирались в пол. Да и тяжеленек стал Петруша.

Наталья позвонила спальникам. Они тут же явились и унесли драгоценную ношу. А Наталья с князем остались, чтобы завершить беседу и принять какое-то решение о судьбе полковников.

 

Глава 27

КАИНОВА ПОДАТЬ

Проследив глазами, как уносили Петрушу, князь сказал:

   — Петруша быстро в рост пошёл. И характер у него заметно меняется.

   — Да, нравом становится больно упрям. Так и норовит решить всё по-своему.

Но оба думали уже не о Петруше, а о судьбе полковников. Какое принять решение? Первой начала Наталья:

   — Что будем делать с полковниками? Какой совет дашь, князь? Как скажешь, так и сделаю.

Князь Борис усмехнулся:

   — Сделаешь-то ты всё равно по-своему.

   — Да не томи ты душу, говори!

   — Полковников надобно наказать ради их же спасения. Не выдавать же их стрельцам!

   — А коли они потребуют выдать?

   — Сама подумай, на что решиться. — И, помолчав, князь многозначительно добавил: — Не сделать ли какой уступки стрельцам... ради тишины государства?

   — А ежели издать указ о наказании полковников, а повременив, отменить его?

   — Как бы стрельцы не отменили нас с тобой. Или не видишь, какую силу они взяли? Решай не решай, ныне они станут вершить свою волю.

   — Или не слышал, как Петруша сказал: «Я эту волю у них отыму» ?

   — Какая сила у ребёнка, хоть и царя? Подождём, пока в возраст войдёт.

   — Что стрельцы будут делать с полковниками? — озабоченно спросила Наталья.

   — Выведут на Ивановскую площадь.

   — Ужели накажут? — испуганно вскричала Наталья.

   — Да уж батогов жалеть не станут.

Наталья плотно сжала губы, думая о своём. Князь Борис с любопытством посмотрел на неё. Он, кажется, понимал её мысли. Догадывался, что милосердия полковники от неё не дождутся. Слишком она любит власть, и слишком тяжело она ей досталась. Шесть лет и три месяца терпела царица правление Фёдора, так неужели будет рисковать этой властью, спасая полковников от наказания? Ради власти она и перед гибелью их не остановится.

Впрочем, ему ли судить её? Каково-то ей одной с ребёнком-царём?

На миг в душе его проснулись угрызения совести. Не ему ли и подумать, как облегчить её ношу? Может быть, найти слова сочувствия и поддержки? Но, подумав, он ничего не нашёл, кроме этих скупых слов:

   — Ох и тяжёлая у тебя ноша, государыня!

Но сердце Натальи дрогнуло от благодарности и за эти простые слова. Только бы сердцем радел ей князь, а не по одной лишь обязанности дядьки Петруши! Она же найдёт случай, как приласкать его и «отдарить».

В последнее время она часто чего-то опасалась. Немало и за братьев своих душой болела, особенно за Ивана. Такой шалопутный да легковерный и озорной, не натворил бы какой беды! Иное дело — князь Борис. Он и жизнь знает, и рассудить может, что и как. В душе была одна забота: «присушить» бы его, да не стали бы злые люди завидовать и несогласие между ними сеять. Не оттого ли князь держится сторонкой? Ни разу словечка ласкового не сказал...

И только она задумала поговорить с князем сердечно, по-родственному, забыв о проклятых делах, как он заговорил с ней о самом тревожном и горьком:

   — Как думаешь, царица, не поспешаем ли мы сдать наших полковников на милость стрельцам?

В ней всё так и оборвалось: «Ах ты боже мой! Да неужто не будет никакого отдыха душе?» — но ответила, как и положено царице:

   — Ия також мыслю.

   — Ты вели-ка проверить, государыня. Может, оно и не всё так, как пишут стрельцы в своей реляции? Ну, один-два проворовались, так неужто все полковники воры-лихоимцы? А стрельцы всех, почитай, под одну гребёнку стригут.

   — Вот и я также мыслю, — повторила машинально и как-то подавленно Наталья. И, подумав, добавила: — Бояре али не ведали о том, что все полковники — воры? А что ж князь Юрий Долгорукий? Или невдомёк, какие дела вершатся в его Стрелецком приказе?

Князь опустил глаза. «Лукавит царица. Тишина в государстве дороже ей судьбы людей, кои до сей поры всеми почитались честными».

   — Потолковать бы с князем Юрием. Дело верное, — заметил он.

   — Оно бы и хорошо, да глава Стрелецкого приказа тяжко болен, и нет в нём прежней силы. Но всё ж таки поговорю с князем Долгоруким.

Наталья действительно поговорила с князем Юрием. Но что могла дать беседа! Разговорами да полумерами такие дела не решаются.

И вот Ивановская площадь, где полковников должны были примерно наказать перед московским людом. Экзекуции следует быть публичной. Именно публичностью наказания виновных и славилась Ивановская площадь. Это было самое бойкое, самое людное место в Кремле. Здесь размещались все приказы и, значит, была сосредоточена вся приказная служба: судейская, дьяческая и прочая. Возле семи длинных каменных лестниц постоянно толпились люди, большинство из которых были челобитчиками, ожидавшими прихода судей и дьяков. Неподалёку в особой палатке совершались крепостные акты. Здесь же, на Ивановской площади происходили торжественные выходы государя и придворной знати. Но особенно людной бывала площадь во время крестных ходов.

Но та же Ивановская площадь, оставившая в памяти людей воспоминания о торжественных святых минутах, спустя какое-то время начинала оглашаться стонами и криками наказуемых. Среди них бывали и знатные дворяне, и даже князья. Сословия, даже высшие, ничего не значили: перед наказанием все были равны. Так, знаменитый историк той поры Котошихин был бит батогами за то, что в одной важной посольской бумаге вместо слов «великого государя» написал только «великого», а «государя» пропустил. На Ивановской площади был наказан и князь Хотетовский: бит кнутом за то, что продал одну вотчину двум покупателям.

Ни чины, ни звания, ни дворянство полковников не были приняты во внимание, когда их вывели на Ивановскую площадь для наказания. Полковники были в богатых, но изрядно помятых кафтанах: накануне они провели ночь в застенке. Спать им пришлось на видавших виды тюфяках. Измученные допросами и пытками, они тут же засыпали, не замечая, что к их кафтанам пристала грязь.

Полковников вели строем, точно солдат. А им было всё равно. Ни один из них не поднял глаз на храм Николы Гастунского, мимо которого их вели. Но доносившиеся с площади жуткие вопли были услышаны всеми: кого-то нещадно били кнутом на козле. А рядом из приказа слышались тяжкие стоны: там в особых помещениях совершались варварские пытки виновных приказных лиц.

Между тем многоголосая площадь гудела голосами людей всех возрастов. Накануне пред храмом Николы Гастунского начали «кликать клич» — традиционное приглашение людей на публичное наказание.

День был майский, солнечный и тёплый.

   — Матушка, слышишь, клич кликают? Скорее, а то без нас начнут, — торопил Петруша свою матушку.

Она же, казалось, не слышала ни слов сына, ни гула голосов, но, может быть, всё же ощущала, что все взоры обратились на него, ибо пребывала в великом напряжении, потемнела лицом, только глаза горели еле сдерживаемым гневом.

Петруша видел волнение матери и чувствовал себя без вины виноватым. Перед этим она говорила ему: «Зашатались стрельцы ради твоего малолетства». Петруша в ответ посоветовал ей: «А ты дай стрельцам острастку». — «Не могу. Они волю себе большую взяли. Их пятьдесят пять тысяч человек — что, ежели сговорятся с казаками буйными? А там хитрая Литва ждёт повода, дабы до наших вотчин добраться». Но Петруша и сам слыхал такие речи от князя Бориса.

Ему не понравилось, что его матушка-государыня готова сдаться на милость проклятых стрельцов. Не нравилось и то, что оделась она как монахиня. Тёмная бархатная шапочка скрывала её волосы, которые он так любил. А сверх шапочки ещё тёмное покрывало, опускающееся прямо на плечи. И накидка вся тёмная. И у самой лицо тёмное, будто в печали пребывает. Петруше казалось, что все смотрят на матушку с удивлением.

До него доносились голоса:

   — Сказывают, будто полковники внесли деньги по челобитной, дабы откупиться от стрельцов.

   — Стрельцы согласились было, да потом на попятный.

   — А то... Деньги-то стрельцы получат, да кабы добро было от тех денег.

   — Пройдёт смутное время — и полковники со стрельцов всё взыщут.

   — Отомстить-то они отомстят...

   — Они и ране до смерти батогами забили стрельца.

   — А что же патриарх?

   — А что патриарх? Он любит одно говорение. Да есть ли толк от тех речей?

Кто-то вздохнул:

   — Живёшь и не знаешь, какому Богу молиться...

   — Глянь, ужели царица? А я думал, монахиня.

   — И сына-царя привела...

   — Это чтобы видели её радение полковникам...

   — Не стрельцам же ей радеть!

   — А могла бы и порадеть.

   — Жалованья бы им прибавила. А то огородами да торговлишкой кое-какой пробиваются царские защитники...

   — А полковники нет чтобы милость им показать, с них же ещё и драли по три шкуры...

Полковников разбили на три группы, и словно бы эти шестнадцать человек перестали существовать как целое. Они стояли у лестницы Стрелецкого приказа и, казалось, ещё не верили, что их ожидает позорная казнь. Не смешиваясь с остальными, к ступенькам лестницы вышел генерал-майор Бутырского полка Матвей Кровков. Любившие его солдаты хоть и были вынуждены связать ему руки, но обид никаких не чинили. Он был им за отца родного, обучал ратному делу, и солдатская кухня и одёжка была не хуже, чем у стрельцов. Обходился он с солдатами строго, но, не в пример другим, без суровости. Многие из них ходили с ним в Чигиринские походы в 1678 году и помнили, как генерал доблестно сражался рядом с ними. Вместе с ним добывали и славу, показав превосходство русской регулярной пехоты над отборным янычарским войском.

Вспоминал ли генерал в эти минуты о своих военных заслугах? Лица его никто не видел. Матвей Кровков сидел на выступе лестницы, опустив голову на руки, и видны были только концы его больших поседевших усов. Все заметили, как вскинулся мальчик-царь и глаза его округлились, когда он стал смотреть на генерала Кровкова: видимо, прежде знал его.

А Петруша вспомнил вдруг, как его матушка ласково беседовала с генералом, как её комнатная боярыня поднесла ему на подносе дорогую серебряную чашу, и матушка сказала: «Это тебе за отменную службу».

А ныне Петруша вскинул глаза на мать и был поражён суровостью её взгляда. Он знал, что не смеет ни о чём спрашивать её, что ему велено молчать. Ему была ведома её молчаливая суровость. Он знал также, что она не согласилась ни на какие уступки полковникам, в памяти жили её слова, обращённые к князю Борису Голицыну: «Поддержи меня, Борис Алексеевич. И боярыни, и царевны уговаривают меня пойти на попятный. Ты один понимаешь, как легко упустить власть».

Слова матушки казались Петруше резонными. О власти он и сам думал. Ему было известно, что его сестра Софья хотела посадить на престол царевича Ивана, чтобы вернее прибрать к своим рукам все державные дела. В душе Петруши поднимались то гнев против возможных похитителей царства, то неуверенность в себе. Ведь ему присягнули всем миром, сам патриарх благословил его на царство. Но стрельцы затеяли смуту и хотят всё решить своей волей. Они желают поделить власть между Нарышкиными и Милославскими. А как поделить? Иван Милославский старше его и быть-де ему первым царём, а вторым ему, Петру.

Вот отчего матушка и решила ублажить стрельцов и выполнить все их требования. Пусть несправедливые и обидные, но выполнить.

Петруше казалось, что генерал Кровков понимает это, оттого и закрывает лицо руками: не хочется ему видеть, что происходит вокруг. Он ни разу не посмотрел в сторону его, государя, и словно не замечает матушки-царицы.

Но вот полковникам приказали повернуться лицом к лестнице. Петруша впервые был здесь. Стал считать — семь лестниц. Сколько же ступенек? Недосуг, однако, считать. На самом верху лестницы появился дьяк, держа в руках свиток-указ. Раздался его хрипловатый голос:

   — «В нынешнем 7190 году (1682-й) апреля в 30-й день били челом великому государю на тебя пятидесятники, и десятники, и рядовые стрельцы того полкового приказа, у которого ты был. Будучи-де ты того приказа, им, стрельцам, налоги, и обиды, и всякие утеснения чинил...»

Слушая, Петруша не сразу воспринял смысл ранее зачитанных слов: «Великий государь и великий князь Пётр Алексеевич, всея Великие и Малые и Белые России самодержец, велел сказать тебе, Семёну Грибоедову...»

Указ его именем? Но почему он ничего об этом ранее не знал? И кто писал этот указ? И почему первым поместили имя Семёна Грибоедова? Он, Петруша, не дал бы его в обиду и непременно защитил бы. Самый добрый и весёлый, самый смелый — это Семён Фёдорович Грибоедов, всем ведомый стольник и стрелецкий полковник. Кто же это дал его в обиду? Ужели матушка?

Дьяк между тем продолжал читать:

   — «Да ты же, стоя в Кремле на стенных караулах, получал на них, на стрельцов, государева жалованья... И то имал себе, а им не давал. Велел припасы продавать и теми деньгами корыстовался ты сам...

И великий государь и великий князь Пётр Алексеевич указал, и бояре приговорили: за ту твою вину к стрельцам, за такие налоги и обиды и за многие взятки тебя от приказа отставить, и полковничий чин у тебя отнять, и деревни, что даны тебе, к Стрелецкому приказу отписать, а у приказа быть на твоё место иному полковнику...

Да за те же вины, что ты, будучи у приказа, им, стрельцам, чинил, всякую тесноту и обиды ради своей же корысти, великий государь указал: учинить тебе наказание, бить тебя батогами».

Петруша хотел заговорить с матерью, но в эту минуту палач сорвал с Грибоедова рубаху, а его самого повалили на землю. Один из палачей сел ему на голову, другой, связав его ноги, сел на них. На толстую спину наказуемого со свистом опустилась лоза. Стоявший наверху дьяк отсчитывал удары, но его голос заглушался воплями и стонами истязаемого. Лозы ломались в руках, и палачи заменяли их новыми.

Отсчитав положенное число ударов, палач остановил экзекуцию. Но стрельцы потребовали:

   — Сыпь ещё! Заслужил, кровопийца!

Палач хотел было продолжить экзекуцию, но спина Грибоедова из багровой стала синей, а сам он уже перестал вопить. Его обдали ведром воды, но продолжать наказание не решались. Изнеженный полковник ещё не пришёл в себя. Его встряхнули, но подняться он не мог, упал на колени. Из его горла вырвался слабый крик:

   — Помилосердствуйте!

   — А ты нам милосердствовал?

   — Христом Богом заклинаю, отпустите душу на покаяние! Всё верну вам, что на мне ищете...

Измученные, ошеломлённые и униженные полковники с ужасом смотрели на своего товарища, точно ещё не веря, что им предстоит то же самое.

И словно молитвы их были услышаны. Возле Грибоедова неожиданно появился князь Борис Голицын и властно произнёс:

   — На сегодня будет! Дадим срок, чтобы полковники заплатили по челобитной.

Палачи замерли возле очередной жертвы, не зная, что делать.

Один из стрельцов отозвался:

   — Можно и погодить, князь, ежели от твоих слов толк будет. А ежели будут недоборы?

Князь строго перебил говорившего:

   — Вы, богатыри, не заводите тут лишней смуты. Идите к съезжим избам. Там ваша братия чинит самосуд: с каланчи сбрасывают приставов и сотников.

   — Дак они потакали лихоимцам...

   — На то есть суд. А ныне остановите расправу самоволом...

Многим стрельцам не понравилось это вмешательство князя, однако они стали покидать Ивановскую площадь. Он же пообещал стрельцам, что все они получат свои деньги сполна.

Когда стрельцы начали расходиться, а князь Борис, быстро взглянув на царицу, направился в сторону Ивана Великого, последние силы оставили Наталью. Она хотела что-то сказать стоявшей рядом с ней боярыне и не могла. Княгиня Прозоровская поспешила взять её под руку.

В палате Наталью тотчас же уложили в постель. Подкрепившись вином и медовым напитком, она пришла в себя и сразу спросила, что с Петрушей, здоров ли он. Ей ответили: «Здоров. Ныне ужинает». — «Каков аппетит?» — «Царь в добром здравии. Ест за двоих».

Наталья дала знак оставить её и, когда все ушли, стала думать о князе Борисе. Всё, что было на Ивановской площади, казалось ей дурным сном. Но, слава Богу, смута схлынула, и надо размышлять, как жить дальше. Ей нужен сейчас князь Борис. Может быть, послать за ним? Он у неё один. Умница, и такого смелого, как он, у неё больше нет. Как ловко отвёл он стрельцов от полковников, которых уже обнажили до пояса, чтобы наказывать! Один Семён Грибоедов за всех поплатился. Но как всё это заранее обдумал князь Борис и как решился? Риск был велик. Стрельцы не посмотрели бы и на князя...

Наталье была ведома истинная причина заступничества князя Бориса за полковников. Очень мало кто знал, что среди них было много его собутыльников, что больше всего Борис Алексеевич любит кутежи и наслаждения. Почёт и власть он тоже любит. Но главное для него — жить в своё удовольствие, и лучше друзей, чем полковники, у него не было. Наталья больше, чем кто-либо другой, знала, что этот образованный человек, знавший много языков, свободно говоривший по-латыни, был, увы, пьяницей и сладкоежкой. Как было ему не дружить с полковниками, ежели у них были лучшие блюда за столом, отменные заморские вина и... заморские сладости!

А приобреталось всё это на стрелецкие деньги.

Мог ли он строго судить полковников за поборы и взятки? Да и кто на Руси не брал взяток? На них и приказы держались. А полковники рады были видеть у себя дядьку самого царя. Они баловали его и позволяли ему за столом всякие вольности. Князь Борис, случалось, брал со стола отдельные блюда, понравившиеся ему, и отправлял домой. А уж со сладостями да дорогими заморскими конфетами он и вовсе не церемонился.

Но слабости милого человека, как известно, ещё больше располагают к себе, и царица Наталья души не чаяла в князе Борисе. А если ей приходилось слышать, как его называли пьяницей, она делала строгое внушение говорившему.

Той же ночью в условленный час Наталья с нетерпением ожидала прихода князя Бориса.

На ней был наряд, в котором она нравилась ему. Сорочка с длинными рукавами, шитыми золотом и украшенными драгоценными каменьями. Надетое на неё распашное платье застёгнуто спереди на мелкие блестящие пуговки. Поверх распашного платья телогрея, рукава которой не надевались на руки, а были отброшены на спину. Чулки были немецкой моды — шёлковые, пёстрые.

На стенах развешаны дорогие зеркала, в которые она любила глядеться. Это придавало ей чувство уверенности в своей красоте. И как же холила она свою красоту! Она ведала многие секреты по уходу за лицом и телом. Добрый незабвенный Симеон Полоцкий привёз эти секреты из Польши, и только позже Наталья узнала, что некоторые из них были известны и в России. Но многие тонкости были ведомы лишь Наталье, — так ей, во всяком случае, думалось. Её смуглое от природы лицо сияло белизной. Клейкий состав из варёного ячменя лучше всяких мазей отбеливал лицо, если на кожу положить ещё состав из овсяной муки с белилами. Опытные прислужницы готовили для неё особый рисовый отвар. От степени нагрева и качества положенного на лицо слоя этого состава зависела упругость кожи, избавлявшейся таким способом от мелких морщинок.

И был у неё ещё один секрет красоты. Вместо сладкого блюда она ела обычную пищу, присыпанную корицей. После такой еды она чувствовала себя помолодевшей.

Всё было готово к приходу дорогого гостя. Столик на колёсах был сервирован его любимыми блюдами: жареный лебедь под острым литовским соусом, бобы, тушенные в сметане, пироги с самой разнообразной начинкой. А на десерт маковки и засахаренные сливы и груши.

Наталье хотелось думать, что князь благодарен ей за это ласковое внимание, что его любви и привязанности к ней не будет конца. Но он, кажется, не спешил на свидание, пришёл словно бы для делового разговора. Едва взглянул на неё и даже не заметил, как она хороша...

Но она понимала: ныне не время показывать ему свою обиду. Она засыпала его вопросами и, не дожидаясь ответа, положила голову ему на грудь и произнесла с мягким придыханием в голосе:

   — Лапушка мой...

Он небрежно погладил её блестящие чёрные волосы. Ему надоело это отдающее стариной слово «лапушка», но, чтобы скрыть свою холодность, он сказал:

   — Не сетуй, государыня моя, что припозднился за делами, и не думай, что Бахусу прилежен.

   — Не томи душу, выкладывай, — нетерпеливо, с затаённой досадой промолвила Наталья и, взяв князя за руку, подвела его к широкой, покрытой пёстрым ковром, тахте.

Оба сели возле сервированного столика. Но, видимо, князь был сыт. На свои любимые блюда он даже не взглянул.

   — Скажу тебе, государыня, что насевается смута. Ты ошибкой думала умилостивить стрельцов, выдав им полковников.

   — Не томи душу, Борис, — повторила Наталья, — сказывай, что стрельцы затевают. И почему я о том не ведаю?

   — А то и затевают, что хотят посадить на трон Ивана Милославского.

   — Помилуй, князь, сие и помыслить нельзя. Моему Петруше присягала вся держава. Разве стрельцы не целовали крест, чтобы ему на царстве сидеть?!

   — А ныне стрельцы всех бунтуют: избрание-де Петра Нарышкиных — это «подложное соборное деяние».

   — «Подложное» ?! Да что же патриарх? Или Иоаким не освятил сие «соборное деяние»?

   — Стрельцы и против патриарха облыжные речи говорят...

   — Это всё Софьюшка наша любезная подстрекает стрельцов. Так неужто на неё управы не найти?!

Князь молчал. Софью он и сам не любил и немало потрудился, чтобы оттеснить Милославских от трона. В Софье он видел помеху своим видам на власть и богатство. Самый умный и энергичный из приверженцев царицы Натальи, он при поддержке патриарха Иоакима и бояр сумел обеспечить победу десятилетнему царевичу Петру в обход старшего царевича Ивана. Борис Голицын знал, что в царствование Ивана при правительнице Софье, он потеряет всё своё влияние при дворе. Одного он не учёл — великой стихии народного гнева против Нарышкиных. Он не знал, как потушить этот гнев, и в эту минуту его терзала досада на сидевшую рядом женщину, ставшую ему самой близкой. Он болезненно чувствовал, как ей не хватает ума и достоинства, столь необходимых царице в это опасное смутное время. Он не ждал от неё разумного совета, не натворила бы только беды. У него было одно намерение, и надо было лишь добиться от неё согласия.

   — А всё же выход есть, — задумчиво и как бы интригующе произнёс князь.

   — Что ещё придумал? — насторожилась Наталья.

   — Двоевластие. На троне будут Пётр и старший царевич — Иван Милославский.

   — Это чтобы Софья стала правительницей?! Не бывать этому! — вскинулась Наталья. — У нас один царь — Пётр Алексеевич, и второму царю не бывать!

Князю было весело смотреть на её волнение. Он привлёк её к себе, поцеловал и, помолчав немного, сказал:

   — Ох, Натальюшка ты моя ненаглядная! Ужели думаешь, что я желаю иного? Ныне мы с тобой одной цепью повязаны. Но стрельцы не станут спрашивать твоего согласия!

   — А нам их согласие и не требуется. Есть гетман Самойлович, который всегда придёт к нам на выручку.

И Наталья начала выкладывать мысли, ранее внушённые ей Матвеевым. А ему можно было верить: он мудрец и великий дипломат. И Украину знает, и нравы тамошние...

Князь Голицын слушал скептически, и Наталью это сердило. Она решила быть построже с ним, чтобы не забывал, что она царица. Она угадывала, что он и на этот раз хочет взять над нею верх и, кажется, не хотел даже замечать её недовольство. Что ж, она даст ему почувствовать, что Матвеев мудрее его.

А князь, не улавливая её настороженности, начал не без насмешки:

   — Всем ты взяла, государыня, и красотой неувядающей, и нравом неуступчивым да крепким, а вот в делах недосужа.

Наталья так удивилась словам князя, что не догадалась обидеться. В её порыве было такое горделивое сознание своего «досужества», что князь весело рассмеялся и поцеловал её. Она и прежде покоряла его своей непосредственностью и самомнением, редким у таких здравомыслящих натур, как царица Наталья. Князь знал, что самомнение часто выручало её там, где не справлялся её слабый ум.

Она же, разумеется, не видела своих слабостей, считала себя умной и даже прозорливой. Его ласку она приняла за согласие с её словами. Она знала, что порой князь любил подразнить её — и пусть его! — и нимало не сомневалась в своей правоте, в своих государских соображениях о союзе с гетманом Самойловичем. В её пёстрых скачущих мыслях не было, однако, плана. Но князь не стал спорить с ней и, скрывая свои истинные мысли, ограничился замечанием, что такие хохлы, как гетман Самойлович, «поспешают медленно», и не опередить ли его, начав переговоры со стрельцами. Сделать вид, что согласны на их предложения, а тем временем...

Наталье этот план понравился. Она была не прочь обмануть стрельцов. Князь молчал. Он знал, какая долгая и скрытая война предстояла с Софьей, и никакие Самойловичи здесь не помогут.

 

Глава 28

СТРЕЛЕЦКАЯ СМУТА

Между тем замысел стрельцов, столь пугавший царицу Наталью, набирал силу. Летописец той поры писал:

«...Майя в 15-й день солдаты бутырские и всех приказов стрелецкие полки, совещавшиеся единомысленно, в 9-м часу дня со всех сторон пошли во град Кремль полками, воинским строем, со знамёнами, барабанами, оружием, с мушкетами и бердышами и с копьями, и несколько привезли пушек якобы на некоего неприятеля иностранного».

Тем временем началась великая буря. Свирепствовал ветер, по небу носились мрачные облака. Напуганные люди увидели во всём этом проявление Божьего гнева. Это впечатление усиливалось набатным звоном колоколов по всему Кремлю и барабанным боем. Обступив государский двор, стрельцы объявили случившимся тут боярам и смущённым дворовым людям и дворцовым служащим, что пришли «выводить изменников и неправдотворцов и губителей царского рода». Эти слова повторяли за ними и служилые люди, стоявшие у Красного крыльца. По словам летописца, они сказывали, будто некоторые бояре «учинилися изменниками и царский род хотят извести» и будто царевича Ивана «умертвили, а над царём Петром Алексеевичем злое своё умышление хотят учинити и лишити его царства».

Чтобы унять смуту, на Красное крыльцо вышла царица Наталья с сыном царём Петром и царевичем Иваном Алексеевичем. С нею вышли патриарх, все бояре и многие чиновные люди. Царя Петра и царевича Ивана поставили перед народом и объявили: «Сё государь царь Пётр Алексеевич, а сё государь царевич Иоанн Алексеевич. Благодатию Божией здравствуют, и изменников в их государском дому никого нет».

Но смуту это не уняло. Видя царившее между стрельцами возбуждение, к ним обратился патриарх. Но стрельцы встретили его резкими словами:

   — Не потребуем никаких ни от кого советов!

   — Пришло время самим разбираться!

   — Сами определим, кто нам надобен!

С полным сознанием справедливости своих действий стрельцы начали подниматься вверх, склонив перед собой копья. Они шли мимо святейшего патриарха, без всякого внимания к его словам и почтения к его сану. Знали, что накануне у него был злобный враг стрельцов Артамон Матвеев, только что вернувшийся из ссылки, и они долго и тайно беседовали. До стрельцов довели слова Матвеева: «Уничтожу бунт или положу жизнь за государя, чтобы глаза мои большей беды не видели». О свирепости Матвеева ходило много легенд. В памяти народа ещё живы были рассказы о жестоком подавлении им Медного бунта.

Поэтому стрельцы старались действовать обдуманно, на уговоры не поддавались и точно рассчитали день начала мятежа.

Это был роковой день 15 мая, который стрельцы считали для себя пророческим. В этот день в Угличе был убит царевич Димитрий. Его ставшее святым имя было постоянно на слуху в народе, как память о безбожном коварстве и злодеянии завистников царства. Имя Бориса Годунова было проклято в народе, и события почти столетней давности стали в народе знаком сегодняшних бед. Никто не сомневался, что царь Алексей и его юный сын, царь Фёдор, были отравлены завистниками, подобными Борису Годунову. Страшились за судьбу царевича Ивана. Артамона Матвеева называли вторым Годуновым.

Неудивительно, что мятежное выступление стрельцов имело поддержку в народе. И стрельцы это знали, оттого и действовали так уверенно.

Вернувшийся из ссылки Матвеев вызвал всеобщие подозрения. Ясное дело, что с заведомым умыслом поспешили вернуть его в Москву. Нарышкины всей семьёй ещё на дороге встречали его. Сама царица Наталья принародно ласкала да целовала его. И ждать ли добра от нарышкинского любимца? Он ещё в селе Братовщина сидел, а уже грозил расправиться со стрельцами. И как было стрельцам не опасаться его? Человек он коварный. У него везде свои людишки поставлены. Умел кого надо подкупить либо заставить служить себе ложными посулами.

Стрельцов сразу насторожило, что Матвеев не спешит действовать, да и кремлёвские ворота не были заперты. Будучи людьми решительными, они быстро заполнили кремлёвскую площадь. Им удалось опередить Матвеева. Когда он отдал необходимые распоряжения стременному полку поставить крепкие караулы у ворот, там уже были стрелецкие караулы. Пёстрые стрелецкие кафтаны быстро запрудили всё пространство перед Красным крыльцом, а площадь наполнилась барабанным боем. На солнце сверкали острые сабли, копья, ружья. Это грозное впечатление усиливал грохот пушек.

Людей, до той поры занятых своими делами, охватил страх. Бояре, чиновные люди прятались кто где мог. Царица Наталья с сыном Петром и царевны первыми ушли в свои палаты. Те же, что замешкались на площади, с испугом смотрели на бумагу в руках выборного от стрельцов Кузьмы Чермного. Он держал список изменников.

Когда стрельцы начали подниматься на Красное крыльцо, навстречу им вышел боярин князь Михаил Алегукович Черкасский. Стрельцов удивило, что этот именитый князь, приходившийся роднёй Романовым-царям, был в небрежно надетой разорванной ферязи. Стоявшие внизу стрельцы стали потешаться:

   — Эй, Алегукович, никак это Нарышкины тебя в тряпьё обрядили?

   — Идём к нам, князь, мы тебе полное довольствие выдадим!

Между тем старик-коротышка едва переступал своими маленькими ножками. Кто-то из стрельцов сказал:

   — Черепаха, ну чисто черепаха...

Позже прозвище Черепаха, возможно, и прилипло к боярину Черкасскому с этого дня.

Неизвестно, слышал ли он эти слова, но лицо его передёрнулось от негодования.

   — Зачем вы, страдники, пришли сюда?

Стрельцы возмутились:

   — Ишь ты, он ещё и бранится!

   — А ну, проваливай отсюда, пока цел!

   — Тебе бы, князюшка, посмирнее надобно быть. Как бы невзначай не зашибли тебя!!

На выручку бессильному от ярости, но беспомощному старику вышел его дворецкий.

Тем временем Благовещенскую площадь охватило смятение. Стрельцы всё прибывали и уже заполнили пороги Грановитой палаты. Накал страстей среди них становился всё выше. Вся Кремлёвская площадь гудела протестующе и мятежно. Неожиданно навстречу стрельцам с Красного крыльца начал спускаться князь Михаил Юрьевич Долгорукий, глава Стрелецкого приказа.

   — Назад! — громовым голосом повелел он стрельцам. — Как осмелились, лиходеи, самоволом подступаться к государеву жилищу! Прочь, изменники!

Князь был в ярости. Плохо владея собой, он не успел выхватить оружие, когда стрельцы кинулись к нему и быстро связали его. Кузьма Чермный сказал:

   — Тебя-то, князь, нам и надобно было. Да ты сам пошёл в ловушку, которую хотел расставить нам.

Стрельцы принялись раскачивать князя, спрашивая стоявших внизу товарищей:

   — Любо ли?

   — Любо! Любо! — ответила многоголосая толпа, и князя Михаила Долгорукого, главу Стрелецкого приказа, сбросили на подставленные внизу стрелецкие копья.

Вид первой кровушки подействовал возбуждающе. Стрельцы гурьбой устремились по лестнице, которая вела на так называемый Верх.

   — В царицыны палаты!

   — Валите к царице Наталье! Там будет и Матвеев!

Стрельцам хотелось поквитаться с Матвеевым. В годы своего правления он был жесток и человеческую жизнь не ставил ни во что. Для многих, однако, было полной неожиданностью, что Матвеев не прятался, а сидел за столиком с царицей Натальей и царём Петром. Он живо поднялся и, не дожидаясь, сам вышел к стрельцам. Он сильно постарел за годы изгнания. Рыжая борода поредела, а некогда розовощёкое лицо покрылось местами мелкими коричневыми пятнами.

   — А, это ты, Кузьма, — обратился он к Чермному. — Вижу, искать меня пришли, а я никуда и не прятался... Пришли взять меня? Да какая вам от того корысть? Неправды на мне никакой нет...

   — Скажи об этом ребёнку-царю. Он-то поверит. А мы тебя вдоль и поперёк знаем...

Двое стрельцов быстро скрутили Матвееву руки и повели. Царица Наталья кинулась к нему и уцепилась за рукав кафтана.

   — Не дам! — властно крикнула она.

   — Что?! — удивился Кузьма Чермный. — А ведомо ли тебе, царица, что ты укрываешь изменника? Ты ещё дашь нам ответ, где укрывается твой брат Иван.

Наталья слушала это, в гневном бессилии стиснув зубы и не отпуская руки Матвеева. Когда стрельцы оторвали её от Матвеева, она едва не потеряла сознания. Комнатные боярыни подхватили её. Она упала им на руки и не видела, как к Матвееву подбежал сын Петруша, и Матвеев ухватился за его руку. Стрельцы поняли, что он хочет спастись ребёнком-царём, и какое-то время находились в растерянности. Пётр казался напуганным, но было видно, что он не хочет отступиться от своей роли заступника близкого его семье человека. Стрельцам стоило немалых усилий, чтобы оторвать царёнка от арестованного ими изменника.

   — Не ведите меня на площадь! — взмолился Матвеев. — Лучше киньте в застенок! Я знаю много тайн, которые скрывают Нарышкины. Велите мне сказать...

   — Про то мы и сами знаем! — резко оборвал его Кузьма Чермный.

   — Иди-иди... Словами тебе уже не спастись!

Стрельцы вывели Матвеева на Благовещенскую площадь. Он перекрестился на святые лики, украшавшие Благовещенский собор. Губы его что-то шептали.

   — Помолись. Изменникам тоже не возбраняется молиться.

   — Да отпустит ли Господь его грехи?

Матвеев упал на колени перед собором. Стрельцам надоело ждать. Старик явно цеплялся за жизнь.

Кто-то из стрельцов накинул ему на голову верёвочную петлю. Матвеев схватился за неё руками, пытаясь снять.

   — Может, изрубим его?

   — Это всегда успеется.

   — Тащите к Лобному, чтобы люди видели...

Когда Матвеева поволокли, он не вдруг задохнулся в петле. Лицо и шея его стали багровыми.

   — Много он кровушки нашей попил, вот она и взыграла в нём...

Стрельцы доставили к Лобному месту окровавленное, проткнутое пиками, тяжёлое, в изодранном кафтане тело Матвеева и положили рядом с князем Михаилом Долгоруким, тело которого было обезображено ещё больше.

В сторонке, за Лобным местом, толпились испуганные люди, немые свидетели внезапного исхода кровавой драмы в Кремле. Многие видели, как волокли трупы, и не хотели уходить, не дознавшись, кто и за что был убит. Неожиданно из толпы вперёд выдвинулся дьяк, спросил у стрельцов:

   — За что приняли смерть сии государевы люди? За какую измену али за вину какую?

   — Про то ведомо будет каждому. На Красной площади поставят столб и на том столбе будут исчислены все вины убиенных.

   — От себя ли говоришь или есть указание великого государя?

   — Много будешь знать — скоро состаришься.

Стрелец постарше сказал:

   — Приходи днями на Красную площадь. Увидишь столб, учинённый середь Московского государства. На том столбе будут написаны имена тех злых лиходеев, что забыли государское крестное целование и чинили неправду.

   — Да кто ж они, что мы про них не слыхали? Те злочинцы будут пропечатаны в государевых печатных грамотах?

Стрельцы весело смеялись:

   — А ты дотошный, дьяк...

   — Ему, вишь, ещё и печатную грамоту подавай!

И сказавший это стрелец начал что-то писать на клочках бумаги, затем, всё так же смеясь, вложил эти клочки в отвороты кафтанов на трупах.

Когда стрельцы ушли, дьяк вынул клочки бумаги и прочитал: «Се боярин Артамон Сергеевич Матвеев», «Се боярин князь Михаил Юрьевич Долгорукий». Дьяк перекрестился, сказав:

   — Вечная память вам, государевы люди. Ныне в мире царит злоба.

Между тем мятеж разрастался с новой силой.

Со словами: «Пора нам разобраться с теми, кто нам надобен» — стрельцы ввалились в Грановитую палату. Но она оказалась пустой: поначалу скрывавшаяся там царица Наталья с сыном Петром загодя ушли во внутренние покои дворца, бояре же и царедворцы попрятались где придётся.

   — Ищите бояр! — приказал стрелецкий выборный Кузьма Чермный.

   — Да где их искать?

Сначала обыскивали терема и покои царевен. Лазили по чердакам, осматривали все чуланы, копьями протыкали перины, одеяла, мебель, шарили под лавками. Строгому досмотру подвергалась даже утварь в домовых церквах.

Но вначале стрельцам попадались не те, кто был нужен. Стрельцы начали обеспокоенно спрашивать:

   — Кузьма, а ну погляди в список! Тех ли мы взяли, кого надобно потребовать на расправу?

Это забил тревогу самый старший среди стрельцов, самый осмотрительный.

   — А и правда, — согласились с ним остальные. — Поглядим в тот список, все ли там значатся. Кто нам надобен...

Когда были оглашены имена обречённых на казнь, кто-то из стрельцов обнаружил роковую ошибку.

   — Братцы, а ведь князя Михаила Юрьевича Долгорукого мы ошибкой живота лишили. В списке значится не он, а отец его Юрий Алексеевич Долгорукий.

   — Пойдём к старику, повинимся. Самого трогать не будем. Он в параличе лежит.

Заплакал старик, услышав о смерти сына. Но столь силён был страх перед мятежными стрельцами, что князь согласился угостить убийц сына. Из погребов выкатили бочки с вином и пивом, и началась шумная попойка.

Но великодушный порыв помиловать старого боярина, имя которого они нашли в списке жертв, вскоре уступил место ярости против него. Едва они узнали из доноса холопа о злобном намерении князя расправиться со стрельцами, когда наступит благоприятное для этого время, как тотчас же вернулись назад и бердышами изрубили в куски его тело.

И долго ещё бушевало над Москвой пламя мятежа и чинились кровавые расправы. Хозяевами положения были стрельцы, выполнявшие волю народа. Противостояние определилось резко и чётко. Стрельцы выступили против царствующей династии Нарышкиных и поддерживающих их бояр и князей. Носились упорные слухи, что стрельцы решили постричь царицу Наталью, что они норовили Милославским и хотели посадить на престол царевича Ивана. Нарышкины справедливо опасались заговора против них. Они считали, что во главе заговора стоит царевна Софья, и думали, как спастись. Мысленно готовились к тому, что кто-то из Нарышкиных станет жертвой мятежа. Наталья тоже готовилась к печальному исходу, только бы ей самой не быть насильственно постриженной. Этого она опасалась больше всего и, ошибочно полагая, что весь корень зла в царевне Софье, старалась установить добрые отношения с нею.

Царица Наталья сидела в своих покоях в окружении молчаливых комнатных боярынь. Возле неё стоял её духовник и что-то почти беззвучно шептал. Между тем царица, каменея лицом, следила из окна за тем, что творилось на площади. Она видела, как возле церкви Нерукотворного Спаса сгущалась толпа о чём-то кричащих стрельцов. Она видела, как к этой толпе подошла и бесстрашно обратилась к её предводителю княгиня Прозоровская, посланная ею для мирных переговоров со стрельцами, после того как все иные возможности были исчерпаны.

Мятежные голоса на время стихли. Казалось, стрельцы со всевозможным вниманием слушают княгиню. Но скоро шум возник снова, голоса стали более резкими и грубыми, и княгиня удалилась. Наталью поразил её скорбно-испуганный вид. Но как ни была взволнованна княгиня, к царице она приблизилась неспешно, с почтительным достоинством.

   — Благоверная государыня, эти страдники ничего не хотят слышать и требуют выдачи Ивана Кирилловича...

   — О чём ты говоришь, княгиня! — вскрикнула Наталья. — Или тебе неведомо моё решение не выдавать брата-боярина?

Некоторое время княгиня в смятении молчала. Мудрая боярыня, она знала все кремлёвские тайны и печально думала о неизбежности рокового исхода для боярина Ивана. Тянуть с ответом стрельцам — не было бы хуже. В ярости они устроят погром в кремлёвских хоромах и никого не пощадят. Царицу с сыном, может, и не тронут, а бояре едва ли спасутся. И ещё думала княгиня, что царица сама виновата, ибо не только у стрельцов, но и у прочих вызвала злобу к боярину Ивану Нарышкину. Вопреки обычаю и старине царица преждевременно и не по заслугам возвысила своего любимого брата. Не считаясь с законом, дала ему боярство. А после расправы с полковниками определила его на место боярина Языкова, незаслуженно наградила званием оружничего и поставила во главе Стрелецкого приказа наряду с князем Долгоруким. А далее и того хуже. Этот скороспелый боярин до того зазнался, дошёл до такой дерзости, что облёкся в царский убор, примеривал царскую корону, возложил на себя бармы, взял в руки державу и посох царский. Когда царица Софья с царицей Марфой увидели это, то стали стыдить боярина Ивана. Но он не только не унялся, но и начал бранить их, а затем с угрозами накинулся на появившегося царевича Ивана и даже схватил его за грудь с угрозами: я-де вас всех изведу!

   — Государыня-царица, стрельцы виноватят боярина Ивана в измене, в том, что облёкся он в наряд царский...

   — Брата Ивана я не выдам! — твёрдо повторила Наталья. Чувствовалось, что её сердило упорство княгини.

   — Благоверная государыня, стрельцам ведомо, где скрывается боярин Иван Кириллович.

Наталья побледнела. Она была уверена, что о тайнике, где прятался Иван, никто не знал. Это был тайник, известный лишь самим царям ещё со времён Бориса Годунова. О нём не знали даже царедворцы. Тайник был с хитростями. В нём можно было укрыться и спокойно наблюдать за тем, что творилось на площади. Сам же наблюдатель оставался при этом невидимым.

   — Стрельцы тебе сами о том сказали?

   — Сами. Да ещё пригрозили. А я ответила им, что ни о каком тайнике не ведаю.

   — Стрельцы застращали тебя, княгиня. А ты и поверила...

   — Поверила я, государыня, другому. Им-то обо всём карлик донёс. Он все тайны во дворце знает, все углы обнюхал.

Эти слова убедили Наталью. С острым сожалением подумала она, что напрасно не удалила из дворца коварника и предателя карлу. Иван часто обижал его и больно наказывал, и карла затаил месть. И ведь было так ещё при царе Алексее, её державном супруге, о котором она, преследуемая многими горестями, не хотела вспоминать, ибо он мог бы предостеречь её от немалых бед, да не сделал этого. Не при нём ли взяли силу бояре Хитрово? И не обернулось ли всё это наветами на её родню? Почему дали веру показаниям ничтожного карлика — коварного Захарки? А поплатился за всё несчастный Артамон Сергеич, вечная ему память! А всё карлик Захарка. Да не прошло ему даром предательство: умер вскоре после дыбы, на которую его вздёрнули, дабы подтвердил свои показания против своего господина.

Но винила Наталья и себя. Предупреждали ведь её, сколь коварны карлики, и всё ж взяла в свой терем ещё одного предателя — карлика прозвищем Хомяк. А теперь он к стрельцам переметнулся.

   — Разведай, княгиня, — обратилась она к боярыне Прозоровской, — верно ли, что карла выдал стрельцам секреты тайника?

Речь шла об особом, невидимом снаружи боковом притворе, тайна которого строго охранялась.

   — Стрельцы никого из дворцовых к себе не допускают. Ты же знаешь, государыня, что они требуют выдачи боярина Ивана.

Наталья некоторое время что-то обдумывала.

   — Позови, княгиня, царевну Софью.

