Среди русских царей Пётр был самым беззаботным в отношении своей репутации. О жене он не думал, радовался встречам с Анхен и весь отдавался потехам на суше и море.

Весной 1691 года Пётр лично построил яхту и спустил её на Москву-реку. Это было уже не потехой, как мыслили ближние, а серьёзной пробой собственных сил «мореплавателя и плотника». Успех окрылил его. Он надолго засел в Переяславской верфи. Перед ним уже маячила поездка в Архангельск, где он решил с помощью иноземцев, но своими руками строить не какую-то яхту, а настоящий корабль.

И начало сему делу было положено на Переяславском озере. Пётр терпеливо плотничал, добиваясь, чтобы шла тончайшая стружка, а заделы получались ровными, и, наконец, в совершенстве овладел мастерством вытачивания деталей на токарном станке.

Только с наступлением холодов Пётр вернулся в Москву. Жил преимущественно в Немецкой слободе, наведывался в Преображенское, где воздвигалась новая потешная крепость.

Но главной заботой у него оставалось одно: придумать какую-нибудь новую потеху.

И придумал...

На святках с князем-кесарем потешных походов и всешутейного собора Ромодановским, с новоявленными генералами, с ближними боярами замыслили «поход» на дворы знатных людей. Затеяно было посрамление и поругание домов старинных бояр и родовитых князей.

Большой отряд «святителей» во главе с беспутным московским дворянином Соковниным с дудками и литаврами вламывался в знатный двор, сбивал все запоры. Перепуганные хозяева жались к стенам, не зная, как спастись от этого дикого нашествия, и, лишь узнав среди ряженых царя, понемногу успокаивались. Петра выдавал рост — «выше человеческого» — да ещё одежда голландского шкипера: суконные штаны до колен, пёстрые шерстяные чулки, деревянные туфли, восточная шапка.

Это насильное вторжение можно было бы снести, но пьяная компания во главе с царём изощрялась в выборе самых жестоких шуток. Людей раздевали донага, мазали горячей смолой, ставили вверх ногами. Князю Волконскому забили в задний проход свечу и зажгли её и ходили кругом с церковным пением. При этом в содержание канона вкладывался издевательский смысл. Дом оглашался хохотом, свистом. Но если князь Волконский после таких «святок» слёг в постель, то дворянин Мясной, которого подвергли ещё более адским мучениям — надували мехом в задний проход, — вскоре умер.

Наталья Кирилловна, которой стало известно о «забавах» сына-царя, лишь посмеялась над ними. И всё это было бы забыто, но по Москве пошла дурная молва. Головы подняли некоторые духовные особы, не пожелавшие молчать о злом святотатстве, тем более царской особы. А к царице Наталье пришли домочадцы пострадавших на «еретических» святках.

Чтобы умиротворить их, Наталья Кирилловна при посредстве брата Лёвушки возместила убытки многим дворам после святочного вторжения царя Петра с озорниками.

Но неожиданно масла в огонь подлила молодая царица Авдотья, когда отважилась рассказать свекрови о горе и бедах вдовы несчастного дворянина Мясного.

Наталья, решившая, что все эти святочные дела она уже уладила, резко вскинулась:

   — Почто бабы стали к тебе ходоками ходить? Почто даёшь волю им, чтобы били челом против государя?

   — Да в чём моя вина, матушка, что ты на меня так стала гневаться? Сама же сказывала: «На чужой роток не накинешь платок».

Наталья Кирилловна некоторое время молчала, не спуская с невестки упорно-въедливого взгляда.

   — Ты зачем царя нашего Петрушу одного отпустила? Когда я была молодкой, я своего царя и господина ни на шаг от себя не отпускала. Он на охоту — и я с ним. И на лошади скакать научилась, и к холодному ветру в открытом поле притерпелась. А ты красой расцвела, да, видно, не на пользу тебе краса твоя...

