Мать, которая умерла, когда он родился, и отец, которого убили в Месопотамии, были для Шрирама чуть ли не персонажами из какой-то легенды. Правда, относительно матери имелось реальное доказательство — фотография в рамке, висевшая на стене так высоко, что долгие годы он ее просто не видел; когда же он вытянулся, так что смог рассмотреть поблекшее изображение, оно ему не понравилось; лучше бы мать походила на европейскую королеву с румяными, словно яблоки, щеками и замысловатой прической — ее портрет висел в лавке напротив их дома, куда он часто ходил покупать мятные леденцы на деньги, которые ежедневно выдавала ему бабушка. Об отце приходили, по крайней мере, регулярные напоминания. Каждый месяц первого числа почтальон приносил длинный коричневый конверт, адресованный бабушке. И каждый раз, принимая конверт, бабушка плакала. Ребенком Шрирам никак не мог понять, что там такого было в этом конверте, чтобы вызывать у бабушки жгучие слезы. Лишь годы спустя он понял, что бабушка получала назначенную ему от армии пенсию. Получая конверт, она неизменно говорила: «Я и без твоей пенсии тебя прокормлю. Господь о нас позаботился». И относила конверт в Фондовую контору через два дома от них (что это за «контора», он понятия не имел). Возвращаясь, она говорила: «Если деньги не пристроить, они исчезают, как дым. Вот вырастешь — и делай с ними, что хочешь».

* * *

В детстве его очень занимал этот портрет в лавке напротив. Лавочника звали Канни; сухой, сварливый, мрачный человек, он целыми днями сидел на корточках, проворно отпуская товары покупателям. Его глухой голос раздавался до одиннадцати часов ночи, когда наконец он закрывал свою лавку, — он спорил, обличал, запугивал должников. «За кого ты меня принимаешь? Да как ты посмел опять явиться без денег? Думаешь меня провести? Не выйдет! Да я десяток таких, как ты, проглочу и не замечу!» В лавке с ее сигарами, руганью, стреляющей газировкой и дешевыми сигаретами биди только и было приятного что портрет дамы с румяными щеками, большими темными глазами и падающими из-под короны локонами. «Эти глаза глядят на меня», часто думал Шрирам. Ради удовольствия встретиться с ними взглядом он снова и снова возвращался в лавку и что-нибудь покупал.

— Чей это портрет? — спросил он как-то, оторвавшись от подкрашенной газировки.

— Откуда мне знать? — сказал Канни. — Должно быть, какая-то королева. Верно, королева Виктория.

С таким же основанием он мог бы объявить, что это Мария-Тереза или Анна Болейн.

— Сколько ты за него заплатил?

— Почему тебя все это интересует? — с легким раздражением ответил Канни.

Будь на его месте кто-то другой, он бы завопил: «Ты кончил? Ну и проваливай! Не стой и не морочь мне голову своими вопросы!»

Но Шрирам занимал особое положение. Он был хороший покупатель, оставлял каждый день уйму денег в лавке и заслуживал уважения из-за своего счета в банке.

— А где ты его взял? — спросил Шрирам. Канни был в благодушном настроении.

— Да ты этого человека знаешь — таможенный инспектор с улицы Пиллайа. Он мне задолжал уйму денег. Я долго ждал, наконец явился однажды к нему и забрал эту картину, она у него в комнате висела. Хоть что-то с него получил.

— Если когда-нибудь захочешь ее продать, — робко сказал Шрирам, — скажи мне цену.

— Ну и ну! — захохотал Канни. Он был в превосходном настроении. — Я знаю, ты у нас можешь купить саму королеву! Настоящий заминдар\ Но я не хочу с ней расставаться. Она приносит мне удачу. С тех самых пор, как я ее там повесил, мое дело выросло в десять раз.

* * *

Как-то вечером бабушка спросила:

— Ты знаешь, какая завтра будет звезда?

— Нет. Зачем мне это? — ответил он, удобно облокотясь о холодный цементный подоконник и глядя на улицу.

Сколько он себя помнил, он всегда так сидел, с утра до вечера. Когда ему исполнился год, бабушка усадила его у окна и показала всякие интересные вещи на улице: телеги, запряженные буйволами, повозки с лошадьми и несколько первых автомобилей того времени, которые вовсю гудели и грохотали по мостовой. С тех пор он отказывался есть, если она не разрешала ему следить за тем, что происходило на улице. Она подносила к его губам ложку с рисом и простоквашей и восклицала: «Посмотри, какое большое авто. А наш малыш Рам в нем поедет?» Заслышав свое имя, он моргал и раскрывал рот, и она быстро всовывала ему в рот рис. Он так привык к этому окну, что, когда вырос, не искал иных развлечений: сидел себе, порой с книжкой, у окна и смотрел на улицу. Бабушка часто его за это журила.

— Что ты никуда не ходишь и со своими сверстниками не знаешься?

— Мне и тут хорошо, — отвечал он коротко.

— Встал бы с этого места, ты бы многое увидел и узнал, — говорила она сердито. — Знаешь, твой отец в твоем возрасте мог прочесть календарь, перевернутый вверх ногами, и в одну секунду сказать, какая звезда в какой день главная.

— Он, верно, был очень мудрый человек, — рискнул Шрирам.

— Не наверно, а точно, — поправила его бабушка. — Как и твой дед — ты же знаешь, какой он был умный! Говорят, дед перевоплощается во внука. У тебя такой же нос, как у него, и брови такие же. И пальцы у него были длинные, как у тебя. По на этом все сходство и кончается. Лучше бы ты унаследовал его ум.

— Жаль, что ты не сохранила для меня его портрета, бабушка, — сказал Шрирам. — Я бы на него молился и стал бы таким же умным, как он.

Старушке понравились эти слова, и она сказала:

— Я тебя научу, как стать лучше.

Она подтащила его за руку к лампе в холле, бросавшей небольшой круг света. Вынула из-под черепицы в покатой крыше календарь, обернутый в плотную бумагу. Уселась на пол, потребовала, чтобы он принес ей очки, открыл календарь и нашел в нем определенную страницу. Страница была испещрена крошечными загадочными символами, разделенными на таинственные колонки. Она низко склонилась над ними.

— Что это ты делаешь? — спросил Шрирам жалобно.

Она указала пальцем на букву и спросила:

— Это что?

— Са… — прочитал он.

— Это значит Садхайа. Твоя звезда.

Провела пальцем по строке и указала на завтрашнее число.

— Это как раз завтра — ты родился под этой звездой. Завтра тебе исполнится двадцать лет, хотя ты ведешь себя так, словно тебе десять. Я собираюсь отпраздновать эту дату. Хочешь пригласить своих друзей?

— Ну нет, — отрезал Шрирам.

* * *

На следующий день он в одиночестве праздновал день своего рождения. Хозяйкой и гостьей была бабушка. Снаружи никто бы и не догадался, какой важный день отмечали в доме № 14 по Кабирской улице. Дому было лет двести, не меньше, он и выглядел совсем древним. Он стоял последним на их улице, хотя выстроивший его прадед называл его «первым». Отсюда были видны зады теснившихся на базаре зданий, и день и ночь с Базарной улицы доносился говор толпы. Рядом с домом Шрирама помещалась небольшая типография, целыми днями испускавшая жалобные стоны, рядом с ней — еще один древний дом, в котором помещалось шесть шумных семейств, а за ним — Фондовая контора, куда бабушка клала деньги внука. Улица здесь изгибалась; по слухам, близость к базару, Городской начальной школе второй ступени, диспансеру местного Благотворительного фонда и, пуще всего, к нескольким скамьям вокруг фонтана на базаре придавала домам на Кабирской улице особую ценность.

Дома здесь были все на одно лицо — пологая длинная крыша, поддерживаемая изящными деревянными колоннами красновато-желтого цвета с резьбой и медными украшениями, а под окнами пиол, выложенная кирпичами открытая площадка, на которой летом спало все семейство.

Стены были в два фута толщиной, двери с бронзовыми ручками сделаны из вековых тиковых досок, а черепицы — из обожженной глины, которая выдержала бури и ливни столетий. Все дома походили друг на друга; изящные колонны и покатые крыши как бы складывались в одно здание. Много поды утекло с тех пор, как их построили двести лет назад. Нередко они переходили в другие руки, когда прежние владельцы бесследно исчезали в ходе запутанных судебных тяжб; кое-какие сдавали в аренду дельцам («Солнечное Сияние», «Фабрика Маслел» или Отделение банка), — которые удалялись в деревню или возводили себе современные виллы в Новом районе. Однако один или два дома хранили верность времени, оставаясь в руках одной семьи. Таким был дом № 14. Семья поселилась в нем двести лет назад и все еще жила в нем, хотя из всего рода осталось лишь двое — Шрирам и бабушка.

* * *

Сезон еще не начался, однако к дню рождения бабушка добыла откуда-то сахарный тростник длиною в целый ярд.

— Какой это день рождения, если в доме нет тростника?! Внесешь его в дом и празднуй — это благоприятный знак.

Над дверью она повесила гирлянду из манговых листьев и посыпала порог цветной рисовой мукой. Проходивший мимо сосед остановился и спросил:

— Что это вы празднуете? Может, нам задуть огонь в очагах и прийти к вам на праздник?

— Конечно, приходите, — ответила бабушка любезно. — Будем рады.

И прибавила, словно желая нейтрализовать приглашение:

— Мы вам всегда рады.

Она жалела, что не может позвать соседей, но внук-затворник запретил ей кого-либо приглашать. Если б не он, она бы созвала барабанщиков и трубачей и устроила праздничное шествие, как мечтала все эти годы. Ведь это был день его двадцатилетия, когда она вручит внуку сберегательную книжку и передаст ему управление его собственностью.

* * *

Поход с бабушкой в Отделение банка в нескольких шагах от дома превратился в целое событие. Под открытым небом бабушка словно уменьшилась ростом — это она-то, которая распоряжалась всем в доме № 14! За его стенами она казалась совершенно беспомощной.

Шрирам не выдержал:

— Ты словно младенец, бабушка.

Бабушка прищурилась под ослепительным солнцем и зашептала:

— Тише! Не говори громко, тебя могут услышать.

— Что услышать?

— Все, что ты скажешь. То, что происходит за закрытыми дверями, посторонним знать не обязательно. Пусть себе помалкивают.

Словно в подтверждение худших ее подозрений, Канни весело крикнул из своей лавки:

— Ого, бабушка вышла с внучком на прогулку! Просто картинка! Как молодой человек вытянулся, госпожа!

Шрирам прямо расцвел от комплимента; он почувствовал себя на голову выше всех кругом и строго сжал губы. В правой руке он держал банковскую книжку в коленкоровой обложке, которую только что торжественно вручила ему бабушка.

— О-о, молодой господин идет в надлежащую школу с надлежащей книжкой, — заметил Канни. — Он должен стать таким же великим человеком, как его отец и дедушка, взятые вместе.

Бабушка ускорила шаги и зашептала:

— Не останавливайся и не говори с этим человеком. Он нас замучит своими разговорами. Вот почему я не хотела, чтобы твой дед продавал участок напротив, но он был упрямый человек, до того упрямый! И этот Канни, который тогда был совсем юнцом, ему нравился.

— А дедушка тоже покупал бананы?

— Не только бананы, — пробормотала она с содроганием, вспоминая его привычку покупать в лавке Канни сигары.

Ей казалось унизительным курить сигару на людях: «Сосет, будто ребенок леденец на палочке!» — бормотала она, нарушая мирное течение их супружеской жизни. Она винила Канни — ведь это он вечно поощрял ее мужа к куренью — и никак не могла ему этого простить.

По пути в Фондовую контору их останавливали и другие соседи: они выглядывали из дверей и спрашивали, как это случилось, что старая госпожа вышла из дома в сопровождении внука. Было бы понятно, если бы сегодня было первое число и она одна шла в контору. Но что же заставило ее отправиться туда в сопровождении этого юноши, которого они почти никогда не видели на улице, к тому же державшего сберегательную книжку в руке?

— Как?! — вскричала соседка, которая была бабушкиной закадычной приятельницей. — Неужто у этого мальчика будет собственный счет в банке?

— Он уже больше не мальчик, — ответила бабушка с жаром. — Он уже взрослый и может сам заниматься своими делами. Сколько мне за ним смотреть?! Я ведь не бессмертна. От каждой из обязанностей следует освобождаться по мере того, как возникает возможность это сделать.

Это было довольно сложное соображение, выраженное к тому же в запутанной форме, однако приятельница, видно, тотчас его поняла, ибо, спускаясь по ступенькам своего дома, воскликнула:

— Ты так мудро говоришь! Современным девушкам надо поучиться у тебя, как следует поступать в жизни.

Бабушку до того обрадовалась, что остановилась, чтобы шепнуть той на ухо:

— Я была лишь доверенным лицом. С сегодняшнего дня он будет сам заботиться о своих деньгах.

— Очень мудро, очень мудро, — согласилась приятельница. И тут же спросила: — А сколько там всего?

— Этого ты никогда не узнаешь, — сказала бабушка и пошла дальше.

Шрирам, ушедший немного вперед, спросил:

— Как это так получается, бабушка, что ты останавливаешься и со всеми говоришь? Что ты ей сказала?

— Ничего, — ответила бабушка, — и ты поступай так же и будешь счастливее. Твой дед погубил себя болтовней. Все, что с ним случалось, хорошее ли, плохое, через десять минут становилось известно всему городу — иначе он места себе не находил.

— А зачем надо все от всех скрывать? — спросил Шрирам.

— Затем что так лучше, и все тут, — ответила бабушка.

Все эти остановки по дороге в контору их задержали. Пробило четыре часа, когла бабушка подошла к окошечку в контору.

— Неужто надо обязательно являться в последнюю секунду? — спросил управляющий. — Почему вы не пришли чуточку раньше? Есть на то какая-то причина?

— Никакой, — ответила бабушка. — Просто я уже немолода и не могу бежать по улицам вприпрыжку.

Управляющий, привыкший к ее нраву, открыл боковую дверь и молча впустил их в контору.

Затем Шрирама стали посвящать в тайны банковского дела. Управляющий открыл последнюю страницу его сберегательной книжки и произнес:

— Какую ты видишь здесь цифру?