Через некоторое время вошла Софья. С нею был князь Одоевский. Наталья несколько удивилась приходу старца, но вида не подала и смотрела только на царевну Софью. В эту минуту ей нужна была любая поддержка, и она надеялась найти её в падчерице, столь ею нелюбимой. Но таковы были обстоятельства. Наталья знала, что царевна теперь заодно с нею. Её, как и саму Наталью, страшили беспорядки в державе, власть черни. Царица очень надеялась на ум и энергию Софьи. Ныне ли думать о несогласиях между ними?! И, судя по всему, Софья на что-то решилась, ежели пришла с князем Одоевским.

   — Проходи, Софьюшка, заждалась я тебя. Чаю, придумала уже, как унять злодеев.

Софья устремила на царицу проницательный взгляд.

   — Вижу твои помыслы. Но, сколько бы ты ни старалась и сколь бы я ни содействовала тебе, Ивана Кирилловичи нам не спасти...

Наталья переменилась в лице. Она, казалось, собиралась с духом, возможно, пожалела, что позвала Софью, силилась не смотреть на неё. Потом обратила взгляд к старому князю Одоевскому, словно искала у него поддержки или утешения.

Князь почувствовал это и с минуту растерянно молчал. Он пришёл поддержать царевну Софью. На его век пришлось «бунташное время» царя Алексея. Он пережил кровавые события Медного бунта и знал, что ради спасения людей приходится идти на жертвы. Сетуй не сетуй, а от судьбы защиты нет.

   — Благоверная государыня, — начал он, — ныне все наши молитвы о спасении Кирилла Полуехтовича да боярина Ивана Кирилловича. Благодарение царевне Софье — отмолила она у стрельцов твоего батюшку.

Лицо Натальи ожило. В нём появилась надежда.

   — Злодеи заменили ему казнь пострижением, — продолжал Одоевский. — Но о боярине Иване они и слышать не хотят. И теперь рассуди сама: как помочь тому, чему нет помочи?

Наталья хотела перебить его. Весь вид её говорил: «Ужели и ты, князь, заодно с царевной Софьей?»

Князь уловил этот протест в душе царицы, но продолжал:

   — Или неведомо тебе, государыня, что страдники угрожают и молодому царю Петру, и тебе, благоверная царица? Да разве спасётся кто, ежели злодеи учинят погром в Кремле? Сколько тут ни думай, а силу нам не переломить...

   — Брата Ивана я не выдам! — в очередной раз резко сказала Наталья. И вдруг, обратившись к Софье, выкрикнула: — Это всё ты! От тебя всё идёт! Я давно поняла, что твоего завода это дело. Тебе бы извести нас...

   — Умиротворись, царица! Ныне святая заступница к тебе пришла.

Услышав эти слова князя Якова Никитича Одоевского, Наталья посмотрел на приближающуюся к ней Софью, поднялась с кресла и направилась к иконе Богоматери Одигитрии, которую ей протягивала царевна. Она неотрывно смотрела на лик Пречистой, которой часто молилась в церкви Спаса Нерукотворного. Дрожащими руками взяла она икону из рук царевны и тихо произнесла:

   — Да спасёт она тебя, Иванушка, от злодеев! Помолись святой заступник и никого не бойся!

В эту минуту створки притвора возле окна неслышно раздвинулись, и перед изумлённым князем Одоевским и свитой царицы появился бледный, едва живой, не похожий на себя Иван Нарышкин. Глаза его бегали, будто он кого-то искал. Он сделал два шага и остановился. Колени его дрожали от страха. Он как будто хотел что-то сказать и не мог. Пригладил исхудалой рукой курчавые чёрные волосы, достигавшие плеч.

Заливаясь слезами, Наталья направилась к брату, протягивая ему икону, но он, казалось, не видел её. Упал на колени перед царицей и проговорил, словно захлёбываясь словами:

   — Не выдавай меня, государыня-сестрица! Спаси меня!

Потом Иван поднялся и диким взглядом посмотрел на сестру-царицу. Она как будто успокоилась, медленно с иконой в руках направилась из кремлёвской палаты в церковь. Царевна Софья тихо коснулась плеча Ивана, и он вместе с нею и дворцовыми боярынями последовал за Натальей.

Короткий путь показался ему долгим и мучительным. Но он всё ещё надеялся. Когда вошли в церковь, истово крестился, положил три земных поклона. Слов но во сне услышал слова сестры:

   — Исповедуйся, Иванушка, и приобщись Святых Тайн. Да помилует тебя Господь! Да снизойдёт к нашей молитве его Пречистая Богоматерь!

Слова царицы заглушались злыми выкриками стрельцов, которые толпились за Золотой решёткой. Кто-то, указывая на них, тихо произнёс:

   — Царица Небесная простит, да они не простят! Упиваются злобой, аки бесы.

Наталья дала знак своему духовнику. Он приблизился к обречённому на казнь, повёл в алтарь и там исповедал его, причастил и помазал миром.

Когда вышли из алтаря, Иван протянул руки к царице. Она кинулась к нему, обняла, потом отстранила от себя и перекрестила, проговорив:

   — Боже милосердный, будь милостив к нему!

Она явно тянула время, не отпуская от себя брата.

Между тем крики стрельцов становились неистовее.

Среди них заметно было какое-то движение. Кто-то из них сказал, что царица хочет укрыть брата в алтаре. И стрельцы собирались ворваться в алтарь.

Князь Одоевский подошёл к царице:

   — Государыня, не медли! Пора уходить. Кабы не было худшей беды...

Наталья посмотрела на него, потом передала брату икону.

   — Вот тебе великая заступница! Ужели злодеи посмеют вырвать из твоих рук святую икону!

Иван Нарышкин прижал к груди икону Богоматери и вместе с сестрой стал спускаться с лестницы. Он старался держаться твёрдо, но на последней ступеньке споткнулся и едва не упал.

Злобно следившие за ним стрельцы сразу же бросились на него, едва распахнулись двери Золотой решётки. Теперь, когда добыча попала в их руки, они успокоились и поволокли её в Константиновский застенок, известный жестокими пытками.

На пытке Ивану Нарышкину задавали одни и те же вопросы: «Зачем домогался царства? Кто дозволил тебе облечься в царский наряд? Не сестра ли, государыня Наталья Кирилловна?»

Иван молчал. Да он и сам плохо отдавал себе отчёт в случившемся. Зачем надел на себя царский наряд? Но разве корона не принадлежит Нарышкиным? Брат Афанасий також примерял на себя корону. Царица Наталья дозволила? Так это ей в утешение, да и подразнить Милославских хотела. Пусть они не думают, что ежели царевич Иван старше Петруши, то и прав у него на державу тоже больше, чем у Нарышкиных. Стрельцы вменили ему в вину, что кинулся на Ивана-царевича и схватил его за грудки. А зачем карлу Хомяка слушает да подглядывает за Нарышкиными?

В одном раскаивался Иван: почто до сей поры не извёл Ивана Милославского. Да поздно о том сожалеть. Иван Милославский встанет ныне на пути у Петруши.

Цепкая жизненная мощь помогла Ивану Нарышкину выдержать тяжёлые пытки. Спасся он, видимо, и тем, что от жестоких пыток терял сознание, а порой притворялся бесчувственным, чтобы набраться сил.

Но он ещё не знал, какое испытание ожидало его. Когда его истерзанное тело после пыток бросили на площади, к нему подошёл стрелец, который затаил злобу против него: днями ранее он, Иван, приказал бить этого стрельца плетьми за то, что по воле случая очутился неподалёку от боярского поезда Ивана Нарышкина и тем учинил ему помешку.

Увидев подходившего к нему наказанного им стрельца, Иван понял: это конец. С этой мыслью он и умер, изрубленный бердышом.

Тела убитых не сразу разрешили убрать с площади. Они некоторое время лежали для всеобщего обозрения и в назидание врагам отечества. И никто не осмеливался нарушить стрелецкий указ.

Здесь же на площади были казнены и мародёры и те стрельцы, что, вопреки строгому указу предводителей, польстились на чужое добро и похитили хотя бы какую-то мелочь. Когда же вышел указ, дозволяющий хоронить убитых, не все поспешили исполнить свой долг. Иные ещё опасались показываться на людях. Самыми мужественными оказались слуги. Говорили, что первым пришёл на площадь человек Артамона Матвеева. Замечено было, с какой любовью собирал он останки хозяина и с почестями предал их земле.

Тело Ивана Нарышкина нашли не скоро — так оно было изуродовано. Очевидно, злобный стрелец дал выход мстительному чувству. Говорили, что жалкие останки ненавистного ему боярина он хотел бросить собакам, но стрельцы, убеждённые в том, что действовали «по чести», не дозволили этого сделать.

Ими преследовалось всякое нарушение порядка и справедливости. Никто не должен был считать их лиходеями и мятежниками. Они выполняли свой долг надворной пехоты. И чтобы в этом не было сомнения, через некоторое время после кровавых событий стрельцы поставили возле Лобного места столбы, где были выписаны имена убитых изменников царя и отечества и перечислены их провинности, за которые они были лишены жизни.

Надписи на столбах гласили, что расправы над изменниками чинились царским именем: «...А Ивана и Афанасия Нарышкиных побили за то, что они, Иван и Афанасий, применяли к себе нашу, царского величества, порфиру, и мыслили всякое зло на нас, великого государя...»

Эти стрелецкие столбы были вскоре уничтожены, но в истории сохранилась память о грозном праве народа вершить свой суд, а также об изначальном чувстве справедливости в массах.

 

Глава 29

ДВОЕВЛАСТИЕ И ПЕРВЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

ЦАРИЦЫ НАТАЛЬИ

Расправившись с теми, кого они считали изменниками, и не встретив сопротивления, стрельцы ещё больше уверились в своём праве решать самовольно государские дела.

После этого выборные от стрельцов стали думать, что им надлежит навести порядок и в престолонаследии, нарушенный Нарышкиными. В поддержке народа стрельцы не сомневались. Бояре же и придворные с тревогой ожидали дальнейших событий, но боже упаси выдать свою тревогу. Все помалкивали.

И вот 2 и 3 мая в Кремлёвский дворец явились выборные от всех стрелецких полков. В Грановитой палате заседала Боярская дума. Время сделать своё заявление было самое подходящее: не надо дожидаться следующего заседания думы. Что касается бояр, то они были напуганы минувшими грозными событиями. Кто же осмелится пойти против стрельцов?

Три земных поклона отвесил стрелецкий выборный онемевшим боярам. Это был представительный и речистый Кузьма Чермный. Начал он уверенно, такого не сбить:

   — Во имя Господа Всеблагого, дозвольте мне, мужи державные, поведать вам слово ратников царских. Многими бедами терзаема ныне земля наша русская. Царь наш и великий князь Пётр Алексеевич летами мал. На царство он ошибкой избран — мимо старшего царевича Ивана Алексеевича. А посему челом бьют вам стрельцы московские, и солдаты Бутырского полка, и весь народ наш, и все власти чиновные: первым стать на царстве царевичу Ивану Алексеевичу, как старшему брату, а молодшему брату, царевичу Петру Алексеевичу, оставаться вторым царём.

Когда голос выборного смолк, кто-то из бояр произнёс:

   — На то есть Божья воля. Коли Богом допускается...

   — Вестимо, так: выборные не собою говорят.

Переждав боярские речи, Чермный продолжал:

   — А другое челобитье стрельцов да ещё от народа и всех сословий такое: в пособие юным государям дать сестру их старейшую благоверную государыню и мудрую царевну Софью Алексеевну. Да чтобы от святейшего собор был созван, дабы присягу принимать обоим государям, и дабы та присяга крепкой стала.

Бояре в согласии склоняли головы, скупыми словами одобряя стрелецкое челобитье. И только хитроумный дьяк Ромодановский, не сомневавшийся в душе, что стрелецкому самовластью скоро наступит конец, сделал коварный ход, чтобы впоследствии всё свалить на своего недруга князя Хованского:

   — Тебе бы, князь Иван Андреевич, и ответ держать. Ты со стрельцами сам-брат.

   — Что тут говорить? О челобитной стрельцов надобно доложить великому государю. Призовите в думу святейшего патриарха да велите созвать выборных от всех чинов Московского государства.

Дел этих не откладывали. В три дня всё и порешили.

В терем к Софье пришли бояре, чтобы доложить ей о воле собора.

К тому времени Софья была осведомлена о происходящем. Она знала, что и решение, и само слово «двоевластие» были подсказаны князем Василием Голицыным, её дорогим сердцу Васенькой. Её радовало согласное решение бояр и собора сделать первым царём на отеческом престоле родного брата Ивана, с тем чтобы она стала правительницей. Как легко на душе: над нею не будет стоять эта злобная самозванка! Нет, она не станет выдавать свою радость, понимая, что это неблагородно. Да только какой толк от её благородства! Или она не старалась спасти Ивана Нарышкина от стрелецкой кары, а Наталья её же и обвинила, прилюдно заявив, что арест Ивана Нарышкина её, Софьи, дело. И отца Натальи спасла Софья от стрелецкой секиры. Пострижением в монастырь отделался ненавистный стрельцам боярин. И что же? Злоба Натальи лишь сильнее разгорелась. И Петруша смотрит как волчонок. Добру ли научает его матушка родная?

И у Софьи вдруг мелькнула мысль: случись ныне недоброе и стань правительницей не она, Софья, а Наталья, её, Софью, ожидало бы пострижение. И ещё одна опасная мысль осенила Софью: а смирится ли Наталья со своей судьбой? Не будет ли она подогревать смуту? А ежели, не дай Бог, что случится с братом, царём Иваном?! Но об этом и думать не хотелось. Богомольная Софья уповала на Бога, да и в голове было много замыслов, а впереди ожидала череда дел.

И Васенька, чай, заждался её. Он как-то рассказал ей, что его пращур был женат на польской королевне и сам стал королём, да и род свой он вёл от великого Гедимина. К чему бы это князь Голицын вспомнил о своей родословной? И в такие судьбоносные дни! Но очутись он на престоле, подобно своему пращуру, какой бы это был царь?

И царевна Софья дала волю своим давним тайным мечтам...

После того как постригли её отца, Наталья увидела в этом насилии знак беды для неё самой. У неё было такое чувство, словно беда уже стоит у её порога. Она с тревогой прислушивалась к голосам и шагам за дверью и сама посылала комнатных боярынь разведать, какие разговоры ведутся о ней.

Наталья давно почуяла: стоило ей лишиться власти правительницы, как недруги осмелели. Чего только о ней не говорили! Вспоминали и давно забытое, и то, что было ещё свежо в памяти. Была и правда, а более всего небылицы. Но чаще всего передавали из уст в уста, как Иван Нарышкин по её приказу забросал каменьями комнату царевича Ивана, а затем кинулся и на самого царевича, чтобы задушить его. Да спасли бояре — ближники царевича.

Но больше других Наталье досаждал упорный слух о том, что в её покои перешла после смерти Матвеева «Чёрная книга», и как только она, царица, приказала открыть её, так хоромы ходуном заходили от злых духов, прятавшихся в этой книге. Истопник говорил, что стояло гудение и жужжание, словно от пчёл. Любопытствующие спрашивали:

   — Да откуда взялись в «Чёрной книге» злые духи?

   — А из преисподней.

   — Фу-ты, нечисть какая!

   — Да зачем царице злые духи?

   — А навести погибель на царя Ивана, чтобы, значит, царём был Пётр, а она при нём единовластной правительницей.

Княгиня Прозоровская призвала шептунов, чтобы сделать им внушение:

   — Вы напрасно хулу на царицу возводите и тёмные слова говорите! Мы европейских законников призовём. Пусть они учинят суд по правде.

В народе слова княгини вызвали возмущение:

   — Ишь, законы ищут! Какие ещё законы! Сами по «Чёрной книге» читают, а та книга, известно, из преисподней...

   — Не допустим, чтобы чернокнижники волю себе брали!

Не меньше было смуты и в умах бояр. До Натальи доводили, что иные князья вспоминали старину и случаи, о которых она прежде и не слыхивала. И всё самое худое. Но добро уже то, что её имя ставили в один ряд с именами, некогда славными и знатными. Говорили, что она, Наталья, столь же зла и коварна, какой была дочь литовского короля Витовта — Софья, ставшая супругой сына Дмитрия Донского — Василия Дмитриевича, и будто бы эта Витовтовна навлекла на себя гнев русских бояр, дерзко посягнув на жизнь князя, потомки которого имели одинаковые с её потомками права на трон: она послала князю «угощение» — отравленную курицу.

Наталья лишь посмеивалась в ответ на эти разговоры. Ей было за честь сравнение с Софьей Витовтовной. Намекали, что она ничем не брезговала в борьбе за власть? Нашли чем удивить. В России испокон веков людей тайно отравляли. Это было обычным, оттого и не слышно, чтобы на ком-то сыскали вину.

Думая так, Наталья ни во что не ставила наветы, открыто смеялась над расхожими слухами, будто по указке Нарышкиных доктор отравил царя Фёдора яблоком, в коем был яд. Но она не могла не видеть, что смута в умах много вредит ей. В народе идёт порча. Стрельцы стали непокорными. Не будь этого, не отодвинули бы Петрушу на второе место.

И что за жизнь теперь у неё? Перво-наперво ей урезали деньги. Царевна Софья ныне шикует, нарядов несколько коробов накупила. А у неё, царицы, денег только на летники и хватило. А за стол важных гостей и посадить стыдно. Вин заморских совсем нет...

Но более всего возмутили Наталью «гонения» Софьи на Петрушу. Подумаешь, взял какую-то дорогую безделушку из тайных закромов! Так ведь он не оставил её у себя, а подарил Ивану Милославскому, братцу Софьи. Наталья избегала называть его царём даже в мыслях. А коли Петруша подарил ту безделушку брату, значит, ищет его дружбы. И пусть злые языки не говорят более, что Нарышкины хотят извести Милославских.

Думая так, Наталья ещё не знала, что история с «безделкой» получит в будущем недобрую огласку, ибо «безделка» оказалась бесценной панагией, кою из века в век берегли как святыню.

Но, как ни старалась Наталья замять всякие недобрые слухи, неприязнь к ней многих людей утомляла её. Она решила выехать в Преображенское, чтобы отдохнуть душой и переждать непогоду.

По приезде в Преображенское Натальей овладело такое уныние, что она едва не вернулась в Москву. Но хозяйственные дела в имении требовали немедленного вмешательства. Надо было безотлагательно искать нового управляющего: имение перестало давать доход, а Наталье так нужны были деньги!

Понемногу дела отвлекли её от горьких дум. А дня через два к ней пожаловал желанный гость — князь Михаил Алегукович Черкасский. Князья Черкасские испокон веков считались роднёй Романовых. В старину все они жили одним кланом. Позже связи несколько ослабели, но приязнь и общие интересы остались. Князь Михаил Алегукович любил и жалел Наталью и считал её невиновной в грехах, которые, как он полагал, ей приписывали недруги. Когда при нём начинали хулить Ивана и Афанасия Нарышкиных, он отвечал поговоркой: «Если бы братья были всегда хороши, Бог сотворил бы и себе брата».

Князь приехал в старинной пышной коляске, но платье на нём было поношенное. Его новую ферязь во время мятежа порвали стрельцы. Гардероб же князя был небогат по причине его неприхотливости. Натягивая на себя ферязь, уже видавшую виды, он говорил:

   — Ничего... Богатому старому человеку можно носить и старое платье. Нам уже негоже гоняться за молодыми...

Увидев из окна знакомую коляску, Наталья выбежала на крыльцо, будто молоденькая. И столько ликования было в её взоре, такой радостной была её встреча, что князь и сам словно бы помолодел. Он давно не видел Наталью так близко и сейчас подумал, что она быстро старится, а ведь ей немногим более тридцати лет, и полнеть начала.

Взволнованные встречей, они не слышали, как кто-то из дворни, наблюдавшей за ними, произнёс:

   — Ишь какой медведь пожаловал к нашей медведице. То-то им весело будет вдвоём!

А Наталья, едва укрылись с князем в покоях, упала ему на грудь и заплакала. Слёзы текли потому, что она была покинута всеми и одинока. Князь Борис Голицын вот уже более месяца носа к ней не кажет, один лишь раз и видела его в Грановитой палате, когда он приблизился к ней и низко поклонился. И в покоях Петруши стал реже бывать. А отчего это — кто знает? Не оттого ли, что её лишили власти?

Князь, не зная причины её слёз, неумело отирал их платком и, когда оба опустились в кресла, участливо спросил:

   — О чём болезнует твоя душа, царица-матушка?

   — Ах, князюшка, или в моей горькой судьбине душа может быть спокойной?

   — А ты полагайся на Бога. И ничего не бойся.

   — Да как не бояться! Чай, вороги мои всю власть в руки прибрали. Поддержи советом, князь!

   — Советом? — о чём-то думая, переспросил князь. — Да, советом... Это ты, царица, верно спрашиваешь. Меня с самого детства учили: «Поступай по совету старшего, даже если он старше тебя только на год».

   — И батюшка тому же меня учил, да ныне нет его рядом... Вся надежда на тебя, Михаил Алегукович. Поведай, как одолеть царевну Софью?

Князь некоторое время молчал, потом произнёс:

   — Перво-наперво, моя царица, пойди к Софье-гордячке и скажи ей: «Скипетр державного прародительского правления вручён Петру да Ивану, а о третьей особе не сказано». И государством Софья начала владеть своей волей, и то всем в тягость. А ещё скажи, что третьему лицу, сестре, зазорно быть в державных титлах с мужскими особами. И в дела она начала вступать без царского изволения Петра и Ивана. Как ей править государством мимо их? Сие зазорно.

И, снова подумав и помолчав, князь дал ещё один совет:

   — А ты, царица, поговори с Иваном Милославским, дабы воля у тебя с ним была одна. Ему поглядится, ежели ты придёшь к нему на поклон. Ты внуши ему, а он послушается, что Софью надобно из царей исключить.

   — Низко кланяюсь тебе за совет, князь, но по силам ли сия задача малахольному Ивану?

   — Ведаю, Иван не семи пядей во лбу, да и характер у него такой, что куда хочешь гни его. Зато тебе самой характера не занимать. Коли возьмёшься за дело — сдюжишь. Вдвойне сильнее тот, кто наступает первым.

Наталья слушала, сомневаясь в душе: «Софья ныне самодержица. Легко давать советы со стороны, да как управиться с нею?»

Князь между тем продолжал:

   — Станешь беседовать с Софьей, напомни ей, что двоевластие ввели по совету дружка её, князя Василия Голицына. Только помни: язык у неё острый, не дозволяй ей забивать тебя словами. На Востоке говорят: «Рана от сабли заживает, от языка никогда». — Некоторое время он молчал, что-то прикидывая.

   — Не мешало бы твоим боярыням загодя кое-что у Софьиной челяди выведать.

   — У челяди?! — возмутилась Наталья.

   — Ежели совет мой плох, ты вольна ему не следовать, — обиделся князь. — Мой дед говорил: «Один мудрый совет дороже короба наставлений. Ты, хоть и Сулейман, выслушай муравья».

Взглянув на обиженное лицо гостя, Наталья спохватилась. Она быстро поднялась с кресла, поклонилась князю, благодаря его за добрые советы, и повела к столу...

Не успела Наталья переодеться, чтобы ехать в Москву, как показалась коляска князя Бориса Голицына, и вскоре молодой, щегольски одетый князь, не дожидаясь, пока его встретят с поклоном, как это было заведено, живо вбежал на крыльцо и направился прямо в покои царицы, не слушая протеста комнатной прислуги.

И вот гость уже перед самой царицей, отвешивает ей низкий поклон, словно не замечая общего смятения, ибо царица была полуодета, и две комнатные девушки застёгивали на ней летник. Наталья повелела им удалиться. Глаза её вспыхнули радостью при виде любезного. Он же обнял её, расстегнул на груди летник, поцеловал обнажённую грудь. От него пахло вином. Ей бы построже глянуть на князя да выразить неудовольствие за долгое отсутствие, но вместо колючих слов ум её готовил оправдание для него. Наверно, с её братом Лёвушкой пирушки где-то затевали. Разглядев на его щеке небольшую царапину, подумала: «Чай, схватились где-то». Князь Борис, как и брат её Лёвушка, разгорячённый вином, и за вихор потаскать мог, и подраться. Сколько раз хотела проучить его за дебоширства, сделать ему внушение, а то и прогнать с глаз долой, но увидит его и растает, как девчонка.

Когда, натешившись быстролётными ласками, они сели на тахте, Наталья всё же решила для порядка допросить своего милого.

   — А теперь сказывай, где ты был до того, как ехать ко мне?

   — Или я пьян тебе показался?

   — Всем ведомо, что ты пьёшь не пьянея.

   — А ещё что скажешь?

   — Скажу, Что пьяным ты становишься не в меру добр.

   — Ошибаешься. Ныне я зол.

   — На кого же?

   — На твоего Черепашку.

Она легко ударила его по губам:

   — Ты не в меру дерзок, Борис.

   — Надобно же мне хоть язык почесать. Отдохнуть от важных речей.

   — С кем же это ты важные речи вёл?

   — Со стольником Петром Толстым. Убеждал его отойти от Милославского. Говорил, что с Милославскими всем нам крышка.

   — А что он?

   — Молчит. В разномыслии живём.

   — Видно, что не дальновидный он человек, — заметила Наталья. — Да не сошёлся же свет клином на Толстом. — Вглядевшись внимательно в лицо князя, она спросила: — И что теперь у тебя на мысли? Или что новое?

   — Новое или старое, а тебе також пора своё слово сказать. Слыхала, что Софья принимала шведских послов как важная государыня?

   — А пусть тешится!

   — Станешь ждать, пока она на трон царицей сядет? — насмешливо спросил князь.

   — Скажи, что мне делать?

   — Поедешь к Софье. Урезонь её, чтобы спеси у ней поубавилось. Ей ли, правительнице при братьях-царях, державство своё показывать! Ныне даже стрельцы её осуждают, что царицей задумала стать.

Чтобы поддеть князя — не поучал бы! — Наталья ответила:

   — Мне и князь Черкасский те же речи сказывал.

Но князь Борис не заметил насмешки. Он сделал своё дело. Хорошо, что Наталью не надо долго упрашивать. Теперь она насядет на Софью. Важно хотя бы протянуть время, чтобы Софья не венчалась на царство. А там Пётр подрастёт, и пойдёт другая династия: хоть и Романовы, да не Милославского завода.

 

Глава 30

ГИБЕЛЬНОЕ ПРОТИВОБОРСТВО

Вначале ничто, казалось бы, не предвещало великого раздора между царицей Натальей и царевной Софьей. Они старались избегать встреч и жили в летнее время в разных местах: одна в Коломенском, любимом поместье царя Алексея, другая — в Преображенском. Софья, советуясь во всём с князем Василием Голицыным, занялась делами Посольского приказа, ибо намерена была в ближайшее время явиться перед иностранцами как царствующая особа.

Накануне Софья не только старательно знакомилась с посольскими делами, но и тщательно обдумывала свой наряд для первого выхода к иностранным послам.

В Москве ожидали приезда шведов. Правительница Софья желала принять их в Золотой палате во всём блеске царского величия. Послов повели из Грановитой палаты по коридорам и сеням. На их пути были расставлены стрельцы с золочёными пищалями, телохранители правительницы-царевны. Послов остановили перед входом в Золотую залу. Далее их должны были сопровождать девять стрелецких полковников.

Софья встретила иноземцев по-царски величественно. Она сидела на государском месте в богатом, оправленном драгоценными каменьями, кресле. В правой руке она держала жезл из чёрного дерева с серебряной рукояткой. В рукоятку жезла были вставлены часы и зрительная трубка. Рукоятка была украшена чеканным изображением льва, который сражался со змеем. В левой руке царевна держала носовой платок — предмет роскоши московских боярынь. Вышитый золотом, он унизан алмазами и отделан по углам золотыми кистями.

За креслом царевны Софьи стояли князь Василий Голицын и боярин Иван Милославский. Оба были в великолепных ферязях и высоких бобровых шапках.

У ступеней царского места, по обеим сторонам кресла, стояли парадно одетые боярыни в дорогих телогреях и убрусах. При каждой из них была девица-карлица.

После того как думный дьяк Украинцев представил царевне послов, переводчик объявил, что послы привезли ей поклоны от короля и королевы. Царевна осведомилась о здоровье короля и королевы и при этом привстала в знак особого внимания к ним. После этого послы «отчитали» весь королевский титул, и царевна попросила отвезти королю поклон правительницы-царевны.

Когда аудиенция закончилась, князь Голицын сказал Софье, что своим достоинством и речами она напомнила ему своего отца, царя Алексея, и что она явилась перед послами как царствующая особа. Это было замечено и другими. И вскоре Софья после заключения мира с Польшей приняла высокий титул самодержицы Великие, Малые и Белые России. Князь Голицын не скрывал своей радости, видя, как уверенно поднималась она на высоту, прежде недоступную русским царицам.

Однако в Кремле не все разделяли его радость. Софья знала об этом и часто думала о царице Наталье, о том, что, наверно, её гложет завистливая досада. И всё чаще приходили Софье на память рассказы о прежней жизни Натальи, ходившей в лаптях. Когда она впервые появилась в доме Матвеева, о ней говорили, что она «Богом убитая». И кто бы мог подумать, что скоро она станет «медведицей», легко подминающей под себя других!

Софья и поныне не могла понять выбора отца и объясняла его коварством Матвеева. А может быть, тут была тайна, которой она не знала? Что побудило отца предпочесть «Богом убитую» красивым и достойным невестам? Не в меру доверчив был её покойный батюшка, как, впрочем, и она тоже.

В последнее время ей часто приходила на ум её прежняя жизнь при батюшке. Когда она поделилась этими воспоминаниями с князем Голицыным, он сказал: «Кто из русских царей был столь прилежен в дружбе и кого из русских царей так жестоко не предавали друзья, как царя Алексея!»

Софью давно томила мучительная догадка: её матушка царица Мария Ильинична была отравлена злодеями. К этому времени воспитанница Матвеева Наталья Нарышкина заневестилась — вот и созрел злодейский умысел выдать её за царя Алексея, а царицу Марию сжить со света. И столь велико было в те дни общее горе, что и на ум не приходило подумать об этом. Догадки... Но могла ли она, Софья, давать волю таким догадкам? Она опасалась проговориться о своих сомнениях отцу. Да и где доказательства?

Но душа не искала доказательств, душа мучилась. Отчего вдруг помер четырёхлетний братец Симеон? А через полгода захворал и тоже неожиданно помер пятнадцатилетний Алексей. Он уже и послов принимал, и помогал отцу. Был объявлен наследником престола. Со слезами на глазах поведала Софья отцу о своих страшных догадках, но тем лишь вызвала его гнев. И только когда начали прихварывать царевичи Иван и Фёдор, батюшка всё чаще задумывался, а что было у него на уме — никому не сказывал. А потом и сам внезапно захворал и помер.

Страшно стало Софье от этих тяжких мыслей и догадок. Словно и над нею тоже занесена секира. Нарышкины, видно, самим дьяволом повязаны, дабы творить зло.

И понеслись мысли, как уберечь, как спасти брата-царя Ивана? Или послушать совета князя Василия и самой венчаться на царство? Софья вспомнила, как почтительны были с нею шведы-послы, припомнила и слова князя Голицына, что она во всём была подобна царствующей особе.

Софью одолевали сомнения. Она чувствовала, как затаились Нарышкины. Сколько злобы и гнева обрушат они на неё, ежели она вздумает объявить себя самодержицей! Может быть, поначалу выведать их подлинные намерения?

В эти минуты сомнений и тягостных раздумий Софье доложили, что её хочет видеть царица Наталья.

В эти дни, когда Софья впервые заявила о себе как царствующая особа, вражда к ней царицы Натальи обнаружилась со всей откровенностью. Наталья пользовалась всяким случаем, чтобы сказать: «Слышали? Софья-то царицей хочет себя объявить! Послов принимает... Станем ли терпеть? А державе найдётся много заступников за Петра Алексеевича».

Ближники Натальи тоже не упускали случая, чтобы посудачить о «царственной особе», коей никто не присягал. Комнатные боярыни Натальи собирали о Софье всякие слухи, сплетничали о её нарядах, вывезенных из Европы. Особенно доставалось шёлковым пёстрым чулкам из Неметчины да цветным чёботам-полусапожкам из бархата. Софью называли индюшкой, высмеивали её телесные недостатки. Сторонники Софьи не оставались в долгу. Но умные люди понимали, что тут сказывались не прежние нелады мачехи и падчерицы. Это была вражда государственных лиц, имевшая политическую подоплёку. Решался вопрос, кому ныне быть на царстве: правительнице-царевне Софье с князем Василием Голицыным либо Нарышкиным, которые стали бы править за малолетнего Петра. Это была борьба между двумя династиями, но ныне эта борьба сводилась к единоборству двух владетельных особ.

Кто из них достойнее? Всяк судил, сообразуясь с духом партии, к которой принадлежал. Партия Натальи была сильнее сплочённостью, единством действий и открытой обнажённостью целей — борьба за власть. Тут были представители старинной знати, хотя Нарышкины беззастенчиво теснили их. Среди родовитых были князья Ромодановские, Прозоровские, Долгорукие, князь Михаил Черкасский и самая верная опора царицы Натальи — князь Борис Голицын.

Старинная знать окружала и царевну Софью. При царе Алексее она была особенно влиятельной. Это были князья Куракины, бояре Хитрово, боярин Пётр Толстой и другие. Выделялся среди них умом и образованностью князь Василий Голицын. Он был на голову выше сторонников Натальи не только умом и образованностью, но и нравственными достоинствами.

Но, в отличие от приверженцев Натальи, это не были люди какой-то одной партии. Держались они более разрозненно, а их действиям явно не хватало согласованности. Да и Софья мало заботилась о том, чтобы сплотить их вокруг себя.

Её не обижала тайная дипломатия сторонников царицы. Может быть, потому, что она успокоилась и в её душе не было вражды к Наталье. Более того, она питала какие-то детские надежды, что всё обойдётся миром, что удары судьбы пошли Наталье впрок. Над Софьей имело власть прошлое, когда покойный государь-батюшка наставлял её быть в мире со всеми и паче всего с мачехой. К тому же её, привыкшую жить духовными интересами, любившую читать философов и проникаться их мудрыми наставлениями, утомляла мелкая житейская сторона жизни. Ей пришлись по душе слова древнеримского поэта Публия Сира: «Где единение — там всегда и победа».

Поэтому неожиданный приход Натальи вначале хоть и озадачил её, но всё же и обрадовал. Она быстро поднялась навстречу гостье, поцеловала её пухлую руку с тонкими пальцами. Унизанными перстнями.

   — Здравствуй, матушка-царица. Ноне вспоминала тебя и братца Петрушу. Совсем собралась уже поехать к вам в Преображенское, да ты упредила меня. А что Петруша, здоров ли?

Она сыпала вопросами, смущённая пристальным взглядом мрачно-чёрных глаз Натальи.

   — Болен был Петруша, да благодарение Господу и Пресвятой Матери его, заступнице нашей, выздоровел. Тоскует он, свет мой, в удалении.

   — Так ведь и мы тоскуем, — быстро отозвалась Софья. — Я пошлю за вами царский поезд...

Чёрные очи Натальи снова зажглись мрачным огнём. В ней болезненно отозвалось упоминание о том, что царский поезд был в руках «самозванки». Но тут взгляд её упал на перчатки, лежавшие на тахте. Это были модные перчатки «немецкого дела», связанные из шёлка брусничного цвета и окаймлённые золотой бахромой. О таких перчатках из Неметчины Наталья мечтала давно и не однажды хлопотала, чтобы их завезли в Москву. И каково было ей теперь видеть, что они стали собственностью ненавистной правительницы! Тут была и злая досада на князя Бориса, что забыл о её просьбе. О себе-то он не забывает, на его столе всегда лучшее заморское вино. Мелькнула мысль: «Да не его ли хлопотами эти драгоценные рукавички попали к Софье? За это и получил в своё ведение приказ Казанского дворца».

То было чувство, близкое к ревности. Наталье показался подозрительным и наряд Софьи. Причудливо сверкали алмазные серьги длиной в два вершка. На плечах царевны «ожерелье»-пелерина из гладкой золотой парчи, отделанной кружевом из жемчуга и рубинов. И снова Наталья подумала: «Похитила у меня царство, отчего не похитить и дружка? Её любезный Васенька стар стал: на целых четырнадцать годочков старше Софьи князь Василий. А князь Борис, напротив, моложе будет. Он и её, Натальи, моложе на четыре года».

Ничего, сейчас она поубавит спеси этой гордячке.

Приняв смиренный вид, Наталья подхватила нить оборванного разговора:

   — Отвыкли мы ноне от царского поезда. Князь Борис прислал за нами свою карету.

   — Видно, что любит тебя князь Борис Алексеевич. Заботу о тебе да о Петруше имеет, — сказала Софья, чтобы поддержать в разговоре дружеский тон.

   — Да, любит. Петрушу особливо...

   — Да что ж князь не приходит с тобой ко мне? Давненько не видела его.

   — А оттого и не видела его, Софьюшка, что делами занят князь Борис.

   — Кто ныне делами не занят! Да, видно, есть у князя Бориса дела тайные, о коих и мне неведомо.

   — Что ж из того, что неведомо? Князь Борис верную службу тебе служит. Ты с послами шведскими занята была да дела с Польшей затеваешь. А ведомо ли тебе, что на Москве творится?

Софья удивлённо и строго посмотрела на Наталью.

   — Ты о каких делах говоришь, матушка?

   — Князь Борис сказывал мне, что на Москве смута насевается. Стрельцы о своих правах споры затевают. А в народе спор о старой вере...

Наталья, зорко следившая за выражением лица Софьи, поняла, что пришло время сообщить самое главное.

   — В народе говорят, что правительница своим хотением надумала на царство сесть...

   — Но ежели князю Борису ведомы мятежники, затевающие смуту, то почему мы о них не ведаем? — спросила Софья, строго-испытующе глядя на мачеху-царицу. — И кто же эти люди?

   — Почто меня о том спрашиваешь? Ты правительница, вот и вели выловить опасных людишек да хорошенько их допросить.

   — Невдомёк мне, матушка-царица, с чем ты пришла ко мне? Молвой удивить? Или неведомо тебе, что молва и о тебе також идёт по Москве?

   — Это ты не то говоришь! — вспыхнула Наталья. — От людей мы токмо сострадание видим в наших бедах. Говорят, что ты похитила у нас царство.

   — С этого ты и ранее начала свою речь. Да что ж, о Нарышкиных-то в народе или не говорят? Их винят в отравлении царя Фёдора.

Глаза Натальи сверкнули гневом.

   — Это Милославские воду мутят!

   — Да зачем бы это?

   — А чтобы постричь меня. И оправдание тому есть, и примеры: в Москве-де такова судьба всех цариц.

   — Пустое говоришь, матушка. Или патриарх Иоаким с тобой не заодно?

   — Патриарх ныне в твоей воле, — сумрачно, не без раздражения в голосе заметила Наталья. — А ты не делаешь передо мною ничего доброго. И всю власть себе забрала...

   — Так вот зачем ты пришла! Уязвить меня хочешь, чтобы я поделилась с тобой своей властью? Да тебе-то и надобна полная власть, чтобы, значит, получить окончательное торжество. Тебя только допусти, делиться ты ни с кем не станешь. До меня ещё ранее довели, как ты сказала: «Пусть хоть сам чёрт вмешается в державные дела, лишь бы нам победить!» Говорила ты такие слова?

   — Может, и говорила и ныне скажу тебе, что ты дуростью своей делаешь не гораздо. Почто вступаешь в царские права?

   — Царские права не у меня, а у брата моего единокровного — царя Ивана.

   — Дак почто ты всё делаешь самоволом, не по царскому указу?!

   — Или я не дочь царя и Боярская дума не поставила меня правительницей?

   — Ты говоришь: «Дочь царя». А Петруша или не сын царя?

Казалось, начавшийся спор вот-вот вызовет бурю. Софья понимала это. Но сейчас любые раздоры были бы весьма некстати. На державу надвигалась новая смута. Поддерживаемые стрельцами старообрядцы собирались затеять спор о вере. Дай им волю, они отменят церковные реформы Никона и повернут дело вспять. И в этом сопротивлении старообрядцам Наталья не враг ей, а союзник. Им теперь нужно заодно идти на общего противника.

Преодолев в себе неприязнь к мачехе, Софья промолвила:

   — Не о том ныне надобно бы нам толковать, матушка-царица. Вместе бы нам подумать да решить, как эту смуту одолеть.

Наталья тем временем поднялась было с кресла, чтобы сказать напоследок гневные слова падчерице, и уже подбирала их в уме, повторяя: «Или Петруша тебе не царь?» — но, услышав такое от Софьи, от удивления застыла на месте. Не ослышалась ли она? Софья будет поддерживать своего врага, патриарха Иоакима?

Ужели встанет с ним против стрельцов и староверов? Нет ли тут коварства со стороны Софьи?

На всякий случай Наталья сказала:

— Ты, Софьюшка, ныне правительницей, тебе и решать дела державные.

Оставив покои Софьи, Наталья пошла искать князя Бориса. С кем же ей ещё и посоветоваться, как не с ним? Умнее и досужее князя у неё никого не было.

И в который раз горько пожалела она о гибели своего духовного отца и преданного друга — Матвеева, незабвенного Сергеича.

 

Глава 31

ПРОВОКАЦИЯ КНЯЗЯ БОРИСА

Подобно многим православным русским людям, староверы отличались доверчивостью. Верноподданнические чувства не позволяли им сомневаться в том, что царь Иван и правительница Софья хранят веру, завещанную им предками, и что древние книги они тоже почитают. Но еретики начали смуту и стараются навязать им антихристово учение. Люди верили в промысел Божий и чаяли доказать правителям все неправды нового учения.

Дерзая оспорить самого патриарха Иоакима, так называемые староверы вспоминали царя Алексея и его борьбу с патриархом Никоном. Хоть и почитал покойный царь своего патриарха как друга, но святая вера была ему дороже. Хоть и прощал многажды Алексей патриарху Никону его еретические выходки, но, сколько верёвочке ни виться, низверг-таки царь Никона с его престола, аки антихриста, и заточил в монастырь.

Православные люди не сомневались, что в поведении Никона были происки антихриста. И ныне антихрист не дремлет, оттого и появился новый Никон — патриарх Иоаким. Как полагали верующие люди, это был воистину антихрист в новом обличье. Во всём следуя Никону, он продолжал уничтожать старые книги, которые чтили все святые, которые хранил в Троицкой лавре Сергий Радонежский. Это стараниями Иоакима был учинён разгром Соловецкому монастырю — оплоту православия. Более семи лет держался Соловецкий монастырь против царского войска. Православные люди видели в этом не только стойкую преданность монахов православной вере, но и терпимость царя Алексея в спорах с духовными лицами.

Видели милосердие царя Алексея и в отношении к протопопу Аввакуму, сосланному в Сибирь. Не спас ли царь этой ссылкой опального протопопа от его московских врагов, угрожавших ему смертью? Верующих особенно умиляло, что царь Алексей просил Аввакума помолиться о благополучии царя и царского семейства, чаял получить от него благословение. А ведь, как говорится, «от кого чаем, того и величаем».

Были тем не менее и сомнения. Великой обидой оставалось в среде верующих разорение Соловецкого монастыря. Соловецкая братия упорно держалась старой веры, и царь не раз посылал к стенам монастыря усмирительные отряды. Но милостью благоверного царя осада монастыря была безболезненной.

Однако враги православия не дремали. Воспользовавшись болезнью царя, слуги антихриста коварно, обманом овладели соловецкой святыней. Нашёлся предатель, который открыл ворота монастырской крепости. Случилось это ночью, и застигнутые врасплох монахи либо погибли в неравном бою, либо были позже казнены.

Готовясь поспорить за истинную веру хотя бы и с царями, православные люди словно бы вооружились доспехами прежних воителей. Отправляясь на диспут о вере, они толковали между собой, что благоверная царевна Софья Алексеевна хоть и учёная, но, может, и не знает о таких святых, как преподобный и богоносный отец игумен Зосима, основатель Соловецкого монастыря, как преподобный Савватий Соловецкий. Да и святой Сергий Радонежский, основоположник столь почитаемой царевной Софьей Троицкой обители, разве не учился он по старым книгам, кои ныне отвергает патриарх Иоаким?! Да и все прежние святые, имена коих почитаются в веках, разве не хранили в памяти своей страницы тех судьбоносных книг? И немало вопросов заготовили поборники святой веры, собираясь в Кремль на встречу со своими правителями.

Многое в эти дни было непредсказуемо. Друзья становились врагами, а враги — друзьями. В воздухе насевалось что-то тревожное. Говорили, что староверы мутят воду, недоумевали, почему в Кремле отворены ворота для чёрного люда. Летописец тех дней свидетельствовал, что староверы «составиша челобитную и били челом великим государям царям, чтоб со святейшим патриархом и со всеми властями им о вере состязание имети... Град же Кремль весь был тогда исполнен множеством народа, иже ожидаше, что имать быти».

