В ожидании Махатмы

Нарайан Разипурам Кришнасвами

 

Предисловие

 

О чем эта книга?

На первый взгляд — о любви.

Здесь есть Он и Она, вспыхнувшее при случайной встрече чувство, мучения, сомнения, радость, ревность, есть свидания, письма и предвкушение свадьбы на последней странице. Но все это — в жерновах внешних сил и прежде всего политических событий.

О политике?

Да, здесь есть митинги и листовки, яростные споры и взрывы на железных дорогах, революционеры и тюремщики, фоном для любовных переживаний героев служат тектонические события истории — в конечном счете истории мира, но прежде всего родной им Индии.

Но большая часть всего этого остается не до конца понятным нашему читателю, живущему совсем в иное время, совсем в другом мире, и требует для осмысления дополнительных знаний.

Так, может быть, это книга об Индии?

При внимательном прочтении мы действительно можем немало узнать из нее о жизни в глухой глубинке страны, о взаимоотношениях крестьян, лавочников, торговцев, об их нуждах, об их традициях, а при очень внимательном прочтении — о менталитете индийцев. Но это явно не было задачей автора. Он писал для своих соотечественников (правда, на английском языке), и этнографические подробности не были для него самоцелью.

И хотя, повторяю, в повести Нарайяна есть и любовь, и политика, и, конечно, Индия, но в целом она не об этом, и вряд ли она заинтересовала бы переводчиков на русский язык, а теперь еще и нас с вами, читатели, если бы в ней не было светового стержня — Махатмы Ганди.

Ганди отнюдь не главный герой и появляется далеко не на каждой странице. Но его присутствие ощущается все время, и все развитие событий связано с этой колоссальной фигурой мировой истории.

«Колоссальная фигура» — так сказалось, и это верно, ибо совсем недавно мировой опрос поставил этого маленького, тщедушного, «голого факира» (как презрительно называл его Черчилль) на первое место в «рейтинге» величайших людей Земли за 2000 лет от Христа и до наших дней.

Ганди опередил даже самого основателя христианства.

Он не был завоевателем и был в то же время полководцем многомиллионных армий, он учил их самоуважению и победам над своей пассивностью; он учил их бесстрашию и одновременно любви к противнику; он боролся с несправедливостью, а не с носителями этой несправедливости. Он апеллировал к совести своих политических врагов и завоевывал их сердца, нередко превращая их в своих союзников.

Многим в те времена (и не только Черчиллю!) казалось, что Ганди — человек из прошлого, как бы посланец древней или средневековой Индии. Над ним смеялись, его обожали, не понимали и следовали за ним с восторгом самоотречения. И представлялось, что этот старый человек с посохом вышел из глубины веков из той почти мифической Индии, где пели ведические мантры жрецы, произносил проповеди просветленный Будда и поучал воинов сам Бог Кришна.

Но сцена его действий была разительно современной. Не забудем, что на дворе стояла эпоха проявления насилия и жестокости. Не забудем и то, что Ганди, человек, казалось бы, не от мира сего, сумел не только сплотить Индию, но и сокрушить власть крупнейшей колониальной державы.

Мне же временами кажется, что Ганди был пришельцем из будущего. В страшном мире XX века он был как тот странный свет, что падал на сугробы из петербургского окна в начале царствования Александра Первого, свет открытого Петровым электричества — свет, без которого нельзя представить будущее мира.

Ганди впервые доказал миру, что политику могут и должны делать чистые люди, что политика не грязное дело, а нравственное.

И чем дольше мы живем, тем ближе нам его устремления, тем, хотелось бы думать, слышнее нам его тихий голос.

В книге Нарайяна образ Ганди более убедителен, чем выдуманные автором Он и Она. При этом автор не опускается до сусальности. Интересно, что микроскопичная по сути история героев книги вновь высвечивает масштабы личности Ганди.

Попутно хотел бы отметить одно обстоятельство. На Западе, где внимание к личности Ганди всегда было огромным, наибольший интерес и удивление вызывали его проповеди ненасилия, его морально-нравственные установки, его непредсказуемые действия — вроде знаменитого соляного марша, упоминаемого Нарайяном. В Индии все это воспринималось как воплощение заветов мудрецов прошлого. Но некоторые действия Ганди, почти не замеченные на Западе, действительно революционизировали индийское общество, как, например, борьба в защиту хариджан (детей Бога), как назвал их Ганди, то есть неприкасаемых, париев индийского мира.

И заслуга Нарайяна — он показывает неоднозначность отношения к Ганди в глубинах тогдашнего индийского общества.

* * *

В 1930-е годы, незадолго до описываемых в этой книге событий, западные социологи вознамерились выяснить, насколько знакомы жителям тропической Африки культовые фигуры, знаки и символы Европы и США. «Туземцам» демонстрировали фотографии и картинки и просили назвать, кто или что изображено на них.

С грандиозным отрывом в этом забавном тесте лидировал Микки-Маус. Но рядом с ним по узнаваемости стояла фотография старого человека в белоснежном дхоти — Махатмы Ганди.

Сейчас иные времена. И когда в прошлом году я увлеченно рассказывал об идеях Ганди турецким журналистам, один из них, записывавший все подряд, доброжелательно спросил меня напоследок: «Как, Вы говорите, фамилия этого парня?»

Хочется надеяться, что те, кто прочтет книгу Нарайяна, не только будут знать ответ на этот вопрос, но и захотят узнать побольше о Мохандасе Карамчанде Ганди, человеке из будущего, из нашего с вами настоящего.

 

Часть первая

 

Мать, которая умерла, когда он родился, и отец, которого убили в Месопотамии, были для Шрирама чуть ли не персонажами из какой-то легенды. Правда, относительно матери имелось реальное доказательство — фотография в рамке, висевшая на стене так высоко, что долгие годы он ее просто не видел; когда же он вытянулся, так что смог рассмотреть поблекшее изображение, оно ему не понравилось; лучше бы мать походила на европейскую королеву с румяными, словно яблоки, щеками и замысловатой прической — ее портрет висел в лавке напротив их дома, куда он часто ходил покупать мятные леденцы на деньги, которые ежедневно выдавала ему бабушка. Об отце приходили, по крайней мере, регулярные напоминания. Каждый месяц первого числа почтальон приносил длинный коричневый конверт, адресованный бабушке. И каждый раз, принимая конверт, бабушка плакала. Ребенком Шрирам никак не мог понять, что там такого было в этом конверте, чтобы вызывать у бабушки жгучие слезы. Лишь годы спустя он понял, что бабушка получала назначенную ему от армии пенсию. Получая конверт, она неизменно говорила: «Я и без твоей пенсии тебя прокормлю. Господь о нас позаботился». И относила конверт в Фондовую контору через два дома от них (что это за «контора», он понятия не имел). Возвращаясь, она говорила: «Если деньги не пристроить, они исчезают, как дым. Вот вырастешь — и делай с ними, что хочешь».

* * *

В детстве его очень занимал этот портрет в лавке напротив. Лавочника звали Канни; сухой, сварливый, мрачный человек, он целыми днями сидел на корточках, проворно отпуская товары покупателям. Его глухой голос раздавался до одиннадцати часов ночи, когда наконец он закрывал свою лавку, — он спорил, обличал, запугивал должников. «За кого ты меня принимаешь? Да как ты посмел опять явиться без денег? Думаешь меня провести? Не выйдет! Да я десяток таких, как ты, проглочу и не замечу!» В лавке с ее сигарами, руганью, стреляющей газировкой и дешевыми сигаретами биди только и было приятного что портрет дамы с румяными щеками, большими темными глазами и падающими из-под короны локонами. «Эти глаза глядят на меня», часто думал Шрирам. Ради удовольствия встретиться с ними взглядом он снова и снова возвращался в лавку и что-нибудь покупал.

— Чей это портрет? — спросил он как-то, оторвавшись от подкрашенной газировки.

— Откуда мне знать? — сказал Канни. — Должно быть, какая-то королева. Верно, королева Виктория.

С таким же основанием он мог бы объявить, что это Мария-Тереза или Анна Болейн.

— Сколько ты за него заплатил?

— Почему тебя все это интересует? — с легким раздражением ответил Канни.

Будь на его месте кто-то другой, он бы завопил: «Ты кончил? Ну и проваливай! Не стой и не морочь мне голову своими вопросы!»

Но Шрирам занимал особое положение. Он был хороший покупатель, оставлял каждый день уйму денег в лавке и заслуживал уважения из-за своего счета в банке.

— А где ты его взял? — спросил Шрирам. Канни был в благодушном настроении.

— Да ты этого человека знаешь — таможенный инспектор с улицы Пиллайа. Он мне задолжал уйму денег. Я долго ждал, наконец явился однажды к нему и забрал эту картину, она у него в комнате висела. Хоть что-то с него получил.

— Если когда-нибудь захочешь ее продать, — робко сказал Шрирам, — скажи мне цену.

— Ну и ну! — захохотал Канни. Он был в превосходном настроении. — Я знаю, ты у нас можешь купить саму королеву! Настоящий заминдар\ Но я не хочу с ней расставаться. Она приносит мне удачу. С тех самых пор, как я ее там повесил, мое дело выросло в десять раз.

* * *

Как-то вечером бабушка спросила:

— Ты знаешь, какая завтра будет звезда?

— Нет. Зачем мне это? — ответил он, удобно облокотясь о холодный цементный подоконник и глядя на улицу.

Сколько он себя помнил, он всегда так сидел, с утра до вечера. Когда ему исполнился год, бабушка усадила его у окна и показала всякие интересные вещи на улице: телеги, запряженные буйволами, повозки с лошадьми и несколько первых автомобилей того времени, которые вовсю гудели и грохотали по мостовой. С тех пор он отказывался есть, если она не разрешала ему следить за тем, что происходило на улице. Она подносила к его губам ложку с рисом и простоквашей и восклицала: «Посмотри, какое большое авто. А наш малыш Рам в нем поедет?» Заслышав свое имя, он моргал и раскрывал рот, и она быстро всовывала ему в рот рис. Он так привык к этому окну, что, когда вырос, не искал иных развлечений: сидел себе, порой с книжкой, у окна и смотрел на улицу. Бабушка часто его за это журила.

— Что ты никуда не ходишь и со своими сверстниками не знаешься?

— Мне и тут хорошо, — отвечал он коротко.

— Встал бы с этого места, ты бы многое увидел и узнал, — говорила она сердито. — Знаешь, твой отец в твоем возрасте мог прочесть календарь, перевернутый вверх ногами, и в одну секунду сказать, какая звезда в какой день главная.

— Он, верно, был очень мудрый человек, — рискнул Шрирам.

— Не наверно, а точно, — поправила его бабушка. — Как и твой дед — ты же знаешь, какой он был умный! Говорят, дед перевоплощается во внука. У тебя такой же нос, как у него, и брови такие же. И пальцы у него были длинные, как у тебя. По на этом все сходство и кончается. Лучше бы ты унаследовал его ум.

— Жаль, что ты не сохранила для меня его портрета, бабушка, — сказал Шрирам. — Я бы на него молился и стал бы таким же умным, как он.

Старушке понравились эти слова, и она сказала:

— Я тебя научу, как стать лучше.

Она подтащила его за руку к лампе в холле, бросавшей небольшой круг света. Вынула из-под черепицы в покатой крыше календарь, обернутый в плотную бумагу. Уселась на пол, потребовала, чтобы он принес ей очки, открыл календарь и нашел в нем определенную страницу. Страница была испещрена крошечными загадочными символами, разделенными на таинственные колонки. Она низко склонилась над ними.

— Что это ты делаешь? — спросил Шрирам жалобно.

Она указала пальцем на букву и спросила:

— Это что?

— Са… — прочитал он.

— Это значит Садхайа. Твоя звезда.

Провела пальцем по строке и указала на завтрашнее число.

— Это как раз завтра — ты родился под этой звездой. Завтра тебе исполнится двадцать лет, хотя ты ведешь себя так, словно тебе десять. Я собираюсь отпраздновать эту дату. Хочешь пригласить своих друзей?

— Ну нет, — отрезал Шрирам.

* * *

На следующий день он в одиночестве праздновал день своего рождения. Хозяйкой и гостьей была бабушка. Снаружи никто бы и не догадался, какой важный день отмечали в доме № 14 по Кабирской улице. Дому было лет двести, не меньше, он и выглядел совсем древним. Он стоял последним на их улице, хотя выстроивший его прадед называл его «первым». Отсюда были видны зады теснившихся на базаре зданий, и день и ночь с Базарной улицы доносился говор толпы. Рядом с домом Шрирама помещалась небольшая типография, целыми днями испускавшая жалобные стоны, рядом с ней — еще один древний дом, в котором помещалось шесть шумных семейств, а за ним — Фондовая контора, куда бабушка клала деньги внука. Улица здесь изгибалась; по слухам, близость к базару, Городской начальной школе второй ступени, диспансеру местного Благотворительного фонда и, пуще всего, к нескольким скамьям вокруг фонтана на базаре придавала домам на Кабирской улице особую ценность.

Дома здесь были все на одно лицо — пологая длинная крыша, поддерживаемая изящными деревянными колоннами красновато-желтого цвета с резьбой и медными украшениями, а под окнами пиол, выложенная кирпичами открытая площадка, на которой летом спало все семейство.

Стены были в два фута толщиной, двери с бронзовыми ручками сделаны из вековых тиковых досок, а черепицы — из обожженной глины, которая выдержала бури и ливни столетий. Все дома походили друг на друга; изящные колонны и покатые крыши как бы складывались в одно здание. Много поды утекло с тех пор, как их построили двести лет назад. Нередко они переходили в другие руки, когда прежние владельцы бесследно исчезали в ходе запутанных судебных тяжб; кое-какие сдавали в аренду дельцам («Солнечное Сияние», «Фабрика Маслел» или Отделение банка), — которые удалялись в деревню или возводили себе современные виллы в Новом районе. Однако один или два дома хранили верность времени, оставаясь в руках одной семьи. Таким был дом № 14. Семья поселилась в нем двести лет назад и все еще жила в нем, хотя из всего рода осталось лишь двое — Шрирам и бабушка.

* * *

Сезон еще не начался, однако к дню рождения бабушка добыла откуда-то сахарный тростник длиною в целый ярд.

— Какой это день рождения, если в доме нет тростника?! Внесешь его в дом и празднуй — это благоприятный знак.

Над дверью она повесила гирлянду из манговых листьев и посыпала порог цветной рисовой мукой. Проходивший мимо сосед остановился и спросил:

— Что это вы празднуете? Может, нам задуть огонь в очагах и прийти к вам на праздник?

— Конечно, приходите, — ответила бабушка любезно. — Будем рады.

И прибавила, словно желая нейтрализовать приглашение:

— Мы вам всегда рады.

Она жалела, что не может позвать соседей, но внук-затворник запретил ей кого-либо приглашать. Если б не он, она бы созвала барабанщиков и трубачей и устроила праздничное шествие, как мечтала все эти годы. Ведь это был день его двадцатилетия, когда она вручит внуку сберегательную книжку и передаст ему управление его собственностью.

* * *

Поход с бабушкой в Отделение банка в нескольких шагах от дома превратился в целое событие. Под открытым небом бабушка словно уменьшилась ростом — это она-то, которая распоряжалась всем в доме № 14! За его стенами она казалась совершенно беспомощной.

Шрирам не выдержал:

— Ты словно младенец, бабушка.

Бабушка прищурилась под ослепительным солнцем и зашептала:

— Тише! Не говори громко, тебя могут услышать.

— Что услышать?

— Все, что ты скажешь. То, что происходит за закрытыми дверями, посторонним знать не обязательно. Пусть себе помалкивают.

Словно в подтверждение худших ее подозрений, Канни весело крикнул из своей лавки:

— Ого, бабушка вышла с внучком на прогулку! Просто картинка! Как молодой человек вытянулся, госпожа!

Шрирам прямо расцвел от комплимента; он почувствовал себя на голову выше всех кругом и строго сжал губы. В правой руке он держал банковскую книжку в коленкоровой обложке, которую только что торжественно вручила ему бабушка.

— О-о, молодой господин идет в надлежащую школу с надлежащей книжкой, — заметил Канни. — Он должен стать таким же великим человеком, как его отец и дедушка, взятые вместе.

Бабушка ускорила шаги и зашептала:

— Не останавливайся и не говори с этим человеком. Он нас замучит своими разговорами. Вот почему я не хотела, чтобы твой дед продавал участок напротив, но он был упрямый человек, до того упрямый! И этот Канни, который тогда был совсем юнцом, ему нравился.

— А дедушка тоже покупал бананы?

— Не только бананы, — пробормотала она с содроганием, вспоминая его привычку покупать в лавке Канни сигары.

Ей казалось унизительным курить сигару на людях: «Сосет, будто ребенок леденец на палочке!» — бормотала она, нарушая мирное течение их супружеской жизни. Она винила Канни — ведь это он вечно поощрял ее мужа к куренью — и никак не могла ему этого простить.

По пути в Фондовую контору их останавливали и другие соседи: они выглядывали из дверей и спрашивали, как это случилось, что старая госпожа вышла из дома в сопровождении внука. Было бы понятно, если бы сегодня было первое число и она одна шла в контору. Но что же заставило ее отправиться туда в сопровождении этого юноши, которого они почти никогда не видели на улице, к тому же державшего сберегательную книжку в руке?

— Как?! — вскричала соседка, которая была бабушкиной закадычной приятельницей. — Неужто у этого мальчика будет собственный счет в банке?

— Он уже больше не мальчик, — ответила бабушка с жаром. — Он уже взрослый и может сам заниматься своими делами. Сколько мне за ним смотреть?! Я ведь не бессмертна. От каждой из обязанностей следует освобождаться по мере того, как возникает возможность это сделать.

Это было довольно сложное соображение, выраженное к тому же в запутанной форме, однако приятельница, видно, тотчас его поняла, ибо, спускаясь по ступенькам своего дома, воскликнула:

— Ты так мудро говоришь! Современным девушкам надо поучиться у тебя, как следует поступать в жизни.

Бабушку до того обрадовалась, что остановилась, чтобы шепнуть той на ухо:

— Я была лишь доверенным лицом. С сегодняшнего дня он будет сам заботиться о своих деньгах.

— Очень мудро, очень мудро, — согласилась приятельница. И тут же спросила: — А сколько там всего?

— Этого ты никогда не узнаешь, — сказала бабушка и пошла дальше.

Шрирам, ушедший немного вперед, спросил:

— Как это так получается, бабушка, что ты останавливаешься и со всеми говоришь? Что ты ей сказала?

— Ничего, — ответила бабушка, — и ты поступай так же и будешь счастливее. Твой дед погубил себя болтовней. Все, что с ним случалось, хорошее ли, плохое, через десять минут становилось известно всему городу — иначе он места себе не находил.

— А зачем надо все от всех скрывать? — спросил Шрирам.

— Затем что так лучше, и все тут, — ответила бабушка.

Все эти остановки по дороге в контору их задержали. Пробило четыре часа, когла бабушка подошла к окошечку в контору.

— Неужто надо обязательно являться в последнюю секунду? — спросил управляющий. — Почему вы не пришли чуточку раньше? Есть на то какая-то причина?

— Никакой, — ответила бабушка. — Просто я уже немолода и не могу бежать по улицам вприпрыжку.

Управляющий, привыкший к ее нраву, открыл боковую дверь и молча впустил их в контору.

Затем Шрирама стали посвящать в тайны банковского дела. Управляющий открыл последнюю страницу его сберегательной книжки и произнес:

— Какую ты видишь здесь цифру?

Уж не проверяет ли управляющий его знаний по арифметике, мелькнуло у Шрирама в уме. Страшное воспоминание о первых годах в школе! Он осторожно ответил:

— Тридцать восемь тысяч пятьсот рупий семь анн и шесть пайс.

— Совершенно верно! — вскричала бабушка.

Ее, видно, поразила его сообразительность.

— Да за кого ты меня принимаешь, бабушка? — обиделся Шрирам. — Ты думала, я даже этого не знаю?

— Конечно, — спокойно ответила она. — Ведь я-то помню, какие у тебя были отметки.

Управляющий, человек миролюбивый и обходительный, перевел разговор на более безопасную тему:

— Видишь, это твои сбережения. В неделю ты можешь снять двести пятьдесят рупий, но не больше! Вот бланки для заполнения. Смотри, не потеряй их, не то деньги попадут в чужие руки.

— И что? Разве кто-то другой может получить но ним мои деньги?

— Как правило, нет, но мы считаем своим долгом принимать в денежных делах все предосторожности, — заверил управляющий.

Почему-то вопросы Шрирама расстроили бабушку.

— Зачем столько расспрашивать? Если управлящий говорит: «сделай то» или «сделай это», ты должен повиноваться — и все.

— Всегда нужно знать, что делаешь, — заявил Шрирам. — В этом нет ничего дурного.

Бабушка повернулась к управляющему и с гордостью произнесла:

— Вот каково оно, нынешнее поколение! Они на нас не похожи. Сколько лет я к вам сюда приходила? Вы когда-нибудь слышали, чтобы я спрашивала, как и почему это так, а не этак?

В ответ управляющий промычал что-то неопределенное: он не хотел сердить свою старую клиентку, но думал и о ее преемнике. Он положил перед бабушкой письмо, постучал пальцем по нижней строчке и сказал:

— Могу я попросить вас расписаться вот здесь? Отныне распоряжаться вкладом будет ваш внук. Теперь вам не нужно будет ходить сюда так часто, как прежде.

— Наконец-то я свободна — после двадцати лет! — вскричала бабушка.

Она глядела с торжеством, будто долго бежала и наконец достигла заветной черты.

Шрирам не очень-то понял, что все это значит, но не стал особенно волноваться. Он просто заметил:

— На твоем месте я не стал бы класть столько сил, чтобы накопить эти деньги.

— Вот и хорошо, что я это не ты! Не говори такого при этом человеке, который следил за твоей собственностью и охранял ее все эти годы!

Шрираму хотелось проверить, как работает волшебная игрушка, которую ему вручили с таким торжеством. Он схватил перо, ткнул в чернильницу, выписал двести пятьдесят рупий, оторвал страничку и с вызывающим видом подал ее управляющему.

— Проверим, действительно ли я хозяин своих денег?

Управляющего поразила его решительность. Он улыбнулся и произнес:

— Но, милый мой, ты же знаешь, что мы закрываемся в четыре часа, а касса у нас ежедневно закрывается в два. Если тебе нужны наличные, ты должен приходить до двух. Можешь прийти в любой рабочий день. Измени дату — и приходи к нам завтра прямо с утра. Ты уверен, что тебе срочно нужна именно эта сумма?

— Абсолютно уверен, — сказал Шрирам. — Я снял бы и больше, если б вы разрешили брать за раз больше двухсот пятидесяти рупий.

— Могу я узнать, зачем тебе столько денег? — поинтересовалась бабушка.

— Мои это деньги или не мои? — спросил Шрирам.

— Они твои, но в то же время и нет, — ответила бабушка таинственно. — Мне не к чему тебя спрашивать, что ты делаешь с собственными средствами. Это твое дело. Ты уже взрослый и знаешь, что делаешь. Я могу больше не беспокоиться. Это абсолютно твое дело. Но я хочу спросить тебя — просто мне интересно, и только — зачем тебе двести пятьдесят рупий? Это твое дело, я знаю, но не забывай об одном. Деньги всегда лучше не тратить. Всегда спокойнее, когда деньги лежат в банке и ты их не трогаешь.

— Совершенно верно, совершенно верно, — подхватил управляющий. — Золотые ваши слова. Вот я тебе, юноша, и говорю. Приходи завтра с утра.

И он взял бланк в руки.

— Дайте сюда! — вскричала бабушка и выхватила у него бланк. — Переправь сумму на пятьдесят, Шрирам. Тебе сейчас нужно только пятьдесят, а вовсе не двести пятьдесят. Я бы этот бланк порвала, да только это твой первый чек на получение денег, и это было бы не к добру.

— Хорошая мысль! — подхватил управляющий. — В наши дни лучше носить при себе поменьше денег: вокруг столько карманников.

Он обмакнул перо в чернила и подал его Шрираму.

— Поставь свою полную роспись возле каждого исправления.

Шрирам повиновался, бормоча:

— Вот видишь! Так я и знал! Говорят, что я хозяин своих денег. Но взять то, что хочу, я не могу! Хорошенькое дело!

Управляющий принял чек и сказал:

— Приходи за деньгами завтра в десять тридцать утра.

— Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я пришел опять с бабушкой! — заметил Шрирам с сарказмом.

* * *

На следующий день Шрирам остановился у лавки Канни и заказал лимонад и бананы. Получив заказанное, он спросил:

— Сколько с меня?

— Четыре анны, — ответил Канни.

Шрирам вытащил из кармана несколько рулонов банкнот и, отделив одну, подал ее Канни. Это была настоящая демонстрация богатства.

На Канни это произвело должное впечатление. В его манере тут же появилась почтительность.

— А ты не поискал в карманах? Может, где-то завалялась мелочь?

— Будь у меня мелочь, разве я стал бы все это перед тобой вываливать? — спросил с важностью Шрирам.

— Ну ладно, ладно.

Канни взял деньги и, не медля, спрятал их в кассу. Шрирам ждал сдачи. Канни занялся другими покупателями.

— А где моя сдача? — спросил Шрирам.

Канни ответил:

— Пожалуйста, подожди. Я должен тебе кое-что сказать. Понимаешь…

В эту минуту вошел разносчик чая со своим чайником и спросил пачку сигарет. За ним появилось еще четверо покупателей. В лавке было полно народа, некоторым приходилось стоять перед ней на улице и тянуть к Канни руки, словно нищим. Все это время Шрирам ждал, устремив взор на портрет королевы с румяными щеками, которая взирала на мир сквозь гроздья подвешенных к потолку бананов. Пришли школьники и потребовали мятные леденцы в коробочках. Канни обслужил всех, словно автомат. Когда последний покупатель удалился, Шрирам спросил:

— Сколько, по-твоему, я должен ждать свою сдачу?

— Не сердись, господин, — сказал Канни.

Вынул толстую тетрадь, сдул с нее пыль, перевернул пожелтевшую страницу, указал на какую-то цифру и спросил:

— Видишь вот это?

— Да, — ответил Шрирам, удивляясь, почему это в последние дни все показывают ему цифры.

— Девять рупий, двенадцать анн, — прочитал он вслух.

— Это старый долг твоего дедушки, вот уже несколько лет, как он за ним значится. Он бы заплатил его, я уверен, если б только не умер. Но мы же не знаем, когда нас настигнет смерть. Понимаешь, я доставал ему особые сигары из Сингапура, манильские, с обрезанными кончиками.

— Почему ты не сказал о долге бабушке?

— Бабушке?! Ни за что! Ему бы это не понравилось. Я знал, что ты когда-нибудь мне заплатишь.

— Ах, вот как! Конечно, возьми эти деньги! — великодушии согласился Шрирам и повернулся, чтобы идти.

— Достойный внук! — пробормотал Канни. — Теперь душа старика успокоится.

— Только где она, эта душа? — спросил Шрирам. — Ты не думаешь, что она уже переродилась в кого-то?

Но Канни не пожелал входить в подробности посмертного существования и занялся поджидавшими его покупателями.

Уходя, Шрирам сказал:

— Помни, я куплю у тебя эту картину, как только ты захочешь ее продать.

— Разумеется, разумеется. Обещаю подарить ее тебе, когда я решу закрыть лавку, — но не раньше! Это мой талисман!

— А если объявится муж этой госпожи и потребует картину, что ты тогда будешь делать? — спросил Шрирам.

Эти слова заставили Канни остановиться и на мгновенье задуматься, какой ему придется избрать путь.

* * *

Шрирам брел по улице, сам не зная, куда и зачем он идет. Он чувствовал себя как человек, в кармане у которого лежит могущественный талисман, с помощью которого он может взлететь в небо или оказаться где только пожелает. Он сунул руку в карман своей джиббы и покрутил на ходу банкноты. Жаль, что он не попросил управляющего дать ему новенькие: тот всучил ему бумажки, побывавшие во многих руках, видно, новенькие оставляет для больших людей. Впрочем, что такое большой человек? Им может стать любой. Не исключая его самого. У него ведь есть деньги, хотя люди по-прежнему считают его маленьким мальчиком, который держится за бабушкину юбку. Бабушка, конечно, женщина хорошая, но ей пора оставить его в покое. Не понимает, что он уже взрослый. Обращается с ним, как с ребенком — ему это надоело! Почему он не может взять двести пятьдесят — а не пятьдесят! — рупий из банка, если ему так хочется?! Теперь он сам будет ходить в банк, и ей придется позволить ему поступать так, как он пожелает. И хорошо, что в кармане у него было только пятьдесят рупий, когда он разговаривал с Канни. Покажи он ему двести, тот мог бы потребовать половину в оплату дедушкиного долга. На мгновение Шрирам задумался над целью жизни на земле: неужели человек рождается, растет, достигает двадцатилетия — и все для того, чтобы оплатить долг за сигары? Но он не стал углубляться в философские размышления. «Должно быть, я все это пойму, когда стану постарше, — подумал он, — не сейчас…» Он отогнал эту мысль. «Я взрослый, у меня есть собственные деньги, иду домой, когда пожелаю. Бабушка не может меня спросить, что я там делал…» Он все кружил и кружил по Базарной улице, глазел на лавки, размышлял, не купить ли чего. Деньги в кармане не давали ему покоя: их надо было истратить. Однако в лавках ничего привлекательного как будто не было. Он остановился на минуту, размышляя о том, как трудно отделаться от денег.

Мужчина в хлопчатой майке и подоткнутом дхоти протянул ему шезлонг с парусиновым сиденьем.

— Бери, задешево отдаю!

Шрирам посмотрел на шезлонг. Пожалуй, иметь в доме не помешает. Его можно складывать, сиденье из парусины в красную полоску. В доме нет никакой мебели.

— Десять рупий, господин, тик высшего качества.

Шрирам внимательно разглядывал шезлонг, хотя и не знал разницы между тиком и розовым деревом.

— Это настоящий тик? — спросил он.

— Тиковое дерево с горы Мемпи, господин, с гарантией, потому я и прошу десять рупий. Будь это обычное дерево из джунглей, я бы отдал за четыре.

— Даю семь, — произнес Шрирам решительно и посмотрел в сторону, делая вид, что сделка его не интересует.

Сошлись на восьми. Шрирам предложил мужчине еще полрупии, чтобы тот донес покупку до дома. Бабушка открыла дверь и с удивлением спросила:

— Что это?

Шрирам разложил шезлонг прямо посредине холла и объявил:

— Это тебе подарок, бабушка.

— Что! Мне?!

Она посмотрела на сиденье и сказала:

— Это не для меня. Сиденье из какой-то кожи, а может, из коровьей шкуры — я осквернюсь, если на него сяду. Прежде чем покупать, надо было спросить у меня.

Шрирам внимательно изучил сиденье, смахнул с него пыль, похлопал по нему ладонью и сказал:

— Это не кожа, бабушка, это парусина.

— А из чего ее делают? — спросила она.

— Понятия не имею, — ответил Шрирам.

— Парусина, это просто другое название для кожи, — объявила она. — Мне это кресло не нужно. Спи на нем сам, если хочешь.

Он в точности последовал ее совету. Целыми днями он лежал в шезлонге, глядя в потолок или читая потрепанный роман, взятый из городской библиотеки. Когда наступал вечер, он отправлялся в «Бомбей Ананд Бхаван», заказывал себе всякие деликатесы и сладости и запивал их кофе. Потом выбирал бетель, усыпанный цветной кокосовой стружкой, и, с удовольствием жуя его, шел прогуляться вдоль реки или смотрел новый тамильский фильм в кинотеатре «Ригал Пикчер Пэлас». Это тихое, спокойное существование продолжалось четыре года; время летело незаметно — разве что случится какой-то праздник и бабушка попросит что-нибудь купить на базаре. «Опять Дасара!» Или: «Опять Дипавали!» «Кажется, будто только вчера я пускал шутихи!» — восклицал Шрирам, дивясь тому, как летит время.

* * *

Наступил апрель. Солнце сияло, словно безжалостная дуговая лампа — из колодца испарилась вся вода, а дорожная пыль, ставшая бесцветной и невесомой, летела по воздуху, словно мука от жерновов. Когда Шрирам собрался к вечеру уходить, бабушка сказала:

— Может, принесешь немного сахара и жасмина на завтра, чтобы возложить на алтарь?

Сегодня Шрирам планировал пойти не в сторону базара, а к Лоули Экстеншн: ему не хотелось идти за покупками. Но бабушка не отступалась.

— Завтра Новый год, — сказала она.

— Опять Новый год! — воскликнул Шрирам. — А кажется, будто мы только вчера его праздновали!

— Вчера или позавчера, а только завтра Новый год. Мне нужно кое-что приготовить. Если ты откажешься, я сама пойду. Ведь я не ради себя хлопочу! Я только хочу приготовить для тебя сладости.

Поворчав, Шрирам поднялся, оделся и вышел из дома. Подойдя к базару, он порадовался, что бабушка его туда послала.

У фонтана его остановила миловидная девушка.

— Пожертвуешь что-нибудь? — спросила она, тряся запечатанной жестяной кружкой.

У Шрирама перехватило горло, он не мог вымолвить ни звука. Ни одна девушка с ним раньше не заговаривала; она была молодой и стройной, глаза у нее весело блестели. Ему хотелось спросить: «Сколько тебе лет? Из какой ты касты? Где твой гороскоп? Ты свободна и можешь выйти за меня замуж?» Она была совсем другой, чем та красавица в лавке Канни; внезапно его критические способности обострились — он понял, насколько незначительной была та, другая, европейская королева. Непонятно, почему он вообще о ней думал. Больше он и не глянет на эту картину, даже если Канни решит ее ему подарить. Девушка тряхнула кошельком, он опомнился и сказал:

— Да, да, конечно…

И зашарил в поисках мелочи в боковом кармане своей джиббы. Найдя монету в восемь анн, он опустил ее в кружку. Девушка улыбнулась ему и пошла дальше. Походка у нее была такой легкой, что казалось, будто она не идет, а танцует. Шрираму пришла в голову дикая мысль, что она позволит ему коснуться своей руки, но она повернула и исчезла среди толпы. «Такой красавице опасно ходить по улицам!» — подумал Шрирам.

По улице катили велосипеды, повозки, машины, толпами шли люди, теснясь под крытыми воротами, ведущими на базap. Они несли овощи, связки банановых листьев и разные покупки к Новому году. Вокруг шныряли мальчишки с корзинами на головах. «Поднести, господин? Поднести что-нибудь?» — приставали они. Девушка растворилась в толпе, словно птица, взмахнувшая крыльями.

Ему хотелось пропеть ей песню, но она исчезла. Он понял, что даже не спросил, на что она собирает деньги. Почему он дал ей какую-то жалкую монетку, а не сунул в кружку бумажку в десять рупий (ведь он мог себе это позволить)? Произвел бы на нее впечатление; возможно, она даже остановилась бы и поболтала с ним. Надо было у нее спросить, где она живет? Какая глупость, что он ее не задержал! Выложил бы все свои деньги в ее кружку! Она исчезла за аркой базарных ворот. Он побрел, надеясь хоть краем глаза увидеть ее. Если он когда-нибудь ее встретит, то возьмет у нее из рук кружку для пожертвований и станет сам собирать их для нее, не важно для чего там они это делают. Он разглядывал толпу, ища белое сари среди теснящихся людей, вокруг прилавков с овощами… Но поиски были безнадежны, ее ни за что не найти. Кто она? Откуда взялась? Может, она дочь судьи или еще какая-то высокопоставленная персона — случайно попалась ему на пути, а он не знает, как надо себя с ней вести? Вот глупец! Он с болью ощущал, что не обладает тем лоском, который необходим для такого случая. Вот почему его уговаривали поступить в колледж и получить степень бакалавра. Окончившие колледж и получившие степень бакалавра, конечно, знают, как вести себя с девушками. Пройдя под аркой, он зашагал в том направлении, куда исчезла она. Остановясь у прилавка со сластями, над которым тучами кружили мухи, он на всякий случай сказал, ни к кому не обращаясь:

— Сколько народу собирает здесь деньги для всяких целей!

Продавец сластей хмуро ответил:

— Отчего же не собирать, если всегда найдутся люди, которые дают?

— Я видел девушку с кружкой для пожертвований. Теперь даже девушки их собирают, — заметил Шрирам и затаил дыхание в надежде что-нибудь услышать в ответ.

— А-а, эта, — протянул продавец. — Мне тоже пришлось ей кое-что дать. Ничего не поделаешь. Нам нельзя отказывать.

— А кто она? — спросил Шрирам, отбросив всякую дипломатию.

Продавец сластей кинул на него взгляд, который показался Шрираму лукавым, и сказал:

— Имеет какое-то отношение к Махатме Ганди и собирает деньги для его фонда. Ты же знаешь, Махатма едет к нам.

Внезапно Шрирам очнулся от векового сна и осознал, что Мальгуди вскоре будет иметь честь принимать Махатму Ганди.

* * *

В этом громадном сборище людей на песчаном берегу Сарайу, ожидающем появления Махатмы Ганди, Шрирам был крошечной песчинкой. Вокруг возвышения суетилось множество волонтеров в белых хаддарах. Хромированная подставка для микрофона блестела на солнце. Тут и там виднелись полицейские. Все, кому не лень, расхаживали среди собравшихся, прося их сохранять спокойствие и тишину. Люди их слушались. Шрирам завидовал важному виду этих волонтеров и добровольных помощников и размышлял, как бы и ему достигнуть такого же положения. Песок прогрелся; солнце палило вовсю. Люди сидели на земле и не жаловались.

Текла река, шелестели листья на фикусах, священных смоковницах, возвышавшихся на берегу; слышался гомон толпы, то и дело прерываемый хлопаньем бутылок с содовой; тонкие продольные ломти огурцов, нарезанные в форме полумесяца и посыпанные подсоленной лимонной цедрой, исчезали с деревянного подноса разносчика, негромко (уступка в связи с приездом великого человека) возвещавшего: «Огурец от жажды! Лучшее средство от жажды!» Для защиты от солнца он намотал на голову зеленое махровое полотенце. В горле у Шрирама пересохло, он с вожделением смотрел на поднос. Он жалел, что не может подойти и купить себе огуречный полумесяц. Вонзить бы зубы в его прохладную сочную мякоть!

Но продавец был от него далеко — оставишь свое место, а потом не сможешь к нему пробраться. Он смотрел, как люди платят деньги и вонзают зубы в огуречную мякоть. «В ожидании Махатмы мучишься жаждой», — думал Шрирам.

Каждые десять минут кто-нибудь пускал слух, что великий человек уже прибыл, и толпа приходила в волнение. Это уже стало шуткой, облегчавшей скуку ожидания. Любой человек, появившийся на платформе, будь то волонтер или механик, налаживающий микрофон, вызывал смех и крик тысяч глоток. Он не узнавал старых знакомых: своего старого учителя или хозяина ломбарда, что на Базарной улице, которые нацепили на себя домотканые белые шапки. Они считали, что это подобающий наряд для такого случая. «Небось тот магазин за базарным фонтаном, что торгует домотканой одеждой, продал уйму таких шапок», — подумалось Шрираму. Вдали виднелся полицейский фургон, скромно стоявший у обочины; из-за решетки выглядывали какие-то мужчины.

Вдруг все стихло: на возвышении появился Ганди и занял свое место.

— Вон Махадев Десай, — зашептал кто-то Шрираму в ухо. — А кто это там за Гандиджи?

— Это мистер Натеш, председатель нашего муниципалитета.

Услышав это имя, кто-то насмешливо захохотал.

— Когда Махатмаджи появляется, некоторые люди тотчас становятся патриотами.

— Еще бы! Иначе как им попасть в машину с почетными гостями и получить место на возвышении?

Громкоговорители взревели, покрывая шум голосов:

— Пожалуйста, тишина! Тишина, пожалуйста!

Махатма Ганди поднялся на возвышении, сложив в знак приветствия ладони. В ответ раздался оглушительный крик:

— Махатма Ганди-ки джай!

Он поднял руку — мгновенно наступила тишина. Он мерно забил в ладоши и сказал:

— Я хочу, чтобы вы это поддержали — похлопаем.

Люди сдержанно захлопали. Голос в громкоговорителе гремел:

— Нет. Этого мало. Мне нужно больше силы в ваших руках, больше ритма, больше решимости. Это должно походить на барабанный бой бойцов непротивления, идущих вперед, чтобы разорвать цепи, сковавшие мать-Индию. Я хочу, чтобы все подняли руки и забили в ладоши. Я хочу услышать мощный рокот. Нам нечего стыдиться. Я хочу почувствовать в нем единство. Я хочу услышать в нем единодушие.

В ту же минуту все мужчины, женщины и дети подняли руки над головами и забили в ладоши.

Шрирам не знал, нужно ли и ему внести свою лепту в этот оглушительный шум. Он заколебался.

— Я вижу, кто-то там в углу не очень хочет присоединиться к нам. Присоединяйся, ты будешь гордиться этой подготовкой.

Шрирам понял, что его обнаружили, и ударил в ладоши. Послышалось громкое пение:

— Рагхупати Рагхава Раджа Рам, Патхитха Павана Ситха Рам.

Простую мелодию вела девушка у микрофона. Гимн звучал снова и снова, а потом оборвался, когда Ганди начал свою речь. Он говорил на хинди, а Натеш переводил его слова на тамил. Вначале Махатма Ганди объяснил, что будет говорить принципиально только на хинди.

— Я не стану обращаться к вам по-английски. Это язык наших правителей. Он поработил нас. Я бы очень хотел говорить с вами на тамиле, вашем чудесном языке, но, увы, у меня сейчас слишком мало времени, чтобы выучить его, хотя я надеюсь, что, если Господь в своей бесконечной милости подарит мне должное долголетие, то есть сто двадцать пять лет, я смогу в следующий раз обратиться к вам на тамиле, не затрудняя нашего друга Натеша.

— Натеш умеет получать хорошие отзывы, — с горечью пробормотал кто-то.

— И с зайцами бежит, и с собаками охотится, — сказал школьный учитель.

— Махатмаджи видит их всех насквозь. Не думай, что он не знает, с кем имеет дело.

— Я вижу, там два человека беседуют, — загремел голос Ганди. — Нехорошо разговаривать сейчас, когда ваш сосед, возможно, хочет слушать. Если вы мешаете ему слушать, вы поступаете жестоко. Это разновидность химсы.

Говорившие тотчас опустили головы и замолчали. Все замерли.

Махатма Ганди продолжал:

— Я вижу перед собой огромную армию. У каждого из вас есть свои достоинства и свои недостатки, и все вы должны стремиться воспитать себя, только тогда мы сможем надеяться, что добьемся свободы для нашей страны. Армия всегда в учении, она держит себя в хорошей форме путем регулярной тренировки и дисциплины. Все мы, граждане нашей страны, являемся солдатами армии непротивления, но даже эта армия должна ежедневно упражняться, чтобы быть в хорошей форме. Нам не надо стоять на солнце и кричать «налево» — «направо». Мы должны следовать собственной системе: это Рам Дхун. Прясть на ручной прялке и следовать абсолютной Истине и непротивлению.

На митинге, устроенном вечером следующего дня, Шрирам занял место поближе к возвышению. Теперь он уже понимал, как следует действовать на подобных сборищах. Если ты колеблешься и робеешь, тебя отталкивают подальше. Если же глядишь хозяином, все расступаются, чтобы тебя пропустить. С этой целью он нацепил пару больших темных очков, которые придавали ему, он это чувствовал, важный вид. В таком виде он прошествовал сквозь толпу. Вся площадь была поделена на секторы перегородками из бамбука, которые разбивали людей на группы. Приняв вызывающий вид, он разом прорвался сквозь все преграды в первый ряд прямо у возвышения. Правда, в результате он оказался еще дальше от торговцев газированной водой и огурцами, которые действовали по краям огромной толпы. Зато здесь было еще одно преимущество: рядом находился огороженный сектор, где сидели женщины. Многие из них пришли сюда без украшений, зная, что Ганди не одобрял украшений и роскоши. Однако и без украшений женщины в своих разноцветных сари выглядели очень привлекательно, и Шрирам без зазрения совести разглядывал их, с удовольствием размышляя о том, которую из них он взял бы в жены. Если кто-то из женщин случайно смотрел в его сторону, он мнил себя центром притяжения. «О-о, мои очки произвели на нее впечатление — верно, она решила, что я важная птица». Ему вспомнились слова Ганди, сказанные накануне: «Все женщины — это ваши сестры и матери. Никогда не глядите на них с вожделением. А если вас беспокоят подобные мысли, то вот как можно от них избавиться: днем ходите, не поднимая глаз от земли, а ночью глядите на звезды». Так он ответил на вопрос, заданный кем-то из присутствовавших. Шрираму стало не по себе от этого воспоминания. «Он наверно прочтет мои мысли». Сидеть так близко от возвышения было рискованно. Гандиджи распознавал любого, кто нарушал порядок, с ним не соглашался, как бы далеко он ни сидел. Стоит ему подняться на возвышение, как он его тотчас застукает и крикнет: «Эй, ты там! Иди-ка сюда и признайся во всем. Скажи перед всеми, о чем ты сейчас думал. Если не можешь держать в узде свои мысли, не смотри вообще в сторону девушек». Шрирам решительно перевел взгляд в другую сторону, туда, где сидели мужчины. «До чего неинтересные и скучные лица! Куда ни глянь, видишь только какого-нибудь лавочника или учителя. Что толку всю жизнь смотреть на них?» Однако вскоре он снова безотчетно перевел взгляд на женщин, размышляя при этом: «Столько матерей и сестер! Вот бы мне разрешили с ними поговорить… Конечно, у меня сейчас нет никаких дурных мыслей в голове!»

Вскоре Махатма поднялся на возвышение, и Шрирам торопливо отвел взгляд от женщин и стал вместе со всеми увлеченно бить в ладоши и петь Рагхупатхи Рагхава Раджа Рам. После чего Гандиджи заговорил о непротивлении: он объяснял, как следовать этому принципу в повседневной жизни.

— Это очень просто, надо только в это верить. Если следить за собой, то ты будешь избегать всех поступков, больших или маленьких, и всех мыслей, даже самых потаенных, которые могут причинить боль другому человеку. Если быть бдительным, это получится само собой, — говорил он. — Когда кто-то обидел тебя или совершил поступок, в котором ты видишь зло, просто молись за уничтожение этого зла. Старайся чувствовать особое расположение к этому человеку — и ты увидишь, что сможешь изменить его. Именно это имел в виду Иисус Христос две тысячи лет назад, когда сказал: «Подставь другую щеку».

Он говорил, а Шрирам чувствовал, что не может порой уследить за ходом его мысли. Он не понимал, что говорит Ганди, но смотрел на него с восторгом, стараясь сосредоточиться и вникнуть в смысл его слов. Впервые в жизни он настоятельно хотел понять что-то, впервые чувствовал, что это ему не удается. Прежде он не сомневался, что все в жизни ему понятно, особенно после того, как стал распоряжаться собственным счетом в банке. Сейчас его впервые одолели сомнения в собственном уме и проницательности. Когда Махатмаджи заговорил о неприкасаемых и кастах, Шрирам, слушая его, в то же время размышлял: «В том, что он говорит, должно быть, много верного. Нам всегда кажется, что мы выше других. Как бабушка обращается с этим оборванцем, который ежедневно приходит к нам убрать мусор и вымести задний двор!» Бабушка была настолько строга, что не позволяла уборщику мусора подойти к себе ближе чем на десять ярдов и, разговаривая с ним, принимала привычный грозный тон. Да и сам Шрирам испытывал дьявольское удовольствие, изводя уборщика придирками и насмешками, хотя тот не обращал на их слова никакого внимания. Он просто делал свое дело, энергично мел метлой двор и только изредка останавливался, чтобы спросить: «Когда же хозяин отдаст мне старую рубашку, которую так давно обещал?»

Внезапно Шрирам заметил на возвышении девушку, которая недавно забренчала на базаре кружкой ему в лицо. На ней было белое домотканое сари, которое, как он заметил, ей очень шло. Раньше ему казалось, что носить кхаддар просто чудачество — такие одеяния хороши только для сумасшедших, однако теперь он понял, что это может быть необычайно красиво. На миг он задумался, в чем тут дело: в самой ткани или в том, кто ее носит? Однако решение этой проблемы пришлось отложить. Сейчас ему было не до отвлеченных размышлений. Она стояла, словно видение, возле микрофона на высоком помосте, и кто, как не она, был достоин стоять рядом с микрофоном самого Махатмы? С какой уверенностью она взирала на толпу! Если бы он мог сказать всем кругом: «Я знаю, кто там стоит возле микрофона, в который говорит Махатмаджи!» Его смущало лишь одно. Вдруг они возьмут и спросят: «А как ее зовут?» Тогда он пропал. Не мог же он ответить: «Не знаю. На днях она шла по базару, гремя своей кружкой. Хотел бы я знать, где она живет. Я буду благодарен, если вы мне скажете».

В эту минуту раздались аплодисменты, и он тоже захлопал. Гандиджи поднял руку и сказал:

— Вы хлопаете, чтобы выразить свое согласие со мной, но этого недостаточно. Я не готов принимать все это так легко. Прежде чем даже помыслить о том, чтобы просить англичан покинуть берега Индии, вы должны на деле убедиться в том, что в ваших сердцах произошла перемена. Шуметь и выкрикивать лозунги легко. Но этого мало. Я хочу, чтобы вы очистили свои сердца и мысли и уверились в том, что в них царит только любовь и не осталось горького осадка из-за того, что было в прошлом. Только тогда вы сможете сказать англичанам: «Пожалуйста, оставьте эту страну, мы будем управлять ею сами, хорошо или плохо, как сумеем, это наше собственное дело. Возвращайтесь в любое время, как наши друзья и почетные гости, но не как правители». И тогда, вы увидите, Джон Буль уложит свои чемоданы. Но будьте уверены в том, что в ваших сердцах любовь, а не горечь.

И Шрирам сказал себе, глядя на видение у микрофона: «О, конечно, не горечь. Я люблю ее».

— Но, — продолжал Маха, — если у меня будет хоть малейшее сомнение в чистоте ваших сердец или в том, что в них нет горечи, я скорее соглашусь на то, чтобы англичане остались. Это меньшее из двух зол.

А Шрирам думал: «О досточтимый Махатмаджи, не сомневайтесь в том, что сердце мое чисто и в нем нет горечи. Разве возможна горечь в отношении той, кто выглядит так божественно?»