Уж не проверяет ли управляющий его знаний по арифметике, мелькнуло у Шрирама в уме. Страшное воспоминание о первых годах в школе! Он осторожно ответил:

— Тридцать восемь тысяч пятьсот рупий семь анн и шесть пайс.

— Совершенно верно! — вскричала бабушка.

Ее, видно, поразила его сообразительность.

— Да за кого ты меня принимаешь, бабушка? — обиделся Шрирам. — Ты думала, я даже этого не знаю?

— Конечно, — спокойно ответила она. — Ведь я-то помню, какие у тебя были отметки.

Управляющий, человек миролюбивый и обходительный, перевел разговор на более безопасную тему:

— Видишь, это твои сбережения. В неделю ты можешь снять двести пятьдесят рупий, но не больше! Вот бланки для заполнения. Смотри, не потеряй их, не то деньги попадут в чужие руки.

— И что? Разве кто-то другой может получить но ним мои деньги?

— Как правило, нет, но мы считаем своим долгом принимать в денежных делах все предосторожности, — заверил управляющий.

Почему-то вопросы Шрирама расстроили бабушку.

— Зачем столько расспрашивать? Если управлящий говорит: «сделай то» или «сделай это», ты должен повиноваться — и все.

— Всегда нужно знать, что делаешь, — заявил Шрирам. — В этом нет ничего дурного.

Бабушка повернулась к управляющему и с гордостью произнесла:

— Вот каково оно, нынешнее поколение! Они на нас не похожи. Сколько лет я к вам сюда приходила? Вы когда-нибудь слышали, чтобы я спрашивала, как и почему это так, а не этак?

В ответ управляющий промычал что-то неопределенное: он не хотел сердить свою старую клиентку, но думал и о ее преемнике. Он положил перед бабушкой письмо, постучал пальцем по нижней строчке и сказал:

— Могу я попросить вас расписаться вот здесь? Отныне распоряжаться вкладом будет ваш внук. Теперь вам не нужно будет ходить сюда так часто, как прежде.

— Наконец-то я свободна — после двадцати лет! — вскричала бабушка.

Она глядела с торжеством, будто долго бежала и наконец достигла заветной черты.

Шрирам не очень-то понял, что все это значит, но не стал особенно волноваться. Он просто заметил:

— На твоем месте я не стал бы класть столько сил, чтобы накопить эти деньги.

— Вот и хорошо, что я это не ты! Не говори такого при этом человеке, который следил за твоей собственностью и охранял ее все эти годы!

Шрираму хотелось проверить, как работает волшебная игрушка, которую ему вручили с таким торжеством. Он схватил перо, ткнул в чернильницу, выписал двести пятьдесят рупий, оторвал страничку и с вызывающим видом подал ее управляющему.

— Проверим, действительно ли я хозяин своих денег?

Управляющего поразила его решительность. Он улыбнулся и произнес:

— Но, милый мой, ты же знаешь, что мы закрываемся в четыре часа, а касса у нас ежедневно закрывается в два. Если тебе нужны наличные, ты должен приходить до двух. Можешь прийти в любой рабочий день. Измени дату — и приходи к нам завтра прямо с утра. Ты уверен, что тебе срочно нужна именно эта сумма?

— Абсолютно уверен, — сказал Шрирам. — Я снял бы и больше, если б вы разрешили брать за раз больше двухсот пятидесяти рупий.

— Могу я узнать, зачем тебе столько денег? — поинтересовалась бабушка.

— Мои это деньги или не мои? — спросил Шрирам.

— Они твои, но в то же время и нет, — ответила бабушка таинственно. — Мне не к чему тебя спрашивать, что ты делаешь с собственными средствами. Это твое дело. Ты уже взрослый и знаешь, что делаешь. Я могу больше не беспокоиться. Это абсолютно твое дело. Но я хочу спросить тебя — просто мне интересно, и только — зачем тебе двести пятьдесят рупий? Это твое дело, я знаю, но не забывай об одном. Деньги всегда лучше не тратить. Всегда спокойнее, когда деньги лежат в банке и ты их не трогаешь.

— Совершенно верно, совершенно верно, — подхватил управляющий. — Золотые ваши слова. Вот я тебе, юноша, и говорю. Приходи завтра с утра.

И он взял бланк в руки.

— Дайте сюда! — вскричала бабушка и выхватила у него бланк. — Переправь сумму на пятьдесят, Шрирам. Тебе сейчас нужно только пятьдесят, а вовсе не двести пятьдесят. Я бы этот бланк порвала, да только это твой первый чек на получение денег, и это было бы не к добру.

— Хорошая мысль! — подхватил управляющий. — В наши дни лучше носить при себе поменьше денег: вокруг столько карманников.

Он обмакнул перо в чернила и подал его Шрираму.

— Поставь свою полную роспись возле каждого исправления.

Шрирам повиновался, бормоча:

— Вот видишь! Так я и знал! Говорят, что я хозяин своих денег. Но взять то, что хочу, я не могу! Хорошенькое дело!

Управляющий принял чек и сказал:

— Приходи за деньгами завтра в десять тридцать утра.

— Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я пришел опять с бабушкой! — заметил Шрирам с сарказмом.

* * *

На следующий день Шрирам остановился у лавки Канни и заказал лимонад и бананы. Получив заказанное, он спросил:

— Сколько с меня?

— Четыре анны, — ответил Канни.

Шрирам вытащил из кармана несколько рулонов банкнот и, отделив одну, подал ее Канни. Это была настоящая демонстрация богатства.

На Канни это произвело должное впечатление. В его манере тут же появилась почтительность.

— А ты не поискал в карманах? Может, где-то завалялась мелочь?

— Будь у меня мелочь, разве я стал бы все это перед тобой вываливать? — спросил с важностью Шрирам.

— Ну ладно, ладно.

Канни взял деньги и, не медля, спрятал их в кассу. Шрирам ждал сдачи. Канни занялся другими покупателями.

— А где моя сдача? — спросил Шрирам.

Канни ответил:

— Пожалуйста, подожди. Я должен тебе кое-что сказать. Понимаешь…

В эту минуту вошел разносчик чая со своим чайником и спросил пачку сигарет. За ним появилось еще четверо покупателей. В лавке было полно народа, некоторым приходилось стоять перед ней на улице и тянуть к Канни руки, словно нищим. Все это время Шрирам ждал, устремив взор на портрет королевы с румяными щеками, которая взирала на мир сквозь гроздья подвешенных к потолку бананов. Пришли школьники и потребовали мятные леденцы в коробочках. Канни обслужил всех, словно автомат. Когда последний покупатель удалился, Шрирам спросил:

— Сколько, по-твоему, я должен ждать свою сдачу?

— Не сердись, господин, — сказал Канни.

Вынул толстую тетрадь, сдул с нее пыль, перевернул пожелтевшую страницу, указал на какую-то цифру и спросил:

— Видишь вот это?

— Да, — ответил Шрирам, удивляясь, почему это в последние дни все показывают ему цифры.

— Девять рупий, двенадцать анн, — прочитал он вслух.

— Это старый долг твоего дедушки, вот уже несколько лет, как он за ним значится. Он бы заплатил его, я уверен, если б только не умер. Но мы же не знаем, когда нас настигнет смерть. Понимаешь, я доставал ему особые сигары из Сингапура, манильские, с обрезанными кончиками.

— Почему ты не сказал о долге бабушке?

— Бабушке?! Ни за что! Ему бы это не понравилось. Я знал, что ты когда-нибудь мне заплатишь.

— Ах, вот как! Конечно, возьми эти деньги! — великодушии согласился Шрирам и повернулся, чтобы идти.

— Достойный внук! — пробормотал Канни. — Теперь душа старика успокоится.

— Только где она, эта душа? — спросил Шрирам. — Ты не думаешь, что она уже переродилась в кого-то?

Но Канни не пожелал входить в подробности посмертного существования и занялся поджидавшими его покупателями.

Уходя, Шрирам сказал:

— Помни, я куплю у тебя эту картину, как только ты захочешь ее продать.

— Разумеется, разумеется. Обещаю подарить ее тебе, когда я решу закрыть лавку, — но не раньше! Это мой талисман!

— А если объявится муж этой госпожи и потребует картину, что ты тогда будешь делать? — спросил Шрирам.

Эти слова заставили Канни остановиться и на мгновенье задуматься, какой ему придется избрать путь.

* * *

Шрирам брел по улице, сам не зная, куда и зачем он идет. Он чувствовал себя как человек, в кармане у которого лежит могущественный талисман, с помощью которого он может взлететь в небо или оказаться где только пожелает. Он сунул руку в карман своей джиббы и покрутил на ходу банкноты. Жаль, что он не попросил управляющего дать ему новенькие: тот всучил ему бумажки, побывавшие во многих руках, видно, новенькие оставляет для больших людей. Впрочем, что такое большой человек? Им может стать любой. Не исключая его самого. У него ведь есть деньги, хотя люди по-прежнему считают его маленьким мальчиком, который держится за бабушкину юбку. Бабушка, конечно, женщина хорошая, но ей пора оставить его в покое. Не понимает, что он уже взрослый. Обращается с ним, как с ребенком — ему это надоело! Почему он не может взять двести пятьдесят — а не пятьдесят! — рупий из банка, если ему так хочется?! Теперь он сам будет ходить в банк, и ей придется позволить ему поступать так, как он пожелает. И хорошо, что в кармане у него было только пятьдесят рупий, когда он разговаривал с Канни. Покажи он ему двести, тот мог бы потребовать половину в оплату дедушкиного долга. На мгновение Шрирам задумался над целью жизни на земле: неужели человек рождается, растет, достигает двадцатилетия — и все для того, чтобы оплатить долг за сигары? Но он не стал углубляться в философские размышления. «Должно быть, я все это пойму, когда стану постарше, — подумал он, — не сейчас…» Он отогнал эту мысль. «Я взрослый, у меня есть собственные деньги, иду домой, когда пожелаю. Бабушка не может меня спросить, что я там делал…» Он все кружил и кружил по Базарной улице, глазел на лавки, размышлял, не купить ли чего. Деньги в кармане не давали ему покоя: их надо было истратить. Однако в лавках ничего привлекательного как будто не было. Он остановился на минуту, размышляя о том, как трудно отделаться от денег.

Мужчина в хлопчатой майке и подоткнутом дхоти протянул ему шезлонг с парусиновым сиденьем.

— Бери, задешево отдаю!

Шрирам посмотрел на шезлонг. Пожалуй, иметь в доме не помешает. Его можно складывать, сиденье из парусины в красную полоску. В доме нет никакой мебели.

— Десять рупий, господин, тик высшего качества.

Шрирам внимательно разглядывал шезлонг, хотя и не знал разницы между тиком и розовым деревом.

— Это настоящий тик? — спросил он.

— Тиковое дерево с горы Мемпи, господин, с гарантией, потому я и прошу десять рупий. Будь это обычное дерево из джунглей, я бы отдал за четыре.

— Даю семь, — произнес Шрирам решительно и посмотрел в сторону, делая вид, что сделка его не интересует.

Сошлись на восьми. Шрирам предложил мужчине еще полрупии, чтобы тот донес покупку до дома. Бабушка открыла дверь и с удивлением спросила:

— Что это?

Шрирам разложил шезлонг прямо посредине холла и объявил:

— Это тебе подарок, бабушка.

— Что! Мне?!

Она посмотрела на сиденье и сказала:

— Это не для меня. Сиденье из какой-то кожи, а может, из коровьей шкуры — я осквернюсь, если на него сяду. Прежде чем покупать, надо было спросить у меня.

Шрирам внимательно изучил сиденье, смахнул с него пыль, похлопал по нему ладонью и сказал:

— Это не кожа, бабушка, это парусина.

— А из чего ее делают? — спросила она.

— Понятия не имею, — ответил Шрирам.

— Парусина, это просто другое название для кожи, — объявила она. — Мне это кресло не нужно. Спи на нем сам, если хочешь.

Он в точности последовал ее совету. Целыми днями он лежал в шезлонге, глядя в потолок или читая потрепанный роман, взятый из городской библиотеки. Когда наступал вечер, он отправлялся в «Бомбей Ананд Бхаван», заказывал себе всякие деликатесы и сладости и запивал их кофе. Потом выбирал бетель, усыпанный цветной кокосовой стружкой, и, с удовольствием жуя его, шел прогуляться вдоль реки или смотрел новый тамильский фильм в кинотеатре «Ригал Пикчер Пэлас». Это тихое, спокойное существование продолжалось четыре года; время летело незаметно — разве что случится какой-то праздник и бабушка попросит что-нибудь купить на базаре. «Опять Дасара!» Или: «Опять Дипавали!» «Кажется, будто только вчера я пускал шутихи!» — восклицал Шрирам, дивясь тому, как летит время.

* * *

Наступил апрель. Солнце сияло, словно безжалостная дуговая лампа — из колодца испарилась вся вода, а дорожная пыль, ставшая бесцветной и невесомой, летела по воздуху, словно мука от жерновов. Когда Шрирам собрался к вечеру уходить, бабушка сказала:

— Может, принесешь немного сахара и жасмина на завтра, чтобы возложить на алтарь?

Сегодня Шрирам планировал пойти не в сторону базара, а к Лоули Экстеншн: ему не хотелось идти за покупками. Но бабушка не отступалась.

— Завтра Новый год, — сказала она.

— Опять Новый год! — воскликнул Шрирам. — А кажется, будто мы только вчера его праздновали!

— Вчера или позавчера, а только завтра Новый год. Мне нужно кое-что приготовить. Если ты откажешься, я сама пойду. Ведь я не ради себя хлопочу! Я только хочу приготовить для тебя сладости.

Поворчав, Шрирам поднялся, оделся и вышел из дома. Подойдя к базару, он порадовался, что бабушка его туда послала.

У фонтана его остановила миловидная девушка.

— Пожертвуешь что-нибудь? — спросила она, тряся запечатанной жестяной кружкой.