Накануне князь Борис Голицын вёл долгие разговоры с царицей Натальей. Её вместе с остальными правителями пригласили на это «состязание о вере», и она с опаской собиралась идти в Грановитую палату с сыном-царём. Будь её воля, она бы не пошла: пусть Софья сама разбирается с бунтовщиками, на то она и правительница. Но князь Борис даже и мысли не допускал, чтобы царица уклонилась от такого великого дела. Да и бояре решили всем синклитом разобраться в спорных церковных делах и дать отпор мятежному простонародью.

Деятельный по натуре князь Борис старался всё предусмотреть и дать Наталье верные наставления.

   — Паче всего отдаляйся от Софьи и не садись с нею рядом на троне.

Наталья выразила недоумение, ибо накануне согласилась с Софьей, что в Грановитой палате им нужно сидеть рядом: пускай-де народ видит, что меж правителями состоялось согласие, дабы не уповал на распри меж ними.

Голицын ответил на эти возражения:

   — Князь Хованский упреждал, что ежели государи соберутся купно, им от народа живым не быть.

На лице Натальи промелькнул испуг за себя и за Петрушу. Она потребовала:

   — Сказывай, Борис, всё, что у тебя на уме.

   — Али сама не ведаешь, что гнев будет великий за спором? У Софьи крутой нрав, пусть гнев народа на её голову и падёт. Тебе же не надобно встревать в свару.

   — Ты велишь мне сидеть рядом с патриархом, дак на него спорщики гневаются ещё больше, чем на Софью.

   — Тебя с Петрушей мятежники не тронут. А ежели ты будешь сидеть возле владыки, его не посмеют тронуть. — И, помолчав, князь добавил: — Нельзя, чтобы владыку изобидели. Патриарх не крепок здоровьем и смущён духом.

   — Мне ли с Петрушей унять свирепость мятежников! — покачала головой Наталья.

   — Поддержи владыку словами твёрдыми и видом неукротимым! Во всякую минуту помни, что ты царица! Ныне владыка на тебя уповает.

   — Ты сам прежде скажи ему, чтобы от соборной церкви шёл в Грановитую по лестнице Ризположения, дабы от свирепости народной ему чего-либо не учинилось.

   — Не о том ты думаешь, матушка-царица. Владыка не нападения опасается, но словесной ярости мятежников.

   — Словесной ярости?! Экая невидаль! Или не найдётся узды для смутьянов?

   — Эх, матушка... Сказанное в народе слово бывает страшнее меча, и ежели выборные от стрелецкого войска подали государям челобитную о вере, то ответствовать надобно не мечом, но словом.

   — Но мятежники не станут слушать патриарха, а начнут срамить его!

Князь Борис молчал, не решаясь заблаговременно выдать царице свои планы.

Ещё с детства он проявлял склонность ко всякого рода каверзам и подстрекательствам, и теперь эти «дарования» как нельзя лучше пригодились ему. Стрелецкий голова нашёл смутьянов, что готовы были по первому знаку затеять заварушку хотя бы и перед лицом синклита в Грановитой палате. Стоит им только начать потасовку, и правители во всём обвинят ревнителей веры. А если это удастся, Софья станет поступать по его, князя, подсказке — в этом он не сомневался. Дальнейшие действия против староверов, не подозревающих о коварстве, тоже были предусмотрены князем Борисом.

Податели челобитной вошли в палату не шумно, как позже об этом говорили в верхах. Сначала показались выборные. Остальные на время неуверенно задержались в дверях: именно выборные и должны были решить спор о вере.

Челобитчиков было шестеро. Их предводитель Никита был из Суздаля. Его противники из боярской партии присвоили ему унизительное прозвище Пустосвят, хотя среди староверов он отличался мужественным служением вере, которую считал истинной. Его под пыткой приневолили подписать соборное решение об отречении от прежней веры, но он продолжал службу в церкви по старым книгам. Его лишили сана священника, хотя он давно был рукоположен в духовный чин и исправно вёл свою службу.

Остальные челобитчики были из других мест: Сергий из Нижегородского уезда, Савватий из Костромы, Дорофей из Ярославля, Гавриил из понизового монастыря.

В «предстательство» ими был избран Никита. Он был видным, внушительным. Высокий рост, благообразное мужественное лицо. Он и в действиях своих был смелым и мужественным. Будучи расстрижен, он явился в Кремль перед государями и патриархом в облачении священника. Он был в епитрахили, широкой ленте на шее и в поручах со святым крестом.

Все видели, как поморщился патриарх при виде Никиты, но не посмел дать волю своему гневу. Это сделала за него Софья. В наступившей предгрозовой тишине раздался её властный голос:

— Чего ради с таким дерзновением и шумом пришли к царскому величеству?

Никита, следивший глазами, как внизу на ступеньках укладывали старинные книги, которые он принёс в доказательство истинности старой веры, не сразу понял, кому принадлежит этот властный голос. Царице Наталье? Подняв голову, он увидел два государских места. На одном он узнал царевну Татьяну Михайловну, на втором — государыню-царевну Софью Алексеевну. Царица Наталья Кирилловна сидела в кресле, правее располагался патриарх Иоаким.

Взгляд Никиты задержался на царице Наталье, которую он давно не видел. Он не ожидал, что она за это время заметно постарела. Скулы словно бы затвердели, полные губы слегка морщились, в чёрных с восточным разрезом глазах было что-то недоброе, настороженное.

   — Чего ради пришли в государские палаты, яко к иноверным? — ещё суровее повторила свой вопрос царевна Софья.

   — Дозволь, благоверная царевна, узнать, кто шумел, ибо мне не довелось слышать шума.

Обратившись к стоявшим возле стены людям, Никита спросил:

   — Кто из вас осмелился шуметь и разгневал царевну? Сказывайте и винитесь!

Ответом было молчание.

   — Благоверная царевна Софья Алексеевна! Все отрекаются. Никто не шумел.

Софья с изумлением смотрела на попа-расстригу, который смел перечить ей. А патриарх даже подскочил от возмущения.

   — Чего ради, страдники, вы сюда пришли? Народ мутить?

   — Мы не страдники, мы православные люди, — с достоинством возразил Никита. — Не думаешь ли ты напустить на нас грозу и тем дело кончить? Мы тебе не соловецкие монахи, на которых ты наслал воинов и погубил всех до единого.

   — Верно! Пусть ответит, за что он уморил верных служителей Бога, — поддержал Никиту челобитчик Сергий из Нижнего Новгорода.

И тотчас же посыпались вопросы остальных челобитчиков. Чувствовалось, что каждый из них старался доведаться правды.

   — Сказывай, владыка, за что велел Соловецкую обитель вырубить?

   — За что монахов на мученическую смерть обрекли? За что пытали их огнём? Кто повелел их за рёбра подвешивать?

За Сергием вышел вперёд старенький Савватий.

   — Пришли мы спросить тебя, владыка, за что ты столь суров, особливо к лицам духовным, почитающим старинное православие? Почто не мила тебе наша вера? За что высылаешь ревнителей веры в дальние города?

   — И почто старые книги выкинул? Их читали отцы церкви и нам заповедовали...

Это спросил челобитчик из Ярославля, укоризненно глядя на патриарха.

Иоаким хотел остановить эти вопросы, шамкал губами и смотрел на царевну Софью, как бы ожидая от неё поддержки.

И тут раздался повелительный приказ Софьи:

   — Молчать, страдники!

Тотчас наступила тревожная тишина. Но в эту тишину словно бы ворвался решительный голос Никиты:

   — Мы не молчать сюда явились, но сказать своё слово в защиту старой веры, и прибыли мы не самоволом, а с твоего ведома, благонравная царевна Софья Алексеевна.

Тем временем Софья пришла в себя от страха, видя, что челобитчики стоят смиренно. Для неё этот спор о вере был испытанием на её державную стойкость. В эти минуты ей казалось, что она в чём-то повторяла судьбу своего отца царя Алексея, которому приходилось выдерживать немало искушений, связанных с верой.

И, смиряя себя, Софья спросила как можно спокойнее:

   — Что есть вера? И какая старая и новая?

Челобитчики удивились этим вопросам, но своё удивление скрыли. Добро уже и то, что государыня изводила заговорить с ними. Все взоры обратились к Никите. Он понял эту немую просьбу и, выступив слегка вперёд, низко поклонился царевне Софье, затем, осенив себя крестным знамением, заговорил о различии старой и новой веры.

Никита говорил быстро, чётко, будто опасался, что его прервут, и, действительно, наверху слышалось какое-то шевеление в креслах. Он решился взглянут наверх. Его поразило лицо патриарха. Казалось, его рот сводила судорога. Никита окинул быстрым взглядом царствующих особ. Лицо царицы Натальи Кирилловны было темнее тучи. Лицо правительницы Софьи выражало нетерпение, глаза её сверкали.

Никита вовремя осёкся, и тотчас же тяжело, с шумом поднялся со своего кресла патриарх Иоаким. Подняв руку, он произнёс:

   — Святое Евангелие, писанное рукою святого Алексия, митрополита Московского и всея Руси...

Никита хотел что-то сказать, но к нему подскочил кто-то их архиереев и гневно выкрикнул ему в лицо:

   — Ты, страдник, и замолчать не хочешь!

И сразу в поддержку архиерею раздались голоса:

   — Благонравная царевна Софья Алексеевна велит раскольнику замолчать! Что он держит в своей руке? Челобитье? Надлежит подобающим образом передать его правительнице.

Приблизившийся к челобитчикам московский иерей протянул было руку к ходатайству, которое было у Никиты, но тот споро отвёл его руку. И тотчас же послышались чьи-то гневные слова, начался шум. Лавина гнева обрушилась на предводителя челобитчиков.

   — Он к мятежу подстрекает...

   — Сей страдник смуту затеял в государской палате! Выдворите его вон!

Окружённый плотным кольцом каких-то людей, Никита был чинно выдворен из Грановитой палаты.

День между тем клонился к вечеру. Настал час вечернего пения. Посланные от владыки люди возвестили челобитчикам-староверам, что ответ они получат позже. Они покинули палату и пошли на Лобное место. К ним присоединились люди, толпившиеся возле палаты. У челобитчиков были весёлые лица, словно они одержали победу. Некоторые из них кричали:

   — Победихом! Победихом! — И, подняв два перста, убеждали всех встречных: — Тако слагайте персты! Веруйте, люди, по-нашему!

Придя на Лобное место, челобитчики поставили на скамьях свои иконы. Они были старинные и более тёмных тонов, чем современные.

Когда Софье доложили об упорстве староверов и о том, что народ стоит за них, она заплакала, чувствуя своё бессилие.

На половине Натальи Кирилловны тоже были озабочены церковными делами и опасностью нового мятежа. Все надеялись на князя Бориса, у которого была репутация человека, способного найти выход в любом трудном деле.

Князь хоть и был по обыкновению пьян, но тут быстро протрезвел, и вскоре правительница Софья получила надёжные советы. Они не были лишены свойственного в таких делах коварства. Но действовать требовалось незамедлительно. Был схвачен предводитель челобитчиков Никита. Само же ходатайство староверов было оставлено без ответа. Народу объяснили, что оно «писано неправедно, по глупости и досадительно». Чтобы предотвратить начинающуюся смуту, Нарышкины советовали схватить самых влиятельных староверов и казнить их. Но Софья опасалась, что этим она усилит смуту. Тогда князь Борис дал ей совет начать казни староверов по благословению выборных от самих стрельцов. Правительница оставалась как бы в стороне.

Софье этот совет понравился. Призвав в Кремль выборных стрелецких людей, правительница умилённо, не стыдясь слёз, обратилась к ним с речью:

   — Почто вы, служивые, праздно взираете на дерзновенные бунтарские действия раскольников? Пристойно ли перед нами, перед святейшим патриархом и священным собором творить всем нам досады и кричать позорящие слова? Или вы, верные слуги деда нашего Михаила Фёдоровича, и отца нашего Алексея Михайловича, и брата нашего Фёдора Алексеевича, сберегатели святой православной веры, с ними, раскольниками, ныне в единомыслии пребываете? Почто ныне таким невеждам попускаете? Отчего их от такого мятежа не унимаете? Нам ли в порабощении быть? Нам здесь жить невозможно. Имеем волю идти из Москвы в города иные, а народу возвестим о вашем непослушании...

Софья знала о силе этой угрозы. Больше всего опасались русские люди, чтобы царь не оставил их «в сиротстве». В своё время Иван Грозный прибег к этому приёму, чтобы сломить бояр, и переехал в Александрову слободу.

Услышав угрозы правительницы, стрелецкие выборные поспешили заверить её:

— Мы великим государям и вам, государыням, верно служим. За православную веру, за церковь святую и за ваше царское величество готовы головы свои положить!

Теперь ничто не мешало Софье расправиться со староверами и установить тишину в государстве. Никита и его сообщники были казнены. Остальные стрельцы затаились, не ожидая ничего доброго от правительницы. И были правы. Софья видела в них потенциальных противников: уж слишком много себе воли взяли, стали мешаться в державные дела.

Когда вопрос со староверами был решён, надо было думать, как справиться со стрельцами. Втайне Софья рассчитывала на поддержку царицы Натальи, лютой врагини стрельцов, погубивших её братьев и Матвеева. Знала Наталья и о ненависти стрельцов к её роду Нарышкиных. Стрельцы оставались основным препятствием в её давних мечтах о власти.

И вот наконец князь Борис объявил Наталье, что для них настали хорошие дни: Софья пойдёт на союз с ними в борьбе со стрельцами. Самая пора начать козни против князя Хованского, который был главной опорой стрельцов в борьбе Нарышкиных за власть.

Наталья и сама думала об этом, но, будучи более скрытной, чем князь Борис, держала свои мысли при себе. Князь Хованский давно был намечен ею как очередная жертва. Властолюбивая, с крутым нравом, она время от времени подминала под себя неугодных ей людей. Поэтому, когда князь Борис заговорил с Натальей, что надо бы ей наведаться к правительнице, она, взглянув на него, сразу поняла, о чём пойдёт речь.

— Вижу все твои мысли. Хочешь, чтобы поведала правительнице о Тараруе: повадился-де у стрельцов засиживаться.

Тараруем, то есть бездельником и болтуном, прозвали князя Хованского недруги. Они старательно приклеивали к нему эту не заслуженную им кличку, ибо князь Хованский был человеком обстоятельным, отнюдь не склонным к пустым речам. «Верхи» ненавидели его за близость к стрельцам, за то, что он не давал их в обиду. Он понимал неизбежность и трагедию раскола и со свойственной ему образной меткостью назвал его «грозной народной силой». А стрельцы называли его батюшкой. С ним, князем Гедиминовичем и первым московским сановником, вынуждены были считаться и его противники. И кличку Тараруй дали ему от бессилия справиться с ним.

На беду Хованского, его с некоторых пор стала опасаться и Софья: уж очень большое влияние имел он на стрельцов. Ей передали его слова: «Я вижу беду. Она надвигается на нас, как туча».

В скором времени пророчество князя Ивана начало сбываться. Сам он не заметил, как над его головой сгущаются тучи, и не принял никаких мер к своему спасению.

Опала на Руси в те годы обычно начиналась с подмётных писем, напичканных клеветой. Вскоре после первых казней староверов в передних дворцовых ворот была найдена бумага. На ней значилось: «Вручить государыне царевне Софии Алексеевне, не распечатав». Повелительный тон, аккуратно выведенные слова и само имя София говорили о том, что письмо было сработано на Верху. Убеждала в этом и топорная грубость доноса. Хованского обвиняли в том, что он якобы намерен объявить обоих государей еретическими детьми и даже убить их, а также царицу Наталью Кирилловну и царевну Софью Алексеевну, младших же царевен постричь, кроме одной, избрав её в невесты своему сыну Андрею. Бояр же, исповедующих новую веру, «побить», то есть тоже убить. А когда после этого «замутится царство», избрать князя Ивана Хованского в цари, а патриархом поставить того, кто любит старые книги.

Софья незамедлительно собрала бояр на совет, дабы решить, какие надлежит принять меры по этому письму. Бояре поняли, что если правительница дала веру этому письму, значит, она решила погубить князя Хованского, и все тотчас же начали высказывать суждения, какие она хотела услышать. Не было недостатка и в советах — разослать окружные грамоты в города, с тем чтобы призвать дворян в Москву на защиту царского семейства. Самой же правительнице посоветовали укрыться в Саввино-Сторожевском мужском монастыре, недалеко от Звенигорода.

Не успела Софья обдумать эти советы, как к ней в Коломенское приехала царица Наталья. Она казалась взволнованной, но сохраняла при этом торжественный вид. Она словно бы и не знала о совете бояр, а пришла сама собой. В дорожном тёмном платье она выглядела постаревшей и усталой.

— Благодарение тебе, Софьюшка, великое, что уняла староверов, но главный раскольник князь Хованский ещё вольничает и досады тебе чинит. Ныне были от него посыльные с угрозами. Велели именем князя Ивана, дабы мы всем царским семейством шли к нему на поклон. Как снести сию наглость?!

Софья рассказала о подмётном письме и совете бояр укрыться в монастыре под надёжной защитой монахов и немедля ехать в Звенигород.

По лицу Натальи можно было понять, что ей было известно о совете бояр, но она тут же поспешила выразить на лице озабоченность и ласково сказала:

   — Ох, побереги себя, Софьюшка, побереги! Не ровен час, злодеи ворвутся в твой терем.

   — Ты сама или не опасаешься? — пытливо спросила Софья, привыкшая с недоверием относиться к умильным речам мачехи.

   — Какое не опасаюсь! Али злодеи помилуют меня?

В действительности каждая из них думала о другой:

«Сама-то ты помиловала бы меня? Ишь как стерегут меня твои глаза! Даром что нас с тобой накрыла одна общая беда...»

Беда-то и сближала их. Никогда прежде за бытность свою в Кремле они не действовали столь единодушно и сообща, как ныне. Сговаривались они или нет, но подмётное письмо было делом рук их сообщников. Не важно, что в этом письме били в глаза грубые приёмы. Ни у царевны Софьи, ни у царицы Натальи не было оснований подозревать князя Хованского в посягательстве на их жизнь. Сама же Софья и способствовала назначению князя Ивана главой Стрелецкого приказа, и князь ни разу не заставил её усомниться в разумности этого решения. В своё время он пытался, хотя и безуспешно, спасти братьев Натальи, и тем не менее был ненавидим Нарышкиными.

Чем же был неугоден князь Иван Софье и Наталье, оказавшимся в одном лагере? Один из столпов московской знати, Иван Хованский имел преимущества перед иными князьями, большие заслуги перед отечеством и славился несомненными достоинствами ума и сердца.

Хованские принадлежали к знаменитому княжескому роду Гедиминовичей. Представители этого рода владели многими приказами, особо отличались в сравнениях и на дипломатической службе. Князь Иван участвовал в десятках сражений, разбил шведскую армию графа Магнуса де ла Гарди под Гдовом и польское войско под Друей, взял Брест. Залечив раны, он участвовал в Русско-турецкой войне, вернувшись в Москву, был выдвинут на пост главы Стрелецкого, Сыскного и Судного приказов, считавшихся самыми опасными учреждениями. И на этой нелёгкой службе ни разу не был замешан в злоупотреблениях властью. Репутация у него и среди бояр и в народе была самая высокая, ибо он был добр и справедлив.

Времена между тем наступили угрожающие и непредсказуемые.

Началось Московское восстание, показавшее слабость правительства. Установление тишины в государстве было невозможно без выполнения требований мятежников. Хованский пытался внушить это Софье, но лишь вызывал её раздражение. Она не хотела идти ни на какие уступки восставшим и, чтобы устрашить их, решилась на казнь того, кто более всего годился на роль «козла отпущения», — первого московского сановника.

Никто не заступился за князя. Все молча выслушали голословные обвинения в его адрес, хотя они и повторяли текст смехотворного подмётного письма. Будто бы с малой группой стрельцов и посадских людей князь Хованский мыслил «Белый город запереть и рубить бояр Черкасских, Одоевских, Милославских, Голицыных и иные роды боярские. А сам он хотел на Московскому государстве быть царём, а сына своего боярина князя Андрея Ивановича хотел женить на царевне Софье. А великих государей-царей известь, а цариц и царевен казнить. А стрельцам давать иным боярство, иным окольничество...»

Потрясённые незаслуженной казнью князей Ивана Хованского и его сына Андрея, стрельцы намеревались идти в село Воздвиженское искать правды, но «раздумали, не пошли, поблюлись». Времена действительно наступили непредсказуемые и жестокие.

Но, как говорили в ту пору, свершился Божий суд: загорелись хоромы царя Петра Алексеевича и все царицыны и царевнины хоромы. Всё выгорело. Загорелась и кровля на соборной апостольской церкви. Сгорели кровля на церкви московских чудотворцев и на патриаршей Крестовой палате.

И, хотя в поджоге никого не винили, стрельцы пришли сами, принесли с собой топоры и плахи и легли на землю, а кто и голову на плаху положил. Это был своего рода вызов властям. Вышедшему к ним думному дьяку стрельцы заявили: «Сказывают-де великим государям, что мы бунт заводим, и от нас-де бунту и заводу никакого нет, чтобы о том великие государи указали разыскать; будет-де какой от нас бунт или завод объявится, велите нас, великие государи, казнить». Об этом велели донести царевне Софье и царице Наталье, и посланного долго не было, затем он вышел и велел отнести топоры и плахи под окна Грановитой палаты. И стрельцы полегли на плахи.

 

Глава 32

УРОКИ ЖЕСТОКОСТИ

Когда всё утихомирилось, Софья и Наталья отправились вместе на молебен в Благовещенский собор. Служил там патриарх Иоаким, славя установившиеся в Московском государстве мир и тишину. И само видимое согласие Софьи и Натальи тоже было как бы символом этой тишины.

Петруша, всё это время живший в великом напряжении чувств, опасливо оглядывался по сторонам, нет ли где поблизости стрельцов. Страх перед ними, коим он заразился от матери, часто сменялся у него злобными вспышками и жаждой расправы. В такие минуты у маленького царя начинала подёргиваться шея и трястись руки.

В эти минуты служба в соборе томила его, было душно, и хотелось выбежать вон. Он решился дать выход душившему его чувству.

   — Матушка, когда станут рубить головы стрельцам?

   — Нишкни! — испуганно прошептала царица: до неё уже доходили слова бояр, что она воспитывает сына-царя в жестокости.

Петруша требовательно дёрнул мать за руку, и тогда она, склонившись к нему, тихо произнесла:

   — Скоро, желанный мой, скоро!

На время Петруша смолк, поглощённый видениями. Возле самих окон Грановитой палаты валяются окровавленные трупы стрельцов, у одного стрельца отрублена рука. Тут же лежат топоры и залитые кровью плахи.

   — Матушка, ты гляди, как бы лихие люди не прибрали топоры. Не ровен час...

Наталья снова хотела промолвить: «Нишкни!» Ей показалось, что на них оглядываются. Но тут она увидела князя Бориса. Он смотрел на неё и как будто намеревался что-то сказать ей. Она велела Петруше подойти к нему. Петруша охотно исполнил её приказание. Он не любил бывать в церкви и сейчас надеялся, что князь Борис Алексеевич уведёт его отсюда. Князь Борис радостно улыбнулся своему любимцу. Он понял чувства Петруши, вывел его на паперть и заметил:

   — Вижу, притомился.

   — Испить бы чего...

   — Погоди малость. Скоро матушка выйдет.

   — Добро, что ты в Москве ныне.

   — Да где бы мне ещё быть?

   — А в своих вотчинах...

Князь Борис немного поморщился, вспомнив, сколько забот и досад натерпелся он в подведомственных ему сёлах, которые получил от царицы Натальи «на прокорм». Для остальных бояр это было за обычай: многие в то время «кормились» на государских землях. Но князь Борис опустошил отданные ему земли вечными поборами и взятками. Начался бунт, который пришлось усмирять…

Следивший за выражением его лица Петруша спросил:

   — А верно сказывают, что ты на крымцев в поход собираешься? Ежели правда, может, меня с собой возьмёшь?

Князь огляделся по сторонам. Он словно бы опасался чего-то, потом сказал:

   — Пойдём, ваше величество, в карету. Скоро туда и матушка твоя придёт.

Чуть в стороне, ближе к Архангельскому собору, стояла царская карета. Петруша знал, что после службы они с матушкой, царём Иваном и царевной Софьей должны поехать к Земляному валу, посмотреть, как идёт работа по его укреплению. Были слухи о нападении на Москву крымцев. По этому случаю на Земляном валу шли оборонительные работы.

Когда сели в карету, Петруша повторил свою просьбу. Лицо князя Бориса приняло насмешливое выражение.

   — Взять тебя в поход на крымцев? Не могу без дозволения матушки.

На самом деле ни в какой поход князь не собирался, но решил продолжать игру. Петруша же всерьёз вознамерился идти в поход и насмешки своего наставника не заметил.

   — Матушка? Дак ежели ты согласен, она, чай, не станет препоны чинить.

   — А ежели станет?

   — Велю подать мне аргамака — и был таков.

Поглядывая на паперть, где вот-вот должны были появиться правительница с царём Иваном и царица, князь Борис продолжал развлекаться, поддразнивая царя-отрока.

   — Да на войне-то ты что будешь делать? Командовать солдатами не научен.

   — А зачем мне солдаты? Я и без солдат один справлюсь.

   — Это как — один?

   — Али головы рубить одному невмочь? Взмахнул палашом — и нет головы, жик — и вторая отлетела...

   — Да когда же это ты успел научиться владеть палашом?

   — А князь Черкасский показывал... А ещё говорил он, на войне надобны храбрость и крепкостоятельство.

Говоря это, Петруша следил, как матушка с Софьей и царём Иваном, о чём-то толкуя, сошли с паперти. Матушка словно бы на кого-то была сердита.

   — Борис Алексеевич, — обратилась она к князю Голицыну, едва захлопнулась дверца кареты, — скажи хоть ты царевне Софье всё по правде. Мирволит она мятежным стрельцам. И поныне они предерзко вольничают. У самой Кремлёвской стены поставили часовню проклятому Никите Пустосвяту. Или долго сломать ту часовню, дабы не было искушения чёрным людям?

Речь шла о Никите Пустосвяте, который возглавил движение старообрядцев в Москве и был казнён. Староверы тайно выкрали его труп и похоронили с великими почестями в Гжатске. До Кремля дошли слухи, что его могила стала местом народного поклонения. И вот у самой Кремлёвской стены часовня ему установлена.

— Добро, — откликнулась Софья, — я велю доведаться, кто поставил эту часовню.

Она велела ехать к Боровицким воротам, вдоль реки Неглинной и остановить карету возле часовни, наделавшей столько шума.

Сама часовня была едва видна среди разросшейся зелени, но тропа к ней уже была протоптана. Тут же толпились люди. При виде царской кареты многие кинулись прочь.

Судя по всему, часовня была сооружена на днях. Доски не успели покрасить, от них шёл смоляной дух. Но под крышей уже были выведены золотом слова: «Вечная память поборателю православной веры — Никите Константиновичу Добрынину». Это было истинное имя Никиты Пустосвята, прозванного этим уничижительным именем по воле кремлёвских властей.

Первой вошла в часовню Софья и сразу же была остановлена видом знаковой иконы «Усекновение главы Иоанна Предтечи». Точно такую же правительница видела в заветном хранилище своего отца. Как она сюда попала? Но, ещё не зная этого, Софья поняла, что в перенесении иконы в эту часовню был особый смысл.

На иконе была запечатлёна самая трагическая минута в известной библейской легенде: палач занёс меч над головой Иоанна Предтечи. Софья хорош помнила эту легенду и тотчас догадалась, почему староверы принесли сюда именно эту икону. И, как подтверждение этой догадки, внезапно раздался, точно гром, гулкий мужской голос:

   — Помолись, правительница, перед сей иконой и принеси покаяние Господу за содеянное тобой злодейство. Ибо ты, новая Иродиада, повелела отсечь голову святому человеку, побудившему себя на подвиг во имя православной веры, — Никите Константиновичу Добрынину.

Софья знала, что это было природное имя казнённого старовера.

Голос словно упал с неба. Вокруг никого не было. Бледная от гнева и потрясения, Софья вернулась в карету. Говорить об этом она не станет и даже пресечёт все разговоры, ежели они будут. Но лиходея, посмевшего сравнить её с Иродиадой, она велит сыскать и вздёрнуть на дыбу.

В карете стояла тревожная тишина. Но Петруша не умел долго молчать. Он тотчас взорвался:

   — Это всё монахи чернорясные! Дозволь мне, сестрица-государыня, я эту часовню велю с землёй сровнять! А тело проклятого Никитки Пустосвята я велю псам кинуть. Гей-гей! Узнают чернорясные, царь я или не царь!

Это был всплеск детского гнева, вызванный недавними разговорами, что Пётр-де ещё малолеток, а не царь. Но Софья даже не взглянула в сторону Петруши и приказала ехать.

Но разговоры уже нельзя было остановить. Чувствуя себя задетым тем, что Петруша вечно выскакивает вперёд, царь Иван, всю дрогу молчавший, с достоинством поправил младшего брата:

   — Ты царь, но царь второй, а первый царь я!

Петруша даже с места привскочил. Вытянув длинную шею, сверкая глазами, он хотел что-то сказать, но от волнения словно бы подавился комом. Царица Наталья наставительно произнесла:

   — Ты, Иванушка, государь старший, а не первый. Тебя помазали на царство вместе с Петрушей. О первенстве речи не было. Права на царство у вас одинаковые, и помазаны-то вы на царство в одночасье.

Софья резко обернулась к ней:

   — Петруша ещё ребёнок, и к добру ли ныне затевать свару. Стрельцы да староверы будут радоваться нашим неладам. Назло нам и часовню сию поставили.

   — Ты правительница, ты и подумай, как унять их, — откликнулась Наталья.

   — Чего тут думать! — вскипел царь-отрок. — Сказано: с землёй её сровнять, а тело проклятого Никитки псам выкинуть!

Софья молчала.

   — Что ж не скажешь своего слова, Софьюшка? — обратилась к ней Наталья.

   — Перво-наперво надобно поговорить с патриархом Иоакимом...

   — Или патриарх пойдёт против нашей воли? — возразила Наталья.

   — Я скажу ему. Он меня слушается, — снова выскочил Петруша.

   — Великий соблазн для староверов сия часовня, — строго произнесла царица.

Но Софья явно не была склонна к разговорам. Остаток пути ехали молча. А Софья всё видела перед собой икону на часовне. Зная толк в иконописи, она понимала, что это была икона древнего письма, и такую икону грех порушить. Как бы не причинить ей вреда, когда станут сносить часовню...

Ехать вместе с Софьей смотреть Земляной вал Наталья вызвалась сама. Разговоры об этом велись давно, и затевал их князь Борис.

В последнее время Петруша начал интересоваться старинными укреплениями, и Наталья поддерживала в нём этот интерес. Кто бы мог подумать, что детские пристрастия Петра отвечали её тайным думам! С самого его рождения в её душе укрепилась вера, что государем будет он — мимо всех Милославских. Понемногу укореняясь, эта вера искала опоры. И хотя со смертью Матвеева эта опора заметно ослабела, Наталья была не из тех, кто сдаётся. Она лишь ещё больше ожесточилась. Поэтому ей с трудом удавалось скрывать, сколь ненавистным было для неё правление Софьи. Не чуждая коварству, она понемногу стала внушать царю Ивану через Петрушу, что Софья сама хочет завладеть царством. Но то ли Иван был тугодумом, то ли внушения самой Софьи были сильнее, склонить Ивана на свою сторону, даже с помощью Петруши, Наталье не удавалось.

Многие видели и понимали замыслы Натальи сделать государем своего сына, но никто не догадывался о её тайных думах. Власти она хотела не для сына, а для себя. Она делала всё, чтобы приблизить то время, когда станет править державой именем сына. Власть и своя воля во всём — вот к чему стремилась её душа.

Наталья и теперь втайне чувствовала себя необъявленной владычицей Москвы, поэтому ничего не упускала из вида, всё примечала, строила планы. И никто не знал о той тайной работе, что совершалась в её уме.

О Земляном вале ей говорил ещё царь Алексей и часто жалел, что нездоровье и смута в державе мешают ему заняться укреплениями вокруг стольного града: не ровен час, нагрянут крымцы либо поляки. И однажды он прокатил её в карете окраинами Москвы, остановился возле Земляного вала, вышел из кареты и поклонился старинным укреплениям, что спасали державу от набегов её врагов. Она хорошо запомнила его рассказ, ибо имела обыкновение запоминать крепко и надолго то, что считала важным.

Некогда на этом месте был Торговый посад, обнесённый в правление Елены Глинской, по замыслу Василия Третьего, земляными стенами, Связанными между собой плетеницами из хвороста. Но вскоре этот земляной город был обнесён каменной стеной. В царствование Бориса Годунова эти постройки были окружены деревянным городом. Позже он сгорел, и уже в царствование отца Алексея — Михаила Фёдоровича, вместо деревянного города насыпали земляной вал со рвом, а наверху поставили ещё и острог — тын. Эта мера была вызвана татарскими и польскими нашествиями. С того времени, с 1640 года, это место стало именоваться Земляным валом.

Об этом Наталья рассказала своим спутникам, когда все вышли из кареты и начали осматривать сильно разрушившиеся земляные стены. Её рассказ дополнялся словами Петруши. Слушая их, Софья с удивлением переводила взгляд с матери на сына. Ясно, что не случайно дела такого рода заботили Наталью. И сама она с той поры, как её, Софью, объявили правительницей, стала суровее, меньше появлялась на людях, запёрлась у себя в Преображенском, отдалила от себя многих комнатных боярынь и заменила их новыми. Одну боярыню она выставила лишь за то, что её старшая сестра некогда прислуживала первой царице Марии Ильиничне Милославской. И можно было заметить, что все, кого она приблизила к себе, строго блюли интересы Нарышкиных.

С чего же, однако, она сама напросилась в карету к Софье? И как усердно осматривает земляные стены! А Петруша бегает вдоль земляной стены и тычет в неё палкой. Что задумала Наталья? Спроста она ничего не затевает.

Уловив недоумение в лице Софьи, Наталья промолвила:

   — Царь-то наш заботливый. Ишь, досмотр устроил. Думает, как укрепления строить, дабы крымцы не нагрянули.

   — Что ж не скажет он, что у него на мысли? — спросила Софья.

   — Что на мысли? Опасается, что ворог может нежданно подступить. А войско ненадёжное. Стрельцы, неровен час, смуту затеют. Вот и приходится думать, как обучить новых солдатиков.

   — Отроку ли о том думать? — строго заметила Софья. — У нас, чай, есть правительство, ему и думать. Есть и приказы.

Софье не хотелось называть имя Василия Голицына, возглавлявшего правительство, но Наталья понимала, о ком та ведёт речь.

В эту минуту к ним подошёл князь Борис, до того сидевший в карете. В руках у него была бумага с каким-то чертежом. Он обратился к Софье:

   — Изволь, государыня-царевна, посмотреть. Я мыслю доложить в Боярской думе о необходимости важных сооружений на сем валу ввиду прихода крымских татар. Не дай Бог хан подойдёт к стенам стольного града, как было при Годунове. Все прежние правители думали о том, как укрепить Земляной вал. — И, помолчав, значительно добавил: — А пока надобно расчистить земляной плац, дабы царь Пётр обучал здесь своих потешных солдат.

Софья не первый раз слышала о потешных солдатах Петруши. В Преображенском он собрал целую потешную ораву. Некоторые боярыни ворчали: «Этакую прорву надобно ныне кормить» — за это и поплатились удалением из царицыных палат.

Не нравились Софье эти забавы, словно чувствовала в них что-то опасное для себя. Она сурово глянула на князя Бориса и сказала, как отрезала:

   — Вижу, князь, на мысли у тебя другое: не как укрепить Земляной вал и тем заслон врагу поставить, а как потешные игры Петруше спроворить.

За князя ответила Наталья:

   — Ты забыла, Софьюшка, что Петруша государь. Дивлюсь, что ты о нём вчуже говоришь. Или он не брат тебе? Или не царь?

Князь Борис сухо спросил:

   — Ты думаешь, государыня, земляные стены крепить? Ныне земляные стены от ядер не спасут. Тут нужна каменная оборона. А где кирпич достать, ежели его и на укрепление кремлёвских стен и башен не хватает? Надобно сначала наладить обжиг кирпича и перво-наперво завод поставить. А пока дело наладится, почто Петруше потешные игры не дозволить?

   — Вам мало показалось Преображенского?

Наталья отвела глаза в сторону. Софья невольно дрогнула: столько затаившейся злобы было в этих угольно-чёрных глазах. В эту минуту подбежал Петруша. Он сообщил:

   — Я нашёл ров, где станем головы рубить.

   — Кому это? — удивилась Софья. — Врага ещё не видно. Ужели ты своим солдатикам головы рубить станешь потехи ради?

   — А то! Свои, ежели в плен сдадутся, хуже ворогов.

Софья строго посмотрела на брата.

   — Отныне возбраняю тебе сии кровавые игры.

Наталья вспылила:

   — Ты забыла, что разговариваешь с царём! Думаешь, бояре будут за тебя? Ошибаешься! У нас тоже есть свои люди, что встанут против тебя!

Её неожиданно поддержал царь Иван:

   — Сестрица Софьюшка, не тесни братца Петрушу!

Софья ответила ему недовольным взглядом и весь обратный путь молчала. С брата что взять? Умом недалеко ушёл. Но Наталья знает своё дело. Как, поди, не видеть ей, что Петруша растёт жестоким? Но, может, сама и жесточит ему душу, чтобы беспощаднее к власти рвался? Или даром затеяли потешные игры? Но не о себе ли более всего думает Наталья?

 

Глава 33

ОТЧЕГО НЕ БЫТЬ ТРОЕВЛАСТИЮ?

В верхах и в народе давно уже привыкли к двоевластию. Но всем также было известно, что царь Пётр ещё очень молод, а царь Иван не умеет править. За них правит Софья, которую прозвали в народе «царевна-богатырь». В государственных делах и в бумагах она присоединяет к имени братьев и своё имя. И называется она самодержицею всея Руси.

Однако в расколотых надвое верхах к этому относятся неоднозначно. В партии Нарышкиных начался ропот. Царица Наталья прямо обратилась прежде к царевнам — сёстрам и тёткам Софьи: «Для чего она, царевна, стала писаться вместе с государями?» К этому протесту Наталья присовокупила ещё и угрозу: «У нас есть люди, и того дела они не покинут».

И люди эти действовали по-разному. Одни предупреждали Софью: «Время ныне лихое, шатание в людях великое. Не завести бы смуту в державе». Знали: больше всего Софья опасается смуты. Другие намекали на иноземное вмешательство: «За бугром на наши дела косо смотрят. Кабы брань с нами не затеяли», — но сами же и передавали за «бугор» недобрые слова о правлении Софьи.

Дьяк Волков, отправленный посланником в Венецию, рассказал там, что с великими государями «соцарствует» их сестра, и тотчас же до российских верхов довели слова одного из сенаторов: «Дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные, вместе таким превысоким и славным персонам государским?» Дьяк Волков ответил, что русские подданные «всех трёх персон вместе повеление исполняют». Но недоумения этот ответ не развеял.

Софья понимала, что её положение непрочно, что её будущее ненадёжно, даже если брат Иван останется, благодарение Богу, жив и здоров. Наталья ждёт не дождётся, когда Петруша войдёт в возраст. Да она согласится оженить его ещё отроком, только бы захватить власть, пойдёт ради этого на государственный переворот: будет искать выход, чтобы свергнуть царя Ивана. Покойная княгиня Голицына недаром говорила о Наталье, что у неё нет чувства греха.

Переворот — вот чего опасалась Софья более всего, хотя и понимала, что дело это рискованное. Стрельцы царицу Наталью не поддержат. Она и сама это знает. Оттого и засылает в другие державы своих агентов, чает поднять против Москвы хохлов либо с поляками сговориться. Не за тем же и поехала с ней на Земляной вал? Видно, хотела удостовериться с князем Борисом, что вал ненадёжен, а оттуда до Кремля рукой подать: час езды в карете. И не оттого ли князь Голицын так уничижительно говорил, что не нужны-де Москве земляные стены, а надобно на их месте строить каменные.

Напротив того, на днях Софья беседовала с иноземными мастерами. Они советуют обратное тому, что думал внушить ей князь Борис. Земляные стены неприступнее каменных: земляной вал ничем не возьмёшь, потому что пушечные ядра в него зарываются. А коли так, надобно немедля подносить земляные укрепления, а Петруше не велеть там потешные игры водить. Ишь, ров себе сыскал, дабы головы потешных солдатиков рубить. Или Наталья думает, что сии кровавые забавы полезны отроку-царю?

Представилась Софье и новая суета во дворце Натальи. Ныне она привечает князей Троекуровых и Трубецкого, значит, замыслила перетянуть к себе вельмож, что прежде были дружны с Милославскими. Что ж, неверными друзьями мир не удивить. Но ты-то, правительница Софья, или бездельно будешь глядеть, как «медведица» всех под себя подминает? И случай сей не первый. Чем она вельмож-то прельщает? Какую силу они в ней чувствуют? Ясно, что на Ивана они не надеются: слаб-де и болен Иван Алексеевич, а Пётр Алексеевич крепёхонек.

И понемногу мысли Софьи стали склоняться к тому, чтобы самой венчаться на царство. Наталья с Нарышкиными, ясное дело, будут против, да стрельцы-то примут её сторону. Ежели кои из них и досадуют на неё, но всё ж Нарышкины для них хуже смертного греха.

К осуществлению своих замыслов Софья имела обыкновение готовиться исподволь. Она знала, что князь Голицын, её любезный Васенька, для такого дела не годится, и заботы у него другие. Надо собираться в Крымский поход, да и в правительстве, главой которого он был назначен, дел великое множество. Зато он нашёл Софье хорошего помощника — дьяка Фёдора Шакловитого.

И Софья стала понемногу выводить из тени мало кому известного дьяка, даруя ему высокие должности и чины. В конце 1682 года он получил должность главы Стрелецкого приказа. В Боярской думе ему предоставили исключительное право доклада о приказных чинах и жалованье, что позволяло ему фактически держать в руках государственный аппарат. Наделённый волей и энергией характера, Шакловитый сумел бы привести в действие подспудные рычаги и сделать всё необходимое для венчания Софьи на царство, если бы...

Софье не хватало смелой воли и потому она не в меру осторожничала. Дело с её венчанием на царство затягивалось. Но кто бы упрекнул её за осторожничанье! Не было в России такого завода, чтобы на царстве сидела женщина, и, видимо, сам князь Василий Голицын, хоть и не занимать ему было смелой предприимчивости, придерживался того же мнения, ибо Софья поручила решение своей щекотливой задачи Фёдору Шакловитому.

Но, решившись на этот шаг, она сделала одну важную промашку.

Помимо смелой воли в деле спорного престолонаследования, требовались действия не просто отдельных лиц, но партии. В этом Софья могла бы поучиться у Нарышкиных, сумевших, что называется, «сжать волю в один крепкий кулак».

Наверно, Софья полагала, что партию ей заменят Фёдор Шакловитый со стрельцами. Но она явно переоценила преданность себе стрельцов. В своё время, расправляясь с расколом, она жестоко обошлась со многими стрельцами, поддерживавшими его. Не знала она и того, что стрельцы не простили ей убийство Никиты Пустосвята. Хоть и говорила она, что не отдавала приказания отрубить ему голову, но люди думали другое.

Видимо, Софья была ещё и самонадеянной, ибо она думала лишь об успехе и не считалась с возможностями неудачи. Если в державе не было равновесия сил, то как было не сделать из этого необходимые выводы.

Вероятно, мудрость, которую приписывали Софье современники, ограничивалась предрассудками воспитания и среды. В этом убеждает и позиция князя Голицына, оставшегося в стороне, когда решалась судьба короны. Не мог он не понимать, что с падением Софьи всё потеряет. Он-то хорошо знал цену Нарышкиным и в душе должен был опасаться их прихода к власти.

Пока Нарышкины стерегли власть, дожидаясь своего часа. Софья и Голицын были усердно заняты устройством государственных дел, словно им было суждено решать судьбу России на долгие времена.

Правительственный курс Софьи и Голицына был прямо противоположен жёсткому правлению Нарышкиных. Князь Василий использовал прежде всего жизненные интересы подданных. Он избегал государственного принуждения, ставил во главу угла экономические стимулы развития державы, освоение её больших земельных пространств и рынка не для иноземных, но для русских товаров, не допускал, чтобы Россия превратилась в сырьевой придаток Европы. Патриотическим был и его внешнеполитический курс. Он добился отказа Речи Посполитой от реваншистских планов в отношении России. При нём был заключён вечный мир между Россией и Польшей. Его заслугой было и создание Освящённой антитурецкой лиги.

