В Преображенском после долгого перерыва стали стрелять пушки. Значит, вернулся Пётр и начались потешные игры. Да обойдётся ли на этот раз потешной пальбой? Быстро распространялись слухи, что стрельцы готовились к засадам. А тем временем в потешных полках шли учения. Видели, что куда-то уезжал Меншиков, ставший правой рукой Петра, а его верные люди хлопотали, где бы достать доброго сухого пороха.

Но главной заботой дворцовых хозяев оставалась добыча денег. Князь Борис Голицын, советами которого велись самые денежные дела, говорил Петру:

   — Государь, надобно подкупить генерала Гордона и полковника Цыклера.

Пётр соглашался: на этих людях держалась сила Софии. Ежели добиться от них, чтобы они отошли от неё, в государских войсках начнётся разброд. Пётр понимал это и пытался убедить царицу:

   — Матушка родимая, князь Борис дело говорит. Он начал переговоры с генералом Гордоном, да нужны для верности денежки — скорые да горячие.

   — Князю Борису всё мало. Или у него нет денег?

Она лучше сына знала, что князь Борис с её братом Лёвушкой собирали дань в провинции и вконец разорили вверенные им вотчины, что они вступили в соперничество между собой в споре об имениях и она должна выбирать меж ними. Позже этот выбор стал губительным для князя Бориса, ибо царица Наталья отдала предпочтение брату.

А ныне надо было погодить с поборами. Не только в провинции, но и в Москве сделалось нехорошо, тревожно. Приходилось посылать наряды то в вотчины, то на дальние улицы Москвы. На ночь ставили рогатки, опасались, как бы не соединилось готовое к бунту понизовье с московским чёрным людом. Угрожали погромами в самом Преображенском. Наталья велела жечь костры ночами, чтобы стрельцы не пробрались в Преображенское тёмными тропками. Возле крайних изб были посажены люди с секирами.

Всеми делами заправляли Лев Кириллович и князь Борис. Пётр не поучал их, не обрывал, даже если что-то было не так. Похоже, он всего опасался, никогда не ходил один, а лишь в окружении стольников, людей, которым особенно доверял. Этой осторожности его учила мать, приучила к тому, что он отчитывался перед ней за каждый свой шаг.

Наказы дяди Льва Кирилловича и князя Бориса Пётр тоже беспрекословно выполнял: прибавил кормовых потешным войскам, хоть и прижимист был в матушку, выдал им новые кушаки и рукавицы. Денег на эти «роскошества» одолжили в Немецкой слободе.

Но деньги расходились быстро, а нужд было много.

   — Возьми новые вотчины, — сказала Наталья Льву Кирилловичу.

   — Какие? — изумился он.

   — В ярославских селениях ты ещё не был.

   — В них хозяйничал Алексашка Меншиков. Там мужики остались без исподних рубах, а иные и без портов. Или думаешь, на верфь ушло мало денег?

Но царица Наталья нашла-таки выход. Она вспомнила о давнем знакомом своего незабвенного друга и наставника Матвеева — об Автономе Иванове, самом большом богаче в России. Позже она говорила: «Сам Бог надоумил меня позвать Автонома Иванова». Богач хоть и поколебался некоторое время, а всё же рискнул сделать выбор в пользу Петра и одолжил ему немалую сумму.

О том же, как употребить эти деньги, знали пока только царица Наталья и князь Борис. Но о спасении, если Софья вздумает овладеть Преображенским, размышляли все. Большинство склонялось к тому, чтобы нанять воинов, и лишь князь Борис в разговоре с Натальей произнёс заветное слово:

   — Троица...

Он вспомнил, как несколько лет назад в Троице-Сергиевой лавре спасалась Софья.

   — А ты, Борюшка, наведайся в лавру да поговори с архимандритом Викентием, попроси у него защиты для молодого царя Петра на случай, ежели Софья пошлёт на нас своё войско.

Оба подумали об одном и том же: архимандриту Викентию надобно отвезти знатный подарок. Кремлёвские кладовые богаты драгоценными каменьями, редкой утварью, серебряными сосудами, но всё это добро под охраной Софьи. И придумали купить в Немецкой слободе две серебряные чаши искусной чеканки, украшенные дорогими каменьями.