Она стояла высоко-высоко на помосте в лучах утреннего солнца, черты ее было не разглядеть, но лицо словно сияло. Возможно, оно было совсем темным, но солнце падало на него сейчас так, что оно казалось светлым; а может, оно вообще было светлым. Если она очень смугла, бабушка ни за что не одобрит его женитьбы на ней. Во всяком случае, вряд ли она их благословит; у нее были другие планы: она прочила ему внучку своего брата, выросшую в Камбаме, жуткую деревенщину, которая будет беречь его деньги.

Если бабушку так беспокоят его деньги, пусть их забирает, все до последней пайсы, и отдает этой деревенщине. Это будет меньшим из двух зол, только он не женится на этой уродине с тугой косой на спине, которая, вместо того чтобы носить кхаддар, рядится в яркие деревенские сари. Он не будет даже смотреть на тех, кто не носит кхади; только кхади спасет страну от гибели и заставит англичан покинуть Индию, как не устает объяснять Махатмаджи, наш почитаемый святой. Ему стало грустно и тяжело на душе при мысли о том, что в двадцатом веке еще существуют люди вроде этой девицы из Камбама, которую он видел много-много лет назад, когда дядюшка приезжал в Мальгуди, чтобы нанять адвоката для какой-то деревенской тяжбы. Шрираму хотелось пойти и заверить девушку на трибуне, что он полностью и без всяких оговорок одобряет ее взгляды и привычки. Необходимо подойти к ней и сказать ей это. В конце митинга ему предоставилась такая возможность.

Махатмаджи стал спускаться с помоста. Все бросились вперед, и волонтеры стали сдерживать толпу, умоляя людей отойти от трибуны. Сам Махатмаджи словно не замечал поднявшейся вокруг суматохи. Шрирам нашел просвет в цепи волонтеров и проскользнул в него. Солнце жгло ему затылок, сквозь шум толпы слышался шелест деревьев, возвышавшихся на берегу реки, птицы, не привыкшие к такому волнению внизу, раскричались в ветвях. Толпа была так велика, что Шрирам на минуту забыл, где он находится, в какой части города, и, если бы не птичий грай, он бы и не вспомнил, что стоит на берегу Сарайу. «Если эта девушка может быть рядом с Махатмой, тогда и я тоже могу», — с негодованием думал он, пробираясь сквозь толпу. Вокруг теснились молодые волонтеры в белых шапках, расчищавшие путь для Махатмы. Шрирам пожалел, что в своей одежде он бросается им в глаза: на нем была рубашка с рукавами по локоть и дхоти из тонкой ткани, небось ненавистного фабричного производства. Он боялся, что в любую минуту его могут обнаружить и выставить. Вряд ли он сможет внятно ответить, если его спросят: «Ты кто такой?» Конечно, он может просто сказать: «С кем это ты, по-твоему, разговариваешь? Я знаю вон ту девушку, на которую опирается Махатма. Я собираюсь с ней поговорить, но не спрашивай меня, как ее зовут. Однажды она появилась на базape с кружкой для пожертвований…»

Но ничего такого не призошло. Никто не задавал ему никаких вопросов, и вскоре он вмешался в кучку людей, шедших за Махатмой по проложенному волонтерами проходу в толпе. Он решил идти, пока его не остановят. Если же кто-то его остановит, он всегда может повернуться и уйти домой. Не убьют же его за это. Убьют! Еще чего! Это слово его позабавило: до того оно было неуместно в присутствии человека, который ни за что не тронет даже англичан. Можно не сомневаться, что он не позволит волонтерам прикончить своего будущего соратника. Вскоре Шрирам так уверился в себе, что уже не боялся разоблаченья, и шел вперед до того твердо и беспечно, что стоявшие вдоль их пути люди с интересом смотрели на него. Вдруг он услышал, как кто-то позвал его: «Шрирам!» Это был старый учитель, у которого он когда-то учился в школе. Даже сейчас, столько лет спустя, Шрирам не мог просто не послушаться его: это был почти рефлекс; он заколебался, соображая, не лучше ли убежать, сделав вид, что не слышит его, однако учитель, словно прочтя его мысли, снова крикнул: «Минуточку! Шрирам!» И он остановился, чтобы переброситься словечком со своим старым наставником, который стоял, перебросив через плечо цветную шаль, — со своей бородкой, отросшей на подбородке, он походил на одного из апостолов. Учитель ухватил Шрирама за плечо и спросил:

— Ты к ним присоединился?

— К кому?

— К тем, — сказал учитель, указав в сторону.

Шрирам помялся, не зная, что ответить, и пробормотал:

— Да собираюсь…

— Прекрасно, прекрасно, — воскликнул наставник. — Несмотря на твои отметки, я всегда знал, что ты далеко пойдешь. Умница! Ты не глуп, а просто ленив. Если б ты занимался, то мог бы иметь хорошие отметки, как любой другой, но ты вечно ленился. Я помню, как ты вдруг начал заикаться, когда я велел тебе назвать столицу Англии. Ха-ха-ха! — рассмеялся он.

Потеряв терпение, Шрирам попытался вырваться из его рук. Учитель сказал:

— Я горжусь тем, что вижу тебя здесь, мой мальчик. Вступай в партию Конгресс. Трудись на благо родины. Ты далеко пойдешь, благослави тебе Господь…

— Я рад, что вы так считаете, господин, — ответил Шрирам и повернулся, чтобы бежать.

Учитель приблизил к нему лицо и прошептал:

— А чем сейчас Махатмаджи там займется?

— Где? — спросил Шрирам, который не знал, куда направляется Ганди, хотя и шел за ним следом.

— В своей хижине, — ответил учитель.

— Должно быть, отдохнет немного, — сказал Шрирам, порываясь бежать.

Если он очень отстанет от Ганди и его свиты, его могут потом вообще не принять. Какой-то мальчишка сунулся к нему:

— Ты можешь достать мне автограф Махатмы?

— Нет, конечно, — отрезал Шрирам, стараясь незаметно выскользнуть из рук наставника.

Тот шепнул ему в ухо:

— Что бы ни случилось, будь верен своей стране.

— Обещаю, господин, — ответил Шрирам, легонько оттолкнув старого учителя и устремляясь за уходящими, которые быстро удалялись от него.

Они приближались к калитке, сплетенной из бамбука и колючих ветвей. Он видел, как девушка прошла вперед, чтобы открыть калитку. Шрирам рванулся за ней, провожаемый внимательными взглядами толпы. Теперь он держался уверенно: он чувствовал, что принадлежит Конгрессу. Учитель подал ему новую мысль, и он уже чуть ли не ощущал себя ветераном этой партии. Вскоре он догнал ушедших вперед и, набравшись храбрости, пошел с девушкой рядом. Сердце его переполняла гордость. Он взглянул на нее. Казалось, она его не замечает. Он весь вспотел от волнения, дыхание у него перехватило, в глазах помутилось, он уже не разбирал ни цвета ее ища, ни черт, ни фигуры. Впрочем, он с удовлетворением отметил, что она не очень высока; сам он был среднего роста. Ганди ей что-то говорил, а она кивала и улыбалась. Он не разбирал слов, но тоже заулыбался из уважения и приязни. Ему хотелось во всем походить на них, и он в сотый раз клял себя за то, что вырядился в рубашку фабричной выделки.

Махатма скрылся в своей хижине. Это была самая худшая часть города — здесь жили городские уборщики улиц. Их жилища даже хижинами было трудно назвать: то были жалкие лачуги, кое-как слепленные из кокосовых циновок, тряпок и жести, которые жались друг к другу по берегу реки. Тощие куры бродили с кудахтаньем вокруг; дети копошились в уличной пыли; муниципальные службы сюда не заглядывали, да их здесь и не ждали, хотя люди, ютившиеся в этих шалашах, нанимались муниципалитетом для уборки города. Каждому из них платили десять рупий в месяц, а так как они трудились семьями из четырех или пяти человек, то зарабатывали неплохие деньги по меркам Мальгуди. Впрочем, они почти и не появлялись в своих лачугах, так как все время проводили возле здания муниципалитета или в открытой властями распивочной, где продавался пальмовый сок и где они оставляли все свои заработки. Эти мужчины тратили на еду и одежду менее десятой части своего заработка, а в свободное время занимались попрошайничеством, чтобы выжить. По вечерам на полутемных улицах Мальгуди слышались их голоса, громко требующие милостыню. Непослушные дети смолкали при их приближении. Пожитков у них практически не было; если в городе умирал теленок или коровы, их звали, чтобы они забрали тушу, и колония на берегу реки веселела, так как из мяса умершего животного они устраивали пир, а шкуру продавали. Сторонники реформ смотрели на все это с ужасом и гневом, но ничего не предпринимали: уборщики мусора принадлежали к касте неприкасаемых, жили за Налапповой рощей вне черты города, куда никто не ходил, и пользовались только той частью реки, что была ниже по течению. Такова была жизнь людей, среди которых поселился Ганди на время своего пребывания в Мальгуди. Его решение словно громом поразило председателя городского совета мистера Натеша, который неделю за неделей готовил к приему Ганди свой роскошный дом «Нил Багх» в аристократическом районе Лоули-Экстеншн. Ему казалось несомненным, что Махатма должен остановиться только у него. «Одно только здание стоило мне двести тысяч, а на сад и лужайки я уже истратил двадцать пять. Как по-вашему, зачем я это сделал? Я человек простой, сэр, мне ничего не надо. Роскошь мне ни к чему. Я могу жить и в хижине. Я выстроил все это только для того, чтобы хоть раз в жизни принять такого великого человека, как Махатмаджи. Только в этом доме он сможет удобно расположиться, когда приедет в наш город. Не хочу, чтоб вы подумали, будто я хвастаюсь, но все же скажу, что это самый просторный и хорошо обставленный дом в Мальгуди, а мы, жители этого города, обязаны предоставить ему лучшее, что у нас есть. Разве мы можем поместить его в меньший дом?»

Комитет по приему Ганди встретил эту речь аплодисментами. Глава окружной администрации и главный инспектор полиции округа, следующий за ним по чину, присутствовали на собрании комитета неофициально. Какой-то несогласный сказал:

— Почему бы не поселить нашего гостя в Круглом доме?

Круглым домом на окраине города называли старое здание Ост-индской компании, которое занимало участок в акр земли на Магистральной улице. Говорили, что в нем остановился Роберт Клайв, когда направлялся в Тричинополи, чтобы снять с него осаду. Жители Мальгуди очень гордились этим зданием и никогда не упускали возможности похвастаться им перед приезжими; в нем всегда поселяли почетных гостей, заглянувших в их края. Остановиться в нем считалось вопросом престижа даже для губернаторов. Здесь в их распоряжении были всяческие удобства, и ванные сверкали всевозможными приспособлениями. Здание было также известно под названием Стеклянного дома: там была комната с окнами во всю стену, откуда почетные гости могли наблюдать зверей, подходивших, по слухам, но ночам к дому. Несогласный сказал:

— Почему в Круглом доме останавливаются лишь представители правящей расы? Разве наш Махатмаджи его недостоин?

Глава администрации, неизменно стоящий на страже британского престижа, счел нужным мягко заметить в порядке ведения собрания:

— Вряд ли следует отвлекаться от обсуждаемого сейчас вопроса; если мы сочли Круглый дом в данном случае неподходящим, то только потому, что у нас не было времени подготовить его к приему мистера Ганди.

Говорить «мистер Ганди», а не «Махатма» было для него делом профессиональной чести, и, если бы ему как главе администрации не принадлежала власть закрыть заседание и отправить их всех за решетку в соответствии с Законом об обороне Индии, многие из присутствующих выразили бы протест и покинули зал, но они промолчали, а он продолжал развивать свою мысль:

— Так как решение о приезде мистера Ганди было принято внезапно, мы, естественно, не успеваем подготовить здание для его приема. Если мне позволят выразить мое мнение, дом нашего председателя вполне подходит для этой цели, и мы должны быть ему благодарны за то, что он нам любезно его предоставил.

— Я же готовлюсь к тому, чтобы переселиться в Стеклянный дом, чтобы предоставить мой дом Махатме.

На том и порешили. Сторонники главы приветственно закричали, десятью голосами против одного было решено, что Махатмаджи поселится в «Нил Багх», и председатель покинул заседание с задумчивым и мрачным видом. Он написал секретарю Ганди и, получив ответ, зачитал его на следующем заседании: «Махатма Ганди желает, чтобы о его жилье специально не беспокоились; этот вопрос можно спокойно отложить до его приезда». Члены комиссии заспорили о смысле письма и в конце концов пришли к заключению, что оно просто означает следующее: хотя Махатмаджи не хочет связывать себя обещанием, он не откажется занять «Нил Багх». Несогласный спросил:

— Почему вы решили, что он не имеет в виду чего-то другого?

Впрочем, он скоро уступил мягкому нажиму главы адмистрации. В конце концов было решено, что письмо секретаря означает: «Я знаю, что думает Махатмаджи: если это беспокойство, то он никого не хочет беспокоить».

— Возможно, он не знает, что это для нас совсем не беспокойство.

— Совершенно верно, совершенно верно, — подхватил другой гадальщик на кофейной гуще.

Все остались довольны. Затем кто-то, желая доставить удовольствие председателю, высказал лестное предположение:

— Не будем забывать, что в Дели и Калькутте Махатмаджи останавливается в Бирла-Хаус. Я уверен, что он не станет возражать против того, чтобы остановиться в таком дворце, который построил наш председатель.

Несогласный сказал:

— Не лучше ли написать ему и спросить, правильно ли мы его поняли, и получить от него подтверждение?

Все зашикали и не дали ему договорить, а инспектор полиции с расстановкой произнес:

— Даже с точки зрения безопасности всякое другое место будет представлять трудности.

За что получил одобрительный кивок со стороны своего начальника, налогового инспектора.

По приезде Ганди устроили торжественную встречу. Председатель муниципалитета представил ему одного за другим городских шишек и местную знать. Полиция пыталась сдержать толпу, которая, не смолкая, кричала: «Победу Махатме Ганди!» Председатель читал приветственную речь под пышной аркой, сооруженной возле железнодорожной станции, но почти ничего не было слышно, что его очень огорчило. Целую неделю он готовил эту речь с помощью местного журналиста, вставляя, где только мог, фразы о своем патриотизме либо о том видном месте, которое занимает Мальгуди в жизни страны. Налоговый инспектор взялся просмотреть текст перед отправкой в печать, чтобы удостовериться, что он не содержит ничего оскорбительного для Британской империи, не подрывает военные усилия и не выдает секретной информации. В нескольких местах кое-что пришлось вымарать — сравнение Мальгуди со Швейцарией (инспектор снял этот пассаж, опасаясь, что он может смутить нейтральную державу); упоминание о производстве чулок и трикотажа (с точки зрения добровольного цензора, это было откровенной рекламой собственного бизнеса; во всяком случае, ему не хотелось, чтобы неприятельская авиация появилась над городом, высматривая трикотажное заведение председателя, решив, что под его крышей идет производство военных материалов); а также все упоминания о трудах Гандиджи на политическом поприще. Портрет же Ганди как социального реформатора инспектор не тронул и даже еще развернул; всякий, кто познакомился бы с председательской речью, пришел бы к выводу, что политика Махатму совершенно не интересовала. Впрочем, что касается выступления, то инспектор мог бы не беспокоиться: крики «Да здравствует Махатмаджи!» и «Долой городского Главу!» заглушали его слова. Встречавшие до того шумели, что Махатме пришлось раз или два их останавливать. Когда он поднимал руку, толпа стихала и ждала, что он скажет.

— Я не могу одобрить такое отсутствие порядка, — говорил Ганди. — Ваш председатель что-то читает, и вежливость требует, чтобы я услышал, о чем он говорит. Вы должны замолчать. Пусть он продолжает.

— Нет! — кричала толпа. — Мы хотим слушать Махатму, а не председателя.

Вы скоро меня услышите, — отвечал Ганди. — Примерно через час — на берегу Сарайу. Так написано в программе.

— Кем?

— Не важно кем. Я ее одобрил. Там мы и встретимся. На берегу реки — через час. Ваш председать разрешил мне не отвечать на его чрезвычайно любезную речь. Вам придется выслушать, что он хочет сказать, потому что мне этого бы очень хотелось.

Это заставило толпу поутихнуть, и председатель продолжал читать свое обращение, хотя выглядел напуганным этой перепалкой. Налоговый инспектор тоже как будто немного нервничал, чувствуя, что следовало бы арестовать несогласного члена комитета, который, скорее всего, поднял весь этот шум. Он нагнулся и шепнул председателю:

— Не беспокойтесь, читайте не торопясь. Не нужно спешить.

Но председателю хотелось только поскорее дочитать до конца; он жаждал покончить со своим обращением, пока толпа опять не пришла в волнение. Не успел он закончить свою речь, как толпа словно взорвалась, что заставило полицейского инспектора поспешить к месту происшествия, чтобы выяснить, что там происходит, а это требовало крайней осторожности, ибо Гандиджи не одобрял полицейского вмешательства.

Под непрекращающиеся крики: «Победу Ганди!» Махатма отбыл в огромном «бентли», который председатель предоставил в его распоряжение. На крышах домов и на деревьях сидели люди и криками приветствовали Ганди, когда он проезжал. Полиция перекрыла боковые улицы, ведущие к Базарной, чтобы расчистить путь от крошечной железнодорожной станции к Новому району. Повсюду стояли полицейские, хотя инспектора и не удовлетворяли принятые меры безопасности. Все лавки были закрыты и все школы тоже; в городе царило праздничное настроение. Мысль о Ганди приводила школьников в восторг. Чиновники тоже радовались, и даже банки были закрыты. Стоя на солнце, люди ждали часами, чтобы увидеть, как он проезжает в «бентли»; в белых одеждах, светлокожий, сияющий, он приветствовал их, сжав ладони.

Когда они въехали в тяжелые чугунные ворота дома председателя, с точно таким же узором, как в Букингемском дворце, председатель, расположившийся на переднем сиденье, ждал, что Гандиджи спросит, кому принадлежит этот дом, но тот, казалось, ничего не замечал.

Они ехали аллеей с подстриженной живой изгородью, цветущими экзотическими цветами в горшках и расстилавшимися по обеим сторонам лужайкам, и он все прислушивался, не скажет ли чего Гандиджи, но тот все молчал, просматривая какие-то бумаги, которые ему передал секретарь. При мысли о том, что Гандиджи находится у него, председатель почувствовал, как по спине пробежала радостная дрожь. Он все так хорошо устроил. Все свои личные вещи он отправил на несколько дней в Круглый дом (который предоставил ему глава администрации при условии, что он выбелит в нем стены и выкрасит двери и ставни). Мысль о собственном самопожертвовании радовала председателя. Несколько лет назад он даже и думать не стал бы о том, чтобы ради кого бы то ни было оставить свои комнаты с кондиционером и переселиться в Круглый дом. А теперь он отдал весь дом в распоряжение Гандиджи. Конечно, дом его был достаточно просторен, чтобы вся его семья могла по-прежнему оставаться в нем, не стесняя почтеннейшего гостя и его спутников (сборище мужчин и женщин в белых домотканых одеждах, которые помогали Гандиджи в разнообразных делах; все они, казалось, были на одно лицо, и он никак не мог запомнить их имена); но ему не хотелось оставаться, ибо жить под одной крышей со столь выдающимся человеком представлялось ему невозможным, и к тому же это несколько умаляло бы чувство патриотического самопожертвования, связанное с его решением, и потому он решил переселиться в Круглый дом.

В своем доме он произвел кое-какие перемены: заменил цветистые шторы из вощеного ситца, украшавшие его окна и двери, на занавеси из домотканного кхаддара, снял изображения джентльменов-охотников, каких-то богов и королей и даже, набравшись смелости, удалил картину, изображавшую бракосочетание Георга V, развесив вместо них портреты Маулана Азада, Джавахарлала Неру, Сароджини Найуду, а также Мотилала Неру, С.Раджагопалачари и Анни Безант. Он приказал управляющему своей фабрикой достать в установленный срок «все имеющиеся портреты национальных лидеров»; это был оптовый заказ, и управляющий его благополучно выполнил, после чего все прочие картины были сняты и отправлены в подвал. А еще ему удалось потихоньку раздобыть картину, изображающую Кришну, беседующего с Ард-Ясуной о Бхагавадгите, ибо он знал о пристрастии Ганди к Бхагавадгите. На подоконник и еще кое-где он поставил несколько прялок. Ни один кинорежиссер не сравнился бы с ним продуманностью общей атмосферы. Всю прошлую ночь он трудился, чтобы создать нужный эффект; и еще раздобыл для себя длинную домотканую джиббу и белую шапочку, какую носили сторонники Ганди, и полный гандистский костюм для сына, а для жены — белое сари из кхаддара; его шофер сделал чуть не сто миль, кружа по городу в поисках белой домотканой шапочки, которая подошла бы его шестилетнему сыну с непомерно большой головой, а на его рубашке вышили на груди трехцветное знамя и прялку.

Теперь, приближаясь к основному зданию, председатель ожидал, что жена и сын выйдут, одетые как надо, приветствовать Ганди; он надеялся, что жена догадается вынуть бриллиантовые серьги не только из собственных, но и из сыновьих ушей. Он забыл предупредить ее об этом. Как только машина остановилась перед разукрашенным крыльцом его дома, председатель спрыгнул, распахнул дверцу и помог Гандиджи выйти.

— Добро пожаловать в мое скромное жилище, великий повелитель, — проговорил в растерянности председатель, не помня себя от смущения.

Махатмаджи вышел из машины и посмотрел на дом.

— Это ваш дом? — спросил он.

— Да, сэр, я выстроил его с Божьей помощью четыре года назад, — ответил председатель, чувствуя, что в горле у него пересохло.

Они поднялись на веранду. Там председатель поставил диван, покрытый домотканой тканью с набивным рисунком. Председатель усадил на него Ганди и шепотом спросил секретаря:

— Могу я предложить Гандиджи стакан апельсинового сока? Апельсины из моего собственного имения в Мемпи.

В дом то и дело входили и выходили какие-то посетители и разный народ. Председателю казалось, что присутствие Ганди словно уничтожило стены дома, превратив его в публичное место, — такова была плата за то, что в нем находился великий человек. На лужайках сидели на корточках люди; председатель с грустью заметил, что некоторые уже рвали цветы с его клумб, за которыми ухаживали муниципальные рабочие. Ганди повернулся к нему и спросил:

— Что вы сказали?

Секретарь предложил ему апельсинового сока. Ганди ответил:

— Выпью с удовольствием. И буду рад взглянуть на апельсины, выращенные в ваших собственных садах.

Председатель взволнованно засуетился и, тяжело дыша от напряжения, вынес на веранду большой поднос с золотыми апельсинами, одинаковыми, как на подбор. Он так далеко зашел в своем самопожертвовании, что отказался от помощи слуг, к которой обычно прибегал. Он поставил поднос перед Махатмой.

— Мое скромное приношение великому человеку — апельсины из собственных садов в Мемпийских горах, — сказал он. — Их собрали сегодня утром.

И, помолчав, прибавил:

— Не откажите мне в чести принять из моих рук стакан апельсинового сока.

Но Махатма отклонил его предложение, объяснив, что в это время дня он ничего не ест и не пьет. Он взял в руки один плод и рассмотрел его, медленно поворачивая и хваля. Председатель был так счастлив, словно это он сам подвергся осмотру и одобрению. Заметив мальчишку, стоявшего среди толпы внизу на аллее, Ганди поманил его. Мальчишка заколебался. Ганди позвал его на хинди:

— Аb, Аb…

Когда и это не произвело никакого впечатления, он произнес на тамиле, с которым немного ознакомился перед поездкой в эти края:

— Инге ва.

Мальчишку вытолкнули вперед; он, спотыкаясь, подошел. Ганди усадил его рядом с собой на диван и протянул ему апельсин. Это послужило сигналом. Через минуту диван облепили ребятишки. Когда поднос был опустошен, Махатма спросил у председателя:

— Есть у вас еще?

Председатель исчез и возвратился с наполненной апельсинами корзиной; ребятишки, отбросив смущение, зашумели — корзина мигом опустела.

— Там в машине цветы и гирлянды, — шепнул Ганди секретарю.

Различные общества и ассоциации вручали их ему при встрече и вдоль всего пути следования. Когда их принесли, воздух наполнился благоуханием жасмина и роз. Цветы Ганди раздал девочкам, которых увидел в толпе. Председатель с болью заметил, что встреча все больше походит на детский праздник. Он надеялся, что, получив апельсины и цветы, дети разойдутся, но они и не думали уходить. «Теперь небось дожидаются яблок!» — подумал он с горечью. Ганди был совершенно спокоен.

Секретарь, раскрыв блокнот, говорил ему:

— Через пятнадцать минут сюда прибудет делегация… А затем…

Председатель пожалел, что начальник полиции вместе с налоговым инспектором, проводившие эскорт до его чугунных ворот, повернули из вежливости назад: будь они здесь, они бы управились с толпой. Уж не собираются ли все эти люди здесь ночевать, с тревогой подумал председатель. Но неожиданно все разрешилось. Махатмаджи заметил мальчонку, стоявшего в стороне от всех, — смуглый малыш с большим животом, всю одежду которого составляла старая дырявая майка с чужого плеча, доходящая ему до пяток. Мальчонка стоял поодаль от всех, с самого края толпы. Лицо его было покрыто грязью, ноги были в пыли; сунув пальцы в рот, он внимательно следил за происходящим, широко расрыв глаза от удивления и зависти. Как ни манили его апельсины, он не решался прямо подняться на веранду по ступенькам, а пытался незаметно пробраться поближе. Махатма оглядел толпу — глаза его остановились на мальчонке. Председатель, следивший за его взглядом, растерялся. Махатмаджи поманил малыша. Кто-то из его спутников спустился и привел его. Кровь у председателя закипела. Конечно, к беднякам надо относиться хорошо и все такое, но зачем же приводить на веранду такого грязного мальчишку, к тому же из касты неприкасаемых, и так с ним возиться? На миг он даже на Гандиджи немного посетовал, впрочем, тут же подавил это чувство как грешное. Необходимо отойти от всех этих людей на какую-то дистанцию, чтобы наблюдать за происходящим вокруг без волнения. Мальчонку подняли и усадили рядом с Махатмой на диване. «О Господи, этот мальчишка собрал грязь из всех канав в округе — на кашмирском покрывале останется пятно, его потом ни за что не выведешь!» Под защитой Махатмы малыш устраивался поудобнее на диване. Он прижался поближе к Махатме, который приглаживал рукой его волосы, и о чем-то беседовал с ним. Председатель не мог понять, о чем там они беседуют. Он подошел поближе, стараясь со всем уважнием прислушаться к их словам. Ответом ему была улыбка самого Гандиджи. Мальчишка говорил:

— Мой отец метет улицы.

— Метлой или веником? — спросил Ганди.

Мальчишка ответил:

— У него и метла есть, и веник.

И выплюнул косточки от апельсина.

Махатма повернулся к кому-то и пояснил:

— Это значит, что как муниципальный служащий он подметает улицы и еще убирает в частных домах. Метлу следует сделать эмблемой муниципалитета. Где сейчас твой отец?

— Работает на базаре. Он возьмет меня домой, когда там кончит.

— А как ты здесь оказался?

— Сидел на дороге и ждал отца, а тут все пошли — и я с ними. Меня никто не остановил, когда я вошел в ворота.

— Вот и умница, — сказал Махатма. — Я очень рад тебя видеть. Только не надо выплевывать косточки на пол, да и вообще не надо плеваться. Это нечистоплотно и может причинить людям большой вред. Когда ты ешь апельсин, другие вообще не должны этого замечать. Все должно оставаться чистым, даже если ты уничтожил шесть апельсинов подряд.

Он весело рассмеялся над собственными словами и стал учить мальчишку, что делать с косточками и кожурой. Мальчишка радостно смеялся. Все вокруг с почтением следили за их беседой. Потом Ганди спросил:

— А где ты живешь?

Мальчишка махнул вдаль рукой:

— Там, за рекой.

— Можно, я приду к вам домой?

Тот заколебался и сказал:

— Не сейчас… Потому… потому что это так далеко.

— Об этом не беспокойся. У меня есть машина, которую дал мне этот очень богатый человек. Я в одну минуту доеду. И тебя подвезу, если ты мне покажешь свой дом.

— Наш дом не такой, как этот, — сказал мальчишка. — Он из бамбука или еще чего.

— Ах, вот как! — ответил Ганди. — Тогда он мне еще больше понравится. Мне там будет очень хорошо.

Он поговорил с делегацией, которой было назначено прийти в это время, и вскоре ее отпустил, продиктовал что-то секретарю, сделал какие-то записи и, взяв посох, сказал председателю:

— Давайте отправимся в дом этого молодого человека. Я уверен, что вам это тоже понравится.

— Сейчас? — ужаснулся председатель.

И забормотал:

— Может быть, завтра?

— Нет, я предложил отвезти этого ребенка домой. Я не могу сам его подвести. Я бы хотел также повидать его отца, если он встретится нам по пути.

Махатма подал мальчишке указательный палец, чтоб тот держался за него, и позволил свести себя вниз по ступенькам.

Председатель скорбно спросил:

— Может, вы войдете и осмотрите мой скромный дом?

— Я знаю, как все там будет. Дом, конечно, великолепный. Но может, вы пожалеете старого человека и не станете настаивать, чтобы я обошел эти огромные комнаты? Я стар, я устал. Вы очень гостеприимны. Поедемте с нами в дом этого малыша. Если у меня возникнет желание, вы разрешите мне остаться там.

— Я надеялся… — забормотал председатель.

Но Ганди с улыбкой увлек его за собой.

— Вы тоже поедете со мной. Разрешите, я заберу вас, чтобы вы пожили со мной в хижине.

Председатель, вконец растерявшись, только ответил:

— Хорошо, сэр, я повинуюсь.

Приветливость, с которой Ганди его пригласил, заставила председателя забыть о всех проблемах и собственной ответственности. Иначе он бы сообразил, что район, в котором жили подметальщики, был отнюдь не образцовым. Только позже, когда глава администрации разыскал его, чтобы привлечь к ответу за эту ошибку, он вдруг понял, какой промах совершил.

— Неужели вы не сообразили, председатель, что надо было задержать визит хотя бы часа на два, чтобы дать людям возможность вымести и вычистить это ужасное место? Вы же не хуже меня знаете, что там творится!

Все это председатель выслушал, не возразив ни слова. Он снова и снова с радостью вспоминал, что сказал ему Гандиджи. Только когда потом на него напала жена, он вспомнил о другом своем упущении.

— Мы там стояли с сыном, одетые, как ты хотел, и ждали, а ты просто взял и уехал, не вспомнив про нас!

— А почему вы сами не вышли? — спросил он бессмысленно.

— Да как я могла, когда ты сам мне сказал, чтобы я ждала, пока ты меня позовешь? Великий человек был у нас в доме, — всхлипывала она, — а мне даже не посчастливилось выйти к нему! А ребенку какое разочарование!

Придя в себя от изумления, власти постарались преобразить район, где жили мусорщики. Таинственным образом смрад испарился, отбросы и мусор, лежавшие повсюду, куда-то исчезли вместе с мясом и шкурами, которые сушились на солнце на крышах. До самого рассвета муниципальные и прочие работники трудились при свете керосиновых ламп; освещение в этих местах было такой редкостью, что дети танцевали вокруг ламп всю ночь напролет. Гандиджи заметил эту кипучую деятельность, но из милосердия воздержался от замечаний. Только когда все было закончено, он сказал:

— Вот теперь можно поверить, что здесь живут те, от кого по-настоящему зависит чистота в городе.

В поселке все преобразилось. Мужчины повязали на головы свои самые белые тюрбаны, женщины надели свои самые лучшие сари, потащили детей к реке и скребли их до тех пор, пока те не заорали, а затем воткнули им в волосы желтые хризантемы. Мужчины прекратили побоища, постарались держаться подальше от лавок, где продавали спиртное, так что даже самые закоренелые пьяницы выпивали только тайком и сдерживали желание бить жен и домашние горшки. Вся колония так и сияла от света фонарей, горящих на столбах, украшенных ветками и зелеными манговыми листьями.

Ганди поселился в хижине с низкой дверью. Он не хотел никого лишать жилища и выбрал хижину, которая глядела на песчаный берег реки, удостоверившись, что в ней никто не живет, — занимавший ее человек куда-то переселился. Председатель доставил туда низкую тахту, а пол покрыл толстой циновкой из камыша, чтобы посетителям Гандиджи было где сидеть.

Шрирам осторожно опустился на циновку, стараясь не привлекать к себе внимания. Ганди сидел на тахте и что-то диктовал одному из своих секретарей. Они писали и писали без остановки. Махатмаджи занимался разными делами одновременно. Беседовал с посетителями. Диктовал. Писал. Молился. Съел несколько орехов, запив их молоком, что составляло его скудный обед, а потом даже лег на тахту и заснул. Только тогда кто-то потушил лампу, и все вышли из хижины.

Шрирам понял, что не может сидеть здесь дольше. Хотя никто не спрашивал его, что он тут делает, он не мог здесь оставаться. Увидев, что девушка собирается покинуть хижину, он решил, что лучше ему встать и уйти: а то еще нарвешься на неприятность. Девушка подняла прялку Ганди, бесшумно убрала ее и на цыпочках вышла из комнаты. Она прошла мимо, не заметив его, но он не сводил с нее глаз, и она замедлила шаг. Вдруг она остановилась и прошептала:

— Сейчас тебе придется уйти.

Шрирам вскочил и вылетел из хижины.

Она сурово заметила:

— Ты разве не знаешь, что, когда Бапуджи засыпает, мы должны уходить?

Ему хотелось спросить: «Кто это Бапуджи?», однако, подумав секунду, он понял, что она говорит о Ганди, и, опасаясь, как бы эта решительная особа не прогнала его, сказал:

— Конечно, знаю. Я только ждал, пока ты выйдешь.

— А ты кто? Я что-то не помню, что видела тебя раньше.

Этого вопроса он ждал все время, но теперь, когда она задала его, вдруг понял, что не может вымолвить ни слова.

Он так смутился и растерялся, что она сжалилась и спросила:

— Как тебя зовут?

Он ответил:

— Шрирам.

_ Чтo ты тут делаешь?

— Ты разве меня не помнишь? — произнес он наугад. — Я тебя встретил на днях, когда ты собирала на базаре пожертвования…

— А-а, понятно, — протянула она, чтобы только что-то сказать. — Знаешь, я бы могла тебя и не запомнить: столько людей опускали мне в кружку деньги. Но я тебя спросила, что ты тут делаешь?

— Может, я один из волонтеров, — сказал Шрирам.

— Почему «может»? — спросила она.

— Потому что я еще не волонтер, — признался он.

— В волонтеры не всякого принимают, — заметила она. — Ты разве этого не знаешь?

— Этого не знаю? По-моему, знаю это и еще кое-что.

— Что, например? — спросила она.

— Что я не всякий, — ответил он, удивляясь собственной храбрости.

Как это он с такой смелостью беседует с этой девушкой, которая может в одну минуту выставить его отсюда?

— Значит, ты кое-что собой представляешь? — спросила девушка со смехом.

— Надеюсь, ты поможешь мне в этом, — ответил он, поражаясь, что разговаривает с ней так дерзко и опрометчиво.

Впрочем, и она разговаривала с ним открыто и через минуту с легким раздражением спросила:

— Мы что, собираемся всю ночь здесь стоять и разговаривать?

— Да, если только ты не покажешь мне, куда мы можем пойти.

— Я знаю, куда я пойду, — сказала она и указала на крошечную хижину через четыре лачуги от той, где спал Ганди. — Там в нашем лагере помещаются все женщины.

— А сколько их там? — спросил он, просто чтобы поддержать разговор.

— Больше, чем ты сейчас видишь перед собой, — отрезала она. — Почему тебя это интересует?

Шрирам с легкой досадой ответил:

— У тебя, видно, дурной характер, да и язычок острый. Ты ни на один вопрос не отвечаешь просто.

— Тише! Стоишь здесь и болтаешь, еще разбудишь Бапуджи, — сказала она.

— Что ж, если его что и разбудит, так это будет твой голос, потому что здесь только ты и разговариваешь.

— Я имею право спросить, что ты тут делаешь, и доложить нашему чалаку, если ты мне не нравишься, — ответила она с неожиданной твердостью.

— С чего это я тебе не нравлюсь? — спросил он.

— Никому, кроме членов нашей организации и тех, кому встреча назначена, не разрешается приближаться к Бапуджи.

— Я им скажу, что я твой друг и что ты меня провела, — ответил он.

— Ты бы солгал?

— А почему нет?

— В лагерь Гандиджи допускают только тех, кто никогда не лжет. Люди, которые приходят к нам, должны дать обет абсолютной правдивости, прежде чем их допустят к Бапуджи.

— Я дам обет, когда буду принят в лагерь. До той поры я буду обходиться тем, что походит на правду.

— Когда Махатмаджи услышит об этом, он очень огорчится и поговорит с тобой на эту тему.

Тут Шрирам по-настоящему испугался.

— Что я такого сделал, что ты мне угрожаешь? — жалобно спросил он.

Она смягчилась, и он заметил, что в голосе ее в первый раз появился какой-то оттенок нежности.

— Может, ты немного отойдешь и подождешь вон там? Мы не должны разговаривать так близко от хижины Махатмы. Я пойду в свою хижину, а потом выйду к тебе.

Она повернулась и тут же исчезла; двигалась она легко и быстро, словно танцовщица, видно, усвоила эти пируэты, унося чужие монеты в кружке. Она скрылась в своей хижине. Шрирам медленно пошел прочь. Он устал стоять. Присел на валун у реки и стал ворошить ногой песок, размышляя о своей удаче. Он и не надеялся на такое. Все походило на сон. Вчера в это время он и подумать не мог, что будет так разговаривать с этой девушкой с кружкой. Он вспомнил, что так и не спросил, как ее зовут. И еще, что давно уже чувствует голод и жажду. «Жаль, что всех нас не покормили в этом лагере Махатмы». Впрочем, сам Махатмаджи ест только земляные орехи и финики. Он огляделся, надеясь увидеть продавцов этой снеди. На ратуше пробило девять. Считая удары, он размышлял о том, что подумает бабушка о его отсутствии. «Небось разволнуется и сообщит в полицию!» — решил он, усмехаясь. Надо было попросить учителя зайти к бабушке и сказать ей, чтобы она не ждала его домой, пока Ганди находится в Мальгуди. А впрочем, хорошо, что он не поговорил с учителем: тот бы растрезвонил по всему городу, что Шрирама интересует вовсе не Ганди — все это показное! — а девушка. Но как же ее зовут? Удивительно, почему это он ее не спросил до сих пор. Когда она вернулась, он тут же спросил:

— А как тебя зовут?

— Бхарати, — ответила она. — А что?

— Надо же мне знать. А я тебе сказал, что меня зовут Шрирам?

— Да, и не один раз. Я только и слышу, что тебя зовут Шрирам.

— Ну и язычок у тебя, — заметил он. — Странно, как тебя вообще терпят в этом месте, где люди должны учиться миролюбию и доброте.

— Вот я и учусь доброте — иначе разве бы я стала вообще с тобой говорить? Если б я не хотела проявить к тебе доброту, я бы не пошла к своему чалаку и не попросила бы разрешения выйти сюда. Нам нужно просить разрешение на беседу с людьми в такое время. В каждом лагере существует такая вещь, как дисциплина. Не воображай, что если это лагерь Махатмы, то в нем отсутствует дисциплина. Он бы первым тебе об этом сказал, если б ты его спросил.

— Ты говоришь совсем как моя бабушка. Она на язык тоже остра, — жалобно пробормотал Шрирам.

Она не обратила внимания на сравнение, а только спросила:

— А твоя мать?

— Я ее никогда не видел. Бабушка всегда была мне и матерью и отцом. Почему бы тебе не познакомиться с ней? Тебе бы она понравилась — вон вы как обе говорите!

— Да-да, — ответила она ласково, — когда-нибудь я так и сделаю, когда все это кончится. Ты же видишь, как я сейчас занята.

Узнав, что разговаривает с человеком, у которого нет матери, она смягчилась, и Шрирам, заметив это, подумал: есть какой-то смысл в том, что у него нет матери и что его воспитывает бабушка. Она уселась на той же ступени поодаль от него и опустила ноги в воду. Река рокотала под усыпанным звездами небом, огромное дерево над древними ступенями, ведущими к воде, шелестело листвой и вздыхало. Вдали запряженные буйволами повозки и пешеходы переходили реку вброд возле Наллаповой рощи. Во тьме звучали далекие голоса. Было так тихо, что Шрираму захотелось обнять девушку, но он сдержал себя. Коснешься ее, а она возьмет и спихнет его в реку. Это не девушка, а фурия! С ее-то язычком будет со временем такой же сварливой, как бабушка. Ее близость волновала ему кровь, которая быстрее бежала у него по жилам. «Вокруг никого нет. Что она может сделать?» — размышлял он. «Пусть попробует столкнуть меня в реку, увидит, с кем имеет дело». Но в следующую минуту он уже ругал себя за эти грубые мысли. «Осторожней, здесь рядом Махатма. Небось он уже прочел мои мысли и может явиться сюда». Потому он и Махатма, что во сне и наяву видит, что происходит вокруг. Бог знает, что сделает Махатма с тем, чьи мысли о девушках не отличаются абсолютной чистотой. Конечно, это нелегко, но если остаться в этом лагере, то придется следовать указаниям этой великой души. Борясь с дурными мыслями, он воскликнул:

— Бхарати!

Она удивилась, что он зовет ее так, будто давно уже знает. Его же поразила музыка ее имени.

— Какое красивое имя!

— Я рада, что тебе оно нравится, — сказала она. — Мне его дал сам Бапуджи.

— Как чудесно! — вскричал он.

— Знаешь, мой отец умер во время выступлений в тысяча девятьсот двадцатом году. Я тогда как раз родилась. Бапуджи, который приехал на юг, узнал об этом и стал моим крестным. Это он назвал меня Бхарати. Надеюсь, тебе известно, что значит это слово.

— Да, Бхарат это Индия, а Бхарати, должно быть, дочь Индии.

— Верно, — сказала она, и он обрадовался ее похвале. — Когда моя мать умерла, меня практически удочерило местное отделение Севак Сангх, и с тех пор я не знала другого дома.

— Неужели ты все время живешь с этими людьми?

— А что в этом такого? — возразила она. — Это мой дом.

— Нет, я просто позавидовал тебе. Мне бы тоже хотелось быть с вами и что-то делать, а не тратить зря свою жизнь.

Это ей пришлось по душе, и она спросила:

— А что ты хочешь делать?

— То же, что делаешь ты. Ты что делаешь?

— Все, что мне поручает Севак Сангх. Иногда они поручают мне обучить людей прясть и рассказать им об идеях Махатмы. Иногда посылают в деревни и бедные кварталы. Там я встречаюсь с людьми, разговариваю с ними и кое-что делаю. И еще то, в чем нуждается сам Гандиджи.

— Прошу тебя, позволь мне что-то делать вместе с тобой, — взмолился он. — Почему бы тебе не взять меня в ученики? Я хочу делать что-то полезное. Я хочу беседовать с бедняками.

— Что ж ты им скажешь? — спросила она безжалостно.

В ответ он что-то замычал, а потом ответил:

— Все, что ты мне велишь.

Ей польстило, что он воздает должное ее знаниям и уму.

— Гм! Но почему?

Собравшись с духом, он ответил:

— Потому что ты мне нравишься, и мне нравится быть с тобой.

Она расхохоталась и ответила:

— Этого недостаточно. Они… — и она указала на огромную толпу его врагов у себя за спиной, — они могут тебя прогнать, если ты им такое скажешь.

Он помрачнел. Однако немного спустя набрался духу и ответил:

— Ну, я бы тоже охотно что-нибудь сделал.

— Что же? — поддразнила она.

Он с отчаянием взглянул ей в лицо и расстерянно ответил:

— Ты надо мной смеешься?

— Нет, я только хочу понять, что ты говоришь.

Потом она немного смягчилась и предложила:

— Я отведу тебя к Бапу, хочешь?

Он перепугался.

— Нет, нет. Я не могу.

— Ты же там уже был…

Он ничего не мог ей объяснить: его вдруг поразила опрометчивость собственного поведения. Он сказал:

— Нет, нет, я не буду знать, как с ним говорить, что сказать, как ответить…

— Но ты же сидел перед ним, словно старый знакомый! — возразила она. — Как его лучший друг!

Она рассмеялась — ей нравилось дразнить его.

— Один раз мне это сошло. Но больше рисковать я не буду, — заявил Шрирам. — Если я опять к нему заявлюсь, он может меня раскусить.

Она строго взглянула на него и сказала:

— Раз уж ты хочешь работать с нами, тебе придется предстать перед Бапуджи.

Шрирам не мог произнести ни слова. От волнения у него заколотилось сердце. Ему хотелось вскочить и убежать, покинуть эти места раз и навсегда, покончить со всем этим, навеки забыть всю эту историю. Все это было ему не по силам. Видно, боги решили наказать его за дерзость и самонадеянность. Он взмолился:

— Бхарати, скажи мне, могу я с тобой где-то встретиться? Если нет, разреши мне, пожалуйста, уйти.

Холодный пот выступил у него на лбу.

— Что я ему скажу, если явлюсь к нему? Буду что-то бормотать, словно идиот.

— Совсем как сейчас, — прыснула она, не в силах сдержать смех.

Он жалобно произнес:

— Тебе, видно, приятно меня дразнить. Зачем только я пришел сюда?

— Почему ты такой трусливый? — спросила она.

Шрирам решительно ответил:

— Я не могу говорить с Махатмой. Я не знаю, как себя вести перед ним.

— Просто будь собой. Все будет в порядке.

— Я не смогу ему ответить, как надо.

— Он не будет тебя экзаменовать, будто инспектор в школе. Можешь с ним не говорить, если тебе нечего сказать. Можешь молчать — он не рассердится. Просто веди себя, как всегда, говори все, что захочешь. Его ничто не рассердит — только говори правду, если вообще будешь говорить.

— Правду! Во всем?! — испугался он.

— Да, во всем. Можешь говорить все напрямик, он поймет, если это чистая правда.

Шрирам был окончательно раздавлен. Этой темной ночью перед ним встала ужасная задача. Подумав, он сказал:

— Скажи мне, Бхарати, могу я с тобой где-то встретиться? Или отпусти меня.

Она ответила ему с той же решимостью:

— Если ты хочешь со мной встретиться, пойдем к Бапуджи. Это единственное место, где ты можешь меня видеть. Конечно, если ты не хочешь меня больше видеть, тогда иди.

Он растерялся.

— Куда? Как? — спросил он.

— Иди к двери хижины Бапу и жди меня там.

— Когда?

— Завтра в три часа утра. Я проведу тебя к нему.

С этими словами она вскочила и побежала к своей хижине.

* * *

Бабушка то и дело просыпалась. Раз пять за вечер она забегала в лавку Канни спросить, не видел ли кто Шрирама, и послала на поиски внука мальчика, который зашел туда что-то купить. Наконец учитель, живший дальше по улице, сказал ей, когда она шла мимо его дома:

— Ваш любимчик в лагере Махатмы. Я его там видел.

— Ах, что он там делал? — забеспокоилась бабушка.

Для нее Махатма был человеком, который проповедовал опасные идеи, хотел допустить в храмы неприкасаемых и создавал для людей осложнения с полицией. Все это ей не нравилось.

— Ох, учитель, почему же вы разрешили ему там остаться? Надо было его увести. Уже так поздно, а его до сих пор нет дома. Вам бы как его старому наставнику заставить его уйти от этих людей.

— Не беспокойтесь, госпожа, он в совершенной безопасности. Многим ли из нас выпадает честь оказаться так близко к Махатме? Вы должны радоваться тому, что ему так повезло. Наша страна нуждается в таких юношах.

На что бабушка ответила:

— Такие учителя, как вы, только губят наших мальчиков и страну.

Хлопнула дверью и ушла в дом.

Когда Шрирам вернулся и постучал в дверь, она лежала, пытаясь заснуть; настроение у нее было самое дурное. Она отворила дверь и впустила его; заложила снова засов и улеглась со словами:

— Вон в той миске я оставила тебе рис с простоквашей, а в той — просто рис. Задуй лампу, когда поешь.

Лежа в постели, она слушала, как Шрирам убрал посуду и вышел из кухни. Потом повернулась к стене и притворилась спящей. Она надеялась, что внук поймет ее настроение, подсядет к ней и скажет, что не пойдет по дурной дорожке, — но у него на уме было совсем другое. Он был словно зачарован. Перед глазами у него стоял образ Бхарати, в ушах звучал ее голос, он вспоминал ее прикосновение. Ему нравилось думать, что в какой-то момент, когда он этого не заметил, она прикоснулась к его руке и похлопала его по плечу. Он думал о том, что предпочтет до конца дней слушать ее подтрунивание, но это означало — вот в чем сложность! — что ему необходимо предстать перед Высокой Особой. Перед этой мукой все печальное казалось пустяками. В любой другой день он просто разбудил бы бабушку и рассказал бы ей все, что случилось. Если б она была не в духе, он бы заставил ее об этом позабыть. Он знал, что она расстроена. Он понял это, как только ступил на порог, но предпочел оставить ее в покое; у него были дела поважнее, чем ублаготворять какую-то бабушку.

Он лег, но проспал не более часа; Бхарати велела ему прийти в три, а ему требовался час на дорогу. Не дожидаясь назначенного себе часа, он поднялся, умылся, совершил омовения, тщательно оделся, склонился над бабушкиной постелью и прошептал:

— Мне надо идти. Запри дверь.

Она запротестовала:

— Как! В такой час? Что это на тебя нашло?

Но он уже тихонько вышел из дома и закрыл за собой дверь.