Всё это позволило Голицыну объявить войну на юге, чтобы перекрыть ордынские набеги на Россию. Им был предпринят Крымский поход для избавления отчей земли от ига. Русские платили крымцам ежегодную дань, но она не спасала русские селения от разорения и обид. Басурманы брали христиан в плен, продавали их, как скот, подвергали жестоким пыткам и глумились над их верой.

Однако в России отношение к этому Крымскому походу князя Голицына было неоднозначным, как и ко всякому великому делу. А поход в Крым был действительно делом великим, ибо надо было освободить юг России от злого и коварного врага, который опустошал русские земли.

Собрали стотысячную армию. Чего это стоило после тяжкого безвременья, постоянных смут, истощения царской казны! Селения обезлюдели, и создание регулярного войска требовало героических усилий. Без особой охоты взял на себя князь Голицын командование с таким трудом укомплектованной армии. Видел, как подталкивали его к этому враждебные ему бояре, рассчитывавшие на неудачи и поражение. К этому времени у князя было высокое звание: «Большого полка дворцовый воевода, царственные большие печати и государственных великих посольских дел сберегатель».

С большой высоты больнее падать. На это и надеялись враги князя Голицына. Стоило ему удалиться из Москвы, как ему начали чинить помехи и неприятности. Особенно старался его самый коварный враг, князь Михаил Алегукович Черкасский, один из первых вельмож при Наталье Кирилловне. Но у князя Василия не было робости ни перед врагами, ни перед общественным мнением, как утверждали его недруги.

Чувствуя свою силу, они стали действовать организованно. Их наглые выходки принимали порой преступный характер. Однажды комнатный стольник Натальи Кирилловны, князь Борис Долгорукий, вместе со своими сообщниками, князьями Щербатым и Мосальским, воеводой Дмитриевым и другими, приехали на военный смотр в чёрном. Их люди тоже были в чёрном платье, и лошади были покрыты чёрными попонами. Всё было рассчитано на то, чтобы заразить людей страхом перед далёким походом. Преступники думали, что суеверие сорвёт поход или, на худой конец, временно расстроит ряды и принесёт неудачу.

Эта законопреступная деятельность опиралась на силу верхов, где царили Нарышкины. Понимая это, князь Василий решил примерно наказать наглецов: отнять у них деревни и раздать неимущим. Узнав, что в Москве готовится такой указ, князь Долгорукий с сообщниками перетрусили и пришли к Голицыну с повинной, со слезами и нижайшей просьбой не разорять их. Голицыну, занятому важными делами, было не ко времени наказывать их, и он «уступил им на их слёзы».

Трудности похода держали князя-военачальника в великом напряжении. Нигде не было ни травы, ни воды, лошади с трудом двигались от бескормицы. Решено было отправить к низовьям Днепра лишь треть войска, главные силы вернулись назад, ибо татары вместе с казаками гетмана Самойловича жгли степь. Положение, таким образом, осложнилось скрытой враждой гетмана к московскому войску. Оно отошло к безопасному месту, где были и трава и вода.

Тут была непредусмотрительность и Софьи и Голицына, осложняемая их доверчивостью к Самойловичу, который, потворствуя Нарышкиным, должен был чинить помехи Голицыну. Кроме того, в поход не взяли достаточного количества кормов. А какой кормилицей может быть степь в знойное время года!

В такое критическое для Софьи и Голицына время они проявили ещё и благодушие. Вместо того чтобы наказать Самойловича и тем дать острастку другим, Голицын спас гетмана от казачьей расправы, взяв под своё покровительство. Правительство Софьи продолжало верить Самойловичу вопреки великому множеству свидетельств против него.

Тем не менее, несмотря на все промахи, имевшие место в начале Крымского похода, Голицын добился великих успехов, которые либо замалчивались, либо искажались. Продолжение Крымского похода после вечного мира России и Польши, возобновление войны на юге принесло заслуженную славу Голицыну. Пути ордынских набегов были перекрыты новейшими укреплениями. Такие города, как Очаков, считавшиеся турецкими крепостями на Днепре, были стёрты с лица земли. Крымское ханство, лишённое разбойной добычи, утратило свою силу. Последний наследник Золотой Орды был поставлен на колени.

Но, помимо очевидных военных успехов, русская регулярная армия, по отзывам европейских специалистов, совершила революцию в тактике. Было сломлено сопротивление лучшей конницы в мире. К этому надо добавить новейшие укрепления в мире, успехи дальнобойной артиллерии. Дикое поле перестало существовать как угроза цивилизации.

У Софьи были все основания встречать князя Голицына как героя после успешного похода, что бы ни говорили об этом её зложелатели. Она подарила ему село Медведково, находившееся на севере от Москвы, на реке Яузе по соседству с Бабушкином и Свибловом. Ныне оно в черте Москвы, и, выходя на станции метро «Медведково», мало кто знает, что некогда здесь было родовое имение знаменитого полководца, освободившего Москву, — Дмитрия Пожарского. В начале XVI века село было ещё безымянным и название приобрело от прозвища Медведь, которым молва наградила хозяина села. Фамилию Пожарские князья тоже получили сравнительно недавно, а прежде назывались Стародубскими. Здесь некогда обосновался их предок, внук Юрия Долгорукого, основателя Москвы.

Однако к 1687 году род Пожарских по мужской линии прекратился, и ко времени завершения Крымского похода Софье захотелось подарить славному военачальнику и своему любимцу Васеньке село Медведково, которое, она знала, понравится ему и красивым местоположением, и близостью к Москве. Здесь всё дышало стариной, историей, что тоже было во вкусе князя Голицына. Пожарский построил здесь деревянную шатровую церковь и в память освобождения Москвы отлил особый колокол.

Софья знала, что князю Василию придётся по душе сама идея преемственности. Вместе с имением князь как бы наследовал и полководческую славу его прежнего владельца.

Она приказала обновить старинные хоромы. Двери и окна были обиты изнутри алым сукном. Окна расписаны красками наподобие витражей. Печи облицованы цветными изразцами. В столовой палате стоял большой орган. Софья заказала ещё и особый кабинет, в одном крыле которого поместили маленький клавесин.

А просторный барский двор какая услада для души! Тут и богатый сад и большой пруд, где водились осётры и стерляди. Здесь же по соседству и огород, где выращивалось всё необходимое для стола.

Все эти хлопоты и приготовления к встрече сердечного друга Софья старалась держать в тайне. Но какие тайны в Москве, где любая мелочь скоро становится достоянием общественного мнения, и более того — достоянием дворцовых интриг! Ещё при царе Алексее существовало что-то вроде тайной канцелярии, именуемой «Слово и дело». А что говорить о штате ближников и доверенных лиц царицы Натальи, которые взяли, что называется, на вооружение опыты мастеров сыскных дел!

Ещё до этих Софьиных приготовлений Наталья догадалась о замыслах правительницы и позвала для совета князя Бориса. Он и сам подумывал прихватить Медведково, когда пошли разговоры, что его старые хозяева дышат на ладан. Но Наталья до времени отмалчивалась: у неё были свои замыслы — подарить Медведково своему младшему брату. Поэтому, призвав князя Бориса, она начала уклончивый разговор о неудачах Крымского похода.

   — Всем ведомо, какова на деле воля правительницы. Автоном Иванов недаром предупреждал меня о конечном разорении казны: в копеечку-де стал державе Крымский поход. Всяк ныне знает, каково оно, троевластие, губительно...

Борис Алексеевич молчал, стараясь понять, куда клонит царица, а та, радуясь поводу осудить Софью, не спешила.

   — Ты бы, князь, велел разведать, что деется в Медведкове. Слухов много, да как оно доподлинно?

   — Ты, царица, опасаешься, что Софья подарит Медведково своему любезному? — напрямик спросил князь.

Видом своим и голосом Борис Алексеевич словно бы намекал, что он, любезный царицы, тоже имеет свои интересы на Медведково. Наталья угадала его мысли, ответила уклончиво:

   — Медведково лакомый кусочек. Да только не тому подарок достанется, кто погнался, а кому полагается...

Она-то подумала о своём брате, но князь Борис отнёс её слова к себе самому.

   — Мыслю позвать Софью. Это дело нельзя так оставлять. Боярынь позову, пусть и они послушают нашу беседу. К лицу ли правительнице так срамиться? Ей-то, может, всё нипочём, а нас-то почто срамит?

Продолжая не понимать, к чему клонит Наталья, князь Борис спросил:

   — И что твои слова правительнице? Какую пользу мыслишь от неё получить?

Царица лукаво усмехнулась, подумав: «Ах ты, Боренька мой любезный! Да неужто я так и выложу тебе мои карты!» — и, посерьёзнев, добавила:

   — А ты явись ко мне после обедни да послушай, о чём пойдёт речь. Заодно и увидишь, какова она, Софьюшка, на деле-то.

Софья не умела медлить в делах. И когда Наталья позвала её, тотчас же вошла в хоромы царицы ещё до указанного срока.

Наталья была одна: боярыни, привыкшие к её пунктуальности, не посмели прийти раньше назначенного времени. Не ожидавшая такой поспешности от своенравной правительницы, Наталья несколько смешалась и не вдруг собралась с мыслями, ибо беседу готовилась начать при боярынях. Вид Софьи подействовал на неё раздражающе, и она сказала первое, что пришло ей в голову:

   — Вижу, прибыла ко мне без хитростей, и я тебя також спрошу без хитростей. Ты чего это зачастила в Медведково? — Встретившись с твёрдым и несколько удивлённым взглядом Софьи, добавила: — Не я одна тебя спрашиваю, люди спрашивают, боярыни: «Почто правительница поехала в Медведково? Не в подарок ли своему любезному приглядела старинное имение?»

Софья хоть и предвидела эти разговоры, но не ожидала столь скорой атаки. Вглядевшись в лицо Натальи, она поняла: видно, присмотрела Медведково для себя. Оттягивая момент неизбежного спора, сказала как можно мягче:

   — Дозволь, государыня-матушка, отдышаться. Спешила прийти на твой зов.

   — Аль умаялась?

   — Что тут лукавить! Мы с тобой, государыня, одного завода. Нам до всего есть дело. Как не умаяться!

«Одного завода»... На что она намекает?» — подумала Наталья.

   — Однако же пришла по твоему зову, — продолжала Софья. — А загодя как узнать, об чём будет речь?

   — Али не дошла до тебя молва? Слава идёт, что обустраиваешь имение для своего любезного.

   — Ты дважды помянула об одном и том же, да не сказала, в чём видишь мои неправды. Князь Василий Васильевич Голицын — герой Крымского похода.

   — Вольно тебе называть его героем. Молва людская недаром нарекла его поход неудачным.

   — Или тебе, государыня, молва не чинила досады? Или не ты говаривала: «На всякий роток не накинешь платок?» Мой покойный батюшка, а твой супруг преславный Алексей Михайлович часто поминал: «В великих делах цену имеет одна лишь истина».

   — Отчего же сама не творишь по истине?

   — Не ведаю, о чём говоришь, царица?

   — Или не ты задумала самоволом отдать потомственную вотчину князей Пожарских князю Василию?

   — Ужели станешь оспаривать волю правительницы? И какие у тебя на то права?

   — И права есть, и резон. Вотчинами князя Дмитрия Пожарского могут владеть лишь его наследники.

   — Наследники по мужской линии не сохранились.

   — Однако здравствует его правнучка.

«Так вот о чём хлопочет царица! Брат её единокровный Фёдор Кириллович женат на правнучке Дмитрия Пожарского», — вспомнила Софья и примиряюще сказала:

   — Ох, матушка моя, станем ли считаться пустяшными резонами! Можно припомнить и давнее. Дмитрий Пожарский был женат на Голицыной Фёдоре Андреевне.

Наталья хмуро отвела глаза в сторону, что означало неприятное затруднение и досаду. Она тут же надумала посоветоваться со своим другом Патриком Гордоном. Он был докой во всякого рода спорных делах.

 

Глава 34

ГОСТИ ИЗ НЕМЕЦКОЙ СЛОБОДЫ

О Патрике Гордоне Наталья узнала ещё в пору своего девичества, когда жила у Матвеева, привечавшего многих иноземцев. Он поступил на русскую службу ещё в 1661 году. К этому времени в России было войско из служилых иноземцев. Это были люди, готовые служить «в семи ордах семи королям». В поисках выгодного устройства они меняли одну страну на другую, не думая о том, под какими знамёнами им придётся служить.

Эти пришельцы из разных земель были космополитами по духу, равнодушными к судьбам державы, куда их привела охота за счастьем и чинами. Вместе с ними в Россию прибыла и целая орда виноторговцев, ремесленников и всякого рода служилых людей. Эти, ничем не привыкшие себя стеснять, люди часто вели себя как хозяева и сильно досаждали коренному населению. Правители отвели им особую слободу, которая стала называться Немецкой. Здесь был особый мир со своими особыми нравами. Люди жили сегодняшним днём, любили весело провести время, попировать. Их не пугали крутые повороты судьбы. Сегодня пан, завтра пропал — это считалось делом обычным. В погоне за удачей они не стеснялись в средствах. Главное — не терять присутствия духа.

Таков был и типичный представитель Немецкой слободы Патрик Гордон. Но этот человек был примечателен ещё и тем, что вёл подробный «Дневник», который содержал в себе много материала, интересного для историков.

Заслуживает внимания, прежде всего, сам характер Гордона, храброго вояки Русско-турецких войн. Шотландская дружина, где он служил, занималась разбоем, грабежами. В «Дневнике» он сам рассказывает, как отнял у крестьян лошадей, подобно разбойнику, подкарауливал добычу в лесу, грабил ночами. Утомлённый беспокойной разбойничьей жизнью, он осел в Немецкой слободе, но и здесь зажил отнюдь не спокойно. Продолжалась всё та же охота за добычей, только мирными средствами. Гордон умел сорвать куш даже с опытных мздоимцев, с помощью взяток ловко обделывал свои делишки. Но в душе он считал себя честным человеком: на жалованье трудно было прожить.

Этого обитателя Немецкой слободы, знавшего обычаи московской жизни лучше, чем иные русские, и призвала к себе Наталья, чтобы рассказать о своём споре с Софьей и получить совет.

Она давно не видела Гордона, и поэтому он поразил её своим видом. Стал как будто ниже ростом, голова ушла в плечи, но вид важный, генеральский. Белый шёлковый платок, повязанный по моде наподобие галстука, концами падал на грудь. Кафтан отменный, из особого сукна в тканых узорах, рукава с широкими отворотами.

Сняв шляпу, Гордон поклонился.

   — Рад видеть тебя в добром здравии, великая государыня. Благодарствую за память.

В лице мрачноватая серьёзность много пережившего человека, под большими чёрными глазами старческие складки. А ведь ему не более пятидесяти двух лет...

Царица подошла к нему, ласково поцеловала в плечо, повела к богатому креслу.

   — Садись, Пётр Иванович, дорогим гостем будешь.

Гордон поблагодарил за любезный приём.

   — А ты, матушка, всё красотой цветёшь.

   — Ох, Пётр Иванович, заботами многими цвету ныне.

   — А ты укороти их, заботы!

   — Дай совет, батюшка Пётр Иванович, как их укоротить.

И Наталья рассказала о споре за Медведково.

   — Или такую великую силу имеет правительница над тобою, царицей? — удивился Гордон. — Или ты не можешь написать указ о передаче вотчины правнучке князя Пожарского?

   — Да что ей указ! — вырвалось у Натальи. — Она правительница и сама горазда указы писать.

   — А дума Боярская? Или ныне воли не имеет?

   — Я же тебе и сказываю про то, что у Софьи своя воля. Мой указ она возьмёт да и положит под сукно, сколь ни пиши.. Нет, на этой затее Софью не одолеть.

Она вспомнила, как Гордон некогда одержал победу. Слово «указ» имело магическое действие в Москве. Когда хозяин заявил Гордону, чтобы он съехал с квартиры, Пётр Иванович, в свою очередь, потребовал показать ему указ. Но, когда подьячий принёс указ, Гордон порвал его. И так повторилось несколько раз. Выселить Гордона силой не удалось: он ответил силой. На помощь ему пришли денщик и солдаты. И хотя Гордон неминуемо потерпел бы поражение, если бы не представился благоприятный случай, он всем рассказывал о своей победе.

Вспомнив эту историю, Наталья покачала головой и повторила:

   — Нет, Пётр Иванович, на этакой затее Софью не изловишь. Она любой указ напишет.

   — Так ведь надобен указ царский.

   — Она и царский напишет. И кто волен ей запретить?

   — Добро, матушка. Посоветуйся ещё с Францем Лефортом. Он большой дока в кляузных делах.

Наталья и сама думала, что неплохо бы посоветоваться с Лефортом, знала, что они с Гордоном были в большой дружбе. Лефорт был женат на родственнице Патрика Гордона и чин капитана получил по его протекции.

Одно удивительно, почему Лефорта так долго не брали на русскую службу? Наталья была наслышана о его ловкости. Он довольно быстро освоился с обычаями страны и скоро понял, что в России лучшей протекцией являются подарки. Поэтому в начале своей карьеры Лефорт съездил в Женеву, откуда привёз кучу подарков, и скоро получил ожидаемую награду — чин подполковника. Но начальство видело и понимало, что Лефорт не сегодня завтра полковник, а там и до генерала недалеко. И действительно, в тридцать четыре года Лефорт уже был генералом.

В получении чинов Лефорт заметно обскакал своего приятеля Гордона, и Гордон, признавая его особые дарования, порекомендовал этого ловкого человека и баловня судьбы в советники Наталье Кирилловне, когда надобно было решать мудрёное дело.

Но у Натальи были ещё и другие соображения, связанные с Петрушей. Юный царь был много наслышан о необыкновенном швейцарце и готов был одарить его своей дружбой. Однако ни для кого не являлось секретом, что у Лефорта была репутация авантюриста.

Царица Наталья обычно не прислушивалась к чужому мнению, если оно не отвечало её интересам. А хотя бы и авантюрист! Зато как заботится о своём достоинстве и приличиях! Он не хвастался чинами и нажитым добром, подобно иным выскочкам.

Наталья приняла Лефорта в тех же покоях, что и Гордона, только занавеси были сильно приспущены. Не хотелось ей, чтобы этот представительный и красивый иноземец видел, как увяла её кожа в последние годы в борьбе за власть. Она и от самой себя не ожидала, что станет так волноваться. Она не поспешила ему навстречу, как некогда Гордону. Будто что-то сковало её движения, и лишь привычка помогла ей произнести приветливое:

— Будьте моим гостем, Франц Яковлевич!

Гость поклонился. Какая красивая выправка! Спокойный смелый взгляд. И что за учтивость! «Вот бы моему Афанасию поучиться у него», — подумала Наталья о брате. Что значит по Европам ездил! Парик, надо думать, оттуда вывез. Какая приятная и достойная мода! И как владеет своим лицом! Ни за что не догадаешься, о чём он думает. Не то что наши простецы...

Лефорт с удовольствием отметил про себя, что произвёл впечатление на царицу, и с достоинством занял указанное ему кресло неподалёку от неё.

От него не укрылась скованность царицы, ранее неизменно любезной с ним. Он объяснил это по-своему. На минувшей неделе он дал Петруше пороху для его потешных игр. То-то стрельба была, и треск, и крики, так перепугавшие жителей Преображенского! Но всё обошлось благополучно. Не было убитых и раненых. Только самого Петрушу немного опалило порохом. Вреда его здоровью не учинилось. Однако на лице обозначилась красная сыпь. Царица Наталья в тревоге позвала лекарей, но уже на другой день пластырь с лица сняли, и она успокоилась. И конечно же она не думала винить Лефорта за пособничество её сыну в опасных играх. Напротив, она одобряла военные увлечения юного царя. Ей было известно также, что Петруша бывает у Лефорта в Немецкой слободе, между тем как многие остерегали её от дружбы со швейцарцем, у которого была недобрая слава. Говорили также, что он с презрением относится к москвитянам, осуждает русские обычаи и нравы. Но Наталья, слышавшая всё это, склонялась к другим мнениям — о благодатном влиянии Лефорта на молодого царя. Что же касается Немецкой слободы, то ей самой нравилось в ней бывать. Там чувствовалось европейское влияние, там была свобода, вольность. Весёлые пирушки? Но они способствуют общению людей. За доброй бутылкой вина развязываются языки, и не для того, чтобы ославить кого-либо, как это водится на Москве, а чтобы рассказать что-нибудь весёленькое, узнать новости.

И в эту минуту Наталья радовалась Лефорту и хотела забыть тяжёлые московские впечатления, не думать о Медведкове, отвести душу в беседе о вещах более привлекательных.

   — Давно не было тебя, Франц Яковлевич. Чем новеньким порадуешь меня, бедную? От Петруши только и слышу, что о военных потешных играх. Хотелось бы, однако, знать о делах в Немецкой слободе. Павильон-то новый поставили?

   — Что павильон? Сразу же и поставили, — обрадовался Лефорт возможности говорить на любимую тему. — Ныне строят большую залу для танцев. И ещё веранда будет для чая, для бесед приятных. Да вместит ли всех желающих? Не поговоришь ли, государыня-матушка, с богачом Автономом, дабы дал деньжат на обустройство нашей слободы?

   — Что ж, поговорить можно. А где залу для танцев ставят? Слобода-то вся застроена.

   — А на другом берегу Яузы. Мы туда на лодках переправляемся.

Наталья покачала головой:

   — Место там нежилое. Вечерами темно, поди, бывает. Солдаты пьяные бродят.

   — Было дело. Один стрелец-буян на арапа напал. Случаи всякие могут быть...

   — То-то и оно. Я велю роту солдат отрядить, дабы за порядком следили.

   — Дело доброе, а то народу много всякого сходится. Петруша устраивает фейерверки, да и от огней в зале светло бывает. А кругом много цветников и аллей. Красиво. Иные приезжают туда, чтобы только красотой полюбоваться. А иные, огрубевшие в Москве, не чувствуют этой красоты. Ну да всякой свинье своё корыто милее.

   — Сколь хочешь таких и средь бояр. Москвой величаются, а на Немецкую слободу смотрят как на окраину.

Лефорт насупил густые чёрные брови.

   — Вольно им не замечать, как хиреет Москва. Немецкой слободе быть столицей!

В покои неожиданно ворвался свежий резкий голос, прозвучавший ещё у самой двери, впустившей долговязого Петрушу.

   — И я також говорю: столицей быть Прешбургу!

Пресбург, называемый иногда Прешбургом, был новой крепостью на Яузе, предназначавшейся молодым Петром и его сообществом для потех на суше и воде. И, вспомнив, с каким почтением относился к этой крепости голландец Тиммерман, который открыл для юного царя много важных вещей, он повторил:

   — Столицей станет Прешбург!

Ему никто, однако, не возражал. Мать с любовью смотрела на сына, а Лефорт с любопытством наблюдал за обоими и делал свои выводы.

Много было ещё неясно ему, многое открылось позже. Но уже тогда Лефорт угадывал, что в отношениях между матерью и сыном было как бы тайное противостояние. Молодой царь рвался к власти и независимости. Но царица Наталья была не так проста, чтобы выпустить власть из своих рук. Лефорт понимал, что сейчас перед ним была трудная задача: поддержать молодого царя и не задеть властолюбивых чувств его матери. Он слышал, как о молодом Петре говорили: «убоподвижен к злобе». Но Лефорт видел в этом надежду, что Пётр станет русским деспотом ради своей славы и могущества своих друзей.

Продолжая наблюдать, Лефорт поймал странный взгляд царицы, брошенный на сына, словно она прикидывала: «А что будет дальше?» Зная тем не менее, что хочет услышать сын, она сказала:

   — Ну и добро, Петруша. Будь твоя воля — и Прешбург станет державным городом. А Москва и забудет о своей былой чести. — Потом взглянула на Лефорта и добавила: — А пока, сынок, мне надобно потолковать с важным гостем, а ты займись своими делами. А может, и подумаешь на досуге, чтобы повод найти, как подступиться к сестрице твоей царевне Софье, дабы не завладела она имением Медведково. Об этом я уже говорила тебе.

   — А может, у царя Петра уже есть свои резоны? — осторожно осведомился Лефорт.

   — Ясное дело, есть, — подтвердил Петруша. — Что тут медлить? Снарядим полк солдат да велим выставить вон Софью-своевольницу!

   — Ишь ты, «выставить»! Софья, чай, правительница. За неё закон.

   — Вот ты и подвела черту, — сказал Лефорт. — Когда править станет Пётр, не одно только имение, но и вся держава будет под его рукой.

Лицо Петра залила краска радостного возбуждения. Он любовно посмотрел на Лефорта и вышел, ибо беспрекословно выполнял повеления матери.

Разговор с Лефортом лишь подстегнул волю Натальи завладеть Медведковом. Отчего бы ей не послать князя Бориса к его брату? Своим меж собой как не разобраться? Да и самому князю Борису пора бы хоть одно доброе дело для неё сделать. На посмешище людям живёт: кто только не называет его пьяницей. И за Петрушей перестал следить. А денег забрать у казначея он не забывает.

На этот раз князя не пришлось долго разыскивать. Он быстро явился, послушный зову царицы. Выслушав её поручение, он обещал с усердием выполнить доверенное ему дело. Но слово его не было искренним. В душе он норовил своему двоюродному брату князю Василию Голицыну. Скрывая свои мысли от царицы, он гордился в душе своим братом, считал его поход в Крым успешным, радовался тому, что князь Василий поддержал добрую славу рода Голицыных. И хотя они не дружили домами, князь Борис был расположен к брату, ценил его доброту и готовность прийти на помощь и, втайне признавая его превосходство над собой, понимал, что по уму и развитию тот был достойным преемником законных притязаний рода Голицыных на трон. Недаром его сравнивали с тем Василием Голицыным, которого святейший патриарх Гермоген называл в числе достойных претендентов на русский престол.

Князю Борису порой казалось, что его брат и сам так думает. Правительница Софья сейчас в большой силе, и, как более полувека назад, князья Голицыны снова были близки к трону.

Эти мысли у князя Бориса были мимолётными и шальными. Он старался забыть о них. Ещё неизвестно, куда повернут события. Или правительнице заказано венчаться на царство? Тогда у трона будут стоять Голицыны. Но ежели Софья упустит такую возможность и троном завладеют Нарышкины, то ему, князю Борису, придётся отказаться от всякого знакомства с братом Василием.

И ныне не дай Бог, ежели Наталья станет догадываться о его тайных мыслях! Поэтому он пользовался любым случаем, чтобы показать ей своё усердие. Он снабжал её надёжными советами, доводил до неё разговоры с боярами.

С верными, хотя и опасными вестями он пришёл к ней и теперь. Сказав царице, что не мешкая пойдёт к Василию Голицыну по её делу, он осторожно начал:

   — Дозволь, однако, довести до тебя, царица...

Наталья бросила на него прицельный взгляд.

   — Ну?.. Или смута затевается?

   — О смуте не ведаю, но сама знаешь, сколь не любят в Москве немцев. Всем ведомо, что днями у тебя были Гордон и Лефорт. Земля слухом полнится. Сговор-де у тебя с немцами, дабы извести царя Ивана.

Суровея лицом, Наталья заметила:

   — Те наговоры нам не внове.

Князь Борис кивнул головой. Он знал и такое, чего не стал бы произносить вслух. Он сам слышал, как его слуги говорили: «Медведица со своими немцами всех под себя подомнёт».

   — Не внове, то так. И всё же, государыня-матушка, дозволь тебе совет дать.

   — Ох, умучил ты меня своими советами...

   — И однако, государыня, не вели Петруше называться герром Питером.

   — Что за притча? Какую беду увидел ты в потешной игре отрока-царя? — с недоумением строго спросила царица.

   — Государыня-матушка, где ты слыхала, чтобы играли царским именем?

   — Так ведь и потешных полков у государей Европы отродясь не бывало. И что из того?

   — Потешные полки — дело иное... В Преображенском по моему совету царь Пётр завёл и особый потешный двор. Но имя царское не следует отдавать на потеху. Ежели царь взял себе немецкое имя, как не сказать, что он норовит немцам? И что он любит всё немецкое?

   — Так уж и лихи эти пересуды?

   — Лихи, матушка.

   — Какую в том грозу видишь?

   — Правительница Софья думает венчаться на царство. Бояре, ненавистники немцев, будут за неё...

   — Кто принёс вести, что правительница хочет сесть на царство?

   — Ты, поди, и сама так думаешь?

   — Думать-то думаю, да скажи сам, что слышал про людские толки.

   — Ныне ведомо стало, что Фёдор Шакловитый стрельцов подбивает, дабы все делали по воле Софьи.

   — Добро. Шакловитому и его стрельцам надобно дать острастку. Им всё неймётся... — с твёрдостью в голосе тихо произнесла Наталья.

А у самой даже лицо потемнело от внутреннего напряжения. Она знала, сколь деятелен и решителен в делах был Шакловитый, знала, что стрельцы доверяли ему.

   — Дозволь, опять же дать тебе совет, государыня-матушка. У тебя в приближении князь Фёдор Юрьевич Ромодановский. Он большой дока в сыскном деле. Ты вели ему поразведать да разыскать.

   — Совет ты мне дал добрый. Спасибо тебе на том, князь Борис. Остеречься никогда не помешает.

Наталья смолкла, ушла в свои мысли. Казалось, забыла, зачем призвала к себе князя Бориса. Зная её способность быстро загораться новыми замыслами, князь понял, что в эту минуту она думает о князе Ромодановском. Сам же и надоумил её, но говорить об этом далее почему-то опасался.

На эту опасную тему заговорила она сама:

   — Совет твой, Борисушка, верен. Заходи ко мне вечером. Поужинаем да обдумаем дела предстоящие. Голова у тебя умная. Может, загодя какие мысли набегут в неё.

   — Что я? Мне сдаётся, Фёдор Юрьевич и сам давно кое о чём думает, приглядывается да принюхивается. На него можно положиться во всём.

   — Сама о том ведаю. Недаром покойный Матвеев посоветовал определить его в стольники Петруше сразу же после его рождения. И ныне Петруша души в нём не чает, говорит, что он человек зело смелый в войне.

Князь Ромодановский действительно прославился ещё с той поры, когда разбил корпус паши и крымского хана. Царица Наталья, однако, думала не о военной славе князя. В нём она видела человека, на которого стала бы опираться в борьбе со своими противниками. Этот верный и непреклонный человек за версту чуял «чужака», умел стравить людей, подставить ножку. Чутьё сыщика сочеталось в нём со свирепостью. В иные времена природа порождает немало таких упырей.

Слава Ромодановского воссияла с воцарением Петра и даже немного раньше. Сначала была создана разыскная комиссия, затем кровавый Преображенский приказ — центр политического сыска. Наталья Кирилловна ранее других угадала его будущее назначение — не без помощи князя Бориса.

И вскоре начались подковровые интриги. Возникли как будто с пустяков, никто и не мыслил, какую опасность может таить иное слово. И когда пришли лихие времена, многие не поняли, откуда на них накатило злое безвременье, и стали валить свои беды на антихриста.

 

Глава 35

ГОСУДАРИЧ ФРИДРИХ РОМОДАНОВСКИЙ

Оставшись одна, Наталья Кирилловна подумала: «Хитро перевёл наш разговор Бориска. Словно и не толковали с ним о князе Василии Голицыне, о вотчине Медведково. Враз завёл беседу о Ромодановском. Или мечтает, что князь Фёдор Юрьевич станет нам помощником в сём деле?»

Между тем дверь в её покои отворилась, и в ней показался Сергей Абрамович Лопухин. Со времени её замужества он её стольник, доверенное лицо. Представителен с виду и ловок в делах.

   — К вашей государской милости король-государич Фридрих Ромодановский.

«На ловца и зверь бежит...» Но на всякий случай она уточнила:

   — Отчего же «Фридрих»?

   — Так велено доложить: «Доподлинно: государич Фридрих Ромодановский».

Наталья подумала: «Видно, под хмельными парами ныне. Мало мне одного пьяницы — князя Бориса, так ещё и этот явился на мою голову. И не срамится, Фридрихом себя величает». Она давно привыкла к тому, что при дворе завели моду на всё немецкое, на имена тоже. Она знала, что все именитые Фридрихи были в почёте у её сына-царя, слыхала от него о трёх Фридрихах.

Да который из них в особой чести у «государича»? Видно, родич шведского короля Карла Двенадцатого. Этот король со своим Фридрихом завели потехи на удивление всему миру: то мебель во дворце начнут разбивать да в окна выбрасывать, то в церкви все лавки перебьют и нагонят страх на верующих, то в сеймовой зале устроят охоту за зайцем. Но особенно доставалось горожанам, на дворы которых они совершали набеги, срывали с них шляпы и парики, разоряли дворы, выбивали окна, срубали головы телятам и овцам. Потехи ради пригоняли во дворец скотину и тоже рубили головы несчастным животным. Во время таких потешных баталий пол и стены королевских комнат были облиты кровью. Сановникам не удавалось уговорить развеселившегося короля оставить столь опасные и позорящие его забавы. Им оставалось только восклицать: «Беда стране, которой правит юный король!»

Для Петра рассказы об этих потешных забавах соседа-шведа были весьма занимательны. Оба находились в одном возрасте: Карлу Двенадцатому было шестнадцать лет, Петру примерно столько же. Он же завидовал славным «делам» своего соседа. И не он ли посоветовал князю Ромодановскому взять имя Фридриха, прославившегося своими потехами? И столь велико было для Петра значение разных потех, что он постоянно одолевал свою матушку просьбами о деньгах, необходимых то для экипировки солдат, то для постройки потешного дворца.

Царица Наталья знала, какое влияние на Петрушу имели рассказы о потехах соседнего короля. Для него это было примером знатным и заразительным. Сама же царица Наталья, благоговевшая перед европейскими королевскими дворами, часто бывала на поводу у сына-царя, когда он затевал что-либо.

При появлении Ромодановского она первым делом вспомнила, как Петруша говорил ей на днях, что будет советоваться с князем Фёдором Юрьевичем, не купить ли у иноземцев в Немецкой слободе пороховницу «с секретом», ибо предстояли сражения между потешными полками. И когда отворилась в её покои дверь, впустившая Ромодановского, она сразу же подумала, не за деньгами ли пришёл к ней «генералиссимус»?

Царица знала, сколь скупенек был князь. Ужели он даст денег для дорогой пороховницы «с секретом»? Да ни за что! Он уже давно повадился попрошайничать у неё. И хоть Наталье Кирилловне было это за великую досаду, но что она могла поделать, ежели, видно, сам чёрт повязал Петрушу одним лычком с князем «монстрой»! Так мысленно называла она князя Ромодановского.

И видом он был действительно страшен. Многие при встрече с ним спешили отвести от него взор. Приземистый, кривоногий. Маленькая голова, покрытая рыжеватым пушком, заменявшим волосы, уходила в плечи. Над толстыми губами висел крючковатый нос. Выражение его маленьких раскосых глаз невозможно было уловить. Знавшая его многие годы Наталья привыкла к тому, что в разговоре он отводил взгляд в сторону либо опускал глаза.

Но для царицы он был своим человеком, и ей было всё равно, каков он с виду. Матушка её, Анна Леонтьевна, говаривала: «С лица воду не пить». А для Натальи много значило и то, что князя Фёдора любил её учитель и друг Матвеев и часто ставил его в пример другим за умение делать дела, она же ценила его за преданность и надёжность.

Одно плохо — деньги из неё тянул. Она решила: если речь поведёт о диковинке «с секретом», то денег ему не давать. Поглядывала на него, зная его обычай говорить о том о сём, оттягивая просьбу о деньгах. Посулы всякие делал, чтобы умаслить её, сладенько улыбался. Каждое слово вначале прикидывал, чтобы действовать наверняка.

Когда он, наконец, удобно расположился в кресле рядом с ней, она спросила:

   — С чем пожаловал ко мне, дорогой князь?

   — Дивно ты спрашиваешь, государыня-матушка. Али тебе неведома моя преданность тебе? Ныне не о своих заботах молвить к тебе пришёл, но о твоих. Слыхал, будто загорюнилась ты, видя дело неправедное. Князь-то Василий хлопотами правительницы получил во владение Медведково — наследственную вотчину князей Пожарских. Задумал, видно, и славу геройскую принять себе...

Наталья встрепенулась, обрадовавшись. Не о бездельных потехах заговорил с ней Ромодановский, а о делах насущных. Надеждой промелькнула мысль: «Ужели проведал Фёдор Юрьевич, как найти управу на ворогов моих?»

   — Ты верно сказал, князь. Было бы за что давать вотчину самозваному герою! Да и не ради чести отечества был затеян Крымский поход. Пустяшная затея и сором один.

   — Истинно говоришь, государыня. Дала бы ты мне волю над самозваным героем!

   — Воли, Фёдор Юрьевич, у тебя никто не отымает.

   — Токмо по твоему указу, государыня-матушка!

   — Да не вольна я ныне указы писать! — в запальчивости выкрикнула Наталья Кирилловна. В её голосе было разочарование. Она думала, что Ромодановский сам начнёт действовать, — так нет, в игры с ней играет. — Ладно, выкладывай, князь, что у тебя на мысли! Или просить о чём хочешь?

   — Верно: хочу просить тебя, матушка. Давно у меня на мысли совет тебе дать. Отчего бы не сходить тебе с Петрушей к царю Ивану? — Прочитав на её лице недоумение, князь добавил: — Иван живёт в большой дружбе с Петрушей. Его-то он и послушает и не станет доводить до Софьи. А всего-то и надобна реляция — отписать вотчину Медведково в царскую казну.

Наталья Кирилловна нетерпеливо воскликнула:

   — Софья ту реляцию изорвёт и бросит!

   — Не спеши, государыня. Софья не столь опрометчива. Она будет советоваться с князем Голицыным. А мы тем временем князя на допрос позовём. У нас к нему много вопросов. За Крымский поход станем спрашивать. А царю Ивану так объясним: надо-де на Красной площади столб герою поставить и на том столбе подвиги его золотыми буквами написать.

   — Иван-то, может, и согласится, ибо не крепок умом, не поймёт твоего умысла. Да Софью не надуешь, смекнёт, начнёт подозревать.

   — Князь Василий Васильевич попроще умом будет. Ежели приналечь, можно и согласие его получить.

   — Навряд ли...

   — Ну а ежели не согласится, то силой приволочём.

   — Оставь эти дела, Фёдор Юрьевич! Ныне не время шум подымать.

   — А без шума, государыня, такие дела не делаются.

   — Надобна ли Петруше дурная слава?

   — Э, матушка... Царей-то наших молодых давно пора к пыточному делу приучать.

Наталья нетерпеливо переменила положение в кресле. Ромодановский уловил в её лице какую-то борьбу: словно бы и согласие с его словами, и сомнение, и тревога.

   — Выбирать не приходится. Или дадим Софье венчаться на царство и власть у тебя враги навеки отымут, или...

«Генералиссимус» устремил на Наталью Кирилловну требовательный взгляд. Она опустила голову, давая понять, что выбор у неё только один.

В приоткрытой двери показалось встревоженное лицо стольника Лопухина, и затем с выражением неотложной заботы появился он сам. Ромодановский недовольно и хмуро оглядел его. Лопухин сделал вид, что не заметил этого. Стольники, ясное дело, не ладили между собой. Тут были и соперничество, и борьба за власть, за влияние на царицу.

   — Что за спешка, Абрамыч? — спросила царица.

Да, спешка, государыня. Ныне боярский совет заседает. Вели призвать немца Ридлера, дабы вину свою принёс и от слов своих отрёкся.

   — Да что содеялось?

   — Тот Ридлер изрёк худые слова против государя нашего Петра Алексеевича. А слова те были охульные, будто государь наш в Преображенском застенке пытал солдата из потешного полка и будто бы помянутый Ридлер через приотворенную дверь видел, как подвешивали солдата к потолку, а государь Пётр Алексеевич жёг его раскалёнными клещами..

   — Враки! — взревел Ромодановский с видом человека, причастного к случившемуся. — Я знаю Ридлера, он враль и мошенник. Его не на боярский совет призывать надобно, а гнать вон из Москвы! Выдайте мне с головой этого немца, я ему живо глотку заткну! А наперёд дознаюсь, какие слова он говорил...

Ромодановский выпучил свои рачьи глаза, его толстый живот под кафтаном колыхался от злости. Наталья казалась спокойной, лишь слегка побледнела.

   — Нам не надобно проводить следствие, что за слова говорил Ридлер, и без того не избыть молвы. Дурная молва нас и прежде не обходила стороной. Но обидим Ридлера — и вся Немецкая слобода обидится. Не лучше ли уладить это дело добром?

Она произнесла это, глядя на Лопухина, словно это он, а не Ромодановский требовал расправы над немцем.

Манёвр Натальи был понятен: она не хотела разжигать страсти. Но Ромодановскому это показалось за досаду, ибо царица не желала принимать его слова всерьёз.

   — Дозволь сказать тебе, государыня-матушка. Душа у тебя предобрая, да злы они, немцы окаянные, басурмане отпетые! Подчистую нас грабят. Кому лучшие земли и вотчины отписаны? Немцам! А всё им мало, уже и Монетный двор норовят к своим руками прибрать. И кто им потакает? Тот, кто и лба не перекрестит ради святого дня.

Всё это Ромодановский произносил, поминутно дёргая короткой шеей, и даже усы его топорщились от гнева.

Между тем, отпустив Лопухина — не сцепился бы с Ромодановским! — Наталья терпеливо слушала гневную речь стольника Петруши против немцев. Она знала, что князь видел в немцах своих соперников и, что было особенно досадно ему, любовь к ним Петра. А чтобы привлечь на свою сторону именитое боярство, князь держался старины. Его подворье — образец патриархального хозяйства. Всё здесь построено крепко, на века. Все заведения поставлены одно возле другого: сукновальные, платяные, кожевенные, кузнечные. А на другом конце двора конюшни, коровники, овчарни, птичники. Всё своё, всё под рукой. Господский дом неказистый, без затей, с маленькими окошечками, зато срублен из необхватных брёвен. Хозяин во дворе и дома ходил в широкой русской рубахе, подпоясанной пояском. Пищу любил простую, домашнюю, ел чёрный хлеб.

Те же патриархальные обычаи были и на женской половине дома. Одевались женщины по старине, носили кику — древний головной убор, создающий подобие рогов на голове. О Ромодановском подворье говорили: «Это где бабы рогатые ходят». Семейные отношения тоже складывались по старине: домочадцы раболепствовали перед хозяином, младшие — перед старшими. Мужчина был не только хозяином в доме, но и деспотом. Сама княгиня Анастасия, хоть и приходилась родной сестрой царице Прасковье Фёдоровне, супруге царя Ивана, перед мужем держалась тихо, незаметно, за столом молчала, как и другие. Она вела строгий надзор за порядком в доме, чтобы первым делом сияли чистотой полы. Их скоблили до белизны, натирали чистым речным песочком, и не дай Бог, если дворовые люди допустили оплошку. Око Салтычихи — хозяйка была урождённой Салтыковой — было неизменно бдительным. И, видно, что-то роковое было в этой фамилии. Салтыковой по матери была и самая жестокая из цариц — Анна Иоанновна. Позже прославилась своей дикой жестокостью Дарья Салтычиха.

Жизнь по старине поддерживала непререкаемый авторитет князя Ромодановского в доме, питала в нём дух личного могущества, разрешала вседозволенность. В его нраве укоренялась свирепость, которая стала для него завладевающей страстью, усладой жизни. Вино так не взбадривало его, как нещадное издевательство над человеком. По его понятиям, старина разрешала ему полную власть над тем, кто находился в зависимости от него. А если он «перебирал» в чём-то, согрешал малость, то во дворе была домовая церковь, где он мог молить Бога простить ему содеянное.

И Ромодановский имел обыкновение молиться истово, усердно бить поклоны. Он был усерден и в соблюдении постов и обрядов. По существу, его вера в Бога сводилась к сохранению обрядовой стороны религии.

Таков был человек из близкого окружения Натальи Кирилловны. Но, видимо, для неё имело цену лишь то, что касалось лично её. Она приблизила его к себе потому, что он был «муж верный и твёрдый», не считала злодейством то, что служило укреплению её власти. Ромодановский и был в особом доверии у неё.

Когда Лопухин довёл до Натальи случай в Преображенском застенке, в её душе поднялась тревога за репутацию Петруши перед иноземцами. Она поняла, что её сын занимался пыткой солдата не без ведома Ромодановского, но ум её был занят только одним: как не допустить разглашения опасной вести.

На этот раз она решила особо поговорить с Лопухиным. Она хотела, чтобы из врага князя Фёдора Юрьевича он стал его другом. Этого требовали и ближайшие события. Петрушу пора было женить, и невесту ему она присмотрела из рода Лопухиных, а именно племянницу своего стольника Сергея Абрамовича. Осторожная по природе, она не станет говорить об этом до срока, однако Абрамычу довольно будет намёка: человек он догадливый и ловкий. Одного опасалась Наталья Кирилловна: не начал бы князь Фёдор возводить напраслину на Немецкую слободу, не дошли бы недобрые вести до Лефорта. И тотчас же созрело решение — тайно поехать с Петрушей к Лефорту.