У Шрирама перехватило горло, он не мог вымолвить ни звука. Ни одна девушка с ним раньше не заговаривала; она была молодой и стройной, глаза у нее весело блестели. Ему хотелось спросить: «Сколько тебе лет? Из какой ты касты? Где твой гороскоп? Ты свободна и можешь выйти за меня замуж?» Она была совсем другой, чем та красавица в лавке Канни; внезапно его критические способности обострились — он понял, насколько незначительной была та, другая, европейская королева. Непонятно, почему он вообще о ней думал. Больше он и не глянет на эту картину, даже если Канни решит ее ему подарить. Девушка тряхнула кошельком, он опомнился и сказал:

— Да, да, конечно…

И зашарил в поисках мелочи в боковом кармане своей джиббы. Найдя монету в восемь анн, он опустил ее в кружку. Девушка улыбнулась ему и пошла дальше. Походка у нее была такой легкой, что казалось, будто она не идет, а танцует. Шрираму пришла в голову дикая мысль, что она позволит ему коснуться своей руки, но она повернула и исчезла среди толпы. «Такой красавице опасно ходить по улицам!» — подумал Шрирам.

По улице катили велосипеды, повозки, машины, толпами шли люди, теснясь под крытыми воротами, ведущими на базap. Они несли овощи, связки банановых листьев и разные покупки к Новому году. Вокруг шныряли мальчишки с корзинами на головах. «Поднести, господин? Поднести что-нибудь?» — приставали они. Девушка растворилась в толпе, словно птица, взмахнувшая крыльями.

Ему хотелось пропеть ей песню, но она исчезла. Он понял, что даже не спросил, на что она собирает деньги. Почему он дал ей какую-то жалкую монетку, а не сунул в кружку бумажку в десять рупий (ведь он мог себе это позволить)? Произвел бы на нее впечатление; возможно, она даже остановилась бы и поболтала с ним. Надо было у нее спросить, где она живет? Какая глупость, что он ее не задержал! Выложил бы все свои деньги в ее кружку! Она исчезла за аркой базарных ворот. Он побрел, надеясь хоть краем глаза увидеть ее. Если он когда-нибудь ее встретит, то возьмет у нее из рук кружку для пожертвований и станет сам собирать их для нее, не важно для чего там они это делают. Он разглядывал толпу, ища белое сари среди теснящихся людей, вокруг прилавков с овощами… Но поиски были безнадежны, ее ни за что не найти. Кто она? Откуда взялась? Может, она дочь судьи или еще какая-то высокопоставленная персона — случайно попалась ему на пути, а он не знает, как надо себя с ней вести? Вот глупец! Он с болью ощущал, что не обладает тем лоском, который необходим для такого случая. Вот почему его уговаривали поступить в колледж и получить степень бакалавра. Окончившие колледж и получившие степень бакалавра, конечно, знают, как вести себя с девушками. Пройдя под аркой, он зашагал в том направлении, куда исчезла она. Остановясь у прилавка со сластями, над которым тучами кружили мухи, он на всякий случай сказал, ни к кому не обращаясь:

— Сколько народу собирает здесь деньги для всяких целей!

Продавец сластей хмуро ответил:

— Отчего же не собирать, если всегда найдутся люди, которые дают?

— Я видел девушку с кружкой для пожертвований. Теперь даже девушки их собирают, — заметил Шрирам и затаил дыхание в надежде что-нибудь услышать в ответ.

— А-а, эта, — протянул продавец. — Мне тоже пришлось ей кое-что дать. Ничего не поделаешь. Нам нельзя отказывать.

— А кто она? — спросил Шрирам, отбросив всякую дипломатию.

Продавец сластей кинул на него взгляд, который показался Шрираму лукавым, и сказал:

— Имеет какое-то отношение к Махатме Ганди и собирает деньги для его фонда. Ты же знаешь, Махатма едет к нам.

Внезапно Шрирам очнулся от векового сна и осознал, что Мальгуди вскоре будет иметь честь принимать Махатму Ганди.

* * *

В этом громадном сборище людей на песчаном берегу Сарайу, ожидающем появления Махатмы Ганди, Шрирам был крошечной песчинкой. Вокруг возвышения суетилось множество волонтеров в белых хаддарах. Хромированная подставка для микрофона блестела на солнце. Тут и там виднелись полицейские. Все, кому не лень, расхаживали среди собравшихся, прося их сохранять спокойствие и тишину. Люди их слушались. Шрирам завидовал важному виду этих волонтеров и добровольных помощников и размышлял, как бы и ему достигнуть такого же положения. Песок прогрелся; солнце палило вовсю. Люди сидели на земле и не жаловались.

Текла река, шелестели листья на фикусах, священных смоковницах, возвышавшихся на берегу; слышался гомон толпы, то и дело прерываемый хлопаньем бутылок с содовой; тонкие продольные ломти огурцов, нарезанные в форме полумесяца и посыпанные подсоленной лимонной цедрой, исчезали с деревянного подноса разносчика, негромко (уступка в связи с приездом великого человека) возвещавшего: «Огурец от жажды! Лучшее средство от жажды!» Для защиты от солнца он намотал на голову зеленое махровое полотенце. В горле у Шрирама пересохло, он с вожделением смотрел на поднос. Он жалел, что не может подойти и купить себе огуречный полумесяц. Вонзить бы зубы в его прохладную сочную мякоть!

Но продавец был от него далеко — оставишь свое место, а потом не сможешь к нему пробраться. Он смотрел, как люди платят деньги и вонзают зубы в огуречную мякоть. «В ожидании Махатмы мучишься жаждой», — думал Шрирам.

Каждые десять минут кто-нибудь пускал слух, что великий человек уже прибыл, и толпа приходила в волнение. Это уже стало шуткой, облегчавшей скуку ожидания. Любой человек, появившийся на платформе, будь то волонтер или механик, налаживающий микрофон, вызывал смех и крик тысяч глоток. Он не узнавал старых знакомых: своего старого учителя или хозяина ломбарда, что на Базарной улице, которые нацепили на себя домотканые белые шапки. Они считали, что это подобающий наряд для такого случая. «Небось тот магазин за базарным фонтаном, что торгует домотканой одеждой, продал уйму таких шапок», — подумалось Шрираму. Вдали виднелся полицейский фургон, скромно стоявший у обочины; из-за решетки выглядывали какие-то мужчины.

Вдруг все стихло: на возвышении появился Ганди и занял свое место.

— Вон Махадев Десай, — зашептал кто-то Шрираму в ухо. — А кто это там за Гандиджи?

— Это мистер Натеш, председатель нашего муниципалитета.

Услышав это имя, кто-то насмешливо захохотал.

— Когда Махатмаджи появляется, некоторые люди тотчас становятся патриотами.

— Еще бы! Иначе как им попасть в машину с почетными гостями и получить место на возвышении?

Громкоговорители взревели, покрывая шум голосов:

— Пожалуйста, тишина! Тишина, пожалуйста!

Махатма Ганди поднялся на возвышении, сложив в знак приветствия ладони. В ответ раздался оглушительный крик:

— Махатма Ганди-ки джай!

Он поднял руку — мгновенно наступила тишина. Он мерно забил в ладоши и сказал:

— Я хочу, чтобы вы это поддержали — похлопаем.

Люди сдержанно захлопали. Голос в громкоговорителе гремел:

— Нет. Этого мало. Мне нужно больше силы в ваших руках, больше ритма, больше решимости. Это должно походить на барабанный бой бойцов непротивления, идущих вперед, чтобы разорвать цепи, сковавшие мать-Индию. Я хочу, чтобы все подняли руки и забили в ладоши. Я хочу услышать мощный рокот. Нам нечего стыдиться. Я хочу почувствовать в нем единство. Я хочу услышать в нем единодушие.

В ту же минуту все мужчины, женщины и дети подняли руки над головами и забили в ладоши.

Шрирам не знал, нужно ли и ему внести свою лепту в этот оглушительный шум. Он заколебался.

— Я вижу, кто-то там в углу не очень хочет присоединиться к нам. Присоединяйся, ты будешь гордиться этой подготовкой.

Шрирам понял, что его обнаружили, и ударил в ладоши. Послышалось громкое пение:

— Рагхупати Рагхава Раджа Рам, Патхитха Павана Ситха Рам.

Простую мелодию вела девушка у микрофона. Гимн звучал снова и снова, а потом оборвался, когда Ганди начал свою речь. Он говорил на хинди, а Натеш переводил его слова на тамил. Вначале Махатма Ганди объяснил, что будет говорить принципиально только на хинди.

— Я не стану обращаться к вам по-английски. Это язык наших правителей. Он поработил нас. Я бы очень хотел говорить с вами на тамиле, вашем чудесном языке, но, увы, у меня сейчас слишком мало времени, чтобы выучить его, хотя я надеюсь, что, если Господь в своей бесконечной милости подарит мне должное долголетие, то есть сто двадцать пять лет, я смогу в следующий раз обратиться к вам на тамиле, не затрудняя нашего друга Натеша.

— Натеш умеет получать хорошие отзывы, — с горечью пробормотал кто-то.

— И с зайцами бежит, и с собаками охотится, — сказал школьный учитель.

— Махатмаджи видит их всех насквозь. Не думай, что он не знает, с кем имеет дело.

— Я вижу, там два человека беседуют, — загремел голос Ганди. — Нехорошо разговаривать сейчас, когда ваш сосед, возможно, хочет слушать. Если вы мешаете ему слушать, вы поступаете жестоко. Это разновидность химсы.

Говорившие тотчас опустили головы и замолчали. Все замерли.

Махатма Ганди продолжал:

— Я вижу перед собой огромную армию. У каждого из вас есть свои достоинства и свои недостатки, и все вы должны стремиться воспитать себя, только тогда мы сможем надеяться, что добьемся свободы для нашей страны. Армия всегда в учении, она держит себя в хорошей форме путем регулярной тренировки и дисциплины. Все мы, граждане нашей страны, являемся солдатами армии непротивления, но даже эта армия должна ежедневно упражняться, чтобы быть в хорошей форме. Нам не надо стоять на солнце и кричать «налево» — «направо». Мы должны следовать собственной системе: это Рам Дхун. Прясть на ручной прялке и следовать абсолютной Истине и непротивлению.

На митинге, устроенном вечером следующего дня, Шрирам занял место поближе к возвышению. Теперь он уже понимал, как следует действовать на подобных сборищах. Если ты колеблешься и робеешь, тебя отталкивают подальше. Если же глядишь хозяином, все расступаются, чтобы тебя пропустить. С этой целью он нацепил пару больших темных очков, которые придавали ему, он это чувствовал, важный вид. В таком виде он прошествовал сквозь толпу. Вся площадь была поделена на секторы перегородками из бамбука, которые разбивали людей на группы. Приняв вызывающий вид, он разом прорвался сквозь все преграды в первый ряд прямо у возвышения. Правда, в результате он оказался еще дальше от торговцев газированной водой и огурцами, которые действовали по краям огромной толпы. Зато здесь было еще одно преимущество: рядом находился огороженный сектор, где сидели женщины. Многие из них пришли сюда без украшений, зная, что Ганди не одобрял украшений и роскоши. Однако и без украшений женщины в своих разноцветных сари выглядели очень привлекательно, и Шрирам без зазрения совести разглядывал их, с удовольствием размышляя о том, которую из них он взял бы в жены. Если кто-то из женщин случайно смотрел в его сторону, он мнил себя центром притяжения. «О-о, мои очки произвели на нее впечатление — верно, она решила, что я важная птица». Ему вспомнились слова Ганди, сказанные накануне: «Все женщины — это ваши сестры и матери. Никогда не глядите на них с вожделением. А если вас беспокоят подобные мысли, то вот как можно от них избавиться: днем ходите, не поднимая глаз от земли, а ночью глядите на звезды». Так он ответил на вопрос, заданный кем-то из присутствовавших. Шрираму стало не по себе от этого воспоминания. «Он наверно прочтет мои мысли». Сидеть так близко от возвышения было рискованно. Гандиджи распознавал любого, кто нарушал порядок, с ним не соглашался, как бы далеко он ни сидел. Стоит ему подняться на возвышение, как он его тотчас застукает и крикнет: «Эй, ты там! Иди-ка сюда и признайся во всем. Скажи перед всеми, о чем ты сейчас думал. Если не можешь держать в узде свои мысли, не смотри вообще в сторону девушек». Шрирам решительно перевел взгляд в другую сторону, туда, где сидели мужчины. «До чего неинтересные и скучные лица! Куда ни глянь, видишь только какого-нибудь лавочника или учителя. Что толку всю жизнь смотреть на них?» Однако вскоре он снова безотчетно перевел взгляд на женщин, размышляя при этом: «Столько матерей и сестер! Вот бы мне разрешили с ними поговорить… Конечно, у меня сейчас нет никаких дурных мыслей в голове!»

Вскоре Махатма поднялся на возвышение, и Шрирам торопливо отвел взгляд от женщин и стал вместе со всеми увлеченно бить в ладоши и петь Рагхупатхи Рагхава Раджа Рам. После чего Гандиджи заговорил о непротивлении: он объяснял, как следовать этому принципу в повседневной жизни.

— Это очень просто, надо только в это верить. Если следить за собой, то ты будешь избегать всех поступков, больших или маленьких, и всех мыслей, даже самых потаенных, которые могут причинить боль другому человеку. Если быть бдительным, это получится само собой, — говорил он. — Когда кто-то обидел тебя или совершил поступок, в котором ты видишь зло, просто молись за уничтожение этого зла. Старайся чувствовать особое расположение к этому человеку — и ты увидишь, что сможешь изменить его. Именно это имел в виду Иисус Христос две тысячи лет назад, когда сказал: «Подставь другую щеку».