* * *

Он стоял затаив дыхание у входа в хижину Махатмы. Ему было очень трудно решить, что сейчас следует делать. Она вевела ему прибыть к вратам резиденции Высокой Особы, но, может, она над ним посмеялась. Он боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить Махатму и не обрушить на свою голову гнев всего лагеря. Он стоял, с грустью глядя на лагерь. Где-то лаяли уличные собаки. Время от времени до него доносился шелест и шум ветвей склоненных над рекой деревьев. С печалью смотрел он на женские хижины. Там горел фонарь; похоже, там не спали, кто-то ходил. Он думал: «Что с того, что фонарь горит? Может, они его ночью не тушат. Женщины вообще трусливы». Он слышал какие-то звуки, но, может, это они ворочались во сне — вечно они шумят! Почему-то его раздражила мысль о женском племени, к которому принадлежала Бхарати. Он увидел свет в хижине Махатмы. Дверь была закрыта. Там слышались шаги. На ратуше давно уже пробило несколько раз. Ему не верилось, что это он, пожертвовав сном, стоит здесь в такую рань на холодном ветру. Даже мусорщики, которые в городе подымались раньше всех, еще спали. Он вдруг испугался, что на него нападут грабители или привидения. А ну как его увидит полицейский и примет за вора, как он ему все объяснит? Не может же он сказать: «Бхарати велела мне ждать ее у хижины Махатмы в три часа утра»? Ему хотелось повернуться и уйти; возвратиться бы домой и помириться с бабушкой, вместо того чтобы торчать здесь и ломать голову над тем, что теперь делать. Он мог бы сказать ей: «Я пошел повидаться с Махатмой, но потом передумал и вернулся. Зачем мне знакомиться с ним, бабушка? Только во всякие истории влипнешь, правда?» И она, понятно, оживет и повеселеет. Он кинул унылый взгляд на женскую хижину и повернул прочь, твердо решив вернуть себе расположение бабушки вместо сомнительных милостей важных персон, вроде Махатмы, и снобов, вроде Бхарати. Неизвестно, кто еще там будет. Однако его тянуло к Бхарати, и он не мог так легко уйти отсюда. Ему хотелось сделать еще одну попытку увидеть ее, чтобы проститься. А вдруг она Попала в беду — и он может ее спасти? Может, ее привязали к койке, заткнули ей рот кляпом? С такой красивой девушкой все может случиться. Иначе как объяснить ее отсутствие? Во всяком случае, его долг выяснить, что там случилось. Он бы охотно подошел к женской хижине, но не мог на это решиться, и потому ограничился тем, что приблизился, как накануне, на цыпочках к хижине Махатмы. Какая опрометчивость! Он не сообразил, что его могут заметить прежде, чем он увидит кого-либо. Так и случилось. Дверь в хижину Махатмы была приоткрыта. Оттуда виделся свет. Шрирам пошел к нему, словно мотылек, летящий на свечу. Если б он остановился и подумал, он бы сам не поверил, что способен на то, чтобы повторить свое вчерашнее безрассудство. Но он почти не спал, нервы его были напряжены, и в результате его охватило какое-то безумие: забыв об опасности, он снова ринулся к хижине, не думая о том, что делает. Он заглянул в нее, как простая деревенщина. Дверь была приоткрыта, но с расстояния ему показалось, что щель гораздо шире; чтобы заглянуть туда, ему пришлось сунуть в нее голову.

— А вот и он! — воскликнула Бхарати. В голосе ее слышался смех. — Если хочешь войти, можешь открыть дверь.

Опять она над ним издевается! Даже на великого человека не обращает внимания! А он-то надеялся, что, по крайней мере, в его присутствии она оставит свои проделки. Это его так задело, что он ответил со всей едкостью, на какую был голько способен:

— Но ты же сама… Я ждал тебя там…

— Входи, входи, — сказал Махатма. — Зачем тебе там стоять? Ты мог прямо войти.

— Она просила меня ждать на улице, — робко ответил Шрирам, пререступая порог.

От двери до того места, где сидел Ганди, было шагов десять, но Шрираму показалось, что ему потребовалось несколько часов, чтобы преодолеть их. Ноги его ослабли и прямо-таки заплетались; он шел, словно пьяный, — а ведь опасно было производить такое впечатление на Махатму, который даже мусорщиков хотел отучить от пьянства. Внезапно Шрирама осенило: нужно приготовить разумный ответ на случай, если Махатма вдруг повернется и спросит: «Ты виски пил или пальмовый сок?» Но мучения его кончились, когда Ганди произнес:

— Бхарати о тебе говорила.

Он говорил, а руки его крутили прялку, вытягивая из нее тонкую нить. Человек, сидевший в углу с блокнотом на колене, писал. Махатмаджи, как всегда, делал несколько дел сразу. Руки его пряли, а глаза смотрели в письмо, которое держал перед ним другой человек, и он еще сумел сказать несколько приветливых слов Шрираму. Через заднюю дверь в хижину входили и выходили какие-то люди. Каждому из них Махатмаджи что-то говорил. Он бросил взгляд на Шрирама и сказал;

— Садись, молодой человек. Садись, если хочешь, поближе.

В тоне его было столько естественности и доброты, что Шрирам забыл про страх и колебания. Он проворно приблизился. Уселся на пол рядом с Ганди и стал, не отрываясь, следить за плавным вращением прялки. Бхарати прошла в глубь хижины, бросив быстрый взгляд на Шрирама, словно хотела сказать: «Смотри, не осрамись». Махатмаджи сказал:

— Главное для меня это спрясть определенную длину пряжи — сейчас я обычно встаю для этого на час раньше, даже молитва следует за прялкой. Мне бы очень хотелось, чтобы ты дал обет носить только ткань из пряжи, которую будешь ежедневно прясть собственными руками.

— Хорошо, — обещал Шрирам.

Когда на ратуше пробило четыре, Махатма предложил Шрираму отправиться с ним на прогулку. Сжав в одной руке посох и опираясь другой на плечо Бхарати, он вышел из хижины — высокая фигура в белом. Часы он сунул за пояс своего белого дхоти. Поглядев на них, он сказал:

— Мне надо походить полчаса. Пойдем со мной, Шрирам. Ты сможешь побеседовать со мной, нам никто не будет мешать.

К ним присоединилось еще несколько человек. Шрираму казалось, что все это сон. Махатма шел между ним и Бхарати, и это мешало ему бросать на нее взгляды так часто, как ему бы хотелось. Приходилось время от времени слегка отклоняться назад, чтобы увидеть ее смеющееся лицо. Они шли вдоль берега реки. Небо розовело на востоке. Ганди обернулся и что-то сказал тем, кто шел позади. Потом вдруг обратился к Шрираму:

— Твой город очень красив. Ты это замечал?

От волнения у Шрирама перехватило дыхание. Утренний ветерок обвевал ему лицо, птицы чирикали, в городе было тихо; все это было так знакомо, но почему Махатма заговорил об этом именно сейчас? Что ему ответить — да или нет? Если он скажет «да», то солжет, и Махатма это тотчас заметит; а если скажет «нет», Махатма Бог знает что о нем подумает. Он огляделся. Пара писак, присоединившихся к колонии в надежде на сенсации, с любопытством ждали, что он скажет; они явно наслаждались его замешательством, и он не решался взлянуть в сторону Бхарати. Махатма сказал:

— Бог — повсюду, и если ты хочешь почувствовать его присутствие, ты увидишь его в таком месте, как это, где течет такая красивая река, солнце восходит в таком великолепии красок, а воздух так свеж. Почувствовать красоту этого часа, красоту природы или предмета есть само по себе форма молитвы.

Шрирам слушал в почтительном молчании, радуясь, что так легко получил отпущение. Гандиджи говорил о красоте, и это слово казалось отвлеченным в применении к солнцу и воздуху, но оно приобретало практическое значение, когда он думал о Бхарати. Ганди сказал:

— Когда мы увидимся в следующий раз, ты должен будешь дать мне очень хороший отчет о себе.

Он добродушно рассмеялся, и Шрирам ответил:

— Да, Бапуджи, я стану другим человеком.

— Зачем ты говоришь «другим»? С тобой все будет хорошо, если только ты во всем будешь самим собой.

— Я не думаю, что этого достаточно, Бапу, — сказала Бхарати. — Он должен изменить себя, если хочет чего-то достигнуть. Он очень ленив. Встает в восемь и целый день бездельничает.

— Откуда ты знаешь? — вознегодовал Шрирам.

— Просто догадываюсь, — ответила Бхарати.

Шрирам рассердился — это же несерьезно, что это она болтает? Все засмеялись. Махатма сказал:

— Нельзя так говорить, Бхарати, если ты не собираешься им заняться, чтобы помочь ему.

В последние пятнадцать минут этой прогулки Махатма не произнес ни слова: он шел молча, не поднимая глаз от земли. Когда Махатма молчал, все замирали. Только передвигали ноги, стараясь не отстать от него; идя по песку, некоторые тяжело дышали, изо всех сил стараясь приглушить этот звук. Молчание Махатмы было всепоглощающим и суровым, и Шрирам боялся даже кашлянуть или сглотнуть, хотя ему очень хотелось прочистить горло, откашляться, чихнуть или помахать руками. Слышался только плеск воды да щебетанье птиц. Где-то мычала корова. Даже Бхарати, воплощенье игривости, казалось, посерьезнела. Махатма вынул часы, глянул на них и сказал:

— Пойдемте назад. Больше я сегодня гулять не могу.

Шрираму хотелось спросить, почему, но он сдержался. На обратном пути Махатма повернулся к нему и сказал:

— Я слышал, у тебя есть бабушка, но родителей нет.

— Да, она очень стара.

— Конечно, иначе ты бы не звал ее бабушкой, правда?

Вокруг засмеялись — и Шрирам из вежливости тоже.

— Она, верно, скучает по тебе, когда ты так долго отсутствуешь?

— Да, сильно скучает. Она на меня очень сердится. Не знаю, как тут быть, — признался Шрирам, смело кидаясь вперед.

Ему было приятно, что он что-то сказал по собственной волe; он только боялся, как бы Бхарати не вмешалась — возьмет и скажет какую-нибудь гадость или поставит его в неловкое положение. Хорошо, что она молчала. Махатмаджи сказал:

— Ты должен также заботиться и о бабушке. Она ведь, верно, посвятила себя тому, чтобы тебя вырастить.

— Да, но, когда меня нет, как сейчас, она очень расстраивается.

— Разве ты не можешь не оставлять так часто?

— Да, Бапу, иначе как я сумею что-то сделать в этом мире?

— А что именно ты хочешь сделать?

На этот вопрос Шрираму было трудно так прямо ответить. На него нахлынуло множеств разных мыслей, и, как всегда бывает в таких случаях, выразить их так сразу было нелегко. Он что-то сказал; Махатма терпеливо смотрел на него; остальные молча ждали; несколько минут прошло в попытках выразить себя, наконец Шрираму удалось произнести связную фразу. Изо рта его вылетели слова, продиктованные настоятельностью его подспудных желаний.

— Я хочу быть там, где Бхарати, — произнес он.

— Ах, вот как! — сказал Махатма.

Похлопал Бхарати по спине и заметил:

— Какой у тебя хороший друг! Тебе должно быть приятно иметь такого преданного друга. Давно ты его знаешь?

Бхарати, ни на миг не задумываясь, ответила:

— Со вчерашнего дня. Я увидела, что он сидит в твоей хижине, и спросила его, кто он такой.

— Но я знал ее раньше, хотя заговорил с ней только вчера.

Махатма вошел в свою хижину и занялся другими делами. Его поджидало множество людей. Бхарати тоже тут же исчезла в его хижине. Шрирам смешался с толпой людей, ожидавших Ганди на улице. Он завидовал Бхарати. Позже она отыскала его и сказала:

— Возможно, ты к этому не привык, но в присутствии Бапу мы говорим только абсолютную правду, не меньше и не больше.

Он принялся выговаривать ей:

— Что он теперь обо мне подумает, узнав, что я так недавно тебя знаю, и все-таки…

— Что «все-таки»? — поддразнила она.

— И все-таки хочу быть с тобой и так далее.

— Почему бы тебе не пойти к нему и не сказать, что ты болтал вздор, просто говорил, что в голову придет, не думая и не сдерживаясь? Почему ты не сказал ему, что хочешь служить своей стране, что ты патриот и готов пролить свою кровь, чтобы увидеть, как англичане покидают страну? Почти все так говорят, когда оказываются с ним рядом. Я видела, как coтни людей приходили к нему и говорили то же самое.

— И он всему этому верит?

— Может, и нет, но он считает, что нехорошо кому-то не верить.

— Но ты же сказала, что в его присутствии нужно говорить только правду.

— Если можешь, конечно, но если нет, тогда лучше хранить молчание.

— За что ты на меня сердишься? Разве твой долг не заключается в том, чтобы не сердиться на людей? — жалобно протянул Шрирам.

— Оставь, пожалуйста, — бросила Бхарати. — Это самого Махатму выведет из терпения. Что он также и обо мне подумает, если решит, что я поощряю такого типа, как ты? Болтаешься здесь у нас, а я ведь тебя даже дня не знаю!

Шрирам махнул рукой на осторожность и небрежно ответил:

— Разве это имеет значение, долго я тебя знаю или нет? Ты думала, я бы стал ему лгать, если б ты меня не предупредила?

Кто-то из соседней хижины позвал Бхарати, положив тем конец их препирательствам. Бхарати повернулась и куда-то исчезла.

Ее слова навели его на мысль. Он понял свое упущение и решил на следующей же прогулке с Махатмой его поправить. Он так беспокоился, что проспит — Махатма подымался так рано! — что не спал всю ночь. Он лежал на полу рядом с одним из волонтеров из лагеря. Странно было устраиваться на ночь в хижине: он чувствовал, что вступает в совершенно иной мир. Ему не хватало его уютной комнаты в доме на Кабирской улице. Не хватало двух подушек и мягкого матраса на ковре; даже шум, доносившийся с Кабирской улицы, лишь усиливал атмосферу домашнего уюта, и он страшно тосковал по нему. Жизни его предстояло пойти совершенно в ином направлении!. Он будет жить — по собственному выбору! — в тесной хижине, крытой соломой, в затхлом помещении, пропахшем копотью. Пол в хижине был протерт коровьим навозом и присыпан сверху легким слоем песка. Вместо подушки ему пришлось положить под голову собственный локоть. А рядом с ним лежал волонтер из лагеря, серьезный юноша с изнуренным лицом, в шортах и домотканой майке, с белой шапкой на чисто выбритой голове. Глаза у него горели, он никогда не улыбался. Родом из Северной Индии, он изъяснялся на ломаном английском языке и не знал ни слова по-тамильски. Он растянулся на полу, подложив под голову небольшую сумку с одеждой.

Бхарати сказала Шрираму: «Лучше держись поближе к лагерю, если хочешь быть с Махатмой. Только помни, здесь у тебя не будет никаких удобств. Мы все приучены так жить». Шрирам презрительно хмыкнул и ответил: «Кому нужны эти удобства? Мне они совершенно безразличны. Ты думаешь, я из тех, кому нужна роскошь?» В определенном классе общества роскошь давала положение, но тут все было наоборот. Чем больше ты настаивал на том, что роскошь тебе не нужна, приветствуя всякие трудности и неудобства, тем сильнее возрастала вероятность того, что ты будешь принят как свой. Шрирам понял это сразу, как только ступил в лагерь. Здесь ценили страдание и умерщвление плоти. Каждый стремился превзойти соседа умением справляться с трудными ситуациями, и Шрирам тоже проникся этим духом, хотя не сразу овладел всеми деталями и свыкся с ним.

Вечером было собрание, а после него, как всегда, в половине восьмого Махатма удалился на покой. Бхарати отыскала Шрирама и дала ему тарелку риса с пахтой и апельсин; а еще она протянула ему веточку жасмина из букета, который днем преподнесла Махатме какая-то делегация детей. Он принял цветок с благодарностью, понюхал его и спросил:

— Откуда ты знаешь, что я люблю жасмин?

— Это узнать нетрудно, — ответила она и тут же заговорила о другом. — Я нашла тебе место для ночлега, — сказала она, — вместе с волонтером по имени Горпад.

Горпад уже засыпал, когда Шрирам вошел в его хижину. Бхарати заглянула в дверь и сказала:

— Бхай…

Прибавила что-то еще на хинди, повернулась и исчезла. Горпад приподнял голову и произнес:

— Входи и ложись.

— На полу? — спросил Шрирам.

— Ну конечно, — подтвердил тот.

— Почему?

— Почему? Потому что Махатмаджи так велит.

— А-а, — протянул Шрирам, чувствуя, что ступает на опасную почву. — Я вижу, другой причины для этого нет.

— Какой другой? О чем ты говоришь? — заспорил Горпад.

Шрирам улегся с ним рядом и ответил:

— Да нет, я не то хотел сказать.

— А что же? — спросил тот.

Похоже, он был человек неуживчивый. Шрирам испугался. Зачем это Бхарати поселила его с таким задирой? Неужели он до того ей неприятен, что она хочет, чтобы его избили? Будь он ей неприятен, она бы не принесла ему жасмин. Всем ведь известно, что жасмин дарят только тогда, когда нравятся друг другу. Почему же она одной рукой подала ему ветку жасмина, а другой привела к этому ужасному человеку? Ведь тот может навалиться ему на грудь, пока он спит, и попытаться его задушить.

— Ты, видать, новенький? — спросил Горпад.

— Да, — подтвердил Шрирам. — Раньше я здесь не бывал. Я тут благодаря доброте Махатмы, а то бы я пошел спать домой.

— Понятно, — сказал Горпад, словно увидев ситуацию в ином свете. — Добро пожаловать. Всем нам приходится здесь жить как солдатам в лагере. Да мы и есть солдаты — сражаемся за то, чтобы выбросить англичан с нашей земли. Для этого мы все готовы пожертвовать собственной жизнью. Мы спим здесь на голом полу, потому что большую часть жизни нам придется провести в тюрьме, где у нас не будет слишком удобных постелей. Разве что мы станем заключенными класса А или Б. Только мы не настолько важны, так что ты лучше привыкай к такой жизни. Мы всегда готовы к тому, что полицейские могут избить нас железными палками, отволочь в тюрьму и даже убить. Мой отец умер десять лет назад от пули полицейского.

Чтобы не отстать по части политических воспоминаний, Шрирам сказал:

— Я знаю, что отец Бхарати тоже погиб от рук полицейских — они его избили.

— Да, это было в тысяча девятьсот двадцатом году, самом начале гражданского неповиновения. Ее отец возглавлял первый отряд наших сатьяграхи, они хотели сорвать британское знамя с Секретариата в Мадрасе. Полицейский ударил его железной дубинкой в грудь — и он упал мертвым. А моего отца застрелили. Ты знаешь, что это сделал полицейский? Я был в толпе и все видел. Отец пикетировал одну лавку, где продавали пунш и другие алкогольные напитки, пришел полицейский наряд и велел ему уходить, но он отказался. Собралась толпа, началась свалка, и в конце полицейский выстрелил в него прямо в упор.

Он вытер слезы, выступившие на его глазах при этом воспоминании.

— Я не успокоюсь, пока мы не прогоним англичан из Индии.

Голос его звучал хрипло от горя.

— Мой брат стал террористом и застрелил много английских чиновников. Никто не знает, где он сейчас. Я бы нашел его и тоже стал бы убивать англичан, но Махатма не разрешает нам даже думать о насилии, — произнес он с грустью.

Желая выразить сочувствие, Шрирам сказал:

— Все англичане заслуживают того, чтобы их растреляли. Они были очень жестоки.

— Ты не должен так даже думать, если собираешься стать настоящим сатьяграхи, — возразил Горпад.

— Нет, нет, на самом деле я так не думаю, — тут же поправился Шрирам. — Просто мне его жаль. Конечно, мы не должны думать о том, чтобы стрелять в кого-то, да и где у нас ружья? У нас нет оружия. Мне бабушка, бывало, говорила, что в нашем доме есть ружье, которое принадлежало моему отцу. Ты знаешь, что он погиб в Месопотамии? Его тоже застрелили в упор.

— Это было на войне, на последней войне?

— Да, — подтвердил Шрирам.

— Значит, он был солдатом Британской армии, — сказал Горпад с легким презрением в голосе.

Шрирам это заметил, но не стал возражать, только прибавил в качестве оправдания:

— Говорят, он был храбрым солдатом.

— Возможно, возможно, — ответил тот свысока.

Шрирам принял это как испытание. В ту ночь он много узнал о политике. Горпад проговорил до двух часов, после чего оба отправились к реке и совершили там омовения. Когда лагерь проснулся, Шрирам вернулся таким свежим и бодрым, что Бхарати заметила:

— Ты очень неплохо показал себя в первый день.

Внимательно слушая Горпада, он запомнил множество политических выражений и чувствовал себя подготовленным к тому, чтобы не смущаясь идти рядом с Махатмой во время утренней прогулки.

— Больше всего на свете, — сказал он Махатме, — я хотел бы дать обет заставить англичан уйти из Индии.

Махатма взглянул на него с улыбкой и спросил:

— Как ты собираешься это сделать?

Шрирам растерялся: это был один из тех случаев, когда ему надо было бы промолчать. Он взглянул на Бхарати, которая шла по другую руку от Ганди: на ее лице играла озорная улыбка. Это его задело. Он надменно произнес:

— С вашего благословения, сэр, я постараюсь стать достойным этой цели. Я останусь с вами как можно дольше, и, если вы согласитесь мной руководить, вы сможете сделать из меня солдата, который сумеет принять участие в борьбе за то, чтобы англичане ушли из страны.

Махатма выслушал эти слова с нескрываемым удовольствием. Какое-то время он молчал, слышался лишь звук его шагов по песчаному берегу. Все хранили глубокое молчание.

— Что ж, юный друг, если Господь того пожелает, ты совершишь великие дела. Доверься ему, и все будет хорошо.

Шрираму эти слова показались не слишком серьезной подготовкой к боевой жизни. Ему-то хотелось прийти к Бхарати в хаки и с грудью, увешанной орденами, хоть орденов в те дни вокруг более чем хватало. Но тут Махатма снова нарушил молчание, развеяв его мечты:

— Прежде чем возмечтать об изгнании англичан из нашей страны, ты должен изгнать все склонности к насилию из своего сердца. Помни, что это будет борьба не с помощью палок, ножей или ружей, а только с помощью любви. Пока ты не убедишься в том, что в душе твоей царит всепоглащающая любовь к твоему врагу, не думай о его изгнании. Ты должен постепенно забыть самое слово «враг». Ты должен думать о нем как о друге, который скоро тебя оставит. Ты должен научиться стать настоящим борцом за ахимсу. Ты должен воспитать себя так, что для тебя станет невозможным носить сандалии, сделанные из кожи убитых животных. А в том случае, когда ты не сможешь достать шкуру животного, умершего естественной смертью, ты предпочтешь ходить босиком, чтобы не надевать обувь из шкуры животного, убитого ради тебя.

— Да, обещаю, — сказал Шрирам.

Однако при этом он невольно остановил взгляд на обуви самого Махатмы, изо всех сил стараясь подавить вопросы, вертевшиеся в его уме. Махатма прочел его мысли.

— Да, эти сандалии сделаны из кожи животного, умершего своей смертью. В нашей сыромятне в Вардхе мы производим только такую кожу. Ни один человек в нашем ашраме не носит другой обуви.

Шрираму хотелось спросить: «А как вы узнаете, когда животное должно умереть? Как вы следите за этим?», однако он безжалостно подавил эти вопросы как неподобающие. Того гляди, еще выдадут его.

Шрирам получил разрешение сопровождать Махатму в его поездке по деревням — при условии, что он отправится домой и получит разрешение бабушки. Он попытался вывернуться — заявил, что в этом нет никакой необходимости, и дал понять, что он человек независимый и нередко отлучался из дома. Однако у Махатмы была хорошая память.

— Я помню, ты говорил, что она не одобряет твоего знакомства с нами, — сказал он с улыбкой.

Поразмыслив, Шрирам ответил:

— Да, учитель, но разве я могу быть вечно привязанным к ней? Это невозможно.

— А ты уверен, что хочешь изменить свою жизнь? — спросил Махатма.

— Я ни о чем другом не думаю, — ответил Шрирам. — Разве я могу жить так, как жил до сих пор?

Он бросил быстрый взгляд на Бхарати, вошедшую с письмами для Махатмы. Ее выражение не дало ему закончить фразу — а он ведь хотел сказать: «Я все время хочу быть с Бхарати, а не с бабушкой».

Махатма сказал:

— Я буду рад, если ты останешься с нами, сколько захочешь, но только сначала ты должен пойти домой, сказать об этом бабушке и получить ее благословение. Ты должен сказать ей честно, чего ты хочешь. Но не причиняй ей боль.

Шрирам заколебался. Его не прельщала мысль о разговоре с бабушкой. Думать о ней было все равно что думать о каком-то нереальном и тревожном мире, который, как он надеялся, навсегда остался позади. Теперь реальностью для него были Бхарати, Горпад, животные, которые умирали собственной смертью, Махатма и прялка.

Ему хотелось навсегда остаться здесь; вернуться на Кабирскую улицу, к этому пиолу, этой лавке, этим людям, которые обращались с ним так, будто ему всего лет восемь, не больше, было невозможно. Он стоял перед Махатмой, словно умоляя его не отсылать его обратно к бабушке, но тот был непреклонен.

— Иди и поговори с ней. Не думаю, что она настолько неразумна, чтобы отказать тебе в твоих желаниях. Скажи ей, что я рад тому, что ты со мной. Если на эти две недели ты отправишься со мной по деревням, ты увидишь и узнаешь многое, что пригодится тебе впоследствии в жизни. Скажи ей, что она будет рада тому, что тебя отпустила. Убеди ее, что я буду следить за тобой.

Шрирам приходил в ужас от каждого его слова: он хорошо помнил, как бабушка отзывалась о Махатме, и не осмеливался даже намекнуть на то, что она скажет. Сердце его разрывалось от жалости к Махатме, и в голову не приходило, что кто-то может дурно о нем говорить. Мысль о бабушке приводила Шрирама в ярость: глупая, невежественная ханжа! Как она смела так усложнять ему жизнь? Будь его воля, он бы вообще ничего ей не сказал, — но теперь приходилось подчиниться Махатме.

— Хорошо, сэр, — сказал он. — Я пойду и получу бабушкино благословение. Я вернусь завтра утром.

По дороге домой он раздумывал: может, вернуться и сказать Махатме, что он поговорил с бабушкой? Как тот узнает, чго было на самом деле? Все же он решил, что, хотя эта мысль вполне естественна в данных обстоятельствах, вряд ли стоит ее осуществлять. Конечно, бабушка может устроить скандал — упадет в обморок или пригрозит покончить с собой, подымет такой шум, что услышат соседи, прибегут, запрут его в доме и откажутся выпустить. Стоит ли так рисковать ради того, чтобы доложить Гандиджи, что он повидал, как ему было велено, упрямую старуху? Может, разумнее сказать старцу, будто он поступил, как тот ему приказал? Впрочем, бабушка может догадаться о том, что за всем этим стоит Бхарати, и, что бы он ни говорил о Махатме, не поверит ни единому его слову. Если она будет оскорблять Махатму, он не сможет себя сдержать. Вдруг он сделает что-то, о чем будет потом жалеть? Он предоставил себе, что силой заставляет бабушку замолчать, но тут же вспомнил, что в глазах Махатмы это будет неправильно. Он огорчится, узнав об этом. Надо повернуть джутку назад и сказать Махатме, что бабушка его благословила. Но ведь тот, будучи Махатмой, может прочесть его мысли и отправить назад к бабушке, или все отменит, пока не уверится в том, что он повидал бабушку, — а не то объявит голодовку и будет голодать, пока Шрирам этого не сделает. Зачем Махатма так печется о бабушке, когда у него столько других дел? Раз перед ним стоит столь важная задача, как изгнание англичан из страны, надо позволить Шрираму самому разобраться с такими простыми делами, как бабушка. Мысли его мешались, но вскоре лошадь повернула на Кабирскую улицу. Он заплатил вознице не торгуясь и молча отпустил джутку. Не хотелось обращать на себя внимания соседей.

Бабушку он нашел в покладистом настроении. Взволнованная его долгим отсутствием, она старалась быть с ним подобрее. Возможно, она боялась, что он бросится вон из дома, если она попробует говорить с ним, как прежде. Она только сказала, стараясь, чтобы в голосе ее не звучало никакого упрека:

— Как тебя долго не было, мой мальчик!

Он сделал вид, что все в порядке. Подвинул шезлонг, который когда-то купил для нее, и уселся под лампой в холле. Бабушка суетилась вокруг него, словно он вернулся после долгого отсутствия. Она поставила перед ним тарелку с яствами, поджаренными в буйволином масле, и сказала:

— Это нам прислали из дома адвоката: сегодня они праздновали первую годовщину его восьмого сына. Для своих детей они ничего не жалеют.

Шрирам положил кусок себе в рот, пожевал, кивнул в знак одобрения и сказал:

— Да, они приготовили все из чистого гхи. Хорошие люди.

И с хрустом прожевал. Бабушка продолжала:

— Я сохранила это для тебя. Я знала, тебе понравится. Только не знала, долго ли мне придется это хранить. У меня зубов нет, тебе это известно. Для кого это блюдо, когда тебя дома нет? Только не ешь все, а то не сможешь потом пообедать.

— Пообедать?! Но, бабушка, я уже пообедал.

— Так рано?

— Да, в лагере при ашраме мы обычно обедаем до семи. Такое там правило.

— Какой это обед в семь часов?! — вскричала она разочарованно. — Пойдем, пообедай опять, ты, верно, теперь готов поесть по-настоящему.

— Нет, бабушка. Там все очень строго. Мы не можем делать, что хотим. Мы должны во всем соблюдать правила. Там очень неплохо кормят.

— А за это надо платить? — спросила бабушка.

— Нет, конечно, — сказал Шрирам. — О чем ты думаешь? По-твоему, у Махатмы там отель?

— Тогда зачем им кормить тебя?

— Затем, что я один из них.

— Они много народа кормят?

Тут Шрирам потерял терпение. Бабушкина тупость привела его в ужас.

— Я сказал, они кормят всех своих. Ты что, не поняла?

— Но почему они должны вас кормить?

— Потому что мы волонтеры.

— Ничего себе волонтеры! — вскричала бабушка таким топом, что Шрирам испугался, как бы к ней не вернулось вчерашнее настроение. — И чем же они вас кормят?

— Чаппати, кислое молоко, пахта и овощи.

— Это хорошо. Я боялась, что вас заставят есть яйца и птицу.

Шрирам пришел в ужас.

— За кого ты Махатму принимаешь?! Знаешь, он даже отказывается носить сандалии, сделанные из кожи убитых животных!

Бабушка покатилась со смеха. Слезы текли у нее по щекам.

— Отказывается носить сандалии! — вскричала она, не в силах сдержать смех. — В жизни такого не слышала! Как же они управляются? Сдирают с животных шкуры, прежде чем их забить, что ли?

— Замолчи! — вскричал Шрирам в гневе. — Ты сама не знаешь, что говоришь! Такого я от тебя не ожидал!

Впервые за все это время бабушка наконец заметила неколебимую убежденность своего внука, и вся подобралась.

— Ах вот как! Это твой бог, да?

— Да, и я никому не позволю говорить о нем неуважительно!

— Конечно, разве такая невежественная старуха, как я, может что-нибудь понимать? Разве я читаю газеты? Слушаю лекции? Разве меня кто-то учит? Откуда мне что-то знать, что он за человек, этот Ганди?

— Он не человек, он Махатма, Великая Душа! — закричал Шрирам.

— Что ты можешь знать о махатмах? — возразила бабушка.

Шрирам заерзал и с гневом закачался в кресле. Такого он не ожидал. Он только думал, что бабушка, недовольная его отсутствием, станет возражать, когда он заявит о своем намерении уйти, и будет говорить с ним скорее с печалью и гневом, чем с неуместным легкомыслием. Но она вела себя безрассудно, несерьезно, без всякой ответственности или уважения. Такого он не ожидал и совершенно не знал, как тут поступить. Он понимал, что праведное негодование здесь совершенно неуместно: это ее только еще больше раззадорит, и, когда настанет время получать ее разрешение и уходить, она может проявить крайнюю несговорчивость. Позовет соседей и станет над ним смеяться. Он решил переменить тактику. Проворно поднялся и спросил:

— Бабушка, а ты уже ела? А то я болтаю, не даю тебе поесть!

— Не важно, — ответила она, сдерживая смех. — Столько уже лет, как я после захода солнца крошки в рот не беру? Должно быть, скоро двадцать. Разве ты за всю твою жизнь хоть раз видел, чтобы я вечером ела?

В голосе ее звучала такая гордость, что Шрирам не выдержал.

— Что в этом особенного? — сказал он. — От еды кто угодно может воздержаться.

Ему хотелось добавить: «Махатма так часто постился столько дней подряд». Но он сдержался. Она ничего не стала бы слушать. В ту же минуту она прибавила:

— Не видел! Но когда постится Махатма Ганди, об этом все говорят.

— А когда ты постишься только по вечерам, никто этого не замечает, — в этом и вся разница между тобой и Гандиджи?

Ее поразила резкость, с которой он произнес эти слова.

— Ты будешь обедать? — спросила она.

— Да, только чтоб доставить тебе удовольствие. Я не голоден, я же тебе говорил. Но это хорошее блюдо, сделано из настоящего гхи. Ты можешь сказать им это. Я много съел и совсем не голоден.

После всех этих неожиданных перепадов настроения бабушка вернулась к своему прежнему тону и очень серьезно сказала:

— Ты должен пообедать, мой мальчик.

И снова засуетилась вокруг него, словно вокруг важного гостя. Вытащила лист для еды из связки, висящей на кухне, разложила его на полу, брызнула на него водой, придвинула бронзовый горшок с рисом и снова уселась, чтобы подавать ему еду, не вставая. Небольшой светильник покачивался на стене. Шрирам ел молча; выпил воды из старого медного стакана, стоявшего возле него; кинул взгляд на старый бронзовый сосуд, из которого много лет она кормила его рисом. Внезапно его охватила грусть при виде всего этого. Его давила мысль о том, что он покидает это знакомое окружение, что это на самом деле прощание. Прямо отсюда он отправится в неизвестность. Бог знает, что его ждет. При мысли обо всем этом ему стало тяжело. Он понимал, что с бабушкой совершенно бесполезно говорить о его планах, о Махатме или о Бхарати. Все это было выше ее понимания. Она понимала только то, что касалось еды, обеда или вечернего поста, единственной целью которого было произвести своим аскетизмом впечатление на какую-нибудь соседку. Говорить с ней о чем-либо было бесполезно. Лучше просто уйти утром без всякого шума. В известном смысле он выполнил наказ Махатмы: повидался и поговорил с бабушкой. Махатма должен быть доволен и не ждать, что ему удастся настолько изменить взгляды старушки, чтобы добиться ее благословения.

Бабушка была очень стара, ей, верно, лет восемьдесят, девяносто, а то и все сто. Шрирам никогда не пытался точно определить ее возраст. Она не желает понимать новых веяний. Глубокой ночью он поднялся и, удостоверившись, что бабушка крепко спит, нацарапал ей при свете ночника записку и положил ее под медный сосуд с водой на подоконнике, который она наверняка возьмет в руки, как только встанет. Если она не сможет найти очки, она отнесет записку к соседке и попросит, чтобы ей ее прочитали. Может, ей не захочется, чтобы записку читали соседи. Обычно, если ей надо было что-то прочесть, она кричала: «Шрирам, мои очки! Куда это они запропастились?» И он должен был подойти к комоду и принести их. Теперь он заранее выполнил свой долг. Подошел на цыпочках к альмире, осторожно вынул очки из футляра и вернулся в холл, оставив футляр открытым, потому что он обычно захлопывался с громким щелчком. Положив очки рядом со своим црощальным письмом, Шрирам осторожно открыл дверь и вышел в ночь.

 

Часть вторая

 

Он был признанным членом группы и с радостью замечал, что во многих деревнях крестьяне относились к нему с уважением и всячески старались ему угодить. Они смотрели на него с удивлением. Он держался поближе к Бхарати и Горпаду, и, когда крестьяне хотели что-то спросить о Махатме, они почтительно обращались к нему, и это давало ему возможность изложить все то, что он узнал, общаясь с Горпадом и Бхарати. Он как бы учился по ходу дела. До той поры он понятия не имел о деревенской жизни.

Он родился и вырос в маленьком городке Мальгуди, и даже там его представление о Вселенной ограничивалось Кабирской улицей, Базарной и еще одним или двумя местами. Когда при нем произносили слово «деревня», в его воображении появлялись кокосовые пальмы, ряд длинных ступеней, ведущих к большому водоему, гибкие крестьянки, подымающиеся по ним с кувшинами, верхушка храма на том берегу, дома с плоскими крышами и широкими пиолами, буйволы с гремящими колокольчиками на шеях, впряженные в крытые циновками телеги, и возницы, тянущие нескончаемую песню. Этим он был обязан всевозможным тамильским фильмам, которые часто смотрел в кинотеатре «Ригал». Однако здесь не было ничего такого. В действительности все было совсем иным. Некоторые деревни состояли просто из горстки жалких хижин. Впервые он видел настоящие деревни, и в первый день, оказавшись в деревне, расположенной в десяти милях от Мальгуди, он настолько растерялся, что потихоньку спросил у Бхарати:

— А где же деревня?

— Какая деревня?

— Как? Любая, — сказал он.

— А это тебе не кажется деревней? — удивилась она.

— Нет, — ответил Шрирам.

Им удалось немного поговорить после того, как Махатма вечером удалился.

— Какая жалость! — сказала Бхарати. — Но знай, юноша, что это и есть деревня. Я не лгу. В нашей стране существует еще семьсот тысяч более или менее таких же деревень.

— Откуда тебе это известно? — поинтересовался Шрирам, скорее чтобы продлить разговор.

— Узнала от умных людей.

— Насколько они умны? — спросил он.

Она пропустила его легкомысленное замечание мимо ушей и заговорила о том, что им предстояло сделать. Они должны были подготовить обзор деревень, пострадавших от недавнего голода. Это была миссия милосердия; Махатмаджи намеревался лично изучить положение пострадавших и вселить в них надежду и мужество. Это было тяжелое и грустное начинание. Махатма придавал ему такое значение, что отложил все прочие планы. Далекая война, идущая в Европе, и, возможно, грозившая начаться на Дальнем Востоке, ощущалась и здесь. Их не бомбили, но все же они страдали от войны; и хотя здесь не видно было знаков противовоздушной обороны и военных плакатов, но через скромные придорожные станции шел огромный поток, вливающийся в огромный военный резевуар Западной Европы. День и ночь везли телегами лес, срубленный в Мемпийских лесах, выращенное здесь зерно и крепких мужчин, которые могли бы спокойно трудиться на своих землях.

Как ни сурова была жизнь, Шрирам и Бхарати, казалось, ничего не замечали. Они радовались обществу друг друга, которое смягчало мрачную атмосферу, царившую вокруг. Один Горпад ощущал всю тяжесть трагедии. Он стал меньше говорить, рано ложился и все больше ограничивал себя.

— Смотрите, что сделали с нашей страной англичане, — говорил он. — Этот голод — дело их рук, они хотят таким способом держать нас в рабстве. Они грабят наши леса и поля для того, чтобы их военная машина продолжала работать, а в результате от этого страдает вот этот ребенок.

И он указывал на какого-нибудь голого деревенского мальчишку с выступающими ребрами и большим животом, случайно оказавшегося поблизости.

— В деревнях не осталось никакой еды, — гневно восклицал он. — О них никто не заботится. Какое кому до них дело? Кто им поможет найти выход из этих трудностей? Все заняты войной. Спекулянты спрятали все зерно, и те, кто его растил, теперь не имеют к нему доступа. А военные покупают его за любую цену. Они слишком серьезные конкуренты для бедняков.

«Почему он говорит это мне? — размышлял Шрирам, с нетерпением ожидая, когда он останется наедине с Бхарати. — Я не отвечаю за все это». Горпал был железным человеком, и можно было не сомневаться, что он не будет мешать, потому что у него всегда были другие дела; когда он отворачивался, они смотрели друг на друга и улыбались, вспоминая обо всех грустных и тяжелых вещах, о которых только что слышали или знали раньше.

Шрираму так и не удалось увидеть ту деревню, которая жила в его воображении. Высохшие от голода мужчины и женщины с костями, обтянутыми кожей; нагая земля, сухие пруды и жалкие крыши из растрепанной соломы над потрескавшимися глиняными стенами; песчаные улицы в рытвинах и ухабах, неприглядные высохшие нивы, — такой была деревня. Шрираму с трудом верилось, что он находится всего в двадцати милях от Мальгуди и цивилизации. Свиньи и псы лежали здесь в высохших канавах. Все в этих краях походило на сухую канаву. Шрирам не понимал, как люди живут в таких местах. Ему хотелось останавливать всех и спрашивать: «Сколько вы еще собираетель здесь оставаться? Вы не собираетесь вернуться в Мальгуди или еще куда-то? Разве вы должны остаться здесь навеки?»

Махатма обманул ожидания властей, отказавшись сообщить им маршрут своей поездки и появляясь в самых неожиданных местах. Чиновники вежливо просили его сообщить им, куда он желает отправиться. Он просто отвечал: «Повсюду, если удастся» или: «Я и сам не знаю».

— Но нам хотелось бы все подготовить, как надо.

— Ради меня? Не беспокойтесь. Я могу спать в любой хижине. Жить там, где живут другие. Мне не нужна никакая роскошь. Не беспокойтесь, мы можем о себе позаботиться. Я здесь не гость, а хозяин. Почему бы вам не присоедиться к нам в качестве нашего гостя? — Это он сказал окружному сборщику налогов. — Мы обещаем позаботиться о вас, предоставим вам все удобства, которые вам нужны.

Толпа чиновников следовала за ним. Как правило, из деревни в деревню он шел пешком. Останавливался где хотел. Ночевал в самой бедной хижине, или в уголке храма, или вовсе под открытым небом. Часами он шагал молча, держа в одной руке посох и опираясь другой на кого-либо из своих учеников. Часто он останавливался, чтобы поговорить с крестьянином, который рубил дерево или вскапывал пашню.

Шрирам даже не спрашивал, какую деревню они проходят в данное время. Все они были похожи одна на другую; и все в них шло одинаково. Жизнь самого Гандиджи шла своим обычным ходом, словно он не двигался с места; остальные приноравливались к этому. Он встречался с мужчинами и женщинами из местных деревень, говорил с ними о Боге, утешал больных, давал советы тем, кто просил о духовной поддержке. Он говорил с ними о прялке, о войне, о Британии и о религии. Он заходил к ним в хижины, беседовал с ними под деревенским баньяном (все деревни, как ни были они разорены, сохранили свое баньяновое дерево). Он шел полями, взбирался по каменистым склонам, прокладывал путь сквозь грязь и слякоть, но лицо его было спокойно и весело, и не было деревеньки, какой бы незначительной она ни казалась, которая не заслуживала бы его внимания.

* * *

Путешествие Гандиджи подходило к концу. Он собирался сесть на поезд в Коппале, крошечной станции у подножья Мемпийских гор. Махатма хотел, чтобы никто не знал о его приездах и отъездах, и за исключением двух-трех чиновников, отряженных проводить его, на платформе не было посторонних. Начальник станции, крошечный человечек с кайзеровскими усами, в дхоти и зеленом тюрбане с красивой каймой по краям притащил с помощью носильщика на платформу огромное древнее кресло. Он причесал и умыл своих отпрысков, выстроил всех шестерых в ряд и велел им стоять тихо в тени цветущего золотого могура. Ему надлежало заботиться о Махатме, когда он не был занят на телеграфе. Он пригласил Махатму сесть в кресло, вынесенное на платформу.

— Я могу постоять, как и все остальные, — ответил Махатма, глянув на свое окружение.

Заметив, что начальник огорчился, Шрирам попросил Ганди:

— Бапу, сядьте, прошу вас.

Махатма уселся, а все стали вкруг него. Маленький начальник станции был взволнован, по лбу у него катились капли пота. На фоне лилового неба за железнодорожной линией возвышалась гряда гор. Начальник станции тяжело дышал и то и дело одергивал детей, наказывая им вести себя достойно, хотя они и так все время стояли смирно, как на параде. Махатма сказал:

— Господин смотритель, почему бы не разрешить им побегать и поиграть, как им хочется? Зачем вы их сдерживаете?

— Я их не сдерживаю, они всегда так, — ответил тот, надеясь поразить гостей воспитанностью своих отпрысков.

— Друг мой, — сказал Махатма, — боюсь, что вы хотите, чтобы они при мне вели себя хорошо. Мне было бы приятнее, если бы они бегали и играли, как всегда, и собрали бы вот эти цветы, упавшие на землю. Я вижу, им хочется это сделать.

Как всегда в таких случаях, Махатма взял гирлянды цветов и фрукты, преподнесенные ему по пути, позвал детей и отдал их им. Смотритель нервно переступал с ноги на ногу, боясь, как бы кто из них чего не выкинул.

Небо за железнодорожными путями медленно багровело. В крошечном помещении зазвонил звонок. Смотритель кинулся туда и вскоре вернулся, обливаясь потом, затуманившим его лицо.

— Седьмой вышел из Периапура. Через пятнадцать минут он будет здесь. В восемнадцать сорок две ровно.

Он явно волновался, как бы поезд его не подвел.

— Вы можете заняться своей работой у себя в кабинке. Не беспокойтесь о нас.

— Вы разрешите? — с отчаянием в голосе спросил смотритель. — Мне нужно составить финансовые отчеты и подготовить линию к приему поезда.

— Конечно, идите, — ответил Махатма.

Впервые за все это время Шрирам чувствовал себя подавленным и несчастным. Мысль о том, чтобы вести обычное земное существование без Махатмы ужасала его. Казалось, что даже близость Бхарати не облегчала его уныния. При виде подходящего поезда он так помрачнел, что Махатма сказал:

— Не огорчайся. Бхарати присмотрит за тобой.

Шрирам с надеждой взглянул на Бхарати.

— Помни, что она твой гуру, ~ прибавил Махатма, — думай о ней почтительно, с уважением, и все будет хорошо и с тобой и с нею.

Шрирам не сразу понял, что он хотел ему сказать. Паровоз в клубах дыма остановился у платформы. Махатма вошел в купе третьего класса. Горпад, хладнокровный стоик, которого не трогали никакие расставания, сказал Шрираму:

— Теперь ты знаешь, каковы твои обязанности и как их выполнять. Сестра, ты получишь наши указания. Намасте.

И вслед за Ганди поднялся в купе третьего класса. Сопровождающие влезли за ними. Прозвучал первый звонок, потом второй. Смотритель вышел на платформу и объявил:

— Седьмой на Дели обычно стоит здесь всего две минуты, но сегодня мы задержали его на три с половиной минуты, сэр.

Шрирам с тоской взирал на толпу пассажиров из других нагонов, собравшихся под окном Махатмы. Паровоз пыхтел. Машинист с одного конца поезда и проводник с другого оставили свои места, чтобы взглянуть на Махатму, который ответил на их приветствия и сказал машинисту:

— Как поезд может двинуться, сэр, когда его сердце и душа здесь?

Машинист удалился с широкой улыбкой на лице. Махатма произнес, ни к кому особенно не обращаясь:

— Что ж, теперь вам нужно вернуться на свои места.

Толпа разошлась. Смотритель махнул флажком.

Ганди сказал Шрираму:

— Пиши мне почаще. Я тоже обещаю писать тебе достаточно регулярно. Ты знаешь, в чем заключается твоя работа в будущем. Научись поскорее как следует прясть. Не падай духом.

— Хорошо, учитель, — ответил Шрирам.

Он был очень расстроен расставанием. Бхарати звонко сказала:

— Намасте, Бапу.

Бапу улыбнулся, протянул руку и похлопал ее по плечу.

— Ты, конечно, будешь держаться своей программы и часто писать мне.

— Да, конечно, Бапу.

— Будь готова к любой жертве.

— Да, Бапу, — ответила она серьезно.

— Пусть тебя ничто не беспокоит.

— Да, Бапу.

Небо побагровело и стало темнеть, когда седьмой отошел от платформы, увозя Махатму в Тричи, а затем в Мадрас, Бомбей, Дели и дальше во Вселенную. Ночь спустилась на крошечную станцию, и маленький смотритель стал зажигать газовые лампы и сигнальные огни.

* * *

Хотя физически Махатма был далеко от него, Шрираму казалось, будто тот руководит всеми его действиями. Он обосновался в покинутом храме на склоне Мемпийской горы, нависшей над долиной. Далеко внизу петляла дорога, спускавшаяся к шоссе, которое милей дальше упиралось в станцию Коппал. Он часто видел, как из-за поворота появлялся усталый почтальон с почтовой сумкой на плече и с жезлом в руке (к жезлу были привязаны колокольчики, оповещавшие за милю о его приближении). Шрирам не ждал почты, но он любил следить за почтальоном, пока тот не взбирался на скалу и не скрывался за поворотом, по дороге, ведущей к поместьям и деревням, расположенным выше по Мемпийским горам.

Это место словно было специально создано для него; верно, тысячелетия назад кто-то прямо-таки предвидел, что Шрираму понадобится покинутое здание. Храм давно уже превратился в развалины. Вдоль стены виднелись остатки каких-то скульптур. Кладка местами обвалилась. Внутри в заросшем сорняками алтаре стояло изображение четырехрукого бога. О более удобном месте нельзя было и мечтать. В центральном холле возвышались колонны с обнажившимися кирпичами; вокруг под открытым небом стояли стены, с которых пологом спускались экзотические вьюнки; скульптурное изображение Быка-и-Павлина упрямо не поддавалось разрушению над огромными воротами с огромными круглыми ручками; ворота на гигантских петлях невозможно было закрыть. Это совершенно не беспокоило Шрирама: сюда никто не приходил, а если бы и пришел, запирать ему было нечего. Захоти он скрыться, ему достаточно было скользнуть за завесу из сорняков и спуститься в погреб. Он слышал, как далеко внизу приходит и уходит поезд. Слышал голоса крестьян, бредущих кучками из нижних деревень в верхние поместья. Его пожитки состояли из прялки, одеяла, на котором он спал, и пары сосудов; был еще кое-какой провиант да коробок спичек. Когда ночью у него возникало желание поработать, он зажигал маленький фонарь. Его ежедневные обязанности были строго определены; просыпался он с криком птиц на рассвете. «Господи, как было хорошо на Кабирской улице», — не раз думалось ему. «Птицы здесь так кричат, что не дают человеку поспать спокойно». Все же он вставал. Он занимался самовоспитанием — непростая задача! — ибо, проверяя свои мысли, он не раз обнаруживал, что они по-прежнему столь же предосудительны, как прежде. Он-то надеялся, что, следуя ограничениям, почерпнутым в обществе Горпада, он сможет мгновенно измениться. Махатмаджи благославил его идею самовоспитания. Он сказал: «Пряди и читай Бхагават Гиту, и повторяй все время Рам Нам — тогда ты будешь знать, что тебе делать в жизни».