Но не столько за неверные слухи, как за самого Петрушу боялась Наталья Кирилловна. Ей ли не знать, сколь болезненной могла быть его реакция на случившееся! Ему всё равно, что будут говорить князья да бояре. Но Немецкая слобода! Но друг его сердечный Лефорт! Ныне он не побежит туда на своих резвых ноженьках, как то было прежде, ибо мнителен и стыдлив паче меры. Одна мысль, что иноземные друзья осуждают его, — худшее наказание для него.

Царица знала, что ей делать. Она заложит неказистый возок, чтобы чужие люди не догадались, что она с сыном-царём поехала в Немецкую слободу, прямо на Лефортов двор. Сама же и беседу с Лефортом затеет и всё по-доброму уладит.

 

Глава 36

ГЕРР ПИТЕР И НЕМЕЦКАЯ СЛОБОДА

Всё, однако, получилось не так просто, как мыслилось Наталье. Петрушу она нашла в истерике. Лицо искажали страдальческие конвульсии, глаза дико вращались. Он не заметил, как она вошла, и, казалось, не видел, как хлопотал возле него Ромодановский, смотревший растерянно.

Наталья велела князю выйти и, опустившись перед сыном на колени, стала целовать его лицо, руки, зная, сколь успокаивающе действовали на него её поцелуи.

   — Сынок мой родимый! Кровиночка моя, Богом данный мне сыночек!

Материнские поцелуи и слова «Богом данный» возымели своё действие на отрока-царя. Он приподнялся на диване, припоминая, что слова «Богом данный государь всея Руси», по воспоминаниям его матери, ей говорил учёный монах Симеон Полоцкий. Это он по звёздам вычислил рождение Петруши.

Сознание «Богом данной» ему державной власти неизменно вселяло в него силы и действовало спасительнее любого лекарства.

Видя, что сын понемногу приходит в себя, и догадываясь о причине пережитого им потрясения, Наталья сказала:

   — Тебя Лефорт в гости зовёт, а ты вишь как...

   — Лефорт? Кто принёс тебе эти вести? — вскинулся он, недоверчиво глядя на мать.

   — Гонцов за тобой присылал. Или тебе не сказывали? Князю Ромодановскому ведомо о том.

Пётр повеселел. Станет ли мать обманывать его? Приглашение Лефорта меняло дело. Значит, друг милый не осудил его, как другие.

   — Дозволь мне, матушка. Я мигом соберусь.

Он был весь в радости.

   — Да меня-то али не возьмёшь с собой? Франц Яковлевич и меня к себе зовёт. Я уже и возок приготовила, вместе поедем. Я так думаю: карета нам ни к чему.

Пётр некоторое время молчал, обдумывая эту затею, потом произнёс:

   — Ну и добро...

Наталья ласково наблюдала, как собирался в дорогу сын, примерял то один кафтан, то другой. Выбрал короче других — серый с мелкими блестящими пуговицами. Ромодановского звать не стали, выбирал сам. Старался. Смешно вскидывал темно-курчавым мальчишечьим чубом. Круглое лицо с коротким носом и маленьким ртом ожило, повеселело.

Вдруг спохватился:

   — А гостинцы?

   — Или думаешь, матушка не позаботилась? Как же, всё в возок уложила: конфеты в коробках и сахарные сливы, и пирожки...

   — А коржики? А сливы засахаренные?

   — Всего вволю.

И вот возок уже миновал Лубянку, и домочадцы Ромодановского, имевшие обыкновение следить из окон за каретами да возками, и подумать не могли, что в столь неказистом возке только что проехали царица с сыном-царём.

А Пётр забился в уголок, притих, не поглядел даже, чьё именитое подворье они миновали.

   — Гляди-ка, Петруша, это ж новые дома поставили. И мода какая пошла: дом сам деревянный, а выкрашен под кирпич. Да почто дома-то рядом ставят? Или огня не боятся?

Пётр неожиданно откликнулся мрачным баском:

   — А я бы Москву пожёг.

   — Почто сердишься, сынок, на стольный град? — рассмеялась Наталья. — Где бы ты сам жить стал?

   — Или Москва не горела? Много раз горела.

   — Верно. И, как в сказке, подымалась снова. Леса-то вон сколько вокруг Москвы.

   — Будь я в те времена царём, я бы каменные дома поставил, и сам город на новом месте воздвиг. Аккурат, как в Немецкой слободе. Чтоб дома были со смыслом, чтоб красота была и раздолье для глаз, а не как попало. Или мы туземцы, как в Европе о нас говорят?

   — Ох, строитель мой! Вечно бы ты сказки придумывал...

   — А вот узнаешь, что не сказки. Я уже и Лефорту про то говорил.

   — Нишкни, Петруша! — испуганно воскликнула Наталья Кирилловна. — Не время ныне всякие затеи затевать.

Но Пётр не слушал её, занятый своими мыслями. Он не отрывался от окошечка, словно век не бывал в этих местах.

   — А ведь это герр Питер! — послышался молодой девичий голос за деревьями, что росли на спуске к слободе.

   — И верно, что Питер! — сказал парень в немецкой куртке и, сняв шляпу, помахал ею.

   — Гутен таг! — радостно приветствовал его Пётр.

Возок загрохотал по настилу, заглушая голоса.

Замелькали добротные дома за высокими заборами и окованными железом воротами, запестрели цветами палисадники. Особенно было много разноцветных мальв. По другую сторону текла Яуза в зелёных зарослях, словно в ожерелье. Земля казалась вымытой дождями. Нигде не увидишь даже мелкой щепочки. Дорожки между аккуратно подстриженными деревьями посыпаны чистым речным песком.

   — Когда поставлю новый город, велю постричь в нём деревья по немецкому обычаю, — сказал Пётр.

А дальше замелькали аляповато размалёванные вывески. Но и на них Пётр смотрел с глубоким вниманием, как знаток смотрит на произведение искусства. И сколько лавочек, и везде гостеприимно распахнуты двери, будто старались заманить покупателя.

Народу на улицах было немного. Мужчины в вязаных колпаках, женщины в соломенных шляпках. Они с любопытством поглядывали на возок и приветливо кивали головами.

Невдалеке в переулке возникли полосатые ворота прусского посланника, но его самого не было видно. Да и не хотелось Наталье Кирилловне встречаться с ним.

Петруша заметил, что матушка пристально всматривается в тот край слободы, где жил Лефорт. Он и сам не мог дождаться, пока появится большой двухэтажный дом в окружении деревьев на спуске к Яузе. Тягуче поскрипывали колёса, и казалось, что возок движется слишком медленно.

Всё дальнейшее было делом одной секунды, не более. Дверка возка рывком отворилась, и Петруша пулей вылетел из него. Пока Наталья собиралась с силами, чтобы крикнуть, остановить, длинные ноги сына уже перемахнули через огородный частокол. Отрок-царь узнал в долговязом сутуловатом мужчине своего любимого приятеля Лефорта.

Сама Наталья издали ни за что бы не узнала его. Он был без парика, в короткой немецкой куртке и штанах до колен. И лишь по знакомым телодвижениям и страстному порыву, с каким он обнял Петрушу, она признала Лефорта. Потом до неё донёсся его голос:

— Майн хер кениг! — Разжав объятия, Лефорт продолжал похлопывать Петрушу по плечу: — Герр Питер!

И тот сиял от удовольствия, принимая эти ласки.

Наталья хмурилась, думая: «Не следовало бы Петруше забывать о своём царском достоинстве. Они хоть и приятели, но Петруша государь, а Лефорт его подданный».

Между тем возок остановился возле самого дома, но никто не вышел встречать его. Наталье было досадно, что Петруша, видимо, не сказал о ней Лефорту и сам словно бы забыл о ней.

Вскоре, однако, появился слуга в ливрее, посмотрел в её сторону и, приблизившись к ней, помог выйти из возка. Но она не пошла в дом, а направилась в огород, где стояли Лефорт и сын. Лефорт быстро оглянулся на её шаги, просиял, остановил на ней восхищенный взгляд и, будто позабыв обо всём, залюбовался ею.

Она и в самом деле была хороша в эти минуты. Быстрая, она словно бы не шла, а летела. Полы парчового летника, наброшенного на изящное голландское платье, разлетались на ходу. Глаза сияли, словно у молодки, на губах играла сознающая свою силу улыбка.

Лефорт поклонился ей и почтительно поцеловал руку. Затем отодвинулся немного, как бы любуясь ею:

   — Нижайшее почтение тебе, московская государыня, матушка превеликая... — И, немного помолчав, добавил: — Да всё ж хоть и матушка... Как это полагается у вас в Московии по чину, а всё же ты европейского достоинства женщина. И шик в тебе европейский.

Пётр сиял, слушая слова, сказанные о его матери.

   — Государыня-матушка, возьми Франца Яковлевича в свою свиту. Или к чести твоей держать возле себя толстопузых бояр?!

Лефорт весело рассмеялся.

   — А ты, Франц, не смейся! Или тебе к лицу огородные заботы и сей купеческий дом?

   — Ах, герр Питер, герр Питер! Станешь самодержцем, авось дворец мне поставишь.

Пётр нетерпеливо вскинулся.

   — Матушка, ужели велишь отложить сию заботу?

   — А ты поговори с дядюшкой Львом Кирилловичем, — улыбаясь, ответил Наталья. — Казна-то у него.

   — Вот и добро. Лёвушка не откажет, коли ты велела.

Лефорт, посмеиваясь, слушал своего державного приятеля. А Пётр на радостях, что Лефорту построят дворец, быстро поднялся на горку, куда смотрел Лефорт и где какие-то люди жгли прошлогодний бурьян. Они перебегали с места на место, поднося к прошлогодней траве и кустам дымовые шашки. Пётр уже знал, что на этом месте будут ставить птичник. На тропинке он увидел палку с дымящейся паклей на конце и, раздув пламя, поджёг кучу какого-то тряпья. Наталья спокойно следила за ним, зная, что он привык обращаться с огнём и часто развлекался в Преображенском потешными огнями, жёг траву, кусты, ветошь.

Между тем хозяин послал за ним и сам с царицей вошёл в дом. Затем извинился, что оставляет её одну, дабы переодеться. Она же, оставшись одна, стала думать, пытаясь понять, что у него на уме, ибо заметила его сдержанность и необычную молчаливость в беседе. «Ох и ловок Францишка, ни за что не догадаешься, что у него в голове. Дошли или не дошли до него слухи о том, что Петруша пытал человека?» И решила: «Видимо, дошли, только он не придаёт им значения. Ну и ладно. Человек он в слободе влиятельный и Петрушу в обиду не даст».

Успокоившись на этой мысли, Наталья огляделась. Комната была обита голландской кожей с золотистыми разводами. Стол накрыт камчатной скатертью. Цветы в вазе. И закуска: чёрная икра и рядом горка блинчиков. На тарелке мелко нарезанные ломтики севрюги. Бутылка рейнского. Видимо, хозяин завтракал поздно.

Наталья вспомнила о своих подарках и поднялась, чтобы крикнуть Петрушу, но не успела. Дверь с шумом распахнулась, и он вбежал, счастливый, возбуждённый.

   — А где Лефорт?

   — Сейчас будет. А ты сбегай за подарками.

Она не закончила фразу: его серый кафтан уже мелькал за окном.

И лишь когда он вернулся, держа куль с подарками в протянутой руке, она увидела, что обшлаг его кафтана слегка обгорел. Поймав её укоризненный взгляд, Петруша сказал:

   — Ништо. В деле был. — И весело оглянулся на вошедшего Лефорта.

У хозяина тоже был весёлый вид. Однако от его внимания не ускользнуло, что башмаки у его молодого друга были грязные. Уловив это взгляд, Наталья не знала, что делать. Но Петруша, ничего не замечавший, спросил мать, показывая на куль:

   — А это куда?

За неё ответил хозяин:

   — Выгребай на поставец. Разберёмся.

   — А это твои, что ты любишь. — Пётр указал на коробку конфет и сам же заботливо открыл крышку.

Когда сели за стол, Лефорт спросил:

   — А почто князя Ромодановского не привезли с собой?

Наталье показалось, что Лефорт каким-то образом знает о поносных словах князя Фёдора Юрьевича. Подумав, она осторожно ответила:

   — Ныне у многих бояр опаска на уме.

   — Что так?

   — Моду взяли ал и обычай такой у них: всё бы хаяли Немецкую слободу, — выскочил Петруша.

Франц Яковлевич спокойно заметил:

   — Нам привычно слышать, как иноземцев преследуют злыми наветами.

   — Что с наших бояр взять?! — горячо и быстро откликнулся Пётр. — Стариной живут. Из старого ума выжили, а нового не нажили. Ныне сказал об этом боярину Буйносову, — молчит.

   — А что ему сказать? — поддержала сына Наталья, не терпевшая боярина.

   — Ссориться — это дурно, — задумчиво произнёс Лефорт. — Ныне надобно промышлять всякими мерами, чтобы лучших да ближних ко двору людей склонить в нашу сторону.

   — Да как промышлять-то? — спросил Пётр.

   — А умом да сноровкой.

Глаза Петра округлились от внимания, с каким он слушал Лефорта.

   — Да разве умом везде поспеешь?

Лефорт рассмеялся, ответил шуточкой. Рассказал, как по прусскому обычаю наказывают непроворных. Петруша заливался смехом. Но Лефорт сразу же перешёл на серьёзный тон:

   — Ты, Пётр Алексеевич, умный не по летам, и ты понял: тебе нужны толковые опытные люди. Они смотрят на Запад и умеют дело делать. Только не ошибись. Паче всего тебе нужны люди верные, чтобы за тебя свою жизнь могли положить. Не теряй время, не ищи таких людей среди бояр. Ежели они и есть, то сами найдутся. А не станут слушать тебя — на Руси вашей, у царей есть плаха. Не спеши, однако, до времени бороться с недругами.

   — Ждать, говоришь? Да как же без дела жить?

   — Бог заповедал людям не только труд, но и радости. Казна у тебя есть, пей, веселись. Или не видел, как живёт Немецкая слобода? Или не заметил, сколько тут красивых девиц? Гуляй! Тебе никто не волен перечить!

Пётр с радостным удивлением слушал Лефорта, словно друг читал его мысли.

   — Это мне и князь Борис говорил: «Тому дураком слыть, кто не умеет весело жить».

Лефорт подливал и подливал Петру рейнское, не забывая и себя. Вино развязало им языки.

   — Запомни, мой друг, немецкое присловье: «Худо в карты играть, а козырей не знать». Думаешь, мне не известно, что ближники твои более других горло дерут против немцев да Немецкой слободы? Дай им лишь волю — и за тебя примутся.

Лицо у Петра поскучнело.

   — Не ведаю, о ком ты говоришь, Франц Яковлевич, — вступила в разговор Наталья. — Наши ближники противу нас с Петрушей не пойдут. Коли не верить князю Ромодановскому да боярину Лопухину, то кому же и верить?

   — Но ежели они люди крепкие и верные, то зачем противу немцев выступают? Или немцы вам не друзья? — с твёрдостью в голосе возразил Лефорт.

   — О, Франц! Ты не знаешь князя Фёдора Юрьевича! А я его с детства знаю. Он всегда говорил, что готов идти за меня в огонь и в воду. Я надеюсь на него больше, чем на самого себя. И ежели он не верный мне, то кто же верный? — горячился Петруша.

   — А ты вели сыскать, таков ли князь, как думается тебе!

В разговор снова вступила Наталья Кирилловна. Она явно волновалась.

   — Этак, Франц Яковлевич, мы всех верных людей от себя отведём. А меж тем правительнице Софье того и надобно. Как не помнить, что эта злодейка стережёт каждое наше слово?

   — Или на Софью управы не найти? И найдёте, но не сейчас. Время всё поставит на свои места...

Лефорт ещё никогда не был столь упрямым в споре. «Как бы не сбил с толку Петрушу!» — подумала Наталья.

   — Помилуй, Франц Яковлевич! Ты велишь дать волю Софье и, значит, отпустить поводья? Но ведь этак и власть из рук выпустишь!

   — Это неможно. Пётр Алексеевич — царь.

   — Но власть ныне у правительницы. Петруша ещё не вошёл в возраст.

Лефорт пристально посмотрел на царицу. Он понял, о чём она думала, но не говорила. Для неё нет сейчас дороже той власти, что даёт ей несовершеннолетие сына-царя. А когда он войдёт в лета, захочет ли она лишиться этой власти, отдать её Петру? Как это у русских говорят: «Своя рубашка ближе к телу»? Но, если царица не захочет выпустить из своих рук власть, какая это будет помеха делам, которые задумал Пётр под его, Лефорта, влиянием! И что ожидает их, его друзей? Не будет воли, и всегда будет недоставать денег. Всё это разом пронеслось в сознании Лефорта, словно кто-то чужой смешал его карты.

Но тут внезапно явился человек от прусского посланника и передал его приглашение на бал, даваемый им в танцзале. Человек поклонился сначала Лефорту, затем герру Питеру и вышел.

Петруша с просиявшим лицом тотчас кинулся к матери, хмуро наблюдавшей эту сцену.

   — Матушка, вели прислать мне бархатный кафтан и башмаки с пряжками.

   — Я велю тебе ехать со мной! — строго сказала Наталья Кирилловна.

   — Матушка, за что гневаешься?

   — Это я должна тебя спросить, как это учинилось, что холоп называет тебя герром Питером? Государь московский Пётр Алексеевич — герр Питер?

   — Не сердитесь, государыня! Это я сам дозволил. Надоело мне на Москве слушать: «государь» да «государь»! Дозволь мне здесь, на воле, прозываться Питером!

   — Ежели я и дозволю — чин не дозволит.

   — Так это только в Немецкой слободе...

   — У Москвы длинные уши.

   — Я велю их отрезать! — вспылил Пётр.

   — Всем не отрежешь. Ты забыл, что не один на царство посажен, а с Иваном?

   — Экая гроза мне — Иван! Или думаешь, ему неведомо, как я веселюсь в слободе? Знает и про то, что князь Борис Алексеевич там бывает. На днях он сказал нам с Иваном: «Пока юн — с пирушками, а стар станешь — с подушками».

   — Вольно князю Борису веселиться где изволит. Ему за обычай пирушками себя тешить.

Наталья произнесла это, едва скрывая тайную неприязнь к прежнему любимцу, и хотя она давно охладела к нему, но всё же продолжала держать при себе: знала, сколь нужны ей преданные люди. О том и Лефорт говорил.

   — И то подумать бы ему: пристало ли дядьке царя выставлять себя на смех людям?

   — Не понимаю, матушка, что зазорного нашла ты в поведении князя Бориса?

   — Молва говорит, что царский дядька не токмо сам много пьянствует, но и царя молодого совращает.

   — Эк! Стану я молвы бояться! Я и сам за себя могу ответ держать!

   — Когда войдёшь в возраст, то и сам. А ныне я за тебя в ответе.

Пётр посмотрел на Лефорта. Он видел, как важно и строго молчит его друг, и ждал от него поддержки.

   — Не буду тебя более пускать одного в слободу! — решительно сказала Наталья, не ожидая возражений.

Но тут неожиданно вступил в разговор Лефорт:

   — Дозволь, государыня-матушка, своему сыну-царю принять приглашение на бал прусского посланника! Ежели он манкирует этим приглашением, пойдут нежелательные толки. А России не следует портить добрые отношения с Пруссией. Сама ведаешь, как заботится и хлопочет посланник о свободной торговле между подданными наших государств.

Наталья задумалась. Возражать ей было нечем.

   — Хоть и мало вижу резона в твоих словах, Франц Яковлевич, но пусть будет по-твоему. Оставляю Петрушу в слободе, коли берёшься сам присматривать за ним.

Петруша возликовал.

 

Глава 37

РОКОВАЯ НЕОТВРАТИМОСТЬ

Возвращаясь в Москву в одиночестве, Наталья о многом передумала и пришла к окончательному решению, что сына пора женить. Оженится — остепенится, встанет на свои ноги. Царь Иван давно живёт семьёй.

Душа её, однако, была неспокойна. Наталья опасалась последствий столь ранней женитьбы Петруши. Ему ещё не было и шестнадцати лет. Но ранние браки были в ту пору в обычае, да и необходимость подгоняла Наталью Кирилловну. Царю на престоле сидеть не одному, с царицей. В душе она надеялась, что слабый здоровьем Иван скоро умрёт. Не отдавать же трон Софье! А бессемейная разгульная жизнь молодого царя может стать важным козырем в руках правительницы в борьбе за власть. С другой стороны, нельзя и ошибиться в выборе невесты для Петруши. А что, если она, как войдёт в силу, станет бороться за власть да вмешиваться в дела?

Нет, выпускать власть из своих рук Наталья не станет. Она и помыслить о том не может. Слишком дорого досталась ей эта власть. Кто-то думает, что царь Алексей во всём потакал ей. О, если потакал, то редко-редко! Ведь вместе с ним, нелюбимым старым мужем, она получила и ненавистную царёву родню. Следила за каждым шагом, и ей приходилось вертеться, чтобы задобрить родню и заластить царя. Воли в государских делах у неё не было. По её слову ничего не делалось. Так было и после смерти царя Алексея и после смерти его сына Фёдора, которого она даже мысленно не называла царём.

И тут пошли самые тяжёлые воспоминания, когда она не могла спасти от гибели своих родных братьев и дорогого её сердцу, незабвенного Артамона Сергеевича Матвеева. Забудешь ли об этом, если душу томит вечный страх за Петрушу! Он её единственный сын и единственная надежда одолеть врагов и стать полноправной правительницей в державе. Не сотворил бы только Петруша какой-либо помехи себе. Занозой в сердце была ей эта Немецкая слобода. Так ведь и дома...

Тут мысли царицы Натальи перенеслись к недавним дням, когда Петруша устроил во дворце переполох. Навёл в Крестовую палату своих дружков-однолеток, приволокли тайком большой чан, наполнили его водой и ну кораблики пускать. Водищей весь паркет залили. Но скоро набежали дворцовые слуги, прогнали из Крестовой палаты ватагу — так они затеяли стрельбу в тронной зале, порохом трон прожгли...

И пошли во дворце разговоры, пересуды да укоризны. Больше всех кипятилась Софья, не смотрела, что Петруша братом ей приходится, честила его так и сяк, вспоминала, что царь Алексей любовно собирал иконы, берёг их, как зеницу ока, а сынок его — царём она Петрушу ни разу не назвала — надругался над иконами, и это в Крестовой, где возносились молитвы Господу и Пречистой.

Большой ропот был и в народе. Говорили, что молодой царь редко бывает в церкви и не чтит веру.

Ей оставалось либо помалкивать, либо поругивать князя Бориса Голицына: пьянствует и давно забыл, что он царёв дядька. Но она видела, что даже ближние боярыни, слушая её речи, опускают глаза.

Одно спасение — женить Петрушу, и разговоры разом уймутся, и сам он уймётся от озорства.

И снова тревожные мысли: да как найти царицу, чтобы не стала вмешиваться в дела? Легко ли будет ей, царице старой, не дать воли царице молодой, не поступиться правами на власть, столь привычную ей?

И Наталья решила посоветоваться с младшим братом, Львом Кирилловичем, разуму которого в домашних делах она привыкла доверять.

Он пришёл тотчас. Сухощавый, смуглый, с угольно-чёрными волосами, падающими на плечи. Он недавно отрастил усики и ныне щеголял ими. На нём ловко сидел модный европейского покроя сюртук из дорогой голландской ткани, застёгнутый на часто посаженные мелкие пуговички. Вид беспечный, глаза с весёлым прищуром.

   — Явился по твоему зову, государыня.

   — Садись, Лёвушка.

   — Ты чем-то озабочена, сестрица?

   — Совет твой надобен, Лёвушка. Пришло время женить Петрушу.

В слегка прищуренных глазах Льва Кирилловича мелькнула насмешливая искорка, но сказал он другое:

   — Дело доброе. Какого же совета ты ждёшь от меня?

   — Ты бываешь в домах знатных людей, бываешь и дружкой на свадьбах. И глаз у тебя приметливый. Вспомни, у кого есть девица на выданье.

   — Э-э, да мало ли таких девиц. У тебя есть ближние боярыни. Почто не посоветоваться с ними, — лениво отнекивался Лев Кириллович. — Постой. Да у стольника твоего Сергея Абрамовича племянница есть на выданье. Девка в самом соку, заневестилась и явно жениха поджидает.

Он представил себе Авдотью Лопухину, которую случайно увидел в лопухинском саду, где его угощали мёдом отменного вкуса. Но мимолётное впечатление об Авдотье, хозяйской дочери, засело в нём. Глаза его заблестели от удовольствия. Она сказал:

   — Не девка — лебедь белая.

Он хотел продолжать в том же духе, но Наталья нетерпеливо перебила его:

   — Ты мне не красоту её расписывай, а дело говори!

   — Дело? Доброй женишкой будет нашему царю. И фамилии знатной. Бояре Лопухины ведут свой род от Редеди...

   — Вот тебе наказ, Лёвушка, — снова перебила его Наталья. — Разведай, какова девица, какого нрава, вздорная либо покладистая, добра или сердита, не станет ли нам в чём перечить.

Лев Кириллович согласно кивнул головой. Он знал, о чём беспокоилась сестра: как бы молодая царица не забрала себе её власть. Он хотел подсказать ей, чтобы она не сомневалась в своём стольнике и советовалась с ним обо всём. Но она и сама это знает. Диво то, что она старше его годами, а советуется с ним.

   — Лопухиных не опасайся. Ежели и учинит что племянница — поправят. Они твои верные псы. — И уже на выходе Нарышкин добавил: — По моему разумению тебе надобно остерегаться, как бы у тебя с Петрушей какой заминки не было. Ему учёности не хватает. Не стали бы немцы управлять им. Ты поговори с князем Борисом, дабы нашёл Петру добрых учителей среди иноземцев. Математику он худо знает, физике почитай не учился. В ту пору ты приблизила к себе Зотова как человека надёжного, да в науках-то он и сам не обучен... А женитьба ученью не помеха. Остепенится Пётр — так и жена будет рада тому.

Наталья не возражала, ответила неопределённо:

   — Станет учиться доброму, так худое и на ум не пойдёт.

Однако, чая перемен в Петруше к лучшему, царица полагалась не на ученье, а на женитьбу.

Вскоре после разговора с братом дело закипело. Наталья велела кому надо из своих людей намекнуть Лопухиным, чтобы готовили Евдокию к смотринам. Сама она меж тем отбыла в Новодевичий монастырь на богомолье. Стольник Лопухин оповестил об этом своих родичей, и лопухинские боярыни быстро населили монастырь, чтобы не упустить удачу, которая сама шла к ним в руки. В крытом возочке невидимую для чужих глаз привезли в монастырь и Евдокию.

Одобряя в душе их догадливость, Наталья велела привести к ней невесту. Надобно было всё самой проведать заранее, нет ли у девицы какого изъяна. Когда та несмело вошла, Наталья зорко оглядела её: опасалась, как бы Петруша не отверг свою суженую. Но нет, хороша собой, похожа на Анну Монс, что присушила Петрушу. Белолица Авдотья, румяна, глаза сверкают, словно яхонты, брови соболиные.

Наталья велела ей подойти, протянула руку для поцелуя. Авдотья робко приблизилась и, низко склонившись, поцеловала руку царицы, проговорив:

   — Благодарю, великая государыня, что дозволила явиться пред очи твои. Я ничем не заслужила такой чести.

Вид девицы и её слова понравились Наталье.

   — Почто малишь себя, Авдотья? Сей худой обычай люди в далёкой старине завели.

   — Не суди меня строго, государыня-матушка, я ещё в разум не вошла.

Наталья снисходительно улыбнулась. Вспомнилось, что и сама, когда была невестой, также унижала себя, всё по старине делала. Да всё ж была посмелее, цену себе знала.

Она велела Авдотье пойти в ризницу, раздеться там, после чего беззастенчиво разглядела её всю. Убедившись, что у невесты нет изъянов, царица приняла окончательное решение. Судя по всему, она горела нетерпением женить сына, чтобы свалить с себя многие заботы. Теперь не с неё, а с жены будет спрос, ежели Пётр сделает что-то неладное. Оставалась, может быть, самая трудная задача — склонить к женитьбе самого Петрушу. Хотя ему и был ведом властный характер матери, а всё же он, случалось, шёл наперекор ей. А надобно было всё уладить миром.

День был не по февралю без вьюги и морозов. Сияло солнце, и за окном голубел снег. Петруша любил санную езду — не укатил бы в Немецкую слободу. Наталья решила позвать его к себе, пока ещё не откушал. На заутреню он давно не ходит, но она и сама не всегда соблюдала церковные службы, ограничивалась поездками на богомолье.

Дверь он отворил рывком, спросил с ходу:

   — Звала?

Она смотрела на него как бы с недоумением, с затаённой болью. Откуда-то добыл рваный кафтан, волосы нечёсаные, и видно, что не умывался. Он по-своему истолковал её недоумение.

   — Али не звала? А мне сказали: матушка-де государыня велела явиться...

Она быстро поднялась ему навстречу, увидела перевязанный грязной тряпкой палец, схватила за руку, повела к столику, где лежали куски белой материи и стояли лекарства, стала снимать старую тряпку с его пальца, но он выдернул руку.

   — Ништо. Порезал палец, лекарь послал за пластырем, обещал быть у него... Так я пойду? — не выдержал он.

Наталья удержала сына за руку:

   — Постой. Об деле поговорить надо.

   — Я готов слушать тебя.

   — Садись, свет мой.

Пётр опустился в кресло с видом человека, готового тотчас же сорваться с места.

   — Говори, матушка, я не скрываюсь от дел. Что надобно сделать?

Наталья несколько смутилась от этого прямого вопроса, неловко улыбнулась, попросила:

   — Не суетись, Петенька. Дело-то непростое. Соберись с духом да выслушай. Женить тебя хочу.

Он дёрнулся слегка, затем быстро поднял глаза на мать, словно ожидал от неё исполнения своего заветного желания жениться на Анне Монс. Откуда в нём появилась эта надежда, он и сам не знал. Ведь лишь вчера вечером он сказал о своей надежде князю Борису, и князь тотчас охладил его порыв словами:

   — Ты один думал или с кем? Да заикнись ты только о Монсихе, как в Москве ударят в набат: царь-де хочет жениться на гулящей девке из Немецкой слободы. И не видать тебе царства, как своих ушей.

Пётр вспомнил этот разговор и всё же, не находя в себе сил расстаться с надеждой, спросил мать:

   — На ком?

   — На Авдотье Лопухиной.

   — А-а... — протестующе и одновременно как-то жалостливо промычал он, потом резко поднялся с места и бросился к двери.

   — Остановись, сынок!

Наталья кинулась за ним, опасаясь, как бы он не сделал чего-нибудь над собой. Но он застыл на месте, угрюмо оглянувшись на неё. Та приблизилась к сыну, с тревогой наблюдая за тем, как прыгали его глаза и тряслась голова. Он был явно не в себе.

Она коснулась губами его щеки, притянула к себе. Он начал успокаиваться, поддаваясь материнской ласке.

   — Сынишка ты мой своевольный. Я ж не веду тебя силком к алтарю. Ну, не хочешь жениться теперь — обождём трошки.

   — А всё равно...

   — Да что ты такой? Али случилось что?

   — Случилось. Да.

И Пётр рассказал о беде, постигшей его избранницу Анхен. Сначала заболела сама Анхен, а когда лежала в беспамятстве, в жару, внезапно умер её отец Иоганн Монс. После него остались четверо детей и долги. Мельницу и ювелирную лавку, на доход с которых жила семья, пришлось отдать за долги. И как теперь жить вдове с детьми?

   — Так неужели свои немцы не помогут? — спросила Наталья Кирилловна, выслушав сбивчивый рассказ сына.

   — Лефорт помог, — с гордостью ответил Петруша, — да этого мало. Сам-то он тоже небогат.

Наталья почувствовала, что сын гордится благородством друга. Она представила себе спокойное, полное достоинства лицо Лефорта и с удовольствием подумала, что он и впрямь добрый человек. Вспомнила, как была в гостях у него с Петрушей, — ведь даже вида не доказал, что ему ведомо о дурных слухах про Петрушу, будто он пристрастился пытать своих людей.

   — Дом-то остался за Монсами?

   — Думают сдать дом в аренду, а сами станут жить в пристройке.

   — А заведение их питейное или не даёт доходу?

   — Мало. Им бы деньгами подсобить... — осмелился намекнуть Пётр, осторожно взглянув на мать.

Лицо Натальи посуровело. Она не любила, когда у неё просили денег, но всё ж слегка кивнула головой. Ей пришло на ум сократить свадебные расходы. Пусть и Лопухины раскошелятся. Вот и получится экономия на пользу матушке Анхен — Матильды Монс.

Но тут же её пронзила догадка, вернее, опаска: не проведала бы Софья. Ведь ждёт не дождётся, чтобы Нарышкины оступились и охулка упала на Петрушу.

   — Поглядим да подумаем, как помочь. Но прежде ты мне зарок дай, чтобы к Монсихе больше ни ногой.

Пётр протестующе дёрнулся.

   — Софья и без того сыщет, как нас ославить, — промолвил он. — Да я на неё управу найду. А ныне не неволь, матушка. — И, чтобы было вернее, добавил: — У меня в слободе дело есть.

Как сказать, что он уже и сани велел заложить, чтобы ехать к своей любезной?!

Позже стали говорить, что свадьбу сыграли потаённо. Показалось подозрительным, что было мало приглашённых, не было обычной пышности. И сама свадьба состоялась не в Кремле, а в Преображенском. Приглашены были несколько бояр из окружения Нарышкиных и верные им люди да Лопухины. Со стороны Милославских не было ни царевны Софьи — уехала на богомолье, — ни царя Ивана — сказался больным. В посажёные отцы позвали князя Ромодановского. Свадебным тысяцким был назначен князь Борис Голицын. Как говорится, все свои люди. Своему же человеку, Никите Зотову, поручили охрану свадьбы «от порчи». Репутация человека, отношение к нему людей в расчёт не принимались, — вот и получилось, что охрана свадьбы была поручена цинику.

Старину и свадебный чин блюли, однако, строго. Невесту, как и положено, одевали во дворце. Ловкие руки боярынь знали своё дело. Тут было особое искусство одевания царской невесты. На неё «накладывали» сначала лёгкую сорочку, потом красного шёлка длинную рубаху с жемчужными запястьями, затем летник из китайского шёлка с рукавами, вышитыми травами и зверями, на шею надевали убранное алмазами ожерелье. На летник натягивали опашень с финифтяными пуговицами, а поверх сребротканая мантия на меху, шитая жемчугом.

Наталья Кирилловна издали следила, как держится невеста. Не слишком ли бледна, к лицу ли ей серьги? Не чересчур ли стянуто горло бобровым ожерельем? Перстней, пожалуй, излишек: пальцы малы и тонки, как у девочки. Но высокий венец хорош, и ленты для косы подобрали со вкусом.

И пусть видят, что царица не пожалела для невесты сына ни мехов, ни дорогих каменьев, ни заморских тканей.

— Глядите, бледна-то как... Не упала бы!

Это неосторожно громко произнёс Лев Кириллович Нарышкин. На лицах гостей появилось любопытство и словно бы ожидание чего-то. Сердито вскинул на него глаза Фёдор Лопухин, отец невесты. Он ещё не понимал, что с братом царицы придётся считаться: этот чернявый, небольшого росточка человек больших людей будет шатать. Наталья недовольно посмотрела на брата, затем на лице её, когда она оборотилась к невесте, появилась добрая улыбка, как бы говорившая гостям, что всё идёт «по чину». И неизвестно, что тут было от души, а что от соблюдения обычая. Накануне она сказала сыну: «Не будем давать Софье повода для злых пересудов!»

За суетой, однако, не заметили, что невеста оставалась неприкрытой. Но для чего же существует сваха? Её всевидящее око мгновенно обнаружило промашку.

   — Невеста-то у нас неприкрытая.

Мало кто понял, о чём она говорит: царские свадьбы не каждый год бывают.

   — Покров-то где?

Девки со всех ног кинулись к плату, покрыли им венец невесты. Сваха сложила ей руки на груди. И тотчас к невесте подошёл с благословляющим образом её отец Фёдор Лопухин. Тихонько заплакала мать невесты Евстигнея. Сама же невеста была как неживая.

Оживление внесли девки-плясухи: затопали сапожками, закружились, запели:

   — Ой, хмелюшка по выходам гуляет...

Но веселье вдруг сменилось торжественным молчанием, когда вошёл благовещенский протопоп с медным крестом и кадилом. Рядом с ним дворцовый поп кропил дорожку из красного сукна, по которой еле двигался ветхий митрополит.

Между тем юному царю возвестили, что пришло время идти за невестой. Строго следивший за соблюдением чина посажёный отец Фёдор Юрьевич Ромодановский повелительно произнёс:

   — Подите, просите царя и великого князя всея России, дабы, не мешкая, изволил идти к своему делу.

Невестина родня двинулась навстречу свадебному тысяцкому Борису Голицыну, который вёл под руку Петра. На нём были отцовские бармы, достигавшие ему едва ли не до колен, золотые ризы. Голова была не покрыта: Софья не дала ему венец Мономаха. Он долго не мог скрыть своего гнева, но перед началом свадьбы утихомирился.

Наталья Кирилловна упёрлась в сына взглядом: каков он? Но можно было понять, что Пётр помнит наказ матери. Держится он с достоинством и благосклонно смотрит на невесту. Он угадывает её волнение и готов сочувствовать ей. Долго ещё они будут мучить их? Проклятая старина! Чем она так полюбилась им? Живут в веке минувшем, как их прародители. И матушка, видно, лишь на словах считает старину бездельной помехой в делах, а сама велела справлять свадьбу по древнему чину. «Ладно, дайте только срок. Войду в силу, я все ваши обычаи ни во что не поставлю. И первым делом издам указ о запрете носить бороды, велю их постричь, дабы не смеялись над нами в Немецкой слободе».

Так думал Пётр, торопя окончание свадьбы в мыслях своих. Он был голоден, да прикоснуться к еде — боже спаси: осудят, зашипят, и матушка до смерти перепугается.

Тем временем появилась матушка. Её вёл под руку дядя Лев Кириллович, а с другой стороны совсем уже старенький Стрешнев. На ней был новый наряд. Да новый ли? Петруша вспомнил, как матушка хотела извлечь из сундуков свои наряды. Тоже, значит, ветхозаветные? Однако цвет летника ему понравился — персиковый. Всю жизнь он будет любить нежные тона и всё женственное. Какие шелковистые травы вышиты на матушкином опашне. Бисер не наш — заморский. Такой же на юбочке у Анхен... Он мотнул головой, чтобы отвести от себя эти видения. Анхен лежала больная и была недосягаема для него, нежная и бессильная...

Чтобы отогнать мысли об Анхен, Пётр стал смотреть на свою матушку. Какая она красивая и статная! Но почему она не смотрит в его сторону, за всё время свадьбы только раз и взглянула на него? Отчего такая суровинка в её глазах? Или он делает что-то не так? Пётр сделал нетерпеливое движение, пытливо посмотрел на посажёного отца князя Фёдора Юрьевича, который знает все обычаи и, верно, даст ему знак, ежели что не так. Но князь пучит глаза и глядит на поблескивающий при свете свечей оклад, потом крестится и переводит взгляд на невесту, которая сидит напротив.

Сердце Петра тоскливо сжимается. Ему здесь всё чуждо. Из груди его готова вырваться мольба: « Матушка, посмотри на меня! Мне всё здесь невмоготу. И хочется убежать!»

И вдруг в её душе будто бы отозвалась его мольба. Она ласково-ободряюще посмотрела на него, и ему показалось, что она гордится им. Но это был лишь единый миг. Матушка приблизилась к Ромодановскому, и они вместе с отцом и матерью невесты подняли образа, чтобы благословить жениха и невесту. О, скорее бы! И он поспешил ей навстречу.

Дальше было что-то, на его взгляд, несуразное. Фёдор Лопухин приблизился к невесте и трижды стегнул её по спине плетью, приговаривая:

— Ты, дочь моя, знала отцовскую плеть, передаю тебя мужу. Ныне за ослушание бить тебя этой плетью буду не я, а твой муж.

С этими словами он протянул плеть Петру. Не зная, что делать дальше, тот протянул плеть дружке. Потом их водили вокруг аналоя. Пётр шагал стремительно, словно спешил, и опережал Евдокию. Её поддерживали свахи, иначе она упала бы. Затем их осыпали льном и коноплёй. Пётр мотал головой, боялся, чтобы не запорошило глаза.

И когда он увидел, что их ведут к открытой двери, возле которой с саблей наголо стоял Никита Зотов, то обрадовался: и тому, что всё как будто кончилось, и тому, что видел Никиту. Опасаясь, как бы свадебные гости не пошли за ними, Пётр толкнул Евдокию в сенник и резко оглянулся: не повели бы его ещё дальше, в спальню. Гости смеялись, не ведая о его страхах, но, когда увидели его бешеные глаза, у них тотчас же пропал смех. Некоторые попятились назад.

И долго стояли гости кучкой в недоумении. Согласно свадебному чину они должны были после боя часов войти в царскую палату, спросить о здравии, поздравить с венчанием и узнать, совершилось ли царём и невестой «дело доброе», и если не совершилось, то прийти в другой раз. Но вспоминали бешеные глаза царя, когда он затворил перед ними дверь, и решили пойти к царице посоветоваться.

Пётр не мог заснуть всю ночь. За окном назойливо цокали лошадиные копыта. Это боярин Мокрый тоже с саблей наголо охранял царский сон. Пётр знал об этом древнем обычае, и его колотило от злости. Евдокия тихонько стонала во сне. Тоже перемучилась, бедняжка. Впрочем, он не думал о ней. Сейчас бы броситься в сани да разогнаться по дороге в Немецкую слободу. Но матушка строго-настрого запретила отлучаться из Кремля. Ей легко запретить, да ему-то куда деваться? Выехать раньше срока на Переславское озеро? Он был на этом озере. В тех местах его именуют Плещеевым. И близко, рукой подать, менее чем на полдороге до Ярославля. Круглое, как тарелка. И довольно глубокое. Кораблям, которые он там построит, будет где разгуляться: в охвате не менее пятидесяти километров. Он, как только увидел это озеро, сразу же решил построить там флотилию. На берегу уже поставлены склады со снаряжением, и Преображенские плотники заготавливают древесину, гонят дёготь. Сказывают, снежные заносы ныне велики, надобно ещё лесорубов туда подослать.

Кому поведать о своих заботах и тревогах? Матушке ни-ни, Евдокии тем более: начнёт нюнить, испугается неведомо чего. А в Москве жить — как в рабстве. Будь его воля — дня бы не остался здесь. С этой свадьбой его словно в капкан заманили.

Что-то быстро-быстро заговорила Авдотья. Он покосился на неё. Слава Богу, во сне...

Стараясь не разбудить её, Пётр осторожно поднялся и, набросив на плечи безрукавный долгополый опашень, прошёл в матушкины покои. Скрипнула дверь, и раздался голос комнатной боярыни:

— Это ты встала, государыня-матушка?

Пётр молчал, и тут же послышались торопливые шаги, но он уже успел укрыться за матушкиной дверью.

Наталья Кирилловна тем временем тоже поднялась. Ей было душно, ночь прошла беспокойно. В голове теснились неясные тревожные думы. Но отчего? Сына она, слава Богу, женила, теперь надобно мыслить, как уберечь его от опасного лиха, как укрепить здоровьишко, да обдумать бы по-хорошему, как пособить ему в делах. Да мало ли что...

Натянув на себя душегрейку, Наталья подошла к окну, приотворила створку, и тотчас же в лицо ударила морозная струя воздуха. Она по-детски заинтересованно начала разглядывать морозные узоры на стекле. Иногда любила погадать по этим узорам. А что ныне? Ёлочки и какие-то диковинные деревья. Что, как не ярославские леса, куда летом норовит поехать Петруша! Добро, ежели дело отвлечёт его от Немецкой слободы. Да не ускакал бы туда с первой оттепелью, с него станется.

Она быстро оглянулась на звук знакомых шагов.

   — Почто рано встал, государь мой милый? Да и чело у тебя хмурое.

   — Разговор есть...

   — Али жёнушка чем не угодила?

Пётр досадливо мотнул головой.

   — Говорю: дело есть. Деньги нужны — верфь свою строить.

   — Денег дам, ежели сам туда не поедешь. Там звери дикие и люди лихие.

   — Ныне готов во всём повиноваться, матушка, лишь в делах моих не прекословь.

   — Так ужели тебе самому надобно ехать в эту глухомань?

У него в сердцах вырвалось:

   — А куда велишь ехать? Или быть на привязи у Дуньки да ходить по боярским домам, кланяться твоим боярыням? Или не видела, как тошно мне было на свадьбе? — И, помолчав, горестно вздохнул: — Век бы не было этой свадьбы!