Онемевшая Авдотья слушала свекровь, дивясь тому, что она даже красоту ставит ей в укор. Чужие люди и те с добром к ней говорили, что после рождения сына Алёшеньки она стала чудо как хороша. И действительно, тонкие черты молодой царицы были одухотворены счастьем материнства. Они светились божественной красотой. Кто-то из боярынь сказал ей: «Лицо у тебя, царица, будто на иконе».

А Наталья Кирилловна, прочитав в лице Авдотьи как бы укор себе, снова налилась гневом, ещё более безжалостным:

   — Помехой ты стала государю нашему, жёнка безлюбовная! Оттого и спасается от тебя в Немецкой слободе, оттого и мечется по белу свету!

Царица Евдокия задрожала от обиды, но не заплакала. Поняла, что пришла минута самой защитить себя. Больше некому. Как тут не сказать всей правды?

   — Государыня-матушка, всем ведомо, что ты сама благословляешь Петрушу в Немецкой слободе жить, сама и подарки шлёшь девке немецкой. А она, вишь, разохотилась да свой поганый подарок нашему царевичу Алёшеньке послала. Я бельишко-то немецкое выбросить велела.

   — Да как ты смела!

   — А вот и смела. А ежели та девка отраву какую в бельишко сыночку нашему положила?!

Лицо Натальи Кирилловны потемнело от злобы и как бы окаменело. Но глаза метали молнии, губы мелко дрожали, голова начала трястись. «Ровно как у Петруши», — подумала Авдотья.

Но Наталья Кирилловна быстро овладела собой, и голос её был ровным.

   — Люди сказывают, Авдотья, что тебе всё немило здесь. И тебе прямая дорога в монастырь.

Авдотья подавленно сникла. Любой беды ожидала она от свекрови, но не этой. Однако мысль о сыне помогла ей прийти в себя. Не посмеют злодеи оторвать её от малолетнего царевича.

Она произнесла как можно спокойнее:

   — Всяк мыслит по-своему. Да не будет так, государыня-матушка. На руках у меня дите малое — царевич Алёшенька. Патриарх не благословит меня принять схиму, даже ежели бы и сама надумала.

Наталья посмотрела на невестку с прицельной насмешкой, как бы говоря: «Поживём—увидим». Сказала, как отрезала:

   — Вижу, не об чем нам более говорить с тобой, Авдотья, Я не держу тебя.

Та, казалось, не слышала этих слов, понемногу приходила в себя. Потом низко поклонилась свекрови, ответила покаянно:

   — Прости на неверном слове, государыня-матушка. Слово горькое без моего хотения сорвалось. Не сердись на меня, матушка. Более я не выйду из твоей воли. — И, низко поклонившись, удалилась.

Если бы она видела лицо Натальи Кирилловны, то поняла бы, что её покаяние ни к чему, что её слова и покорность не могут что-то изменить, что ещё до их беседы царица Наталья решила её судьбу и ей, несчастной царице Евдокии, остаётся лишь покориться этому решению. Ждать ли милости от Петра, ежели он даже сына не зайдёт проведать? И когда Евдокия вернулась в свою палату, словно крик отчаяния вырвался из её груди: «Да чем же я не угодила ей?»

Дни потянулись тревожные. Иногда молодой царице было страшно. Она молилась в одиночестве: «Господи, спаси и помилуй, ежели не меня, грешную, то сыночка нашего, ненаглядного Алёшеньку!» Бедную царицу томили тяжёлые предчувствия.

Однако беды, обрушившиеся на царицу Евдокию, казалось, ничем не грозили её родне. Лопухины оставались в приближении у царя. Слухи о беспутствах царя Петра не тревожили их. Лопухин-отец сказал: «Кто в молодости не гуливал?» И лишь самый умный и достойный из Лопухиных, дядя царицы Лопухин-Лапка, когда ему стало известно, что Пётр не только распутничает в Немецкой слободе, но и живёт там, сказал на это: «Глупа та птица, которой гнездо своё немило». Об этих словах донесли Петру, и позже дядя царицы принял самую суровую кару без всякого объявления вины.