Шрирам взял с собой чистую одежду, спустился по склону к ручью и выкупался. После холодной воды он ощутил такой прилив бодрости, что громко запел. Вокруг не было ни души. Он повторял «Рагхупатхи Рагхава Раджа Рам, Патхитха Павана Ситха Рам». Это была молитва Махатмы. Когда он произносил эти слова, ему казалось, что он близок к нему и следует его указаниям. Его охватило такое чувство благочестия, что он, возвращаясь к своему убежищу, чуть не плясал от радости. Принеся с собой дхоти и рубашку, выстиранные в ручье, он повесил их сушиться на зеленой ограде, окружавшей храм. Он очень гордился тем, что носит ткань, сделанную собственными руками. Бхарати научила его, как вдевать нитку, как крутить прялку и тянуть нить. Когда они остановились в одной из деревень, Гандиджи подарил ему прялку со словами: «Вот ключ к твоему будущему». Из уважения к нему Шрирам не решился спросить, что тот имел в виду. Но он принял прялку с должным почтением и носил на груди возле сердца, хотя это и был тяжеловесный и громоздкий инструмент. Во время остановки в одной из деревень Бхарати старалась обучить его, как пользоваться прялкой. Он пытался прясть и совершал бесчисленные ошибки в процессе обучения. Ему никак не удавалось спрясть более двух дюймов нити: она неизменно рвалась и более походила на скрученную шерсть, чем на пряжу. Бхарати не могла сдержать смеха, глядя на его нить. Она говорила: «Ты перепортишь весь хлопок Индии и Египта, прежде чем спрядешь себе хоть ярд». После чего она стала придерживать его пальцы в правильном положении, но стоило ей отнять руку, как Шрирам тоже убирал пальцы и ронял хлопок, который уже ни на что не был годен.

Он трудился в течение всего похода по деревням. Стоило им остановиться на день, как начинались уроки. Махатма ежедневно спрашивал: «Ну как дела?» Не успевал он открыть рот, как Бхарати говорила: «Еще два дюйма, Бапуджи. Всего шесть дюймов за сегодняшний день, но толщину нити надо проверить особо. Скорее всего, это номер пятый, как у фитилей для ламп!» Махатма отвечал: «Ничего, скоро наступит время, когда он выдаст тебе сотый номер. Не очень-то хвались, дочка!»

— Я не хвалюсь, — говорила Бхарати. — Просто привожу факты.

— Ты знаешь, что она заняла первое место на конкурсе кхади несколько лет назад? Ее пряжа была на выставке. Она очень этим гордится!

«Она во всем меня опережает, — размышлял Шрирам. — Это потому, что все ее поддерживают. Прямо-таки портят ее. Вот в чем ее беда. Думает о себе Бог знает что».

«Я уверен, что Бхарати научит тебя, как ее превзойти», — сказал как-то Махатма, и Бхарати выполнила его обещание. Ни днем, ни ночью она не давала Шрираму покоя. Если в пути выдавался хотя бы краткий привал, она тотчас говорила: «А каковы планы нашего замечательного ученика?» И Шрирам вытаскивал прялку и хлопок и с волнением приступал. Он боялся совершить ошибку и вызвать насмешки Бхарати.

Его раздражала ее веселость: из-за нее он то и дело чувствовал себя дураком. Но он не сдавался. Он совершал ошибки, вызывая ее смех, и боролся с нечестивыми мыслями, когда Бхарати склонялась над ним и брала его руку, чтобы обучить всяким тонкостям. Он сосредотачивался до того, что весь цепенел от мерного жужжания прялки. Пальцы его болели от непрестанной вибрации удлинявшейся нити, в глазах появлялась резь. В конце концов он все же одержал победу; это произошло недель через двенадцать после отъезда Махатмы. Для прохождения ученичества Шрирам остановился в одном из прядильных центров милях в пятидесяти от Мальгуди. Бхарати в центре чувствовала себя как рыба в воде и показала себя незаурядной наставницей; она не давала ему покоя до тех пор, пока из-под его рук не вышло достаточно ровной пряжи для того, чтобы сделать одно дхоти и короткую рубашку. На это ушло много недель напряженной работы. Впрочем, оно того стоило. Бхарати пришла в восторг от того, что в конце концов ее старания увенчались успехом. Оторвав чистый край газеты, она написала крошечными буквами: «Сим удостоверяю, что Шри Шрираму отныне присваивается звание мастера-прядильщика и что к нему нужно относиться с почтением, где бы он ни оказался». Она помогла ему упаковать и отправить пряжу в центральный склад в Мадрасе и получить в обмен ткань такой же толщины. Внезапно Шрирам ощутил, что оказался в волшебном мире, где ты создаешь собственными руками все, что тебе требуется. Он только жалел, что сотый номер все еще был ему недоступен и что пряжа у него выходила не совсем ровной. Бхарати его утешала: «Не волнуйся из-за этого. Для настоящей ткани, которой можно пользоваться, нужен сороковой номер. Сотый годится только для выставок и призов». В тот день, когда он получил сделанные из кхади простые дхоти и джиббу (ее тут же на месте выкроил и сшил деревенский портной), он снял свою прежнюю одежду (фабричного производства), сложил посреди улицы, вылил на нее полбутылки керосина и поджег; старая одежда занялась и вспыхнула ярким пламенем. Несколько человек из прядильного центра стояли вокруг костра и смотрели на него. Кое-кто из крестьян с интересом наблюдал за происходящим. Не отрывая взгляда из пляшущих языков пламени, Шрирам заявил собравшимся:

— Никогда больше я не надену ткани из машинной пряжи.

Новые дхоти и джибба были тяжелыми; ему показалось, что в пряжу вошел еще и добрый кусок свинца. Однако он чувствовал, что может ими гордиться. Ему казалось, что поднялся на новый уровень существования. Он сел и написал Гандиджи: «Сегодня я сжег свою прежнюю одежду. Спрял сороковой номер. Бхарати довольна». И Махатмаджи тотчас ответил: «Очень рад. Продолжай. Да благославит тебя Бог».

* * *

В сумерках на дороге появилась Бхарати. Шрирам засуетился.

— Как ты можешь ходить босой в этих местах?

— Почему бы и нет? Ведь мы рождаемся без сандалий на ногах. Кожа от Вардхи еще не пришла, придется пока походить так. Впрочем, — прибавила она со вздохом, — там, верно, никого нет, кто мог бы подумать о том, что нам нужно. Сколько из них в тюрьме? Мы даже этого не знаем. Правительство уже не дает даже этой информации.

Они сидели на прохладном глинобитном полу — между ними стоял светильник. Шрирам смотрел на ее лицо, на котором появилось столько морщинок, будто с того дня в августе 1942 года, когда Махатма оказался в тюрьме, на ее плечи легло бремя ответственности за всю страну. Бхарати (да и Шрирам, конечно, тоже) была крошечным звеном в огромном и сложном механизме, который, несмотря на все преследования полиции, был направлен на то, чтобы заставить англичан покинуть страну.

— Ты не должна ходить босой, — повторил Шрирам.

— Почему бы и нет? В Индии триста шестьдесят миллионов ходят босыми.

Ему надоела ее страсть к статистике.

— Может, оно и так, — возразил он резко, — но это не значит, что ты тоже должна ходить босиком. Здесь могут быть кобры. Это место полно всяких опасностей.

— Подумаешь! Можно подумать, что, если ты в сандалиях, кобра тебя не укусит.

— Вечно ты споришь!

— Говорю тебе, я не могу получить кожу от Вардхи, — пожаловалась она.

И прибавила:

— Я тебя не боюсь, и я не обязана тебе объяснять, почему я поступаю так или этак. Кобры меня тоже не пугают, и одна я ходить не боюсь. Иначе я не была бы здесь.

— Конечно, меня тебе нечего бояться, — сказал Шрирам. — Но ты хочешь, чтобы тебя боялись.

— Но ведь я твой гуру.

Шрирам чувствовал, что все это совсем не то. «Она должна быть моей женой и лежать на моей груди». Он задумался на мгновенье. «А что мне мешает коснуться ее? Что она может сделать? Она здесь совсем одна. Даже если она закричит, никто ее за десять миль не услышит». Он упивался мыслью об этой дивной возможности. Но все это было только мечтой. Бхарати объяснила ему свое появление:

— Завтра я отправляюсь в Мадрас, какое-то время ты меня не увидишь.

— Завтра?! Куда ты едешь?

— Я должна получить указания. Полицейские, конечно, не дремлют, но я сумею съездить туда и вернуться без особого труда.

Она поднялась. Он думал: «Почему она пришла сообщить мне об этом? Что за этим кроется? Может, она пришла потому, что любит меня?» Хотелось бы знать. Кто же идет две мили босиком, чтобы просто сказать, что следующие три дня не будет никакой работы? Скорее всего, у нее была другая цель. Наверное, она думает обо мне и ждет, что я возьму ее за руку и скажу ей, о чем мечтаю; тогда она мне уступит. Глупо думать, что она всего лишь его «гуру»! При чем здесь гуру?! Какой абсурд, что красивой молодой женщине поручено обучение мужчины! Что за обучение? При этой мысли он усмехнулся про себя.

— Ты что-то вдруг задумался, — сказала она. — О чем?

Он положил руку ей на плечо: они были одни, и он осмелел; но она осторожно сняла его руку и сказала:

— Отдохни здесь, пока я не вернусь с указаниями.

Повернулась и побежала вниз по склону со словами:

— Не очень показывайся.

Он предложил:

— Я провожу тебя.

— Не нужно, — ответила она и убежала.

Шрирам смотрел, как она спускается вниз. «Когда-нибудь ее похитят — она не понимает, что она женщина», — подумал он, возвращаясь в свое убежище. Он стоял, задумчиво глядя на разрушенные стены. Далеко внизу поезд остановился и снова отправился в путь; свет от его прикрытых сверху фар медленно пополз по склону. Хоть бы она благополучно, без всяких происшествий, добралась до своей деревни.

Через три дня она вернулась с инструкциями, и с этой минуты жизнь Шрирама приняла новый оборот. Бхарати пришла с кистью и канистрой краски. Она вручила их ему с видом начальника арсенала, раздающего бойцам оружие.

— Тебе поручены все плантации здесь наверху. Это значит, что тебе придется походить. Нельзя пропустить ни одну деревню, а их здесь не меньше дюжины. Но крестьяне всюду будут оказывать тебе помощь. Мы займемся Мальгуди и его окрестностями. Будь осторожен. Как-нибудь я приду тебя повидать. Пока Махатмаджи в тюрьме, мы должны продолжать работу как можем. Мы должны распространять его слова повсюду.

В октябре 1942 года Махатма в своей знаменитой резолюции сказал: «Британцы должны уйти из Индии»; эта фраза обладала силой мантры или магической формулы. По всей стране люди кричали: «Уходите из Индии!» Эти слова тревожили министра внутренних дел. В обществе их не произносили. Когда Махатма произнес эти слова, его заключили в тюрьму; но они обрели жизнь и распространились по всей стране, и в конце концов британцам пришлось оставить Индию. На всех пустых стенах были начертаны эти слова. Повсюду можно было увидеть: «Уходите из Индии!»

На следующий день после визита Бхарати Шрирам поднялся по горной тропе; в сумке, перекинутой через плечо, он нес жестянку с краской, кисть и тряпку. Он остановился в первой же деревне и выбрал подходящую поверхность — внешнюю стену нового дома, на пиоле которого дети разучивали алфавит. Они твердили хором буквы, навевая дремоту на учителя, следили глазами за запряженными буйволами телегами, которые с грохотом катили вниз одна за другой по дороге, за летящими мимо автобусами, исчезающими в клубах поднятой пыли, и за снующими во всех направлениях людьми. День был солнечный, зеленая листва и вьюнки на живых изгородях блестели так соблазнительно; глаза у детей блуждали вокруг, мысли были далеко. Когда у стены появился Шрирам с кистью, они выскользнули из класса с чувством глубокого облегчения. Взрослые тоже оставили свои обычные занятия и подошли поближе.

Шрирам обмакнул кисть в черную краску и аккуратно вывел на стене: «Уходите из Индии!» Он пожалел, что эта фраза начиналась с буквы «У»: на нее уходило слишком много краски. Глупо было тратить на нее всю краску. Может, в целях экономии можно не рисовать в ней хвоста? Ведь они вступали в войну с такой могучей военной державой, как Англия, а всего-то оружия у них в руках кисть да черная краска и стены. Не могут они тратить все свои военные запасы на одну букву. Может, Британия специально ввезла ее в Индию, чтобы истощить национальный запас черной краски. Эта мысль настолько им овладела, что он начал сокращать хвост «У», так что в конце концов, если особенно не присматриваться, вся надпись выглядела так: «уходите из Индии». Крестьяне спросили:

— Сэр, как долго это должно оставаться на нашей стене?

— Пока не сбудется.

— А что там сказано?

— Вот это слово означает, что англичане должны уйти из нашей страны.

— Если они уйдут, сэр, что тогда будет? Кто будет править страной?

— Мы сами.

— Махатмаджи станет нашим императором, сэр?

— Почему бы и нет? — ответил он.

Став к ним спиной, он обвел буквы. Потом научил школьников хором скандировать: «Уходите из Индии!» Они с восторгом закричали. Учитель выскочил на улицу и принялся увещевать его:

— Что вы делаете, сэр? Вы их портите!

— Как это порчу?

— Учите подстрекательству! Полиция нам этого не спустит. Хотите, чтобы мы все оказались в тюрьме?

— Почему бы и нет? Люди поважнее вас уже там.

Крестьяне принялись осыпать учителя насмешками. Ученики были всегда готовы воспользоваться возможностью посмеяться над стариком, однако тот оказался твердым орешком. Он нацепил очки и осмотрел Шрирама с ног до головы.

— О-о, учитель надел очки! Что-то будет! — заорали мальчишки.

Они хохотали и вопили:

— Уходите из Индии!

Учитель протолкался сквозь толпу и крикнул:

— Если можно, измени первое слово. В этой стране нам нужна программа не «Уходите из Индии!», а «Успокойте Индию». Почему бы тебе так и не написать?

Шрирам кончил писать. Стоя на взятой у кого-то стремянке, он повернулся к учителю и сказал:

— Прошу вас, учитель, займитесь чем-нибудь полезным. Что толку стоять здесь и болтать? Пожалуйста, проследите, чтобы эту стремянку вернули хозяину (не помню, как его зовут), — тем самым вы выполните свой долг по освобождению родины.

Учитель немного смягчился. Подошел поближе и сказал:

— Дело не в том, что я не хочу увидеть нашу страну свободной. Я такой же патриот, как и ты, но ты действительно думаешь, что мы готовы к тому, чтобы править страной самим? Нет, мы к этому не готовы. Не обманывай себя. Мы ни к чему еще не готовы. Пусть кончится эта война, и тогда я первым буду бороться за Сварадж, вот увидишь. Не один ты здесь патриот.

Мальчишки стояли вокруг и выкрикивали лозунги. Шрирам сказал:

— Берегитесь. Вам голову отрубят, когда британцы уйдут из Индии. У нас есть список всех, кому придется отрубить голову.

Учитель вконец потерял терпение:

— Да как ты смеешь?! Я не хочу, чтобы британцы уходили. Я не из тех, кто думает, что нам будет лучше, когда сюда придет Гитлер, возможно, с помощью таких людей, как ты. Вот что я тебе скажу: тебя тогда первым расстреляют.

Кое-кто из толпы поддержал учителя:

— Учитель прав, зачем нам сердить власти?

Шрирам в ярости обернулся к ним и сказал:

— Вы должны их не просто сердить, а вовсе не признавать. Вы должны не платить никаких налогов правительству. Оно там сидит за десять тысяч миль от вас. Зачем вы платите ему налоги?

— Нельзя позволять, чтобы такие, как ты, разгуливали где хотят. Вот почему я просил поставить здесь полицейский наряд. Будь здесь полицейские, разве он посмел бы явиться сюда со своими наставлениями?

— Где здесь полицейский участок? — спросил Шрирам.

— Да стоунов десять будет, — ответил кто-то с гордостью.

— Вот видите! — вскричал Шрирам. — Ваши власти вам даже полицейского участка не открыли! Да и зачем, когда среди вас есть такой человек, как этот учитель?

Мальчишки с восторгом завопили и стали выкрикивать нараспев:

— Уходите из Индии!

Поднялся громкий шум и веселье. Крики и всеобщее буйство испугали пару быков, везших воз сена по дороге. Быки опустили головы и затащили воз в канаву; поднялась суматоха, все забегали, выкрикивая разные указания. Погонщик тянул быков в сторону дороги, осыпая бранью и быков и всех вокруг.

— Уж эти мне политики, эти гандисты! Никого не оставят в покое! Зачем ты сюда явился? Нас беспокоить?

Шрирам сказал:

— Эй, попридержи свой воз и послушай! Что ты болтаешь, словно младенец? Ты ведь не маленький и понимаешь, что говоришь? Сколько тебе лет?

Погонщик натянул вожжи и, покрывая звон висевших на шеях быков бубенцов, ответил:

— По-моему, двадцать!

— Двадцать! Скорее пятьдесят!

— Возможно, господин, чуть больше или чуть меньше. Раньше мне было двадцать.

— Сколько у тебя детей?

— Пять сыновей, сэр, и один внук.

— Тебе, дорогой, пятьдесят, ты на столько и выглядишь. Так что не болтай, не думая. Ты знаешь, что Махатма Ганди в тюрьме?

— Да, господин.

— А знаешь, почему он там?

Погонщик покачал головой.

— Чтобы ты мог быть свободным человеком в своей стране. Пока что ты в своей стране не свободный человек.

* * *

Круг деятельности Шрирама охватывал разбросанные в горах деревушки, между которыми среди лесов и густой горной растительности петляли случайные, возникшие сами собой дороги. Связующим звеном с внешним миром служил почтальон: он появлялся в деревнях покрупнее раз или два в неделю с почтой, которую сбрасывали на железнодорожной станции в Коппале. На всю округу существовало несколько полицейских застав с горсткой полицейских, которыми командовал унтер-офицер или старшина; они держали телефонную связь со своим штабом; телефонные провода висели высоко и терялись в зарослях на склоне горы. Глядя на эти заросшие зеленью пустоши, никто не подумал бы о политике, однако именно здесь проходила передовая линия войны с британцами.

Шрирам отравился в ту часть джунглей, где на лесоповале трудились стада слонов. Они захватывали хоботами огромные срубленные стволы, катили и поднимали их на грузовики, которые поджидали их в этом сердце джунглей. Шрирам пришел сюда, чтобы поговорить с работниками. Сначала он наблюдал, как идет работа, а потом заметил:

— Вы валите зеленый молодняк. Вам известно, куда идут эти деревья?

Восседавшие на слонах погонщики приостановились и весело посмотрели на него. Шрирам объяснил:

— Они идут на корабли и ружья, на мосты и все прочее, необходимое для того, чтобы разрушить этот мир. Они идут на воину, которую нас заставляют вести, потому что Британия решила втянуть нас в нее. Зачем нам уничтожать наши леса для этой цели? Лес уходит куда-то в далекие страны, а деньги, которые вы получаете, это просто бумажки, которые скоро потеряют всякую ценность. Не поставляйте материал для войны: на восстановление этих лесов потребуются столетия. Откажитесь выполнять эту работу — это в ваших руках. Не помогайте тем, кто вас угнетает.

Подрядчик, поглядывавший на него, подошел поближе и попросил:

— Прошу тебя, не надо сеять здесь смуту. Ведь мы прежде всего деловые люди. Если завтра вы закажете нам приличное количество стволов и предложите за них хорошую цену…

— Сейчас не время думать об обогащении. Сейчас надо принять участие в борьбе за независимость.

Подрядчик на это просто ответил:

— Оставьте нас в покое, прошу. Мы не хотим участвовать в этих делах.

И зашептал:

— Не мешай нам работать, прошу тебя.

— Я не хочу создавать вам трудности с работниками. Но вы не должны слать лес на эти дьявольские цели. Все войны противоречат учению Махатмы об Ахимсе. Вы принимаете его или нет?

— Ах, Махатмаджи. Я пожертвовал пять тысяч рупий в фонд Хариджан. У меня в доме висит его портрет. Когда я встаю с постели, я прежде всего вижу его лицо.

— Вы знаете, что он говорит о непротивлении?

— Да, да, когда он приехал в Мальгуди, я ни одной из его лекций не пропустил.

— И верно, посетили столько же лекций сторонников британцев?

Подрядчик смущенно склонил голову.

— Знаете, — забормотал он, — когда приезжает налоговый инспектор и говорит: «Сделайте то, сделайте это», приходится повиноваться. Нам нельзя сердить правительственных чиновников, это очень опасно.

— Сколько вы дали в Военный фонд?

— Только пять тысяч. Я человек беспристрастный — но если правительство само обращается ко мне с просьбой, как я могу отказать? Мы же люди деловые, в конце концов.

Он увлек Шрирама в свою палатку под деревом, чтобы погонщики не бездельничали, слушая, о чем они говорят. Лес огласил стук перекатываемых бревен, крики и смех погонщиков, шутивших между собой. В воздухе стоял легкий запах листвы и эвкалипта, а также табака, который курили погонщики. Подрядчик усадил Шрирама на стул, снял алюминиевый чайник, кипевший на плите, и налил дне чашки чая. Глядя на него, Шрирам загрустил. Подрядчик был тощий мужчина с бритой головой, одетый в вязаный баниан и дхоти; за пояс у него были заткнуты какие-то бумаги, свернутые в трубку, и кожаный бумажник. Вид у него был преуспевающий (на шее — тонкая золотая цепочка, на левой руке — часы), но измученный.

— Вы, конечно, делаете большие деньги, — заметил Шрирам, — но это ничего не стоит, если вы не будете обладать чувством…

Он запнулся, ища нужное слово. Ему хотелось сказать «патриотизма» или «служения нации», но ему опостылели эти слова, напоминавшие о речах на митингах.

— Если у вас есть фото Махатмы Ганди, — сказал он, — молитесь, чтобы он вдохнул в вас разумные мысли, — вот все, что я могу сказать.

И поспешно встал. Подрядчик предложил:

— Выпейте чаю и потом пойдете.

— Я не хочу чая, — ответил Шрирам.

Вышел из палатки, пролез в дыру в ограде и отправился дальше.

* * *

Он потерял чувство времени. Он продолжал действовать, словно какой-то автомат. Он шел в леса и в деревни и излагал то, что — он это чувствовал — было мыслями Махатмы. Всюду, где бы он ни оказывался, он писал: «Уходите из Индии!» А сторонники Британской империи ставили перед этими словами: «Не». В одной деревне какой-то мужчина спросил Шрирама:

— К чему ты всюду пишешь «Уходите из Индии!»? Ты хочешь, чтобы мы ушли?

— Эти слова имеют другой смысл.

— Тогда пиши их там, где их увидят те, для кого ты их пишешь.

— Эти люди повсюду, иногда их видишь, а иногда нет. Так что лучше писать повсюду.

— Пустая трата времени и краски, — сказал мужчина.

— Я просто выполняю приказ и не могу позволить себе задерживаться, чтобы выслушивать мудрые советы.

Одна плантация, куда отправился Шрирам со своей банкой краски и кистью, находилась на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря. Это означало, что там ему хватит работы на полдня. Он пришел туда к концу дня. Увидел живописные ворота с надписью на столбе «Имение Матиесона». На многие мили вокруг не видно было ни души. На миг Шрирам заколебался: «Стоит ли здесь писать?» Он неуверенно огляделся, но отбросил сомнения, сочтя их недостойными. Живо протер место на столбе, написал красивыми закругленными буквами: «Уходите из Индии!» и зашагал было прочь. Проходивший мимо работник остановился посмотреть на то, что он написал, и спросил:

— Ты пишешь вывеску?

Шрирам подробно разъяснил смысл этих слов. Работник послушал и сказал:

— Лучше уходи. Этот Дорай — плохой человек. Всегда с ружьем. Он может тебя застрелить.

Шрирам на миг задумался: стоит ли становиться под пулю или лучше мирно уйти? Внезапно ему пришло в голову, что незачем было идти так далеко для того, чтобы потом спокойно уйти. Значит, он без толку поднимался на четыре тысячи футов над уровнем моря?

Пробормотав свое предостережение, работник с мотыгой удалился. Шрирам пошел дальше, по направлению к древнему бунгало, видневшемуся вдали. «Надеюсь, бульдогов у него нет», — размышлял он. Он уже видел кровавую сцену, которая здесь разыграется. Стоит ему подойти к крыльцу, как Дорай нацелит на него свою двустволку и щелкнет курком; дым, кровь — и Шрирама не станет. Может, тогда Бхарати раскается. «Ах, почему, когда он был еще жив, я не дала ему яснее понять, что люблю его?» Впрочем, зачем он все это делает? Высшее руководство не поручало ему встать под пули с обнаженной грудью.

У крыльца его остановил огромный мужчина с багровым лицом. В одной руке он держал трубку, а другую засунул глубоко в карман брюк. Шрираму захотелось повернуть назад.

— Приветствую! Кто вы и к кому?!

Шрирам почувствовал себя таким маленьким рядом с ним. Он шагнул вперед и пропищал:

— Мне надо вам кое-что передать.

— Прекрасно. От кого?

— От Махатмы.

Мужчина вынул трубку изо рта и сказал:

— А-а! От кого?

— От Махатмы Ганди.

— Ах, от него? Что же именно?

— Вы должны уйти из Индии.

Мужчина, казалось, смешался. Однако быстро пришел в себя.

— Зачем вы это мне говорите?

— Я не говорю, я просто передаю вам его слова.

— Ах вот как! Заходите, выпьем.

— Нет. Я не пью.

— Ну да, разумеется. Но я не о спиртном. Выберите что-нибудь себе по вкусу — шербет, или чай, или кофе.

— О, мне ничего не нужно.

— Вы, верно, устали, заходите, давайте просто поболтаем. Бой! — крикнул он.

Появился слуга.

— Два стакана апельсинового сока, — распорядился мужчина. — Да поторапливайся.

— Слушаю, сэр, — ответил бой, повернулся и ушел.

На нем была белая ливрея со множеством пуговиц. «Этот человек даже индийцев, которые служат ему, одел в особую форму», — подумал Шрирам, почему-то приходя в ярость.

Мужчина наблюдал за его лицом.

— Пойдемте на веранду, — предложил он минуту спустя.

И поднялся вместе со Шрирамом на веранду, где стояли плетеные кресла в чехлах из красивого набивного ситца и несколько огромных горшков с декоративными растениями. Шрираму вспомнилось его убежище: развалины тысячелетнего здания, где ютились скорпионы и змеи, и одинокая циновка, на которой он спал. Он не удержался и сказал:

— Как все это вам удается? Можно узнать?

— Что именно? — спросил Матиесон.

— Вся эта роскошь и красота в такой глуши?

Матиесон тихо рассмеялся и, поведя рукой, ответил:

— Я бы не назвал это роскошью, мой друг.

— И все это в то время, когда у миллионов людей нет ни пищи, ни крова! — вскричал Шрирам.

Он не мог вспомнить цифры, которые приводила Бхарати, и потому выразил свою мысль в общем виде.

— В наших молитвах мы просим, чтобы в ближайшем будущем у всех этих людей было не только вдоволь еды, но и прекрасное жилье, — надеюсь, получше этого временного пристанища.

Шрирам не принял слова о роскоши всерьез, отнеся их на счет расового высокомерия. «Он потому так говорит, — думал он, — что дело его процветает и он чувствует себя хозяином страны». Ему хотелось крикнуть: «Уходите, уходите, мы сами о себе позаботимся, нам не нужна плетеная мебель с яркими чехлами, нам даже пища не нужна, нам нужна лишь…»

Он не знал, как закончить эту мысль, и только сказал:

— Больше всего мы хотим выполнять указания Махатмы.

— И что же он вам советует?

— Мы будем прясть на ручной прялке, носить домотканую одежду, избегать роскоши — и мы добьемся того, чтобы Индией правили индийцы.

— Но вы отказались от возможности сделать такую попытку. Вам не кажется, что вы зря отвергли предложение Крипса?

Шрирам ответил не сразу. Все это были подробности, которые его не интересовали. Сложные теоретические построения просто не умещались в его голове, и потому он только ответил:

— Махатмаджи так не думает.

На том и покончили. В голове у Шрирама крутились разные слова — статус доминиона, резервация мусульман и прочее; хотя он выудил их из газет, они казались ему бессмысленными. Важно было одно: Махатмаджи считал, что все эти предложения не имели никакого отношения к независимости Индии.

— Все это чепуха, — сказал он, вспомнив газетную статью. — Нам это ни к чему. Не нужны нам эти предложения. Мы не хотим благотворительности.

Это последнее соображение так его воодушевило, что, когда появился лакей с подносом в руках, на котором стояли два стакана апельсинового сока, ему захотелось выбить поднос у лакея из рук и крикнуть: «Не нужен мне ваш сок!»

Но сок в высоком прозрачном стакане, желтый и ароматный, выглядел очень заманчиво, а от подъема в гору и напряжения у него пересохло в горле. Он заколебался. Матиесон подал ему стакан и, подняв свой, произнес:

— За ваше здоровье и удачу.

Шрирам пробормотал:

— Благодарю.

И осушил стакан. Сок потек в горло, и это было до того приятно, что он ни за что не отказался бы от него. Он закрыл глаза от наслаждения. На миг он забыл о политике, лозунгах на стенах, о Бхарати, борьбе и даже о Махатме. Блаженство длилось секунду. Он поставил стакан и вздохнул. Матиесон сделал маленький, почти незаметный глоток и предложил:

— Может, выпьете еще?

— Нет, — отказался Шрирам, спускаясь с веранды.

Матиесон проводил его до середины подъездной аллеи.

Шрирам сказал:

— Не стирайте слова, которые я написал на ваших воротах.

— Нет, нет, они останутся мне на память, я буду гордиться ими.

— Но разве вы не собираетесь уехать… то есть уйти из Индии? — спросил Шрирам.

— Не думаю. Разве вы хотите покинуть эту страну?

— Зачем мне ее покидать? Я здесь родился, — ответил Шрирам с негодованием.

— К сожалению, я здесь не родился, но я прожил здесь дольше, чем вы. Сколько вам лет?

— Двадцать семь или тридцать. Какое это имеет значение?

— Когда я приехал сюда, мне было столько же, а сейчас мне шестьдесят два. Видите ли, не исключено, что я привязан к этой стране не меньше, чем вы.

— Но я индиец, — настаивал Шрирам.

— И я тоже, — ответил Матиесон, — и я, возможно, нужен этой стране — хотя бы потому, что обеспечиваю работой пять тысяч крестьян, работающих на полях, и двести фабричных и конторских служащих.

— Вы это делаете для собственной выгоды. Вы полагаете, что мы можем быть только вашими слугами и ничем больше, — сказал Шрирам, не придумав ничего лучшего. — А вы не боитесь? — прибавил он. — Ведь вы здесь совсем один. Если индийцы захотят вас выставить, это может оказаться небезопасно.

Матиесон задумался на минуту, а потом сказал:

— Пожалуй, я рискну, и все тут, однако в одном я совершенно уверен! Я ничего не боюсь.

— Это потому, что Махатмаджи — ваш лучший друг. Он хочет, чтобы в этой борьбе не применялось никакого насилия.

— Да, это, конечно, тоже немаловажно, — согласился тот. — Что ж, приятно было познакомиться, — сказал он, протягивая руку. — Прощайте.

Шрирам пошел по тропинке, затененной кофейными кустами, живой изгородью и пучками бамбука, густо заплетенными вьюнками водного перца; канавы по обеим сторонам заросли темно-зеленой травой. Он так устал, что ему хотелось лечь на бархатную траву и заснуть, но у него были дела.

Их нельзя было откладывать.

* * *

Он должен был попасть в деревню Солур в трех милях отсюда. В ней было домов пятьдесят, разбросанных по склонам горы. Вокруг расстилались луга и долины. Было уже семь часов пополудни, когда Шрирам вошел в деревню. Здесь кипела жизнь. Мужчины, женщины и дети собрались в своих ярких одеждах под огромным баньяном и весело переговаривались друг с другом. На дереве висел газовый фонарь, и кто-то устанавливал два железных кресла, принесенных из более зажиточных домов. Кресла предназначались для каких-то важных людей, которых ждали в деревне. Шрирам зашел в лавку, единственную в деревне, купил пару бананов и запил их бутылкой содовой. Это его освежило. Он спросил у хозяина лавки:

— А когда начнется собрание?

— Очень скоро. К нам привезут кого-то выступить. Хорошее будет собрание. Ты не можешь остаться?

— Да, я останусь.

— Откуда ты?

— Издалека, — ответил Шрирам.

— А куда направляешься?

— Опять же далеко, — ответил Шрирам уклончиво.

Лавочник рассмеялся, словно услышал веселую шутку.

Он стоял, держась одной рукой за веревку, свисающую с потолка. Крошечная лавка была сделана из старых ящиков, сиденье для хозяина покрывали джутовые мешки. Верхнюю полку украшали бутылки газированной воды всех цветов радуги; связки бананов свисали с гвоздей у входа в лавку, чуть не задевая входящих по лицу; в нескольких ящичках и неглубоких жестянках были насыпаны жареный рис и бобы, мятная жвачка и леденцы. Лавочнику так понравилась шутка Шрирама, что он предложил:

— У меня есть хорошее печенье. Не хочешь попробовать?

— Английское?

— Английское печенье наилучшего качества.

— Откуда ты знаешь?

— Я его достал через одного друга в армии. Теперь их поставляют только военным. Настоящее английское печенье, которое на мили вокруг не отыщешь. В такие времена больше никто их достать не может.

— У тебя стыда совсем нет? — спросил Шрирам.

— Как?! Как?! В чем дело? — вскричал изумленный лавочник.

И тут же потребовал:

— Выкладывай деньги за то, что ты у меня взял, и убирайся отсюда. На тебе ведь кхади, так? О-о! О-о! А я и не заметил. Думаешь, ты можешь делать, что хочешь, болтать, что хочешь, и поступать, как последний хулиган.

— Можешь говорить про меня что угодно, но не смей плохо отзываться об этой одежде. Это… это… святыня, о которой нельзя так говорить.

Лавочник испугался.

— Хорошо, сэр, только, пожалуйста, оставьте нас в покое и идите своей дорогой. Мне не нужны ваши лекции. Вы мне должны две аны и шесть пайс… два банана по ане за штуку… и шесть пайс за содовую.

— Держи, — сказал Шрирам, вынимая из крошечного кошелька две мелкие монеты и шесть пайс и подавая их лавочнику.

— Понимаете, — объяснил лавочник, смягчаясь, — сейчас для бананов не сезон, потому они не так дешевы, как могли бы быть.

— Я с тобой о цене не спорю, я просто хочу, чтобы ты понял, что не должен продавать иностранный товар. Ты не должен продавать английское печенье.

— Хорошо, сэр, впредь я буду осторожен, после того как распродам эту партию.

— Если у тебя есть хоть какая-то гордость, подобающая индийцу, ты выбросишь всю партию в канаву и не позволишь даже воронам ее клевать. Понимаешь?

— Да, сэр, — ответил лавочник, которому не нравилось, что вокруг лавки собираются люди.

В конце улицы устанавливали трибуну для лектора, вокруг стояли группками люди и смотрели. Крестьяне были очень довольны. Тут уже вовсю шла работа, да и рядом тоже что-то начинали. Лавочник увидел старого врага, который всегда радовался его бедам: тот стоял на краю толпы и ухмылялся. Словно нарочно, ему на потеху, боги прислали сюда этого человека в кхади, прирожденного смутьяна. Лавочник взмолился, обращаясь к Шрираму:

— Прошу вас, сэр, отойдите немного. Я должен закрыть лавку.

— Можешь закрывать лавку, если хочешь, но я хочу, чтобы ты уничтожил это печенье, — произнес Шрирам с твердостью.

— Какое печенье? — встревожился лавочник. — Прошу вас, оставьте меня в покое, сэр.

— Ты говорил, что у тебя есть английское печенье.

— Нет у меня английского печенья, откуда мне его взять? Его даже на черном рынке не достанешь.

— Если это печенье не английское, тем лучше. Я начинаю лучше о тебе думать, но можно мне взглянуть на одну штуку?

— Нет у меня никакого печенья, — взмолился лавочник.

Толпа загоготала. Кто-то позвал кого-то:

— Эй, иди-ка сюда, тут Ранга попал в переплет.

— Оно у тебя вот в том ящике, — сказал Шрирам, указывая на один из жестяных ящиков.

Лавочник тут же поднял крышку и показал сосдержимое ящика: к счастью для него, это оказалась белая мука.

— Да разве ты только что не говорил, что у тебя есть печенье?

— Кто?! Я?! Да я просто шутил. Я бедный лавочник. Разве я могу покупать печенье по ценам черного рынка и торговать им?

— Оно у него за ящиками, сэр. Пусть покажет нам, что у него там спрятано, — крикнул кто-то из остряков.

— Заткнись и иди отсюда, — заорал лавочник.

С каждой минутой положение осложнялось.

— Мне очень жаль, что ты мало того что торгуешь иностранным товаром с черного рынка, но еще и лжец. Я готов жизнь свою положить на пороге твоей лавки, если только это сделает тебя правдивым человеком и патриотом. Я не уйду отсюда, пока ты не выбросишь весь свой запас в сточную канаву и не пообещаешь мне, что больше никогда в жизни не произнесешь ни одного слова лжи. Я буду стоять здесь, пока не упаду мертвым возле твоей двери.

— К чему тебе затевать со мной войну?

— Я только воюю с тем злом, которое кроется в тебе. Это война без насилия.

К лавке подошла женщина, которой нужно было соли на пол-аны. Шрирам остановил ее.

— Пожалуйста, ничего здесь не покупайте, — сказал он.

Женщина попробовала протиснуться мимо него в лавку — он упал перед ней в грязь на землю.

— Можешь пройти по мне, если хочешь, но я не позволю тебе ничего покупать в этой лавке.

Лавочник помрачнел. Какой злополучный день! На какое злосчастное лицо упал его взгляд, когда он проснулся поутру! Он взмолился:

— Сэр, я сделаю все, что вы скажете, пожалуйста, не создавайте для меня трудностей.

Шрирам ответил:

— Ты меня совершенно не понял, мой друг. Я не собираюсь создавать для тебя трудности. Я только хочу тебе помочь.

Женщина, пришедшая за солью, сказала:

— Подлива у меня на плите вся сгорит, если я буду ждать, пока вы кончите спорить.

И, глядя на человека, распростершегося на земле, она робко спросила:

— Сэр, можно мне купить соли вон в той, другой лавке?

Шрирам рассмеялся, не поднимая голову с земли.

— Почему тебе не купить соль там, где тебе нравится?

Она не поняла его точки зрения и принялась объяснять:

— Я соль покупаю только раз в месяц, сэр. Мы ведь люди бедные. Мы не можем себе позволить никакой роскоши. Раньше соль стоила…

Шрирам, лежа на животе, поднял голову и сказал:

— Махатма Ганди борется за таких, как ты. Тебе известно, что он не успокоится до тех пор, пока налог на соль не будет отменен?

— Почему, сэр? — спросила она недоуменно.

— За каждую щепоть соли, которую вы съедаете, вас заставляют платить налог британскому правительству. Вот почему соль так дорого стоит.

Тут в разговор вмешался какой-то крестьянин.

— А когда налог отменят, — разъяснил он, — ты за одну ану вот сколько соли купишь.

И показал руками целую кучу соли. На женщину это произвело надлежащее впечатление, и, широко открыв глаза, она сказала:

— Раньше-то соль до того дешевая была.

И, бросив враждебный взгляд на лавочника, который стоял на цыпочках, держась за свисающую веревку, прибавила со слезами на глазах:

— Теперь у нас лавочники на все повышают цены. Уж очень жадны стали.

Большинство присутствующих согласилось с этим соображением. Ропот одобрения прошел по кругу. Лавочник, встав на мыски, сказал:

— А что нам делать? Мы торгуем солью по той цене, которую установило правительство.

— Ты мог бы поддержать тех из нас, кто борется из-за этого с правительством, — возразил Шрирам, — если ничего другого не можешь сделать. Ты помнишь поход Махатмы на Дан-ди-Бич в тысяча девятьсот тридцатом? Он прошел триста миль по стране, чтобы на берегу Данди выпаривать соленую воду и помочь всем желающим получить свою соль.

Лавочник совсем загрустил. Он тихо сказал:

— Я сделаю все, что ты хочешь. Пожалуйста, поднимись и уйди. Ты лежишь в грязи — твоя одежда ужасно испачкается из-за этого.

— Не беспокойся о моей одежде. Я сам о ней позабочусь. Я могу ее постирать.

— Но тут у нас глина, ее так просто не отстираешь, — заметил лавочник.

Какой-то человек в толпе крикнул:

— А тебе-то что? Он, может, отдаст ее хорошему дхоби.

— Если не найдешь дхоби, можешь отдать нашему Шаме. Он любое пятно отстирает. Даже европейцы, что живут в имениях наверху, зовут его, чтобы он стирал им одежду, сэр.

Другой толкнул его локтем и пробормотал:

— Не говори о европейцах: он их не любит.

Шрираму показалось, что здешнему народу нравится, что он лежит на земле; похоже, они стараются изо всех сил, чтобы он и не поднялся. Когда эта мысль пришла ему в голову, он оперся руками о землю и сел. Нос и лоб у него были в грязи, в волосах полно песку. К лавке подбежал мальчишка в короткой майке и широких не по размеру штанах, в руке его была крепко зажата монета в шесть пайс. Он крикнул лавочнику:

— Дай мне для дедушки хорошего табаку на три пайсы, и еще кокосового бхарджи на три.

Проскочив мимо Шрирама к лавочнику, он протянул ему монету. В мгновение ока лавочник выхватил монету.

Шрирам коснулся руками ног мальчишки и потребовал:

— Не покупай ничего в этой лавке.

— Почему?

Шрирам стал объяснять:

— Видишь ли, в нашей стране…

Два-три человека схватили мальчишку за шиворот со словами:

— Ты зачем задаешь вопросы? Почему ты не делаешь, что тебе говорят?

Они попытались оттащить мальчишку прочь от лавки, но тот ухватился за короткие деревянные перила и закричал:

— Он взял мои деньги. Мои деньги, мои деньги!

Люди набросились на лавочника:

— Отдай мальчику его деньги.

— Как можно? — вскричал тот. — Сегодня пятница, возвращать монету было бы не к добру: тогда я до конца своих дней буду нищим. За эту монету я готов дать ему то, что он хочет, и даже немного больше, но возвратить деньги? Этого я не могу. Пожалейте меня, друзья, ведь у меня семеро детей.

Мальчишка закричал:

— Дедушка побьет меня, если я не принесу табака. У него в коробке ничего не осталось. Он меня ждет.

— Поди и купи в другой лавке, — предложил кто-то.

Мальчишка ответил:

— Он из любой другой лавки табак курить не станет. Он его выбросит, и все!

Лавочник некстати похвастался:

— Он у меня вот уже десять лет табак покупает. Такого табака он нигде не получит. Это я вам говорю.

Мальчишка прижался к перилам и кричал:

— Мне нужет пакет табака, а не то…

Кто-то из толпы подскочил к нему, бормоча проклятия, и оторвал его от перил. Мальчишка завопил. Толпа загоготала. Лавочник в отчаянии ломал руки. Шрирам, словно статуя, недвижно сидел в пыли, не поднимая глаз от земли. Какой-то человек успокоил мальчишку, шепнув ему на ухо:

— Заберешь свой табак, когда этот парень уйдет.

— А когда он уйдет? — прошептал мальчишка.

— Скоро. Он ведь нездешний, — тоже шепотом ответил другой.

— Но дедушка ждать не захочет.

— Я зайду и поговорю с ним, не беспокойся.

Шрирам сидел, не двигаясь, и все слышал, но не проронил ни слова.

На другом конце улицы стали собираться люди — толпа постепенно поредела. Кто-то начал поднимать на дерево второй фонарь. Люди смотрели вверх и говорили:

— Раму полез на дерево с фонарем.

Они указывали на парнишку в шортах защитного цвета и шерстяной полосатой безрукавке, надетой на голое тело. Его мать, увидев его снизу, крикнула:

— Эй, Раму, не лезь на дерево! Стащите этого мальца вниз. Вечно он лазит по деревьям.

— Что ты волнуешься? Мальчишки всегда лазят по деревьям — что с того? — спросил кто-то.

Вспыхнула ссора. Мать возражала:

— Ты бы так не говорил, если б у тебя был сын, который вечно рискует жизнью.

Парнишка крикнул с верхушки дерева:

— Будете ссориться, я возьму и спрыгну на землю! То-то все вы завопите!

Толпа веселилась, слушая перебранку. Лавочник на миг забыл о своих бедах, глянул на верхушку дерева и заметил:

— Ужасный мальчишка, вечно он мать пугает своими проделками. Она с ним ни минуты покоя не знает.

— Он уже достаточно взрослый, может сам о себе позаботиться, — сказал Шрирам.

— Да, только мать его испортила: вот он и лазает по деревьям, или плавает, или людей дразнит, просто покоя от него нет, — возразил лавочник.

— Вы все к нему слишком пристаете. Я думаю, он никого не потревожит, если вы оставите его в покое, — возразил Шрирам. — Все что-то ему советуют и надоедают.

Раму с верхушки дерева закричал:

— Я привязал фонарь. Кто еще сумел бы это сделать?

Фонарь качался на ветке, бросая тени на каменистый склон позади дерева. Толпа издевательски закричала и засмеялась.

— Если кто будет надо мной смеяться, я обрежу веревку и сбросшу фонарь вам на головы, — пригрозил он.

— Вот чертенок, — вскричала мать.

«Какая бессмысленная болтовня», — подумал Шрирам. Его сердили здешние люди, живущие бездумно, без всякой цели.

Лавочник прибавил:

— Никакого покоя в этой деревне — эти двое вечно всячески всем досаждают.

— А сам ты чем лучше? — рассердился Шрирам.

А ведь страна в это время вела борьбу за выживание! В его воображении мелькнул Ганди с его прялкой, многочасовые походы по деревням, когда тот шел, погрузясь в размышления и всячески себя изнуряя; его заключение; все это казалось бессмысленным, когда он смотрел на людей, ради которых все это делалось.

Внезапно Шрирама охватила тоска. Все, что он делал, думалось ему, было совершенно ненужно. Лучше уж вернуться к уютному одиночеству на Кабирской улице — это, по крайней мере, осчастливит хоть одну душу. Не все ли равно, продает лавочник английское или скандинавское печенье, китайские крекеры или французское масло? Это всего лишь коммерция, в которой участвуют бессовестный торговец и толстокожая публика. К чему сидеть в грязи, беспокоиться и бороться? Он вдруг почувствовал страшную усталость.

— Ты можешь мне дать листок бумаги с конвертом? — спросил он у лавочника. — Я заплачу.

— Нет, сэр, — ответил лавочник. — В этой лавке бумагу и всякое такое никто не спрашивает. Сюда приходят люди простые, которым нужно что-то из еды или питья.

— И при этом просят только английское печенье? — сказал Шрирам с сарказмом.

— Забудьте об этом, сэр. Я никогда больше этого делать не буду, — заверил его лавочник, — если только вы встанете с этого места и забудете обо мне.

Шрираму было приятно слышать эти слова: видно, его личность приобрела большой вес. Это было очень лестно.

— Надеюсь, ты не врешь насчет бумаги и конверта? — спросил он. — Или, может, у тебя есть самая дорогая английская бумага и чернила?

— Нет, нет, сэр, клянусь богиней вон в том храме, — заверил его лавочник. — У меня нет запаса, и я вам клянусь всем святым, что буду впредь избегать всех английских товаров. Я выброшу в канаву любое печенье, какое только увижу. Я дам пинка всякому, кто спросит английское печенье. В нашей деревне, во всяком случае, больше не будет никакого английского печенья. А пока — можно мне пойти к учителю и попросить у него для вас перо и бумагу? Больше никто у нас ничего не пишет.

И попросил:

— Пожалуйста, подвиньтесь немного. Мне надо запереть лавку: не могу оставить ее открытой, здесь столько ворюг кругом.

Шрирам пообещал:

— Я присмотрю за твоей лавкой, пока тебя не будет.

И мрачно прибавил:

— Ты знаешь, я умею отпугивать людей.

Его развеселила собственная шутка. Лавочник счел за благо с ним согласиться и нервно рассмеялся, приготовясь запереть двери лавки. Он боялся, как бы Шрирам вдруг не передумал. На всякий случай он прибавил:

— Вы должны обязательно написать ваши письма, сэр, как бы заняты вы ни были. Я мигом вернусь.

Он подергал медный замок на двери и весело спрыгнул на землю. Он вдруг почувствовал себя свободным человеком. Впервые в жизни он понял, что значит абсолютная свобода.

— Я вернусь, сэр, я вернусь, — кричал он, звеня на бегу ключами.

Смешно было наблюдать, как бежит этот тучный человек. Какое-то время Шрирам наслаждался этим зрелищем, потом прислонился к двери, которую украшали яркие наклейки с рекламой мыла и масла для волос, и составил в уме письмо, которое напишет, когда появится бумага. Взглядом он следил за фонарями, которые покачивались на ветке у храма, и за людьми, собравшимися возле него, но мысли его были заняты письмом. «Высокочтимый Махатмаджи, не знаю, зачем мы должны так беспокоиться из-за этих людей. Вряд ли они заслуживают того, что мы для них делаем. Они продают и едят иностранное печенье. Все они люди пустые, только и делают, что беспокоятся о молодом бездельнике, который залез на дерево. Не знаю, слез он с него или нет; мне все равно, пусть себе падает: так будет лучше для всех. Эти люди скорее поблагодарят нас, если мы оставим их в покое, чем если расскажем им, как добиться самоуправления. Им просто все равно. В эту минуту они поглощены подготовкой к митингу лоялистов. Я хотел бы знать, мой высокочтимый Махатмаджи…» Что же именно хотел он спросить у Махатмы? В чем заключалась трудность? Он не мог вспомнить. Внезапно он почувствовал страшную грусть и усталость. Его мучил голод и тоска по дому. Ему хотелось вернуться в дом на Кабирской улице, хорошо бы вместе с Бхарати, и забыть обо всем, чем он сейчас занимался. Бананов с содовой при том напряжении, которое от него требовалось, было явно недостаточно. Вот бы попросить у этого человека еще что-нибудь, когда он вернется и отопрет лавку. Он почувствовал такую слабость, что просто наблюдал, не двигаясь с места, проходящее неподалеку собрание. Его мучила совесть. Какой-то голос шептал ему: «Ты здесь для того, чтобы противостоять этому сборищу, а ты ничего не делаешь». Но он только говорил про себя: «Я ничего не могу сделать. Мне надо выждать и поговорить со своим руководителем. Что толку суетиться без всякого смысла?» Он спокойно смотрел на каких-то людей, приехавших в джипе. Публика хлопала в такт песням из кинофильмов, которые крутили на старом граммофоне с усилителями. Потом появился некто с фисгармонией и громко запел. При хриплых звуках фисгармонии Шрирам заткнул уши. «Проклятый инструмент», — пробормотал он. Нервы его напряглись. «Когда Махатма Ганди станет императором Индии, надеюсь, он под страхом наказания запретит изготовление этих инструментов и игру на них. Это небось тоже британский подарок», — подумал он. После фисгармонии была представлена сцена из «Рамаяны» с мелодекламацией. Публика наслаждалась представлением. Посреди всего этого два офицера, восседавших в железных креслах, внезапно встали и произнесли речи на чрезвычайно плохом тамиле. Они говорили о важности этой войны, о победах англичан, о том, что Индия должна им помогать, и как ей следует защитить себя от врагов, внутренних и внешних. Среди публики были полицейские в штатском, которых выделяли широкие пояса и рубашки цвета хаки, а также чиновники с прилизанными волосами, в твидовых костюмах и охотничьих куртках; кто-то раздавал из жестяной коробки леденцы детям, собравшимся на представление. Шрирам сказал себе: «Я здесь затем, чтобы остановить все это, только… только… надо сначала написать Махатме и узнать, что он посоветует…» Он огляделся. У него был предлог для промедления. Ему требовалось дождаться обещанной бумаги для письма. Но вдруг он заметил в толпе лавочника. «Вот лгун! — подумал Шрирам. — Небось еще притворится ребенком, попросит конфетку и завтра продаст ее в своей лавке по спекулянтской цене».