Он говорил, а Шрирам чувствовал, что не может порой уследить за ходом его мысли. Он не понимал, что говорит Ганди, но смотрел на него с восторгом, стараясь сосредоточиться и вникнуть в смысл его слов. Впервые в жизни он настоятельно хотел понять что-то, впервые чувствовал, что это ему не удается. Прежде он не сомневался, что все в жизни ему понятно, особенно после того, как стал распоряжаться собственным счетом в банке. Сейчас его впервые одолели сомнения в собственном уме и проницательности. Когда Махатмаджи заговорил о неприкасаемых и кастах, Шрирам, слушая его, в то же время размышлял: «В том, что он говорит, должно быть, много верного. Нам всегда кажется, что мы выше других. Как бабушка обращается с этим оборванцем, который ежедневно приходит к нам убрать мусор и вымести задний двор!» Бабушка была настолько строга, что не позволяла уборщику мусора подойти к себе ближе чем на десять ярдов и, разговаривая с ним, принимала привычный грозный тон. Да и сам Шрирам испытывал дьявольское удовольствие, изводя уборщика придирками и насмешками, хотя тот не обращал на их слова никакого внимания. Он просто делал свое дело, энергично мел метлой двор и только изредка останавливался, чтобы спросить: «Когда же хозяин отдаст мне старую рубашку, которую так давно обещал?»

Внезапно Шрирам заметил на возвышении девушку, которая недавно забренчала на базаре кружкой ему в лицо. На ней было белое домотканое сари, которое, как он заметил, ей очень шло. Раньше ему казалось, что носить кхаддар просто чудачество — такие одеяния хороши только для сумасшедших, однако теперь он понял, что это может быть необычайно красиво. На миг он задумался, в чем тут дело: в самой ткани или в том, кто ее носит? Однако решение этой проблемы пришлось отложить. Сейчас ему было не до отвлеченных размышлений. Она стояла, словно видение, возле микрофона на высоком помосте, и кто, как не она, был достоин стоять рядом с микрофоном самого Махатмы? С какой уверенностью она взирала на толпу! Если бы он мог сказать всем кругом: «Я знаю, кто там стоит возле микрофона, в который говорит Махатмаджи!» Его смущало лишь одно. Вдруг они возьмут и спросят: «А как ее зовут?» Тогда он пропал. Не мог же он ответить: «Не знаю. На днях она шла по базару, гремя своей кружкой. Хотел бы я знать, где она живет. Я буду благодарен, если вы мне скажете».

В эту минуту раздались аплодисменты, и он тоже захлопал. Гандиджи поднял руку и сказал:

— Вы хлопаете, чтобы выразить свое согласие со мной, но этого недостаточно. Я не готов принимать все это так легко. Прежде чем даже помыслить о том, чтобы просить англичан покинуть берега Индии, вы должны на деле убедиться в том, что в ваших сердцах произошла перемена. Шуметь и выкрикивать лозунги легко. Но этого мало. Я хочу, чтобы вы очистили свои сердца и мысли и уверились в том, что в них царит только любовь и не осталось горького осадка из-за того, что было в прошлом. Только тогда вы сможете сказать англичанам: «Пожалуйста, оставьте эту страну, мы будем управлять ею сами, хорошо или плохо, как сумеем, это наше собственное дело. Возвращайтесь в любое время, как наши друзья и почетные гости, но не как правители». И тогда, вы увидите, Джон Буль уложит свои чемоданы. Но будьте уверены в том, что в ваших сердцах любовь, а не горечь.

И Шрирам сказал себе, глядя на видение у микрофона: «О, конечно, не горечь. Я люблю ее».

— Но, — продолжал Маха, — если у меня будет хоть малейшее сомнение в чистоте ваших сердец или в том, что в них нет горечи, я скорее соглашусь на то, чтобы англичане остались. Это меньшее из двух зол.

А Шрирам думал: «О досточтимый Махатмаджи, не сомневайтесь в том, что сердце мое чисто и в нем нет горечи. Разве возможна горечь в отношении той, кто выглядит так божественно?»

Она стояла высоко-высоко на помосте в лучах утреннего солнца, черты ее было не разглядеть, но лицо словно сияло. Возможно, оно было совсем темным, но солнце падало на него сейчас так, что оно казалось светлым; а может, оно вообще было светлым. Если она очень смугла, бабушка ни за что не одобрит его женитьбы на ней. Во всяком случае, вряд ли она их благословит; у нее были другие планы: она прочила ему внучку своего брата, выросшую в Камбаме, жуткую деревенщину, которая будет беречь его деньги.

Если бабушку так беспокоят его деньги, пусть их забирает, все до последней пайсы, и отдает этой деревенщине. Это будет меньшим из двух зол, только он не женится на этой уродине с тугой косой на спине, которая, вместо того чтобы носить кхаддар, рядится в яркие деревенские сари. Он не будет даже смотреть на тех, кто не носит кхади; только кхади спасет страну от гибели и заставит англичан покинуть Индию, как не устает объяснять Махатмаджи, наш почитаемый святой. Ему стало грустно и тяжело на душе при мысли о том, что в двадцатом веке еще существуют люди вроде этой девицы из Камбама, которую он видел много-много лет назад, когда дядюшка приезжал в Мальгуди, чтобы нанять адвоката для какой-то деревенской тяжбы. Шрираму хотелось пойти и заверить девушку на трибуне, что он полностью и без всяких оговорок одобряет ее взгляды и привычки. Необходимо подойти к ней и сказать ей это. В конце митинга ему предоставилась такая возможность.

Махатмаджи стал спускаться с помоста. Все бросились вперед, и волонтеры стали сдерживать толпу, умоляя людей отойти от трибуны. Сам Махатмаджи словно не замечал поднявшейся вокруг суматохи. Шрирам нашел просвет в цепи волонтеров и проскользнул в него. Солнце жгло ему затылок, сквозь шум толпы слышался шелест деревьев, возвышавшихся на берегу реки, птицы, не привыкшие к такому волнению внизу, раскричались в ветвях. Толпа была так велика, что Шрирам на минуту забыл, где он находится, в какой части города, и, если бы не птичий грай, он бы и не вспомнил, что стоит на берегу Сарайу. «Если эта девушка может быть рядом с Махатмой, тогда и я тоже могу», — с негодованием думал он, пробираясь сквозь толпу. Вокруг теснились молодые волонтеры в белых шапках, расчищавшие путь для Махатмы. Шрирам пожалел, что в своей одежде он бросается им в глаза: на нем была рубашка с рукавами по локоть и дхоти из тонкой ткани, небось ненавистного фабричного производства. Он боялся, что в любую минуту его могут обнаружить и выставить. Вряд ли он сможет внятно ответить, если его спросят: «Ты кто такой?» Конечно, он может просто сказать: «С кем это ты, по-твоему, разговариваешь? Я знаю вон ту девушку, на которую опирается Махатма. Я собираюсь с ней поговорить, но не спрашивай меня, как ее зовут. Однажды она появилась на базape с кружкой для пожертвований…»

Но ничего такого не призошло. Никто не задавал ему никаких вопросов, и вскоре он вмешался в кучку людей, шедших за Махатмой по проложенному волонтерами проходу в толпе. Он решил идти, пока его не остановят. Если же кто-то его остановит, он всегда может повернуться и уйти домой. Не убьют же его за это. Убьют! Еще чего! Это слово его позабавило: до того оно было неуместно в присутствии человека, который ни за что не тронет даже англичан. Можно не сомневаться, что он не позволит волонтерам прикончить своего будущего соратника. Вскоре Шрирам так уверился в себе, что уже не боялся разоблаченья, и шел вперед до того твердо и беспечно, что стоявшие вдоль их пути люди с интересом смотрели на него. Вдруг он услышал, как кто-то позвал его: «Шрирам!» Это был старый учитель, у которого он когда-то учился в школе. Даже сейчас, столько лет спустя, Шрирам не мог просто не послушаться его: это был почти рефлекс; он заколебался, соображая, не лучше ли убежать, сделав вид, что не слышит его, однако учитель, словно прочтя его мысли, снова крикнул: «Минуточку! Шрирам!» И он остановился, чтобы переброситься словечком со своим старым наставником, который стоял, перебросив через плечо цветную шаль, — со своей бородкой, отросшей на подбородке, он походил на одного из апостолов. Учитель ухватил Шрирама за плечо и спросил:

— Ты к ним присоединился?

— К кому?

— К тем, — сказал учитель, указав в сторону.

Шрирам помялся, не зная, что ответить, и пробормотал:

— Да собираюсь…

— Прекрасно, прекрасно, — воскликнул наставник. — Несмотря на твои отметки, я всегда знал, что ты далеко пойдешь. Умница! Ты не глуп, а просто ленив. Если б ты занимался, то мог бы иметь хорошие отметки, как любой другой, но ты вечно ленился. Я помню, как ты вдруг начал заикаться, когда я велел тебе назвать столицу Англии. Ха-ха-ха! — рассмеялся он.

Потеряв терпение, Шрирам попытался вырваться из его рук. Учитель сказал:

— Я горжусь тем, что вижу тебя здесь, мой мальчик. Вступай в партию Конгресс. Трудись на благо родины. Ты далеко пойдешь, благослави тебе Господь…

— Я рад, что вы так считаете, господин, — ответил Шрирам и повернулся, чтобы бежать.

Учитель приблизил к нему лицо и прошептал:

— А чем сейчас Махатмаджи там займется?

— Где? — спросил Шрирам, который не знал, куда направляется Ганди, хотя и шел за ним следом.

— В своей хижине, — ответил учитель.

— Должно быть, отдохнет немного, — сказал Шрирам, порываясь бежать.

Если он очень отстанет от Ганди и его свиты, его могут потом вообще не принять. Какой-то мальчишка сунулся к нему:

— Ты можешь достать мне автограф Махатмы?

— Нет, конечно, — отрезал Шрирам, стараясь незаметно выскользнуть из рук наставника.

Тот шепнул ему в ухо:

— Что бы ни случилось, будь верен своей стране.

— Обещаю, господин, — ответил Шрирам, легонько оттолкнув старого учителя и устремляясь за уходящими, которые быстро удалялись от него.

Они приближались к калитке, сплетенной из бамбука и колючих ветвей. Он видел, как девушка прошла вперед, чтобы открыть калитку. Шрирам рванулся за ней, провожаемый внимательными взглядами толпы. Теперь он держался уверенно: он чувствовал, что принадлежит Конгрессу. Учитель подал ему новую мысль, и он уже чуть ли не ощущал себя ветераном этой партии. Вскоре он догнал ушедших вперед и, набравшись храбрости, пошел с девушкой рядом. Сердце его переполняла гордость. Он взглянул на нее. Казалось, она его не замечает. Он весь вспотел от волнения, дыхание у него перехватило, в глазах помутилось, он уже не разбирал ни цвета ее ища, ни черт, ни фигуры. Впрочем, он с удовлетворением отметил, что она не очень высока; сам он был среднего роста. Ганди ей что-то говорил, а она кивала и улыбалась. Он не разбирал слов, но тоже заулыбался из уважения и приязни. Ему хотелось во всем походить на них, и он в сотый раз клял себя за то, что вырядился в рубашку фабричной выделки.

Махатма скрылся в своей хижине. Это была самая худшая часть города — здесь жили городские уборщики улиц. Их жилища даже хижинами было трудно назвать: то были жалкие лачуги, кое-как слепленные из кокосовых циновок, тряпок и жести, которые жались друг к другу по берегу реки. Тощие куры бродили с кудахтаньем вокруг; дети копошились в уличной пыли; муниципальные службы сюда не заглядывали, да их здесь и не ждали, хотя люди, ютившиеся в этих шалашах, нанимались муниципалитетом для уборки города. Каждому из них платили десять рупий в месяц, а так как они трудились семьями из четырех или пяти человек, то зарабатывали неплохие деньги по меркам Мальгуди. Впрочем, они почти и не появлялись в своих лачугах, так как все время проводили возле здания муниципалитета или в открытой властями распивочной, где продавался пальмовый сок и где они оставляли все свои заработки. Эти мужчины тратили на еду и одежду менее десятой части своего заработка, а в свободное время занимались попрошайничеством, чтобы выжить. По вечерам на полутемных улицах Мальгуди слышались их голоса, громко требующие милостыню. Непослушные дети смолкали при их приближении. Пожитков у них практически не было; если в городе умирал теленок или коровы, их звали, чтобы они забрали тушу, и колония на берегу реки веселела, так как из мяса умершего животного они устраивали пир, а шкуру продавали. Сторонники реформ смотрели на все это с ужасом и гневом, но ничего не предпринимали: уборщики мусора принадлежали к касте неприкасаемых, жили за Налапповой рощей вне черты города, куда никто не ходил, и пользовались только той частью реки, что была ниже по течению. Такова была жизнь людей, среди которых поселился Ганди на время своего пребывания в Мальгуди. Его решение словно громом поразило председателя городского совета мистера Натеша, который неделю за неделей готовил к приему Ганди свой роскошный дом «Нил Багх» в аристократическом районе Лоули-Экстеншн. Ему казалось несомненным, что Махатма должен остановиться только у него. «Одно только здание стоило мне двести тысяч, а на сад и лужайки я уже истратил двадцать пять. Как по-вашему, зачем я это сделал? Я человек простой, сэр, мне ничего не надо. Роскошь мне ни к чему. Я могу жить и в хижине. Я выстроил все это только для того, чтобы хоть раз в жизни принять такого великого человека, как Махатмаджи. Только в этом доме он сможет удобно расположиться, когда приедет в наш город. Не хочу, чтоб вы подумали, будто я хвастаюсь, но все же скажу, что это самый просторный и хорошо обставленный дом в Мальгуди, а мы, жители этого города, обязаны предоставить ему лучшее, что у нас есть. Разве мы можем поместить его в меньший дом?»

Комитет по приему Ганди встретил эту речь аплодисментами. Глава окружной администрации и главный инспектор полиции округа, следующий за ним по чину, присутствовали на собрании комитета неофициально. Какой-то несогласный сказал:

— Почему бы не поселить нашего гостя в Круглом доме?

Круглым домом на окраине города называли старое здание Ост-индской компании, которое занимало участок в акр земли на Магистральной улице. Говорили, что в нем остановился Роберт Клайв, когда направлялся в Тричинополи, чтобы снять с него осаду. Жители Мальгуди очень гордились этим зданием и никогда не упускали возможности похвастаться им перед приезжими; в нем всегда поселяли почетных гостей, заглянувших в их края. Остановиться в нем считалось вопросом престижа даже для губернаторов. Здесь в их распоряжении были всяческие удобства, и ванные сверкали всевозможными приспособлениями. Здание было также известно под названием Стеклянного дома: там была комната с окнами во всю стену, откуда почетные гости могли наблюдать зверей, подходивших, по слухам, но ночам к дому. Несогласный сказал:

— Почему в Круглом доме останавливаются лишь представители правящей расы? Разве наш Махатмаджи его недостоин?