При этих словах её словно бы повело в сторону. Она отыскала глазами кресло и опустилась в него. Попросила пить. Вокруг неё захлопотали боярыни, уложили в постель. Она произнесла:

   — Душно. Печи жарко натоплены.

Снова приоткрыли створку окна и дали царице испить можжевелевого кваса особого приготовления, который быстро приводил её в чувство. Придя в себя, она велела боярыням выйти и взяла сына за руку.

   — Тебе полегчало, матушка?

Вместо ответа она сказала:

   — Не кори меня, сынок, за свадьбу. Божья воля. Думаешь, когда я шла за твоего отца, мне слаще было?

Вижу: тебе в тягость Лопухины. Но на них мы управу найдём. А Милославские у меня и теперь камнем на шее. А Лопухины — что ж, у них зубы не те, и в твои дела они мешаться не станут. А Милославские ещё на моей свадьбе пошли против меня: не хотели, чтобы я царицей стала.

   — Это кто же?

   — А боярыня Морозова, родня первой царицы Марьи Милославской.

   — Это раскольница-то? Да какая у неё сила идти против тебя?

   — В ту пору она была в большом почёте. На моей свадьбе она должна была царское титло читать. Она же, злобесия исполнившись, и на свадьбу не пришла. Чаяла этим позор на меня навести, соединилась с моими недругами, дабы ославить меня.

   — Знаю, матушка, эта еретица злую смерть приняла за вину свою окаянную. Слыхал, что она вместе со своими подельницами заживо в земле сгнила. И поделом!

   — Одна утеха, что ей отмстилась моя обида.

Пётр опустился на колени возле кровати, поцеловал руку матери. Она поняла, что ему хотелось смягчить горечь её воспоминаний.

   — Никогда не прощай, Петруша, своих ворогов! Знай: они хоть и уймутся на короткое время, а всё ж за своё примутся. Всем было тяжко, когда раскольники пошли бунтом на патриарха. Они и стрельцов подучали противу нас, Нарышкиных.

   — Знаю.

   — Не прощай им, государь мой милый! Вся надежда, что ты отмстишь за своих родных дядей.

Она помолчала, подавленная тяжестью воспоминаний.

   — Твоего любимого дядю, бедного Ивана Кирилловича повели в застенок в Константиновскую башню и там пытали. Да всё им, злодеям, мало было его крови, так изрубили на куски его тело. Да ещё надругались: голову на копьё воткнули. И не забудь, государь мой милый, что Ивана выдал стрельцам полковник Цыклер. Он всё Милославским хотел угодить.

— Не забуду, государыня-матушка. Дай только срок дождаться того дня, когда один на государстве сидеть буду...

Царице вновь стало хуже. Позвали доктора. Он дал ей снадобье и велел тотчас же проветрить все палаты. В день свадьбы, чтобы наполнить дворец благовониями, на жаровнях курили травами редких ароматов, добавляя благовонные составы. Многим это нравилось, но Наталья Кирилловна от благовоний часто страдала. Об этом как-то забывалось, и по праздникам всё повторялось сначала.

Так было и на сей раз, и врач первым догадался об этом. Сам обычай обкуривания палат он считал варварским, но обычай был сильнее его. А тут ещё печи, по русскому обычаю, жарко топили.

Доктор предписал лечение морозным воздухом. Тепло укутанную больную поместили в кресло и вывезли на площадку рядом с дворцовой оранжереей, откуда доносилось весёлое пение птиц. Не обошлось и без суеты. Ближники царицы оказали сопротивление доктору, объявив, что немчин чудачит. Но Пётр зыкнул на боярынь и пресёк всякие пререкания.

Однако Наталья Кирилловна ещё долго болела. Истощённый нервными потрясениями организм бурно реагировал на недостаток кислорода. Ни сама она, ни её близкие не понимали этого. Не понимали и причины её болезни. Это привело к трагическому исходу.

 

Глаза 38

ЦАРЬ ЧУДИТ

Чтобы, не дай Бог, матушка не раздумала, Пётр вскоре после её выздоровления уехал на Плещеево озеро, пообещав ей скоро вернуться. Но прошло немало времени, прежде чем Наталья Кирилловна получила от него первое письмо. И не похоже было, что сыночек соскучился либо чувствовал свою вину. Он думал о своих делах и ожидал от матери помощи.

Написано было письмо в духе того времени: «Вселюбезнейшей и паче живота телесного дражайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталье Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий Петрушка, благословения прошу и о твоём здравии слышать желаю. А у нас молитвами твоими здорово всё. А озеро всё вскрылось сего 20-го числа, и суда все, кроме большого корабля, в отделке. Только за канатами станет: и о том милости прошу, чтобы те канаты, по семисот сажен, из Пушкарского приказу, не мешкая, присланы были. А за ними дело станет, и житьё наше продолжится. По сём паки благословения прошу».

Что оставалось матери, как не забыть на время обо всех делах и заняться канатами, ибо от этого зависело скорое возвращение сына!

Не имея возможности самой приехать к сыну, царица Наталья зовёт его в Москву. И причина есть: Пётр должен быть на панихиде по брату Фёдору. Пётр ссылается на дела: «А что изволили мне приказывать, чтоб мне быть в Преображенском, и я быть готов, только, гей-гей, дело есть. О судах паки подтверждаю, что зело хороши. По сём благословения прошу. Твой недостойный Петрус». Он действительно был в постоянной работе. Строился переславский флот, который Пётр и его друзья заведомо называли великим. Был спущен уже третий корабль — «Стольный град Прешбург». Ожидали попутного ветра.

Работа на верфи кипела. Рубили и обрабатывали деревья, ставили новые помещения, расширяли площадку строительства и корчевали кустарник.

Даром что сами-то корабли строились потешные, на работы сгоняли крестьян со всей округи. Вначале и жилья не было, спали в сараях, вповалку. Будили их чуть свет барабаном и палками. Жили на хлебе и воде, падали от усталости, и многие умерли в те дни. Но кто об этом горевал? Пригоняли новых. Никита Зотов, заменявший писаря, слал указы во все уезды от имени великого государя царя всея великой Руси. Соседних помещиков обязывали везти на верфь корм — хлеб, птицу, мясо. Помещики, наслышанные о суровом нраве Петра, везли всё, что от них требовали. Сам Пётр был неприхотлив в еде, о деликатесах не заботился. Но иногда вместе с друзьями-иноземцами приезжал Франц Лефорт. Он привозил дорогие заморские вина, колбасу и немецкие сласти. Анна Монс пересылала с ним для Петра фрукты.

И тут начиналось настоящее веселье. В эти дни был придуман для переяславского флота и особый флаг в три полотнища: белое, синее и красное. На радостях стреляли из пушек, пугая местных жителей. Пороха не жалели, ибо Пётр любил забавы такого рода. Из сердечной склонности к своему царствующему другу эти забавы любил и Лефорт.

Возвращаясь в Москву, Лефорт передавал царице поклон от сына и успокаивающие вести: мол, дело строительства флота идёт к концу, и скоро сам царь будет в Москве.

Но, слушая эти утешительные вести, Наталья Кирилловна тревожилась ещё более. И однажды, не выдержав беспокойства, она послала на Переяславское озеро брата Льва Кирилловича.

Но не одна тревога за сына заставила царицу послать к нему своего брата. В Москве становилось неспокойно. Сама Наталья и её ближники опасались стрелецкого бунта, и одной из причин надвигающейся смуты были слухи о царе-антихристе. С Переяславского озера приходили вести, что Пётр и есть тот царь-антихрист, о котором гласило предание. Очевидцы свидетельствовали, что видели, как он спал прямо в лодке. На нём были широкие голландские штаны, ноги голые, тощие, а во рту трубка — так и спал с ней. Трубка погасла, да успела-таки прожечь кафтанец. Кто же поверит, что это был истинный царь! Ясное дело, антихрист, прикинувшийся царём! По случаю прибытия антихриста и была пальба из пушек. А тут новый слух: на озере была страшная буря, и один корабль потопило.

Если бы Наталью не мучило нездоровье, она немедля поехала бы к сыну. Она опасалась, как бы переяславские мужики, называвшие Петрушу антихристом, не учинили бунта. Надобно и его самого пожурить. Ежели ты царь, почто в посконной рубахе перед чёрным людом ходишь да поверх ещё худой кафтанец носишь? Уже и на Москве говорят: «Может, царь Пётр и вправду с тёмными силами спознался?» Худые языки наносят, что Пётр родился не от царя Алексея: у него-де и царского достоинства нет, как у царя Ивана, и дёргается весь, будто в нём сидит нечистая сила.

Наталью особенно удручало, что даже люди, по-доброму к ней расположенные, говорят, что царь «чудит». Какое добро от потешных кораблей на Переяславском озере? Или не умаляют эти игры царского достоинства? Чай, Пётр уже в возраст вошёл: семнадцать годочков стукнуло.

Тревогу Натальи Кирилловны разделял и её младший брат. Не дай Бог, что-то случится с царём Петром, Нарышкины разом всё потеряют. Лев Кириллович сам вызвался ехать на Переяславское озеро, что порадовало Наталью: значит, знает, как уговорить Петрушу вернуться в Москву. А за Петрушей дело не станет: он любил своего дядюшку более других и слушался его. Да и события не терпели отлагательств.

Словом, если такой ленивец, как Лев Нарышкин, решил отправиться в тряской колымаге в дальний для него путь, значит, была в том настоятельная необходимость.

Наталья взяла с него слово не возвращаться без Петруши и не мешкать. Она видела, что Лёвушка и сам был в тревоге, и надеялась, что не пройдёт и трёх-четырёх дней, как Петруша будет дома. Она знала и характер своего брата: он и на день не задержится в лесном захолустье. Для него первое дело — комфорт, удобства, отменные вина и закуски.

Но прошли все сроки, а Лев Кириллович не вернулся. Тревога царицы Натальи росла час от часу. Подобно натурам бурным, не способным удерживать свои чувства, она не находила себе места. Склонная к мнительности и ложным тревогам, испытавшая к тому же много потрясений на своём веку, она не умела владеть собой и, как всегда, искала и находила, на ком бы выместить свои недуги и мучительные страхи. На ком же ещё, как не на молодой царице, своей невестке Евдокии? Тем более что и вина её была очевидной. Зачем отпустила мужа в лесную глухомань? Или это место для царей? Или не в её власти было присушить Петрушу? С молодым муженьком да не совладать!

У людей властных да крутых все виноваты, кроме них самих. Особенно же люди слабые. Однако Евдокию скорее можно было назвать не слабой, а несчастной. В её судьбу замешался рок. Выйдя замуж, она сразу почувствовала, что свекровь не любит её. Она искала причину в себе самой и старалась подластиться к суровенькой матушке. А уж супруга своего как жалела да любила!

Но и он тоже был неласковым. Часто бывал в отлучке. Ни поговорить с ним, ни посоветоваться. Иногда Евдокии казалось, что супружеские обязанности были ему в тягость. До неё доходили вести о Монсихе. Но Боже упаси даже намекнуть ему об этом. Разве он простит ей упрёки? И нрав у него бешеный, и слов поперечных он не терпит. С ним лучше обращаться ласково да со словами любовными.

Когда её позвали к Наталье Кирилловне, она писала ему письмо и так была занята своими чувствами, что не вдруг сумела оторваться от листа.

«Государю моему, радости, царю Петру Алексеевичу!

Здравствуй, свет мой, на множество лет!..

О житье нашем с матушкой-государыней ты и сам ведаешь: ждём не дождёмся света нашего. Богу молимся и о здравии твоём. И ныне просим милости: пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. О едином лишь милости прошу: не презри, свет наш, сего прошения. Буди и нам, радость моя, не замешкав. Просим твоей милости. Женишка твоя Дунька челом бьёт».

Она не успела даже поставить свою подпись, как за ней пришли во второй раз — напомнить, что Наталья Кирилловна давно изволит звать её к себе. Тут испуганная Дуня спохватилась: ясно, что государыня-матушка гневается на неё. Торопливо поднялась и, едва вошла в покои свекрови, как почувствовала на себе её холодный взгляд. Поспешила виновато сказать:

   — Явилась пред твои очи, государыня-матушка.

   — Что замешкалась? Али великая замятия в делах?

   — Письмо писала Петруше. Не обвыкла я письма-то писать.

   — Обвыкла али нет — не о том ныне речь. Подумала бы лучше, отчего это государь сбежал от тебя на край света? Ежели ты желанная ему, почто покинул тебя вскорости после свадьбы?

Дуня задрожала от обиды при этих словах, но вовремя овладела собой.

   — Моя ли вина, что государь более всего на свете любит корабли?

   — Ведомо, что любит, да всё же, ежели бы соскучился, разом бы прискакал в Москву хотя на малый срок.

Стараясь подавить охватившую её дрожь, Дуня сказала:

   — Петруша до дел большой охотник.

   — Не прекословь мне, Евдокия! Я знаю, что говорю. Отчего государю стали немилы твои ласки? Может, у тебя болезнь какая? Или ты малоумием своим тоску на него нагоняешь? И тебе не даётся утешить сердце государя своими мыслями да советами разумными?

   — Не ты ли сама, государыня, избрала меня в невесты ему?!

И вдруг у Дуни поднялось в душе чувство гнева, что порой бывает со смирными людьми, доведёнными до отчаяния.

   — Я склоняю, государыня, свою голову перед твоим укором, но в судьбе своей, дарованном мне разумении и здоровье держу ответ перед Господом нашим.

Она поклонилась свекрови, поцеловала у неё руку и поспешила уйти, страшась услышать новые оскорбительные слова. И только у себя в палате дала она волю слезам, но, понемногу успокоившись, приняла единственно правильное решение. Ни с кем не посоветовавшись, она пошла к своей старой мамке и пожаловалась ей на своё нездоровье, в котором прежде не признавалась даже себе.

Мамка обрадовалась ей, с двух слов поняла её тревоги и велела беречься. И лишь после этого Дуня открылась родителям. Среди лопухинской родни началось великое волнение. Дуню окружили вниманием, тягостным для неё. Она не смела отлучаться, к ней никого не допускали, и по этому случаю возле её палат была поставлена охрана.

Но, сколь ни тягостным было положение Дуни, на душе у неё было спокойно: верила, что скоро дождётся «света своего», что никто не посмеет более унижать её, даже свекровь. Та даже наведалась к ней, спрашивала о здоровье. Для Дуни это было великим облегчением, но она по-прежнему не понимала истинного отношения Натальи Кирилловны к ней. И только через многие годы ценой великих страданий поняла Евдокия, почему она была неугодна Нарышкиным, и не раз спросила себя: «Ах, государыня-матушка, за что ты так сурова со мной?»

Тем временем Лев Кириллович с великой натугой решал задачу, поставленную перед ним сестрой-государыней, — немедленно доставить Петра в Москву. Первым трудным делом для него, ещё не отдохнувшего с дороги, было добудиться Петра. Тот спал в лодке, сладко похрапывая. Его маленькая головка со спутанными волосами покоилась на кучке мешковины. Кафтан задрался до пояса, ноги босые. Лев Кириллович его и за уши дёргал, и в носу соломинкой щекотал — ни разу глаза не открыл.

Время было обеденное, хоть бы одна живая душа объявилась, только и слышен храп да скрип осиновых деревцев на ветру. Кучер пытался кого-то разбудить, но в ответ слышал брань либо мычание. Самому, что ли, пойти в карету да подремать? Но сон не брал Льва Кирилловича. Он вернулся к лодке и разбудил-таки своего племянника. Тот нехотя приподнялся, сел в лодке, хмурый, злой. Накануне сам смолил канаты, словно никому не доверял, потом была пальба из пушек. Лицо почернело, волосы у висков обгорели. Уморился.

Тем не менее, узнав, кто его побеспокоил, расплылся в улыбке, повеселел, затем объявил:

   — Сейчас мы пир закатим по случаю твоего приезда!..

   — Никакого пира! — испугался Лев Кириллович опасной затеи: откладывать возвращение в Москву было нельзя.

   — Что так? Зачем тогда приехал?

   — За тобой.

   — Это матушка тебя уговорила? А может, Дунька?

   — Пошли в карету. Дело есть. Секретное.

Пётр вышел из лодки, натянул на тощие ноги свалившиеся башмаки и, пока шли к просеке, где стояла карета, быстро рассказывал, чем завершилась устроенная им морская битва и кто отличился и получил награду.

   — Такого ты ещё не видал. Вечером вернётся из плавания корабль «Стольный град Прешбург», будут фейерверки.

   — Вечером мы с тобой станем уже подъезжать к Москве.

   — Да не хочу я ныне в Москву! — чуть не с гневом воскликнул Пётр. — Какая муха тебя укусила?!

   — Смотри, чтобы тебя самого муха не укусила!

Они остановились возле кареты. Рядом никого не было. Пётр требовательно смотрел на дядю, видимо ожидая разъяснения его угрозе.

Медлительный Лев Кириллович не спешил, однако, с докладом и сам словно бы ожидал от племянника некоторых разъяснений происходящему.

   — Что смотришь? Али самому тебе неведомо: пока ты тут потешные сражения ведёшь, Софья с князем Голицыным собирают государское войско? Стрельцы голову подняли, а за них стоит и чёрный люд. Царя-де Петра недаром в народе антихристом кличут. Говорят, ты тут на какие-то бумаги ставил антихристово клеймо.

   — Не затем ли ты и приехал сюда, чтобы довести до меня эти холопьи затейки?!

   — Не одни холопы. Уже и бояре говорят, что царь опасно чудит и что тебе прямая дорога в монастырь.

Глаза Петра бешено округлились.

   — Или бояре вольны мне указывать?! Узнают они у меня «монастырь»! Да матушка что же. или не смеет укоротить им языки?

   — Что ты всё на матушку складываешь? — сердито возразил Лев Кириллович. — Она твоей помощи ожидает и твоего приезда. Места себе не находит от тревоги. Стрельцы уже расположились станом недалеко от Преображенского.

Пётр лишь теперь ощутил угрозу, повёл от волнения шеей. Матушка, видимо, права, что тревожится.

   — Вот что. Скачи назад. Возьмёшь сколь надобно денег из казны и подкупи стрельцов. А я тут задержусь дня на два, не более.

   — Ни на два часа!

   — Да что случится за такой короткий срок?

   — Я вижу, ты тут не поумнел. Твоя матушка не часы, а минуты считает. В таких делах надобны не одни деньги, но царская власть и царское слово.

   — Я хоть сейчас готов приехать. Да как всё вдруг оставить? — Он махнул рукой на верфь. — Здесь тоже надобны царское слово и царская воля.

   — Послушай меня, государь!

   — Иди к чёрту! — И Пётр решительно зашагал назад.

Так и пришлось Льву Кирилловичу остаться. Смотрел вечером фейерверки и ночевал в карете.

Рано утром Пётр согласился, однако, выехать в Москву.

 

Глава 39

БЕГСТВО В ТРОИЦУ

В Преображенском после долгого перерыва стали стрелять пушки. Значит, вернулся Пётр и начались потешные игры. Да обойдётся ли на этот раз потешной пальбой? Быстро распространялись слухи, что стрельцы готовились к засадам. А тем временем в потешных полках шли учения. Видели, что куда-то уезжал Меншиков, ставший правой рукой Петра, а его верные люди хлопотали, где бы достать доброго сухого пороха.

Но главной заботой дворцовых хозяев оставалась добыча денег. Князь Борис Голицын, советами которого велись самые денежные дела, говорил Петру:

   — Государь, надобно подкупить генерала Гордона и полковника Цыклера.

Пётр соглашался: на этих людях держалась сила Софии. Ежели добиться от них, чтобы они отошли от неё, в государских войсках начнётся разброд. Пётр понимал это и пытался убедить царицу:

   — Матушка родимая, князь Борис дело говорит. Он начал переговоры с генералом Гордоном, да нужны для верности денежки — скорые да горячие.

   — Князю Борису всё мало. Или у него нет денег?

Она лучше сына знала, что князь Борис с её братом Лёвушкой собирали дань в провинции и вконец разорили вверенные им вотчины, что они вступили в соперничество между собой в споре об имениях и она должна выбирать меж ними. Позже этот выбор стал губительным для князя Бориса, ибо царица Наталья отдала предпочтение брату.

А ныне надо было погодить с поборами. Не только в провинции, но и в Москве сделалось нехорошо, тревожно. Приходилось посылать наряды то в вотчины, то на дальние улицы Москвы. На ночь ставили рогатки, опасались, как бы не соединилось готовое к бунту понизовье с московским чёрным людом. Угрожали погромами в самом Преображенском. Наталья велела жечь костры ночами, чтобы стрельцы не пробрались в Преображенское тёмными тропками. Возле крайних изб были посажены люди с секирами.

Всеми делами заправляли Лев Кириллович и князь Борис. Пётр не поучал их, не обрывал, даже если что-то было не так. Похоже, он всего опасался, никогда не ходил один, а лишь в окружении стольников, людей, которым особенно доверял. Этой осторожности его учила мать, приучила к тому, что он отчитывался перед ней за каждый свой шаг.

Наказы дяди Льва Кирилловича и князя Бориса Пётр тоже беспрекословно выполнял: прибавил кормовых потешным войскам, хоть и прижимист был в матушку, выдал им новые кушаки и рукавицы. Денег на эти «роскошества» одолжили в Немецкой слободе.

Но деньги расходились быстро, а нужд было много.

   — Возьми новые вотчины, — сказала Наталья Льву Кирилловичу.

   — Какие? — изумился он.

   — В ярославских селениях ты ещё не был.

   — В них хозяйничал Алексашка Меншиков. Там мужики остались без исподних рубах, а иные и без портов. Или думаешь, на верфь ушло мало денег?

Но царица Наталья нашла-таки выход. Она вспомнила о давнем знакомом своего незабвенного друга и наставника Матвеева — об Автономе Иванове, самом большом богаче в России. Позже она говорила: «Сам Бог надоумил меня позвать Автонома Иванова». Богач хоть и поколебался некоторое время, а всё же рискнул сделать выбор в пользу Петра и одолжил ему немалую сумму.

О том же, как употребить эти деньги, знали пока только царица Наталья и князь Борис. Но о спасении, если Софья вздумает овладеть Преображенским, размышляли все. Большинство склонялось к тому, чтобы нанять воинов, и лишь князь Борис в разговоре с Натальей произнёс заветное слово:

   — Троица...

Он вспомнил, как несколько лет назад в Троице-Сергиевой лавре спасалась Софья.

   — А ты, Борюшка, наведайся в лавру да поговори с архимандритом Викентием, попроси у него защиты для молодого царя Петра на случай, ежели Софья пошлёт на нас своё войско.

Оба подумали об одном и том же: архимандриту Викентию надобно отвезти знатный подарок. Кремлёвские кладовые богаты драгоценными каменьями, редкой утварью, серебряными сосудами, но всё это добро под охраной Софьи. И придумали купить в Немецкой слободе две серебряные чаши искусной чеканки, украшенные дорогими каменьями.

Князь Борис тотчас же выехал в Троицкую лавру с малой охраной, чтобы не привлекать внимание, и негласный договор с архимандритом был заключён.

Момент был решающим: дорога к Троице была проторена. Но ни одна сторона не начинала действий. Не были уверены в своих силах или опасались худой славы? Но трусили обе стороны. У царицы Натальи везде имелись караулы, и достаточно было малой тревоги, чтобы произошла большая заваруха. Однажды Никита Зотов в ночное время с двумя стрельцами поднял на ноги всех во дворце. Как только их ввели к спавшему Петру, они истошно завопили:

   — Ох, государь, твоя супротивница Софья приказала ударить в набат на Спасской башне! Уже люди бегут со всех концов. На Москве страх что деется!

Это была заведомая ложь. Слова «бегут со всех концов» заставили Петра мгновенно соскочить с кровати. Он рванулся во двор к лошади и в чём был помчался к Троице. Не сказав хотя бы слово матери, не отдав даже необходимых распоряжений, он задал лошади бешеный галоп. Бывший при Петре Алексашка Меншиков понёсся за ним, успев приказать жильцу Бровкину, чтобы тоже ехал следом, захватив бельишко государя.

Алексашка догнал-таки Петра, крикнул:

   — Стой, мин херц, надень штаны!

Но эти слова не произвели на царя никакого впечатления. Он продолжал скакать, не оглядываясь. Как остановить на полном скаку этого бешеного? А Алексашка нашёлся:

   — Мин херц, к архимандриту без штанов тебя не пустят!

Пётр расслышал эти слова, понемногу осадил коня, трясущимися руками схватил своё бельишко, протянутое ему Бровкиным. Алексашка помог одеться, сердито ворча:

   — Экий ты... Или в монастыре беспорточных принимают?!

В лавре, видимо, ожидали высоких гостей. Царя Петра сразу провели к архимандриту. Пётр, ничего не говоря и не раздеваясь, сразу повалился на ложе. Алексашка едва успел снять с него кафтан, как он сразу же провалился в сон.

Когда об этих событиях донесли царевне Софье, она сказала:

— Бешеный! Чисто бешеный! За ним никто и не думал гнаться.

Сама она не отдавала никакого распоряжения ударить в набат на Спасской башне и не затевала никаких стрелецких засад для Петра. Напротив, думала, что всё обойдётся миром. О том же говорил ей и брат, царь Иван.

Судя по всему, вся эта история с бегством Петра в Троице-Сергиеву лавру была подстроена заранее: ведь договор с архимандритом, хотя и негласный, уже существовал. Так зачем нужна была эта паника?

Видимо, самым заинтересованным лицом в этой истории была царица Наталья. Когда был обдуман переезд в Троицу, Наталья Кирилловна, несомненно, столкнулась с нежеланием Петра ехать туда, и не только потому, что он не терпел церквей и монастырей. Всей душой он рвался на верфь, к своим любимым кораблям. Он не мог не понимать, что если его «запрут» в Троице, то путь на Переяславское озеро ему будет закрыт — и надолго. Мать понимала чувства сына, знала его мысли. Никакой силой не могла бы она заставить его ехать — и надолго — в святую обитель. Оставалось взять на испуг, что и было сделано.

Зотов со стрельцами вошли не к Наталье, а к Петру, хотя именно она была во дворце хозяйкой-распорядительницей. Значит, «переселить» в Троицу надо было первым делом самого Петра. Довести до него выдумку о набате доверено было Никите Зотову, который у Натальи Кирилловны был своим человеком. Вот он и пригодился на это обманное дело. Да и задумано было осуществить всё ночью, чтобы вернее удалось, ибо ночью страх вызывает панику. А это сулило удачный исход задуманному. И, наконец, когда была обнаружена неправда с набатом, почему не были наказаны люди, так напугавшие Петра?

Словом, во всём давал себя знать скрытый замысел. Но, как бы то ни было, царь Пётр поселился в лавре, и это определило дальнейший исход событий. Определило и судьбу державы.

После того как царица Наталья с домочадцами и вся челядь, а следом пушки с мортирами покатили в Троицкую лавру, московские люди поняли это так, что вся власть ныне отходит к царю Петру. Поддержка архимандритом Викентием царя Петра много значила для людей. А после того как патриарх поехал в лавру и остался там, никто уже не сомневался, на чьей стороне сила.

Москву охватила смута. Царь Иван ещё сидел на троне, а Софья оставалась правительницей, но все чувствовали, что скоро этому двоевластию придёт конец. Мало кто спал в те ночи, слышно было, как, громыхая по деревянному настилу, отъезжали из Москвы боярские колымаги. На телегах либо пешком остальной люд тоже спешил на ярославскую дорогу. А ближе к концу августа на дороге образовались настоящие заторы. Москва двинулась к Троице. Перед лаврой и в более далёких посадах образовались настоящие обозы. Вскоре обнаружилась нехватка в хлебе, съестных припасах и конском корме. Часто возникали скандалы и драки. От солнца и непогоды укрывались под деревьями. В палатках жили лишь бояре да богачи.

Всех этих людей согнал в одно место страх. Говорили: «Ежели кто не явится в лавру либо замешкает, тому быть в смертной казни». Люди не помнили, чтобы когда-либо было столько злых шептунов, разных гадателей и смутьянили они в пользу царицы Натальи и её сына. Людям внушали то, что отвечало их чаяниям, но явно противоречило действиям и замыслам Петра. Говорилось, к примеру, что иностранцев выселят из России, а дворы их отдадут московским жителям. Мужикам и холопам будет воля: живи, где хочешь и без всяких повинностей. Боярам же не велят ездить в каретах и держать холопов, оставят им, как и всем прочим, по одному двору, чтобы прокормиться. А хозяйничать в державе и править делами будут гостиные и слободские люди. Они станут ходить по дворам и повторять: это-де сделайте, а этого не надо...

И выходит, что к добру ныне власть меняется. Когда они ещё так разговоры вели, чтобы вольно и вволю?

   — Сказывают, Милославским пришёл конец.

   — Дак к тому и шло.

   — Или двум царям на одном троне усидеть?

   — Чья сторона сильнее, та и верх берёт.

   — На том и свет стоит.

   — И что о том толковать?

   — Да что будет далее-то?

   — Ты это об чём?

   — Да первые заморозки уже легли. Скоро холода. Жить-то как станем?

   — Или не слыхал? Царь Пётр деревянный город задумал строить. А кто захочет строиться, денег дадут.

И, как бы подтверждая добрые чаяния людей, над лаврой гудел весёлый перезвон. Храмы и церкви были озарены праздничным сиянием свечей, слышалось монастырское пение.

Видели, что чуть свет, Пётр с царицей-матерью и патриархом сходили с крыльца, чтобы со всеми стоять службу. И сама царица подносила всем по чарке водки. Патриарх же был занят тем, что благословлял всех прибывающих в лавру, говорил добрые слова и давал наставления:

   — Да укрепит Господь паству добрую и дарует ей благо. Следуйте и впредь по пути истинному, верно служите своему царю...

И чтобы не было сомнений, о каком царе идёт речь, патриарх бросал благосклонные взгляды на Петра. И выходило, что царь Иван, оставшийся в Москве, не царь, а самозванец, поддержанный своей сестрой царевной Софьей.

   — А мы станем денно и нощно Бога молить, дабы даровал царю нашему здоровье и благоденствие и хранил его от лукавства зложелателей, — продолжал патриарх.

Люди понимали, какой намёк был в словах патриарха. Давно было замечено, что царь дёргает головой, «страховидно» пучит глаза, заикается и разум у него ещё дитячий, всё бы ему корабликами забавляться. В народе открыто велись разговоры о нездоровье царя, и, чтобы пресечь эти толки, Наталья Кирилловна появлялась на людях рядом с ним, строго следила, чтобы он держал глаза опущенными, говорил тихо и мало. Время своё он проводил преимущественно в келье архимандрита, сидел под образами благолепно и чинно.

Наталья Кирилловна и сама не ожидала от сына такого благолепия и послушания. Без всякого неудовольствия согласился он одеться в русское платье, ни разу не вспомнил ни о трубке, ни о чарке водки. Она видела, что патриарх тоже доволен: столь почтительно обходился с ним Пётр. Ни на кого не взглядывал сурово, смиренно протягивал боярам руку для целования и с тем же смиренным видом отстаивал службу.

Однажды Наталье пришёл на ум тревожный вопрос: уж не заболел ли её Петруша? Однако подозрения о нездоровье вскоре рассеялись. После некоторых размышлений царица Наталья поняла, что Петруша весь в неё, ибо, как и она, умеет подлаживаться к обстоятельствам и людям и бывает так ловок, что и голос у него становится другим, словно его подменяют. Она помнила, что и мать её, когда надо, умела быть «ласкушей». И Наталья училась у неё ловко владеть своим лицом. Так было, когда она стала невестой царя Алексея. Хоть он и не нравился ей, но глаза её светились обожанием и слова сыпались такие, будто кто-то на небе подсказывал их.

Вот и Петруша сумел надеть на себя спасительную личину.

Наталья Кирилловна никогда не была так счастлива, как ныне, даже в ту пору, когда стала царицей. Полную власть она обрела лишь теперь и была как бы в блаженном опьянении. Знатные бояре и князья стекаются в лавру, чтобы только поклониться матушке-царице. Они ищут её взгляда, счастливы, ежели она даст какое-то поручение.

А началось с того, что патриарх Иоаким первой поднёс ей крест и, по его слову, она стояла обедню на первом месте. Теперь лишь мало кто из бояр и князей удостаивался чести быть допущенным в её келью, но сожалели об этом весьма немногие, ибо знали, что круг ближников царицы Натальи давно определён, и среди этих ближников не было образованных людей.

Если бы сама Наталья Кирилловна была хоть немного проницательнее, она бы заметила, что возле неё и Петра теснятся люди слабые, ищущие опоры себе в наследственных или родственных связях, как Тихон Стрешнев, родня Романовых, или как Фёдор Лопухин, также породнившийся с Романовыми в связи с замужеством его дочери Евдокии, или князь Михаил Алегукович Черкасский, также находившийся в родстве с Романовыми. Либо это были пьяницы, как князь Борис Голицын и князь Фёдор Ромодановский.

На что способен слабый, но дорвавшийся до власти человек? Лучше всего он умеет вредить людям. Привычная стихия такого человека — интриги.

На «сидение» у Натальи Кирилловны явились все из ближних бояр и князей. Кучились вначале в большой зале, дожидаясь, когда их позовут.

Но вот открылась дверь в келью Натальи Кирилловны, и показалась монашка.

— Превеликая государыня царица Наталья Кирилловна зовёт вас к себе...

Князья и бояре устремились к двери, соблюдая старшинство. Да так ли просто его соблюсти?

Не желая уступить князю Ромодановскому, вперёд выдвинулся Тихон Стрешнев, который всюду норовил быть первым. Стольник Тихон Никитич пользовался особым расположением государя. Ему было лет двадцать пять, когда он был приставлен дядькой к младенцу Петру. При венчании Петра на царство вёл его под руки и получил чин окольничего. Он устраивал и брак с Евдокией Лопухиной. Но звание боярина ему дали только с год назад.

Князь Ромодановский хоть и высился перед ним, но спорить не стал, и Тихон Никитич первым вошёл к царице, важно неся свою бороду.

Все заметили, что царица была бледнее обычного, лицо опухшее. Как не подумать о её недавних волнениях! Переговаривались меж собой тихими голосами.

   — Рада видеть вас у себя, — тоже тихим голосом начала Наталья Кирилловна. — Чем новеньким порадуете меня, болезную?

   — Новенькое стало уже стареньким, — живо откликнулся Стрешнев. — Время-то Милославских уже прошло.

   — Софья, однако, так не думает, — заметил князь Троекуров.

Он давно был в приближении у Нарышкиных. В его рыжих волосах пробивалась седина. Как-то так получалось, что он всегда бывал ранее других осведомлён о событиях, и поэтому все головы повернулись к нему.

   — Кому это неведомо! — иронически отозвался князь Борис Голицын.

Он был нарядно одет по случаю победы над Милославскими. На нём был итальянский шлем с красными перьями и золочёные латы. Поймав на себе неодобрительный взгляд царицы, он поспешил снять шлем. Свой наряд он объяснил тем, что встречался с итальянским посланником.

   — Дозволь поведать тебе, царица, что итальянский посол отказался встречаться с Софьей.

   — И что тому дивиться! Софьи ныне нет в Москве. Она в Воздвиженском по дороге в лавру. Да токмо и ноги её здесь не будет!

   — О Софье нам и самим ведомо, — отозвался Стрешнев, глядя на князя Бориса с издёвкой. — Ты бы, Борис Алексеевич, сказал нам лучше о брате своём Василии Голицыне.

   — Князь Василий Голицын готов служить своему государю, — поспешно откликнулся князь Борис.

И вдруг Наталья Кирилловна, резко ударив ребром ладони по столу, проговорила:

   — Или тебе неведомо, Борис Алексеевич, что нам служба Василия Голицына не надобна?

Все опустили глаза. Ранее царица приблизила к себе князя Бориса. Что же теперь так сурова с ним?! Она незаметно взглянула на Ромодановского, и тотчас же раздался его грубый, точно вырвавшийся из подземелья голос:

   — Ты никак о своём брате-предателе хлопочешь, Борис Алексеевич?

Многие сразу же отвели свои глаза от Ромодановского, столь отталкивающим было его лицо с рачьими глазами, крючковатым носом и болезненной желтизной кожи.

   — Или тебе неведомо, что время его кончилось? — продолжал Ромодановский. — Ныне будем судить его по справедливости.

Заметив, как испуганно опустила глаза стоявшая у дверей монашка, царица Наталья сказала:

   — Об отмщении не станем думать, но обойдёмся с ним по Божьему милосердию.

Эти слова царицы Натальи вспомнили, когда она настаивала на смертной казни князя Голицына, хотя даже суровый трибунал не мог предъявить ему ни одного обвинения.

Ромодановский, однако, возразил:

   — Милосердием, государыня-матушка, будем тогда заниматься, когда весь изменнический род выведем. А ныне обдумать да решить надобно, кого поначалу подмять, а кого — в остатний раз, кого сразу на плаху, а кого — в монастырь.

Услышав слово «монастырь», царица Наталья живо обратилась к боярину Троекурову:

   — Князь Иван Борисович, отвези Софье наш указ. А в лавру ей не ехать.

   — Ивана Бутурлина она не послушала, даже говорить с ним не стала, — заметил Тихон Стрешнев.

   — Фёдор Юрьевич, — обратилась к Ромодановскому царица Наталья, — подай князю Троекурову наш указ.

Троекурову передали свиток, и он не спеша, торжественно прочитал:

   — «Указом царя и великого князя всея Великие и Малые и Белые России самодержца велено тебе, не мешкая, вернуться в Москву и там ждать его государевой воли, как он, государь, насчёт тебя скажет. А буди настаивать станешь, рваться в лавру, велено поступить с тобой нечестно...»

Наталья Кирилловна кинула сияющий и торжествующий взгляд на брата Льва Кирилловича, сидевшего рядом с ней на стульчике, и взгляд этот как бы говорил: «Так ли я всё сделала? Ты бы и сам сказал слово».

Лев Кириллович сидел с довольным видом. Он уже давно рассчитал, какие выгоды можно извлечь из последних событий, какие земли прибрать к своим рукам. Он думал, что Софью трудно испугать: укроется в имении, соберёт возле себя стрельцов, затеет смуту. Первым делом он вспомнил об имении князя Голицына Медведкове. Ему бы хотелось самому заполучить это имение, поэтому он заметил:

   — Ныне любой указ для Софьи, хотя бы и царский, не будет иметь силы. Она, чай, уже припрятала своё золото и дорогие каменья, а на них и воинов прикупит. Сказывают, в Медведкове она тайно хранит клад.

При слове «клад» лицо Натальи Кирилловны оживилось, даже как-то помолодело.

   — Добро, Лёвушка, что напомнил мне про Медведково. Вели снарядить туда людей для досмотра и порядка.

Затем она обратилась к Ромодановскому:

   — А ты, Фёдор Юрьевич, учини сыск. За ослушание и смуту вели казнить смертью без всякого милосердия.

Помолчав немного, повернула голову к Троекурову. Этот боярин возглавлял важные приказы: Иноземный, Рейтарский, Монастырский и ведал Судным Московским и Стрелецким приказами, что представляло особую важность в данный момент.

   — Вели строго следить за Софьей, боярин. Не учинила бы мятежа. Головой за неё отвечаешь. Всё зло в державе случилось по её ненависти и зависти.

Когда Наталья Кирилловна умолкла, в келье послышались голоса, словно бы глухое эхо поднялось к высокому потолку:

   — Так, государыня-матушка, так...

   — Истинно глаголешь!

   — Злодеев давно пора к ответу привести...

Но все заметили, что у царицы усталый вид, и вскоре один за другим покинули келью.

Оставшись одна, Наталья Кирилловна ещё долго не могла успокоиться. Машинально перебирала бумаги, положенные ей на стол князем Ромодановским. Мелькали незнакомые имена, но что там в бумагах — не в силах была понять. Подумала: «Сейчас придёт за мной Лёвушка, чтобы идти к вечерней службе, — он знает толк в бумагах...»

Вдруг почувствовала слабость, опустилась в кресло и обратила взор к иконе Божьей Матери «Умиление», которую особенно любила. Но горло ей сдавили спазмы, и она начала рыдать. Стали припоминаться все обиды, что нанесла ей Софья...

Вошедший Лев Кириллович нашёл сестру в большом расстройстве. Она же, обрадовавшись ему, принялась рассказывать о своих обидах.

   — Ты ещё мало знаешь, Лёвушка, об этой злодейке. Подумай только, что сказала она обо мне дворцовым боярыням! «Жалко мне царицу Наталью. Богом она убитая. Вспомните: ведь, живя в Смоленске, она в лаптях ходила».

   — Не убивайся так, государыня-матушка! Стоит ли твоих слёз дочь Милославской?

В кругу Нарышкиных слова «дочь Милославских» были самыми уничижительными, и сама царица Наталья не терпела даже упоминания её имени.

   — Нет, ты подумай только! Это меня, вознесённую на трон русской царицы, она называла «Богом убитой», поминала, что в лаптях-де ходила!

   — Не убивайся, государыня-сестрица! Мирогубительницу не минует кара за содеянное ею.

   — Именно, именно. Господь карает за высокоумие.

Ишь, напомнила мне, что я в лаптях ходила. Так радуйся ныне! Ты у меня в монашеском клобуке ходить станешь!

   — Это ей в самый раз. Пусть Богу молится да поклоны бьёт, ежели голова её уцелеет.

   — Петруша говорит, что дочь своего отца он не может предать казни. И пытать её не велит.

   — А коли так, пусть Бога молит за здоровье нашего государя Петра Алексеевича!

Излив злобу на свою давнюю ненавистницу, Наталья начала понемногу успокаиваться. Она прислушалась к звону колоколов. Звали к вечерней молитве.

Но для царицы Натальи этот внезапный взрыв не прошёл даром. С этого дня она стала всё чаще печаловаться на свою судьбу и своим братьям, и сыну, и дворцовым боярыням. Её чаще, чем прежде, мучили порывы злобы. Она винила Софью во всех своих бедах: через неё-де и братья Нарышкины — Иван да Афанасий — были загублены, и стрельцам она дала волю расправиться с Матвеевым. Она, Софья, и Петра «держала в осаде», это от неё он принуждён был «спасаться» на Переяславском озере.

Неправда обвинений царицы была столь очевидной, что даже преданные ей люди опускали глаза, когда она начинала хулить Софью. Многие помнили, как именно Софья умоляла стрельцов сохранить жизнь Ивану Нарышкину, и все знали, что царь Пётр ездил к своим кораблям по доброй воле. И хотя царице никто не перечил, но ей казалось подозрительным даже то, что не все поддакивали ей.

Одному лишь Лёвушке Нарышкину удавались тихие беседы с сестрой, приводящие её в состояние умиления перед «подвигом» своей жизни. Он часто напоминал ей её любимые слова: «Праведным Бог помогает, неправедным — противится». Под неправедными она, естественно, разумела своих противников.

За эту благостыню, за тихие речи, услаждающие душу, и любила царица Наталья брата Льва более остальных своих родственников.

 

Глава 40

ЗА ЧТО?

Князь Василий открыл глаза, полупроснувшись. Было чувство тяжёлого беспокойства, которое не оставляло его даже во сне. На память пришло письмо от князя Бориса. Брат писал ему, чтобы приезжал к Троице и этим заслужил расположение царя Петра. И чем скорее-де приедет князь Василий, тем лучше примет его царь. Но князь понимал, что в Троице всем заправляет царица Наталья, и ехать туда — значит виниться перед ней.

Да как виниться, ежели он не чувствовал за собой никакой вины? Он не составлял заговора, не стремился к власти, не принимал никакого участия в Московском восстании, и всем ведомо, что он стоял в стороне от политики. Иное дело — его реформы в правление царевны Софьи. Но проводились они на благо государства, и не царевна Софья поручила ему проводить их, а блаженной памяти просвещённый монарх Фёдор Алексеевич. Его реформы содействовали развитию торговли и промышленности. И ныне царь Пётр задумал перевести армию в регулярный строй — разве сие не в согласии с военной реформой, проводимой им, князем Голицыным?

И вот брат Борис зовёт его в лавру. На добро ли? Да, на добро ли? Или на расправу к царице Наталье? Ежели на расправу, то какую неправду хочет она сыскать в нём?

Всё это князю Василию предстояло обдумать и, главное, привести свои мысли в полную ясность. Только после этого можно принимать решение ехать в лавру.

Так получилось, что самые разумные решения за последние дни он принимал во время прогулок по саду. И сейчас ему тоже хотелось выйти на свежий воздух, и, наскоро выпив кофе, он вышел в сад.

Утро было холодное, росистое, и князь поверх тёплого стёганого халата надел ещё и безрукавку на меху.

Сад стоял в лёгкой дымке. На восточном склоне неба прорезывалось солнце. Вид аккуратно подстриженных яблонь и посыпанных песком дорожек привёл князя в то ровное расположение духа, которое он любил в себе.