* * *

Словно в ответ на свое ненаписанное письмо, Шрирам получил вдруг послание от Махатмы. Оно было вложено в записку к Бхарати. Махатмаджи писал: «Твоя работа должна быть делом внутренней веры. Она не может зависеть от того, что ты видишь или понимаешь. Всеми твоими действиями должна руководить твоя совесть. Прислушивайся к ней — и ты не ошибешься. Не руководствуйся тем, что ты видишь. Ты должен выполнять свой долг, ибо тебе это велит твой внутренний голос. И еще заботься о Бхарати, как она заботится о тебе, — вот и все. Бог да благославит вас обоих в ваших усилиях».

Письмо дало Бхарати повод навестить Шрирама. У него был свободный день — отпускной, подумалось ему, как у солдата. Он сидел у врат своего разрушенного храма; предаваясь волей-неволей весь день безделью, он неторопливо проглядывал подобранный где-то старый номер газеты. В номере было множество устаревших новостей — «линия Мажино» и прочее. Но ему этого было довольно. Далеко внизу почтальон давно уже спрыгнул с уступа и спустился назад в долину. Вечерний поезд давно уже прибыл и отбыл, все вокруг опустело. Солнце низко зависло на западе.

Шрирам вынес из храма свою циновку, расстелил и растянулся на земле; теперь он просматривал не только старые новости, но и все сплетни и карикатуры, которые печатают внизу страницы. Газету он подобрал на шоссе, возвращаясь из своей экспедиции в деревню Солур. Движение на шоссе откинуло ее так, что она закрутилась вокруг ствола продорожного дерева. Он осторожно снял газету, включил фонарик и увидел, что это какое-то захолустное издание, известное своими реакционными взглядами и язвительными выпадами против Ганди; все же там было чем поразвлечься в воскресенье. На миг он почувствовал раздражение при мысли о том, что кто-то разбрасывает в этих краях такую империалистическую газету; однако он аккуратно сложил ее и сунул в сумку. Временами его мучила ужасная скука: тогда ему казалось, что огромные тиковые деревья, заросли бамбука и другие деревья, покрывавшие владенья на склоне гор, сведут его с ума. Они действовали ему на нервы: в знак протеста ему хотелось громко кричать. Как-то он попробовал громко беседовать с самим собой, чтобы хоть как-то развлечься. Он сказал: «Привет, ты что тут делаешь?» И сам же себе ответил: «Борюсь за свою страну».

«Какая это борьба? Ты похож на бродягу — у тебя ни формы, ни оружия нет, да и врагов что-то не видно. Разве это борьба?! Ты шутишь?» И громко рассмеялся. Он кричал во весь голос — горы откликнулись ему громким эхом, и парочка птиц, сидевших неподалеку на дереве, в страхе улетела. Такое бурное выражение чувств сняло тяжесть с его души. Теперь же он надеялся, что этот листок избавит его на время от скуки. По крайней мере, можно будет что-то почитать, а не смотреть без конца на склоны гор и верхушки деревьев. Судьба привела его сюда. Восставать против нее не было смысла.

Шрирам лежал, растянувшись на циновке. Третьего дня он прикатил сюда большой камень и поставил его в изголовье своего ложа. Он нашел его на склоне, в траве и сорняках; сдвинуть его с места оказалось нелегко. Потребовался целый час, чтобы притащить его сюда. На камне еле виднелись округлые буквы и орнамент. Шрирам задумался о том, что бы они могли значить: округлые буквы казались знакомыми, но прочесть их он не мог; возможно, тысячелетия назад их выбил какой-то царь, император или тиран, которых изображают в учебниках по истории. Шрирам считал, что в этих учебниках была куча персонажей, с виду похожих на простых бандитов. Он часто задумывался о том, какой смысл читать про этих усатых головорезов, да еще отвечать на вопросы о них. Облокотясь на свой камень с надписью, он размышлял о том, что, сдай он хотя бы экзамены, как положено, он не вел бы сейчас такую жизнь. Сидел бы себе добродушным клерком в какой-нибудь конторе, как его друг Прасанна. Вчера еще он гонял футбольный мяч по улице, а глядишь, уж попал в упряжку, трубит каждый день за столом в казначействе.

Удобно облокотясь о древний камень, Шрирам стал читать анекдот, в котором «Он» и «Она» вели диалог в четыре строчки. «Когда же ты выгладишь мой галстук?» На что Она язвительно отвечает: «Ровно через час после того, как я получу вон то платье». Снова и снова Шрирам раздраженно перечитывал анекдот. Разве это шутка?! Что в ней смешного? Он всмотрелся в диалог; внимательно перечитал, но так и не нашел в нем никакого смысла. На картинке была изображена гротескная пара с расползшимися фигурами. Шрирам подумал: «Уж эти англичане! Никогда не поймешь их юмора!»

И отложил газету — уголки зашелестели на ветру. Ему показалось, это звенят бубенчики на ногах его возлюбленной — и в ту же минуту он увидел ее внизу.

По дороге в полмиле от него подымалась Бхарати. Никогда еще он так ей не радовался. Он вскочил и, завопив от счастья, бросился ей навстречу. Словно ангел, она явилась спасти его от уныния. Она шла так уверенно и весело со всегдашней сумкой в руке. Увидев за поворотом Шрирама, она вздрогнула.

— Привет! — закричал он во весь голос. — Вот и моя Девата!

Она замедлила шаг и сказала:

— Что это с тобой? Люди о нас бог знает что подумают, если увидят!

— Кто это нас увидит и подумает? — ответил он свысока. — Как будто здесь людей не протолкаться! — прибавил он, вложив в эти слова всю горечь, скопившуюся за время его одиночества. Она это уловила, но предпочла не обсуждать его настроение.

— Чего ты хочешь? Быть центром огромной ярмарки? — весело бросила она на ходу.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— На встречу с тобой.

— Вот он я! — воскликнул он.

— Я не собираюсь официально признавать твое присутствие здесь, но если ты хочешь, чтобы я изложила свое дело, я это сделаю и пойду назад. У меня отличные новости.

— Какие? — вскричал он взволнованно, идя за ней следом.

Она сказала, не останавливаясь:

— Пойдем, я все тебе скажу наверху.

Поднявшись к себе, он церемонно указал на циновку и предложил ей устраиваться поудобнее, опершись на древний камень. Она повиновалась. Вытянула ноги, откинулась на камень и, вынув из сумочки письмо, подала его Шрираму, который смотрел на ее фигуру с колотящимся сердцем.

— Это тебе письмо от Бапу. Что скажешь?

Шрирам прочитал письмо и задумался. Небо померкло; ухали совы; в темных кустах оглушительно трещали цикады. Он сел рядом с ней на циновку. Он видел, как от биения ее сердца дрожало белое домотканое сари над левой грудью. Она, казалось, не замечала, какие она пробуждает в нем чувства.

— Ты понимаешь, что это значит? Бапу хочет, чтобы ты остался и работал здесь. Он считает, что твоя работа здесь очень важна и что тебе надо ее продолжать.

— Откуда ты знаешь, что он хочет сказать именно это?

— Я знаю, потому что могу прочитать, что он пишет, и понять его.

— Я тоже могу прочитать, что он пишет, — сказал Шрирам с бессмысленным высокомерием.

— Ты ему что-то писал? — спросила она.

Ему не понравился этот допрос.

— Возможно, — ответил он сердито. — А может, и нет.

— Чего ты сердишься? Я напишу Бапу, что ты стал очень сердитым человеком.

В ответ он вдруг бросился на нее, бормоча:

— Ты ему только напишешь, что мы поженились.

Нападение было неожиданным для него самого — она не могла ему противостоять. Обезумев, он держал ее в железных объятиях, не давая возможности ни бороться, ни освободиться. В темноте он не видел ее лица. Он лишь почувствовал ее дыхание, когда она сказала:

— Нет, Шрирам, так нельзя.

Он пробормотал:

— Да, можно. Никто не может помешать нам пожениться сейчас. Так боги вступают в брак.

Он чувствовал приятную тяжесть ее косы у себя на плече. От ее щек пахло сандаловым мылом. Он поцеловал ее в ямочку на шее. От сандала, которым благоухало ее тело, у него кружилась голова.

— Ты так чудесно пахнешь, — сказал он. — Я буду твоим рабом. Я сделаю все, что ты попросишь. Куплю тебе все на свете.

Он вел себя, как последний дурак. С минуту она извивалась в его руках, но в то же время будто отвечала на его ласки. Он положил голову ей на грудь и смолк. Любые слова в эти минуты были бы святотатством. Вокруг стояла непроглядная тьма. Деревья шелестели, цикады и прочие ночные насекомые продолжали свой неумолчный звон. Ему хотелось что-то сказать про лунный свет и звезды, но он не мог вымолвить ни слова. Сейчас на свете не было ничего, кроме ее теплого дышащего тела рядом с ним.

— Я всегда это знал, — прошептал он. — Ты моя жена.

Она осторожно высвободилась из его рук и сказала:

— Еще нет. Я должна подождать, пока Бапу даст согласие.

— Как ты его получишь?

— Напишу ему завтра.

— А если он не разрешит?

— Тогда ты женишься на другой.

— Разве я тебе не нравлюсь? Скажи мне… Скажи мне… — твердил он, словно в лихорадке.

Она чувствовала, как дрожит его тело.

— Тогда я бы сюда не приходила и не виделась с тобой.

— Разве Махатмаджи не знает об этом?

— Нет. Его помыслы слишком чисты, чтобы думать, будто что-то не так…

— Что не так?

— Все это нехорошо… мы… нам не следовало… Я… я… — всхлипывала она. — Не знаю, что Бапу будет теперь обо мне думать. Я… должна… написать ему о том, что случилось.

Он никогда не видел ее такой юной и слабой. На миг он ощутил удовлетворение от того, что сломил ее волю, усмирил ее гордость. И с вызовом произнес:

— Бапуджи ничего не скажет. Он поймет. Он знает чувства людей, не беспокойся. В любви нет ничего плохого. Мы с тобой заключили брак.

— Когда?

— В первый же день, как я тебя увидел.

— Этого недостаточно. Я не могу выйти замуж без согласия Бапу.

Но он не мог больше ждать.

— Мы поженимся сию же минуту, — поклялся он.

И втащил ее за руку во внутреннее святилище. Он забегал, лихорадочно подготавливая все необходимое. Зажег светильник и поставил его перед изображением божества, у которого были отбиты руки и нос, но в чьих глазах по-прежнему светилось благоволение. Выбежал во двор и вернулся с пучком цветов и листьев, которые возложил к основанию пьедестала. Сорвал нить со своей прялки и сказал:

— У тебя не может быть более святого тали, чем эта нить, и более священного жреца, чем этот бог.

Но она легонько отстранилась, когда он попытался обвязать нить вокруг ее шеи.

Она заговорила, и в голосе ее зазвучала внезапная твердость.

— Знай же, Шрирам. Если б я не верила в тебя, я бы не приходила сюда снова и снова.

Он не понимал, зачем она это говорит. Ее слова его озадачили. К чему все это? Возможно, она вдруг вспомнила, что должна выйти за Горпада или еще кого-то. Ну да, теперь его осенило: случалось, она обменивалась с Горпадом многозначительным взглядом. Тоже выбрала себе муженька! Грубого, как наждак!

Его пронзила ревность, и он сказал:

— Поклянись перед этим божеством, что ты ни за кого, кроме меня, не выйдешь.

— Да, если я вообще выйду замуж — и если Бапу согласится, запомни!

— Бапу! Бапу!

Его охватило отчаяние. Он простонал:

— Он слишком велик, чтобы беспокоиться о нас. Не приставай к нему с нашими делами.

Ома сказала:

— Я не выйду замуж, если он не даст своего согласия. Я не могу.

— А если он попросит тебя выйти за другого? — спросил он жалобно, проглотив в последнюю секунду имя «Горпад».

— У Бапу есть дела получше, чем искать мне мужа, — произнесла она четко и ясно.

Он заморгал. От волнения у него пересохло в горле. Ему хотелось спросить еще что-то. Но даже в смятении он понимал, что снова и снова повторяет все то же. Он жалобно моргал. Божество с отбитыми руками спокойно взирало на него. Шрираму и в голову не приходило, что весь его любовный пыл ни к чему не приведет. Его переполняла такая решимость, что, казалось, в следующий миг он испытает блаженство рая, а вместо того он застыл перед статуей, слушая невнятные речи. Она, верно, считает его дураком, раз держится от него подальше. Он попытался вновь приблизиться к ней, попытаться, как минуту назад, взять ее приступом. Но в первый раз у него было преимущество внезапности. Сейчас ничего не вышло. Она просто ударила его по протянутой руке.

— Нет. Ты больше ко мне не прикоснешься.

Она произнесла это так решительно, что он почувствовал себя глупцом.

— Я и не собирался, если ты этого не хочешь. Я знаю, ты меня ненавидишь, — протянул он по-детски.

— С чего мне тебя ненавидеть? — просто ответила она.

— Потому что я к тебе пристаю.

— Как это? — спросила она.

— Гм… прошу, чтобы ты вышла за меня. Это неправильно, должно быть, неправильно.

— Если Бапу согласится, то все будет правильно.

Он сдался.

— Хорошо, — пробормотал он. — Как хочешь…

— Мы поженимся, — сказала она, — как только Бапу согласится.

Она была очень серьезна.

Он почувствовал, что может снова спросить ее:

— Так я… тебе нравлюсь?

— Да, когда ты не буйствуешь.

* * *

Наступили дни апатии и ожидания. Шрирам надолго потерял ее из виду. Он думал, что потерял ее навсегда. Это его парализовало: целыми днями он сидел перед своим жилищем, снова и снова перебирая в памяти все, что случилось в ту ночь. Он бросил свои обычные лекции, агитацию, демонстрации; казалось, он решил, что ничего не должен своей стране. Он ел и проводил целые дни в своей берлоге; он уже сотни раз перечел анекдот про «Него» и «Нее». Он видел, как прибывает и отбывает поезд. Он видел, как почтальон подымается на уступ и направляется в горы. Он сидел, облокотясь о древний камень, предаваясь бесконечным размышлениям.

В один прекрасный день она наконец появилась. Она пришла в полдень. Ему показалось знаменательным, что она избегает темноты. Завидев ее на повороте, он вскочил с криком радости. Ему хотелось спросить ее: «Ты пришла днем, потому что это безопасно?» Но он сдержался. Как обычно, он бросился навстречу ей к повороту.

— Какие новости? — спросил он.

Она молчала, пока они не поднялись, как всегда, в его убежище. Она села, оперлась спиной о древний камень и вынула из сумки письмо. Шрирам жадно схватил его и стал торопливо читать.

«Благослави тебя Господь, сейчас не время… Я собираюсь просить всех, кто работает подпольно, выступить открыто. Я хочу, чтобы ты отправилась в ближайший полицейский участок и сдалась полиции. Возьми с собой и своего ученика. Господь да благославит вас обоих».

Шрирам был ошеломлен. Он снова и снова перечитывал письмо, пытаясь разобраться в нем. Что имелось в виду?

— «Сейчас не время», — повторил он. — Что он хочет сказать?

— Только это и ничего больше, — ответила Бхарати. — Бапу никогда не трудно понять.

Шрирам дивился ее спокойствию и дерзости. Похоже, у нее не было никаких чувств. Она говорила с таким равнодушием. Ее спокойствие приводило его в ужас. Возможно, она испытывает облегчение оттого, что Бапуджи наложил запрет на их планы. Ее это вполне устраивает… Горпад. В его больном воображении мелькнула мысль, что, возможно, и Махатмаджи стоит за Горпада. Естественно, он предпочтет отдать ее за такого сурового сухаря, как Горпад. Но почему она не скажет ему это прямо?

— Почему ты не можешь сказать мне прямо? — спросил он вдруг.

— Что ты имеешь в виду?

Он смутился и сказал:

— Почему Бапу не хочет, чтобы мы поженились?

— Он этого не говорит.

Он вздохнул.

— Я думал, он пришлет нам свое благословение, но он всего лишь отклонил нашу задумку.

В своем разочаровании он сердился на весь мир, включая Бхарати.

— Ты разве не огорчена, что мы не женимся? — спросил он внезапно.

— У меня есть о чем и без этого думать, — сказала она.

— Ах вот как! — проговорил Шрирам со значением. — О чем же?

— Я иду в тюрьму…

Тут только до него дошел весь смысл происходящего.

— Бхарати, о чем ты? — вскричал он. — Это невозможно!

Она ответила:

— Тебе придется тоже сдаться…

Она открыла письмо и вновь просмотрела его.

— Еще Бапу мне написал, как лучше занять время в тюрьме. «Воспользуйся возможностью выучить новый язык. Я бы хотел, чтобы ты могла читать «Рамаяну» Тулсидаса без посторонней помощи; ты хорошо говоришь на хинди, и твоя литературная подготовка должна быть не хуже. Если ты будешь проходить по второму классу, ты можешь обратиться к смотрителю тюрьмы, чтобы тебе позволили взять с собой прялку. Я хотел бы узнать, что ты и в тюрьме выполняешь свою норму. Ни секунды не думай, что ты теряешь время зря. Куда бы ты не попала с прялкой и с экземпляром «Рамаяны» и «Гиты», ты занимаешься тем, чем должно. Во всех случаях следи за своим здоровьем. Возможно, будет нужна легкая физическая разминка. Хорошо, если тебе позволят прогулки по двору. Если ты не захочешь проходить по второму классу, а предпочтешь вместе со всеми быть обычной заключенной, тебе придется попросить об этом. Все, что я говорю тебе, относится и к твоему ученику».

Шрирам взмолился:

— Не делай этого. Прошу тебя, напиши Бапу…

Бхарати взглянула на него с изумлением.

— Как ты можешь так говорить после того, как мы столько месяцев знаем друг друга и работаем вместе? Разве мы можем поступать не так, как просит Бапуджи?

Шрирам не мог убедительно ответить на этот вопрос. Он опустил голову. Казалось, он забыл о том, что борется за свободу. Она решительно произнесла:

— Я уже должна быть там. Я сделаю заявление в полицейском участке в…

— Сколько они продержат тебя в тюрьме? — спросил он жалобно.

— Откуда мне знать? — ответила она.

И спросила:

— Ты идешь?

— Не сейчас, — сказал Шрирам. — Я хочу это обдумать. Но я охотно пойду, если меня посадят в ту же тюрьму и хорошо бы в ту же камеру, что и тебя.

— Это не выйдет. Правительство не будет держать нас вместе, — возразила она.

Это привело Шрирама в ярость. Весь мир, казалось, сговорился мешать ему, даже правительство, которое почти ни в чем не соглашалось с Махатмой, сходилось с ним во взглядах, когда дело касалось его и Бхарати. Хуже всего было то, что сама Бхарати как будто радовалась этому. Он пришел в бешенство от этой мысли.

— Почему все не хотят, чтобы я любил тебя? — спросил он.

Она сжалилась над ним и с нежностью сказала:

— Бедняжка. Ты совсем потерял разум.

— Да как ты смеешь так говорить? — закричал он.

— Что толку кричать? — сказала она. — Не будем ссориться. Через минуту мне уходить… Я хочу явиться в участок прежде, чем пробьет четыре. Если они захотят переслать меня в Центральную или в какую-то другую тюрьму, нужно дать им время, чтобы они поспели на вечерний поезд.

— Что я буду без тебя делать? — простонал он.

— Бапу потому и пишет, чтобы ты тоже отправился в тюрьму.

Он покачал головой.

— У меня и тут много дел… Бапу позволил всем вести Сатьяграху по-своему. В своем письме на самом деле он говорит не обо мне, — сказал он скорбно.

В ответ Бхарати схватила письмо и поднесла ему к носу.

— Он пишет: «Это относится и к твоему ученику», — сказалa она.

— Он не меня имеет в виду. Это можно отнести к кому угодно, — возразил Шрирам.

— По-моему, он всегда знал, кого он зовет «учеником», — заметила она мрачно. — Впрочем, выбор за тобой. Поступай как знаешь. Я делаю то, что мне кажется правильным.

— Откуда ты знаешь, что это правильно?

— Я не обязана отвечать на этот вопрос, — сказала она с раздражением. — Знай я, что ты с такой легкостью отнесешься к словам Бапуджи…

Шрирам почувствовал себя раздавленным ее тоном.

— Ах, Бхарати, мне и так плохо, не хватает, чтобы еще и ты меня совсем не понимала. Ты же знаешь, я глубоко почитаю Махатму. Почему же ты мне не веришь? Разве я не следовал каждому его слову?.. Иначе я не был бы здесь. Я не оставил бы свой дом. Мне только нужно еще немного времени, чтобы все обдумать. Я…

Тут его осенило — да, вот это мысль!

— Просто я думаю о бабушке. Хочу с ней повидаться, прежде чем оказаться в конце концов в тюрьме. Вот почему я спросил, как долго мы пробудем там. Ты же знаешь, она очень стара. Я явлюсь в участок после того, как повидаюсь с ней. Я должен исхитриться ее увидеть.

Эта мысль, казалось, смягчила Бхарати. Облокотясь о древний камень, она обдумывала ее. Похоже, она оценила его нежные чувства к бабушке.

— Не волнуйся, Шрирам. Прости, что я не так тебя поняла.

Ему хотелось дотронуться до ее руки, но он не решался.

Она наверняка скажет: «Держись на расстоянии до тех пор, пока…» — он снова раздражится и начнет говорить всякие глупости

Она поднялась. Он спросил:

— Тебе обязательно надо идти?

— Да, я и так уж опаздываю.

Он робко пошел за ней.

— Когда мы снова встретимся… после тюрьмы… где бы мы ни встретились… ты меня не забудешь?

— Я не забуду тебя, — сказала она глухо и выпрямилась.

Он любил ее в ту минуту больше, чем когда-либо прежде, но он и боялся ее, как никогда. Он просто сказал:

— Если ты не рассердишься на меня, Бхарати, я хочу спросить тебя об одной вещи.

На верхней губе у нее он заметил капельки пота — ему захотелось осушить их своими пальцами. При мысли, что он не увидит больше, как она появляется из-за поворота на дороге, его охватило отчаяние. Ему хотелось сжать ее в своих объятьях и попрощаться с ней со всем пылом сердца, однако он только спросил:

— Ты выйдешь за меня замуж, когда все это будет позади? Обещаешь — если Бапу позволит?

— Да, обещаю, — сказала она и поспешила прочь, чтобы он не мог более с ней говорить или пойти следом. Он остался стоять на месте и видел, как раз или два она поднесла руки глазам, чтобы смахнуть слезы, выступившие на них.

 

Часть третья

 

Однажды к храму подошел, словно невзначай, человек по имени Джагадиш, назвавшийся борцом за независимость. Он сказал, что работает в Мальгуди фотографом, и объявил, что знает, как полностью парализовать британцев в Индии. В его мастерской в Мальгуди встречались в глубине темной комнаты члены группы, решившие добиться незамедлительного освобождения страны. Джагадиш явился потому, что нуждался в укромном местечке за городом, чтобы установить небольшой радиоприемник, который мог также передавать закодированные сообщения.

Шрирам сидел, облокотясь о каменную плиту, и вдруг увидел, что тот устало бредет в гору. На нем была домотканая одежда, а за спиной мешок. Шрирам в который раз читал свою старую газету. Бхарати исчезла из его жизни, оставив пустоту, и он не знал, как ее заполнить. Он не очень-то понимал, что же ему теперь с собой делать.

Джагадиш опустил на землю заплечный мешок, уселся рядом с Шрирамом и спросил:

— Ты Шрирам?

— Я.

— А я Джагадиш. Я с Бхарати тоже знаком. Все мы так или иначе делаем одно дело.

Этого было достаточно, чтобы Шрирам пробудился от летаргии. Он выпрямился и с жаром приветствовал пришедшего.

— А где, где она сейчас? — вопрошал он.

— В заключении… Где, мы не знаем, но один из наших ребят видел ее как раз перед тем, как она сдалась полиции.

— Где этот человек? — спросил Шрирам.

— Он тоже сдался полиции. А перед тем заходил ко мне.

— Ты тоже будешь требовать, чтобы тебя судили и посадили в тюрьму?

— Нет, у меня другие планы. Поэтому я к тебе и пришел.

Шрирам обрадовался, найдя в пришедшем родственную душу, и принялся изливать ему свои чувства.

— Я Бхарати предупреждал, чтоб она не делала глупостей…

— Не надо так говорить. В этом деле каждый из нас решает за себя. Те, кто не могут подчиниться приказам Махатмы, вольны поступать, как считают нужным.

— Ты совершенно прав, — воскликнул Шрирам, чувствуя, что напал на правильного человека.

— Сейчас мы ведем войну, — сказал Джагадиш, — это время особое, вот мы и действуем, как по-нашему лучше.

И принялся развязывать свой мешок. Вечно голодный Шрирам, которому надоела его однообразная еда, по-детски размечтался, что в мешке окажется что-нибудь вкуененькое. Хорошо бы шоколад или фрукты с печеньем. Ах, как давно он не пробовал чего-нибудь вроде идли, нежнейшего, белого идли, которое бабушка готовила по воскресеньям. Почему только но воскресеньям? — не раз спрашивал он. Джагадиш достал из мешка коробку, развернул бумагу и вынул из коробки маленький радиоприемник.

— Пусть теперь у тебя хранится, — заявил Джагадиш. — Он и принимает, и передает. Я его у себя в студии держал… но полицейские сейчас очень уж бдительны.

Он спрятал приемник за изображением бога, прикрыв его листьями бамбука.

С этого дня Джагадиш стал частым гостем безглазого бога. Роста он был невысокого, на плечи набрасывал коричневую шаль. Крутые жесткие вихры на его голове, отросшие за ушами на несколько дюймов, торчали во все стороны. Волосы он делил посередине пробором и обильно смазывал маслом, так что макушка у него вечно блестела, отражая радужными лучами полуденное солнце. Это был очень смуглый человек с большим носом-грушей, но в нем бушевал огонь, готовый уничтожить любое препятствие, и Шрирам опасался с ним спорить. Трудно было поверить, что тоненькая изящная Бхарати когда-то говорила с этим медведем. Шрирама пронзила ревность. А может, она подумывала, не выйти ли замуж за Джагадиша? Чем он там занимался, когда уходил от Шрирама? Разве можно заработать на жизнь фотографией? Порой он пропадал на целые недели, а потом объявлялся и говорил:

— Понимаешь, сейчас свадьбы идут. Всякое дурачье женится, а потом приходят ко мне сниматься. Не могу же я им отказать! На что я тогда жить буду?

Или объяснял:

— Жасмин цветет… Тяжелое это время для фотографа! Сколько девиц ко мне набегает. Вплетут в косы цветы жасмина и явятся! И все требуют, чтоб на фотографии были видны и лицо, и затылок с жасмином! Как это сделать — непонятно. Бедняжки, они всю ночь не ложатся, боятся, как бы цветы не смять. А потом со всех ног ко мне — по две в минуту. Когда в студии темно, я беседую с ними о политике, а потом даю им наши листовки и прокламации. Студия для нашей работы очень удобна. Люди туда обычно приходят в хорошем настроении. Для фотографа они все, что угодно, готовы сделать, будут отзывчивы и милы, и все выслушают, чего бы он им ни говорил. Это как с парикмахером. Им кажется, что они фотографу чем-то обязаны, и охотно слушают его, а я это использую для нашего дела. Потому я и студию не закрываю, хоть мне это и нелегко — ведь ни пленки, ничего нет! Когда мы получим независимость, уж я расправлюсь с этими негодяями, которые пленкой спекулируют! Если только у меня хоть какая-то власть будет…

При мысли о спекулянтах он заскрипел зубами.

Вскоре он cтал укреплять храм.

— Знаешь, в чем преимущество этого места? — пояснял он Шрираму. — Если не считать пары дряхлых стариков, никто о нем и не слышал. Со стороны его не заметишь. Я с нескольких точек проверял. И снизу, с дороги, его тоже не видно. Не знаю, зачем его было здесь строить! Небось здесь заговорщики собирались тысячу лет назад!

И он мрачно захохотал. Шрирам рассмеялся. Этот человек начинал ему нравиться.

— Только не думай, что здесь вечно будет безопасно, — сказал Джагадиш. — Рано или поздно они его найдут.

— Там есть еще подземелье, — заметил Шрирам.

— Ну да, убежище старых кобр, если ты предпочитаешь их полицейским. Только нам надо ни тем ни другим не попасться!

— Да, да, нам столько всего надо переделать…

Джагадиш дал ему топорик и сказал, чтобы он нарубил побегов бамбука с листьями и притащил наверх. Шрирам рубил, пока не стер себе в кровь ладони. Потом Джагадиш велел Шрираму залезть на земляной вал, окружавший храм, и укрепить тут и там бамбуковые побеги. Он распоряжался громко и энергично. После целого дня, проведенного на солнце, лицо его блестело от пота, словно красное дерево.

— Если понадобится, — заявил он, — я всю эту гору могу замаскировать.

Шрирам чувствовал себя вконец измученным. С какой стати, думал он с негодованием, я позволяю этому человеку командовать мною, в то время как сам он ничего не делает?! Пожалуй, в тюрьме мне было бы спокойнее… Но Джагадиш не дал ему додумать эту мысль до конца.

— Помни, — сказал он, — мы ведем войну. Махатмаджи по своему, а мы по-своему. Но цели у нас одни, от первой и до последней!

— Я полагал, что мы выполняем распоряжения Махатмы…

— Разумеется, разумеется, — ответил тот неопределенно. Я тоже был его ревностным последователем. Я им и остался, только его-то нет больше рядом. Что же нам делать? Он разрешил нам продолжать наше дело, как мы сочтем нужным.

— Полностью исключая насилие, — вставил Шрирам.

— Конечно. Но разве эта маскировка — насилие? Кому oт нее плохо? Это делается для того, чтобы никто не помешал нам тщательно продумать наши планы. Я хочу, чтобы даже почтальон не очень-то сюда заявлялся. В конце концов, oн ведь служащий Британской империи.

Следующее поручение Джагадиша оказалось более сложным. К этому времени Шрирам обнаружил, что слепо подчинился этому коротышке; малейшая похвала, слетавшая с его уст, радовала его до глубины души. Может, другим своим сообщникам Джагадиш и доброго слова не скажет, думал он. День за днем, вооружившись карандашом и блокнотом, Шрирам сидел перед приемником, спрятанным за божеством, и записывал сообщения, поступавшие из Рангуна, Сингапура и Германии, которые подробно освещали ход войны в Европе и на Востоке. Он работал далеко за полночь. К концу третьего дня от карандаша остался только жалкий огрызок. В жизни своей он так не трудился. Единственной наградой ему была похвала Джагадиша.

— Очень хорошо! Великолепно! Все больше наших ребят вступают в Индийскую национальную армию. Скоро они войдут в Индию.

Он присаживался к фонарю и внимательно прочитывал сообщения, а Шрирам меж тем отгонял мошкару и жуков, тучами летевших на свет. Джагадиш размечал сообщения и уносил их в Мальгуди, где их печатали на стеклографе, а потом распространяли из его студии.

— Говорит Токио, — раздался однажды голос по радио. — У микрофона ваш национальный вождь Субхас Чандра Бос, он обратится к вам с экстренным сообщением.

Спустя несколько секунд по радио сообщили:

— Говорит Субхас Чандра Бос.

Шрирам почтительно выпрямился. «Вот повезло, сейчас я услышу его голос!» Он преклонялся перед этим человеком — ведь он оставил свой дом, удобную и обеспеченную жизнь и ездил из страны в страну, ища путей освобождения Родины. А с какой ловкостью он ускользнул под видом садхуиз собственного дома в Калькутте, несмотря на неусыпное наблюдение полиции! Шрирам чувствовал, что ему на диво повезло: сейчас он услышит этого героя.

Голос Субхас Чандры Боса произнес: «Солдаты Индийской армии, будьте патриотами. Помогите нам освободить пашу любимую Родину. Многие из ваших товарищей здесь, они вступили в Индийскую национальную армию, которая в боевой готовности стоит у вас на границе. Мы готовы. Скоро мы пересечем границу, и тогда вы сможете вступить в бой на нашей стороне. А пока цельтесь не в нас, а в сердце нашего врага».

А затем он принялся перечислять десять пунктов Национальной программы, которые надлежало выполнить солдатам Индийской армии. Шрирам писал с бешеной скоростью. Ему казалось, будто Субхас Чандра Бос сидит с ним рядом и диктует. В почтительном молчании он заполнил несколько страниц. Вид приемника с его горевшими красным светом лампочками внушал ему ужас. Вокруг трещали сверчки, шуршали заросли бамбука; где-то прогрохотал поезд. Радио все говорило. Его красные глаза горели, бросая багровый отблик на щиколотку бога, стоявшего на пьедестале. Шрирам потерял счет времени. Никогда в жизни он столько не писал. На его горе вся передача шла по-английски, а с английским правописанием Шрирам был не в ладах.

— А теперь самое главное сообщение. Слушайте внимательно, — проговорил Бос.

Шрирам хотел записать все точно без единой ошибки, но в этот миг радио испустило какой-то странный звук. Казалось, будто в унисон с главным сообщением зажужжала пчела. Шрирам пришел в отчаяние. Если она еще несколько секунд не утихнет, он ничего не услышит. Он напрягал свой слух, но пчела жужжала все громче. Он заскрипел зубами.

Протянул левую руку и повернул регулятор. Приемник только пуще рассвирепел. Шрирам поднял глаза и гневно уставился на приемник. Под стеклянной панелью, освещенной изнутри, он увидел крошечного таракана — он весь дрожал от гула приемника. При виде его белого живота, прижатого к стеклу, Шрираму стало не по себе. Видеть-то таракана он видел, да вынуть его не мог. Его затошнило. Он рассердился.

— Ах ты, проклятый! — вскричал он. — Как ты смеешь заглушать такое важное сообщение? Убирайся!

И постучал пальцем по панели. Его охватило негодование.

— Что мне, этот глупый гул записывать?! Вот гадость!

Он с такой яростью застучал но приемнику, что тот вдруг погас и затих. Неизвестно, что там стало с этим насекомым, но приемник молчал, как мертвый. Шрирам отложил блокнот с карандашом и тряхнул приемник — никакого результата. Он крутил ручки, грозил ему кулаком, кричал, но все напрасно.

— Неужели ты не мог подождать пяток минут? — проговорил он жалобно, обращаясь к приемнику. — Надо же, чтобы такое случилось, как раз когда началась самая важная часть передачи! И что теперь скажет Джагадиш?

Шрирам посмотрел на приемник: он понимал, что совершенно беспомощен. Он знавал раньше парнишек, которые в одну минуту могли разобрать и собрать любой механизм. Он же даже шурупа ввинтить не умел. Мысль о собственной неприспособленности поразила его. «Я — идиот, — думал он. — Это бабуля меня таким идиотом воспитала! Странно, что такая девушка, как Бхарати, от меня не отвернулась!»

Угрызения совести еще усилились, когда в два часа ночи явился Джагадиш. Выведя радио из строя, Шрирам какое-то время сидел, раздумывая, что же предпринять, а потом задул фонарь, пнул ногой свою циновку так, что она развернулась, и улегся. Когда пришел Джагадиш и чиркнул спичкой, ища фонарь, Шрирам проснулся и в страхе закричал:

— Ты кто такой?

Со сна он никак не мог успокоиться: рядом стоял какой-то черный человек, освещенный вспышкой спички.

— Тише, это я, вставай.

Шрирам присел, протирая глаза. Фонарь загорелся. Джагадиш слегка потряс Шрирама, чтобы окончательно разбудить, а потом уселся рядом и спросил:

— Ну, какие сегодня новости?

Шрирам торжественно подал ему блокнот.

— А-а, обращение Субхас Бабу! — воскликнул тот с волнением. — Счастливчик — ты его слышал! Молодец! Молодец! Тебя ждет блестящее будущее после того, как наша страна станет свободна и независима!

Он стал проглядывать записи, приговаривая:

— Есть люди, которые подобны богам, спустившимся на землю. Об их подвигах надо слагать песни для потомства. Я бы сочинил гимн о Субхас Бабу, о его жизни, жертвах, патриотизме, мужестве, и велел распевать этот гимн по утрам во всех школах нашей страны.

Он стал читать вслух:

— Соотечественники, герои нашей Индийской армии…

Читал он протяжно, то и дело одобрительно восклицая: «Прекрасно!», «Вот именно!», «Замечательный ум!», «Слушайте и учитесь, добрые люди!» Наконец он дошел до слов: «Слушайте внимательно. Во-первых, все вы до одного должны…»

Он перевернул страницу и спросил:

— А где же продолжение?

— Продолжения нет. Тут все и кончилось. Кто-то помешал передаче.

— Как это помешал? Давай посмотрим!

Он бросился к приемнику и повернул ручку. Молчание. Он встряхнул приемник и закричал:

— Что с этим чертовым приемником случилось?

— Откуда мне знать? Что я, механик, что ли?

— Не спорь со мной, к чему спорить? Субхас Бабу сказал что-то очень важное, а ты взял и его заглушил.

— Нет, ты не прав. Оно само заглохло. Может, это таракан, я его там видел.

Джагадиш сжал свои могучие кулаки и замолчал. Шрирам боялся, что тот его ударит. Он глянул в угол, где стоял бамбуковый шест, который он держал на всякий случай от кобр и скорпионов. Может, схватить шест? Только успеет ли он?

Джагадиш долго и мрачно молчал, а потом произнес:

— Ладно, не будем больше об этом. Солдатам не пристало горевать о том, что ушло в прошлое, заметь себе: определенно ушло. Дай-ка сюда карандаш.

Шрирам подал ему карандаш. Джагадиш придвинул фонарь, внимательно перечитал написанное и после минуты размышлений, быстро вписал остальное. «Вы должны… вы должны… вы должны…» Чуть не целый час он с вдохновением писал, а потом перечитал написанное и довольно кивнул. Передал блокнот Шрираму и распорядился:

— Ну-ка, прочитай вот это, юноша. Вот что бы он сказал, слово в слово, если бы не этот таракан, взявший на себя роль цензора.

Внезапно он загрустил: видно, вспомнил о приемнике.

— Больше у нас нет батарей, эти были последние. Будь ты поосторожнее, ты бы мог что-то сказать Субхас Бабу. Ведь это был и приемник, и передатчик… Надо будет взять его с собой и починить. Что огорчаться — солдату не пристало плакать о неудачах. Знаешь пословицу: «Снявши бороду, по волосам не плачут»?

— Разве «бороду»? — переспросил нервно Шрирам.

— Ну да, конечно, — подтвердил Джагадиш.

— Когда бороду сбреют, что толку плакать о волосах?

* * *

На следующее утро, вскоре после того, как засвистел паровоз, явился Джагадиш с пачками листовок, спрятанными под рубашкой. Чтобы пронести столько листовок, он надевал вниз рубаху с огромным карманом, а на нее другую, просторную, как плащ. Со всей этой литературой на теле он выглядел так солидно, что Шрирам порой задумывался о том, не отнести ли его авторитет на счет этой толстой прокладки.

Джагадиш размотал надетые на него одежды и вынул листовки — меж тем Шрирам, словно ребенок, снова ждал чего-нибудь вкусненького.

— Иди-ка сюда, — сказал Джагадиш. — Сядь.

Прежде чем тоже сесть, он проверил, не наблюдает ли кто за ними. Подчеркнутым, театральным жестом попытался затворить огромную дверь — могучие медные петли заскрипели, но едва поддались. Шрирам молча следил за его титаническими усилиями. Наконец Джагадиш уселся на циновку и усадил Шрирама с собой рядом. Он вложил ему в руки отпечатанные на стеклографе листовки.

— Читай, — приказал он.

Шрирам прочитал вслух:

— Солдаты Индийской армии…

Далее следовало то, что он успел записать накануне, однако к этому было прибавлено еще несколько абзацев.

«Во-первых, никакой поддержки нашему правительству, которое стоит за врага. Положите оружие, а если потребуется, то положите и свои жизни. Вы будете нашими героями в тот день, когда Индийская национальная армия войдет в Дели и поднимет свой флаг на Ред-Форте, где сейчас томятся в заключении наши люди…»

Дальше шли точные указания солдатам относительно того, что они должны сделать для освобождения страны. Шрирам с нескрываемым восхищением взглянул на Джагадиша.

— Как тебе удалось получить остальную часть выступления? — удивился он в простоте душевной.

— Не важно, — отвечал тот, — когда очень нужно, всегда достанешь.

И, гордо коснувшись своего лба, заявил:

— Все отсюда… Нетрудно было догадаться, что там должно было дальше идти. Надо просто уметь читать чужие мысли. Это очень важное послание для нашей армии. Оно для нас вопрос жизни и смерти. Честь тебе и хвала, что ты первым его записал, хоть ты и не успел довести его до конца. Но это не важно, не будем думать о том, чего не вернешь. Ничто не потеряно, можешь не беспокоиться. Более того, тебе доверена честь довести это обращение до тех, кому оно адресовано.

Шрирам растерялся.

— Что я должен сделать? — спросил он.

— Слушай внимательно. Я тебе дам пятьдесят листовок, и ты их доставишь в лагерь под Беллиали. Бедняги там не имеют никакого понятия о том, что происходит в мире. Наши правдивые передачи там под запретом: им разрешают слушать только лживые россказни, которые распространяет Британское военное ведомство. Наши парни должны знать правду. Они должны знать, где находится Субхас Бабу и Индийская национальная армия и что нужно делать. Наш долг — распространять правду всюду, где только возможно. Разве не этому учит нас Махатмаджи?

— Да, да, конечно, — согласился Шрирам, которому предназначалась эта тирада. — А с остальными экземплярами что ты сделаешь? Давай я побольше с собой возьму, а?

— Нет, я могу тебе дать только пятьдесят. Их у меня всего сто пятьдесят Сейчас ведь с бумагой сложно, не забывай. Пятьдесят штук я отправлю в лагерь в Лакши, а другие пятьдесят отнесу сам еще в одно место. Ты пойдешь сегодня в ночь с теми, что я тебе выделил.

— Договорились, — согласился Шрирам.

На прощание Джагадиш сказал:

— Не исключено, что нас троих застрелят в этом деле. Но не волнуйся. Наши жизни не так важны. Важнее наше дело.

— Мне все равно, жить ли, умереть, — заявил Шрирам, вспомнив о своих неудачах с Бхарати.

К чему влачить существование, если она вечно куда-то исчезает? Это национальное движение будет тянуться бесконечно, а даже если оно и завершится, она себе и дальше дел найдет. Вечно будет стремиться к какой-нибудь цели… При мысли об этом он так загрустил, что совершенно искренне заявил о своей готовности умереть.

— Если я не вернусь, — продолжал он, — ты скажешь Бхарати, что я о ней думаю?

— А что ты о ней думаешь? — спросил Джагадиш с интересом.

— Если б она вышла за меня, я бы, наверно, не умер… Что-нибудь в этом роде.

— Что ж, я скажу. Если меня убьют, ты можешь взять мою студию. Она твоя.

Шрирам так растрогался, что и сказать-то толком ничего не смог.

— Ты добрый, — пробормотал он. — Какой ты хороший!

Но Джагадиш только затеребил конец своего франтовского шарфа.

— Боюсь, что тебе будет трудно вести дела, с препаратами сейчас очень неважно. Как бы то ни было, желаю удачи.

* * *

Листовки были небольшие, так что их легко было спрятать на теле. Шрирам закатал их аккуратной стопкой в длинное полотенце, затем обвязал полотенце вокруг пояса; а сверху надел домотканую майку и джиббу. Листовки давили ему на желудок, но он терпел. Когда стемнело, он спустился с горы. Джагадиш подробно объяснил ему, куда идти.

Пройдя вниз по дороге, Шрирам остановился под деревом в ожидании автобуса. Под деревом сидело несколько крестьян, они тоже ждали. В темноте за горизонтом виднелись огни Мальгуди. Шрирам вздохнул: он чувствовал себя изгнанником. «Как это меня угораздило уйти из дому, чтобы повернуться лицом к жизни!» — думал он. «Бабуля! — мысленно воззвал он. — Я хочу вернуться назад, только не могу. Но не волнуйся, все беды рано или поздно должны кончиться. Хоть бы Гандиджи отпустили. Пока он в тюрьме, мы так и будем воевать с этим дьявольским правительством. Как они смели его схватить? Если бы не это, Бхарати была бы свободна и счастлива, и Махатмаджи дал бы согласие на брак».

— А? Что вы сказали, господин? — спросил один из крестьян, с интересом взглянув на него.

Шрирам опомнился и произнес:

— Кто это здесь?

Он вгляделся в крестьянина и спросил:

— Ты чего ждешь?

— Автобус сегодня что-то запаздывает, — заметил кто-то, чтобы поддержать беседу, и Шрирам согласился:

— Да, давно бы должен был прийти, правда?

— Как там на войне дела идут, сэр? — спросил другой.

Крестьяне обычно задавали этот вопрос людям, которые казались им знающими. Шрирам насторожился:

— А что?

Крестьянин пояснил:

— А то, что если она скоро кончится, то и нашим бедам придет конец.

— Не знаю, — проговорил Шрирам задумчиво.

В темноте он не мог разобрать, что за человек с ним говорит. Может, полицейский осведомитель или даже полицейский.

— Так как же на войне дела, господин? — не отставал крестьянин.

— В газетах всякое пишут, — ответил Шрирам, — а больше я ничего не знаю.

— Но люди говорят, что в газетах одно вранье! У моего брата много знакомых, и он говорит, что англичан бьют на всех фронтах. Он говорит, немцы уже в Мадрасе. Если они придут, они освободят нашего Махатму из тюрьмы?

Шрирам решил перевести разговор и спросил:

— А ты видел Махатму Ганди?

— Да, сэр, он через нашу деревню проходил, — начал тот, но в эту минуту вдали показались фары автобуса. Крестьянин подхватил свой узелок с дороги.

— Если мы его не остановим, он сам ни за что не остановится, — крикнул он.

Когда автобус приблизился, он встал посреди дороги, отчаянно размахивая руками.

— Под колеса попадешь! — испугался Шрирам.

Водитель затормозил.

— Ты что вытворяешь? — закричал он в сердцах. — Ты что, смерти захотел? Если тебе так хочется умереть, почему ты в армию не пошел?

В автобусе захохотали.

Крестьянин начал:

— Мне надо попасть в…

— Убирайся с дороги! Чего ты там болтаешь? В этой колеснице даже муравью места не найдется.

— Да пусть лезет, — проговорил кондуктор, который не прочь был подработать. За таких пассажиров в конце дня можно было не отчитываться.

— Я на пол сяду, — просил крестьянин.

— Пять ан, — крикнул кондуктор.

— Три аны, — закричал крестьянин. — На той неделе ты меня за три отвез.

— Та неделя прошла, — отвечал кондуктор.

Шрирам, спокойно наблюдавший за происходящим, внезапно шагнул вперед.

— Вези его за три, если на той неделе вез.

— Хорошо, сэр, — согласился кондуктор, устрашенный решительным тоном Шрирама.

— А меня высадишь в… Сколько тебе?

— Три аны, сэр.

— Я стану на подножку, если внутри места нет.

Кондуктор засуетился.

— Вы можете войти, сэр. Я вам место обеспечу.

Пассажиры тянули шеи, выглядывая из автобуса, мотор шипел, как змея.

— Да нет, я на подножке проеду, — сказал Шрирам и ухватился за поручень. Автобус тронулся. «Он, может, думает, что я дорожный инспектор, только сегодня не дежурю», — размышлял Шрирам, сжимая в руке прохладный поручень. Ночной ветерок обдувал ему лицо. В автобусе кто-то храпел, кто-то разъяснял, как идет война на разных фронтах, кто-то говорил о Боге и Судьбе, плакал ребенок, зевала женщина, водитель и кондуктор шутили и подсмеивались друг над другом. «Небось радуются своим незаконным денежкам и договариваются, как их делить», — думал Шрирам. Автобус стонал и ухал под тяжестью пассажиров. «Как бы у него дно не выпало», — подумал Шрирам. Увы, он не был дорожным инспектором.

Все же он принял начальственный тон и спросил:

— Кондуктор, сколько вам людей разрешается везти в автобусе?

Кондуктор смиренно ответил:

— Правительство сняло все ограничения, сэр. Можем брать, сколько влезет. Ведь сейчас война, сэр. А иначе сколько бедняков так и останутся на дороге!

Пассажиры одобрительно зашумели.

— Теперь ведь то налеты, то еще что-нибудь, на дороге оставаться опасно, — сказал кто-то, осмелев.

Автобус полз мимо спящих деревень. Из-за военного времени фары были притушены, лишь тусклое пятно света падало на дорогу. Кто-то мурлыкал песенку; людские голоса были приятны Шрираму, который отвык от них за время своего одинокого существования. Голоса казались ему просто музыкой.

Автобус замедлил ход, и он спрыгнул у деревни, которая называлась Санграм. Было около одиннадцати часов, вся деревня спала. Он подождал, пока автобус не скрылся из виду, а затем ощупал себя, проверяя, все ли на месте. Во внутреннем кармане — кусачки для колючей проволоки, у пояса — пачка листовок. Когда он нагнулся, она вонзилась ему в живот. «Мне бы их разбросать поскорей, чтобы хоть от этой боли избавиться», — подумал он.

Пройдя по дороге налево, он зашагал по самому краю обочины — мимо прошел военный грузовик, потом второй, а ему хотелось остаться незамеченным. Впереди показалась группа сложенных из бамбука и глины хижин, обнесенная рядами колючей проволоки. К ним вела своя дорога. Главный вход был на другой стороне. За оградой находились военный склад и центр обучения новобранцев; круглый день здесь рычали моторы.