Глава администрации, неизменно стоящий на страже британского престижа, счел нужным мягко заметить в порядке ведения собрания:

— Вряд ли следует отвлекаться от обсуждаемого сейчас вопроса; если мы сочли Круглый дом в данном случае неподходящим, то только потому, что у нас не было времени подготовить его к приему мистера Ганди.

Говорить «мистер Ганди», а не «Махатма» было для него делом профессиональной чести, и, если бы ему как главе администрации не принадлежала власть закрыть заседание и отправить их всех за решетку в соответствии с Законом об обороне Индии, многие из присутствующих выразили бы протест и покинули зал, но они промолчали, а он продолжал развивать свою мысль:

— Так как решение о приезде мистера Ганди было принято внезапно, мы, естественно, не успеваем подготовить здание для его приема. Если мне позволят выразить мое мнение, дом нашего председателя вполне подходит для этой цели, и мы должны быть ему благодарны за то, что он нам любезно его предоставил.

— Я же готовлюсь к тому, чтобы переселиться в Стеклянный дом, чтобы предоставить мой дом Махатме.

На том и порешили. Сторонники главы приветственно закричали, десятью голосами против одного было решено, что Махатмаджи поселится в «Нил Багх», и председатель покинул заседание с задумчивым и мрачным видом. Он написал секретарю Ганди и, получив ответ, зачитал его на следующем заседании: «Махатма Ганди желает, чтобы о его жилье специально не беспокоились; этот вопрос можно спокойно отложить до его приезда». Члены комиссии заспорили о смысле письма и в конце концов пришли к заключению, что оно просто означает следующее: хотя Махатмаджи не хочет связывать себя обещанием, он не откажется занять «Нил Багх». Несогласный спросил:

— Почему вы решили, что он не имеет в виду чего-то другого?

Впрочем, он скоро уступил мягкому нажиму главы адмистрации. В конце концов было решено, что письмо секретаря означает: «Я знаю, что думает Махатмаджи: если это беспокойство, то он никого не хочет беспокоить».

— Возможно, он не знает, что это для нас совсем не беспокойство.

— Совершенно верно, совершенно верно, — подхватил другой гадальщик на кофейной гуще.

Все остались довольны. Затем кто-то, желая доставить удовольствие председателю, высказал лестное предположение:

— Не будем забывать, что в Дели и Калькутте Махатмаджи останавливается в Бирла-Хаус. Я уверен, что он не станет возражать против того, чтобы остановиться в таком дворце, который построил наш председатель.

Несогласный сказал:

— Не лучше ли написать ему и спросить, правильно ли мы его поняли, и получить от него подтверждение?

Все зашикали и не дали ему договорить, а инспектор полиции с расстановкой произнес:

— Даже с точки зрения безопасности всякое другое место будет представлять трудности.

За что получил одобрительный кивок со стороны своего начальника, налогового инспектора.

По приезде Ганди устроили торжественную встречу. Председатель муниципалитета представил ему одного за другим городских шишек и местную знать. Полиция пыталась сдержать толпу, которая, не смолкая, кричала: «Победу Махатме Ганди!» Председатель читал приветственную речь под пышной аркой, сооруженной возле железнодорожной станции, но почти ничего не было слышно, что его очень огорчило. Целую неделю он готовил эту речь с помощью местного журналиста, вставляя, где только мог, фразы о своем патриотизме либо о том видном месте, которое занимает Мальгуди в жизни страны. Налоговый инспектор взялся просмотреть текст перед отправкой в печать, чтобы удостовериться, что он не содержит ничего оскорбительного для Британской империи, не подрывает военные усилия и не выдает секретной информации. В нескольких местах кое-что пришлось вымарать — сравнение Мальгуди со Швейцарией (инспектор снял этот пассаж, опасаясь, что он может смутить нейтральную державу); упоминание о производстве чулок и трикотажа (с точки зрения добровольного цензора, это было откровенной рекламой собственного бизнеса; во всяком случае, ему не хотелось, чтобы неприятельская авиация появилась над городом, высматривая трикотажное заведение председателя, решив, что под его крышей идет производство военных материалов); а также все упоминания о трудах Гандиджи на политическом поприще. Портрет же Ганди как социального реформатора инспектор не тронул и даже еще развернул; всякий, кто познакомился бы с председательской речью, пришел бы к выводу, что политика Махатму совершенно не интересовала. Впрочем, что касается выступления, то инспектор мог бы не беспокоиться: крики «Да здравствует Махатмаджи!» и «Долой городского Главу!» заглушали его слова. Встречавшие до того шумели, что Махатме пришлось раз или два их останавливать. Когда он поднимал руку, толпа стихала и ждала, что он скажет.

— Я не могу одобрить такое отсутствие порядка, — говорил Ганди. — Ваш председатель что-то читает, и вежливость требует, чтобы я услышал, о чем он говорит. Вы должны замолчать. Пусть он продолжает.

— Нет! — кричала толпа. — Мы хотим слушать Махатму, а не председателя.

Вы скоро меня услышите, — отвечал Ганди. — Примерно через час — на берегу Сарайу. Так написано в программе.

— Кем?

— Не важно кем. Я ее одобрил. Там мы и встретимся. На берегу реки — через час. Ваш председать разрешил мне не отвечать на его чрезвычайно любезную речь. Вам придется выслушать, что он хочет сказать, потому что мне этого бы очень хотелось.

Это заставило толпу поутихнуть, и председатель продолжал читать свое обращение, хотя выглядел напуганным этой перепалкой. Налоговый инспектор тоже как будто немного нервничал, чувствуя, что следовало бы арестовать несогласного члена комитета, который, скорее всего, поднял весь этот шум. Он нагнулся и шепнул председателю:

— Не беспокойтесь, читайте не торопясь. Не нужно спешить.

Но председателю хотелось только поскорее дочитать до конца; он жаждал покончить со своим обращением, пока толпа опять не пришла в волнение. Не успел он закончить свою речь, как толпа словно взорвалась, что заставило полицейского инспектора поспешить к месту происшествия, чтобы выяснить, что там происходит, а это требовало крайней осторожности, ибо Гандиджи не одобрял полицейского вмешательства.

Под непрекращающиеся крики: «Победу Ганди!» Махатма отбыл в огромном «бентли», который председатель предоставил в его распоряжение. На крышах домов и на деревьях сидели люди и криками приветствовали Ганди, когда он проезжал. Полиция перекрыла боковые улицы, ведущие к Базарной, чтобы расчистить путь от крошечной железнодорожной станции к Новому району. Повсюду стояли полицейские, хотя инспектора и не удовлетворяли принятые меры безопасности. Все лавки были закрыты и все школы тоже; в городе царило праздничное настроение. Мысль о Ганди приводила школьников в восторг. Чиновники тоже радовались, и даже банки были закрыты. Стоя на солнце, люди ждали часами, чтобы увидеть, как он проезжает в «бентли»; в белых одеждах, светлокожий, сияющий, он приветствовал их, сжав ладони.

Когда они въехали в тяжелые чугунные ворота дома председателя, с точно таким же узором, как в Букингемском дворце, председатель, расположившийся на переднем сиденье, ждал, что Гандиджи спросит, кому принадлежит этот дом, но тот, казалось, ничего не замечал.

Они ехали аллеей с подстриженной живой изгородью, цветущими экзотическими цветами в горшках и расстилавшимися по обеим сторонам лужайкам, и он все прислушивался, не скажет ли чего Гандиджи, но тот все молчал, просматривая какие-то бумаги, которые ему передал секретарь. При мысли о том, что Гандиджи находится у него, председатель почувствовал, как по спине пробежала радостная дрожь. Он все так хорошо устроил. Все свои личные вещи он отправил на несколько дней в Круглый дом (который предоставил ему глава администрации при условии, что он выбелит в нем стены и выкрасит двери и ставни). Мысль о собственном самопожертвовании радовала председателя. Несколько лет назад он даже и думать не стал бы о том, чтобы ради кого бы то ни было оставить свои комнаты с кондиционером и переселиться в Круглый дом. А теперь он отдал весь дом в распоряжение Гандиджи. Конечно, дом его был достаточно просторен, чтобы вся его семья могла по-прежнему оставаться в нем, не стесняя почтеннейшего гостя и его спутников (сборище мужчин и женщин в белых домотканых одеждах, которые помогали Гандиджи в разнообразных делах; все они, казалось, были на одно лицо, и он никак не мог запомнить их имена); но ему не хотелось оставаться, ибо жить под одной крышей со столь выдающимся человеком представлялось ему невозможным, и к тому же это несколько умаляло бы чувство патриотического самопожертвования, связанное с его решением, и потому он решил переселиться в Круглый дом.

В своем доме он произвел кое-какие перемены: заменил цветистые шторы из вощеного ситца, украшавшие его окна и двери, на занавеси из домотканного кхаддара, снял изображения джентльменов-охотников, каких-то богов и королей и даже, набравшись смелости, удалил картину, изображавшую бракосочетание Георга V, развесив вместо них портреты Маулана Азада, Джавахарлала Неру, Сароджини Найуду, а также Мотилала Неру, С.Раджагопалачари и Анни Безант. Он приказал управляющему своей фабрикой достать в установленный срок «все имеющиеся портреты национальных лидеров»; это был оптовый заказ, и управляющий его благополучно выполнил, после чего все прочие картины были сняты и отправлены в подвал. А еще ему удалось потихоньку раздобыть картину, изображающую Кришну, беседующего с Ард-Ясуной о Бхагавадгите, ибо он знал о пристрастии Ганди к Бхагавадгите. На подоконник и еще кое-где он поставил несколько прялок. Ни один кинорежиссер не сравнился бы с ним продуманностью общей атмосферы. Всю прошлую ночь он трудился, чтобы создать нужный эффект; и еще раздобыл для себя длинную домотканую джиббу и белую шапочку, какую носили сторонники Ганди, и полный гандистский костюм для сына, а для жены — белое сари из кхаддара; его шофер сделал чуть не сто миль, кружа по городу в поисках белой домотканой шапочки, которая подошла бы его шестилетнему сыну с непомерно большой головой, а на его рубашке вышили на груди трехцветное знамя и прялку.

Теперь, приближаясь к основному зданию, председатель ожидал, что жена и сын выйдут, одетые как надо, приветствовать Ганди; он надеялся, что жена догадается вынуть бриллиантовые серьги не только из собственных, но и из сыновьих ушей. Он забыл предупредить ее об этом. Как только машина остановилась перед разукрашенным крыльцом его дома, председатель спрыгнул, распахнул дверцу и помог Гандиджи выйти.

— Добро пожаловать в мое скромное жилище, великий повелитель, — проговорил в растерянности председатель, не помня себя от смущения.

Махатмаджи вышел из машины и посмотрел на дом.

— Это ваш дом? — спросил он.

— Да, сэр, я выстроил его с Божьей помощью четыре года назад, — ответил председатель, чувствуя, что в горле у него пересохло.

Они поднялись на веранду. Там председатель поставил диван, покрытый домотканой тканью с набивным рисунком. Председатель усадил на него Ганди и шепотом спросил секретаря:

— Могу я предложить Гандиджи стакан апельсинового сока? Апельсины из моего собственного имения в Мемпи.

В дом то и дело входили и выходили какие-то посетители и разный народ. Председателю казалось, что присутствие Ганди словно уничтожило стены дома, превратив его в публичное место, — такова была плата за то, что в нем находился великий человек. На лужайках сидели на корточках люди; председатель с грустью заметил, что некоторые уже рвали цветы с его клумб, за которыми ухаживали муниципальные рабочие. Ганди повернулся к нему и спросил:

— Что вы сказали?

Секретарь предложил ему апельсинового сока. Ганди ответил:

— Выпью с удовольствием. И буду рад взглянуть на апельсины, выращенные в ваших собственных садах.

Председатель взволнованно засуетился и, тяжело дыша от напряжения, вынес на веранду большой поднос с золотыми апельсинами, одинаковыми, как на подбор. Он так далеко зашел в своем самопожертвовании, что отказался от помощи слуг, к которой обычно прибегал. Он поставил поднос перед Махатмой.

— Мое скромное приношение великому человеку — апельсины из собственных садов в Мемпийских горах, — сказал он. — Их собрали сегодня утром.

И, помолчав, прибавил:

— Не откажите мне в чести принять из моих рук стакан апельсинового сока.

Но Махатма отклонил его предложение, объяснив, что в это время дня он ничего не ест и не пьет. Он взял в руки один плод и рассмотрел его, медленно поворачивая и хваля. Председатель был так счастлив, словно это он сам подвергся осмотру и одобрению. Заметив мальчишку, стоявшего среди толпы внизу на аллее, Ганди поманил его. Мальчишка заколебался. Ганди позвал его на хинди:

— Аb, Аb…

Когда и это не произвело никакого впечатления, он произнес на тамиле, с которым немного ознакомился перед поездкой в эти края:

— Инге ва.

Мальчишку вытолкнули вперед; он, спотыкаясь, подошел. Ганди усадил его рядом с собой на диван и протянул ему апельсин. Это послужило сигналом. Через минуту диван облепили ребятишки. Когда поднос был опустошен, Махатма спросил у председателя:

— Есть у вас еще?

Председатель исчез и возвратился с наполненной апельсинами корзиной; ребятишки, отбросив смущение, зашумели — корзина мигом опустела.

— Там в машине цветы и гирлянды, — шепнул Ганди секретарю.

Различные общества и ассоциации вручали их ему при встрече и вдоль всего пути следования. Когда их принесли, воздух наполнился благоуханием жасмина и роз. Цветы Ганди раздал девочкам, которых увидел в толпе. Председатель с болью заметил, что встреча все больше походит на детский праздник. Он надеялся, что, получив апельсины и цветы, дети разойдутся, но они и не думали уходить. «Теперь небось дожидаются яблок!» — подумал он с горечью. Ганди был совершенно спокоен.