Князь Борис тотчас же выехал в Троицкую лавру с малой охраной, чтобы не привлекать внимание, и негласный договор с архимандритом был заключён.

Момент был решающим: дорога к Троице была проторена. Но ни одна сторона не начинала действий. Не были уверены в своих силах или опасались худой славы? Но трусили обе стороны. У царицы Натальи везде имелись караулы, и достаточно было малой тревоги, чтобы произошла большая заваруха. Однажды Никита Зотов в ночное время с двумя стрельцами поднял на ноги всех во дворце. Как только их ввели к спавшему Петру, они истошно завопили:

   — Ох, государь, твоя супротивница Софья приказала ударить в набат на Спасской башне! Уже люди бегут со всех концов. На Москве страх что деется!

Это была заведомая ложь. Слова «бегут со всех концов» заставили Петра мгновенно соскочить с кровати. Он рванулся во двор к лошади и в чём был помчался к Троице. Не сказав хотя бы слово матери, не отдав даже необходимых распоряжений, он задал лошади бешеный галоп. Бывший при Петре Алексашка Меншиков понёсся за ним, успев приказать жильцу Бровкину, чтобы тоже ехал следом, захватив бельишко государя.

Алексашка догнал-таки Петра, крикнул:

   — Стой, мин херц, надень штаны!

Но эти слова не произвели на царя никакого впечатления. Он продолжал скакать, не оглядываясь. Как остановить на полном скаку этого бешеного? А Алексашка нашёлся:

   — Мин херц, к архимандриту без штанов тебя не пустят!

Пётр расслышал эти слова, понемногу осадил коня, трясущимися руками схватил своё бельишко, протянутое ему Бровкиным. Алексашка помог одеться, сердито ворча:

   — Экий ты... Или в монастыре беспорточных принимают?!

В лавре, видимо, ожидали высоких гостей. Царя Петра сразу провели к архимандриту. Пётр, ничего не говоря и не раздеваясь, сразу повалился на ложе. Алексашка едва успел снять с него кафтан, как он сразу же провалился в сон.

Когда об этих событиях донесли царевне Софье, она сказала:

— Бешеный! Чисто бешеный! За ним никто и не думал гнаться.

Сама она не отдавала никакого распоряжения ударить в набат на Спасской башне и не затевала никаких стрелецких засад для Петра. Напротив, думала, что всё обойдётся миром. О том же говорил ей и брат, царь Иван.

Судя по всему, вся эта история с бегством Петра в Троице-Сергиеву лавру была подстроена заранее: ведь договор с архимандритом, хотя и негласный, уже существовал. Так зачем нужна была эта паника?

Видимо, самым заинтересованным лицом в этой истории была царица Наталья. Когда был обдуман переезд в Троицу, Наталья Кирилловна, несомненно, столкнулась с нежеланием Петра ехать туда, и не только потому, что он не терпел церквей и монастырей. Всей душой он рвался на верфь, к своим любимым кораблям. Он не мог не понимать, что если его «запрут» в Троице, то путь на Переяславское озеро ему будет закрыт — и надолго. Мать понимала чувства сына, знала его мысли. Никакой силой не могла бы она заставить его ехать — и надолго — в святую обитель. Оставалось взять на испуг, что и было сделано.

Зотов со стрельцами вошли не к Наталье, а к Петру, хотя именно она была во дворце хозяйкой-распорядительницей. Значит, «переселить» в Троицу надо было первым делом самого Петра. Довести до него выдумку о набате доверено было Никите Зотову, который у Натальи Кирилловны был своим человеком. Вот он и пригодился на это обманное дело. Да и задумано было осуществить всё ночью, чтобы вернее удалось, ибо ночью страх вызывает панику. А это сулило удачный исход задуманному. И, наконец, когда была обнаружена неправда с набатом, почему не были наказаны люди, так напугавшие Петра?

Словом, во всём давал себя знать скрытый замысел. Но, как бы то ни было, царь Пётр поселился в лавре, и это определило дальнейший исход событий. Определило и судьбу державы.