Он и не заметил, как начал резать колючую проволоку. Кусачки щелкнули на всю округу; он боялся, что сейчас по нему дадут пулеметную очередь. Заслышав шаги часового, он притаился. Мелькнула мысль: «Что ж, настал мой час. А ну как попаду в ад?» Ему припомнились все подробности адских мучений, которые живописала ему в детстве бабка, и он задрожал. «Глупо, если меня застрелит неизвестный часовой, — думалось ему. — Один неизвестный человек убивает другого неизвестного человека… Что за бессмыслица!» Под воздействием этой мысли он отложил кусачки. Вынул клей, уселся на землю и аккуратно приклеил листовки на столбы, на которых держалась проволока, так чтобы их было видно из казарм за оградой. Проволока оцарапала ему плечо. «Вот и кровь, но это самое большее, что я готов пролить по приказу Джагадиша». Он свернул листовки в один тугой жгут и швырнул их во двор казармы. При свете звезд, сияющих на небе, он увидел, как листовки разлетелись по земле. «Завтра утром ребята могут их поднять и прочесть, не торопясь», — решил он и отправился назад.

* * *

Джагадиш спросил:

— Почему у тебя такой грустный и задумчивый вид, юноша? Ты немало постарался для нашего дела. Только душой ты где-то далеко. Могу я узнать, в чем дело?

Шрираму нечего было ответить.

— Конечно, мне, как фотографу, надо бы тебе сказать: «Улыбнитесь, пожалуйста!» или «Гляди веселей!». Но я тебе скажу: «Милый юноша, наше дело надо делать с душой, иначе родине не поможешь. Сейчас у нас тяжелая пора, так говорят наши руководители, и мы должны что-то предпринять». Подозреваю, что ты слишком много кое о ком думаешь. Я не ошибся?

— Нет.

— Напрасное занятие! Заботливое правительство решило вас разлучить. Ты ведь даже не знаешь, где она.

— Это верно, — проговорил Шрирам с грустью.

— Но я-то знаю, — сказал Джагадиш. — У меня своя агентура. Она не в регулярной тюрьме — сейчас все тюрьмы переполнены. Ее поместили в наскоро оборудованное помещение. Знаешь Старую бойню? Она там — всех женщин там содержат.

— Откуда тебе это известно?

— Я знаю там одного из охраны. Он меня уважает. Старый клиент, одна моя фотография помогла ему в семейной тяжбе. Если хочешь, он тебе поможет с ней встретиться.

Сердце у Шрирама забилось. У него было такое чувство, будто мертвые вдруг воскресли или хотя бы подали надежду на воскрешение.

— Он парень неплохой: жизнью будет рисковать, а тебе поможет. Встретишься с Бхарати и поговоришь с ней с полчаса.

— Когда? Когда? — спросил Шрирам с волнением.

— Как только выполнишь задание. Одно дельце с хромовой рудой — мне нужна твоя помощь.

— Ты хочешь сказать: свидание будет наградой за мою службу.

— Да, именно это я и хочу сказать. Услуга за услугу.

— А кому нужна моя услуга? — спросил Шрирам.

— Гм…твоей стране. С одной известной мне станции уходит в Англию состав с хромовой рудой. Он не должен дойти до порта. Если он до него дойдет, он вернется к нам же в виде оружия и всего прочего, от чего нам же будет худо… Помочь мне в этом деле должен ты, больше мне никто на ум не приходит.

Разумеется, вскоре полиция опубликовала фотографию Шрирама, обещав награду любому, кто сообщит о его местонахождении.

* * *

Больше всего Шрирама мучила мысль, не вздумал ли Джагадиш над ним подшутить. «Если он хочет сыграть со мной шутку, пусть поостережется, — думал он. — Я ему череп булыжником размозжу». Он наслаждался картинами жестокой расправы, проходившими перед его внутренним взором. Однако, подумав о том, что бы сказала об этом Бхарати, он тут же взял себя в руки. При мысли о Бхарати он смягчился. Он подумал, что без колебаний падет к ногам любого негодяя, если того захочет Бхарати. Все, что угодно, только бы порадовать ее и заслужить ее одобрение. Вся его жизнь приобретала смысл только тогда, когда он делал что-то, связанное с ней. Он размышлял, как ему вести себя, если она выйдет из тюрьмы, а фотограф все еще будет здесь. Только бы голову не потерять от ревности! Впрочем, он надеялся, что фотограф займется своим делом и оставит его в покое. Он надеялся, что война с британским правительством скоро кончится, англичане уйдут из Индии, он вернется на Кабирскую улицу и будет мирно жить там с Бхарати и бабушкой.

Д-да, в том-то все и дело… Как-то бабушка ко всему этому отнесется? Небось будет пилить Бхарати день и ночь, сравнивать с внучкой своего брата — и вид-то у нее не тот, и по дому ничего не умеет. Впрочем, он надеялся, что Бхарати не смолчит, а повернется и спросит: сумела бы ее деревенская племянница устоять перед атакой полицейских или говорить с самим Махатмой. Удобно устроившись на своем ложе у входа в пещеру, он смотрел на верхушки голубых эвкалиптов; мысли его блуждали.

Вдруг он увидел Джагадиша, стоявшего рядом с ним; он и не заметил, как тот подошел.

— Ты очень рискуешь, молодой человек, — сказал Джагадиш. — А если б вместо меня тут оказался полицейский? Ты бы так и сидел и мечтал? Он бы надел на тебя хороший ошейник и свел бы тебя в тюрьму.

— А что в мечтах плохого? — спросил с раздражением Шрирам.

— Да нехорошо это. Надо быть начеку. Наша пещера снаружи незаметна, но вдруг кто-нибудь решит осмотреть эти места? Тебя, может, и не видно, но не думай, что так будет вечно продолжаться. Ты должен всегда быть начеку, следить из своего укрытия за окрестностями. Бдительность!

— Ну ладно, — согласился Шрирам, отступая перед напором Джагадиша, словно тигр на цирковой арене, который издает громкий рык, но отходит туда, куда велит ему укротитель.

Джагадиш уселся с ним рядом:

— Если ты думаешь, пусть себе меня арестуют и отведут в Старую бойню, то ты ошибаешься. Они и не подумают вести тебя туда: там одни женщины сидят.

Стоило ему упомянуть Старую бойню, как Шрирам смягчился. Бойня — слово не очень-то приятное, но оно вселяло в Шрирама чувство счастья и глубокого умиротворения.

— Старая бойня? Старая бойня? — переспросил Шрирам, впервые за много дней приняв шутливый вид. — В этом названии слышится что-то знакомое… Только что нам до нее?

— У нее есть лишь одно достоинство: то, что она старая бойня, а не новая, — сказал Джагадиш. — Когда мимо нее гонят коз, то они трепещут, а ты вот шутишь и смеешься. И не думаешь про то, что это бойня…. И все же сердце дрожит, как об этом местечке вспомнишь, не так ли?

Шрирам чувствовал себя совершенно счастливым. Он готов был говорить о бойне до скончания века: она заставляла его забыть о политике, истории, полиции и собственном одиночестве.

— Если хочешь туда наведаться, твою приятную наружность надо немного изменить, — заметил Джагадиш.

И пояснил:

— Чтобы ты не походил на фотографию, которую опубликовала полиция. Ты не должен помогать тому, кто захочет донести на тебя и получить награду. Боюсь, что полиция повсюду разослала твою фотографию — тебя любой мальчишка на улице опознает. Видишь, как вредно оставлять за собой фотографии. Тут у меня перед тобой преимущество: моей фотографии у них нет, есть только описание. Ведь я занимался тем, что других снимал, а сам так и не снялся. Это важное преимущество. А ты свои портреты повсюду разбросал, прямо как кинозвезда!

— Да, верно, — с грустью согласился Шрирам. Он вспомнил о дешевых — четыре за рупию — моментальных снимках, которыми так увлекался одно время, вскоре после того, как разбогател. Не раз он видел свои портреты на стендах возле фотомастерских, а стены собственного дома были просто увешаны ими. Он вспомнил, как ворчала бабушка: «В наши дни люди на стенки вешали изображения богов или предков, а ты — свои портреты. Не понимаю, зачем ты это делаешь?»

Внезапно до Шрирама дошло.

— Неужели полиция забрала мои портреты из нашего дома на Кабирской улице? — спросил он.

— Безусловно. Они первым делом их конфискуют.

— Интересно, что бабушка на это сказала?

— Не волнуйся, она все повторит, как только тебя увидит.

Он впился взглядом в Шрирама и сказал:

— Придется тебе изменить внешность. Нужно это сделать радикально. Прежде всего, отрасти себе небольшие усы, такие, знаешь, чтобы концы вниз свисали. Конечно, ты станешь немного похож на монгола, но пусть тебя это не огорчает, они ведь ищут тебя, а не монгола. И может, для полноты картины сбреешь свою гриву, а?

Сердце у Шрирама дрогнуло: он вспомнил, сколько ему пришлось претерпеть, чтобы отделаться от пряди на бритой голове и отрастить шевелюру. Сначала бабушка об этом и слышать не хотела. Она не сомневалась, что он испортит свою внешность. Но как-то раз он ускользнул из дому и оправился к водоему у храма, где на ступеньках сидели цирюльники и брили клиентов. Он уговорил одного из них отрезать прядь, а после постричь его под машинку и высыпал ему на колени все деньги, которые выкрал из собственной копилки. Накануне он расширил в копилке отверстие и вытряс из нее всю мелочь, пока бабушка была на кухне. Чтобы не слышался стук монет, он завернул копилку в кусок ткани. Он тряс и тряс, пока не набрал восемь ан медью. Бабушка кричала из кухни: «Что там за шум?» — «Какой шум?» — кричал Шрирам в ответ и продолжал трясти. Он не представлял себе, сколько цирюльник может потребовать за стрижку. Верно, нужно набрать не меньше шести ан — и еще две на непредвиденные расходы. Но цирюльник у водоема потребовал рупию за то, чтобы отрезать густую волнистую прядь волос, украшавших его макушку. Бешено торгуясь, Шрирам сбил цену до шести ан; цирюльник огорчился и что-то тихо бормотал, лязгая ножницами. Шрирам глянул на себя в маленькое зеркальце, которое цирюльник вынул из жестяной коробки, и восхитился. Ему казалось, что голова его полегчала фунта на два: срезанная прядь лежала на ступеньках водоема, и Шрирам вспомнил, как по спине у него почему-то пошли мурашки, когда он глянул на нее. Прядь была длинная и волнистая, и он сказал цирюльнику: «Продай ее, тебе рупий десять дадут, не меньше». Цирюльник рассвирепел: «Ты за кого меня принимаешь? За торговца волосами? Следи за тем, что говоришь, юноша. Я бы тебе глотку перерезал, если бы это был не ты, а еще кто-то. Слушай, мне ничего не надо, только отдай мне дхоти, что на тебе надето. Таков наш обычай!»

Шрирам ужаснулся.

«А как же я домой доберусь?»

«Окунись в водоем и беги домой, пока никто ничего не заметил. Впрочем, разве на тебе нет набедренной повязки? Для твоего возраста и ее хватит».

С этими словами цирюльник потянул за концы его дхоти. Шрирам отчаянно рванулся.

«О-о! — вскричал в изумлении цирюльник и скорчил рожу, чтобы выразить свои чувства. — Как?! Ты ходишь без…»

В красочных выражениях он описал, что носят под дхоти честные, уважающие себя граждане, и высказал свое мнение о привычках молодого поколения. Тема была столь щекотливой, что Шрирам покраснел и, вырвавшись из цепких рук цирюльника, ринулся прочь.

Теперь все это в один миг пронеслось у него в голове. Он поднял руку и потрогал свою макушку, а потом сказал Джагадишу:

— Я с этой растительностью расстаться не могу. Мне она нравится.

Ночью Шрирам не спал, а думал о том, как бы изменить свою внешность. Не переодеться ли в женское платье с чадрой, чтобы лица было вовсе не видно? Но Джагадиш поднял на смех все его предложения. Он словно задался целью обезобразить Шрирама на свой собственный вкус: обрить наголо на потеху всему свету. Может, он хочет, чтобы все над ним издевались, а Бхарати и вовсе от него отвернулась? Глянет разок — а потом и смотреть на него не захочет. Почему бы ему не отказаться от предложений Джагадиша? Может, и Старая бойня всего лишь чудовищный розыгрыш? А вдруг она окажется настоящей бойней? Впрочем, все его страхи ни к чему не вели. Что бы он ни думал и ни подозревал, от Джагадиша не избавиться, это уж факт, приходилось выполнять его приказания.

Джагадиш считал, что за три недели у Шрирама должны отрасти приличные усы. Он купил ему пузырек кокосового масла — втирать под носом, чтобы усы росли быстрее. «Сколько всего надо сделать, прежде чем я увижу Бхарати!» — сокрушался Шрирам. День за днем Джагадиш проверял, как растут усы. И каждый раз он неодобрительно тряс головой.

— Очень медленно, очень медленно, слишком медленно, — говорил он с таким выражением, будто Шрирам нес за это ответственность. Шрирам с сокрушением щелкал языком.

Меж тем они не теряли времени даром. С помощью Джагадиша и под его умелым руководством Шрирам совершил немало дел, которые, как он надеялся, помогут его стране в борьбе за независимость. Поджег архивы в нескольких деревенских судах; пустил под откос пару составов и сорвал занятия в дюжине школ; швырнул самодельную бомбу, разнесшую в щепы парадную дверь сельскохозяйственного центра, начертал огромное «П» на стене («П» означало «Победу») и подновил надписи «Уйдите из Индии!». Он так преуспел в этой деятельности, что понемногу забыл о страхе. О полиции он и не думал: она казалась ему чем-то далеким и отвлеченным, не имеющим к нему никакого отношения. Он знал, что всегда сумеет ускользнуть. Его искали повсюду — только не там, где его можно было найти. Джагадиш неустанно повторял:

— Британцы уйдут из Индии с поклоном, если мы сломаем хребет их администрации.

О чем бы он ни говорил, слово «хребет» неизменно присутствовало в его речах. Как-то однажды он спросил:

— А знаешь, где у Британии хребет?

— На спине, должно быть, — произнес Шрирам игриво.

— А где эта спина, знаешь?

— Сзади, должно быть, — ответил Шрирам, не оставляя шутливого тона. Теперь он наслаждался этими стычками, которые скрашивали его унылую, монотонную жизнь отшельника.

Джагадиш простил ему эти шуточки.

— Это мысль о Старой бойне делает тебя таким остроумным? — заметил Джагадиш и терпеливо пояснил. — Мы должны сломать хребет Британии, а это суды, школы, конторы, железные дороги, откуда она черпает жизненные силы.

Шрираму трудно было следить за его хитроумными доводами.

— Почему мы не нападем на нее прямо, не ударим ей прямо в лицо? — жалобно спросил он.

— Да потому, что она от нас далеко, и нам до нее не добраться.

Теперь Джагадиш не отпускал от себя Шрирама ни на шаг: он сделал его своим доверенным лицом и послушным орудием. Шрирама стала уже возбуждать необычность его положения, а пуще всего игра в прятки, которою он затеял с полицией. Она давала ему ощущение собственной силы. Он чувствовал себя чуть ли не эпическим героем, от действий которого зависит будущая история. Впрочем, порой, когда он сидел с Джагадишем в канаве, глядя на охваченный пламенем вокзал или здание британской администрации, его одолевали мрачные предчувствия. Однажды он не выдержал и шепотом спросил:

— Ты думаешь, этот пожар повлияет на Британию?

Джагадиш, не колеблясь, ответил:

— Черчиллю об этом тут же доложат. Он будет скрежетать зубами. Это заставит его задуматься. Так оно и должно продолжаться по всей стране, час за часом, день за днем, пока Британия нам не скажет: «Завтра мы убираемся восвояси, делайте со своей страной, что хотите».

Тогда Шрирам спросил:

— Интересно, что обо всем этом скажет Махатмаджи?

— Не знаю, — ответил Джагадиш. — Это не по его части. Но когда все должным образом закончится, он, конечно, скажет: «Молодец, сынок!» Я в этом уверен.

Но Шрирам затряс головой:

— А я не уверен! Бхарати одна точно знает, что подумает и скажет Махатмаджи.

И мысли его обратились к Старой бойне.

Тут Джагадиш слегка отступил:

— Мы никого намеренно не убивали. Я всегда слежу, чтобы ничьей жизни не угрожала опасность, но, если, несмотря на все наши предосторожности, какие-то люди попадают в заваруху и гибнут, это не наша вина.

— А многие еще попадают под пули полицейских, когда собираются по нашему призыву, а полицейские начинают их разгонять, — сказал Шрирам.

— Это уж нас не касается, — заявил Джагадиш. — На войне всегда кого-нибудь убивают. Но знаешь, важно не размышлять, а делать свое дело. Махатмаджи сам меня этому учил, когда я был с ним в Вардхе. Послушай, не ломай ты себе голову над этими вопросами. Он нас просил делать для нашего движения то, что умеем, каждый в меру своих способностей.

* * *

В один прекрасный день Джагадиш вгляделся в физиономию Шрирама и заявил:

— Прекрасные усы! Лучших я в жизни не видывал!

С помощью бритвы и ножниц он помог Шрираму закрутить концы усов вниз, а потом достал откуда-то старые очки в серебряной оправе и водрузил их Шрираму на нос. Он выдал ему также великоватый сюртук с застежкой под самое горло и белый тюрбан. Велел ему пропустить дхоти меж ног и повязать его так, как повязывают все респектабельные мужчины. Когда после всех этих приготовлений Шрирам глянул в крошечное зеркальце, перед которым обычно брился, он мало что увидел, однако не без основания заметил:

— Я похож на оптового торговца рисом.

Джагадиш одобрительно кивнул и с нескрываемым удовольствием произнес:

— Верно, верно… Если б я только мог поставить тебе на лоб темный знак касты, впечатление было бы полным.

Когда около семи солнце ушло за горизонт, Шрирам отправился в путь. Он чувствовал себя совсем другим человеком: он бы не удивился, если б Бхарати его не узнала. «Она и не разберет, что это за торговец рисом к ней пожаловал», — подумал он с усмешкой. От очков у него разболелась переносица, очки то и дело сползали на кончик носа, перед глазами все плыло. «Это мне за то, что не послушался Бхарати и не сдался в руки полиции!» — размышлял он. Дойдя до маленькой станции, он влез в поезд, идущий в Мальгуди. В купе дремали пассажиры. Он не стал их будить. «Уважающий себя торговец рисом не пожелает разговаривать с этой публикой», — подумал он и, усевшись, равнодушно уставился на пассажиров. Джагадиш оказался просто гением: Шрирам чувствовал, что усы его совсем преобразили, он словно маску нацепил — лучше и не придумаешь!

В Мальгуди от вокзала до бойни надо было идти с час по Базарной улице к югу. Шагая по знакомым улицам, Шрирам загрустил. Кажется, целый век здесь не был! Где-то за примолкшими лавками с темными окнами находился бабушкин дом.

Джагадиш снабдил его точными инструкциями. Торговец рисом должен затаиться у восточной стены бойни. Бхарати выйдет в уборную, что находилась здесь на углу, станет на валун, который специально сюда подкатили, и заговорит с ним через стену. Шрирам не знал, заметит ли она его усы в темноте и сможет ли он коснуться ее руки. Он терпеливо ждал. На ратуше пробило два. Его клонило в сон. Он вспомнил, как Бхарати назначила ему свидание в три утра, когда Махатма приехал в Мальгуди. «Видно, любит не давать людям поспать», — думал он. Он неподвижно сидел на земле. Часы на ратуше пробили три. «Сколько ж мне здесь сидеть? — размышлял он. — Может, надо мной подшутили?» Он начинал сердиться.

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Он поднял глаза. Над стеной появилась чья-то голова. Но это была не Бхарати, а одна из надзирательниц.

— А где же..? — начал Шрирам, вскочив.

— Ш-ш-ш, тише. Она не придет.

— Не придет?

— Нет. Лови-ка.

Она бросила ему письмо.

— Прочитай, — сказала голова, — и уходи побыстрей.

Торговец рисом побрел прочь, сжимая в руке листок бумаги. В голове у него гудело от тысячи всяких мыслей.

Под первым же уличным фонарем он развернул записку, Листок был вырван из блокнота для записей. На нем карандашом было наспех написано: «Я не могу заставить себя увидеться с тобой сегодня. В таких условиях это было бы унизительно. Бапу нам всегда говорил, что прибегать к обману нечестно. В тюрьме мы должны соблюдать правила или, если удастся, открыто менять их ненасильственным путем. Прости меня. Мы еще увидимся. Но прежде, прошу тебя, сходи к бабушке. Один арестант здесь сказал мне, что она очень больна. Долг твой — рискнуть жизнью и повидаться с ней. Иди, пока не поздно».

* * *

Мало кто мог бы его узнать, когда он поднялся по ступенькам дома № 14 по Кабирской улице. Он увидел, что из дома выходит лавочник Канни и тихонько прикрывает за собой дверь. Шрирама он не узнал, а тот на миг забылся и почти безотчетно его окликнул:

— Канни!

Его выдал голос. Канни замер и внезапно воскликнул:

— А-а, это наш молодой хозяин! Господи, что же ты натворил? Бросил свой дом и старушку, которая тебе и отцом, и матерью, и всем на свете была! Слава богу, хоть сейчас вернулся! Но ты опоздал.

— Почему? Почему? — закричал Шрирам. — Что случилось?

— Она умерла. Она умерла вчера ночью, в десять часов.

Шрирам оттолкнул его и вбежал в дом. Там, в памятной ему комнате под милой его сердцу старой лампой лежала бабушка. Она была накрыта белой простыней. Две соседки бодрствовали возле нее.

Сердце у Шрирама сжалось. Знакомые стены: старый календарь, который так и лежал себе под черепицей с крыши, медный сосуд на окне, в котором она держала воду для питья. Кресло, которое он купил ей из своих первых денег, стояло там, куда он его поставил. Ему вспомнилась прошедшая здесь жизнь. Он пошел в угол дома и посмотрел на свои книги, ручки, одежду, откинул крышку своего жестяного сундучка и заглянул в него. Все его вещи, которые он помнил с детства, хранились здесь в целости и сохранности. Женщины следили за ним тусклыми сонными глазами. Шрирам заплакал. Он не мог утереть слезы: ему мешали очки. Он сорвал их и швырнул на пол, но в ту же минуту подумал: «За это я перед Джагадишем отвечу. Я себя выдаю».

Канни стоял в дверях, с почтением склонив голову.

— Какой у нее властный вид! Даже сейчас! — воскликнул он. — Великая душа!

— Я не могу поверить, что она умерла. Она кажется спящей! — проговорил Шрирам. — Откуда вы знаете, что она умерла?

Канни только мрачно усмехнулся в ответ.

— Лучше дай телеграммы всем родственникам. Я уверен, что многие захотят с ней проститься.

Шрирам, тихо плача, опустился на пол рядом с бабушкой. Женщины взглянули на него, не прерывая должного молчания. Обратившись к Канни, они спросили:

— Из родственников только он приехал или еще кто-то будет?

Но тот сделал вид, что не слышит. Ночь замерла за окном, не слышно было ни звука. Даже уличные собаки спали. В тусклом свете лампы шелестели лишь тихие голоса женщин; весь мир, как и бабушка, спал. Внезапно Шрирам поднялся, подошел к Канни, положил ему руку на плечо и шепотом сказал:

— Канни, я очень голоден. Может, ты откроешь лавку и дашь мне что-нибудь поесть? В кухне у нас нет никакой еды.

— Откуда же ей там быть? Она так долго болела. Эти женщины приносили ей молоко и овсянку.

— Я очень голоден, Канни, — повторил жалобно Шрирам.

Канни звякнул ключами и сказал:

— Пошли.

Они пересекли улицу. Канни отпер лавку, зажег лампу. Шрирам взошел на крыльцо и, переступив порог, запер дверь изнутри на засов. В лавке было жарко и душно. На стенах висели связки бананов, в больших стеклянных банках лежало печенье и булочки, и на все это, конечно, взирала европейская королева с румяными щечками. Шрирам пожаловался на духоту. Канни ответил:

— Я не хочу, чтобы кто-либо заподозрил, что ты здесь. Впрочем, может, выдать тебя и получить награду? Это будет повыгоднее, чем торговать в наши дни!

Шрирам и не подозревал, как он проголодался. Он ел все подряд и никак не мог насытиться. Канни вынул листок бумаги и подсчитал.

— Две рупии и четыре анны. Я запишу на твой счет.

Утолив голод, Шрирам спросил:

— Расскажи мне о бабушке. Что с ней было?

Канни помолчал, а потом ответил:

— С того дня, как в ее дом пришли полицейские и начали спрашивать о тебе, она потеряла… как бы это сказать?.. свой прежний дух. Ей казалось, что ты ее предал. Ты, может, думал о Махатме и прочем, но она знала только то, что ей люди сказали: что ты убежал из-за девушки. Ей это было очень обидно. Из дому она почти не выходила, а когда полицейские пришли за твоими фотографиями, то она вконец расстроилась. Ей казалось, она уже больше не сможет смотреть людям в глаза. И без конца повторяла, что ты ее предал. Полицейские и ко мне наведались. Я им сказал: «Не мешайте мне работать. Что мне теперь — за всех шалопаев в городе отвечать? Разве я виноват, что у меня лавка напротив их дома?» Так они и ушли ни с чем. Не надо было тебе уходить из дому, не сказав ей ни слова. Она не могла это пережить. Она говорила: «Змееныш есть змееныш, даже если отпаивать его коровьим молоком. Он может поступать только так, как все змеи».

Шрирама задело это сравнение.

— Язык у нее всегда был, как бритва. Потому я и ушел, не сказавшись. Разве с ней можно было разговаривать? Она же никого не слушала.

В эту минуту он забыл, что говорит о мертвой.

— К ней приходили и рассказывали про тебя всякие страшные истории. Твоя деятельность ее очень тревожила. Что это с тобой приключилось? Я никогда не думал, что молодой хозяин, которого я так давно и так хорошо знаю, превратится в зигомара.

Сравнение с классическим разбойником уязвило Шрирама. Ему стало жаль себя, и он сказал:

— Я бы не пришел, если б не хотел увидеть бабушку.

— Это верно, — согласился Канни. — Ее часто навещал врач с Базарной улицы. И в последний вечер он здесь был со своей трубкой и шприцем. Он остался с ней до конца.

— Она все время говорила? — спросил Шрирам.

— Нет, но могла бы. К чему думать об этом сейчас? Давай думать о том, что мы должны сейчас сделать.

— Да, что надо сделать?

— Похороны. Надо с ними быстро покончить. Ты будешь дожидаться родственников?

Шрирам не привык решать сложные домашние проблемы. Он задумался. Слово «родственник» вызвало в памяти бабушкиного брата, на чьей дочери его хотели женить, и множество других людей, которые время от времени приезжали из деревни, обедали, ужинали и вечно говорили о земле и тяжбах. Бабушку эти разговоры завораживали, она забывала следить за Шрирамом, а он пользовался случаем ускользнуть в ближайшую лавку, где брал напрокат велосипед, и учился ездить стоя. Ему представилось, как он собирает всю эту толпу: небось станут вокруг покойницы и начнут оплакивать свои земли и тяжбы.

Эта мысль привела его в ужас.

— Мне они не нравятся, — сказал он.

— Да, я это знаю. Я тоже думаю, не надо слишком долго тянуть. Лучше поторопиться с похоронами. Только уж ты зажги погребальный огонь сам — это ведь для нее было важно. Может, это умиротворит ее дух.

— Я в этом ничего не понимаю, — признался Шрирам.

— Я тебе помогу, — пообещал Канни.

— Только вот что: я ведь не могу идти с похоронной процессией, — предупредил Шрирам. — Если ты все устроишь, мне, может, удастся прийти в конце.

— По-моему, полицейские сейчас не будут вмешиваться. В конце концов, они ведь тоже люди, — сказал Канни.

Шрирам вернулся в дом взглянуть еще раз на бабушку Женщины спали. Они лежали скрючившись рядом с покойной, положив головы на пол. «Они больше похоже на мертвых, чем бабушка», — подумалось Шрираму. Где-то прокричал петух. Шрирам вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Канни запер дверь своей лавки и тоже подошел к дому.

— Я оставляю ее на тебя, — сказал Шрирам. — Ты будешь здесь в восемь? Сделай все, как следует. О расходах не думай,

— Хорошо, я знаю. Я свои деньги всегда получу. Твой счет я держу в полном порядке. Можешь ни об одной ане не беспокоиться. Я даже записывал, что я время от времени доктору платил. А ты уверен, что ее родственники потом на нас не будут сердиться?

— Зачем тебе думать о том, будут они довольны или нет? Какое нам дело до этой глупой деревенщины? — проговорил Шрирам с излишней горечью.

В восемь Шрирам был на той стороне Сарайу, где кремировали умерших. Два-три погребальных костра, зажженных накануне, еще тлели. Здесь и там на земле валялись ветки бамбука и обрывки погребального покрывала. В Наллапиной роще показалась похоронная процессия. Носилки, на которых покоилось тело, были украшены цветами, их несли какие-то люди в белых рубахах с кольцами на пальцах. «Верно, нашлись какие-то преданные родственники, — подумал IIIpирам. — Несут свою ношу. А больше у бедной бабушки никого нет». И снова при мысли о деревенских родственниках его охватил гнев. Было уже жарко, хотя еще не пробило и восьми. «Ну и жара здесь», — думал Шрирам. Запряженные буйволами телеги перебирались вброд через реку, крестьяне, направляющиеся в город с корзинами на головах, неумолчно болтали о чем-то. Он заметил, что к реке пришли умыться люди. Он механически отмечал в уме все, что видел. Его занимало лишь одно: он ждал бабушку. Что они так копаются? Верно, это священники их задерживают: хотят получить побольше за свои заупокойные молитвы. А что, если это полиция задержала процессию? На миг его охватил непонятный страх: а вдруг полиция заподозрила что-то неладное и хочет произвести вскрытие? Меж тем преданные родичи внесли в калитку свою дорогую усопшую и поставили носилки на землю. Начались приготовления… На небольшом возвышении складывали, как положено, из сухих навозных брикетов костер для бабушки. За всем следил приказчик Канни: он торговался с поставщиками навоза и отдавал приказания служителям. Они с готовностью ему повиновались. Шрирам никак не мог понять, почему они его вообще слушаются. «Есть люди, которых все уважают», — размышлял Шрирам, с некоторой завистью следя за всем, что проделывали со своей усопшей богатые родичи.

Наконец появились и бамбуковые носилки с бабушкой. Их несли четверо мрачных носильщиков-профессионалов, которые и на людей-то едва походили, а сопровождали несколько соседей, два жреца да управляющий банком. Во главе процессии шагал Канни с горшком, в котором горел огонь. Шрирам бросился к деревянной калитке им навстречу. Первым в калитку вошел Канни. Он передал горшок с огнем Шрираму и сказал:

— Знаешь, огонь должен нести ты.

Шрирам принял горшок.

Лицо бабушки открыли и повернули к солнцу. Увидав его, Шрирам снова почувствовал боль. Носилки опустили на землю.

— Шрирам, соверши в реке омовение и возвращайся в мокрой одежде. Хоть это она заслужила.

Это сказал старый жрец семьи. Шрирам заметил, что все еще одет в платье торговца рисом, и почувствовал себя смешным.

Сколько Шрирам себя помнил, старик служил на всех семейных праздниках и торжествах, включая первую годовщину его рождения, которую отпраздновали с большой пышностью. Он был на несколько лет старше бабушки, но на удивление крепок и бодр, жилистый, с зеленоватыми глазами и носом крючком. Он был очень жаден до денег.

— У тебя есть две монеты по рупии? — спросил он Шрирама.

Шрирам не знал, что ответить, но бдительный Канни с гневом накинулся на жреца:

— Зачем у него спрашивать? Разве мы не договорились о цене?

Жрец, сидевший на корточках возле носилок, обернулся и сказал:

— Кто сказал, что эти деньги входят в общую сумму? Этого никогда не бывало. Это особые деньги. Наши предки повелели, чтобы самый дорогой и близкий родственник Незабвенного Усопшего положил ему или ей на грудь две серебряные монеты. Как говорят, это делается для того, чтобы облегчить им переход на тот свет. Я только повторяю, что записано в шастрах, ведь наши предки лучше знали, что для нас хорошо. Я только передаю их слова.

— А монеты потом куда деваются? — спросил управляющий банком.

Жрец притворился, что не слышит, а Канни ответил:

— Туда же, куда и остальные монеты: в сундук жреца.

— Да, это так. Неужели ты думаешь, что душа заберет их с собой? Надо взглянуть на это как должно, по-философски. Из этого мира мы ничего с собой не берем, — произнес жрец и процитировал санскритское изречение. Внезапно он обратил взор в ту часть крематория, где проходили богатые похороны.

— Вы вот на них посмотрите. Они люди благочестивые и все делают, как надо. Все обряды выполняют, все до единого.

— Мы тоже выполняем, — в сердцах произнес Канни.

Священник смирился.

— Не думайте, что мне нужны деньги, — бормотал он себе под нос, — я только делаю все, чтобы великая душа, которую я знал несколько десятилетий, была довольна.

Он глянул на Шрирама и распорядился:

— Теперь иди и быстро соверши омовение. Без этого мы не можем начать.

И, помолчав, добавил:

— Там у реки и цирюльник есть. Тебе надо усы сбрить да и волосы на макушке. Иначе все будет неправильно. В шастрах говорится…

— Я ни усов, ни головы брить не буду, — произнес Шрирам решительно.

— Что ж, — согласился священник. — Долг мой — сказать, что записано в шастрах, а там уж ты сам должен решать, по собственному разумению. Современная жизнь, конечно, мешает выполнять все правила, людям приходится приспосабливаться. Теперь есть даже люди, которые на похоронах стоят в европейских шляпах! Что уж тут поделаешь… «Мудрые принимают то, что произошло», — сказано в шастрах, и мы склоняем головы перед этим наказом.

Когда Шрирам вернулся после омовения, вода с него лила в три ручья, одежда прилипла к телу, а волосы — к голове. Носилки уже стояли на костре. Костер богатой семьи пылал вовсю, и провожавшие покидали площадку для кремации.

— До чего ж они деловые, — произнес священник, готовый восхититься всем, что бы те ни делали.

Шрирама взяла досада, а Канни сказал:

— Не надо все время говорить без надобности.

Перед тем как поджечь костер, следовало проделать все, что положено. Бабушка лежала выпрямившись на костре из сухого навоза. Жрец подал Шрираму небольшой сосуд с молоком и велел смочить им губы усопшей. Шрирам лил молоко, читал мантры, а под конец бросил пылающие угли прямо на бабушкино сердце, покрытое тонким слоем горючего. Огонь занялся и стал с треском разгораться.

— Теперь для нее все кончено, — произнес Шрирам.

Внезапно управляющий вскрикнул:

— Смотрите, смотрите!

Они глянули туда, куда он указывал. Большой палец на бабушкиной левой ноге шевелился.

— Раскидайте огонь! Раскидайте огонь!

Кто-то протянул руку и выхватил пылающие угли. Бабушкино сари с одного края уже горело. Шрирам вылил на него ведро воды. Огонь потух — все стояли вокруг, не сводя с тела глаз. Палец все шевелился.

— Она не умерла, несите ее отсюда! — вскричал Шрирам.

— Нельзя, нельзя, такого никогда не бывало, — истошно закричал жрец.

Все вдруг словно обезумели.

— Хочешь, чтобы мы бабушку живьем сожгли, да? — кричал Шрирам. — А ну-ка, убирайся с дороги, жрец!

Он ударил ногой по сложенному костру, поднял покойницу и положил на землю.

— Я знал, что тут что-то не так, — говорил Шрирам. — Я знал, что бабушка не умрет.

Он брызнул на нее водой, влил в рот немного молока и принялся обмахивать ей лицо. Жрец грустно стоял рядом. Канни был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. Приказчик кружил вокруг них, возвещая радостную весть. Вокруг стала собираться толпа.

— Не будем терять времени, — вскричал управляющий. — Я сбегаю за врачом.

И бросился в город.

— Ну и врачи сейчас! — воскликнул Канни. — Живого от мертвого не могут отличить! Если б мы вовремя не заметили… Ну и врачи!

Под воздействием их усилий движение большого пальца понемногу распространилось и на другие члены. Сначала появились признаки жизни в других пальцах ног, затем во всей ноге, затем в руках. Мало-помалу старушка оживала. Однако глаза ее все еще были закрыты. Шрирам тихонько попросил:

— Бабушка, бабушка, открой глаза. Я здесь.

В этот миг он забыл о политике, спорах и войнах, о Британии и даже о Бхарати.

— Бабушка, вставай, с тобой все в порядке.

Сердце ее забилось, слабое дыхание шевельнуло грудь. Шрирам испустил вопль огромного облегчения.

— Моя бабушка не умрет, она жива, — крикнул он приказчику. — Благослови ее Господь!

Он подтащил к ней за руку Канни.

— Канни, она жива!

Одной рукой он держал бабушку, а другой обнял Канни за плечи. Рыдание вырвалось у него из груди. По лицу потекли слезы.

Канни похлопал его по спине и сказал:

— Не надо, не надо, мужайся. Не надо плакать. А вдруг она откроет глаза? Она должна увидеть счастливое лицо.

Вдалеке затарахтел старенький мотор. Все закричали:

— Это машина доктора.

Показался маленький автомобиль. Тарахтя мотором, он с трудом проехал по камешкам и песку возле переезда у Наллапиной рощи и свернул на неровную песчаную дорогу, ведущую к южному входу в крематорий. Доктор был крошечный человечек в огромном белом халате, с растрепанной, как у Эйнштейна, шевелюрой. Рядом с ним все казались просто гигантами. Он выскочил из автомобиля, за ним вылез управляющий.

— Это правда? Правда? — кричал на бегу доктор.

Внезапно он остановился и попросил:

— Пусть кто-нибудь достанет из машины мой чемоданчик.

Доктор опустился возле бабушки на колени, нащупал пульс, вытащил часы, подержал пальцы у нее под носом и улыбнулся Канни.

— Да, она не умерла!

— Ах, доктор, неужели вы даже не можете сказать, умер человек или жив? — спросил Канни.

— К чему сейчас в это вдаваться? Надо радоваться, что она вернулась с того света.

Доктор задумался. Такого в его практике еще не бывало: те, кто уходил, больше не возвращались. Он потер подбородок.

— А как она, доктор? — спросил Канни.

— Пульс хороший. Все в порядке. Ей только надо будет отдохнуть и окрепнуть.

И стал вынимать из чемоданчика всякие предметы. Протер спиртом иглу шприца, вынул ампулу и всадил иглу бабушке в руку. Она вздрогнула и тихонько застонала. Доктор глянул на нее с одобрением и заметил:

— Да, бывают такие аномалии. Как и почему это происходит, мы не можем сказать. Прошлой ночью она была практически мертва. Не знаю… Вот и не верь после этого в душу, карму и всякое такое.

Он глядел на нее, кусая губы.

— Много лет назад я читал о подобном случае в одном медицинском журнале, но я никогда не думал, что сам увижу такое.

Бабушка мало-помалу оживала. Дыхание ее выравнивалось. Доктор сказал:

— Не надо оставлять ее здесь, нужно поскорее унести ее отсюда. Везите-ка ее домой, а? Возьмите мою машину.

Жрец прервал его:

— Как можно такое предлагать? Тот, кого сюда принесли, не может вернуться в пределы города. Разве вы не знаете, что… что…

— А что случится?

— Случится?! Весь город погибнет от пожара или от чумы. Это очень плохая примета. Делайте что хотите, только в город ей возвращаться нельзя.

Многие с ним согласились. Весть о случившемся облетела весь город. К крематорию стали стекаться люди. И все они говорили:

— Это вопрос непростой. Что же с нею делать?

Пришлось перенести ее в опустевший домик на берегу реки, где когда-то взимали пошлины. От города домик отделяла река, и можно было считать, что бабушка находится вне пределов города. Там ее и оставили вместе с доктором. Вокруг глухо шумел ее мир: Канни, управляющий, Шрирам, жрец с крючковатым носом и две женщины, что сидели над нею ночью. Она лежала в домике на кровати, а они ухаживали за ней и кормили ее. Маленький доктор в своем автомобиле навещал ее несколько раз за день, а Канни практически бросил свою лавку, чтобы приглядывать за всем. Толпы народа начали прибывать к домику, чтобы взглянуть на чудо. Явились какие-то близкие родственники, которые годами не виделись с бабушкой, и закричали:

— Ах, сестра, как мы рады тебя видеть! Нас и не извести ли, что ты умерла!

— Не известили, потому что она не умирала.

— Но если близкая родственница умирает, разве не положено..?

— Но она же не умерла, так о чем извещать?

— А как вы узнали, что она не умерла? — вопрошали родственники.

Разговор приобретал фантастический характер. Шрирам все время опасался, что весь этот наплыв народа и разговоры добром не кончатся. Он старался держаться подальше от всех этих людей. Когда набегало много народу, он уходил в заднюю комнату, предоставляя Канни и его товарищам отделываться от посетителей. Он слышал, как люди спрашивали:

— А где же внук?

— А-а, этот бездельник! Он, наверное, в Бирме, — отвечал Канни.

Но все это не помогло. На третий день, когда Шрирам, накормив бабушку и поев сам того, что принес ему в медном сосуде управляющий, отдыхал под сенью раскинувшегося у дома дерева, явился инспектор в штатском, а с ним два полицейских. Бабушка и ее сиделки мирно спали. Инспектор глянул на Шрирама и приказал:

— Вставай.

— Зачем это? — спросил, поднимаясь, Шрирам. — Чего тебе от меня надо?

— Ты арестован, — сказал инспектор. — Мы давно тебя ищем.

— Кто же получит награду? — поинтересовался насмешливо Шрирам.

Инспектор не ответил.

— Мы знаем, что тебя привел сюда особый случай, — сказал инспектор. — И не хотим подымать шум, если ты его подымать не станешь. Вот почему мы свой джип оставили вон там. В нем у меня люди. Собирайся и пойдем. Только не очень копайся.

— Хорошо, но дайте мне немного времени, — сказал Шрирам.

— Я вооружен, и, если ты попытаешься бежать, я буду стрелять, — предупредил инспектор.

Шрирам пошел к бабушке. Она полулежала в постели и беседовала со своими сиделками. Увидев Шрирама, она воскликнула:

— Когда ты вернулся, мой мальчик? Мне говорили, что ты здесь, только отрастил себе усы. Зачем они тебе, мальчик? Делай что хочешь, но сбрей их, я не хочу их видеть.

— Хорошо, бабушка, — послушно отвечал он, радуясь, что она стала прежней.

Это был ее голос, можно было не сомневаться. В нем слышался прежний характер. Она вернулась с того света, не понеся там никакого урона. Он присел на краешек кровати, взял ее руку в свои и погладил. Она внимательно посмотрела на него.

— Тебе плохо, я вижу, — сказала она, печально качая головой. — Ты дошел до точки, это не скроешь. Зачем только ты связался с этими людьми? Я старалась сделать из тебя порядочного человека. На бакалавра ты не захотел учиться, но это не моя вина. Меня никто упрекнуть не может. Люди про тебя всякое говорят… Скажи мне, это правда?

Шрирам подумал и с расстановкой ответил:

— Не верь ни слову из того, что услышишь. Помни, люди говорят неправду.

Бабушкино лицо сморщилось в счастливой улыбки.

— Злоречивые людишки! — вскричала она. — Да будут все, кто о тебе плохо говорит или думает, кто на тебя клевещет, сбивает с пути или вводит в соблазн, да будут они…

В этот миг в голове у Шрирама мелькнула мысль, что старушка, возможно, имеет в виду Бхарати. Он постарался ее отвлечь.

— Бабушка, не переутомляйся, ты бы легла.

— Зачем это? Я не больна. Ты этому врачу поверил! Пусть только покажется мне на глаза. Я ему скажу, что я о нем думаю. Его бы воля, он бы меня заживо сжег!

И она горько рассмеялась. Но тут же вспомнила, что он не дал ей договорить.

— Кто бы ни были эти люди, что увлекли тебя из дому, мужчина, женщина или еще кто, пусть погибнут и мучаются страшными муками в аду!

Произнеся это проклятие, она почувствовала радость и облегчение. Шрирам подумал о полицейских, поджидающих его во дворе, и сказал:

— Бабушка, не переутомляйся, тебе нельзя слишком много говорить.

— Почему это нельзя? Кто сказал, что нельзя? — ответила она. — Сколько захочу, столько и буду говорить, никто меня не остановит.

Тут один из полицейских заглянул в дверь, но бабушка так грозно спросила: «Ты кто такой?», что он тут же скрылся.

— Кто это? — спросила бабушка у Шрирама.

— Это ко мне, — отвечал он.

Он тихонько гладил ее по руке, и вскоре она успокоилась. Он дал ей несколько ложек молока. Она сказала:

— Как я рада тебя видеть. Ты хороший мальчик, только не позволяй всяким людям сбивать тебя с толку. Останься со мной. Не оставляй меня опять одну.

Шрирам уложил ее, и вскоре она заснула. Он вышел н сказал инспектору:

— Пошли.

Канни проводил его до джипа. Шрирам сказал:

— Канни, позаботься о бабушке, пока я не вернусь. Не знаю, сколько меня продержат. Постарайся меня навестить — расскажешь, как она. Надеюсь, глава разрешит нам свидания. Не знаю, что ты с ней будешь делать.

С минуту он стоял, склонив голову, а потом, словно поняв, что эта проблема неразрешима, влез в джип.

Канни сказал:

— Не волнуйся. Она нам как мать. Мы о ней позаботимся.

 

Часть четвертая

 

Его поместили в Центральную тюрьму. В камере их было несколько человек; он спал на твердом цементном полу. Их будили в пять. Это было самое неприятное. Как грустно было порой возвращаться в суровую тюремную действительность из сладкого мира сновидений. Они торопливо поднимались, мылись под краном, из которого едва капала вода, шли на оправку. Ему было тяжело оправляться на людях. Хоть бы позволили ему подождать, пока все другие уйдут, думал он поначалу. Но конечно, это было невозможно: надзиратель стоял над ними и торопил их.

Однажды Шрирам сделал попытку сказать об этом высочайшему лицу, приехавшему с инспекцией. Высочайшее лицо обходило помещения, а за ним на почтительном расстоянии шел начальник тюрьмы и все прочие должностные лица. Заключенных выстроили шеренгой в центральном дворе, вокруг которого стояли бараки отвратительного рыжего цвета; великий человек шагал мимо, высокомерно поглядывая на них. Заключенных предупредили, чтоб стояли неподвижно, чтоб ни пальцем не шевельнули, ни звука не произнесли, когда тот пойдет мимо; если их ни о чем не спросят, им надлежало молчать. Но Шрирам, увидев, что божество приближается, не выдержал, сделал шаг вперед и начал:

— Сэр, у меня жалоба. Я хотел бы попросить…

Его тотчас схватили и оттащили в сторону, а высочайшее лицо проследовало мимо, сделав вид, что ничего не заметило. Когда он уехал, Шрирама вызвали к начальнику тюрьмы. Охранники схватили его за руки, заставив встать на вытяжку перед столом начальника тюрьмы. Тот оторвался от бумаг и сказал:

— Ты нарушил тюремную дисциплину и должен понести наказание.

— Какое наказание? — спросил Шрирам.

Начальник, всего час назад следовавший за важным посетителем, словно послушный щенок, топнул под столом ногой и заорал:

— Я не потерплю, чтобы ты так со мной разговаривал, понял?

Шрирам испугался. А ну как тот взбесится и пнет его ногой? Он ведь здесь хозяин: захочет, и кого угодно убить может. Люди могут сколько угодно болтать, что монархию надо уничтожить, но здесь царила абсолютная монархия. Это был мир ее безграничной власти, и сделать тут никто ничего не мог.

— Да, сэр, — сказал Шрирам покорно.

Впервые в жизни он говорил таким тоном.

Начальника это обрадовало.

— Почему ты вышел из строя? — спросил он. — Что ты хотел сказать?

Шрирам подумал, что лучше говорить прямо.

— Я хотел спросить: нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы не оправляться на людях?

Начальник хмыкнул:

— Ты думал, что можешь чего-то добиться через мою голову? А?

— Дело не в этом, сэр, просто мне раньше это на ум не пришло, вот и все.

— Тебя спасло то, что больше ты ничего не сказал, — произнес начальник. — Если б ты с ним заговорил, тебя бы заковали в цепи. Запомни, нам тут нарушители дисциплины не нужны, понял?

— Да, сэр, — отвечал Шрирам, совершенно раздавленный его словами.

Начальник немного смягчился.

— Если тебе что нужно, ты мне скажи.

— Да, сэр, — повторил Шрирам.

С этим человеком лучше всего соглашаться; все другое выводит его из себя.

Начальник спросил:

— Так что ты хотел сказать главному инспектору?

— Я хотел у него о нужниках спросить, — отвечал Шрирам, которому надоело снова и снова возвращаться к этой щекотливой теме.

— Ах, вон как, — протянул Начальник. — Вот что я тебе отвечу на твою жалобу.

— Что, сэр?

— Ничего другого ты не получишь, понял?

— Да, сэр, — произнес Шрирам спасительную фразу, — но можно мне узнать почему?

Охранники, обеспокоенные его наглостью, схватили его иод руки. Однако начальник и глазом не моргнул.

— Запомни, в другое время мы бы тебя просто расстреляли. Ты здесь не гость, а заключенный. И заключенный не простой, а по Указу об обороне Индии.

— Но ведь суда не было. Сколько времени я здесь пробуду?

— В таких случаях суда и не надо. Весь мир знает, почему ты здесь.

— Я только пытался исполнить свой долг, — сказал Шрирам.

Начальник пнул ногой стол.

— Я не позволю всяким говорить тут о политике!

На слове «политика» он чуть не поперхнулся.

— Да, сэр, — снова сказал Шрирам, и тот успокоился.

И в виде одолжения прибавил:

— Ты не последователь Ганди, но и не обычный преступник, а потому ты опаснее любого из них.

На это Шрираму нечего было возразить. При слове «Ганди» он вспомнил о Бхарати и горько пожалел, что не сдался в руки полиции вместе с нею. С ним бы тогда, наверное, обращались как с уважаемым политзаключенным.

«А где сейчас Бхарати?» «Случаем, не в этой ли тюрьме?» «Вы мне разрешите с ней повидаться, если она здесь?» «Как она, здорова?» Все эти вопросы теснились у него в голове, пока он молча стоял, глядя в стену.