А пока Лопухины были в упоении своей близости к царю и даже подозревать не могли о грозящей им немилости.

В это самое время были в разгаре потешные походы Петра. Людей требовалось много. Надо было сделать земляной безымянный городок. Были ратные учения конных с пистолетами и пеших с мушкетами. Московских дворян, стольников, стряпчих, жильцов заставляли давать подписку, что они обязуются принимать участие в ратных учениях. Людей не хватало, ловили на улицах тех, кто попадался. Рассылались в понизовые города грозные грамоты, обязывающие жителей прибыть в Москву для ратных учений с собственным оружием. Указывались строгие сроки прибытия в Москву. Но народ ехал неохотно. Приходилось отправлять в города и деревни специальных «высыльщиков». Ослушникам грозили царской опалой и самыми суровыми наказаниями. Но больше всего люди боялись даже не наказания плетьми, а денежной пени, ибо к тому времени все обнищали, даже те, у которых прежде были богатые дворы.

А досмотр за исполнением царского указа вёл сурово-бдительный боярин Тихон Стрешнев. Приезд людей в Москву записывал в Разряде ещё более грозный царёв слуга — князь Ромодановский.

И как было не ценить царю Петру усердие Лопухиных! Они первыми записались в ратные люди, сшили себе немецкое платье во вкусе царя Петра. И выехали они в поход с людьми самыми знатными: князем Андреем Ивановичем Голицыным, Василием Нарышкиным, князьями Засекиными и Волконскими. Так что иные из дворян и думных дьяков почитали для себя за честь идти хотя бы в хвосте этого полка.

Многие, однако, в том походе заболели. Была холодная осень, но ратным людям приходилось выдерживать засаду в земляных домиках. Князь Ромодановский должен был взять их приступом и, когда это не удалось, велел залить все земляные сооружения водой из медной трубы. Всё было затоплено, и осаждённые вылезли из засады мокрые, в грязи.

Это было признано победой Ромодановского, за что он и получил звание «государича».

После такого похода Фёдор Лопухин вернулся домой больным. Дочь, царица Евдокия, приехала к нему в тревоге за его здоровье. Суеверная, подобно большинству русских людей, она думала: «Беда не ходит одна», — и ожидала самого худшего.

Отца спасли жарко натопленная баня и водочный настой на целебных травах. Дочь он встретил в кресле, обложенный подушками. И когда она вошла к нему, исхудавшая и несчастная, подумал, что надо поговорить с братом Петром: среди Лопухиных самый досужий и влиятельный.

Но он решил не говорить об этом дочери, только осторожно выспросить у неё о кремлёвском житье.

Пристальный взгляд отца смутил Дуню: «Лишь бы не стал расспрашивать!» Она поцеловала его.

   — Слава тебе, Господи! Лоб-то у тебя не горячий. А это, вишь, лекарь прислал тебе склянку с лекарствами. Велел перед едой по одной пилюле принимать.

Она поставила на стол банку с лекарствами, села рядом на табурет, спросила, чем кончился потешный поход. Отец начал рассказывать о «есаулах» Лопухиных, о князе-кесаре Ромодановском и только ни разу не помянул о царе Петре. Лопухин старался казаться весёлым, но сердце его сжималось при виде поблекнувшей красоты дочери. В душе кипело: «Да что же они, лиходеи, с нею делают!» Его большие серо-голубые глаза потемнели от сдерживаемого гнева. Не выдержал:

   — Жалуешься на что, Дунюшка? Исхудала вся. Али болит у тебя что?

   — Так приболела немножко, да ныне здорова, — уклончиво ответила она. — О внуке, об Алёшеньке, почто не спросишь?

   — Матушка сказывала уже: здоров Алёшенька. Вести приносили про него. Будто из Немецкой слободы присылали ему подарки.

Евдокия вспыхнула.

   — Ну, коли вести тебе приносили, то ведомо тебе и то, что я подарок тот выбросить велела. Что глядишь на меня? Али не так сделала?