После того как царица Наталья с домочадцами и вся челядь, а следом пушки с мортирами покатили в Троицкую лавру, московские люди поняли это так, что вся власть ныне отходит к царю Петру. Поддержка архимандритом Викентием царя Петра много значила для людей. А после того как патриарх поехал в лавру и остался там, никто уже не сомневался, на чьей стороне сила.

Москву охватила смута. Царь Иван ещё сидел на троне, а Софья оставалась правительницей, но все чувствовали, что скоро этому двоевластию придёт конец. Мало кто спал в те ночи, слышно было, как, громыхая по деревянному настилу, отъезжали из Москвы боярские колымаги. На телегах либо пешком остальной люд тоже спешил на ярославскую дорогу. А ближе к концу августа на дороге образовались настоящие заторы. Москва двинулась к Троице. Перед лаврой и в более далёких посадах образовались настоящие обозы. Вскоре обнаружилась нехватка в хлебе, съестных припасах и конском корме. Часто возникали скандалы и драки. От солнца и непогоды укрывались под деревьями. В палатках жили лишь бояре да богачи.

Всех этих людей согнал в одно место страх. Говорили: «Ежели кто не явится в лавру либо замешкает, тому быть в смертной казни». Люди не помнили, чтобы когда-либо было столько злых шептунов, разных гадателей и смутьянили они в пользу царицы Натальи и её сына. Людям внушали то, что отвечало их чаяниям, но явно противоречило действиям и замыслам Петра. Говорилось, к примеру, что иностранцев выселят из России, а дворы их отдадут московским жителям. Мужикам и холопам будет воля: живи, где хочешь и без всяких повинностей. Боярам же не велят ездить в каретах и держать холопов, оставят им, как и всем прочим, по одному двору, чтобы прокормиться. А хозяйничать в державе и править делами будут гостиные и слободские люди. Они станут ходить по дворам и повторять: это-де сделайте, а этого не надо...

И выходит, что к добру ныне власть меняется. Когда они ещё так разговоры вели, чтобы вольно и вволю?

   — Сказывают, Милославским пришёл конец.

   — Дак к тому и шло.

   — Или двум царям на одном троне усидеть?

   — Чья сторона сильнее, та и верх берёт.

   — На том и свет стоит.

   — И что о том толковать?

   — Да что будет далее-то?

   — Ты это об чём?

   — Да первые заморозки уже легли. Скоро холода. Жить-то как станем?

   — Или не слыхал? Царь Пётр деревянный город задумал строить. А кто захочет строиться, денег дадут.

И, как бы подтверждая добрые чаяния людей, над лаврой гудел весёлый перезвон. Храмы и церкви были озарены праздничным сиянием свечей, слышалось монастырское пение.

Видели, что чуть свет, Пётр с царицей-матерью и патриархом сходили с крыльца, чтобы со всеми стоять службу. И сама царица подносила всем по чарке водки. Патриарх же был занят тем, что благословлял всех прибывающих в лавру, говорил добрые слова и давал наставления:

   — Да укрепит Господь паству добрую и дарует ей благо. Следуйте и впредь по пути истинному, верно служите своему царю...

И чтобы не было сомнений, о каком царе идёт речь, патриарх бросал благосклонные взгляды на Петра. И выходило, что царь Иван, оставшийся в Москве, не царь, а самозванец, поддержанный своей сестрой царевной Софьей.

   — А мы станем денно и нощно Бога молить, дабы даровал царю нашему здоровье и благоденствие и хранил его от лукавства зложелателей, — продолжал патриарх.

Люди понимали, какой намёк был в словах патриарха. Давно было замечено, что царь дёргает головой, «страховидно» пучит глаза, заикается и разум у него ещё дитячий, всё бы ему корабликами забавляться. В народе открыто велись разговоры о нездоровье царя, и, чтобы пресечь эти толки, Наталья Кирилловна появлялась на людях рядом с ним, строго следила, чтобы он держал глаза опущенными, говорил тихо и мало. Время своё он проводил преимущественно в келье архимандрита, сидел под образами благолепно и чинно.

Наталья Кирилловна и сама не ожидала от сына такого благолепия и послушания. Без всякого неудовольствия согласился он одеться в русское платье, ни разу не вспомнил ни о трубке, ни о чарке водки. Она видела, что патриарх тоже доволен: столь почтительно обходился с ним Пётр. Ни на кого не взглядывал сурово, смиренно протягивал боярам руку для целования и с тем же смиренным видом отстаивал службу.