Но вдруг из глубины сада послышались неожиданные для этой поры звуки. Приглядевшись, князь увидел человека, который неверной поступь передвигался по саду, минуя тропинки. Он то ворошил посохом землю под яблонями, то изучал стволы. Ясное дело, что-то высматривал. Что за смельчак, позволивший себе так вольничать в княжеском саду? Или это тать, забредший в сад с ночи?

При князе было оружие, с которым он никогда не расставался, и он решил сам поговорить с незнакомцем.

Каково же было его удивление, когда он узнал своего дворецкого! Тот считался в отъезде. И когда явился? Почему без доклада занимается каким-то делом? И как поглощён им. Даже не оглянулся на шаги. Князь вплотную подошёл к нему.

   — Дивлюсь, Кондратий, твоему раннему появлению в саду. И без доклада. Я полагал, что ты в отъезде.

Дворецкий пристально и странно посмотрел на него, потом проговорил с оттенком насмешки:

   — Моя вина. Моя вина...

Князь сделал вид, что не замечает дерзости, и спросил своим обычным спокойным тоном:

   — Видимо, неотложное дело заставило тебя вернуться столь внезапно?

   — Неотложное... Да.

   — Ты, Кондратий, ныне загадками говоришь.

Дворецкий посмотрел на него отчуждённо, как бы скрывая раздражение.

   — Может, и загадками. Да ноне сам узнаешь. Федьке-то Шакловитому тю-тю!

Произнеся эти загадочные слова, он впился в лицо князя побелевшими от злобы глазами.

   — Зайдёшь ко мне в кабинет. Дело есть, — произнёс князь, словно ничего не слышал о Шакловитом, и пошёл прочь.

Он понял, что произошло нечто ужасное, угрожающее лично ему, князю Голицыну. И недаром дворецкий говорил загадками. Он знает о беде, грозившей его господину, и думает, как выслужиться перед новой властью. И, видимо, приступил к новой службе. Он что-то выискивал в саду. Не слухи ли о кладе, якобы зарытом в имении, тому виной?

Помимо дурных предчувствий князя тяготило ещё и гнусное поведение дворецкого, которого он сейчас и прогнать не волен. Обычная история. Когда вельможа начинает терять свою силу, гнуснее прочих ведут себя прежние лизоблюды. Видимо, Кондратий был в лавре с доносом и его послали в Медведково для нового сыска. Этим объясняется и его наглость, и слова о Федьке Шакловитом.

«Так вот где таится угроза мне: меня хотят повязать в одном деле с Шакловитым. Да где и как мы были повязаны?» — думал князь Василий. Всем ведомо, что думный дьяк Фёдор Шакловитый держал ответ перед Боярской думой. Он организовал сбор дворянского ополчения против восставших стрельцов и тем был угоден правительству. За предотвращение нового стрелецкого восстания был пожалован в думные дворяне. У него было исключительное право доклада о приказных чинах в Боярской думе. Но, главное, он действовал в угоду правительству, и, когда на него поступил донос, что он готовит стрелецкий заговор против Петра, это было чистым изветом, ибо стрельцы недружелюбно относились к Шакловитому. Поэтому-то они и потребовали от Софьи выдать дьяка...

Чем ближе к Троице, тем тревожнее было на душе у князя Василия. Не дай ему Бог быть обвинённым в связи с человеком, которого заведомо, без суда и следствия привлекают по опасному делу — в посягательстве на жизнь царя Петра. И, хотя князь был ещё на свободе, многие обратили внимание на знаменательное совпадение: 7 сентября привезли Шакловитого, и в тот же день явился в Троицу князь Василий Голицын со своими приближёнными. Его не пустили в монастырские ворота, велели дожидаться «случая» на посаде. Поместили в курной избе.

Князь старался не думать об унижении. Судьба никогда не щадила его. В его жизни было много всяких превратностей. О другом думать надо.

И ради душевного спасения мысли князя устремлялись к горнему. Следовало готовиться к предстоящим испытаниям. Князь стал молиться перед иконой Богоматери в углу хаты, но молитве помешало внезапное появление Патрика Гордона.

Дождавшись, когда князь обернётся к нему, Гордон спросил, нет ли у него какой просьбы к государю Петру. Князь ответил, что не имеет. Генералу было явно не по себе, но он не уходил, старался шутить, потом похлопал Голицына по плечу и сказал:

— Почто печалуешься? Проси, князь, милости у государя... — И ушёл.

«И зачем приходил? И взгляд неприятно-пристальный, как у Кондратия. Ещё один любитель сыска, как и тот? И кто послал его ко мне? — думал князь. — Ясно, что не царь Пётр. Скорее всего Наталья Кирилловна, «превеликая государыня», как её теперь называют. Только ей могло прийти на ум поместить меня в курной избе, чтобы унизить. А знатных князей, если они не пресмыкались перед ней, она и прежде любила унижать».

После тяжёлой ночи в курной избе настроение у князя Василия заметно упало. Спать был не способен: пришлось всю ночь оборону от клопов держать. Не хватало воздуха. Задыхался от кислого смрада. Днём хоть двери отворялись и поступало хоть немного свежего воздуха. А чуть свет поднялись оголодавшие за ночь дети. Они начали вытаскивать из лохани замешенные для поросят кусочки картофеля и свекольные очистки. После этих картин князь не мог заставить себя сесть за стол.

Он был рад, когда его повели наконец в лавру. Но в покои его не ввели, остановили на лестнице и долго томили ожиданием. Ноги не держали. Опуститься бы на какое-нибудь сиденье. Стыдясь своей слабости, он опирался на плечо сына Алексея.

Но вот вышел незнакомый думный дьяк и, развернув грамоту, прочёл указ, в котором говорилось о нём, словно он был преступником. Исчислялись его вины:

   — «1. Что князь докладывал сестре великих государей о делах мимо великих государей и писали её с великими государями общё и в книгах и на деньгах. Обще же с великими государями её печатать велели, без указа их великих государей.

2. Быв послан в 1689 году в крымские юрты, князь Василий Голицын пришёл к Перекопу, промыслу никакого не чинил и отступил, каковым нерадением царской казне учинил великие убытки, государству разорение, а людям тягость».

Слушая, князь Василий понимал: первое обвинение было ему местью за Медведково, за то, что получил его мимо брата Натальи, мимо Нарышкиных, которые давно на него целились..

«Что ж, ныне Медведково ваше, — думал князь, — утешайтесь новой добычей! Но за что хаете Крымский поход? Он же принёс славу России! А казну опустошили вы сами».

Между тем дьяк продолжал читать указ:

   — «...За все его вышеупомянутые вины великие государи Пётр Алексеевич и Иван Алексеевич указали лишить тебя, князя Василия Голицына, чести и боярства и послать тебя с женой и детьми на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя, великих государей. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, отпустить на волю».

Вместе с чувством тяжести от сознания столь внезапной опалы князь, словно по наитию, угадал, что этим указом ещё не поставлена точка в его судьбе. Брат Борис тайно передал ему, что хлопочет за него, но опалы не избежать. А коли так, то о чём же его хлопоты?

Видимо, шла борьба, скрытая или явная, между братом Борисом и царицей Натальей, которая стояла на том, чтобы князю Василию Голицыну отсекли голову. Верно, рассчитывала на то, что Фёдор Шакловитый оговорит его и тем даст повод обвинить в измене. И чтобы не допустить этого, князь Борис и решил лично вести сыск, а это значит, что он, его брат, будет сам читать опросные столбцы, сам и доставит их царю Петру. Это исключало всякий извет.

«И дай тебе Бог здоровья и крепости духа, князь Борис Алексеевич, чтобы выстоять перед напористой злобой царицы Натальи! Спасибо тебе за твою доброту и помощь в беде!»

Даже в часы молитвы князь Василий думал о брате своём.

А в это время подвергали жестоким пыткам ещё более несчастного, чем князь Василий, обречённого на невыносимые страдания человека, виновного лишь в том, что он, как и князь Василий, служил царевне Софье. Несколько раз на дню поднимали на дыбу Фёдора Шакловитого. В подземелье, где хранились монастырские запасы, расчистили место, поставили перекладину с блоком и петлёй, а внизу лежачее бревно с хомутом — средневековое сооружение, именуемое дыбой.

Из подземелья каменная лестница вела наверх, в каменный амбар, где был посажен на цепь Шакловитый. Когда приходил час вести его на пытку, внизу ставили скамьи для дьяков, обязанных записывать показания допрашиваемого, и обитую кумачом скамью для высших персон.

Розыск вёл князь Борис Голицын. Вызвался сам в надежде облегчить участь брата.

Царица Наталья догадывалась об этом. Опасаясь, как бы князь Борис не утаил каких-либо слов из показаний Шакловитого, она организовала свой тайный розыск, посадила в пыточном подземелье своих людей, которые должны были следить за всем, брать на заметку каждый шаг князя Бориса.

Пока ничто не обещало грозы. Вечерами Борис Алексеевич приходил к Петру с опросными столбцами. Пётр читал их, но в них осуждённый отрицал свою вину: умышлений на жизнь царя Петра и царицы Натальи не имел.

Пётр был недоволен ходом допроса, очевидно, под влиянием Натальи Кирилловны. Изредка приходил сам, с сумрачным видом сидел на табурете. Был сердит, что усердия страховидного палача, способного одним лишь ударом кулака переломить человеку хребет, не подвигали дело. Тогда князь Борис предложил Шакловитому самому написать правдивое изложение его участия в событиях. Принёс ему бумаги и чернил. Когда Шакловитый закончил свою исповедь — девять листов — князь взял написанное с собой, ибо было уже за полночь, царь спал.

Петру донесли об этом люди Натальи Кирилловны, и он хмуро встретил князя, когда тот вошёл к нему с бумагами: мол, тут злой умысел, князь вырвал из признаний подследственного то, что могло повредить его брату Василию. Царь Пётр грозно спросил князя Бориса, почему он не подал ему бумаги тотчас же. Князь ответил, что было уже поздно: как бы он посмел будить царя. Этот ответ удовлетворил Петра, но вызвал гнев Натальи Кирилловны. Она рассчитывала на казнь Шакловитого. А так как он был тесно связан с Софьей, то «доказанная» измена Шакловитого явилась бы обвинением и против Софьи, и против князя Василия Голицына.

Пётр не соглашался на казнь Шакловитого, возможно, под влиянием князя Бориса, однако Наталья Кирилловна, поддержанная патриархом Иоакимом, добилась казни верного слуги царевны Софьи.

После казни Шакловитого Наталья Кирилловна и патриарх Иоаким стали добиваться от царя Петра смертного приговора и для князя Василия Голицына. Но оба вскоре поняли, что сначала надо ослабить сопротивление князя Бориса Голицына. А для этого необходимо было настроить против него Петра.

Это оказалось трудным делом, ибо царь был привязан к своему любимцу. Наталья Кирилловна злилась, чувствуя своё бессилие. У неё не было иного способа, как унизить князя и затем оговорить его пред сыном. Обдумывая свой замысел, царица решила сделать князю внушение, хотя бы и в самой оскорбительной форме.

В одно непогожее сентябрьское утро Бориса Алексеевича пригласили в келью к царице. Он вошёл с почтительным поклоном, но к руке его не допустили, с ходу озадачив суровым вопросом:

   — Ты почто мешаешься в царские дела? Может, и на царство посягаешь?

   — Не ведаю, государыня-матушка, чем заслужил твою немилость. Ныне я веду сыск по слову царя Петра Алексеевича.

   — Экую напраслину возводишь на государя! Всем ведомо: сам на допросные дела навязался. Где людям непригоже, там и твоя рожа.

«А ругань у неё прежняя, смоленской поры. Благопристойности так и не нажила, — подумал князь. — И эту женщину я когда-то ласкал и, кажется, любил».

   — Дозволь сказать тебе, царица-государыня, на твои худые речи: вины за собой я не ведаю. Служу своему царю верно. За что же такая немилость?

   — Нечего о службе-то вспоминать. Твоя служба нам ныне не надобна. Винись перед царём, что не можешь далее вести сыск.

   — На то не моя воля, государыня. И государю я не привык докучать.

Царица Наталья насмешливо скривилась:

   — Он ещё спорит со мной. А того не видит, что кафтанец его весь грязью заляпался.

   — Государыня!

   — Что такое? Или я не велела тебе выйти? Иди, проспись! И не изволь ко мне являться без зова, а тем паче с перепоя!

   — Государыня! Я не пьян.

   — Он вдругорядь перечит мне!

Она протянула руку к колокольчику, но князь Борис, предвидя новое оскорбление, быстро поклонился и вышел.

Было время идти к царю Петру, но он заколебался, понимал, что нужно остыть от неприятного и опасного разговора.

Князь чувствовал, что Наталья Кирилловна неспроста затеяла с ним этот разговор. «Ей надобно настроить против меня царя Петра, а затем подомнёт и меня под себя, яко медведица. Чего доброго, и со света решит сжить», — думал он.

Ему было больно сознавать, что всю его верную службу царю Петру и ей самой она не ставила ни во что. Следовало бы сказать ей: «Где бы ты была ныне, государыня, ежели бы я не убедил царя Петра ехать в лавру, а тебя самое не подучил подбить его на ночное бегство в Троицу?» Но где ей помнить добро! Она и сына Петра приучила думать, что он жив и благоденствует благодаря матушкиному радению. Да чем я-то ей плох стал? — продолжал размышлять князь Борис.— За что такая злоба? Считает, что я хочу выгородить князя Василия? Не может простить ему, что он прямил Софье и верно служил ей? Я и сам не люблю Софью, но служба есть служба. Князь Василий — человек выдающегося ума, прямодушный и мужественный. Он много потрудился и много сделал для отчизны. Так можно ли лишать его чести?»

Князь Борис догадывался о непредсказуемо-горестной судьбе брата. И действительно, над ним ещё долго витал призрак пытки. В злобе своей царица Наталья бывала неуёмной. Когда огласили указ о лишении князя Василия Голицына боярства, имений, вотчин и всего достояния, она подбила патриарха, чтобы вместе с ним хлопотать о пытке князя и смертном приговоре для него. Ни Боярская дума, ни царь Пётр не поддержали эти хлопоты. Тогда ближники царицы Натальи стали заботиться, чтобы князя Голицына сослали подальше, что ссылка в Каргополь чересчур лёгкое наказание. Но князь Борис пересилил: местом ссылки был назначен Яренск.

Но борьба и на этом не стихла. Сподвижники царицы Натальи добились, чтобы князю Голицыну был учинён на дороге новый допрос на основании показаний Шакловитого. Князя Голицына и его сына допрашивали в Ярославле, хотя не было никаких фактов о поддержке опальным князем «умыслов» Шакловитого. Тогда придумали новый извет: князь Голицын-де был замечен в сношениях с колдунами, бездоказательно настаивали, что он друг Шакловитого.

И, наконец, самый опасный донос. Кто-то подговорил монаха Иоасафа на самый бесстыдный извет, будто монах слышал в Яренске, что князь Василий велел сказать Борису, чтобы его, князя Василия, берегли: он-де пригодится, потому что царю Петру оставалось жить только год.

Однако этот донос был бессовестной выдумкой, ибо, как выяснилось, монах в Яренске никогда не бывал. И хотя князю Василию ничего не стоило опровергнуть эти обвинения, его таки загнали в Пустозерск, где хлеб был так дорог, что Василию Голицыну и его семье грозила голодная смерть, на что и рассчитывали враги. Голицын обращался с письмами к государям, прося вернуть его «из такого злого тартара».

Брат же его, князь Борис, к сожалению, мало чем мог ему помочь: его положение, как он и предвидел, пошатнулось. Наталья Кирилловна оговорила князя Бориса перед сыном-царём, внушив ему, что заботы о своих делах, о своём брате Василии князю Борису дороже государева дела.

Своё первенствующее положение при дворе Борис Алексеевич должен был уступить Льву Нарышкину. Наталья Кирилловна добилась, чтобы самый важный из приказов, Посольский, поступил в ведение Льва Нарышкина. Самому же Борису дали «для кормления» приказ Казанского дворца, но князь лишь чертыхнулся на это новое унижение и отъехал из Кремля в свою вотчину.

Но это было ещё не всё. Если Наталья Кирилловна, кого-либо преследовать вознамеривалась, то не знала удержу. Её ближники, выполняя гласную или негласную волю царицы, сами подвергали остракизму свою жертву, так что Наталья Кирилловна оставалась как бы в стороне.

На этот раз за очередную жертву принялись сами князья. Первым начал травлю бывшего царского любимца Яков Долгорукий. Он назвал князя Бориса «изменничьим правнуком», имея в виду, что прадед того нёс какую-то службу в правление расстриги Григория Отрепьева. Это было уж слишком нагло. Кто в те времена не нёс службу при расстриге! Разве Фёдор Романов не был назначен митрополитом при Лжедмитрии? А ведь он приходился прадедом Петру Романову.

К чести князя Бориса, он не стал судиться и считаться. Но тем не менее Долгорукие, верно служившие царице Наталье, продолжали разжигать ссору. Князь Яков Долгорукий и брат его Григорий начали брань, и не где-нибудь, а в хоромах Петра, где чувствовали себя в безопасности. Они обвиняли Голицына в том, что он якобы обидел их брата Бориса Долгорукого, и угрожали ему ножом:

— А сё подь сюда, мы скорее вырежем и выпустим кишки и годовалые дрожжи выбьем из тебя. Ты весь налит вином.

И хотя многие понимали, кому хотели угодить Долгорукие, бесчестя князя Бориса, князья и бояре не одобряли их поступка. С Долгоруких велено было взыскать за бесчестье три тысячи рублей в пользу князя Бориса — сумма немалая! — но он отказался от денег и бил челом, что, как отец его при кончине своей приказал не брать бесчестье, так и оно в своём бесчестье на Долгоруких не челобитчик.

В роду Голицыных высоко ставилось чувство чести, и в истории было немало примеров, подтверждающих это. Один из Голицыных во имя чести согласился даже на опалу и ссылку.

Однако князь Борис своим поступком хотел, видимо, сохранить положение при дворе. Зачем ему лишний раз портить отношения с царицей Натальей и князьями Долгорукими! На Руси недаром любят говорить: «Перемелется — мука будет».

Но гонения на Голицыных продолжались ещё долго, и к самому князю Борису Пётр потеплел только после смерти матери. Сама же Наталья Кирилловна была упорной в своей немилости к нему, и князю Борису было трудно понять это: ведь Голицыны не претендовали на власть, подобно Милославским.

Но кто бы мог в то время понять тайные умыслы царицы Натальи! Ей было мало сосредоточить в своих руках всю полноту власти — надобно было закрепить права и привилегии клана Нарышкиных как особой «династии» на троне.

Пострадали от её непомерного властолюбия не одни лишь Голицыны. Угодные Нарышкиным «княжата» потеснили представителей именитых и славных родов Буйносовых-Ростовских, Лыковых, пришли в запустение известные княжеские роды, в том числе род Пожарского.

Сбывалось мудрое изречение древних: всё, что угодно правителям, получает силу закона.

 

Глава 41

И СНОВА В НЕМЕЦКОЙ СЛОБОДЕ

После того как Софью без всяких помех и шума перевели из Кремля в Новодевичий монастырь, многие поняли, что пришёл конец троицкому «сидению». Сподвижники царевны были казнены, князь Голицын в ссылке, и, значит, царские особы могли не бояться за свою жизнь.

Царь Пётр давно уже рвался в Москву, хотя Москву он не любил и спокойствия для себя там не чаял. Ему надоело жить в лавре под бдительным оком духовных особ, терпеливо выстаивать церковные службы. Он соскучился по Немецкой слободе, куда за всё это время не наведался ни разу, опасаясь придирчивых толков обитателей лавры. Единственная отрада — поклоны от Анны Монс, которые передавал ему Лефорт.

Но особенно соскучился Пётр по своей любимой верфи. Ему даже во сне снилось Переяславское озеро и корабли.

Наталья Кирилловна, напротив, в Москву не торопилась. Ей докладывали, что там неспокойно. У всех на устах были казни сторонников Софьи и опала князя Голицына. Много было толков и о Борисе Голицыне, о царицыной немилости к нему за то, что отвёл от брата пытку и плаху.

Царица Наталья сильно опасалась стрельцов. От них можно было ожидать всего. О стрельцах она не могла подумать без гнева. Её особенно возмущало, что они посмели судить действия царя Петра, приказавшего отрубить голову полковнику Цыклеру. Он хоть и пришёл с повинной в лавру, да прежде-то служил у Софьи...

Никто ещё не знал, что по совету с Ромодановским были намечены очередные жертвы. Но карательные задумки держали в секрете.

Люди в страхе ожидали: кто следующий? Было непонятно, почему казнили полковника Цыклера, а генерала Гордона милостиво, с объятиями встретили у Троицы: Гордон так же, как и Цыклер, служил у Софьи. И почему с одними стрельцами обошлись благосклонно и даже наградили их, а других карали.

О том, какой страх владел людьми, свидетельствует один красноречивый эпизод, поразивший иностранцев.

Случился этот эпизод недалеко от Москвы. Возле самой дороги, по которой царь Пётр должен был возвращаться из лавры в Москву, прямо на холодной сырой октябрьской земле лежали стрельцы рядом с плахами, изготовленными ими. В плахи были воткнуты топоры. Головы стрельцов на брёвнах, шеи были обнажены.

Что подвигло их на этот поступок? Страх, который мешает человеку понимать свои действия? Или, напротив, разумный расчёт на милость? Ведь недаром на Руси говорили: «Повинную голову меч не сечёт».

Не подозревая об этой встрече, Пётр с потешным полком подходил к Москве. Со свойственным ему нетерпением он опередил следовавший за ним царский обоз. Кареты, в которых сидели мать и супруга, и охрана были далеко позади.

Пётр ещё издали заметил стрельцов, лежавших на земле, и воткнутые в плаху топоры. Это зрелище смутило его суровую задумчивость, он несколько смешался и придержал своего коня. К нему подскакал князь Ромодановский, которому только что доложили о намерении стрельцов, ожидавших кары.

— Что такое? Кто дозволил? — резко спросил Пётр.

Ромодановский понял, что царь не знает, как ему поступить, и сказал:

   — Великий государь, сё выборные от стрелецких полков, оставшихся в Москве, дожидаются твоей милости.

Услышав слово «выборные», царь несколько смягчился, хотя и был недоволен:

   — Что ж ранее-то к Троице не пришли?

   — Говорят, не пустили.

   — Кто не пустил?

   — Государыня-матушка. Не поверила им, хотела заковать их.

   — Зачем?

   — А не убегли бы.

Пётр усмехнулся:

   — Далее могилы им не убежать.

Он сурово посмотрел на безжизненно лежавших на сырой земле стрельцов, нахмурился, но казнить не велел.

Пётр знал, что встретит сопротивление матери. Да и самому ему был ненавистен один лишь вид стрельцов, их красные кафтаны, запачканные землёй. Но, отъезжая, он приказал князю Ромодановскому:

   — Голов рубить не велю!

Между тем в самой Москве вскоре начались великие перемены. К власти пришли новые люди. Их стали называть по-иноземному — министры. Они привели с собой в приказы новых дьяков и подьячих. Главным министром стал Лев Кириллович Нарышкин. Но собственно новым было более наглое засилье взяточников и введение неслыханных налогов. Делалось это стихийно, без всякой системы.

Услышав от князя Долгорукого, что первый министр задумал ввести налог на лапти, Ромодановский сначала рассмеялся:

   — Никак неможно. Засмеют в Европах...

На что Долгорукий заметил:

   — Ништо. Мы також над ними посмеёмся.

Князь Ромодановский не любил первого министра за то, что сразу же после своего назначения тот вырядился в чёрные соболя, что было большим шиком, ибо чёрных соболей ценили иноземцы. Ромодановский видел, что ради одного лишь шика Лёвушка ходил по кремлёвским палатам, постукивая модными немецкими каблуками. Заплывшими от жира глазами он постоянно высматривал, что плохо лежит. На царскую казну главный министр смотрел как на своё личное достояние, и придуманный им налог на лапти, который мог осрамить Россию, решил ввести, чтобы сделать его своей доходной статьёй.

Ромодановский решил потолковать с ним.

   — Ты, Лёвушка, о налоге на лапти один думал али ещё с кем?

Лев Кириллович не почувствовал насмешки и ответил со свойственным ему благодушием:

   — А верно ведь, что ловко? Сколь разов в году селянин лапти меняет, столь и платит новый налог.

   — Да как тебе пришла на ум сия затея?

   — А царица Наталья вспомнила про своё смоленское житие, когда лапти носила. А тамошний воевода придумал взимать налоги с лаптей.

   — Так Наталья Кирилловна, чай, хитрила, чтобы налог не платить?

   — А то!

   — Так и ныне селяне станут хитрить.

   — Ништо. Разыщем...

Ромодановский смолк, опасаясь, как бы Лёвушка не передал эти речи сестре-царице. Знал, что царица-матушка вместе с Петром жила великими заботами, как добыть деньги.

И тут Ромодановский вспомнил об Автономе Иванове, который давал деньги в рост. Откажет ли он царю?

Совет Ромодановского снова обратиться к Автоному Иванову понравился царским особам. Вскоре Автоном Иванов дал значительную ссуду царю Петру. Говорили, что сделал он это бескорыстно.

В Москве это было воспринято как нововведение: ростовщик пополнял займами царскую казну.

Все мысли царя Петра были в Немецкой слободе. Там были его верные помощники на верфи, там был его любимый Лефорт. И сколько обреталось умных, знающих людей, для которых центром притяжения был дворец Лефорта, где были и вина отменные, и закуски заморские, и ловкие дамочки для танцев и веселья!

Все понимали, что Лефорт становится самым влиятельным человеком. Амстердамские и лондонские торговые дома посылали ему подарки, советовались с ним о торговых делах с Россией. И когда Пётр дал ему звание генерала, многие начали ездить к нему на поклон, ибо свои надежды на будущее связывали с ним.

Понемногу старый дом Лефорта становился тесен для желающих попасть к нему, и Пётр, несмотря на русское безденежье, вкладывал в расширение дома Лефорта значительные суммы. И хотя это могло бы показаться странным, Наталья Кирилловна не противилась этому. К дому Лефорта были сделаны пристройки. Для гостей поставили много новых крылечек. Весь двор был застроен: выкопали озеро, соорудили кордегардии для мушкетёров. Был отделан и танцзал. Ревниво относившийся ко всему иноземному Ромодановский спросил однажды Петра:

   — Что тебе дался этот немчин?

   — Дивлюсь тебе, князь, — возразил Пётр. — Сам же называешь русских быдлом. Или тебе любо с бородачами-боярами вечерами скучать, слушать их вздорные речи?

Ромодановский ревниво насупился. Он не был мастером спорить, но и своего неудовольствия не умел скрыть, видя, как царь Пётр предпочитает Лефорта ему самому: не заедет, как прежде, запросто к обеду, не выпьет с ним настоечки-ромодановки. Ныне ему больше по душе немецкие пирушки.

Но зачем было Петру думать об огорчениях старых друзей! Лефорт стал его любимцем. С ним он проводил лучшие часы своей жизни. Только Франц мог так чутко улавливать его мысли и заботы. Когда Пётр приезжал к Лефорту озабоченный чем-либо, тот умел снять с его души лишнее напряжение и досаду, помогал привести мысли в порядок и лучше понять самого себя.

Привязанность Петра к Лефорту была столь сильной, что он вскоре надолго переселился в Немецкую слободу. Многое делалось в России того времени под влиянием Лефорта. Пётр разрешил свободный въезд и выезд иноземцев в Россию. Началось, по существу, онемечивание русского общества. Какое бы дело ни затевалось, предпочтение отдавалось иноземцам. Пётр внимательно слушал Лефорта, который с презрением говорил о русских обычаях, а о самих русских отзывался по-доброму лишь в тех случаях, когда они признавали превосходство иноземцев и учились у них всему европейскому. Хотя сам Лефорт не имел основательного образования, не был и знатоком какого-либо дела, но Пётр преклонялся перед ним. Он сделал его адмиралом, главой посольства в Западную Европу, назначил одним из вождей Азовского похода.

Обществу того времени приходилось считаться с великими противоречиями развития. Люди ловкие, умевшие войти в доверие к Петру искусно приспосабливались к обстоятельствам.

По молодости лет Пётр не замечал притворства и хитростей. Чтобы ближники говорили ему неправду? Это было делом нестаточным. Но, может быть, для него это было и к лучшему. Круг своих людей становился теснее, а это придавало Петру уверенности в своих действиях.

И как же радовался этому молодой царь! Друзья значили для него больше, чем родственники.

Князь Ромодановский понимал это. Он начал чаще и внимательнее прислушиваться к тому, что говорила Наталья Кирилловна. Хитрый «монстра» раньше других учуял какие-то перемены в её поведении и сделал свои выводы.

Рассчитывая выпытать что-то у самого Петра, князь Фёдор Юрьевич решил затеять с ним разговор:

   — Государь, ты ныне едешь с матушкой к Лефорту?

   — Откуда сведки? — быстро спросил Пётр.

   — Государыня говорила мне, что будет у Лефорта. Звала с собой.

   — Или матушка не ведает, что ты не любишь Лефорта? — с порывистой откровенностью осведомился Пётр.

   — Э, государь! Вижу, давно мы с тобой не толковали о самом знатном иноземце. Знав его хорошенько, я стал почитать его как достойного и умнейшего человека.

Пётр был так безоглядно доверчив, что не заметил насмешки в хитровато скошенных рачьих глазах князя. Между тем Ромодановский продолжал:

   — А допрежь того мы заедем к Анне Монс. Государыня хочет поблагодарить её за подарок — бельишко новорождённому царевичу Алексею.

Маленькое круглое лицо Петра выразило изумление, глаза потемнели от внезапного волнения. Вдруг вспыхнула надежда. Ужели матушка признала Анхен? Видимо, так, иначе отчего бы та осмелела? Но тут же его встревожило соображение: да зачем же матушке понадобилось ехать самой? И он со свойственной ему горячностью выразил свои сомнения:

   — Скажи, однако, князь, почто матушка сама хлопочет о подарке? Мне-то сподручнее было бы завезти подарок для Анхен.

Чувствуя, что здесь что-то затевается, Пётр с раздражением кусал заусенцы.

   — Сам рассуди, государь. Матушка на добро тебе хлопочет, чтобы длинные языки не чинили тебе досады, — возразил князь.

   — Длинные языки я и сам могу укоротить, — резко вскинулся Пётр.

   — Ты всё можешь, государь, окромя одного: укоротить язык царю Ивану. Сам знаешь, сколь нелюба ему Немецкая слобода. А за ним и другие вторят о том же.

Лицо Петра перекосилось от злобы.

   — Какой он царь — сын Милославской!

   — Не гневи себя, государь, понапрасну. В глазах людей царь Иван — помазанник Божий.

Пётр понемногу сдавался. Он понимал, что Ромодановскому не к лицу принижать Ивана, хоть он и сын Милославской, ибо князь находился с ним в свойстве.

Предположение Ромодановского, что царица Наталья поехала в Немецкую слободу, озабоченная пересудами о сыне, было верно лишь отчасти. С разными пересудами Наталья Кирилловна мало считалась, тем более теперь, когда главный её враг Софья была в монастыре. Казалось, что в эти дни она была чужда всякой суеты, не принимала вестей, кои ей приносили, не слушала шепотков. Жила какими-то своими соображениями.

И никто не знал, что было у неё на душе.

Наталья Кирилловна была женщиной сильных страстей, и лишь немногие могли догадываться, что у неё была тайная личная жизнь. Кажется, один только брат Лёвушка, которому она доверяла более других, мог сообразить, что ныне его сестрица-государыня влюблена, ибо это было естественное состояние её души. Ей постоянно кто-то нравился, но эти её чувства носили обычно кратковременный характер. Борьба за власть заставляла её забывать о личном.

Но прожить ли без любви такой горячей и страстной натуре? На этот раз предметом увлечения Натальи Кирилловны был Лефорт. Встречались они редко, и царице Наталье нравилось, что отношения их были чистыми, и она втайне гордилась этим. Да, в её жизни было много и житейских бурь, и любовных потрясений. Жизнь её была жизнью сердца. Её воспоминания сохранили много любовных радостей. Были и горести, но она не могла бы вспомнить ни одного дня в своей жизни, которого надо было бы стыдиться. Был риск, была опасность скандала, но стыда не было. Злые языки говорили, будто она жила в грехе. Ложь сие! Да, сердце её всегда искало любви, но жила она упованием на Бога и никогда не забывала исповедаться Всевышнему в своих грехах.

Так и с Лефортом. И всё ж не так.

Всё началось с того момента, когда после живой беседы с Лефортом она сказала себе: «Я понимаю, почему и за что Петруша полюбил его. Какой же он милый, этот Франц Яковлевич! Говоря с ним, всякую минуту чувствуешь, что всё в нём в согласии с тобой — голос, глаза, речи». Казалось, что даже в мелочах между ними нет различий. Оба любили тушенную в соке утку и чтобы непременно запивать пивом. Оба любили кататься на лодке и не любили танцевать. И никаких грубых удовольствий: тихая беседа, весёлые насмешки над тем, что покажется смешным. Наталья сияла от радости, чувствуя, что нравится Лефорту, что его бархатные глаза смотрят на неё ласково.

И действительно, наскучив попойками и шумными разговорами кутил, Лефорт охотно слушал речи царицы Натальи, уместно вставлял в них своё слово. Его забавляла эта безгрешная любовь, но и льстила ему. Кто бы мог похвалиться такой привязанностью гордой властолюбивой государыни! Он знал, что именно ей обязан возведением дворца, перестройкой своего двора и многими роскошествами в своей жизни. Кому же неведомо, что хозяйкой царской казны была она, Наталья Кирилловна...

Она же, казалось, готова была многим пожертвовать ради того, кто дарил ей эти счастливые минуты. Она предполагала, что их отношения вполне бескорыстны. Она думала: «Как хорошо любить! Просто любить, ничего не требуя, не рассчитывать каждое своё слово, как это было с Борисом. Как сладко тосковать о таком человеке, как Франц! Каждая новая встреча с ним — праздник». Только в далёкие молодые годы была она столь счастлива, что даже обижаться на любимого было приятно. А на Франца и обижаться не приходилось: таким ласковым и ровным был он в обращении.

Наталья ликовала, думая, что никто не догадывается о том, какое счастье озаряет её душу. Удивительными были и сами её чувства. Словно нет больше тревог — не случилось бы беды с Петрушей, — тоски и тягостной необходимости терпеть Авдотью, ибо и сама невестка будто перестала существовать для неё. Всё тягостное стало как бы бывшим. И страхов, что прежде мучили её, тоже нет. А есть лишь сияние ласковых глаз Лефорта и постоянное желание видеть его.

О безгрешных свиданиях царицы Натальи с Лефортом и о том, что эти свидания были, однако, любовными, знала Анхен, но она не намекала об этом даже Петру.

Поэтому Пётр не встречал у матери особых возражений, когда надо было ублажать свою Анхен подарками. А денег на Анхен шло всё больше и больше. Старый дом стал ей уже тесен и плох. Пётр решил рядом с лютеранской киркой выстроить кирпичный дом по голландскому образцу. Этот дом в слободе стали называть «царицын дворец», а саму Анну Монс царицей. Она ходила, увешанная драгоценностями, на груди у неё поверх платья висел крупный медальон с портретом Петра, обсыпанный драгоценными каменьями. На балах и вечеринках в Немецкой слободе она появлялась рядом с царём. Многие уже заискивали перед нею как перед будущей царицей. Знали, что ей ни в чём нет отказа, что на её имя уже куплены деревеньки.

Кто сеял эти слухи, неизвестно, но в Москве начали поговаривать, что Пётр велит постричь свою царицу, а её место займёт Анна Монс.

Эти слухи, однако, не доходили до царицы Авдотьи. Ближние щадили её сердце, думая, что всё образуется. Поэтому семейная драма Петра назревала медленно.

Страсти подогревала заинтересованная в этом Наталья Кирилловна.

 

Глава 42

СМЯТЕНИЕ СРЕДИ ЛОПУХИНЫХ

Среди русских царей Пётр был самым беззаботным в отношении своей репутации. О жене он не думал, радовался встречам с Анхен и весь отдавался потехам на суше и море.

Весной 1691 года Пётр лично построил яхту и спустил её на Москву-реку. Это было уже не потехой, как мыслили ближние, а серьёзной пробой собственных сил «мореплавателя и плотника». Успех окрылил его. Он надолго засел в Переяславской верфи. Перед ним уже маячила поездка в Архангельск, где он решил с помощью иноземцев, но своими руками строить не какую-то яхту, а настоящий корабль.

И начало сему делу было положено на Переяславском озере. Пётр терпеливо плотничал, добиваясь, чтобы шла тончайшая стружка, а заделы получались ровными, и, наконец, в совершенстве овладел мастерством вытачивания деталей на токарном станке.

Только с наступлением холодов Пётр вернулся в Москву. Жил преимущественно в Немецкой слободе, наведывался в Преображенское, где воздвигалась новая потешная крепость.

Но главной заботой у него оставалось одно: придумать какую-нибудь новую потеху.

И придумал...

На святках с князем-кесарем потешных походов и всешутейного собора Ромодановским, с новоявленными генералами, с ближними боярами замыслили «поход» на дворы знатных людей. Затеяно было посрамление и поругание домов старинных бояр и родовитых князей.

Большой отряд «святителей» во главе с беспутным московским дворянином Соковниным с дудками и литаврами вламывался в знатный двор, сбивал все запоры. Перепуганные хозяева жались к стенам, не зная, как спастись от этого дикого нашествия, и, лишь узнав среди ряженых царя, понемногу успокаивались. Петра выдавал рост — «выше человеческого» — да ещё одежда голландского шкипера: суконные штаны до колен, пёстрые шерстяные чулки, деревянные туфли, восточная шапка.

Это насильное вторжение можно было бы снести, но пьяная компания во главе с царём изощрялась в выборе самых жестоких шуток. Людей раздевали донага, мазали горячей смолой, ставили вверх ногами. Князю Волконскому забили в задний проход свечу и зажгли её и ходили кругом с церковным пением. При этом в содержание канона вкладывался издевательский смысл. Дом оглашался хохотом, свистом. Но если князь Волконский после таких «святок» слёг в постель, то дворянин Мясной, которого подвергли ещё более адским мучениям — надували мехом в задний проход, — вскоре умер.

Наталья Кирилловна, которой стало известно о «забавах» сына-царя, лишь посмеялась над ними. И всё это было бы забыто, но по Москве пошла дурная молва. Головы подняли некоторые духовные особы, не пожелавшие молчать о злом святотатстве, тем более царской особы. А к царице Наталье пришли домочадцы пострадавших на «еретических» святках.

Чтобы умиротворить их, Наталья Кирилловна при посредстве брата Лёвушки возместила убытки многим дворам после святочного вторжения царя Петра с озорниками.

Но неожиданно масла в огонь подлила молодая царица Авдотья, когда отважилась рассказать свекрови о горе и бедах вдовы несчастного дворянина Мясного.

Наталья, решившая, что все эти святочные дела она уже уладила, резко вскинулась:

   — Почто бабы стали к тебе ходоками ходить? Почто даёшь волю им, чтобы били челом против государя?

   — Да в чём моя вина, матушка, что ты на меня так стала гневаться? Сама же сказывала: «На чужой роток не накинешь платок».

Наталья Кирилловна некоторое время молчала, не спуская с невестки упорно-въедливого взгляда.

   — Ты зачем царя нашего Петрушу одного отпустила? Когда я была молодкой, я своего царя и господина ни на шаг от себя не отпускала. Он на охоту — и я с ним. И на лошади скакать научилась, и к холодному ветру в открытом поле притерпелась. А ты красой расцвела, да, видно, не на пользу тебе краса твоя...

Онемевшая Авдотья слушала свекровь, дивясь тому, что она даже красоту ставит ей в укор. Чужие люди и те с добром к ней говорили, что после рождения сына Алёшеньки она стала чудо как хороша. И действительно, тонкие черты молодой царицы были одухотворены счастьем материнства. Они светились божественной красотой. Кто-то из боярынь сказал ей: «Лицо у тебя, царица, будто на иконе».

А Наталья Кирилловна, прочитав в лице Авдотьи как бы укор себе, снова налилась гневом, ещё более безжалостным:

   — Помехой ты стала государю нашему, жёнка безлюбовная! Оттого и спасается от тебя в Немецкой слободе, оттого и мечется по белу свету!

Царица Евдокия задрожала от обиды, но не заплакала. Поняла, что пришла минута самой защитить себя. Больше некому. Как тут не сказать всей правды?

   — Государыня-матушка, всем ведомо, что ты сама благословляешь Петрушу в Немецкой слободе жить, сама и подарки шлёшь девке немецкой. А она, вишь, разохотилась да свой поганый подарок нашему царевичу Алёшеньке послала. Я бельишко-то немецкое выбросить велела.

   — Да как ты смела!

   — А вот и смела. А ежели та девка отраву какую в бельишко сыночку нашему положила?!

Лицо Натальи Кирилловны потемнело от злобы и как бы окаменело. Но глаза метали молнии, губы мелко дрожали, голова начала трястись. «Ровно как у Петруши», — подумала Авдотья.

Но Наталья Кирилловна быстро овладела собой, и голос её был ровным.

   — Люди сказывают, Авдотья, что тебе всё немило здесь. И тебе прямая дорога в монастырь.

Авдотья подавленно сникла. Любой беды ожидала она от свекрови, но не этой. Однако мысль о сыне помогла ей прийти в себя. Не посмеют злодеи оторвать её от малолетнего царевича.

Она произнесла как можно спокойнее:

   — Всяк мыслит по-своему. Да не будет так, государыня-матушка. На руках у меня дите малое — царевич Алёшенька. Патриарх не благословит меня принять схиму, даже ежели бы и сама надумала.

Наталья посмотрела на невестку с прицельной насмешкой, как бы говоря: «Поживём—увидим». Сказала, как отрезала:

   — Вижу, не об чем нам более говорить с тобой, Авдотья, Я не держу тебя.

Та, казалось, не слышала этих слов, понемногу приходила в себя. Потом низко поклонилась свекрови, ответила покаянно:

   — Прости на неверном слове, государыня-матушка. Слово горькое без моего хотения сорвалось. Не сердись на меня, матушка. Более я не выйду из твоей воли. — И, низко поклонившись, удалилась.

Если бы она видела лицо Натальи Кирилловны, то поняла бы, что её покаяние ни к чему, что её слова и покорность не могут что-то изменить, что ещё до их беседы царица Наталья решила её судьбу и ей, несчастной царице Евдокии, остаётся лишь покориться этому решению. Ждать ли милости от Петра, ежели он даже сына не зайдёт проведать? И когда Евдокия вернулась в свою палату, словно крик отчаяния вырвался из её груди: «Да чем же я не угодила ей?»

Дни потянулись тревожные. Иногда молодой царице было страшно. Она молилась в одиночестве: «Господи, спаси и помилуй, ежели не меня, грешную, то сыночка нашего, ненаглядного Алёшеньку!» Бедную царицу томили тяжёлые предчувствия.

Однако беды, обрушившиеся на царицу Евдокию, казалось, ничем не грозили её родне. Лопухины оставались в приближении у царя. Слухи о беспутствах царя Петра не тревожили их. Лопухин-отец сказал: «Кто в молодости не гуливал?» И лишь самый умный и достойный из Лопухиных, дядя царицы Лопухин-Лапка, когда ему стало известно, что Пётр не только распутничает в Немецкой слободе, но и живёт там, сказал на это: «Глупа та птица, которой гнездо своё немило». Об этих словах донесли Петру, и позже дядя царицы принял самую суровую кару без всякого объявления вины.

А пока Лопухины были в упоении своей близости к царю и даже подозревать не могли о грозящей им немилости.

В это самое время были в разгаре потешные походы Петра. Людей требовалось много. Надо было сделать земляной безымянный городок. Были ратные учения конных с пистолетами и пеших с мушкетами. Московских дворян, стольников, стряпчих, жильцов заставляли давать подписку, что они обязуются принимать участие в ратных учениях. Людей не хватало, ловили на улицах тех, кто попадался. Рассылались в понизовые города грозные грамоты, обязывающие жителей прибыть в Москву для ратных учений с собственным оружием. Указывались строгие сроки прибытия в Москву. Но народ ехал неохотно. Приходилось отправлять в города и деревни специальных «высыльщиков». Ослушникам грозили царской опалой и самыми суровыми наказаниями. Но больше всего люди боялись даже не наказания плетьми, а денежной пени, ибо к тому времени все обнищали, даже те, у которых прежде были богатые дворы.

А досмотр за исполнением царского указа вёл сурово-бдительный боярин Тихон Стрешнев. Приезд людей в Москву записывал в Разряде ещё более грозный царёв слуга — князь Ромодановский.