Начальник сказал:

— Я рад, что ты внимательно слушаешь то, что я тебе говорю. Но я должен тебя сразу предупредить: пока ты находишься в этих стенах, тебе не стоит нарушать правил.

Вдруг он спросил:

— О чем это ты задумался?

— Я только думал, сколько меня еще здесь продержат. Ведь прошло несколько месяцев. Я уж и счет потерял.

— Тебе это ни к чему, все равно тебе это не поможет. Ты здесь пробудешь столько, сколько будет угодно Его Величеству, и все тут. Мы получили указание содержать тебя так же, как и твоих дружков, получивших разные сроки строгого режима. Вот и все. Можешь идти. Уведите заключенного.

Охранники щелкнули каблуками, отдали честь и повели Шрирама к дверям. Начальник бросил ему вслед:

— И впредь обращайся со всеми просьбами ко мне.

— Да, сэр.

— Вот и все. Уведите.

И его увели.

Последовавшие недели, месяцы были столь однообразны, что слились в одну череду. Понемногу Шрирам освоился; он уже научился ценить небольшие отклонения от обычной рутины. Он радовался, когда его назначили работать в карьере за тюрьмой. Камни, которые он тесал, были горячими от солнца; солнце жгло ему спину, железный молот в кровь стирал руки, но ему это нравилось: хоть и под охраной, но на это время он выходил из тюрьмы. Он работал вместе с другими заключенными, которые оказались за решеткой за разные преступления, от убийства до карманной кражи. Большинство из них строило планы на будущее, когда они выйдут на свободу. Кое-кто собирался возвращаться сюда снова и снова и кончить свои дни в тюрьме.

В окружении этих грубых людей Шрираму было не по себе: они смеялись над его изнеженностью и глупостью. Они просто не могли понять, зачем он пошел на все эти неприятности от полиции только потому, что кому-то захотелось, чтобы он это сделал, а не потому, что такие подвиги, как пускание поезда под откос, приносили ему определенную долю в прибыли. Это был новый взгляд на вещи.

Шрираму с его политической зацикленностью такое просто в голову не приходило. Ему казалось, что он знакомится с новым видом существ, которые говорят, как чудовища, но вдруг обнаруживают какие-то человеческие свойства. Они следили за тем, чтобы он не голодал, отказываясь от пищи; жалели его, когда он давился едой, состоявшей из плохо проваренного проса с чрезвычайно водянистой пахтой. (Пахту добавили недавно в результате громкой кампании в прессе и обществе, и процент пахты в этом питье был только-только достаточным, чтобы удовлетворить участников всех кампаний.)

За едой он думал о яствах, которые готовила ему бабушка, и вспоминал, как даже в последний раз она угостила его лакомством, присланным кем-то из соседей. При воспоминании о хрустящем рисе, поджаренном на настоящем масле, его пронзила боль: он чуть ли не слышал дивный, словно музыка, хруст риса на зубах, в то время когда он протягивал за тюремной пайкой свою алюминиевую миску. Товарищей по заключению раздражало даже то, как он жует.

— Все о бадам-халве думаешь? — спросил виновный в убийстве без отягчающих обстоятельств. Был полдень, они сидели рядом в обеденный перерыв.

— Если я когда-нибудь выйду отсюда, — сказал Шрирам, — пойду в лавку на углу и накуплю бадам-халвы сразу на сто рупий. Это лавка Кришны Виласа, знаешь? Она у него небольшая, но чего-чего там только нет! И подает он не на тарелках, а на чистых банановых листьях. Знаешь, идли у него нежное, как…

Шрирам никак не мог подыскать сравнения, и собеседник пришел ему на помощь, назвав жасмин, розовые лепестки, размягченное масло и прочее. Шрирам восторженно продолжал:

— И знаешь, ко всему он бесплатно подает чатни. Такого чатни больше во всем свете не сыщешь. А гостиницу на углу ты, конечно, помнишь?

— Нет, — покачал тот головой. — Я ведь из Беллари, я город плохо знаю.

— Знаю я эту гостиницу, — вступил в беседу надзиратель. — Неплохое местечко, только я туда редко захожу. Редко удается отсюда вырваться.

— Совсем как нам? — сказал кто-то из заключенных, и все весело рассмеялись.

Обеденное время было самым приятным. Сосед Шрирама, старый фальшивомонетчик, шепнул ему:

— Никому ни слова. В следующий четверг мне принесут кое-чего вкусненького из еды и питья. Как получу, с тобой поделюсь.

— А что тебе принесут? — спросил Шрирам, не в силах сдержать любопытство.

— Вадай и плов с курицей.

Шрирама чуть не стошнило.

— С курицей?! С курицей?! Думать о ней не могу! — сказал он с отвращением. — Я все это не ем! Я даже пирожков никогда не ел, потому что в них кладут яйца!

Фальшивомонетчик развеселился. Он просто покатывался от хохота, пока охранник, который до той минуты смотрел на них дружелюбно, не сказал:

— А ну перестань, ты где находишься?

От центральной башни падала желанная тень. День был не яркий, хотя и жаркий. Начальник небось храпел у себя в комнате, наслаждаясь полуденным отдыхом; следить за ним было некому, и на один час тюрьма переставала быть тюрьмой, приобретя человеческую атмосферу; даже надзиратели делались снисходительнее и мягче, и можно было беседовать как людям. В этот час тюремные правила ослаблялись, и все вели себя словно на большой перемене в школе при Миссии Альберта во дни Шрирамовой юности.

Фальшивомонетчик попросил надзирателя:

— Не трогай нас пока, прошу. Нужно же человеку после работы хоть немного отдохнуть. Оставь нас ненадолго в покое.

И снова повернулся к Шрираму.

— В рис они кладут только чистейшее коровье масло, еще листочек мускатного ореха и корицы. Возьмешь горсть, а масло так и потечет меж пальцев, до того он жирный. Не говори, что ты не будешь есть рис. Ты должен его от меня принять. Это будет тебе полезно. Если ты его хоть раз отведаешь, будешь потом каждый день требовать. Вот что хуже всего. Каждый-то день здесь его не получишь, но иногда это можно устроить. Вот этот наш друг со своими друзьями нам не помешают. Он знает, что и ему кое-что перепадет.

Пробил гонг. Надзиратель вскочил и скомандовал:

— Поднимайтесь, пошли!

И повел их в карьер за тюрьмой.

По ночам Шрирам тоже не оставался один. Прежде чем завернуться в одеяло и лечь на цементный пол, в камере сидели и беседовали.

Стражник в коридоре кричал:

— Тише! Не разговаривать!

Один из заключенных, тот, что совершил убийство со взломом, все порывался петь гимн и требовал, чтобы и остальные пели с ним. «Рама, Рама, Сита Рама», — запевал он мелодично, делая знак остальным, чтобы они подхватывали хором.

— Вот единственная реальность в мире, — говорил он философично. — Надо знать, что реально в мире, а что нет. Надо знать природу мира, в котором мы живем. Надо непрестанно повторять имя Божие.

И он принялся нараспев повторять имя Божие. Другие последовали его примеру. Стоило кому-нибудь остановиться, как он кричал:

— Что это здесь за дьявольское отродье сидит? Я его вышвырну из камеры.

Шрирам не удержался и спросил:

— Если ты такой религиозный, почему ты не остался на свободе и не учил людей, как жить?

— Потому что полицейские ни за что не хотели от меня отвязаться, вот почему, — отвечал тот.

— Да, если б не полиция, мы бы все были счастливыми людьми, — сказал кто-то.

И снова все затянули распев. Стражник подошел и заглянул в камеру. Они прыснули со смеху. Стражник что-то пробормотал и ушел. В темноте убийца-взломщик сказал:

— Я никого не боюсь, никакого тюремщика не боюсь.

— Это потому, что ты такой опытный, — восторженно заметил кто-то.

— Меня бы давно уже в том сарае подвесили, только судья понял, что я того злосчастного идиота не потому убил, что мне этого хотелось. Я только хотел переломать ему кости.

— Какому злосчастному идиоту? — спросил Шрирам, не в силах сдержать любопытство. Эти люди были совсем иной породы, а ведь ему, возможно, придется провести с ними остаток дней.

Взломщик ответил:

— Я только хотел, чтобы он отдал мне, как все другие делали, ключи, а он вдруг подбежал к окну, стал звать полицию, а когда я решил убежать, кинулся на меня и повалил. Что я мог сделать? Надо же было что-то делать. Я думал, переломаю ему ноги, но он меня отпихнул, и это не получилось. Эти люди вынуждают нас на неприятные, недобрые дела.

Он задумался и вздохнул.

— Что об этом размышлять? Но судья меня понял. Когда я выйду из тюрьмы, отнесу ему фруктов — апельсинов, персиков и всякого такого. Но не будем терять времени.

И он снова затянул распев, а остальные стали подпевать. Шрираму хотелось поговорить с ним о политике, Махатмаджи и непротивлении, о британском господстве. Он было начал, но собеседник его оборвал:

— Не все ли равно, кто у власти? У нас с этим миром ничего общего нет. Я этих гандистов видел в тюрьме, ведут себя, как почетные гости! Был бы ты поосторожнее, тоже со всем бы удовольствием сидел. Отвели бы тебе бунгало с поваром, дали бы деньги на карманные расходы, приносили бы тебе книги для чтения и прохладительные напитки.

Шрирам пришел в ярость.

— Как ты смеешь говорить такое о тех, кто пострадал за нашу страну? Ты заблуждаешься. Ты глубоко заблуждаешься.

Ему хотелось вскочить и ударить гангстера, но он вспомнил Бхарати: она бы сказала, что он предал дело непротивления, которому учит Махатмаджи. А могла бы и крикнуть: «Не желаю тебя больше видеть. Убирайся». И потому он просто пробормотал:

— Не говори так о наших патриотах, такое только круглые невежды говорят.

— А ты кто такой, чтобы так со мной разговаривать? — прорычал тот в ответ.

Наступило молчание. Фальшивомонетчик, сидевший рядом со Шрирамом, толкнул его локтем и посоветовал:

— Извинись перед ним, не надо его сердить. Он очень сильный.

Шрирам услышал тяжелые шаги, приближавшиеся к нему с дальнего конца камеры. Взломщик стал над Шрирамом и прорычал:

— А я говорю, что твои политические — не настоящие заключенные, понял? Я в десяти тюрьмах сидел и много их повидал. Они думают, что они не в тюрьме, а в гостях, приехали к тестю погостить на праздник Дипавали. Я знаю, что говорю. И не потерплю, чтобы ты меня поправлял, слышишь?

— Я с тобою не согласен, — сказал Шрирам. — Они великие патриоты и на большие муки пошли.

— Будешь мне противоречить, я тебе все зубы повышибаю. Ясно?

— Что хочу, то и буду говорить, — отвечал Шрирам с вызовом. — Меня даже британское правительство не могло заставить делать то, что я не хотел.

— Вот что получается, когда людей учат читать и писать, — сказал взломщик с сарказмом. — Ты подчиняться не умеешь, вот что я тебе скажу. Людей нельзя посылать в школы, они потом слишком много болтают.

— Был бы я сейчас на воле, я бы тебя заставил пасть перед Махатмаджи и покаяться в своих преступлениях, — вскричал в сердцах Шрирам.

Взломщик молитвенно сложил руки и произнес:

— Не поминай его имени здесь — это великий святой.

— Он тоже в тюрьме, ты ведь это знаешь, — сказал Шрирам.

— Может, он и в тюрьме, да только тебе-то что? Думаешь, ты тоже Махатмаджи, раз ты здесь?

— Иди, приляг, приятель, — велел ему Шрирам. — Ты сам не знаешь, что говоришь.

— Ты себя его учеником называешь, а что ты с этого имеешь? Зачем ты к нам затесался?

Шрирам с отвращением повторил:

— Иди, приляг, не хочу я с тобой разговаривать.

Взломщик замахнулся кулаком. Но Шрирам, почувствовав в темноте направление удара, увернулся от него, и взломщик ни с чем вернулся в свой угол. Шрирам вздохнул с облегчением только тогда, когда услышал, что тот растянулся на полу и громко, протяжно зевнул, а потом снова затянул гимн, пока стражник не крикнул из-за решетки:

— Тише! Молчать! Кончай разговоры!

* * *

Днем его спасали от тоски всевозможные обязанности и наблюдение над отбросами рода человеческого, оказавшимися вместе с ним в тюрьме. Но когда ночью раздавался храп, и последний из заключенных, деливших с ним камеру, засыпал, его охватывало чувство одиночества и начинали терзать мрачные мысли. Ему мучительно хотелось увидеть Бхарати и поговорить с ней. Где она сейчас? Умерла? Вышла за кого-нибудь замуж? А может, ее повесили в тюрьме? Невозможно узнать. Его поражала придуманная человечеством изоляция: люди населяли одну планету, но были полностью отрезаны друг от друга. Государства и их полицейские приспешники, казалось, могли изобрести для человека любую пытку. Наверное, Бхарати вышла за Горпала и уехала на север Индии. Они не виделись месяцы, годы. Он потерял счет времени. Он знал только утро, полдень и ночь, разбиваемые иа отрезки едой, работой и редкими минутами волнения, как тогда, когда он схватился в камере с тем бандитом. Порой он думал, что, если явится к Бхарати, она спросит: «Ты кто такой?» Его терзала мысль о том, что с каждым днем он так опускается, что будет недостоин ее увидеть. Он уже не знал, кто он сейчас. Забыл о своей патриотической миссии. Теперь он не мог бы сказать, что он такого сделал, чтобы его называли «политическим». Если б не Джагадиш, он никогда не сделал бы того, о чем сейчас было бы стыдно рассказать приличному человеку. Если б не Джагадиш, он наверное жил бы себе и жил в разрушенном храме, пока полиция не забыла о нем. Может, тогда он и был бы достоин общаться с Бхарати.

При мысли о ней ему стало не по себе. Хорошо бы, она не была такой упрямой фанатичкой! Все, что она думала, говорила и проповедовала, было так жестко определено и так трудно для исполнения. Теперь-то его можно сбросить со счетов: он всего лишь приятель убийц и фальшивомонетчиков, их мир был его миром. Почему о нем нужно думать по-другому? Чем дольше он здесь оставался, тем больше отдалялся от Бхарати.

Надо было срочно отсюда выбираться. Но как? Он перебрал в уме все варианты, о которых читал когда-то в книжках: как в тюрьмы тайком проносили напильники и ножовки и люди пилили решетки и выбирались на волю. Чем дольше он размышлял об этом, тем тяжелее становилось у него на сердце. Его угнетала безнадежность всех этих затей. Он сделался молчалив и мрачен. Ночами его мучили кошмары: вот его ловят при побеге, ведут в тюрьму и расстреливают, причем командует расстрелом Бхарати. Он просыпался в холодном поту и с облегчением обнаруживал, что все еще находится за надежными и привычными тюремными стенами. Почему даже во сне Бхарати не оставляла его в покое? Почему она не могла быть доброй и милой, как полагалось нормальной возлюбленной?

* * *

Управляющий отделением банка добился специального разрешения на свидание с ним. Шрираму о свидании сказали, когда он сидел вместе со всеми под навесом и плел корзины. За ним пришел надзиратель.

— Сегодня от трех до четырех тебе разрешено свидание, — сообщил надзиратель.

Шрирам заволновался.

— Свидание? С кем? — воскликнул он. — С мужчиной или с женщиной?

У него мелькнула шальная мысль, что это Бхарати пришла к нему в тюрьму. Возможно ль? Что он ей скажет? Как будет с ней говорить? Как успеет в такой короткий срок сказать все, что у него накопилось? А вдруг она его оттолкнет, когда увидит? Лучше не идти к ней. Может, сказать, что он отказывается от свидания? Все это с быстротой молнии пронеслось у него в голове.

— Кто меня хочет видеть? — спросил он.

— Сам увидишь. Свидание в кабинете у начальника тюрьмы. Если не будешь терять времени на вопросы, ты еще успеешь увидеть своего посетителя.

Шрирам бросил работу и покорно пошел за надзирателем. За спиной у себя он услышал:

— Небось теща пришла тебя навестить и принесла сластей!

У входа в кабинет начальника надзиратель на миг задержался, оглядел Шрирама, смахнул с его куртки комья грязи, оправил ему одежду и тихо предупредил:

— Не забывай, как себя вести перед начальником. Если ты что-нибудь устроишь, он велит тебя выпороть.

— Не люблю я порки, — сказал Шрирам.

На что тот заметил:

— А ты не прекословь. Делай то, что тебе говорят, — и все.

Только после того, как Шрирам безоговорочно обещал вести себя прилично, надзиратель втолкнул его в кабинет начальника. В кабинете его ждал управляющий. Вид у него был напуганный; он сидел на табурете, ноги у него не доставали до пола, и он не решался заложить ногу за ногу.

Начальник тюрьмы на миг оторвался от бумаг и сказал:

— Заключенный, тебе дается специальное разрешение на свидание сегодня.

Шрираму странно показалось, что он стоит в таком виде перед управляющим. Он глядел на управляющего, а тот глядел на него. Начальник просматривал бумаги.

— Ты можешь говорить, — приказал он. — В четыре свидание кончится. Если вам есть что друг другу сказать, то говорите, не теряйте времени.

Шрирам чувствовал себя очень глупо. Он надеялся, что управляющий прервет молчание. Но тот, казалось, лишился речи.

Начальник снова попытался разрядить напряжение — он оторвался от своих бумаг и приказал:

— Охрана! Ждите за дверью!

Двое охранников, стоявших но бокам от Шрирама, отдали честь, щелкнули каблуками и вышли. Это несколько разрядило атмосферу, и все же Шрирам с управляющим продолжали молча взирать друг на друга. Управляющего явно поразил вид Шрирама. Казалось, он никак не может признать Шрирама в этом исхудавшем, остриженном, бледном арестанте в полосатых штанах и куртке. Шрирам заметил его нерешительность и удивление.

«Если уж управляющий признать меня не может, — подумал он, — куда там Бхарати! Она, наверное, скажет: ”Уходи-ка отсюда, кто ты такой, по-твоему, а?“»

Начальник глянул на часы и загрустил.

— Можете говорить о чем угодно, — сказал он, — только не о политике и других запрещенных темах.

Внезапно голос вернулся к Шрираму, и он произнес:

— Как там все, управляющий?

— Очень хорошо, очень хорошо, — отвечал тот и поболтал ногами, однако так и не решился закинуть ногу на ногу.

— Расскажите мне о бабушке, — попросил Шрирам.

— Я за этим сюда и пришел, — сказал управляющий. — Сегодня мы получили от нее известие.

— Известие? Откуда?

— Разве ты не знаешь? Она сейчас в Бенаресе.

— Когда она уехала?

— Ты ничего не знаешь? Когда она в крематории ожила, некоторые правоверные заявили, что ей нельзя возвращаться в город: это плохой знак и может навлечь на город беду. Она их чувства уважила: провела несколько дней в том домике, а потом заявила, что едет в Бенарес. Мы ее посадили на поезд в Талапуре.

— Бенарес! Что ей в Бенаресе делать?

— Она там живет вместе с другими стариками, которые решили провести там свои последние годы и ждут смерти. Они спокойно ожидают смерти и с радостью думают о погребальном костре и последнем омовении в Ганге.

— Она спрашивала обо мне?

— Ах, она так… — начал управляющий.

Но в этот миг начальник тюрьмы произнес, не поднимая головы от бумаг:

— Не дозволено. Говорите о другом.

— Но это же не политика, — начал Шрирам.

— Не спорь. Говорите о другом, — приказал начальник.

Шрирам в бессильном гневе посмотрел на начальника, а потом снова обратился к управляющему:

— А потом что было?

— Ей в Бенаресе хорошо. Их там целая улица, все старые люди, приехавшие на берега великого Ганга, чтобы там ожидать конца. Некоторые там уже несколько лет живут. В шастpax старикам так и велено поступать. Лучшего конца не придумаешь.

Он говорил об этом так красноречиво и с таким вдохновением, что Шрирам не удержался и спросил:

— Вы тоже хотите туда уехать?

— Да, да, в свое время. Если будет на то воля Божия. Не всем же такая удача, как твоей бабушке.

Он замолчал и задумался, тихонько покачивая своими короткими ножками. Сандалии он из уважения оставил за дверьми кабинета, и Шрирам отметил про себя, какие у него грязные и натруженные ноги, черные от пыли.

Вернувшись на грешную землю, управляющий сказал:

— Она дала указание относительно платы за дом. Она просит прислать ей эти деньги.

— А разве в доме кто-то живет?

— Конечно, конечно. Разве ты не знал?

Шрирам так безнадежно отстал от жизни, что, казалось, не знал ни о чем, что произошло.

— Она распорядилась, чтобы мы нашли жильца, и мы его нашли. Он платит всего сорок рупий, переводит их на ее счет в банке.

От мысли о том, что в их старом доме кто-то живет, ходит там, открывает и закрывает двери, Шрирам пришел в ужас.

— А кто этот жилец?

— Какой-то торговец пряжей.

— Торговец пряжей! Вот уж не думал, что нам придется уступить наш дом какому-то торговцу пряжей! — воскликнул с отвращением Шрирам.

— Мы ничего не уступали! Мы их предупредим за месяц — и они его освободят.

Шрираму стало не по себе от этого разговора. «А где же я буду жить? — думал он. — И куда я приведу Бхарати, когда женюсь на ней?»

Хотя прошло уже столько лет с тех пор, как он покинул старый дом, он чувствовал, что может ни о чем не беспокоиться, думая о нем как о своем доме до тех пор, пока там живет бабушка. Его охватила тоска по дому. Стройные колонны с медными скрепами, веранда над канавкой и верхушки кокосовых пальм за рядом домов.

— Я потому и пришел, — сказал управляющий. — Она хотела, чтоб я тебе об этом сказал, и если тебе деньги не нужны — а их же порядочно там набралось, — она просит послать их ей. Видно, у нее кончились наличные, которые она взяла с собой. Это ведь можно сделать, правда?

— Конечно, почему бы и нет?

— Я только выполняю ее волю. Она хочет, чтобы я узнал о твоих пожеланиях.

— Делайте все, что ей нужно. Если ей понадобится еще денег, берите без колебаний из моих. Бедная бабушка! Жаль, мне недосуг заняться ее делами! Она столько для меня сделала. Как она там? Небось скучает?

— Нет, нет, совсем не скучает. Сегодня из Бенареса приехал один знакомый. Она хорошо себя чувствует; трижды в день совершает омовения в Ганге, молится в храме, сама себе готовит; у нее там хорошие друзья. Чудесная жизнь! Этот знакомый и привез от нее письмо.

Шрирам снова подумал о доме и загрустил.

— Небось они там понабивали гвоздей в стены… А что с моими книгами и вещами?

И он перечислил свое имущество. Управляющий принялся его успокаивать:

— Не беспокойся о вещах. Они все убраны. В угловую комнату, которую мы тебе оставили.

— А что еще нового? Как там война?

— Об этом запрещено, — сказал начальник тюрьмы.

— А все остальные как?

Управляющий хотел было ответить, но Шрирам прервал его:

— Я даже не знаю, какой сейчас год и месяц.

— Об этом тоже нельзя, — сказал начальник. — Ничего о политике, ничего о войне.

* * *

В полночной тишине Шрирам думал о побеге, снова и снова перебирая в уме всевозможные способы, о которых когда-то читал или слышал. Непременной частью всех этих планов, разумеется, были тайно пронесенные в тюрьму веревки и напильники. Не менее важно было умение перемахивать через стены и пролезать в вентиляционные отверстия. Он припоминал все подробности побега графа Монте-Кристо; все это очень его увлекало, полностью поглощая его мысли. Теперь он от души восхищался заключенными со стажем; круг его симпатий значительно расширился. Он понял, что в стенах тюрьмы нельзя сделать ни шага без разрешения тюремщиков. Судя по всему, надзиратели получают особое удовольствие от выполнения своих обязанностей: ни подкупить, ни уговорить их нельзя. Но все-таки ведь проносили же в тюрьмы ножовки и прочее? Пока он прилежно рыл землю или крутил ворот, мысли его блуждали далеко: он погружался в мечты о перепиленных прутьях решетки или о ловком спуске по веревке со стены — подвиги, которые так увлекательно изображались в кино.

Эти мечты так неотступно преследовали его, что он не мог дольше сдерживаться. По ночам, лежа на цементном полу, он плел веревку, чтобы укрепить ее за вентиляционное отверстие в потолке, в которое виднелось ночное небо, — единственное напоминание о воле.

Как ни странно, единственным его утешением была мысль о том, что и Бхарати тоже томится за стенами Старой бойни. Нет, он не хотел, чтобы она страдала, просто мысль о ее страдании как-то сближала их. Если ему удастся бежать, то, где бы ни была Бхарати, он сообщит ей, как ему это удалось, и тогда она последует его примеру, встретится с ним возле этих ужасных стен и прижмет к груди, как своего героя. Впрочем, она может и вернуться в камеру — с нее станет. Откажется выходить на свободу, пока тюрьма торжественно не распахнет перед ней двери. Может и его с презрением отвергнуть. Она ведь непредсказуема в своем поведении. Или потребует, чтобы Бапуджи благословил ее на этот поступок. Бапуджи, конечно, и одобрил бы его предложение, если б доказать, что все заключенные могут выйти на волю таким образом. Тогда разом откроется все его значение для нации; ну а британцев можно довести до отчаяния, если им доказать, что в тюремных стенах они никого не смогут удержать. Они просто с ума сойдут от горя, скажут: «Что ж, мы уйдем. Мы больше не можем управлять Индией».

Конечно, это были мечты — в общенациональном масштабе, но тут уж он ничего не мог с собой поделать. Ведь в тюрьме у него не было других развлечений. С отчаяния он даже посоветовался с громилой из своей камеры. Случай представился как-то вечером. Громила был настроен благодушно, и Шрирам скользнул к его ложу на цементном полу и зашептал:

— Слушай, может, убежим все вместе из этой преисподней?

Тот положил свою влажную руку Шрираму на плечо и с пониманием произнес:

— Такое на всех рано или поздно находит. На меня раньше тоже находило. Но сейчас я творю молитву и успокаиваюсь. Ты тоже должен с нами молиться.

— Ладно, поговорим об этом позже. А сейчас давай обсудим, как нам отсюда сбежать.

— Как же? — спросил громила.

— Ты должен нам помочь. Ты такой опытный. Разве ты никогда из тюрьмы не убегал?

— Дважды убегал — потому меня теперь и посадили на семь лет.

— Зачем же ты попадался?

— Знаешь, как бывает, от нас ведь это не зависит, — проговорил тот философски.

Но Шрирам хотел узнать, каким же образом тот бежал, и спросил:

— А как ты отсюда выбрался?

— Это-то легко, — отвечал тот, взглянув на вентилятор. — Нас в камере было шестеро, мы разорвали одеяла на полосы, связали их вместе, подсадили друг друга и вылезли на крышу. Через час мы уже шли по полям пшеницы… Нас бы никто не поймал, только один парень, что с нами вместе вышел, взломал в каком-то доме замок — и попался.

— Давай что-нибудь такое устроим и выберемся на волю, — предложил Шрирам.

Тот задумался и ответил:

— Зачем? Что мне на воле делать?

— А я хочу на свободу, — сказал Шрирам. — Я больше не могу здесь оставаться.

— Если тебе здесь не нравится, не надо было сюда попадать, и все тут, — заявил громила. — Предположим, тебе удастся бежать, так тебя мигом сцапают. Зачем суетиться? Ты же не спрячешь своего лица!

— Я бороду отращу!

— Да они твою бороду выщиплют по волосочку, чтобы лицо увидеть. Ты своей бородой опорочишь святых монахов, которые тоже бороды носят.

— Полицию буду обходить стороной, слово даю!

Громила покачал головой:

— Что толку на волю выходить, если нужно прятаться?

Видно, он с удовольствие дразнил Шрирама и ругал тех, кому в тюрьме не нравится.

Под конец Шрирам выложил свой козырь:

— Я вот почему сбежать хочу: девушка, на которой я собирался жениться, сейчас здесь.

— Где? — спросил тот без тени жалости.

Шрираму боязно было отвечать на этот вопрос, но все же он не удержался и сказал:

— Она тоже в тюрьме.

— Ну и ну! — развеселился громила. — Ты что, хочешь пробраться к ней в тюрьму и попросить надзирателя присутствовать при вашей свадьбе?

И он с намеком рассмеялся. Шрирам вспыхнул от гнева. Зачем только он упомянул о своем ангеле при этом грубом человеке?! Теперь он что угодно скажет! Шрирам молчал — он боялся даже рот открыть.

Громила продолжал:

— Если она такая, что в тюрьму угодила, послушайся моего совета и забудь о ней. Детей в тюрьме не воспитаешь. Кто-то должен домом заниматься. Нельзя, чтобы муж и жена были тюремными птахами.

— А ты как устраиваешься? — спросил Шрирам.

— У меня три жены, одна здесь, другие там, они в мое отсутствие хозяйство ведут, а не будут вести, так я их живо обучу. Так и надо устраиваться, не вечно же ты по тюрьмам сидеть будешь. И вот что я тебе скажу: когда тебя выпустят, найди-ка ты себе хорошую девушку и женись на ней. Эта тюремная птичка не для тебя.

— Она не преступница, она в тюрьму но слову Махатмы пошла.

— Ах, вот как, — откликнулся громила саркастически. — Зачем ты здесь упоминаешь имя великого человека?

Шрирам огорчился. Почему-то даже простое упоминание о Бхарати вызвало в его собеседнике наихудшие мысли. Шрирам быстро встал и пошел на свое место, вполголоса бросив:

— Ладно, спи. Не будем больше говорить.

— Боишься, что я начальнику донесу, да? — с усмешкой проговорил тот. — Если не будешь с нами молиться, я все начальнику расскажу.

— Я не боюсь, — сказал Шрирам с вызовом.

— Посмотрим, посмотрим, только не удивляйся, если тебя в одиночку запрут. Будешь там со стенами разговаривать.

Казалось, ему доставляет особое удовольствие пугать Шрирама.

Шрирам остановился и спросил:

— Я тебе ничего плохого не сделал. За что ты меня ненавидишь?

Тот мрачно произнес:

— Не люблю я безбожников. Те, кто о Боге плохо говорят, мне не по душе.

— Я против Бога ни слова не говорил, — возразил Шрирам, удивляясь неожиданному повороту разговора. — Что я такого сказал?

— Я повторять не стану, — отвечал тот. — Если ты Бога не уважаешь, тебя в тюрьме выпорют, запомни. Я знаю, у меня опыт. Ты должен слушаться человека с опытом, вот что.

— Мне ничьи советы не нужны, — заявил заносчиво Шрирам.

Тут фальшивомонетчик заворочался на своей постели.

— Вы будете спать или так и будете всю ночь разговаривать? — возмутился он. — Что за ужасное место, хуже, чем на базаре! Заснуть невозможно. Если вы не замолчите, я охранника позову.

В ответ громила заорал во всю глотку песню, да так зычно, что целый город можно было бы разбудить. За дверью послышались торопливые шаги. Шрирам скользнул на свое место.

— Что тут происходит? — спросил через решетку охранник.

— Что за народ, болтают и болтают, хуже, чем на базаре, — отвечал громила со своего места.

* * *

Добродушный охранник приносил им вести с воли.

— Скоро Махатма Ганди станет императором Индии, — сообщил он однажды. — Я это сегодня от одного знающего человека слышал. Люди из Англии прилетели на самолете с этим предложением.

— Что за глупость! Как это может быть, когда они его за это и в тюрьму посадили?

— А ты не знаешь? Говорят, он на свободе.

— Не верю я этому.

— Клянусь, это так. Его давно выпустили, потому что он болел, да еще у него жена умерла. Мне это сказала женщина, что к нам приходит траву косить.

— С этими женщинами лучше не связываться, — сказал заключенный, просидевший много лет, — от них добра не жди.

— А ты откуда знаешь?

— Из собственного опыта. Это настоящие сирены. Ты и оглянуться не успеешь, как они тебя обольстят. Тут-то всякие беды и начнутся. В тюрьме шашен не терпят.

— Да она старуха, она никого обольстить не может. Она сама бабушка, так что не бойся.

— Ну, тогда ладно, рассказывай.

— У нее сын в армии. Внучок продает газеты на базаре и ей рассказывает, что в мире происходит.

Все заключенные и охранники столпились вокруг рассказчика и жадно слушали.

— И что же? Что происходит? Расскажи, — просили они.

— Похоже, какие-то люди из Англии приехали, хотят, чтобы Махатма стал королем.

Все радостно захлопали в ладоши.

— Вот хорошо!

— Чего это вы веселитесь?

— Если Махатма станет у нас королем, он никого не позволит держать в тюрьме. Он этого не любит. Потому что он очень хороший человек. Верно, он потому англичанам не нравится, что он им это прямо говорит.

— Ну, теперь-то он им нравится, не сомневайся.

Благодушный охранник спокойно следил, как заключенные обсуждали все эти вопросы, продолжая заниматься своими делами. Однако идею государства без тюрем он не одобрил.

— Как это можно без тюрем? — спросил он. — Тюрьмы всегда будут, кто бы там ни стал королем.

Вопрос был щекотливый.

Разумнее всего было посоветоваться со специалистом по политике, который у них имелся. Они обратились за ответом к Шрираму.

Шрирам в это время дробил камни, не обращая на них внимания. Он слушал, о чем они спорят, но ничем не выдавал своих чувств.

— Я ничего ни о чем не знаю, — заявил он.

Его засыпали вопросами:

— Да ты скажи, правда это или нет?

— Откуда мне знать? Я ведь здесь, с вами.

— А нас всех из тюрьмы выпустят?

— Всех? Это вряд ли. Если уж выпустят, то одних политических.

Охранник вздохнул с облегчением.

— Да, вот и ты так говоришь. Политические — это дело другое. В том корпусе тоже они есть. Я слышал, из них каждый день кто-то выходит. Это совсем другое дело. Только не все же здесь политические.

Заключенные возразили:

— Ну и что? Мы тоже люди. Почему с нами нельзя по-доброму? Ты, конечно, одно говоришь, но Махатма Ганди нам поможет. Ты говоришь, Махатмаджи о нас не подумает, а он хороший человек.

Они не могли сдержать любопытства. День и ночь говорили они об этом, пока однажды кто-то с помощью благодушного охранника не пронес в тюрьму газету. Ее вручили Шрираму, чтобы он внимательно прочитал и всем разъяснил. Под наблюдением охранника все расположились вокруг него в каменоломне возле тюрьмы, и Шрирам прочел им «Дейли-ньюс» от первой до последней строчки. Ему казалось, будто перед ним вдруг открылся огромный и бурный мир. Он читал о приближающихся политических переменах, о предлагаемом разделении Индии на Хиндустан и Пакистан, о решительном отказе Махатмаджи принять это предложение, о заседании кабинета и бесконечных дебатах в Дели, о смертях, катастрофах и потрясениях. Больше всего обрадовало Шрирама известие о том, что британцы, теперь уже без всяких сомнений, уходят из Индии. Он с гордостью сказал:

— Я на всех стенах писал: «Уходите из Индии!» И вот вам результат!

На него смотрели с восторгом. Он стал героем дня.

— А награду за твои труды тебе сейчас дадут?

Он прочитал об освобождении всех политических заключенных из всех тюрем страны; это было замечательно; впрочем, он не надеялся, что подпадет под эту статью. Ведь он не проходил как политический.

* * *

Начальник тюрьмы вызвал к себе Шрирама и на удивление дружелюбно сказал:

— Не знаю, что мне насчет тебя правительство прикажет. Мы получили список тех, кого надлежит освободить на этой неделе. Я это сделаю с радостью, это облегчит наше положение. Однако, — добавил он, проглядев список, — твоего имени здесь нет.

У Шрирама упало сердце. Значит, он остается в клетке, в то время как всех остальных отпускают на все четыре стороны. Кто-то плетет козни против него, решил он мрачно. Какой жестокий мир! Какие садисты! Начальник заметил выражение боли у него на лице и сказал:

— Очевидно, тебя не внесли в списки политических. Всех, кто занимался тем же, что и ты, правительство взяло под контроль. Если хочешь, можешь написать заявление с обязательством, а я его направлю, куда следует.

— Какое заявление? Какое обязательство? — спросил Шрирам.

— Тебе придется подписать обязательство, что ты будешь сообщать полиции о всех своих передвижениях, пока твои бумаги не изучат и не внесут тебя в список политических.

Шрирам подумал.

— Это — новая Индия, — спросил он, — или британцы по-прежнему здесь?

— Насчет этого я ничего не могу тебе сказать, — ответил начальник. — Это политика. Я просто выполняю все, что полагается по правилам.

Вдруг Шрирама озарило: подпиши он это обязательство, все трудности и лишения, которые он претерпел, будут сведены к нулю. Если он увидит Бхарати, она наверняка скажет: «Значит, вот как ты из тюрьмы выбрался? До чего же низко ты пал! Видеть тебя не желаю!» И он ответил начальнику:

— Нет, я такого обязательства дать не могу.

— Что ж, как знаешь. Увести заключенного!

Охранники схватили его под руки — он повернулся и вышел из кабинета. На душе у него было тяжело.

* * *

И все же настал день, когда он оказался в просторной комнате рядом с кабинетом начальника, где стояли рядами полки. Его привели туда без всяких церемоний надзиратели; за столом сидел человек в форме, а вокруг него толпился народ, и он выдавал всем узелки с одеждой. Шрирам терпеливо ждал, пока не подошла его очередь; человек взял у него из рук клочок бумаги, смерил его взглядом и выкрикнул:

— Номер шестьдесят семь!

Один из его помощников залез на стремянку, вынул узелок с одеждой и положил на стол. Человек просмотрел вещи, глянул на Шрирама и спросил:

— Твои?

Шрирам уставился на вещи — как давно он их снял, сменив на арестантский наряд! Его охватило волнение. Он прижал свои вещи к груди и сказал:

— Да, мои.

— Подожди, — сказал человек и выхватил узелок у Шрирама из рук. — Распишись вот здесь.

И протянул какую-то бумагу. Сколько еще бумаг надо подписать, сколько препятствий преодолеть, с досадой подумал Шрирам, прежде чем выберешься из этого ненавистного места!

Наконец все было подписано, и человек протянул Шрираму узелок с его одеждой — старый сюртук с застежкой под горло, рубашку и дхоти, в которых его арестовали целую вечность назад.

— Переоденься! Ты уже больше не заключенный.

Тут же при всех Шрирам начал снимать свой арестантский наряд.

От тюремной жизни он загрубел.

Человек остановил его:

— Зайди за полки и там переоденься.

Выйдя из-за полок, где хранились пачки пожелтевших бумаг и документов, Шрирам почувствовал, что снова стал самим собой. Он скатал полосатую куртку и штаны и сунул их в угол. Человек сказал:

— Ты свободен. Можешь идти.

Шрирам застыл на месте: он не знал, куда повернуть.

— Вон туда, — сказал человек. — Это дверь на улицу.

Шрирам помахал рукой и пробормотал:

— Ну, я пошел.

И открыл дверь. Он увидел небольшой дворик с забранной решеткой дверью в дальнем конце, перед которой стоял вооруженный часовой. При виде часового Шрирам чуть было не повернул назад, но, сказав себе: «Я больше не заключенный», гордо прошествовал к двери.

Стоило ему приблизиться, как часовой распахнул дверь.

— Выходишь? — сказал он, пропуская Шрирама. — Прекрасно! Постарайся не возвращаться. Но, может, тебе здесь в тюрьме понравилось?

— Еще чего! — вскричал Шрирам с чувством. — Глаза бы мои ее не видели!

— Правильно, — одобрил часовой, — так и держи!

Он, видно, привык повторять это напутствие всем выходящим на волю; это стало для него уже традицией.

Дверь за Шрирамом захлопнулась, однако ему все еще не верилось, что он свободен. Он чувствовал слабость и головокружение; почему-то у него защемило сердце. Он с болью вспомнил о товарищах по камере, помрачневших, когда они узнали, что его выпускают.

— Не люблю я таких, как ты: только и думают что о себе, — сказал громила.

— Если тебя выпускают, то почему не нас? — подхватил фальшивомонетчик. — Скажи Махатме, что мы тоже хотим на волю.

— Если станешь важным министром или еще какой шишкой, не забудь обо мне, — попросил кто-то.

А громила прибавил:

— Вот выйду из тюрьмы и заберусь к тебе в дом как-нибудь ночью. Тебя надо проучить. Не выношу я таких, которые только о себе и думают.

Надзиратели вышли за ним за ворота в ожидании подарков. Тюремный бухгалтер выдал ему немного денег в счет того, что он заработал в тюрьме, и они шли за ним, бормоча:

— Мы так долго были вместе.

— Я хочу, чтобы ты нас помнил…

— Сегодня у моего сынишки день рождения. Дай мне что-нибудь на память.

— Дальше нам идти нельзя. Пожалуйста, дай нам, сколько захочешь.

— Мы за тобой все эти месяцы смотрели.

Шрирам дал каждому по рупии — на руках у него после этого осталась ровно половина из заработанных в тюрьме денег.

 

Часть пятая

 

Он шагал, как во сне. Странно было, что за спиной у него нет охранника, и никто не говорит ему, куда идти. Вечерний свет слепил ему глаза, широкие открытые пространства пугали. Он бросил через плечо последний взгляд на здание, в котором провел годы. Это серое здание выглядело вполне невинно, но за его стенами скрывался целый мир тирании. Там ничего нельзя было делать, как хотелось, даже оправляться надо было но правилам.

Тюрьма находилась за чертой города, в конце Транк-Роуд. Раньше он никогда так далеко не забирался; всю жизнь он прожил на Транк-Роуд, не задумываясь о том, где это.

Он шагал по дороге к городу и размышлял о том, куда теперь. Его обогнало несколько автобусов. Он надеялся, что никто его не узнает. В одном из автобусов сидел полицейский, и Шрирам инстинктивно отвернулся, чтобы не попасть в поле его зрения. Он шел по обочине. «Сейчас я войду в независимую Индию», — думалось ему. Где же признаки этого?

Он огляделся. Деревья стояли, как прежде, дорога ничуть не стала лучше, а на подножках больших автобусов все так же ехали полицейские. Он устал, ему хотелось есть. После того как надзиратели его обобрали, у него осталось всего несколько рупий. Хорошо бы выходящих на волю обеспечивали каким-то транспортом! Даже в свободной Индии не годится испытывать такое. Вот сделают его когда-нибудь министром, и тогда он откроет возле тюремных ворот столовую и стоянку микроавтобусов, чтобы заключенные не ощущали растерянности, выйдя на волю.

Уже темнело, когда он ступил на Базарную. Никто, казалось, не обращал на него внимания. То тут, то там ему попадались здания с трехцветным флагом и колесом посередине. Он заметил, что движения на улицах стало меньше. Но лавки были освещены и заполнены народом, как прежде. Ему стало горько. Его мучил голод. В кармане у него оставалось несколько рупий, заработанных (в буквальном смысле слова) в поте лица. Он сунул руку в карман и забренчал — ему вспомнилось, как он работал топором и совершал прочие подвиги. Он с гордостью подумал о том, что наконец-то получит награду за все свои труды: теперь никто не скажет, что он из тех, кто живет за счет других. Даже бабушка сможет теперь гордиться его способностями и достижениями.

Он присел в маленьком сквере на углу Новой и Базарной улицы. Надо было обдумать, как жить дальше. На ходу ведь ничего не решишь. Это была свободная страна — и никто не станет спрашивать, почему он сидит здесь, а не где-то еще. К этой мысли нелегко было привыкнуть — роскошная мысль, надо ее как следует обмозговать! Однако по привычке он то и дело вздрагивал: вот он сидит здесь у всех на виду, а надо бы поскорее куда-нибудь спрятаться.

Сидя на цементной скамье возле папоротника в кадке, он говорил себе: «Я свободен. Теперь за мной никто не придет. Всем безразлично, выбрит я или весь зарос». Поначалу его огорчало, что пешеходы идут себе мимо и не замечают его, машины не останавливаются, и никто не приветствует героя. Но вскоре он понял, как хорошо, когда никто не обращает на тебя внимания, особенно после стольких лет, когда его искали, за ним охотились.

Он понял, что прежде всего надо поесть. Обдумывать ситуацию можно и в кресле кафе не хуже, чем на скамье в сквере. Он поднялся и поспешил к центру. Вскоре он увидел сверкающую огнями вывеску «Шри Кришна Вилас». Он вошел в дверь. Столики были по большей части пусты. Час пик давно прошел. Он уселся за мраморный столик и принялся ждать, пока к нему подойдут за заказом. У двери сидел на возвышении кассир. Официанты, стоя группкой, болтали между собой. «Им на меня наплевать, — подумалось Шрираму. — Я, верно, выгляжу оборванцем. Они меня выгонят». Он огляделся и узнал одного из официантов: в прежнее время он частенько здесь бывал.

— Эй, Мани! — позвал он, и официант обернулся. — Иди-ка сюда!

Официант подошел.

— Ах, это вы! — воскликнул он, узнав Шрирама. — Где вы пропадали все эти годы, господин? Давненько мы вас не видали!

— Я уезжал по делам. Что у вас там есть хорошего покушать?

Официант наморщил лоб.

— Да сейчас, господин, ничего хорошего нет — ведь ни риса, никаких других настоящих продуктов не достать. Наше правительство ничего еще на этот счет не предприняло. Знаете, как сейчас трудно масло для жарки раздобыть? Все разбавляют, уж вы мне поверьте.

И он ударился в пространное описание продовольственной ситуации в стране — продовольствия не хватает, после войны в стране царит неразбериха, народ испытывает всевозможные трудности и лишения.

Для Шрирама все это было откровением: он впервые слышал о том, что творится в сегодняшнем мире. Однако у него не было терпения слушать все до конца.

— А что у вас есть?

Официант бросил взгляд на прилавок, где были выставлены различные блюда, и начал:

— Кара дев, вадай, картофельная бонда…

Но Шрирам его прервал:

— Это я и отсюда вижу. Нет, ты мне лучше скажи, что у вас там на кухне есть свеженького, на плите, что-нибудь посущественнее.

При мысли о легком и нежном идли или одосаи у него прямо слюнки потекли. Казалось, он их пробовал в прошлом воплощении. В то же время его мучила мысль: не разучился ли он разговаривать с обычными людьми? Может, он теперь умеет только с тюремными дружками говорить? Он повторил:

— Словом, что-нибудь хо…

Он хотел сказать «хорошее», но побоялся, как бы официант не обратился снова к анализу международного положения, и только произнес:

— Я хочу чего-нибудь плотного, только что приготовленного, я очень голоден.

— На кухне ничего нет, господин. Мы уже закрываемся, кухня у нас первая кончает работать. Наш хозяин хочет, чтобы официанты до десяти работали, а те, кто там у плиты сидят…

Шрирам вышел из себя. Не хватало еще до ночи слушать обо всех этих дрязгах! Он решительно произнес:

— Ну ладно, беги и принеси мне что-нибудь, что знаешь, еды какой-нибудь и кофе, хорошего кофе.

Он пожалел, что употребил это слово, потому что официант тут же начал опять говорить о том, как трудно теперь сварить хороший кофе: с молоком трудности, сахар только на черном рынке, и до чего жадны все эти спекулянты! Шрирам не знал, что делать. Наконец он не выдержал.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил он.

— Затем, что так оно и есть.

— Ну ладно, — сказал он грубо. — Я голоден, и если ты собираешься меня кормить, то поторапливайся. А будешь стоять и разглагольствовать, так я встану и уйду.

— Что вы желаете, господин? — произнес официант, казалось впервые вспомнив о своих обязанностях.

— Две порции сладкого, одну чего-нибудь остренького и побольше горячего кофе, — приказал Шрирам.

Впервые за все эти годы он мог кому-то давать распоряжения. Его удивил собственный голос: он чуть ли не испугался, что вот сейчас кто-нибудь возьмет и прикажет поместить его в одиночку. Но ничего не случилось. Официант послушно принялся выполнять приказ.

Поев, Шрирам ощутил блаженство, а пожевав бетель с орешками, почувствовал себя так, будто вернулся в то время, когда не было ни войны, ни всевозможных политических неурядиц. Он был самим собой, внуком важной старой дамы, он жил в мире четко обозначенных границ и определенных занятий, посещая то бесплатную читальню, то базарную площадь и лавку Канни, никаких тревог и неожиданностей, все точно рассчитано и определено.

Он поспешил на Кабирскую улицу. Время для возвращения было чудесное. Часы на ратуше уже пробили семь, но, как всегда, на улице еще играли дети, площадки перед порогом домов были вымыты и посыпаны белой мукой. Почему он не захотел жить так, как живут эти люди, без забот и бессмысленных приключений? Была, должно быть, своя покойная притягательность в этой жизни, текущей себе без перемен и граничащей с застоем.

Почти во всех домах горел свет. Шрирам бежал по улице, широко раскрыв глаза. Остановился перед своим домом. Заглянул в открытую дверь. В доме расхаживали незнакомые люди. Он почувствовал себя обманутым, его охватил гнев: какое они имели право на его дом? Чьи-то дети гонялись друг за другом в холле под лампой — той самой старой лампой, под которой бабушка столькому его научила! Ему захотелось взбежать по лестнице и сказать детям: «Здесь бегать нельзя. Я могу запретить вам здесь бегать, если захочу». Небось хлопают дверями и ставнями, портят стены и вообще пустили дом вразнос. Пусть сам приводит все в порядок, когда придет время.

Он повернулся, чтобы пойти к Канни и поговорить с ним. Но обнаружил, что лавка исчезла. Не было больше портрета Марии-Терезы, которая освещала все вокруг. На месте лавки возвышалось новое цементное здание без окон, верно какой то склад. И снова он с болью подумал, что его обманули. Он прошел взад и вперед по улице. Никто из соседей на него не взглянул. Некоторых из них он видел: они сидели возле окон своих домов с вечерней газетой в руках. Удобно устроились! Ему хотелось подойти к ним и поговорить, но он боялся, что они могут начать ему выговаривать за всякие оплошности; к тому же он опасался, что не сможет найти с ними общего языка. Его мучила мысль, что он потерял способность говорить с этими людьми. Улица совсем не изменилась за время его отсутствия, только лавка Канни исчезла и некого было спросить, что случилось.

Внезапно он понял, что ночевать ему негде. В тюрьме, по крайней мере, им всегда был обеспечен ночлег.

* * *

Заведение фотографа сияло огнями, бросая яркий отсвет на улицу. Это было приземистое здание, в витрине которого, как положено, были выставлены увеличенные портреты детей, хорошеньких девушек и влиятельных горожан.