Однажды Наталье пришёл на ум тревожный вопрос: уж не заболел ли её Петруша? Однако подозрения о нездоровье вскоре рассеялись. После некоторых размышлений царица Наталья поняла, что Петруша весь в неё, ибо, как и она, умеет подлаживаться к обстоятельствам и людям и бывает так ловок, что и голос у него становится другим, словно его подменяют. Она помнила, что и мать её, когда надо, умела быть «ласкушей». И Наталья училась у неё ловко владеть своим лицом. Так было, когда она стала невестой царя Алексея. Хоть он и не нравился ей, но глаза её светились обожанием и слова сыпались такие, будто кто-то на небе подсказывал их.

Вот и Петруша сумел надеть на себя спасительную личину.

Наталья Кирилловна никогда не была так счастлива, как ныне, даже в ту пору, когда стала царицей. Полную власть она обрела лишь теперь и была как бы в блаженном опьянении. Знатные бояре и князья стекаются в лавру, чтобы только поклониться матушке-царице. Они ищут её взгляда, счастливы, ежели она даст какое-то поручение.

А началось с того, что патриарх Иоаким первой поднёс ей крест и, по его слову, она стояла обедню на первом месте. Теперь лишь мало кто из бояр и князей удостаивался чести быть допущенным в её келью, но сожалели об этом весьма немногие, ибо знали, что круг ближников царицы Натальи давно определён, и среди этих ближников не было образованных людей.

Если бы сама Наталья Кирилловна была хоть немного проницательнее, она бы заметила, что возле неё и Петра теснятся люди слабые, ищущие опоры себе в наследственных или родственных связях, как Тихон Стрешнев, родня Романовых, или как Фёдор Лопухин, также породнившийся с Романовыми в связи с замужеством его дочери Евдокии, или князь Михаил Алегукович Черкасский, также находившийся в родстве с Романовыми. Либо это были пьяницы, как князь Борис Голицын и князь Фёдор Ромодановский.

На что способен слабый, но дорвавшийся до власти человек? Лучше всего он умеет вредить людям. Привычная стихия такого человека — интриги.

На «сидение» у Натальи Кирилловны явились все из ближних бояр и князей. Кучились вначале в большой зале, дожидаясь, когда их позовут.

Но вот открылась дверь в келью Натальи Кирилловны, и показалась монашка.

— Превеликая государыня царица Наталья Кирилловна зовёт вас к себе...

Князья и бояре устремились к двери, соблюдая старшинство. Да так ли просто его соблюсти?

Не желая уступить князю Ромодановскому, вперёд выдвинулся Тихон Стрешнев, который всюду норовил быть первым. Стольник Тихон Никитич пользовался особым расположением государя. Ему было лет двадцать пять, когда он был приставлен дядькой к младенцу Петру. При венчании Петра на царство вёл его под руки и получил чин окольничего. Он устраивал и брак с Евдокией Лопухиной. Но звание боярина ему дали только с год назад.

Князь Ромодановский хоть и высился перед ним, но спорить не стал, и Тихон Никитич первым вошёл к царице, важно неся свою бороду.

Все заметили, что царица была бледнее обычного, лицо опухшее. Как не подумать о её недавних волнениях! Переговаривались меж собой тихими голосами.

   — Рада видеть вас у себя, — тоже тихим голосом начала Наталья Кирилловна. — Чем новеньким порадуете меня, болезную?

   — Новенькое стало уже стареньким, — живо откликнулся Стрешнев. — Время-то Милославских уже прошло.

   — Софья, однако, так не думает, — заметил князь Троекуров.

Он давно был в приближении у Нарышкиных. В его рыжих волосах пробивалась седина. Как-то так получалось, что он всегда бывал ранее других осведомлён о событиях, и поэтому все головы повернулись к нему.

   — Кому это неведомо! — иронически отозвался князь Борис Голицын.

Он был нарядно одет по случаю победы над Милославскими. На нём был итальянский шлем с красными перьями и золочёные латы. Поймав на себе неодобрительный взгляд царицы, он поспешил снять шлем. Свой наряд он объяснил тем, что встречался с итальянским посланником.