Секретарь, раскрыв блокнот, говорил ему:

— Через пятнадцать минут сюда прибудет делегация… А затем…

Председатель пожалел, что начальник полиции вместе с налоговым инспектором, проводившие эскорт до его чугунных ворот, повернули из вежливости назад: будь они здесь, они бы управились с толпой. Уж не собираются ли все эти люди здесь ночевать, с тревогой подумал председатель. Но неожиданно все разрешилось. Махатмаджи заметил мальчонку, стоявшего в стороне от всех, — смуглый малыш с большим животом, всю одежду которого составляла старая дырявая майка с чужого плеча, доходящая ему до пяток. Мальчонка стоял поодаль от всех, с самого края толпы. Лицо его было покрыто грязью, ноги были в пыли; сунув пальцы в рот, он внимательно следил за происходящим, широко расрыв глаза от удивления и зависти. Как ни манили его апельсины, он не решался прямо подняться на веранду по ступенькам, а пытался незаметно пробраться поближе. Махатма оглядел толпу — глаза его остановились на мальчонке. Председатель, следивший за его взглядом, растерялся. Махатмаджи поманил малыша. Кто-то из его спутников спустился и привел его. Кровь у председателя закипела. Конечно, к беднякам надо относиться хорошо и все такое, но зачем же приводить на веранду такого грязного мальчишку, к тому же из касты неприкасаемых, и так с ним возиться? На миг он даже на Гандиджи немного посетовал, впрочем, тут же подавил это чувство как грешное. Необходимо отойти от всех этих людей на какую-то дистанцию, чтобы наблюдать за происходящим вокруг без волнения. Мальчонку подняли и усадили рядом с Махатмой на диване. «О Господи, этот мальчишка собрал грязь из всех канав в округе — на кашмирском покрывале останется пятно, его потом ни за что не выведешь!» Под защитой Махатмы малыш устраивался поудобнее на диване. Он прижался поближе к Махатме, который приглаживал рукой его волосы, и о чем-то беседовал с ним. Председатель не мог понять, о чем там они беседуют. Он подошел поближе, стараясь со всем уважнием прислушаться к их словам. Ответом ему была улыбка самого Гандиджи. Мальчишка говорил:

— Мой отец метет улицы.

— Метлой или веником? — спросил Ганди.

Мальчишка ответил:

— У него и метла есть, и веник.

И выплюнул косточки от апельсина.

Махатма повернулся к кому-то и пояснил:

— Это значит, что как муниципальный служащий он подметает улицы и еще убирает в частных домах. Метлу следует сделать эмблемой муниципалитета. Где сейчас твой отец?

— Работает на базаре. Он возьмет меня домой, когда там кончит.

— А как ты здесь оказался?

— Сидел на дороге и ждал отца, а тут все пошли — и я с ними. Меня никто не остановил, когда я вошел в ворота.

— Вот и умница, — сказал Махатма. — Я очень рад тебя видеть. Только не надо выплевывать косточки на пол, да и вообще не надо плеваться. Это нечистоплотно и может причинить людям большой вред. Когда ты ешь апельсин, другие вообще не должны этого замечать. Все должно оставаться чистым, даже если ты уничтожил шесть апельсинов подряд.

Он весело рассмеялся над собственными словами и стал учить мальчишку, что делать с косточками и кожурой. Мальчишка радостно смеялся. Все вокруг с почтением следили за их беседой. Потом Ганди спросил:

— А где ты живешь?

Мальчишка махнул вдаль рукой:

— Там, за рекой.

— Можно, я приду к вам домой?

Тот заколебался и сказал:

— Не сейчас… Потому… потому что это так далеко.

— Об этом не беспокойся. У меня есть машина, которую дал мне этот очень богатый человек. Я в одну минуту доеду. И тебя подвезу, если ты мне покажешь свой дом.

— Наш дом не такой, как этот, — сказал мальчишка. — Он из бамбука или еще чего.

— Ах, вот как! — ответил Ганди. — Тогда он мне еще больше понравится. Мне там будет очень хорошо.

Он поговорил с делегацией, которой было назначено прийти в это время, и вскоре ее отпустил, продиктовал что-то секретарю, сделал какие-то записи и, взяв посох, сказал председателю:

— Давайте отправимся в дом этого молодого человека. Я уверен, что вам это тоже понравится.

— Сейчас? — ужаснулся председатель.

И забормотал:

— Может быть, завтра?

— Нет, я предложил отвезти этого ребенка домой. Я не могу сам его подвести. Я бы хотел также повидать его отца, если он встретится нам по пути.

Махатма подал мальчишке указательный палец, чтоб тот держался за него, и позволил свести себя вниз по ступенькам.

Председатель скорбно спросил:

— Может, вы войдете и осмотрите мой скромный дом?

— Я знаю, как все там будет. Дом, конечно, великолепный. Но может, вы пожалеете старого человека и не станете настаивать, чтобы я обошел эти огромные комнаты? Я стар, я устал. Вы очень гостеприимны. Поедемте с нами в дом этого малыша. Если у меня возникнет желание, вы разрешите мне остаться там.

— Я надеялся… — забормотал председатель.

Но Ганди с улыбкой увлек его за собой.

— Вы тоже поедете со мной. Разрешите, я заберу вас, чтобы вы пожили со мной в хижине.

Председатель, вконец растерявшись, только ответил:

— Хорошо, сэр, я повинуюсь.

Приветливость, с которой Ганди его пригласил, заставила председателя забыть о всех проблемах и собственной ответственности. Иначе он бы сообразил, что район, в котором жили подметальщики, был отнюдь не образцовым. Только позже, когда глава администрации разыскал его, чтобы привлечь к ответу за эту ошибку, он вдруг понял, какой промах совершил.

— Неужели вы не сообразили, председатель, что надо было задержать визит хотя бы часа на два, чтобы дать людям возможность вымести и вычистить это ужасное место? Вы же не хуже меня знаете, что там творится!

Все это председатель выслушал, не возразив ни слова. Он снова и снова с радостью вспоминал, что сказал ему Гандиджи. Только когда потом на него напала жена, он вспомнил о другом своем упущении.

— Мы там стояли с сыном, одетые, как ты хотел, и ждали, а ты просто взял и уехал, не вспомнив про нас!

— А почему вы сами не вышли? — спросил он бессмысленно.

— Да как я могла, когда ты сам мне сказал, чтобы я ждала, пока ты меня позовешь? Великий человек был у нас в доме, — всхлипывала она, — а мне даже не посчастливилось выйти к нему! А ребенку какое разочарование!

Придя в себя от изумления, власти постарались преобразить район, где жили мусорщики. Таинственным образом смрад испарился, отбросы и мусор, лежавшие повсюду, куда-то исчезли вместе с мясом и шкурами, которые сушились на солнце на крышах. До самого рассвета муниципальные и прочие работники трудились при свете керосиновых ламп; освещение в этих местах было такой редкостью, что дети танцевали вокруг ламп всю ночь напролет. Гандиджи заметил эту кипучую деятельность, но из милосердия воздержался от замечаний. Только когда все было закончено, он сказал:

— Вот теперь можно поверить, что здесь живут те, от кого по-настоящему зависит чистота в городе.

В поселке все преобразилось. Мужчины повязали на головы свои самые белые тюрбаны, женщины надели свои самые лучшие сари, потащили детей к реке и скребли их до тех пор, пока те не заорали, а затем воткнули им в волосы желтые хризантемы. Мужчины прекратили побоища, постарались держаться подальше от лавок, где продавали спиртное, так что даже самые закоренелые пьяницы выпивали только тайком и сдерживали желание бить жен и домашние горшки. Вся колония так и сияла от света фонарей, горящих на столбах, украшенных ветками и зелеными манговыми листьями.

Ганди поселился в хижине с низкой дверью. Он не хотел никого лишать жилища и выбрал хижину, которая глядела на песчаный берег реки, удостоверившись, что в ней никто не живет, — занимавший ее человек куда-то переселился. Председатель доставил туда низкую тахту, а пол покрыл толстой циновкой из камыша, чтобы посетителям Гандиджи было где сидеть.

Шрирам осторожно опустился на циновку, стараясь не привлекать к себе внимания. Ганди сидел на тахте и что-то диктовал одному из своих секретарей. Они писали и писали без остановки. Махатмаджи занимался разными делами одновременно. Беседовал с посетителями. Диктовал. Писал. Молился. Съел несколько орехов, запив их молоком, что составляло его скудный обед, а потом даже лег на тахту и заснул. Только тогда кто-то потушил лампу, и все вышли из хижины.

Шрирам понял, что не может сидеть здесь дольше. Хотя никто не спрашивал его, что он тут делает, он не мог здесь оставаться. Увидев, что девушка собирается покинуть хижину, он решил, что лучше ему встать и уйти: а то еще нарвешься на неприятность. Девушка подняла прялку Ганди, бесшумно убрала ее и на цыпочках вышла из комнаты. Она прошла мимо, не заметив его, но он не сводил с нее глаз, и она замедлила шаг. Вдруг она остановилась и прошептала:

— Сейчас тебе придется уйти.

Шрирам вскочил и вылетел из хижины.

Она сурово заметила:

— Ты разве не знаешь, что, когда Бапуджи засыпает, мы должны уходить?

Ему хотелось спросить: «Кто это Бапуджи?», однако, подумав секунду, он понял, что она говорит о Ганди, и, опасаясь, как бы эта решительная особа не прогнала его, сказал:

— Конечно, знаю. Я только ждал, пока ты выйдешь.

— А ты кто? Я что-то не помню, что видела тебя раньше.

Этого вопроса он ждал все время, но теперь, когда она задала его, вдруг понял, что не может вымолвить ни слова.

Он так смутился и растерялся, что она сжалилась и спросила:

— Как тебя зовут?

Он ответил:

— Шрирам.

_ Чтo ты тут делаешь?

— Ты разве меня не помнишь? — произнес он наугад. — Я тебя встретил на днях, когда ты собирала на базаре пожертвования…

— А-а, понятно, — протянула она, чтобы только что-то сказать. — Знаешь, я бы могла тебя и не запомнить: столько людей опускали мне в кружку деньги. Но я тебя спросила, что ты тут делаешь?

— Может, я один из волонтеров, — сказал Шрирам.

— Почему «может»? — спросила она.

— Потому что я еще не волонтер, — признался он.

— В волонтеры не всякого принимают, — заметила она. — Ты разве этого не знаешь?

— Этого не знаю? По-моему, знаю это и еще кое-что.

— Что, например? — спросила она.

— Что я не всякий, — ответил он, удивляясь собственной храбрости.

Как это он с такой смелостью беседует с этой девушкой, которая может в одну минуту выставить его отсюда?

— Значит, ты кое-что собой представляешь? — спросила девушка со смехом.

— Надеюсь, ты поможешь мне в этом, — ответил он, поражаясь, что разговаривает с ней так дерзко и опрометчиво.

Впрочем, и она разговаривала с ним открыто и через минуту с легким раздражением спросила:

— Мы что, собираемся всю ночь здесь стоять и разговаривать?

— Да, если только ты не покажешь мне, куда мы можем пойти.

— Я знаю, куда я пойду, — сказала она и указала на крошечную хижину через четыре лачуги от той, где спал Ганди. — Там в нашем лагере помещаются все женщины.

— А сколько их там? — спросил он, просто чтобы поддержать разговор.

— Больше, чем ты сейчас видишь перед собой, — отрезала она. — Почему тебя это интересует?

Шрирам с легкой досадой ответил:

— У тебя, видно, дурной характер, да и язычок острый. Ты ни на один вопрос не отвечаешь просто.

— Тише! Стоишь здесь и болтаешь, еще разбудишь Бапуджи, — сказала она.

— Что ж, если его что и разбудит, так это будет твой голос, потому что здесь только ты и разговариваешь.

— Я имею право спросить, что ты тут делаешь, и доложить нашему чалаку, если ты мне не нравишься, — ответила она с неожиданной твердостью.

— С чего это я тебе не нравлюсь? — спросил он.

— Никому, кроме членов нашей организации и тех, кому встреча назначена, не разрешается приближаться к Бапуджи.

— Я им скажу, что я твой друг и что ты меня провела, — ответил он.

— Ты бы солгал?

— А почему нет?

— В лагерь Гандиджи допускают только тех, кто никогда не лжет. Люди, которые приходят к нам, должны дать обет абсолютной правдивости, прежде чем их допустят к Бапуджи.

— Я дам обет, когда буду принят в лагерь. До той поры я буду обходиться тем, что походит на правду.

— Когда Махатмаджи услышит об этом, он очень огорчится и поговорит с тобой на эту тему.

Тут Шрирам по-настоящему испугался.

— Что я такого сделал, что ты мне угрожаешь? — жалобно спросил он.

Она смягчилась, и он заметил, что в голосе ее в первый раз появился какой-то оттенок нежности.

— Может, ты немного отойдешь и подождешь вон там? Мы не должны разговаривать так близко от хижины Махатмы. Я пойду в свою хижину, а потом выйду к тебе.

Она повернулась и тут же исчезла; двигалась она легко и быстро, словно танцовщица, видно, усвоила эти пируэты, унося чужие монеты в кружке. Она скрылась в своей хижине. Шрирам медленно пошел прочь. Он устал стоять. Присел на валун у реки и стал ворошить ногой песок, размышляя о своей удаче. Он и не надеялся на такое. Все походило на сон. Вчера в это время он и подумать не мог, что будет так разговаривать с этой девушкой с кружкой. Он вспомнил, что так и не спросил, как ее зовут. И еще, что давно уже чувствует голод и жажду. «Жаль, что всех нас не покормили в этом лагере Махатмы». Впрочем, сам Махатмаджи ест только земляные орехи и финики. Он огляделся, надеясь увидеть продавцов этой снеди. На ратуше пробило девять. Считая удары, он размышлял о том, что подумает бабушка о его отсутствии. «Небось разволнуется и сообщит в полицию!» — решил он, усмехаясь. Надо было попросить учителя зайти к бабушке и сказать ей, чтобы она не ждала его домой, пока Ганди находится в Мальгуди. А впрочем, хорошо, что он не поговорил с учителем: тот бы растрезвонил по всему городу, что Шрирама интересует вовсе не Ганди — все это показное! — а девушка. Но как же ее зовут? Удивительно, почему это он ее не спросил до сих пор. Когда она вернулась, он тут же спросил:

— А как тебя зовут?