   — Сама, поди, знаешь: царю Петру мила Немецкая слобода. Его не переломишь.

И, удручённо помолчав, Лопухин продолжал:

   — Ты, Дунюшка, угождай царю-то, удовольствуй его. И гляди, чтоб дурости никакой от тебя не было — вот и не потянет его более в Немецкую слободу. А ты задумала обиду ему чинить!

   — Какую обиду?

   — А что подарок его выбросила.

   — Не ведаю, батюшка, об чём изволишь говорить.

   — Немка-то подарок Алёшеньке послала, думаешь, без ведома царя Петра?

   — Ох, батюшка, не об том речь. Худо ты знаешь Петра. Он в такие дела не мешается.

   — Ну, и ты не мешайся. Да с людьми говори поменьше — оно умнее будет.

   — Видел бы ты, как его пьяного из слободы привезли.

   — Ништо. Перебесится — и пить перестанет. А ты до времени нишкни.

   — Батюшка!

   — Не сетуй, Дунюшка, на мои слова! Но ежели Наталья Кирилловна помалкивает, то тебе и сам Бог велел.

   — Наталья Кирилловна всё делает по своей выгоде. Ей бы меня уколоть. Она не останавливает Петрушу, чтобы меня виноватить. Ежели сын её от меня гуляет, то выходит, по её слову, что я безлюбовная жёнка. Мне она так и сказала: ты-де безлюбовная жёнка и тебе прямая дорога в монастырь.

   — Молчи, Дунюшка, на эти слова, молчи! Перемелется — мука будет.

А сам тревожно подумал: «Ворон старый не каркнет даром. Верно, крепко засело у царицы Натальи упечь невестку в монастырь. Ишь, злоба-то как в ней лютует. Завидует Дуняшкиной красоте. Ей бы самой в монастырь. Старые царицы испокон веков кончали жизнь в монастыре. Кирилловне давно уже пора постричься, как принял схиму её отец. Вот и развязала бы она руки своему сыну-царю, стал бы своей волей править, а не из-под её руки. Да, видно, такой уж она уродилась, властолюбкой. Над царём Алексеем своевольничала, а ныне над сыном».

Тяжко задумался Фёдор Абрамович, как бы спасти Дуню от царицы. Трудное это дело: за нею стоит царь Пётр, который во всём творит волю матери. Как бы не Лишиться его царской милости.

Когда свидание с дочерью кончилось и Дуня стала откланиваться, Лопухин-отец взял с неё слово быть ниже травы и тише воды.

Между тем Наталье Кирилловне было не до невестки. С наступлением весны Пётр снова поселился на Переяславском озере. Чтобы мать не тревожилась о нём, слал ей письма.

И вдруг пропал. Об этом оповестил специально прискакавший гонец: царя нигде не сыщут. Наталья Кирилловна была в беспокойстве. Сначала думала отрядить Лёвушку с князем Борисом, более лёгким на подъём, потом решала ехать сама.

Фёдор Лопухин, все эти дни державший ушки на макушке, потому что размышлял, как подступиться к царице и замолвить доброе слово о своей Дуне, сумел своими тайными путями разведать, что царь двое суток отсыпался в маленьком хуторке недалеко от озера. Он и пришёл с этой вестью к Наталье Кирилловне.

Все знали, что царица Наталья в великой тревоге, но никто из её родных этой тревоги не разделял. Молодому царю Петру не впервой куролесить, где-нибудь отсыпается после очередной попойки. Наталья Кирилловна гневалась на братьев, особенно на Лёвушку, за их медлительность, глотала пилюли, пила целебное питьё и отважилась на поездку.

Отговаривать её от этой опасной в холодную весеннюю пору поездки было бесполезно. Ей казалось, что никогда прежде она так не любила сына, как сейчас, никогда так мучительно не тревожилась о нём. Чем нелепее и рискованнее проявлялись его недостатки, его физическое нездоровье, тем больше овладевали её душой страхи за сына. Как уберечь его от беды? Она верила, что ему суждено стать великим государем. Ей часто приходили на память гадания их семейного друга и учителя Симеона Полоцкого, пророчившего Петруше великое будущее, и она твердила себе: «Всё так и будет. Звезда Петруши взойдёт миру на диво».