   — Дозволь поведать тебе, царица, что итальянский посол отказался встречаться с Софьей.

   — И что тому дивиться! Софьи ныне нет в Москве. Она в Воздвиженском по дороге в лавру. Да токмо и ноги её здесь не будет!

   — О Софье нам и самим ведомо, — отозвался Стрешнев, глядя на князя Бориса с издёвкой. — Ты бы, Борис Алексеевич, сказал нам лучше о брате своём Василии Голицыне.

   — Князь Василий Голицын готов служить своему государю, — поспешно откликнулся князь Борис.

И вдруг Наталья Кирилловна, резко ударив ребром ладони по столу, проговорила:

   — Или тебе неведомо, Борис Алексеевич, что нам служба Василия Голицына не надобна?

Все опустили глаза. Ранее царица приблизила к себе князя Бориса. Что же теперь так сурова с ним?! Она незаметно взглянула на Ромодановского, и тотчас же раздался его грубый, точно вырвавшийся из подземелья голос:

   — Ты никак о своём брате-предателе хлопочешь, Борис Алексеевич?

Многие сразу же отвели свои глаза от Ромодановского, столь отталкивающим было его лицо с рачьими глазами, крючковатым носом и болезненной желтизной кожи.

   — Или тебе неведомо, что время его кончилось? — продолжал Ромодановский. — Ныне будем судить его по справедливости.

Заметив, как испуганно опустила глаза стоявшая у дверей монашка, царица Наталья сказала:

   — Об отмщении не станем думать, но обойдёмся с ним по Божьему милосердию.

Эти слова царицы Натальи вспомнили, когда она настаивала на смертной казни князя Голицына, хотя даже суровый трибунал не мог предъявить ему ни одного обвинения.

Ромодановский, однако, возразил:

   — Милосердием, государыня-матушка, будем тогда заниматься, когда весь изменнический род выведем. А ныне обдумать да решить надобно, кого поначалу подмять, а кого — в остатний раз, кого сразу на плаху, а кого — в монастырь.

Услышав слово «монастырь», царица Наталья живо обратилась к боярину Троекурову:

   — Князь Иван Борисович, отвези Софье наш указ. А в лавру ей не ехать.

   — Ивана Бутурлина она не послушала, даже говорить с ним не стала, — заметил Тихон Стрешнев.

   — Фёдор Юрьевич, — обратилась к Ромодановскому царица Наталья, — подай князю Троекурову наш указ.

Троекурову передали свиток, и он не спеша, торжественно прочитал:

   — «Указом царя и великого князя всея Великие и Малые и Белые России самодержца велено тебе, не мешкая, вернуться в Москву и там ждать его государевой воли, как он, государь, насчёт тебя скажет. А буди настаивать станешь, рваться в лавру, велено поступить с тобой нечестно...»

Наталья Кирилловна кинула сияющий и торжествующий взгляд на брата Льва Кирилловича, сидевшего рядом с ней на стульчике, и взгляд этот как бы говорил: «Так ли я всё сделала? Ты бы и сам сказал слово».

Лев Кириллович сидел с довольным видом. Он уже давно рассчитал, какие выгоды можно извлечь из последних событий, какие земли прибрать к своим рукам. Он думал, что Софью трудно испугать: укроется в имении, соберёт возле себя стрельцов, затеет смуту. Первым делом он вспомнил об имении князя Голицына Медведкове. Ему бы хотелось самому заполучить это имение, поэтому он заметил:

   — Ныне любой указ для Софьи, хотя бы и царский, не будет иметь силы. Она, чай, уже припрятала своё золото и дорогие каменья, а на них и воинов прикупит. Сказывают, в Медведкове она тайно хранит клад.

При слове «клад» лицо Натальи Кирилловны оживилось, даже как-то помолодело.

   — Добро, Лёвушка, что напомнил мне про Медведково. Вели снарядить туда людей для досмотра и порядка.

Затем она обратилась к Ромодановскому:

   — А ты, Фёдор Юрьевич, учини сыск. За ослушание и смуту вели казнить смертью без всякого милосердия.