— Бхарати, — ответила она. — А что?

— Надо же мне знать. А я тебе сказал, что меня зовут Шрирам?

— Да, и не один раз. Я только и слышу, что тебя зовут Шрирам.

— Ну и язычок у тебя, — заметил он. — Странно, как тебя вообще терпят в этом месте, где люди должны учиться миролюбию и доброте.

— Вот я и учусь доброте — иначе разве бы я стала вообще с тобой говорить? Если б я не хотела проявить к тебе доброту, я бы не пошла к своему чалаку и не попросила бы разрешения выйти сюда. Нам нужно просить разрешение на беседу с людьми в такое время. В каждом лагере существует такая вещь, как дисциплина. Не воображай, что если это лагерь Махатмы, то в нем отсутствует дисциплина. Он бы первым тебе об этом сказал, если б ты его спросил.

— Ты говоришь совсем как моя бабушка. Она на язык тоже остра, — жалобно пробормотал Шрирам.

Она не обратила внимания на сравнение, а только спросила:

— А твоя мать?

— Я ее никогда не видел. Бабушка всегда была мне и матерью и отцом. Почему бы тебе не познакомиться с ней? Тебе бы она понравилась — вон вы как обе говорите!

— Да-да, — ответила она ласково, — когда-нибудь я так и сделаю, когда все это кончится. Ты же видишь, как я сейчас занята.

Узнав, что разговаривает с человеком, у которого нет матери, она смягчилась, и Шрирам, заметив это, подумал: есть какой-то смысл в том, что у него нет матери и что его воспитывает бабушка. Она уселась на той же ступени поодаль от него и опустила ноги в воду. Река рокотала под усыпанным звездами небом, огромное дерево над древними ступенями, ведущими к воде, шелестело листвой и вздыхало. Вдали запряженные буйволами повозки и пешеходы переходили реку вброд возле Наллаповой рощи. Во тьме звучали далекие голоса. Было так тихо, что Шрираму захотелось обнять девушку, но он сдержал себя. Коснешься ее, а она возьмет и спихнет его в реку. Это не девушка, а фурия! С ее-то язычком будет со временем такой же сварливой, как бабушка. Ее близость волновала ему кровь, которая быстрее бежала у него по жилам. «Вокруг никого нет. Что она может сделать?» — размышлял он. «Пусть попробует столкнуть меня в реку, увидит, с кем имеет дело». Но в следующую минуту он уже ругал себя за эти грубые мысли. «Осторожней, здесь рядом Махатма. Небось он уже прочел мои мысли и может явиться сюда». Потому он и Махатма, что во сне и наяву видит, что происходит вокруг. Бог знает, что сделает Махатма с тем, чьи мысли о девушках не отличаются абсолютной чистотой. Конечно, это нелегко, но если остаться в этом лагере, то придется следовать указаниям этой великой души. Борясь с дурными мыслями, он воскликнул:

— Бхарати!

Она удивилась, что он зовет ее так, будто давно уже знает. Его же поразила музыка ее имени.

— Какое красивое имя!

— Я рада, что тебе оно нравится, — сказала она. — Мне его дал сам Бапуджи.

— Как чудесно! — вскричал он.

— Знаешь, мой отец умер во время выступлений в тысяча девятьсот двадцатом году. Я тогда как раз родилась. Бапуджи, который приехал на юг, узнал об этом и стал моим крестным. Это он назвал меня Бхарати. Надеюсь, тебе известно, что значит это слово.

— Да, Бхарат это Индия, а Бхарати, должно быть, дочь Индии.

— Верно, — сказала она, и он обрадовался ее похвале. — Когда моя мать умерла, меня практически удочерило местное отделение Севак Сангх, и с тех пор я не знала другого дома.

— Неужели ты все время живешь с этими людьми?

— А что в этом такого? — возразила она. — Это мой дом.

— Нет, я просто позавидовал тебе. Мне бы тоже хотелось быть с вами и что-то делать, а не тратить зря свою жизнь.

Это ей пришлось по душе, и она спросила:

— А что ты хочешь делать?

— То же, что делаешь ты. Ты что делаешь?

— Все, что мне поручает Севак Сангх. Иногда они поручают мне обучить людей прясть и рассказать им об идеях Махатмы. Иногда посылают в деревни и бедные кварталы. Там я встречаюсь с людьми, разговариваю с ними и кое-что делаю. И еще то, в чем нуждается сам Гандиджи.

— Прошу тебя, позволь мне что-то делать вместе с тобой, — взмолился он. — Почему бы тебе не взять меня в ученики? Я хочу делать что-то полезное. Я хочу беседовать с бедняками.

— Что ж ты им скажешь? — спросила она безжалостно.

В ответ он что-то замычал, а потом ответил:

— Все, что ты мне велишь.

Ей польстило, что он воздает должное ее знаниям и уму.

— Гм! Но почему?

Собравшись с духом, он ответил:

— Потому что ты мне нравишься, и мне нравится быть с тобой.

Она расхохоталась и ответила:

— Этого недостаточно. Они… — и она указала на огромную толпу его врагов у себя за спиной, — они могут тебя прогнать, если ты им такое скажешь.

Он помрачнел. Однако немного спустя набрался духу и ответил:

— Ну, я бы тоже охотно что-нибудь сделал.

— Что же? — поддразнила она.

Он с отчаянием взглянул ей в лицо и расстерянно ответил:

— Ты надо мной смеешься?

— Нет, я только хочу понять, что ты говоришь.

Потом она немного смягчилась и предложила:

— Я отведу тебя к Бапу, хочешь?

Он перепугался.

— Нет, нет. Я не могу.

— Ты же там уже был…

Он ничего не мог ей объяснить: его вдруг поразила опрометчивость собственного поведения. Он сказал:

— Нет, нет, я не буду знать, как с ним говорить, что сказать, как ответить…

— Но ты же сидел перед ним, словно старый знакомый! — возразила она. — Как его лучший друг!

Она рассмеялась — ей нравилось дразнить его.

— Один раз мне это сошло. Но больше рисковать я не буду, — заявил Шрирам. — Если я опять к нему заявлюсь, он может меня раскусить.

Она строго взглянула на него и сказала:

— Раз уж ты хочешь работать с нами, тебе придется предстать перед Бапуджи.

Шрирам не мог произнести ни слова. От волнения у него заколотилось сердце. Ему хотелось вскочить и убежать, покинуть эти места раз и навсегда, покончить со всем этим, навеки забыть всю эту историю. Все это было ему не по силам. Видно, боги решили наказать его за дерзость и самонадеянность. Он взмолился:

— Бхарати, скажи мне, могу я с тобой где-то встретиться? Если нет, разреши мне, пожалуйста, уйти.

Холодный пот выступил у него на лбу.

— Что я ему скажу, если явлюсь к нему? Буду что-то бормотать, словно идиот.

— Совсем как сейчас, — прыснула она, не в силах сдержать смех.

Он жалобно произнес:

— Тебе, видно, приятно меня дразнить. Зачем только я пришел сюда?

— Почему ты такой трусливый? — спросила она.

Шрирам решительно ответил:

— Я не могу говорить с Махатмой. Я не знаю, как себя вести перед ним.

— Просто будь собой. Все будет в порядке.

— Я не смогу ему ответить, как надо.

— Он не будет тебя экзаменовать, будто инспектор в школе. Можешь с ним не говорить, если тебе нечего сказать. Можешь молчать — он не рассердится. Просто веди себя, как всегда, говори все, что захочешь. Его ничто не рассердит — только говори правду, если вообще будешь говорить.

— Правду! Во всем?! — испугался он.

— Да, во всем. Можешь говорить все напрямик, он поймет, если это чистая правда.

Шрирам был окончательно раздавлен. Этой темной ночью перед ним встала ужасная задача. Подумав, он сказал:

— Скажи мне, Бхарати, могу я с тобой где-то встретиться? Или отпусти меня.

Она ответила ему с той же решимостью:

— Если ты хочешь со мной встретиться, пойдем к Бапуджи. Это единственное место, где ты можешь меня видеть. Конечно, если ты не хочешь меня больше видеть, тогда иди.

Он растерялся.

— Куда? Как? — спросил он.

— Иди к двери хижины Бапу и жди меня там.

— Когда?

— Завтра в три часа утра. Я проведу тебя к нему.

С этими словами она вскочила и побежала к своей хижине.

* * *

Бабушка то и дело просыпалась. Раз пять за вечер она забегала в лавку Канни спросить, не видел ли кто Шрирама, и послала на поиски внука мальчика, который зашел туда что-то купить. Наконец учитель, живший дальше по улице, сказал ей, когда она шла мимо его дома:

— Ваш любимчик в лагере Махатмы. Я его там видел.

— Ах, что он там делал? — забеспокоилась бабушка.

Для нее Махатма был человеком, который проповедовал опасные идеи, хотел допустить в храмы неприкасаемых и создавал для людей осложнения с полицией. Все это ей не нравилось.

— Ох, учитель, почему же вы разрешили ему там остаться? Надо было его увести. Уже так поздно, а его до сих пор нет дома. Вам бы как его старому наставнику заставить его уйти от этих людей.

— Не беспокойтесь, госпожа, он в совершенной безопасности. Многим ли из нас выпадает честь оказаться так близко к Махатме? Вы должны радоваться тому, что ему так повезло. Наша страна нуждается в таких юношах.

На что бабушка ответила:

— Такие учителя, как вы, только губят наших мальчиков и страну.

Хлопнула дверью и ушла в дом.

Когда Шрирам вернулся и постучал в дверь, она лежала, пытаясь заснуть; настроение у нее было самое дурное. Она отворила дверь и впустила его; заложила снова засов и улеглась со словами:

— Вон в той миске я оставила тебе рис с простоквашей, а в той — просто рис. Задуй лампу, когда поешь.

Лежа в постели, она слушала, как Шрирам убрал посуду и вышел из кухни. Потом повернулась к стене и притворилась спящей. Она надеялась, что внук поймет ее настроение, подсядет к ней и скажет, что не пойдет по дурной дорожке, — но у него на уме было совсем другое. Он был словно зачарован. Перед глазами у него стоял образ Бхарати, в ушах звучал ее голос, он вспоминал ее прикосновение. Ему нравилось думать, что в какой-то момент, когда он этого не заметил, она прикоснулась к его руке и похлопала его по плечу. Он думал о том, что предпочтет до конца дней слушать ее подтрунивание, но это означало — вот в чем сложность! — что ему необходимо предстать перед Высокой Особой. Перед этой мукой все печальное казалось пустяками. В любой другой день он просто разбудил бы бабушку и рассказал бы ей все, что случилось. Если б она была не в духе, он бы заставил ее об этом позабыть. Он знал, что она расстроена. Он понял это, как только ступил на порог, но предпочел оставить ее в покое; у него были дела поважнее, чем ублаготворять какую-то бабушку.

Он лег, но проспал не более часа; Бхарати велела ему прийти в три, а ему требовался час на дорогу. Не дожидаясь назначенного себе часа, он поднялся, умылся, совершил омовения, тщательно оделся, склонился над бабушкиной постелью и прошептал:

— Мне надо идти. Запри дверь.

Она запротестовала:

— Как! В такой час? Что это на тебя нашло?

Но он уже тихонько вышел из дома и закрыл за собой дверь.

* * *

Он стоял затаив дыхание у входа в хижину Махатмы. Ему было очень трудно решить, что сейчас следует делать. Она вевела ему прибыть к вратам резиденции Высокой Особы, но, может, она над ним посмеялась. Он боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить Махатму и не обрушить на свою голову гнев всего лагеря. Он стоял, с грустью глядя на лагерь. Где-то лаяли уличные собаки. Время от времени до него доносился шелест и шум ветвей склоненных над рекой деревьев. С печалью смотрел он на женские хижины. Там горел фонарь; похоже, там не спали, кто-то ходил. Он думал: «Что с того, что фонарь горит? Может, они его ночью не тушат. Женщины вообще трусливы». Он слышал какие-то звуки, но, может, это они ворочались во сне — вечно они шумят! Почему-то его раздражила мысль о женском племени, к которому принадлежала Бхарати. Он увидел свет в хижине Махатмы. Дверь была закрыта. Там слышались шаги. На ратуше давно уже пробило несколько раз. Ему не верилось, что это он, пожертвовав сном, стоит здесь в такую рань на холодном ветру. Даже мусорщики, которые в городе подымались раньше всех, еще спали. Он вдруг испугался, что на него нападут грабители или привидения. А ну как его увидит полицейский и примет за вора, как он ему все объяснит? Не может же он сказать: «Бхарати велела мне ждать ее у хижины Махатмы в три часа утра»? Ему хотелось повернуться и уйти; возвратиться бы домой и помириться с бабушкой, вместо того чтобы торчать здесь и ломать голову над тем, что теперь делать. Он мог бы сказать ей: «Я пошел повидаться с Махатмой, но потом передумал и вернулся. Зачем мне знакомиться с ним, бабушка? Только во всякие истории влипнешь, правда?» И она, понятно, оживет и повеселеет. Он кинул унылый взгляд на женскую хижину и повернул прочь, твердо решив вернуть себе расположение бабушки вместо сомнительных милостей важных персон, вроде Махатмы, и снобов, вроде Бхарати. Неизвестно, кто еще там будет. Однако его тянуло к Бхарати, и он не мог так легко уйти отсюда. Ему хотелось сделать еще одну попытку увидеть ее, чтобы проститься. А вдруг она Попала в беду — и он может ее спасти? Может, ее привязали к койке, заткнули ей рот кляпом? С такой красивой девушкой все может случиться. Иначе как объяснить ее отсутствие? Во всяком случае, его долг выяснить, что там случилось. Он бы охотно подошел к женской хижине, но не мог на это решиться, и потому ограничился тем, что приблизился, как накануне, на цыпочках к хижине Махатмы. Какая опрометчивость! Он не сообразил, что его могут заметить прежде, чем он увидит кого-либо. Так и случилось. Дверь в хижину Махатмы была приоткрыта. Оттуда виделся свет. Шрирам пошел к нему, словно мотылек, летящий на свечу. Если б он остановился и подумал, он бы сам не поверил, что способен на то, чтобы повторить свое вчерашнее безрассудство. Но он почти не спал, нервы его были напряжены, и в результате его охватило какое-то безумие: забыв об опасности, он снова ринулся к хижине, не думая о том, что делает. Он заглянул в нее, как простая деревенщина. Дверь была приоткрыта, но с расстояния ему показалось, что щель гораздо шире; чтобы заглянуть туда, ему пришлось сунуть в нее голову.