В приемной не было ни души — на полу лежал ковер из кокосовых волокон, а на низенькой табуретке стоял горшок с декоративным растением. Похоже, здесь никто не жил. Шрирам прошел в следующую комнату, которая тоже оказалась пуста. Он откашлялся и потоптался на месте, чтобы дать знать о своем присутствии.

— Кто там? — окликнули его.

Голос был Джагадиша.

Шрирам ответил:

— Тюремная пташка.

Он обрадовался, что наконец-то нашел в этом мире кого-то знакомого. Фотограф вышел из лаборатории и подошел поближе, вглядываясь в лицо гостя. Он, видно, работал близко к лампе и не сразу понял, кто пришел.

Подойдя ближе, он воскликнул:

— Ты? Когда тебя выпустили? Жаль, я не знал! А я-то думал, куда это ты запропастился? Ты где был? Они нам не говорили, где ты находишься. Если б я знал, что ты сегодня выходишь, я бы устроил тебе у ворот торжественную встречу с цветами и гирляндами. Горе в том, что страна еще полностью дезорганизована. Но я никого не виню. Государство наше молодое, прямо младенец, многое еще надо делать, но мы должны радоваться, что теперь мы правим страной сами и что над нами нет никаких иностранцев. Надо радоваться, что происходят перемены, и никого не винить в ошибках.

— Ты хочешь сказать, что нам надо радоваться, что теперь ошибки совершаем мы сами? — спросил Шрирам, к которому отчасти вернулась склонность к противоречию.

— Нет, ты только задумайся: там, где раньше восседали высокомерные вице-короли, сейчас сидят Неру, Патель и все остальные! Помнишь, как Черчилль называл Махатмаджи «голым факиром»? А теперь Голый Факир все решает, представляешь?

Он говорил с воодушевлением.

— Конечно, ошибки неизбежны, всюду будут просчеты, но мы не должны их преувеличивать.

У него язык заплетался от волнения.

— Если бы ты вышел из тюрьмы раньше, мы бы надели на тебя гирлянды цветов в День независимости и понесли на руках. Жаль, что ты задержался. Вот было торжество!

Джагадиш усадил Шрирама на широкий диван, положил ему на колени тяжелый альбом, устроился рядом с ним и стал переворачивать страницы.

— Как фотограф я горжусь этим альбомом, — заявил он. — Будущие поколения никогда не обвинят меня в небрежении. Я сделал все, что мог. Вот полная история нашей борьбы и венчающий ее День независимости.

Шрирам нашел в альбоме различные фотографии самого Джагадиша с подписью: «Скромный солдат». Была там и фотография разрушенного храма, где жил и трудился Шрирам. Джагадиш снабдил ее подписью: «Один из подпольных штабов Армии независимости». Шрирам поворачивал страницы альбома, который и вправду подробно документировал движение за независимость.

Джагадиш даже вклеил туда снимки тюрем и их внешнего вида. Были там и фотографии заграждений из колючей проволоки. Вообще, впечатление оставалось весьма романтическое. Ложной скромностью он также не страдал. Главным создателем независимой Индии, главным организатором изгнания британцев из Индии, был он сам. Он включил в альбом и несколько уличных сцен. На всех домах и лавках Мальгуди развеваются флаги, по улицам идут демонстранты, они играют на музыкальных инструментах и поют. Всюду цветы. Огромные толпы шагают по городу. Джагадиш взирал на все эти сцены с гордостью. Он чувствовал, что его труды на благо обществу не пропали даром.

— Да, — говорил он, — а что я имею после того, как столько трудился и рисковал? Что, меня сделают министром? Никакой надежды, сэр, этих местечек другие добиваются. Даже если я выдвину свою кандидатуру, кто меня знает? Разве парламентская комиссия выберет меня кандидатом? Никакой надежды, сэр, вот почему, чем бы я ни занимался, я никогда не бросал своей камеры и мастерской. Их у меня никто не отнимет.

В голосе у него прозвучала нотка сожаления, но почему — Шрирам не понял.

— Но ведь ты сам сказал, что мы еще пребываем в младенческом состоянии.

Это была убедительная формула, удобная, приятная, можно было не задумываться о том, что она означает и почему употребляется.

— Верно, верно, — согласился фотограф. — Я не жалуюсь и не ворчу. То, что я сделал, я сделал с превеликим удовлетворением. Об этом я не тревожусь. Я просто говорю, что в этих фотографиях я запечатлел все, что мы совершили, и только.

Фотографий было огромное множество. Шрирам начал быстрее листать альбом.

Его охватила скука. Фотографии были похожи одна на другую. Еще и еще демонстрации. Еще и еще люди. Флаги. Плакаты, изображения национальных вождей, снова люди. Во всем этом была некая монотонность, которую он не мог больше выносить. Он все быстрее листал альбом. Вот и последняя страница: Джагадиш подымает флаг на каком-то публичном сборище.

Шрирам отложил альбом и спросил:

— А как тебе удавалось снимать самого себя?

— Уместный вопрос! Кто мог снять фотографа? Догадайся, как это делается. Ты думаешь, я себе на спину камеру укрепил, чтобы самого себя всюду фотографировать?

— Не исключено, — отвечал Шрирам, который быстро терял к этому всякий интерес. Он не желал больше ни смотреть на фотографии, ни слушать о них. Снимки с празднованием Дня независимости его раздражали. Он чуть не сказал: «Если б я только знал, к чему все это сведется! Не для того я писал на стенах «Уходите!» и устраивал крушения, чтобы дать фотографу материал для альбома!»

Он решил, что не будет больше смотреть снимки.

— У меня еще есть три альбома. В них отражена другая стадия нашей борьбы, — сказал меж тем Джагадиш.

И протянул руку, чтобы снять их с полки.

Но Шрирам перехватил руку.

— Нет, — сказал он, — не сейчас. У меня голова болит. Я больше смотреть не буду.

Мысль о том, что надо будет снова глядеть на толпы, флаги, собрания, привела его в ужас.

Джагадиш возразил:

— Хорошие фотографии — лучшее средство от головной боли. Это недавно установил один американский ученый.

— Я завтра их посмотрю, — пообещал Шрирам.

— Что ж, ладно. А знаешь, о чем я больше всего сожалею?

И он помолчал, давая Шрираму время догадаться, а потом продолжал:

— Что у меня тогда не было кинокамеры. Если б только она у меня была, я бы тебе все, что ты пропустил, показал. Все события прошли бы у тебя перед глазами. Вот это вещь! Если бы я за свои снимки брал, как другие фотографы, я бы уже имел самую большую кинокамеру. Но, увы, у некоторых из нас есть совесть!

Джагадиш разочаровал Шрирама: он казался таким замечательным подпольщиком, умным, четким, целеустремленным. А теперь несет всякий вздор. Видно, мирный воздух ему вреден. «И с чего это я выполнял его приказания?» — подумалось ему вдруг.

Джагадиш даже не поинтересовался, как ему там было в тюрьме, и это тоже огорчало.

— Тебя полицейские схватили? — спросил Шрирам.

— Меня? Ну нет, откуда ты взял? Они не знали, где меня искать. Я от них скрылся. Когда ты уехал, я поселился в том храме. Ты разве не видел его на первой странице? Заметил, какую я сделал к нему подпись?

И он снова протянул руку за альбомом.

— Да, да, конечно, очень уместную, — произнес торопливо Шрирам, хотя и не помнил, что там написано.

— К тому же, — продолжал фотограф, — у полиции не было случая меня схватить. Бабушка у меня не стала умирать в самое неподходящее время. Если б не твоя бабушка, ты бы в тюрьму не попал.

Шрирам не ответил. Он старался не думать на эту тему. Он надеялся, что, помимо фотографий, у них найдется какая-то тема для разговора. Любая, только бы отвлекла Джагадиша от альбома.

— А где Бхарати? — спросил Шрирам впрямую. — Она вышла из тюрьмы?

— Да, конечно, а я-то удивляюсь, почему ты о ней ничего не спрашиваешь? Думаю, может, он ее забыл?

— Забыл? Никогда! Ни на минуту! — воскликнул Шрирам со страстью. — Ты ее видел?

— Ну, разумеется, — отвечал Джагадиш с таким выражением, которое тут же обеспокоило Шрирама, пробудив в нем ревность.

Пока он там с убийцами общался, она, оказывается, вышла из тюрьмы, фотограф и его друзья встречали ее, преподнесли ей гирлянды и наверняка очень веселились. А она-то небось удивлялась, почему его нет! Он надеялся, что ей хотя бы напомнили о том, что он все еще в тюрьме.

— Ты ее встречал, когда она вышла из тюрьмы? — внезапно спросил Шрирам.

— Надо было бы, да нам это не удалось. Ее выпустили среди первых, и она в тот же вечер уехала в Ноакхали.

— Ноакхали? Зачем? Где это?

В географии он разбирался плохо.

— Ты разве не знаешь, что в Восточном Пенджабе творится? — сказал Джагадиш. — Индусы против мусульман. Убивают друг друга. Тебе совсем ничего не известно?

— Нет. Откуда мне знать? — отвечал Шрирам. — Я ведь не в городской читальне сидел и не в публичной библиотеке. Мне ничего не известно, и я не понимаю, о чем ты говоришь.

— В этой войне между людьми разных вероисповедании целые деревни сжигают. Тысячи людей убиты, потеряли родных, имущество, сошли с ума, уничтожены.

— Кто это делает и почему?

— Не спрашивай. Я — человек без религиозных предрассудков и не хочу говорить об этом. Одни убивают других. Вот все, что я знаю. Жизнь там остановилась, и Махатмаджи отправился туда с миссией мира. Он идет пешком из деревни в деревню и убеждает людей не бежать, не бояться, сделать то и это. Знаешь, он заставляет льва и ягненка есть из одной тарелки. А Бхарати, видно, об этом узнала.

Шрирам похолодел от страха. Вот уж чего он не ожидал! Ноакхали, Калькутта, Бенгалия, что все это значит? С чего это она так далеко от него уехала? Нарочно, что ли? Скрылась, пока он не вышел из тюрьмы?

— Почему это она вдруг уехала?

Фотограф в ответ только рассмеялся.

— Разве она не могла навестить меня в тюрьме? Ведь она знала, что я в тюрьме?

— Откуда? — спросил Джагадиш.

— Спросила бы, это не так уж трудно, — отвечал Шрирам в сердцах. — Небось она обо мне и не думала. Верно, совсем забыла меня.

Увидев, как он помрачнел, Джагадиш бросил шутки:

— Да не расстраивайся! Ты часто о ней вспоминал?

Шрирам хотел было что-то сказать, но голос ему изменил; он что-то пробормотал, умолк и всхлипнул. Джагадиш похлопал его по спине и сказал:

— Да что вдруг случилось, что ты так расстроился?

Шрирам ничего не мог ему ответить. Он плакал.

— Дурак! — вскричал фотограф. — А сам ты что сделал, чтобы не потерять с ней связь?

— О чем ты говоришь? Как я мог что-то делать, когда я сидел в клетке на цепи?

— Ну а сейчас? Что ты сейчас собираешься делать? Ведь ты теперь не сидишь на цепи или в клетке? Как поступишь?

— Она так от меня далеко, за тысячи миль, — простонал Шрирам.

Мысль о Ноакхали не давала ему покоя.

— Но существует почта! Тебе же не надо посыльного нанимать, чтобы он твое письмо доставил. Почему бы тебе ей не написать?

— А ты узнаешь адрес и отошлешь его?

— Обещаю. Напиши письмо — и я его отошлю.

Перед Шрирамом мелькнул луч надежды.

— Что же мне ей написать? — спросил он.

— Гм, этого я тебе не скажу. У каждого в этих делах свой стиль.

Шрираму одно было ясно: мысли его были, как в тумане. Ни думать, ни планировать он не мог. Вот когда сказались месяцы, проведенные в тюрьме.

Джагадиш сжалился над ним и сказал:

— Отдохни немного. Закрой глаза и расслабься.

Он подошел к небольшому столику, вынул перо и лист бумаги и начал писать. К этому времени движение на улице перед мастерской смолкло.

— А ты не хочешь закрыть мастерскую? — спросил Шрирам.

— Не беспокойся. Я сам о себе позабочусь. Такие письма я не очень-то умею писать, но я постараюсь. А ты пока закрой глаза и выброси из головы все мысли, если сможешь.

Джагадиш уселся за стол и написал длинное письмо, которое начиналось так:

«Моя дорогая,

Снова ты от меня ускользаешь! Хоть я и вышел из тюрьмы, я все равно тебя не вижу! Но где бы я ни находился, в тюрьме ли, на воле, я думаю только о тебе. Я о тебе все это время день и ночь думал, даже тюремные законы не могли мне помешать думать о тебе. Сегодня я вышел из тюрьмы, и мой друг Джагадиш (очень хороший человек, это я должен отметить) сообщил мне о тебе. Тюремные решетки так долго держали меня вдали от тебя, а теперь между нами пролегло много миль, но это не важно. Что для меня это расстояние? Можно мне приехать к тебе? Потому что без тебя я задохнусь и погибну, как рыба, выброшенная на сушу. Я должен тебя увидеть и поговорить с тобой. Ответь мне как можно скорее».

Джагадиш так увлекся письмом, что совсем забыл о времени, а Шрирам меж тем задремал и начал тихонько похрапывать. Джагадиш взглянул на него, положил письмо под пресс-папье и написал на отдельном листе: «Если тебе это письмо понравится, подпиши его и прямо с утра отошли. Впрочем, лучше бы ты переписал его собственной рукой». Он встал и запер дверь на улицу. Выключил свет и ушел в жилую часть дома, тихо затворив за собой дверь.

Десять дней тревожного, отчаянного ожидания — и наконец пришел ответ:

«Рада получить твое письмо. Если сможешь, приезжай в Дели. Адрес: Бирла-Хаус, Нью-Дели. Наша программа пока не ясна. Мы отправляемся с Бапу в Бихар, где беспорядки. Столько надо тебе рассказать! 14 января вернемся в Дели. Поеле этого приезжай в любое время. Мы будем рады тебя видеть. Бхарати».

* * *

Наконец экспресс прибыл в Нью-Дели. Шрирам попытался пробиться к окну, чтобы увидеть Бхарати. Но сгрудившиеся у окна мужчины его не пропустили. Говорить с ними было бесполезно: они жили в другом мире. Он говорил на тамили и на английском, они же знали только хинди, урду и еще что-то. Теперь-то он понял, почему Бхарати так настойчиво требовала, чтобы он выучил хинди. Чтобы доставить ей удовольствие, он заглянул в азбуки и хрестоматии, но дальше этого не пошел. Последние тридцать шесть часов он ни с кем не разговаривал. Он думал о своем: тюремная жизнь научила его довольствоваться собственным обществом. В пути случилось одно неприятное происшествие: внезапно откуда-то появились двое мужчин и начали внимательно рассматривать всех пассажиров. Подойдя к нему, они остановились и что-то спросили. Это были здоровенные детины. Он уловил только слова «мистер» и «индус», и что-то ответил им на ломаном хинди, а потом на тамили и по-английски, но это не произвело на них никакого впечатления. Они придвинулись ближе, с угрозой вглядываясь в его лицо; Шрирам приготовился защищаться. Он вскочил и, не думая на каком языке говорит, потребовал:

— Что вам от меня надо? Чего уставились?

Но тут один из них оттянул ему мочку уха, вгляделся и, увидав прокол, сделанный в детстве, отступил, пробормотав:

— Индус.

Они потеряли к нему интерес и двинулись дальше. Когда они удалились, пассажиры в купе словно вышли из оцепенения. Кто-то стал объяснять Шрираму, что это были за люди, и после долгих попыток на разных языках он, наконец, понял, что они искали мусульман, а найдя, сбрасывали на ходу с поезда. Это были отзвуки волнений, происходящих в других частях страны. Шрирам погрузился в молчание и не нарушал его до конца путешествия.

А путешествие было нелегким: в давке он не мог ни вытянуться, ни рукой шевельнуть. Люди все прибывали и наваливались на него. Порой он даже ног не мог выпростать. Когда ему хотелось поспать, он откидывал голову на окно или клал ее на плечо незнакомому соседу. Почувствовав голод, он окликал на станции продавца чая и пил его. Кофе здесь было не достать. Странные тут жили люди, на его взгляд: утром они первым делом ели сладкое джилеби, запивая его горьким чаем; да и вообще его окружал странный, фантастический мир. Как настоящий южанин он жаждал кофе, который так любил, но кофе здесь добыть было невозможно. Приходилось, словно в тюрьме, лишь мечтать о нем. В целом жизнь в поезде весьма походила на тюремную: то же скопление чужих людей в тесном, душном пространстве. Впрочем, здесь ему было даже хуже, чем в камере. Там, по крайней мере, он мог с кем-то поговорить, а тут вокруг звучали совершенно бессмысленные слова. Вагон был набит людьми, которые курили самокрутки и, не задумываясь, плевали на пол; пробиться в туалет было практически невозможно.

Стоило поезду где-то остановиться, как Шрирам тотчас выскакивал из вагона, а заслышав свисток к отправлению, тут же бросался назад.

Наконец настал день, когда поезд прибыл в Нью-Дели. Было около одиннадцати часов дня. «Нав Дхе-е-ли!» — закричали пассажиры. Все пришло в движение. Он попытался пробиться к окну или к двери, чтобы поскорее увидеть Бхарати. В письме она обещала встретить его на вокзале. Он с ужасом подумал о своем виде, попробовал расчесать пальцами волосы — они спутались и стояли дыбом. Он знал, что потен, грязен и выглядит неприглядно. Хорошо бы перед встречей с Бхарати помыться, ведь прошло столько лет… Вот из-за спин и голов людей, толпившихся у окна, мелькнуло ее лицо; в тревоге он стал проталкиваться, не глядя, к выходу; поезд прошел мимо, потом остановился. Вон она стоит, внимательно вглядываясь в окна. Сердце у него упало. Он боялся показываться ей в таком виде на глаза. Что она подумает, когда увидит, во что он превратился! Его охватило отчаяние: после этого путешествия в поезде он понимая, что, если он к ней не выйдет, он вряд ли сумеет ее потом разыскать. Возможно, он потеряет ее навсегда.

Когда он слез с поезда, неся в руках чемодан и сверток с постелью, Бхарати мигом разглядела его в толпе. Она замахала и подбежала к нему. Схватила его за руки и воскликнула:

— Как я рада тебя видеть!

В голосе у нее было столько неподдельной любви, что Шрирам тут же забыл обо всем: о своем виде, о грязи, — к нему вернулась уверенность в себе.

Она оглядела его и заявила:

— У тебя такой вид, будто ты родился на севере Индии. Настоящий пенджабец! Надеюсь, ты понимаешь наш язык?

И тут же взяла все в свои руки. Отобрала у него сверток с постелью и сказала:

— А ты чемодан неси.

Он выхватил у нее постель и взвалил ее себе на плечо.

— Не глупи, — приказала она. — Ведь у тебя не четыре руки.

И сразу все стало на свои места. С Бхарати рядом он почувствовал себя как дома, будто вернулся вместе с ней в Мальгуди. Он не замечал, что все вокруг было незнакомо: незнакомые дома и улицы, слишком широкие проспекты, экзотичная публика, незнакомые магазины, мимо которых они шли. У него не было на них времени. Все его внимание было сосредоточено на Бхарати. Она почернела и казалась усталой, но косы ее были так же темны, как прежде. Вид у нее был усталый, словно она недоедала. Неужели он видит ее снова? Он всегда был склонен не верить тому, что видел и слышал. Может, все это ему снится? Может, он умер? Или видит сон в своем заточении? Впервые за все эти месяцы на душе у него было легко и спокойно, никаких огорчений и беспокойств. Никаких мечтаний о будущем и сожалений о прошлом. Впервые в жизни на него снизошла умиротворенность, глубокое довольство самим существованием. Он дышал, ощущал, видел, и этого теперь было довольно. Она то и дело поглядывала на него и спрашивала:

— Когда же они тебя выпустили?

Он кратко рассказал ей о своем пребывании в тюрьме и обо всем, что случилось после того, как он видел ее в последний раз. Тонга тихо ехала вперед. Его радовало глубокое сочувствие, с которым она его слушала. Оно придавало его рассказу особое значение. В ходе повествования он поражался собственным деяниям. Он готов был спросить: «Неужто я сам все это совершил? А может, кто другой?» Да он просто герой!

— Я и не думал, что все это выдержу. Мне страшно хотелось, чтобы простые люди… — начал он, кичась собственными подвигами.

Такой слушатель, как Бхарати, придавал всей его жизни некий новый смысл и глубину.

К тому времени, когда они подъехали к скоплению хижин в каком-то районе Нью-Дели, он чувствовал себя совершенно довольным всем, что свершил в своей жизни.

— Вот моя штаб-квартира на сегодня, — сказала Бхарати. И подвела его к собственной хижине.

— А это мой дом.

В дверном проеме на веревке висела ее одежда, в углу стояла прялка.

Шрирам подумал: «Она ведь будет моей женой, поэтому она и не возражает против того, чтобы я здесь расположился».

— Твоя «комната» будет готова через полчаса, а пока можешь здесь отдохнуть, — сказала она. — Тут за углом можно помыться. Отдыхай.

В эту минуту несколько детей вбежали в хижину.

— Мои, мои… — кричали они.

Они что-то говорили, но что именно, Шрирам не понял.

Они окружили Бхарати и стали тянуть ее куда-то. Она отвернулась и что-то сказала им на их языке. Они отпустили ее и убежали.

— Кто это? — спросил ревниво Шрирам.

— Дети. Это все, что мы о них знаем, — отвечала она.

— Где их дом?

— Сейчас здесь, — сказала она. И пояснила:

— Это дети-беженцы, больше мы о них ничего не знаем. Я вернусь через час. Отдыхай.

И она ушла.

Бхарати долго не возвращалась. Пока ее не было, он изучил все вокруг. Разыскал душевую с краном, вымылся и привел себя в порядок. Вернулся в ее хижину и долго стоял перед зеркалом, зачесывая назад волосы и размышляя о том, достоин ли он Бхарати.

Ее доброта возродила в нем веру в себя. Он и не надеялся, что она отнесется к нему так тепло и душевно. Казалось, разделявшие их годы не имеют никакого значения. Они словно вчера расстались: тоска, одиночество, смятение, мучившие его последние годы, исчезли в мгновение ока.

Он посмотрел на одно из ее сари, висевших на дверях. Белое в желтый горошек и, разумеется, домотканое; веревка провисла под его тяжестью. Он взял его в руки, чтобы ощутить его вес. «Бедняжка, она должна носить легчайшие шелка. Я подарю их ей». Держа сари в руке, он прикинул, сколько оно может весить: фунтов двадцать, не меньше. Он натянул его и поднес к глазам. «Похоже на лист жести! Ну и жарко в нем небось! Оно даже не просвечивает». Он свернул его и прижал к груди. Сари слегка пахло сандалом — ему это было приятно. «Это ее запах», — подумал он, закрывая глаза.

В эту минуту дверь отворилась — перед ним стояла Бхарати.

— Что это ты делаешь с моим сари? — спросила она удивленно.

И, засмеявшись, прибавила:

— Ты что, его надеть собрался?

Шрирам покраснел и торопливо отложил сари.

— По крайней мере, оно меня не отталкивает, когда я прижимаю его к сердцу, — проговорил он.

— Ш-ш-ш, — сказала она. — Сейчас не время для глупостей. Здесь не шутят. Если тебе надо что постирать, дай мне.

Шрирам подал ей небольшой узелок, принесенный из душа.

— Все очень грязное, — извинился он.

Она схватила узелок и вышла. А он подумал: «Мы ведь почти женаты, она делает то, что полагается жене! Какая она хорошая, благослови ее Господь! Если мне удастся как-нибудь завязать ей, пока она спит, на шее священную нить тали, все будет в порядке.

Через минуту она вернулась.

— Ты получишь свои вещи вечером. Здесь в лагере все сами на себя стирают, нанимать никого нельзя, но ты человек новый, и я договорилась с дхоби, что тебе в качестве исключения постирают. Ты есть хочешь?

— Ужасно, — признался он. — Прямо умираю с голоду.

— Не знаю, что тебе и предложить, — сказала она. — Такой еды, как на юге, здесь ждать не приходится. Не помню уже, когда я так вкусно ела. Придется тебе привыкать к здешней еде: чаппати, овощи с простоквашей, фрукты. А риса с тамариндовым соусом и не проси.

Она провела его в какую-то хибару, где сидели и ели дети и взрослые. Ей и Шрираму поставили рядом две тарелки. «Так мужья с женами едят», — размышлял Шрирам, усаживаясь рядом с ней и принимаясь жевать пшеничные лепешки. До чего он соскучился по пряным южноиндийским кушаньям с их приправами и овощами! Но он старался о них не думать. Тюремная жизнь приучила его есть все, что ему ни дадут. «Похоже, я все еще в тюрьме», — подумалось ему.

Весь день Бхарати была безумно занята. Дел у нее, видно, было невпроворот. Возилась с детьми: одного переодевала, другому чесала волосы, с третьими играла и плясала, и непрестанно с ними беседовала; к тому же она все время разъясняла что-то всевозможным мужчинам и женщинам, которые то и дело являлись к ней. День у нее был заполнен до предела. Наконец, она помыла детей, накормила, уложила их спать в разных лачугах, укрыв и что-то сказав каждому, вернулась в собственную комнатку, уселась на койку и потянулась. Шрирам часами ходил за Бхарати следом, но так и не смог перекинуться с ней словечком. Чтобы доставить Бхарати удовольствие, он старался улыбаться детям, но в их присутствии она едва замечала его. Это привело его в ярость.

Выждав еще немного, он круто повернулся и отправился в отведенную ему хижину. В ней стояла койка, на полу лежала циновка; двери не было. В конце прохода между хижинами находился общий душ, которым он мог пользоваться вместе со всеми. Когда его перевели сюда, он рассердился: казалось, всем его надеждам пришел конец. «Неужто она затем это сделала, чтоб отделаться от меня? — думал он. — И все оттого, что я держал в руках ее сари? Иначе она бы, возможно, разрешила мне переночевать в ее комнате». Он сокрушался, что лишился ее доверия. «Доверие! Кому нужно ее доверие? Мне нужна она, а не ее доверие!»

Он включил свет и уселся на койку. На улице темнело. Хижина была такой низкой, что в ней было душно; зато зимой, верно, в ней было тепло. Шрираму вдруг показалось, что он и не выходил из тюрьмы. «Моя тюрьма всегда со мной», — размышлял он.

Он вдруг почувствовал, как он устал за свое долгое путешествие; сухой и холодный воздух, угрюмая и непривычная обстановка угнетали. У него сжалось сердце — его охватили беспричинная тоска и уныние. Недавний всплеск счастья показался химерой.

Она вошла в хижину, держа в руках вещи, которые он дал ей для стирки. Положила их на койку и спросила:

— Ты хорошо здесь устроился?

— И да, и нет. Когда ты со мной, я счастлив, а когда ты уходишь, мне свет не мил.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Может, присядешь? — спросил он и подвинулся.

Она села. Он наклонился и положил руку ей на плечо.

— Подожди, — сказала она и легонько оттолкнула его руку. — Какой ты странный! Совсем не изменился!

Он отодвинулся и спросил:

— Я все еще неприкасаемый?

Она ответила:

— Только Бапуджи может это решить.

— А ты с ним говорила?

— Да, и не раз, но он пока не дал ответа.

При этих словах она склонила голову. Вид у нее был подавленный, голос тихий.

Наступило неловкое молчание. Наконец он спросил:

— Но почему? Разве он против нашего брака?

— Возможно, дело не в этом, — сказала она. — Просто у него не было времени, чтобы об этом подумать, ты ведь знаешь, сколько у него дел.

Услышав, что Бапуджи в принципе не возражает против их брака, Шрирам вздохнул с облегчением. Впрочем, ему этого было мало. Он слушал ее затаив дыхание. Он боялся, что любое его слово может все испортить. Тут следовало говорить лишь еле слышным шепотом. Чуть повысишь голос — и можешь все погубить. Надо было держаться осторожно. Ничем не испугать ее, не оттолкнуть, не перечеркнуть путь в тысячи миль, который привел ее к ней. И потому он не стал возражать. Ему-то хотелось накричать на нее, спросить, зачем она заставила его проделать такой долгий путь; хотелось сказать ей: жаль, что он вообще когда-то ее увидел. Ему хотелось крикнуть ей, что сейчас он схватит ее и увезет силком на юг.

— Больше всего, — говорила она, — Махатмаджи сейчас мучается из-за страданий женщин. Сколько женщин потеряли честь, дом, детей, все свое достояние, не сочтешь! Сколько из них пропало без вести! Их умыкали, увозили какие-то бандиты, насиловали, убивали, а некоторые, возможно, сами кончали с собой.

Казалось, она вот-вот разрыдается.

Шрирам понял, что должен как-то выразить свое сочувствие.

— От чего такое происходит? — спросил он и сам устыдился бессмысленности своего вопроса.

Она словно и не слышала.

— Пятнадцатого августа, когда вся страна ликовала и люди собрались здесь, чтобы отпраздновать День независимости, знаешь, где был Бапу? В Калькутте, где начались новые беспорядки. Бапу сказал, что его место там, где люди страдают, а не там, где они что-то празднуют. Он сказал, что, если страна не может обеспечить безопасность женщинам и детям, в ней нет смысла жить. Он сказал, что готов умереть, если это поможет людям лучше понять его учение. Он отправился босой по деревням со своей миссией. Мы последовали за ним. Каждый день мы проходили молча пять миль по полям и затопленным низинам. Он шел по болотам Восточной Бенгалии со склоненной головой. В каждой деревне мы останавливались на день или два, и он говорил с теми, кто потерял свои дома, имущество, жен и детей. Он не бранил тех, кто совершил преступления, он плакал о них, и они клялись никогда больше такого не делать. Я собственными глазами видела, как здоровенные громилы давали обет отказаться от насилия и защищать своих противников. Не спрашивай, какой они были религии: то, что одна община творила в одной части страны, приносило несчастье той же самой общине в другой. Я видела, что происходило в Ноакхали и Бихаре, а потом и в Дели. Разве можно стать на чью-то сторону? Люди совершали немыслимое по отношению к другим людям. Что толку спорить о том, чьи преступления ужаснее? Бапу запретил нам говорить о религии людей и употреблять такие слова, как «мусульманин», «индус», «сигх»: ведь каждый из нас просто человек. Однажды он сознался, что порой жалеет тех, кто совершал насилие, а в одной деревне он сказал женщинам, что лучше своими руками покончить с собой, чем быть обесчещенными…

— Ты, видно, много где побывала, — заметил Шрирам, не зная что сказать.

— Да, я целый год была с Бапуджи. Сначала он не хотел брать меня с собой, но я, как вышла из тюрьмы, не давала ему покоя. Сколько я деревень перевидала — не счесть. Мы шли за Учителем по горящим деревням. Конечно, с нами могло случиться все, что угодно. Кое-где даже Махатмаджи вызывал их гнев. Мы видели плакаты, где было написано, что его убьют, если он не уйдет и не оставит их в покое. А он в таких деревнях задерживался даже дольше, чем в остальных. И всегда одерживал верх.

— А тебе когда-нибудь грозила опасность?

— Какая опасность? Что на меня нападут? Да, бывало иногда, но Махатмаджи говорил, что в крайнем случае женщинам лучше покончить с собой, чем лишиться чести. Там, где был он, страха не было. Но… если бы что-то случилось, я всегда готова была наложить на себя руки.

— Нет, нет, — вскричал в ужасе Шрирам.

— Это казалось вполне естественным, когда мы видели, как горели дома, дети лишались родителей, мужчин убивали, а женщин увозили. Я собственной страны не узнавала. Где бы мы ни оказались, моей главной заботой были дети. Я их собирала и привозила сюда. Все эти дети, которых ты видел… Мы о них ничего не знаем. Они каким-то образом уцелели — то была воля Провидения. Они сюда попали из разных деревень Бенгалии и Бихара. У нас их было больше, но некоторых еще в Калькутте нашли и забрали родные. А об этих так ничего и не известно. Если их родители живы, им скажут, что дети здесь, и они придут за ними. Если же нет, мы их воспитаем. Мы для них собрали игрушки и одежду. Не спрашивай, какой они религии, мусульмане или индусы. Что толку спрашивать — мы не знаем. Мы дали им имена цветов и птиц. Бапу как-то сказал, что даже номер лучше, чем имя, если имя накладывает на человека клеймо, указывая, какого он вероисповедания. Знаешь, одного мальчика мы назвали Малькус — это значит «напев», а одну девочку Гулаб, то есть «роза». Эти дети должны чувствовать себя людьми — и только.

Шрирам вздрогнул.

Но Бхарати тут же сказала:

— Я тебе дам теплую одежду и одеяла из тех, что мы собрали для беженцев. Сойдешь на этот раз за беженца, вреда от этого не будет.

И она улыбнулась.

Его же охватил страх.

Она была слишком великолепна, чтобы быть его женой.

— Теперь ты понимаешь, почему я не могла сказать Бапуджи о нас? Это было бы святотатством. И все же, однажды, в одной бенгальской деревне я заговорила о тебе. Он хотел что-то ответить, но тут ворвался человек и закричал, что в него всадили нож. А в другой раз, в Калькутте я ему про тебя сказала, и он спросил, когда ты выходишь из тюрьмы. Это было поздно ночью, я выждала, когда никого не будет — а тут вдруг являются какие-то важные люди, местные министры, еще кто-то, им было необходимо с ним срочно посоветоваться. Другого случая так и не представилось.

— А он меня вспомнит?

— Он никогда никого не забывает. Мне казалось, время еще не… Давай пойдем вместе завтра к нему в Бирла-Хаус, и если будет возможность, спросим его вместе.

— А если он скажет «нет»? — спросил с волнением пылкий влюбленный.

Бхарати встала.

— Так я пришлю тебе сейчас одеяла.

* * *

На следующий день Шрирам привел себя в порядок, прежде чем отправиться в Бирла-Хаус, но, взглянув в зеркало, подумал, что, пожалуй, выглядит слишком торжественно, и слегка взъерошил себе волосы. Его одолевали сомнения. Бхарати ушла раньше, чтобы договориться о встрече с Махатмой. Она оставила человека, чтобы тот провел его в Бирла-Хаус. Шрирам надел домотканую рубаху и жилет, накинул на плечи шаль и решил, что выглядит достаточно скромно. Больше всего он боялся, что Махатмаджи скажет: «Замуж за тебя?! Бхарати — за тебя?! Ах ты, ничтожество! Вон с моих глаз!»

Бхарати встретила его у ворот Бирла-Хаус.

— Он ужасно занят, — сказала она, — но минутку нам уделит. Он знает, что нам очень нужно его видеть.

Множество народу входило и выходило из здания: индийцы в домотканых одеждах и белых шапочках, иностранные корреспонденты в европейском платье; к дому то и дело подъезжали машины. Шрирам ничего не замечал.

— Если он меня о чем-нибудь спросит, — сказал он Бхарати, — что я ему отвечу?

— Все, что угодно, он не рассердится, только говори ему правду.

Шрирама поразило, что она была здесь как дома. Он снова подумал о том, что она для него слишком хороша: надеяться, что она за него выйдет, было неправильно. Люди то и дело останавливались, чтобы переброситься с ней словечком. Она разговаривала по-английски, на тамили, хинди, урду и еще на каких-то языках. Она спокойно беседовала с мужчинами, женщинами, юношами и стариками всех национальностей. Для каждого у нее находились словечко или улыбка.

— Сколько народу ты знаешь! — восхитился Шрирам.

Она ответили улыбкой, которая показалась Шрираму очаровательной.

— Да, но зачастую я не знаю, как их зовут, — призналась она.

Они прошли по аллее, ведущей к Бирла-Хаус и вошли в сад.

— Какой дивный особняк! — воскликнул он.

Они болтали о пустяках: обоих занимала одна мысль — мысль о предстоящем разговоре с Махатмой. Если он скажет «да», что тогда? Шрирам даже и думать об этом не смел. Тогда незачем ему больше жить в отдельной хижине, он сможет обнять ее, взять ее, он будет иметь на нее права и всегда будет с нею. На лужайке перед домом он остановил Бхарати.

— Одну минутку, Бхарати, — зашептал он. — Слушай, если Бапу разрешит нам пожениться, сделаем это тут же?

Он ощутил на своей щеке ее горячее дыхание, когда она шепнула в ответ:

— Да, конечно.

— Но как это организовать? Что надо для этого предпринять?

— Предпринять? Разве нам нужны барабаны и флейты, приданое и угощение? — спросила она.

— Но разве не нужно купить, по крайней мере, цветы? Где здесь можно купить цветы? Я никого не знаю. Не знаю, куда надо пойти. Разве я могу просить невесту, чтобы она все устроила? Ах, если бы мы были не в Дели, а в Мальгуди! Ты бы увидела, как бы я все устроил!

— Не беспокойся об этом. Бапу сам нам скажет, как поступить.

Они пересекли небольшую лужайку, на которой уже сидели люди. В конце ее находилось возвышение.

— Здесь по вечерам Бапу читает молитвы.

Она вошла в особняк с заднего входа. Они проследовали на небольшую веранду, пересекли дорожку и остановились в нескольких шагах от окна. Она кивнула на окно и прошептала:

— Гляди, вот он!

Он сидел в очках на полу, поджав под себя ноги, и внимательно слушал двух мужчин, сидевших перед ним.

— Это Неру, — тихо пояснила Бхарати, — а вон тот Патель.

В комнате были еще люди, все они что-то обсуждали.

— Мы не должны им мешать, — сказала Бхарати и прижалась к стене. Шрирам последовал ее примеру. Люди в комнате говорили еле слышно. Из комнаты вышла какая-то женщина и улыбнулась Бхарати. Бхарати что-то сказала ей на хинди.

— Это внучатая племянница Бапу, она ухаживает за ним.

— А ничего, что мы здесь? — спросил Шрирам. — Они, видно, обсуждают что-то важное.

— Бапу мне сказал подождать его здесь, пока не выпадет свободная минута. Когда будет можно, я загляну в окно. Он меня позовет или сам на минутку выйдет.

— Мне даже страшно подумать, что он выйдет сам! — признался Шрирам.

— Только так мы с ним и можем поговорить. Он всегда занят и вечно окружен людьми.

— Он выглядит ослабевшим, — рискнул заметить Шрирам, кинув взгляд в окно.

— Да, последний пост его совершенно измучил. Он порой лежал совсем неподвижно — без сознания.

Она замолчала — мимо прошли две девушки. Пробежал человек с карандашом и блокнотом для стенограмм в руках. Слуга в ливрее правительственной резиденции пронес в комнату стакан воды.

Шрирам заколебался.

— Может, не беспокоить его сегодня? — спросил он. — Вряд ли он освободится.

— Он всегда занят. Он мне велел дождаться его сегодня. Я только сказала ему, что ты здесь, он тут же ответил: «Сегодня же приведи его». А я ему говорю: «Лучше как-нибудь завтра, Бапуджи, сегодня вы заняты». Я ведь знала, что сегодня у него важные совещания с премьер-министром и другими. Но он так твердо сказал: «Непременно сегодня», и даже указал место, где нам стать. Он сказал, как только у него будет свободная минутка, он нас позовет.

Внезапно они услышали голос Махатмы.

— Я знаю, ты там ждешь, входи же, входи вместе со своим другом, — произнес он. — Теперь ты можешь войти, все страшно серьезные дела в жизни кончены. Входи, входи, дочь моя.

— Это Бапу, — проговорила Бхарати, схватив Шрирама за руку и увлекая его за собой.

Сердце у него отчаянно забилось. Прежде чем ступить в комнату, она шепнула:

— Будь самим собой и говори правду. Скажи ему о нашей женитьбе.

— Да, да, — отвечал Шрирам, задыхаясь.

Махатма сидел на полу, держа в руках какой-то документ. Он поднял глаза. Бхарати сложила руки в приветствии. Шрирам сказал:

— Намасте, Высокочтимый Учитель.

Махатма с улыбкой ответил на их приветствия. Он указал на место возле себя и произнес:

— Проходите, садитесь вот здесь. Я слишком долго откладывал свидание с вами. Расскажите мне о себе. Надеюсь, твои дети чувствуют себя превосходно, Бхарати? Господь благословил тебя: у тебя их уже тридцать!

— Да, Бапу, — отвечала она. — Все они здоровы. Только у одной малышки была простуда… Вы еще назвали ее Анар.

— Да, я ее помню. Ты ведь знаешь, что такое анар? Это бутон граната — такой красивый! Господь являет нам себя в детях. Мне сегодня принесли гору фруктов — ты ведь знаешь, как все суетятся, когда я пощусь. Им почему-то кажется, что после поста нужно устроить пир! Я сохранил фрукты для тебя. Отнеси их малышам — пусть попируют.

И он указал на гору ярких яблок и апельсинов, лежавших в углу.

— Хорошо, Бапу.

— И не забудь отнести им цветы.

Махатма повернулся к Шрираму и сказал:

— А теперь расскажи мне о себе.

Шрирам не знал, с чего начать.

— Чем ты там у себя занимался?

— Я в тюрьме сидел. Меня только на прошлой неделе выпустили, — отвечал Шрирам.

— Как? Разве тебя не освободили раньше?

— У меня был обычный приговор, — отвечал он, вкладывая в слова всю горечь, которую при этом испытывал.

— Это очень хорошо. А что ты сделал?

Шрирам запнулся, но, вспомнив наказ Бхарати говорить правду, отвечал:

— Сначала я проповедовал: «Уходите из Индии!», а потом занялся крушениями поездов и…

Махатма нахмурился.

— Ты много плохого совершил. С той поры случалось и худшее, но это слабое утешение.

— Бхарати отправилась в тюрьму, мне не у кого было спросить совета. У меня не было никого, кто указал бы мне правильный путь.

— Вот это признание! — произнес Махатма с улыбкой. — Да, она совершила промах, оставив тебя одного.

— Нет, — возразил Шрирам, — это я совершил промах. Она мне предложила идти с ней в тюрьму, а я отказался.

— Ах, вот как! Это правда, Бхарати?

— Да, Бапу, он сказал, что…

— Хорошо, когда будет время, ты мне подробно расскажешь про все твои политические акции, и мы решим, как нам поступить. — Он засмеялся. — Может, там было что-то серьезное, из-за чего мне нужно снова объявить пост. Ты знаешь, что пост замечательно очищает?

— Если вы мне велите, я буду поститься, — сказал Шрирам.

— Надеюсь, ты ничего такого не сделал… Мы после этим займемся.

— Если будет такое решение, я готова сама поститься, — сказала, зардевшись, Бхарати.

— Ты! — сказал Махатма. — За своего друга!

В этот миг в дальнем конце залы кто-то зашевелился.

— А вот и мой радетель, — заметил Махатма, — показывает мне часы и делает знак, что пора вставать.

Он показал пять пальцев и сказал:

— Дай мне еще пять минут.

И повернулся к своим гостям.

— Мне жаль, что через пять минут я должен вас оставить. Видно, люди уже собрались на площадке для молитвы. Слышите их голоса?

Шрирам заволновался при мысли о том, что время уходит. Каждая минута была на счету. Пока он размышлял, драгоценные секунды убегали. Осталось три с половиной минуты. Нельзя ждать, чтобы Махатме снова показали часы. Он кинул косой взгляд на Бхарати в надежде, что она не упустит драгоценный миг. Но она смотрела на него с немой мольбой. Махатма с улыбкой следил за ними. Внезапно Шрирам услышал собственный голос:

— Мы ждем, чтобы вы благословили нас на брак.

Махатма радостно перевел взгляд с Бхарати на Шрирама.

— Вы так привязаны друг к другу?

— Я пять лет ждал — и ни о чем другом не думал, — выпалил Шрирам.

— А ты — что скажешь, Бхарати? Молчишь?

Бхарати покраснела, переступила с ноги на ногу и опустила голову.

— А, вот как ведет себя настоящая невеста, — заметил Махатма. — Так ты согласна?

Шрирам смотрел на нее затаив дыхание.

Махатмаджи с минуту выжидал, затем произнес:

— Лишь очень нескромные девушки выражают свои желания вслух! Прекрасно, прекрасно, благослови вас Господь! Когда же свершится радостное событие? Завтра?

— Да, если вы нас на то благословите.

— Прекрасно. Завтра утром я первым делом вас соединю. Я буду вашим жрецом, если вы не возражаете. Как отец я мало уделял внимания невесте, но завтра я буду на месте и сам поведу ее к алтарю. Завтра, прежде всех остальных дел. Плоды и цветы у меня уже здесь, так что в конце концов нельзя сказать, что я совсем уж о ней не заботился.

Когда человек с часами снова подал знак, Махатма сказал:

— Да, я готов.

Он поднялся. Шрирам и Бхарати тоже встали. Махатма сказал:

— У вас уже есть дом и тридцать детей. Будьте им отцом и матерью!

И удалился во внутреннюю комнату. Через минуту он вышел. Бхарати ждала его у дверей. Он прошел мимо, не поднимая глаз. Бхарати последовала за ним, Шрирам шел за нею.

Махатмаджи внезапно остановился, повернулся и сказал:

— Бхарати, у меня такое чувство, что я не смогу быть у вас завтра утром на свадьбе.

— Но почему? Бапуджи, почему? — спросила она.

— Не знаю.

Голос его звучал все тише.

— Я, видно, поторопился, дав вам обещание соединить вас.

— Бапу, но без вас…

— Ну, ну, — сказал Ганди. — Можешь всего этого не говорить. Я очень хочу быть на вашей свадьбе, но я не знаю. Если Господь того пожелает, я там буду. А если нет, то знайте, что мое благословение всегда с вами обоими. Что бы ни случилось, запомните: свадьбу не откладывать.

В голосе его послышалась твердость, и Бхарати ответила:

— Хорошо, Бапу.

Махатма похлопал ее по спине, улыбнулся Шрираму и поспешил к выходу.

Он шел, опираясь на плечо своей внучки. Шрирам и Бхарати следовали за ним, поглощенные своими планами. Махатмаджи вынул часы и произнес:

— Не люблю опаздывать…

Когда они вышли на площадку перед домом, Бхарати сказала Шрираму:

— Давай пойдем сегодня на молитву. Вон там есть место для нас обоих.

И они свернули в сторону.

Когда Махатмаджи приблизился к возвышению, все поднялись. В эту минуту какой-то мужчина стал проталкиваться вперед. Он задел Бхарати, и Шрирам раздраженно воскликнул:

— Зачем же так толкаться?

Словно не слыша, мужчина продолжал проталкиваться к возвышению.

— Простите, что запоздал, — тихо произнес Махатма.

Мужчина остановился перед Махатмой и, сложив руки, почтительно приветствовал его. Махатма Ганди ответил на его приветствие. Мужчина попытался подойти еще ближе. Внучка Ганди сказала:

— Сядьте на свое место.

И попробовала оттолкнуть его. Мужчина ударил ее так, что она чуть не упала, и выхватил из кармана револьвер. Махатма уже поднимался на возвышение, когда мужчина прицелился и выстрелил. Раздались еще два выстрела.

Махатма упал на возвышение.

Через несколько секунд его не стало.

 

Словарь индийских терминов

 

Альмира. Буфет или шкафчик.

Ахимса. Доброта. Непротивление злу насилием. Этический идеал индусов.

Бабу.  Обращение или титул, наподобие «мистер» или «эсквайр».

Бадам-халва.  Сладость, приготовляемая из миндаля, сахара и топленого масла.

Бадмаш.  Никчемный человек, бездельник, негодяй.

Банд.  Набережная.

Баниен.  Свободная шерстяная куртка или жилет.

Бида.  Лист бетеля, сложенный так, что его можно жевать.

Биди. Распространенная в Индии сигарета, завернутый в лист табак. Дешевый табак.

Бонда.  Горячая, острая еда.

Бхай.  Брат.

Бхайан.  Совместная молитва, песня.

Бхарджи.  Сладость, приготовленная из сахара и молока.

Гита.  Так обычно называют Бхагават-Гиту.

Грам.  Зерно или еда из сушеного гороха.

Гунда.  Хулиган.

Гуру.  Учитель, духовный наставник.

Гхи.   Вид масла из молока буйволицы.

Девата.  Небесное существо, дружелюбно относящееся к человеку.

Джаггери.  Сахар, сладости.

-джи.  Суффикс, выражающий почтение (см.: Гандиджи, Махатмаджи).

Джиба.  Род мужской рубахи в Индии.

Джилеби.  Распространенная на севере Индии сладость.

Джутка.  Повозка, телега.

Дипавали.  Индусский праздник с фейерверками.

Дорай.  «Король». Употребляется в отношении европейцев.

Досай.  Блинчик из смеси рисовой и гороховой муки (Южная Индия).

Дхоби.  Мужчина, стирающий белье.

Дхоти.  Ткань, которую мужчины носят вокруг тела ниже пояса.

Идли.  Приготовленный на пару пирог. Блюдо распространено на юге Индии.

Кара сев.  Жареное блюдо.

Карма.  Теологическая идея индуизма, означающая воздаяние или судьбу; согласно этому учению, человеческие поступки воздействуют и на следующее воплощение.

-ки-джай.  Победу тому-то.

Койр.   Волокно кожуры индийского кокоса.

Кхаддар, кхади.  Ткань из ручной пряжи, которую популяризировал Махатма Ганди.

Лавани.   Ода, стихотворение в память о ком-то.

Латхи.  Тяжелая палка, часто из бамбука, окованная железом.

Мантра.  Священный стих.

Махатма. Великая душа.

Мулл.  Тонкая прозрачная материя.

Намасте.  Приветствие: «Склоняюсь пред тобой».

Пиол.   Открытая веранда перед домом.

Пипул. Пипуловое дерево (ficus religiosa), индусами почитаемое священным.

Пуджа.  Молитва, богослужение.

Пулав.  Исламское блюдо из риса и мяса (наподобие плова).

Радхупати Рагхава и т. д.  Молитвенные строки, в которых упоминается имя Рамы и его атрибуты.

Рам Дхун или Рам Нам.  Так повторяют в молитвах имя индуистского аватара (реального воплощения божества) Шри Рама.

Рамайана.  Индийский эпос, повествующий о приключениях Рамы.

Садху.  Религиозный.

Химса.  Антоним Ахимсы: жестокость, недоброжелательность.

Хинди.  Официальный язык Индийской республики и большей части Северной Индии.

Чалак.   Капитан отряда добровольцев.

Чаппати.  Пшеничная лепешка.

Чарка.   Колесо прялки.

Чатни.   Острая приправа, соус.

Чолам.   Индийская пшеница.

Ссылки

[1] Стоун — мера веса, равная 6,33 кг. Здесь используется иносказательно.