Помолчав немного, повернула голову к Троекурову. Этот боярин возглавлял важные приказы: Иноземный, Рейтарский, Монастырский и ведал Судным Московским и Стрелецким приказами, что представляло особую важность в данный момент.

   — Вели строго следить за Софьей, боярин. Не учинила бы мятежа. Головой за неё отвечаешь. Всё зло в державе случилось по её ненависти и зависти.

Когда Наталья Кирилловна умолкла, в келье послышались голоса, словно бы глухое эхо поднялось к высокому потолку:

   — Так, государыня-матушка, так...

   — Истинно глаголешь!

   — Злодеев давно пора к ответу привести...

Но все заметили, что у царицы усталый вид, и вскоре один за другим покинули келью.

Оставшись одна, Наталья Кирилловна ещё долго не могла успокоиться. Машинально перебирала бумаги, положенные ей на стол князем Ромодановским. Мелькали незнакомые имена, но что там в бумагах — не в силах была понять. Подумала: «Сейчас придёт за мной Лёвушка, чтобы идти к вечерней службе, — он знает толк в бумагах...»

Вдруг почувствовала слабость, опустилась в кресло и обратила взор к иконе Божьей Матери «Умиление», которую особенно любила. Но горло ей сдавили спазмы, и она начала рыдать. Стали припоминаться все обиды, что нанесла ей Софья...

Вошедший Лев Кириллович нашёл сестру в большом расстройстве. Она же, обрадовавшись ему, принялась рассказывать о своих обидах.

   — Ты ещё мало знаешь, Лёвушка, об этой злодейке. Подумай только, что сказала она обо мне дворцовым боярыням! «Жалко мне царицу Наталью. Богом она убитая. Вспомните: ведь, живя в Смоленске, она в лаптях ходила».

   — Не убивайся так, государыня-матушка! Стоит ли твоих слёз дочь Милославской?

В кругу Нарышкиных слова «дочь Милославских» были самыми уничижительными, и сама царица Наталья не терпела даже упоминания её имени.

   — Нет, ты подумай только! Это меня, вознесённую на трон русской царицы, она называла «Богом убитой», поминала, что в лаптях-де ходила!

   — Не убивайся, государыня-сестрица! Мирогубительницу не минует кара за содеянное ею.

   — Именно, именно. Господь карает за высокоумие.

Ишь, напомнила мне, что я в лаптях ходила. Так радуйся ныне! Ты у меня в монашеском клобуке ходить станешь!

   — Это ей в самый раз. Пусть Богу молится да поклоны бьёт, ежели голова её уцелеет.

   — Петруша говорит, что дочь своего отца он не может предать казни. И пытать её не велит.

   — А коли так, пусть Бога молит за здоровье нашего государя Петра Алексеевича!

Излив злобу на свою давнюю ненавистницу, Наталья начала понемногу успокаиваться. Она прислушалась к звону колоколов. Звали к вечерней молитве.

Но для царицы Натальи этот внезапный взрыв не прошёл даром. С этого дня она стала всё чаще печаловаться на свою судьбу и своим братьям, и сыну, и дворцовым боярыням. Её чаще, чем прежде, мучили порывы злобы. Она винила Софью во всех своих бедах: через неё-де и братья Нарышкины — Иван да Афанасий — были загублены, и стрельцам она дала волю расправиться с Матвеевым. Она, Софья, и Петра «держала в осаде», это от неё он принуждён был «спасаться» на Переяславском озере.

Неправда обвинений царицы была столь очевидной, что даже преданные ей люди опускали глаза, когда она начинала хулить Софью. Многие помнили, как именно Софья умоляла стрельцов сохранить жизнь Ивану Нарышкину, и все знали, что царь Пётр ездил к своим кораблям по доброй воле. И хотя царице никто не перечил, но ей казалось подозрительным даже то, что не все поддакивали ей.

Одному лишь Лёвушке Нарышкину удавались тихие беседы с сестрой, приводящие её в состояние умиления перед «подвигом» своей жизни. Он часто напоминал ей её любимые слова: «Праведным Бог помогает, неправедным — противится». Под неправедными она, естественно, разумела своих противников.

За эту благостыню, за тихие речи, услаждающие душу, и любила царица Наталья брата Льва более остальных своих родственников.