И как было не ценить царю Петру усердие Лопухиных! Они первыми записались в ратные люди, сшили себе немецкое платье во вкусе царя Петра. И выехали они в поход с людьми самыми знатными: князем Андреем Ивановичем Голицыным, Василием Нарышкиным, князьями Засекиными и Волконскими. Так что иные из дворян и думных дьяков почитали для себя за честь идти хотя бы в хвосте этого полка.

Многие, однако, в том походе заболели. Была холодная осень, но ратным людям приходилось выдерживать засаду в земляных домиках. Князь Ромодановский должен был взять их приступом и, когда это не удалось, велел залить все земляные сооружения водой из медной трубы. Всё было затоплено, и осаждённые вылезли из засады мокрые, в грязи.

Это было признано победой Ромодановского, за что он и получил звание «государича».

После такого похода Фёдор Лопухин вернулся домой больным. Дочь, царица Евдокия, приехала к нему в тревоге за его здоровье. Суеверная, подобно большинству русских людей, она думала: «Беда не ходит одна», — и ожидала самого худшего.

Отца спасли жарко натопленная баня и водочный настой на целебных травах. Дочь он встретил в кресле, обложенный подушками. И когда она вошла к нему, исхудавшая и несчастная, подумал, что надо поговорить с братом Петром: среди Лопухиных самый досужий и влиятельный.

Но он решил не говорить об этом дочери, только осторожно выспросить у неё о кремлёвском житье.

Пристальный взгляд отца смутил Дуню: «Лишь бы не стал расспрашивать!» Она поцеловала его.

   — Слава тебе, Господи! Лоб-то у тебя не горячий. А это, вишь, лекарь прислал тебе склянку с лекарствами. Велел перед едой по одной пилюле принимать.

Она поставила на стол банку с лекарствами, села рядом на табурет, спросила, чем кончился потешный поход. Отец начал рассказывать о «есаулах» Лопухиных, о князе-кесаре Ромодановском и только ни разу не помянул о царе Петре. Лопухин старался казаться весёлым, но сердце его сжималось при виде поблекнувшей красоты дочери. В душе кипело: «Да что же они, лиходеи, с нею делают!» Его большие серо-голубые глаза потемнели от сдерживаемого гнева. Не выдержал:

   — Жалуешься на что, Дунюшка? Исхудала вся. Али болит у тебя что?

   — Так приболела немножко, да ныне здорова, — уклончиво ответила она. — О внуке, об Алёшеньке, почто не спросишь?

   — Матушка сказывала уже: здоров Алёшенька. Вести приносили про него. Будто из Немецкой слободы присылали ему подарки.

Евдокия вспыхнула.

   — Ну, коли вести тебе приносили, то ведомо тебе и то, что я подарок тот выбросить велела. Что глядишь на меня? Али не так сделала?

   — Сама, поди, знаешь: царю Петру мила Немецкая слобода. Его не переломишь.

И, удручённо помолчав, Лопухин продолжал:

   — Ты, Дунюшка, угождай царю-то, удовольствуй его. И гляди, чтоб дурости никакой от тебя не было — вот и не потянет его более в Немецкую слободу. А ты задумала обиду ему чинить!

   — Какую обиду?

   — А что подарок его выбросила.

   — Не ведаю, батюшка, об чём изволишь говорить.

   — Немка-то подарок Алёшеньке послала, думаешь, без ведома царя Петра?

   — Ох, батюшка, не об том речь. Худо ты знаешь Петра. Он в такие дела не мешается.

   — Ну, и ты не мешайся. Да с людьми говори поменьше — оно умнее будет.

   — Видел бы ты, как его пьяного из слободы привезли.

   — Ништо. Перебесится — и пить перестанет. А ты до времени нишкни.

   — Батюшка!

   — Не сетуй, Дунюшка, на мои слова! Но ежели Наталья Кирилловна помалкивает, то тебе и сам Бог велел.

   — Наталья Кирилловна всё делает по своей выгоде. Ей бы меня уколоть. Она не останавливает Петрушу, чтобы меня виноватить. Ежели сын её от меня гуляет, то выходит, по её слову, что я безлюбовная жёнка. Мне она так и сказала: ты-де безлюбовная жёнка и тебе прямая дорога в монастырь.

   — Молчи, Дунюшка, на эти слова, молчи! Перемелется — мука будет.

А сам тревожно подумал: «Ворон старый не каркнет даром. Верно, крепко засело у царицы Натальи упечь невестку в монастырь. Ишь, злоба-то как в ней лютует. Завидует Дуняшкиной красоте. Ей бы самой в монастырь. Старые царицы испокон веков кончали жизнь в монастыре. Кирилловне давно уже пора постричься, как принял схиму её отец. Вот и развязала бы она руки своему сыну-царю, стал бы своей волей править, а не из-под её руки. Да, видно, такой уж она уродилась, властолюбкой. Над царём Алексеем своевольничала, а ныне над сыном».

Тяжко задумался Фёдор Абрамович, как бы спасти Дуню от царицы. Трудное это дело: за нею стоит царь Пётр, который во всём творит волю матери. Как бы не Лишиться его царской милости.

Когда свидание с дочерью кончилось и Дуня стала откланиваться, Лопухин-отец взял с неё слово быть ниже травы и тише воды.

Между тем Наталье Кирилловне было не до невестки. С наступлением весны Пётр снова поселился на Переяславском озере. Чтобы мать не тревожилась о нём, слал ей письма.

И вдруг пропал. Об этом оповестил специально прискакавший гонец: царя нигде не сыщут. Наталья Кирилловна была в беспокойстве. Сначала думала отрядить Лёвушку с князем Борисом, более лёгким на подъём, потом решала ехать сама.

Фёдор Лопухин, все эти дни державший ушки на макушке, потому что размышлял, как подступиться к царице и замолвить доброе слово о своей Дуне, сумел своими тайными путями разведать, что царь двое суток отсыпался в маленьком хуторке недалеко от озера. Он и пришёл с этой вестью к Наталье Кирилловне.

Все знали, что царица Наталья в великой тревоге, но никто из её родных этой тревоги не разделял. Молодому царю Петру не впервой куролесить, где-нибудь отсыпается после очередной попойки. Наталья Кирилловна гневалась на братьев, особенно на Лёвушку, за их медлительность, глотала пилюли, пила целебное питьё и отважилась на поездку.

Отговаривать её от этой опасной в холодную весеннюю пору поездки было бесполезно. Ей казалось, что никогда прежде она так не любила сына, как сейчас, никогда так мучительно не тревожилась о нём. Чем нелепее и рискованнее проявлялись его недостатки, его физическое нездоровье, тем больше овладевали её душой страхи за сына. Как уберечь его от беды? Она верила, что ему суждено стать великим государем. Ей часто приходили на память гадания их семейного друга и учителя Симеона Полоцкого, пророчившего Петруше великое будущее, и она твердила себе: «Всё так и будет. Звезда Петруши взойдёт миру на диво».

Потому и не думала о своём здоровье и собралась в опасную для неё дорогу.

Увидев входившего к ней боярина Лопухина, она сразу почувствовала, что на устах у него добрая весть для неё. Бог весть каким способом она угадала это, потому что боярин Фёдор склонился в низком-низком поклоне, чтобы скрыть свои чувства при виде царицы. Его поразило её исхудалое, изжелта-белое лицо с тонкими бледными губами и воспалёнными глазами. Это так испугало его, что он начал с дрожью в голосе:

   — Дозволь, великая государыня, сказать тебе добрую весть о царе Петре Алексеевиче. После трудов праведных он отсыпается в малом хуторке близ Переяславского озера.

   — От кого принёс вести?

   — От брата Василия. Ныне у тебя будет. Сымет дорожное платье да в кафтан обрядится и прямо к тебе с ведомостями. А мне велел упредить его, дабы ты, государыня, в спокойствии была.

Царица усмехнулась чему-то, тихо проговорила:

   — Ценю усердие ваше, бояре Лопухины.

   — Низко кланяемся тебе, праведная государыня, на добром слове.

   — О чём просишь, Фёдор Абрамович?

   — Милости твоей просим, да ещё у Бога прошу здоровья тебе, царица-матушка, и сыну твоему царю Петру Алексеевичу.

   — Да про дочь-то свою что ж не помянешь? И про внука Алёшеньку?

   — Негоже мне досаждать тебе, великая государыня. Но и об дочери у меня також будет речь к тебе. Прости ты её, царица-матушка, молода ещё, ума твёрдого не вынесла. Сгоряча может и лишнее что-нибудь сказать.

Наталья подумала, что её невестка испугалась своей дерзости и послала к ней отца.

   — Бог простит, — сухо произнесла она. — А я на сердце зла никогда не держу.

Фёдор Лопухин удовлетворённо крякнул, не замечая насмешки, с какой смотрела на него царица. Впрочем, эта насмешка была вполне добродушной. Наталья знала, что песенка Лопухиных уже спета. Сколько бы ни каялась Авдотья, не такая жена нужна Петруше. Да и сами Лопухины стариной живут, а в новых делах Петра люди недосужие. Они не видят, как смешны в своём усердии: обрядятся в кафтаны и будто службу несут. А того не понимают, что мир ныне держится не на старине, а на родовых устоях. Оттого Лопухины и противятся немецким обычаям и хулят Немецкую слободу. Пусть тешат себя. Теперь везде спрос на иноземцев.

Когда Фёдор Лопухин ушёл, обнадеженный и успокоенный, Наталья с беспощадной ясностью подумала, что час Лопухиных уже пробил. «Но разве моя вина в том? Таковы судьбы людские. Ныне во всех землях монархи окружают себя чужестранцами, а своих дворян теснят, лишают привилегий. Недавно рассказывали о саксонском курфюрсте Августе Втором. Он даёт иноземцам чины, делает их министрами. Зато и ловки те министры в выколачивании денег в королевскую казну. А где у нас люди, досужие в таких делах? Мой братец Лёвушка да князь Борис хоть и горазды выбивать деньги из провинций, да пополняют ими не казну, а свои карманы. Лефорт прав: обычаи надобно менять, и нужны другие люди. Но кто станет думать об этом? Петруша занят своими кораблями».

Наталью время от времени мучило нездоровье, и ей всё труднее было удержать сына дома, чтобы обговорить с ним все дела. В мыслях у неё было убедить Петрушу, дабы съездил либо в Польшу, либо в Неметчину да посмотрел на тамошнее управление державой да поучился добыванию денег.

Мысли Натальи, хоть и были наивные, не были лишены практического смысла. Однако Пётр думал совсем о другом.

 

Глава 43

«ПО СЛОВУ МОЕМУ»

С наступлением лета для Натальи пришли новые тревожные времена. Пётр надолго уехал на Переяславское озеро, и царица придумала для себя выход: всем дворцом поселиться в Переяславле до самой осени. На это у неё было несколько резонов.

Первый. Она избавится от страхов: сын будет при ней и не поедет, как собирался, на море.

Второй. Петруша будет доволен, ибо все увидят, что он занимается делом государственным.

К тому же, если бы она поехала одна, стали бы говорить, что она блюдёт царя, как дитё малое.

Сначала Наталья решила посоветоваться с Лёвушкой, хотя и мало верила, что он поддержит её задумку. Он так обленился, что нехотя занимался даже своими неотложными делами и проявлял живость лишь там, где деньги в карман текли.

   — Всем двором? — переспросил он, и его маленькие заплывшие жиром глазки с удивлением остановились на сестре-царице. — Не затевай, матушка, пустых хлопот.

   — Почему «пустых»?! — вспыхнула она. — По слову моему все подымутся на доброе дело.

   — Ты забыла о царе Иване, — ухватился Лев Кириллович за самое веское возражение.

Царь Иван в последнее время действительно отдалился от всяких дел.

   — Нашёл о ком речь вести! Царь Иван! Его песенка давно уже спета.

   — Да за его спиной все прочие бояре спрячутся. Всякий из них станет опасаться, что царь Пётр заставит лес валить да плотничать.

Наталья рассмеялась: так верно Лёвушка угадал страхи и отговорки бояр. Но она знала, что её воля всё превозможет.

И вот двинулись, как и хотела Наталья, всем двором, хотя и без царя Ивана с его роднёй и ближниками. Здешние леса не видели прежде такого обилия карет. Сошлись на этот раз вместе русские бояре и гости из Немецкой слободы.

В большом рыдване разместили карлика Назарку с дуркой Васютой да клетки с попугаями. И попугаи и карлик с дуркой были любимицами дочери Наташеньки, — царевны Натальи Алексеевны. Вся эта компания тоже любила девочку. Когда их перед дорогой вынесли во двор, попугай Ромка забеспокоился и стал быстро-быстро звать: «Наташ, а Наташ...» А рядом пристроилась дурка и начала дразнить: «Попка-дурак... Попка-дурак». Но на эти оскорбления попугай гордо отмалчивался и, только когда приблизился карлик Назарка, затараторил:

   — Взял бы кошёл да под окна пошёл.

Наталья была довольна, что взяла с собой и карлика, и клетки с птицами. С ними будет весело в дороге.

Всю дорогу верещали да прыгали. И дочка, молчальница да затворница, стала другой: она много смеялась, на бледных щеках заалел румянец. Подражая дурке Васюте, она сказала:

   — Ишь, зазвонили во все животы.

Царица Наталья засмеялась на эти слова дочери:

   — А ты боялась лесов дремучих.

Дурка тут же отозвалась:

   — Под лесом видят, а под носом не слышат. Потащи, понеси, наливай!

Смеялись все, особенно Наташенька.

На берегу озера их ожидало новое развлечение. Знакомились со свежесрубленными домиками. Дух в них был лёгкий, смолистый. Всюду поставлены топчаны, табуретки, столы. А сколько пахучей травы! Кое-кто из князей поморщился. Князья Долгорукие сказали, что будут спать в своей карете. Тут-де и отхожего места нигде нет. Куда пойдёшь? Один сором. На что карлик Назарка сказал:

   — Коли сором, ты закройся перстом.

Князь Яков хотел ударить карлика палкой, но царица грозно посмотрела на него.

   — Не много ли воли даёшь, царица, убогим сим? — заметил князь.

   — На то они и убогие.

   — Богородица велит призреть убогих, — промолвила Наташенька.

   — Благое изволишь говорить, дитятко-царевна.

Между тем небосклон уже пылал закатом. Багровые, оранжевые, розовые с дымчатой каймой полосы, отражаясь в озере, напоминали людям о вечности и красоте. Недаром философ Кант называл закат величественным зрелищем.

Впрочем, большинство собравшихся смотрели не на закат, а на корабль, который неспешно и уверенно двигался к берегу. Вскоре можно было разглядеть и фигуру царя Петра.

   — Царь-то сам ведёт корабль.

   — Шкипером велел себя именовать.

   — Шкипер — это капитан, что ли?

Кто-то поправил:

   — Каптэн.

   — Ныне велел после плавания две бочки пива выставить.

   — Сподоби, Господи, сей вечер допьяна без побоев напиться.

   — Тебе бы, пропойца, за печью лежать, а не царя встречать.

   — За что коришь меня? Я ещё и ковша не выпил! Вечор-то стояния было много, да воздания мало.

Кто-то оттолкнул пьяницу в сторону. Корабль разворачивался, чтобы пришвартоваться к берегу. Царь пристально всматривался в лица своих подданных на берегу.

И вот капитан уже на берегу. Как же он быстр и стремителен в движениях, как радостно, хотя и неуклюже, обнимает мать, огрубевшей рукой вытирая её слёзы!

Первым нашёлся что сказать Лев Кириллович:

   — Вишь, государь, сколь у тебя гостей. Все бояре и князья, по слову твоей матушки-царицы поднялись...

Но Пётр не дослушал до конца его речь, обратился к собравшимся:

   — По нраву ли гостям наши хлопоты? Все ли довольны жильём? Сказывайте, как тут обустроились.

   — Велико, государь, наше удивление промыслом твоим.

   — Твоя милость изволила нам дать житие доброе.

   — Во всю землю идёт о тебе слава благодарная.

Пётр внимательно слушал. Ему нравилось, когда подданные бывали им довольны. Но главное, ему хотелось, чтобы люди полюбили ту непритязательную обстановку, в которой он и сам жил. Ему нужны были помощники, которые могли бы вместе с ним ездить по России, легко привыкали к любому местоположению. Он и сам говорил, что ему надобны походные помощники, которых не пугали бы недостатки кочевой жизни.

Он снова оглядел собравшихся, подумал, как хорошо, что не приехала Авдотья: стала бы тут хныкать да печаловаться и тем срамила бы его.

Занятый этими наблюдениями и размышлениями, он не заметил, как к нему подкрался карлик Назарка, лёгкий и гибкий, точно гуттаперчевый, ухватился за ремешок, что лежал на узких бёдрах царя, и повис на нём, порвав его. Он упал бы, но успел уцепиться за рубашку Петра. Разгневанный царь схватил его за грудки и, видимо, хотел отшвырнуть от себя, но в это время царевна Наташа засмеялась и весело захлопала в ладоши. Пётр, любивший сестру, удержался от расправы над карликом и засмеялся вместе с сестрой. Отшвырнул от себя он только испорченный ремешок.

Смех царя был добрым знаком. Люди сразу повеселели, тем более что в воздухе разливался аппетитный запах. Знали, что для простонародья к столу готовили окорок дикого кабана и много зайчатины. Придворным поставили отдельные столы с дорогими винами и изысканными кушаньями, была и зайчатина, приготовленная особо, на любителей.

Потом начались фейерверки. Все ведали, что это любимое занятие царя, и делали вид, что для них это великий праздник. А бедной Наталье Кирилловне невмоготу было притворяться. Вскоре после праздничного ужина она с дочкой поспешила в «царский» домик. Хоть и рада была она этой поездке, избавившей её от тоски и беспокойства о сыне, но походная жизнь была не по ней.

И потекли обременительные для неё дни, когда по утрам она не могла позволить себе привычных прогулок, когда озёрная сырость проникала, казалось, даже сквозь окна. Пётр приказал построить для матери домик в Переяславле, но ежедневные поездки в карете, чтобы повидаться с сыном, были для неё утомительными.

Как же она ждала конца этого «дачного сезона»! Да и придворные устали от потешных занятий Петра. Царю доносили об этом, и он открыто смеялся над «бородачами».

Наконец наступил и сентябрь — месяц, назначенный двору для отъезда в Москву. Могла ли ожидать Наталья, что он принесёт ей новые огорчения! Накануне состоялся разговор с сыном, во время которого Пётр объявил:

   — Матушка, поезжай в Москву одна. Мне надобно быть на Кубенском озере.

Наталья поначалу перепугалась, но сын успокоил её, рассказав о своей новой затее.

   — Ох, государь ты мой, батюшка, беспокойная голова! Да чем же Кубенское озеро лучше Переяславского?

   — Посмотреть надобно. Думаю весной там навигацию начать.

Очередная отлучка сына вначале мало беспокоила Наталью: до нового озера рукой подать. Но появились слухи, что места там плохие, заболоченные. И вот новые тревоги: не заболел бы Петруша лихорадкой. Успокоить матушку Пётр послал Лефорта. Тот сказал, что климат на Кубенском озере показан для лечения многих болезней. В озеро впадает великое множество речек, вода чистая. И сколь же умелым в обращении с людьми был этот первый друг Петра! Он окружил царицу самым нежным вниманием, и душа её понемногу обрела покой.

Да надолго ли?

Дождавшись лета следующего года, Пётр заговорил с матерью о поездке в Архангельск. Видя, как она изменилась в лице, он, не склонный к нежности, поцеловал её и начал успокаивать, стараясь придать своему голосу больше правды:

   — Ты думаешь, я плавать там буду? То одна лишь твоя опаска. Я только посмотрю на море да на большие корабли. Каковы они с виду-то? А плавать, ей-ей, не буду!

А что оставалось делать Наталье? Согласиться скрепя сердце да проводить его с мольбой скорее возвратиться. Пётр дал твёрдое обещание вернуться скоро, и оно было вполне искренним.

В июле Пётр с большой свитой выехал на север.

Невыразимое чувство овладело им, когда он увидел море и большие корабли. Поддавшись порыву, который был сильнее его, он попросился на один из кораблей простым матросом. Ясное дело, он забыл об обещании, какое давал матери: не плавать на море. Забыл и о том, что она ныне в великой тревоге, ибо не получает от него писем.

Между тем Наталья слала письмо за письмом, и ни на одно из них сын не ответил. В новой надежде она опять шлёт письмо за письмом. Она опасается быть докучливой, чтобы не досадить сыну. Но беспокойство и тоска чувствуются в каждой строке. «О том, свет мой, радость моя, сокрушаюсь, что тебя, света моего, не вижу. Писала я к тебе, к надежде своей, как мне тебя, радость свою, ожидать, и ты, свет мой, опечалил меня, что о том не отписал. Прошу у тебя, света моего, помилуй родшую тебя, как тебе, радость моя, возможно, приезжай к нам не мешкая. Ей, свет мой, несносная мне печаль, что ты, радость, в дальнем таком пути. Буди над тобою, свет мой, милость Божия, и вручаю тебя, радость свою, общей нашей надежде Пресвятой Богородице: она тебя, надежда наша, да сохранит».

Пётр откликнулся не сразу, и Наталья, зная, что он в дальнем пути, места себе не находила. За всё это время она ссохлась и постарела. Никто из дворцовых, даже ближники, не беспокоили её. В угнетающем одиночестве, при виде опустевших после отъезда сына палат она совсем поникла духом.

Такой и нашёл её Лёвушка — брат, наконец-то вспомнивший о ней. Он заметил, как изменилась сестра, и даже испугался немного и решил послать к ней своего врача. Но своей тревоги не показал.

   — Что одна сидишь, сестрица-матушка? Что нерадостна?

   — Или ныне есть чему радоваться? Ты-то сам чему теперь радуешься?

Лев Кириллович смущённо крякнул. Наталья продолжала:

   — Помнишь, ты сказывал, будто всё идёт по слову моему? А я скажу тебе: лишь враг мой подумает, что жизнь моя была лёгкой. Ох и суровенькой ко мне была она: всё отымала, что только ни даст. — Помолчала немного.— Ныне всю ночь не спала, жизнь свою вспоминала.

   — Не гневи Бога, матушка, всё же судьба сделала тебя царицей.

   — Ты забыл добавить, что, сделав меня царицей, судьба лишила меня супруга и бросила в пучину бед.

На глазах Натальи показались слёзы.

   — Ну будет-будет, сестрица-государыня. Всем ведомо, сколь тяжело тебе пришлось. Однако всё одолела, и паче всего врагов своих. Да за все твои горести Господь благословил тебя сыном-богатырём.

   — Я и радуюсь. Да скажи, Лёвушка, почто он рвётся неведомо куда? И дел никаких для себя в Москве не видит. И мать, видно, не нужна ему. Скажи же, куда он рвётся? И какой интерес может он сыскать в чужой державе?

   — Интерес? Да, интерес. Погоди, дай вспомнить, что сказал князь Борис. Он в таких делах досужее нас с тобой. Да, вспомнил, Борис сказал: «Чтобы управлять своей державой, надобно знать жизнь и экономику соседних стран».

   — А, так это Борис-поганец внушает Петруше опасные мысли? — вспыхнула Наталья. — Я ему не велела жить при дворе!

   — Умилосердись, сестрица, и не гневайся. Нет здесь Бориса. Возьми-ка лучше сей подарок. — Лев Кириллович протянул сестре пакет, добавив: — Это тебе от Лефорта. В нём цитроны и конфеты.

При имени Лефорта лицо Натальи просияло, и довольный своей миссией Лев Нарышкин распрощался с ней.

После ухода брата Наталья почувствовала себя усталой. К гостинцам даже не притронулась. Было то время, когда она ложилась отдыхать. За окнами серели сумерки. За дверями стихли голоса. Вошли две ближние боярыни, чтобы помочь ей раздеться. Разговаривали они шёпотом. Боярыни помнили, как ещё недавно в эти часы царица любила шутить и развлекаться с карликами, дразнила дурку, и всем было весело. Ныне же дворец опустел. А ведь прежде яблоку негде было упасть. Сетовали на молодого государя, на его своеволие и равнодушие к слезам матери. Видимо, правду говорят люди, что он тяготится родимой матушкой. Обе боярыни душой сострадали Наталье Кирилловне и по нескольку раз в день ходили узнавать, нет ли письма от царя Петра.

И как же они торжествовали, когда долгожданное письмо пришло! А царица Наталья на радостях дала им прочесть его. Они читали письмо придирчиво и не столько ликовали, сколько сочувствовали царице. То было не послание любящего сына, но необходимая отписка — так им казалось.

«И ныне подлинно отписать не могу (о своём приезде), для того что дожидаюсь кораблей. А как они будут, о том никто не ведает. А ожидают вскоре. А как они будут, и я, искупя что надобно, поеду тотчас день и ночь. Да о едином милости прошу: чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией. Такого пастыря имеючи, пошто печаловать? Тоя бо молитвами и предстательством не точию я един, но и мир сохраняет Господь. За сим благословения прошу. Недостойный Петрушка».

Мать уже была и тому рада, что письмо пришло. А то, что он не сдержал обещания и был на море, простила. Но тревога мешает матери жить спокойно. Она лишь молит сына о том, чтобы вернулся скорее. Снова летит её письмо на далёкий север.

«Сотвори, свет мой, надо мною милость, приезжай к нам, батюшка, не замешкав. Ей-ей, свет мой! Велика мне печаль, что тебя, света моего, радости, не вижу. Писал ты, радость моя, ко мне, что хочешь всех кораблей дожидаться: и ты, свет мой, видел, которые прежде пришли, — чего тебе, радость моя, тех дожидаться? Не презри, батюшка, мой свет, сего прошения».

Не удержалась, однако, напомнила, что он презрел её прежнее прошение: «Писал ты, радость моя, ко мне, что был на море. А ты, свет мой, обещался мне, что было не ходить».

Наталье Кирилловне ещё долго пришлось дожидаться сына: из Архангельска он выехал только 19 сентября. Он успел к этому времени построить там верфь, заложил корабль, договорился с голландскими мастерами о строительстве корабля в самой Голландии. И что удивительно: потешных игр не затевал, не бражничал, был примерным христианином, ходил в церковь, сам читал «Апостол» и даже пел с певчими на клиросе. Матери потом рассказывал, что была у него в Архангельске дружба с архиепископом Афанасием, что завёл широкие связи с иностранными купцами и корабельными капитанами и любил слушать истории о приключениях и случаях во время далёких странствий.

Наталья Кирилловна знала, что на уме у него новое плавание, и не могла быть спокойной. Она тревожилась не только за жизнь сына. Нахлынули неотложные дела, которые требовали присутствия царя. Она хоть и правила за сына, но одно дело, когда он здесь, под рукой, и совсем другое, когда он в далёком отсутствии.

Царица, жившая в большой дружбе с патриархом Иоакимом, была после его смерти сильно обеспокоена тем, кого поставить вместо него. Про себя она давно решила это. Митрополит казанский Адриан был во всех делах приверженцем Иоакима — ему бы и занять его место. Но вскоре приехавший Пётр вопреки воле матери назвал своего выдвиженца — псковского митрополита Маркелла, который славился своей учёностью и досужеством в делах духовных.

Наталья сразу поняла, откуда дует ветер: архиепископ Афанасий, которого часто посещал Пётр, был сторонником митрополита Маркелла — он-то и сумел склонить на свою сторону Петра, как думала царица. Она знала, сколь восприимчив её сын к слову учёного человека, но по этой же причине не видела особых затруднений, чтобы переубедить Петра в пользу казанского митрополита Адриана.

Не жалея сил, Наталья начала создавать общественное мнение в пользу Адриана. В руках у неё были все рычаги управления, а на местах свои люди. Она понимала, как непросто овладеть волей сына в таком сложном деле.

Царица была неплохим психологом, поэтому смогла точно определить первоочередную задачу, чтобы радикально изменить решение сына-царя, а именно: свести на нет все его доводы в пользу митрополита Маркелла. Она собрала о нём необходимые справки, подтверждающие его «ненадёжность»: в голодные годы он поддерживал чёрный люд, выдавая ему хлеб из монастырских запасов, чинил препоны проводимому «сверху» свободному маневрированию ценами на продукты, особенно на хлеб. Все уже понимали, что означало подобное свободное маневрирование: одни умирали с голоду, другие обогащались.

Наталья хорошо знала мысли сына. Она и её ближники сумели внушить ему, что бедняки — это бездельники, что у человека нельзя отнять того, чего у него нет, поэтому ловкачи, покупавшие за деньги дворянство и высокие должности, — это не беда России, а её спасение. Пётр, замечая, как богатели его любимые дяди Нарышкины, вполне удовлетворялся таким объяснением.

Молодой царь не спорил с матерью. Он видел, как соглашаются с нею важные вельможи и духовные лица. Наталья Кирилловна устраивала встречи сына с казанским главой духовенства Адрианом, и молодой царь, которому не хватало образования, принимал велеречивые рассуждения за доказательство учёности. Словом, выбор патриарха определялся волей Натальи Кирилловны. Ни для кого не стало неожиданностью, когда царица одержала верх над сыном-царём. Люди говорили: «И что тому дивиться, всё вышло по слову царицы». Царя Петра в то время ещё никто не воспринимал всерьёз. Говорили также, что потешные сражения да кораблики для него важнее дела. В народе нарастала волна недовольства молодым царём. Однако князь-кесарь Ромодановский знал, как утихомирить эту волну. Недовольных и шептунов хватали, бросали в застенок, поднимали на дыбу. Самым распространённым наказанием стало резать языки. Это хоть и помогало приглушить ропот, но ненадолго. Испокон веков люди на Руси были смелыми на язык, и ни казни, ни жестокие наказания не могли искоренить свободомыслия.

Но Наталье Кирилловне удалось пресечь вольные разговоры и шепотки в придворном кругу. Кто не опасался «медведицы», зная её бурный характер и мстительность! Ни одно поперечное слово, ни одна пережитая ею досада не оставались неотомщёнными.

И кто только ни угодничал перед ней! И кто ради этого угодничества не оговаривал своего ближнего! Люди досконально изучили её характер, её неуступчивость, обидчивость, злопамятность и такие внезапные переходы, как порыв откровенности, непосредственное участие в судьбе человека, доброта. Это было своеобразной реакцией на унижения, причиняемые ею другим, и желанием расположить к себе людей, особенно если она попадала в затруднительное положение. А ситуация в те годы оставалась непростой: двоевластие. Наталья Кирилловна хоть и правила делами, но могла ли она забыть о царе Иване? После переселения сестры, царевны Софьи, в Новодевичий монастырь, он менее прежнего проявлял свою волю, но всё же многие вопросы можно было решить лишь с его согласия. Наталья знала, что он сносился с сестрой, и её-то царица не переставала опасаться.

К великой досаде Натальи Кирилловны, Софья не была пострижена. Её попросили поселиться в Новодевичьей обители временно, пока не пристроят новые царские палаты, ибо после того, как заметно прибавилось семейство царя Петра, в кремлёвских палатах стало тесно.

Но время шло, и Софья могла вернуться в Кремль. Вместе с царём Иваном они начали бы противодействовать Петру, вернее, ей, его матери. И это тем легче было делать, что Пётр часто бывал в отлучке.

Словом, в двоецарствие Петра и Ивана было много преткновений для Натальи Кирилловны. Она жила в постоянной тревоге, и это подрывало её здоровье.

Однажды в отсутствие сына Наталье сообщили о неожиданной гостье: к ней пожаловала царевна Софья. Когда ей доложили об этом, она вскинулась и так изменилась в лице, что боярыня Кислицына испугалась.

   — Чтоб духу её здесь не было! — почти в истерике выкрикнула Наталья.

   — Государыня-матушка, что велишь сказать ей?

   — Спросить её, кто она такая, чтобы ходить без зова к царице!

   — Государыня, она скажет, что пришла к своей матушке.

По лицу Натальи прошла судорога.

   — Не ко времени ты напомнила мне, боярыня Аксинья, о моей тяжкой доле. Однако я запретила Софье называться моей падчерицей.

   — Это так. И запрет она до поры держала. Да люди-то думают всякое.

   — Чего ради она наладилась ко мне? Не иначе как что-то затеяла!

Лицо Натальи выразило сильное беспокойство. Немного помолчав, она продолжала:

   — Ужели я вынесла в своей жизни столько горя, чтобы поступиться перед этой голицынской полюбовницей!

   — Да уж вынесла ты, царица, немало...

   — Ах, не поминай, Аксинья! Как подумаю о братьях своих и муках, какие они приняли, о бедном Артамоне Сергеиче, пострадавшем за нас, Нарышкиных... А всё Софья. Кто стрельцов подговаривал, ежели не она?

Боярыня молчала, потому что в те мятежные времена о Софье никто дурного слова не сказал, да царица-матушка ныне мнительной стала.

А Наталья продолжала выплёскивать обиды и страхи, которые она некогда гордо таила в себе. Да и время тревожное, наверное. Пётр, хоть и царь, да всё же двоевластие, и случись беда, пожелай Софья возмутить стрельцов, царь Иван сестру свою не обидит. Ей всё сойдёт с рук.

   — Ты, матушка, не терзай свою душу. Может, Софья уже и утихомирилась. Чай, в монастыре живёт.

   — Да что из того! Вот кабы она была пострижена, да царь Иван за неё стоит. Мне принесли вести, что стрельцы мечтают видеть Софью в державстве.

   — Мало ли чего люди не нанесут. А ты не всех слушай, матушка! Всем ведомо, что на государстве ныне царь Пётр да ты.

Наталья и сама сомневалась, верные ли то были вести. Её смущало, что князь Ромодановский, который всё знал, ничего не говорил ей об опасных делах.

Позже действительно стало известно, что стрельцы собирались встать под Новодевичьим монастырём, где находилась Софья, чтобы звать её в правительство. Не будь царя Ивана, Пётр допытался бы у стрельцов на дыбе, как было дело. Но Иван не велел пытать их. А без этого как дознаешься правды? Словом, душа Натальи оставалась в смятении, и что ни день, то новые тревоги.

   — Государыня-матушка, ты не сказала, какой ответ надобно дать царевне Софье, — напомнила боярыня Аксинья.

   — Какой ответ?! Вели гнать эту монашку из дворца!

Выкрикнув эти слова, Наталья откинулась на спинку кресла в полуобморочном состоянии. Она устала, но вдруг, собрав все силы, сделала резкое движение в сторону двери и, сложив пальцы правой руки в кукиш, выкрикнула:

   — Шиш ей!

Боярыня вначале онемела, потом, приняв спокойное выражение лица, пошла выполнять приказание.

С того дня в Кремле были усилены караулы, а за стрельцами было велено вести самое строгое наблюдение.

Софья больше не делала попыток встретиться с царицей Натальей и в душе осмеяла свои благие намерения. Она лишь подолгу молилась Богу о спасении державы да о здравии царя Ивана. Более надеяться ей было не на кого.

Между тем царица Наталья продолжала жить тяжёлой беспокойной жизнью. Её бурный раздражительный характер причинял немало беспокойства ближним и вредил её здоровью. Она всё чаще жаловалась на загрудинные боли. Приглашённый из Немецкой слободы врач нашёл, что недуг царицы связан с запущенной болезнью сердца. А она давно сетовала:

   — Точно гвоздь в сердце...

Немецкий врач назначил лечение, но оно мало помогало. У царицы начали опухать руки и ноги. Под глазами появились отёчные мешки. Врачи, однако, не видели особой опасности в положении больной и обещали в скором времени поднять её на ноги. И сама царица Наталья верила этому...

Тем не менее в ней исподволь нарастало беспокойство, она становилась нетерпимее и мнительнее и не скрывала своей злобы к людям, которые прежде чем-то досадили ей.

Сколько хлопот доставил ближним боярыням царицы приход Софьи. Знали, что не велено пускать, но по-христиански ли сие? С добром ведь пришла Софья. Да и травы полезные принесла и состав целебный. Почему не сказать о том доктору? Но царица Наталья не хотела слышать даже имени Софьи.

Думали, что хоть князю Борису дозволено будет навестить царицу. Какое! Разгневалась, в лице переменилась:

   — Чего он явился? Кто звал?

Когда же боярыня Аксинья оповестила царицу, что князь Борис пришёл с царём Петром, это лишь подлило масла в огонь.

   — Этот пьяница совращает сына моего! Велите гнать его прочь!

Боярыни уже помалкивали о том, как был огорчён сам Пётр. У него было чувство глубокой, какой-то сыновней привязанности к своему бывшему наставнику. И это чувство он сохранил на многие годы. Когда князь Борис заболел и у него отнялись ноги, царь Пётр лично сделал для него коляску — возило — и катал его. Даже близкие к трону князья Долгорукие не могли испортить дружеские отношения между ними.

Молодой Пётр не понимал мотивов поведения своей матери. Да, видно, она и сама плохо понимала себя. Ею владели страхи — тайные, неясные ей самой, но столь упорные, что она не находила сил сопротивляться им. Близко стоявшая к ней боярыня Аксинья часто бывала в недоумении и тревоге, не зная причины терзаний больной царицы. Она видела, что царицу терзает не только болезнь. Аксинья постоянно слышала один и тот же вопрос:

   — А какой сегодня день на дворе?

Услышав ответ, всякий раз говорила:

   — Не скоро ещё.

Иногда больная произносила бессвязные слова либо что-то шептала. Вдруг она спросила:

   — Ноне декабрь? Двадцать девятый день? Скоро уже...

В этом было что-то непонятное и пугающее, что-то похожее на самовнушение.

И неожиданно боярыню Аксинью поразила догадка: её государыня-матушка считает дни до смерти царя Алексея, случившейся 29 января восемнадцать лет назад. Боже милостивый, ужели бедную больную царицу терзают мрачные воспоминания? И в молитвах своих она часто поминала имя Алексея. Какую вину, какие грехи она находит в себе? Боярыня Аксинья припомнила давнюю беду. Смятение царило во дворце, передавали шепотками, что царь Алексей умирает, и как будто недоумение охватило людей, когда узнали, что царица Наталья оставила угасавшего супруга и отправилась на богомолье. Да много чего напрасного говорили о ней. Чего не наплетут, лишь бы очернить молодую красивую царицу. И о том было ведомо ей, и что-то, значит, тревожило её душу ныне. Видно, вспоминает тот день, творит тайную молитву, а на глазах слёзы, словно кается в чём-то. Да кто же осудит её теперь, болезную?

Боярыня вдруг решилась:

   — Государыня-матушка, или чем терзаешь себя? Не измышляй себе новых мук! Не поминай втуне небылиц тайных! То было в давнюю пору...

Наталья живо повернула к ней голову.

   — Аксинья, или ты доведалась о моих мыслях? Скажи, у тебя есть предчувствия?

Боярыня затрепетала от страха:

   — Матушка, о чём ты толкуешь?

Но Наталья закрыла глаза и, казалось, забыла о своём вопросе. Потом внезапно подняла их и спросила совсем о другом:

   — Ты знаешь, какое лекарство мне даёшь?

Боярыня ответила.

   — Верно сказываешь: лекарство то самое.

Аксинья затаилась: не навредить бы нечаянным словом. Больная будто надолго погрузилась в сон. И вдруг она обратилась к боярыне, как бы продолжая прерванный разговор:

   — Я ныне всё давнее вспоминаю. В те опасные дни я всё делала по слову своего Сергеича.

   — Коли что доброе приходит на память, отчего же и не вспомнить?

   — Друг он мой незабвенный, старатель о спасении моём, — продолжала Наталья.

Она некоторое время молчала, затем слова её полились безостановочно, горячо:

   — Ты не знаешь, Аксинья, всей правды. Злые люди говорили, что Сергеич внушил мне высокоумие. Да где бы ему, высокоумию, взяться, ежели в доме нашем никогда достатка не было! Винить ли мне было батюшку с матушкой, что я в лаптях ходила? Им впору было хлеба достать, чтобы накормить нас. Какое уж тут высокоумие! А ежели и хотела иметь какое преимущество перед прочими, в том нет большого греха перед Богом. А Матвеева мне Бог послал. Ему ведомы были мои мысли, мои тайные желания. И когда меня определили к нему на воспитание, то попечением моих родителей он содержал меня как благородную девицу. Сколько раз он остерегал меня, учил ходить по скользкой дороге! Это его заботами злые люди не сокрушили меня.

Больная смолкла и, казалось, впала в забытье. Но это длилось недолго. Послышалась быстрая-быстрая речь. Сначала нельзя было разобрать слов, чудилось, она заговаривается. Но неожиданно её слова вновь стали отчётливыми.

   — Дивлюсь сама себе, как все беды пересилила. Знать, милосердие Божие было на мне, святым руководством Богоматери подкреплена была. Прости меня, Пречистая, что я роптала. Пресвятая Владычица Богородица, не оставь меня на муки, отведи от меня страхи, напускаемые дьяволом!

Больная снова начала заговариваться.

И вдруг она отчётливо попросила:

   — Аксинья, вели привести света моего Петрушу.

Она лежала с закрытыми глазами, но сразу почувствовала, что вошёл сын, и сделала усилие, чтобы поднять голову. Лицо её стало подёргиваться. Она в бессилии опустила голову.

Пётр со страдальческой миной на лице поспешил подойти к её изголовью, но она движением руки попросила его встать так, чтобы ей было видно его лицо. Пётр послушно приблизился к ней, погладил её руку, как это делал в детстве. На лице больной появилось умиление, глаза увлажнились. Напрягаясь, она попыталась приподняться, чтобы лучше видеть сына, и произнесла:

   — Голова ныне тяжёлая. К земле, видно, клонит.

Стоявшие рядом боярыни догадались приподнять её голову.

   — Так-то лучше, — облегчённо сказала она. — Вели, Аксинья, принести мне подушек.

Когда голова Натальи упала на гору подушек, она обратилась к сыну:

   — Петруша, возьми креслице и сядь рядом. Не бойся, Господь не без милосердия. Я ещё думаю вместе с тобой на богомолье к Троице съездить.

Пётр согласно кивал головой, но вид у него был хмурый. Однако, когда уходил, промолвил, стараясь казаться весёлым:

   — Поправляйся, матушка, я завсегда готов ехать с тобой хоть и на богомолье.

Но с постели царица Наталья больше не вставала. Она немного не дожила до поминального дня по царю Алексею. Умерла 25 января 1694 года на сорок втором году жизни.

Позже стали говорить, что предчувствия недаром томили царицу Наталью. По какому-то тайному ясновидению она угадала связь между собственной кончиной и давними январскими днями, что унесли царя Алексея.

И словно в месяце январе было какое-то заклятие: все домочадцы Алексея нашли свою смерть в том месяце. 29 января умер царь Иван Алексеевич, в конце месяца, 28 января, скончался и царь Пётр.

Судьбоносные события в жизни Алексея и его сына Петра тоже совершались в конце января. Так, Алексей женился 22 января 1672 года, а Пётр от этого брака — на Лопухиной 27 января 1689 года. Считать эти совпадения случайностью или само провидение пометило январь в жизни царя Алексея и его детей знаком беды? Но если верно последнее, значит, грехи, обременявшие жизнь этого семейного клана, не были отпущены Богом.

Известно, что царь Алексей был прозван тишайшим своими угодниками и, судя по всему, мнил себя справедливым и добрым. И только люди, пострадавшие от его жестокости, знали истинную цену ему. Лучше других постигли трагизм эпохи Алексея Михайловича православные люди, воспротивившиеся пагубной реформе Никона. Пострадавший от никониан Иван Неронов пророчил царю Алексею «мор и сечу и междоусобие». В ту эпоху было много дурных предсказаний, которые сбывались. Осуществилось и пророчество Неронова. Чумой был вызван «мор», войной с Польшей и Турцией — «сеча». Церковный раскол, а также восстание Разина привели к междоусобию и сами были порождены этим междоусобием.

Беда и трагизм Алексея были в том, что он доводил социальные противоречия эпохи до последней черты. Так было и с пресловутым расколом.

Но почему именно январь стал роковым в судьбе царя Алексея, царицы Натальи и наследников трона царей Ивана и Петра? Совпадение? В таком случае необходимо отметить ещё одно совпадение. Как раз в зимнюю стужу претерпевали самые тяжкие страдания истязаемые по вине царя Алексея протопоп Аввакум и боярыня Морозова.

Всё наводит на мысль о таинственности возмездия, ибо причастна к нему воля человека. Ему доступно лишь сознание Божьего суда: «Мне отмщение, и аз воздам».

И, видимо, человек перед смертью думает об этом.

Трогательного и грустного внимания достойно поведение Натальи Кирилловны перед смертью. Она, такая сильная и властная, любящая жизнь, должна была примириться с преждевременной кончиной. Что ещё оставалось ей? Угодить Богу добрыми делами? Она велела освободить приговорённых от наказаний и пыток, отпустить вину своим недругам, помирилась даже с Софьей и допустила её к себе.

Многие заметили, что Наталья Кирилловна нуждалась в подкреплении свыше, религиозном подкреплении. Она усердно молилась Богородице и до последних смертных мук всё собиралась съездить на богомолье...