Потому и не думала о своём здоровье и собралась в опасную для неё дорогу.

Увидев входившего к ней боярина Лопухина, она сразу почувствовала, что на устах у него добрая весть для неё. Бог весть каким способом она угадала это, потому что боярин Фёдор склонился в низком-низком поклоне, чтобы скрыть свои чувства при виде царицы. Его поразило её исхудалое, изжелта-белое лицо с тонкими бледными губами и воспалёнными глазами. Это так испугало его, что он начал с дрожью в голосе:

   — Дозволь, великая государыня, сказать тебе добрую весть о царе Петре Алексеевиче. После трудов праведных он отсыпается в малом хуторке близ Переяславского озера.

   — От кого принёс вести?

   — От брата Василия. Ныне у тебя будет. Сымет дорожное платье да в кафтан обрядится и прямо к тебе с ведомостями. А мне велел упредить его, дабы ты, государыня, в спокойствии была.

Царица усмехнулась чему-то, тихо проговорила:

   — Ценю усердие ваше, бояре Лопухины.

   — Низко кланяемся тебе, праведная государыня, на добром слове.

   — О чём просишь, Фёдор Абрамович?

   — Милости твоей просим, да ещё у Бога прошу здоровья тебе, царица-матушка, и сыну твоему царю Петру Алексеевичу.

   — Да про дочь-то свою что ж не помянешь? И про внука Алёшеньку?

   — Негоже мне досаждать тебе, великая государыня. Но и об дочери у меня також будет речь к тебе. Прости ты её, царица-матушка, молода ещё, ума твёрдого не вынесла. Сгоряча может и лишнее что-нибудь сказать.

Наталья подумала, что её невестка испугалась своей дерзости и послала к ней отца.

   — Бог простит, — сухо произнесла она. — А я на сердце зла никогда не держу.

Фёдор Лопухин удовлетворённо крякнул, не замечая насмешки, с какой смотрела на него царица. Впрочем, эта насмешка была вполне добродушной. Наталья знала, что песенка Лопухиных уже спета. Сколько бы ни каялась Авдотья, не такая жена нужна Петруше. Да и сами Лопухины стариной живут, а в новых делах Петра люди недосужие. Они не видят, как смешны в своём усердии: обрядятся в кафтаны и будто службу несут. А того не понимают, что мир ныне держится не на старине, а на родовых устоях. Оттого Лопухины и противятся немецким обычаям и хулят Немецкую слободу. Пусть тешат себя. Теперь везде спрос на иноземцев.

Когда Фёдор Лопухин ушёл, обнадеженный и успокоенный, Наталья с беспощадной ясностью подумала, что час Лопухиных уже пробил. «Но разве моя вина в том? Таковы судьбы людские. Ныне во всех землях монархи окружают себя чужестранцами, а своих дворян теснят, лишают привилегий. Недавно рассказывали о саксонском курфюрсте Августе Втором. Он даёт иноземцам чины, делает их министрами. Зато и ловки те министры в выколачивании денег в королевскую казну. А где у нас люди, досужие в таких делах? Мой братец Лёвушка да князь Борис хоть и горазды выбивать деньги из провинций, да пополняют ими не казну, а свои карманы. Лефорт прав: обычаи надобно менять, и нужны другие люди. Но кто станет думать об этом? Петруша занят своими кораблями».

Наталью время от времени мучило нездоровье, и ей всё труднее было удержать сына дома, чтобы обговорить с ним все дела. В мыслях у неё было убедить Петрушу, дабы съездил либо в Польшу, либо в Неметчину да посмотрел на тамошнее управление державой да поучился добыванию денег.

Мысли Натальи, хоть и были наивные, не были лишены практического смысла. Однако Пётр думал совсем о другом.