— А вот и он! — воскликнула Бхарати. В голосе ее слышался смех. — Если хочешь войти, можешь открыть дверь.

Опять она над ним издевается! Даже на великого человека не обращает внимания! А он-то надеялся, что, по крайней мере, в его присутствии она оставит свои проделки. Это его так задело, что он ответил со всей едкостью, на какую был голько способен:

— Но ты же сама… Я ждал тебя там…

— Входи, входи, — сказал Махатма. — Зачем тебе там стоять? Ты мог прямо войти.

— Она просила меня ждать на улице, — робко ответил Шрирам, пререступая порог.

От двери до того места, где сидел Ганди, было шагов десять, но Шрираму показалось, что ему потребовалось несколько часов, чтобы преодолеть их. Ноги его ослабли и прямо-таки заплетались; он шел, словно пьяный, — а ведь опасно было производить такое впечатление на Махатму, который даже мусорщиков хотел отучить от пьянства. Внезапно Шрирама осенило: нужно приготовить разумный ответ на случай, если Махатма вдруг повернется и спросит: «Ты виски пил или пальмовый сок?» Но мучения его кончились, когда Ганди произнес:

— Бхарати о тебе говорила.

Он говорил, а руки его крутили прялку, вытягивая из нее тонкую нить. Человек, сидевший в углу с блокнотом на колене, писал. Махатмаджи, как всегда, делал несколько дел сразу. Руки его пряли, а глаза смотрели в письмо, которое держал перед ним другой человек, и он еще сумел сказать несколько приветливых слов Шрираму. Через заднюю дверь в хижину входили и выходили какие-то люди. Каждому из них Махатмаджи что-то говорил. Он бросил взгляд на Шрирама и сказал;

— Садись, молодой человек. Садись, если хочешь, поближе.

В тоне его было столько естественности и доброты, что Шрирам забыл про страх и колебания. Он проворно приблизился. Уселся на пол рядом с Ганди и стал, не отрываясь, следить за плавным вращением прялки. Бхарати прошла в глубь хижины, бросив быстрый взгляд на Шрирама, словно хотела сказать: «Смотри, не осрамись». Махатмаджи сказал:

— Главное для меня это спрясть определенную длину пряжи — сейчас я обычно встаю для этого на час раньше, даже молитва следует за прялкой. Мне бы очень хотелось, чтобы ты дал обет носить только ткань из пряжи, которую будешь ежедневно прясть собственными руками.

— Хорошо, — обещал Шрирам.

Когда на ратуше пробило четыре, Махатма предложил Шрираму отправиться с ним на прогулку. Сжав в одной руке посох и опираясь другой на плечо Бхарати, он вышел из хижины — высокая фигура в белом. Часы он сунул за пояс своего белого дхоти. Поглядев на них, он сказал:

— Мне надо походить полчаса. Пойдем со мной, Шрирам. Ты сможешь побеседовать со мной, нам никто не будет мешать.

К ним присоединилось еще несколько человек. Шрираму казалось, что все это сон. Махатма шел между ним и Бхарати, и это мешало ему бросать на нее взгляды так часто, как ему бы хотелось. Приходилось время от времени слегка отклоняться назад, чтобы увидеть ее смеющееся лицо. Они шли вдоль берега реки. Небо розовело на востоке. Ганди обернулся и что-то сказал тем, кто шел позади. Потом вдруг обратился к Шрираму:

— Твой город очень красив. Ты это замечал?

От волнения у Шрирама перехватило дыхание. Утренний ветерок обвевал ему лицо, птицы чирикали, в городе было тихо; все это было так знакомо, но почему Махатма заговорил об этом именно сейчас? Что ему ответить — да или нет? Если он скажет «да», то солжет, и Махатма это тотчас заметит; а если скажет «нет», Махатма Бог знает что о нем подумает. Он огляделся. Пара писак, присоединившихся к колонии в надежде на сенсации, с любопытством ждали, что он скажет; они явно наслаждались его замешательством, и он не решался взлянуть в сторону Бхарати. Махатма сказал:

— Бог — повсюду, и если ты хочешь почувствовать его присутствие, ты увидишь его в таком месте, как это, где течет такая красивая река, солнце восходит в таком великолепии красок, а воздух так свеж. Почувствовать красоту этого часа, красоту природы или предмета есть само по себе форма молитвы.

Шрирам слушал в почтительном молчании, радуясь, что так легко получил отпущение. Гандиджи говорил о красоте, и это слово казалось отвлеченным в применении к солнцу и воздуху, но оно приобретало практическое значение, когда он думал о Бхарати. Ганди сказал:

— Когда мы увидимся в следующий раз, ты должен будешь дать мне очень хороший отчет о себе.

Он добродушно рассмеялся, и Шрирам ответил:

— Да, Бапуджи, я стану другим человеком.

— Зачем ты говоришь «другим»? С тобой все будет хорошо, если только ты во всем будешь самим собой.

— Я не думаю, что этого достаточно, Бапу, — сказала Бхарати. — Он должен изменить себя, если хочет чего-то достигнуть. Он очень ленив. Встает в восемь и целый день бездельничает.

— Откуда ты знаешь? — вознегодовал Шрирам.

— Просто догадываюсь, — ответила Бхарати.

Шрирам рассердился — это же несерьезно, что это она болтает? Все засмеялись. Махатма сказал:

— Нельзя так говорить, Бхарати, если ты не собираешься им заняться, чтобы помочь ему.

В последние пятнадцать минут этой прогулки Махатма не произнес ни слова: он шел молча, не поднимая глаз от земли. Когда Махатма молчал, все замирали. Только передвигали ноги, стараясь не отстать от него; идя по песку, некоторые тяжело дышали, изо всех сил стараясь приглушить этот звук. Молчание Махатмы было всепоглощающим и суровым, и Шрирам боялся даже кашлянуть или сглотнуть, хотя ему очень хотелось прочистить горло, откашляться, чихнуть или помахать руками. Слышался только плеск воды да щебетанье птиц. Где-то мычала корова. Даже Бхарати, воплощенье игривости, казалось, посерьезнела. Махатма вынул часы, глянул на них и сказал:

— Пойдемте назад. Больше я сегодня гулять не могу.

Шрираму хотелось спросить, почему, но он сдержался. На обратном пути Махатма повернулся к нему и сказал:

— Я слышал, у тебя есть бабушка, но родителей нет.

— Да, она очень стара.

— Конечно, иначе ты бы не звал ее бабушкой, правда?

Вокруг засмеялись — и Шрирам из вежливости тоже.

— Она, верно, скучает по тебе, когда ты так долго отсутствуешь?

— Да, сильно скучает. Она на меня очень сердится. Не знаю, как тут быть, — признался Шрирам, смело кидаясь вперед.

Ему было приятно, что он что-то сказал по собственной волe; он только боялся, как бы Бхарати не вмешалась — возьмет и скажет какую-нибудь гадость или поставит его в неловкое положение. Хорошо, что она молчала. Махатмаджи сказал:

— Ты должен также заботиться и о бабушке. Она ведь, верно, посвятила себя тому, чтобы тебя вырастить.

— Да, но, когда меня нет, как сейчас, она очень расстраивается.

— Разве ты не можешь не оставлять так часто?

— Да, Бапу, иначе как я сумею что-то сделать в этом мире?

— А что именно ты хочешь сделать?

На этот вопрос Шрираму было трудно так прямо ответить. На него нахлынуло множеств разных мыслей, и, как всегда бывает в таких случаях, выразить их так сразу было нелегко. Он что-то сказал; Махатма терпеливо смотрел на него; остальные молча ждали; несколько минут прошло в попытках выразить себя, наконец Шрираму удалось произнести связную фразу. Изо рта его вылетели слова, продиктованные настоятельностью его подспудных желаний.

— Я хочу быть там, где Бхарати, — произнес он.

— Ах, вот как! — сказал Махатма.

Похлопал Бхарати по спине и заметил:

— Какой у тебя хороший друг! Тебе должно быть приятно иметь такого преданного друга. Давно ты его знаешь?

Бхарати, ни на миг не задумываясь, ответила:

— Со вчерашнего дня. Я увидела, что он сидит в твоей хижине, и спросила его, кто он такой.

— Но я знал ее раньше, хотя заговорил с ней только вчера.

Махатма вошел в свою хижину и занялся другими делами. Его поджидало множество людей. Бхарати тоже тут же исчезла в его хижине. Шрирам смешался с толпой людей, ожидавших Ганди на улице. Он завидовал Бхарати. Позже она отыскала его и сказала:

— Возможно, ты к этому не привык, но в присутствии Бапу мы говорим только абсолютную правду, не меньше и не больше.

Он принялся выговаривать ей:

— Что он теперь обо мне подумает, узнав, что я так недавно тебя знаю, и все-таки…

— Что «все-таки»? — поддразнила она.

— И все-таки хочу быть с тобой и так далее.

— Почему бы тебе не пойти к нему и не сказать, что ты болтал вздор, просто говорил, что в голову придет, не думая и не сдерживаясь? Почему ты не сказал ему, что хочешь служить своей стране, что ты патриот и готов пролить свою кровь, чтобы увидеть, как англичане покидают страну? Почти все так говорят, когда оказываются с ним рядом. Я видела, как coтни людей приходили к нему и говорили то же самое.

— И он всему этому верит?

— Может, и нет, но он считает, что нехорошо кому-то не верить.

— Но ты же сказала, что в его присутствии нужно говорить только правду.

— Если можешь, конечно, но если нет, тогда лучше хранить молчание.

— За что ты на меня сердишься? Разве твой долг не заключается в том, чтобы не сердиться на людей? — жалобно протянул Шрирам.

— Оставь, пожалуйста, — бросила Бхарати. — Это самого Махатму выведет из терпения. Что он также и обо мне подумает, если решит, что я поощряю такого типа, как ты? Болтаешься здесь у нас, а я ведь тебя даже дня не знаю!

Шрирам махнул рукой на осторожность и небрежно ответил:

— Разве это имеет значение, долго я тебя знаю или нет? Ты думала, я бы стал ему лгать, если б ты меня не предупредила?

Кто-то из соседней хижины позвал Бхарати, положив тем конец их препирательствам. Бхарати повернулась и куда-то исчезла.

Ее слова навели его на мысль. Он понял свое упущение и решил на следующей же прогулке с Махатмой его поправить. Он так беспокоился, что проспит — Махатма подымался так рано! — что не спал всю ночь. Он лежал на полу рядом с одним из волонтеров из лагеря. Странно было устраиваться на ночь в хижине: он чувствовал, что вступает в совершенно иной мир. Ему не хватало его уютной комнаты в доме на Кабирской улице. Не хватало двух подушек и мягкого матраса на ковре; даже шум, доносившийся с Кабирской улицы, лишь усиливал атмосферу домашнего уюта, и он страшно тосковал по нему. Жизни его предстояло пойти совершенно в ином направлении!. Он будет жить — по собственному выбору! — в тесной хижине, крытой соломой, в затхлом помещении, пропахшем копотью. Пол в хижине был протерт коровьим навозом и присыпан сверху легким слоем песка. Вместо подушки ему пришлось положить под голову собственный локоть. А рядом с ним лежал волонтер из лагеря, серьезный юноша с изнуренным лицом, в шортах и домотканой майке, с белой шапкой на чисто выбритой голове. Глаза у него горели, он никогда не улыбался. Родом из Северной Индии, он изъяснялся на ломаном английском языке и не знал ни слова по-тамильски. Он растянулся на полу, подложив под голову небольшую сумку с одеждой.

Бхарати сказала Шрираму: «Лучше держись поближе к лагерю, если хочешь быть с Махатмой. Только помни, здесь у тебя не будет никаких удобств. Мы все приучены так жить». Шрирам презрительно хмыкнул и ответил: «Кому нужны эти удобства? Мне они совершенно безразличны. Ты думаешь, я из тех, кому нужна роскошь?» В определенном классе общества роскошь давала положение, но тут все было наоборот. Чем больше ты настаивал на том, что роскошь тебе не нужна, приветствуя всякие трудности и неудобства, тем сильнее возрастала вероятность того, что ты будешь принят как свой. Шрирам понял это сразу, как только ступил в лагерь. Здесь ценили страдание и умерщвление плоти. Каждый стремился превзойти соседа умением справляться с трудными ситуациями, и Шрирам тоже проникся этим духом, хотя не сразу овладел всеми деталями и свыкся с ним.

Вечером было собрание, а после него, как всегда, в половине восьмого Махатма удалился на покой. Бхарати отыскала Шрирама и дала ему тарелку риса с пахтой и апельсин; а еще она протянула ему веточку жасмина из букета, который днем преподнесла Махатме какая-то делегация детей. Он принял цветок с благодарностью, понюхал его и спросил:

— Откуда ты знаешь, что я люблю жасмин?

— Это узнать нетрудно, — ответила она и тут же заговорила о другом. — Я нашла тебе место для ночлега, — сказала она, — вместе с волонтером по имени Горпад.

Горпад уже засыпал, когда Шрирам вошел в его хижину. Бхарати заглянула в дверь и сказала:

— Бхай…

Прибавила что-то еще на хинди, повернулась и исчезла. Горпад приподнял голову и произнес:

— Входи и ложись.

— На полу? — спросил Шрирам.

— Ну конечно, — подтвердил тот.

— Почему?

— Почему? Потому что Махатмаджи так велит.

— А-а, — протянул Шрирам, чувствуя, что ступает на опасную почву. — Я вижу, другой причины для этого нет.

— Какой другой? О чем ты говоришь? — заспорил Горпад.

Шрирам улегся с ним рядом и ответил:

— Да нет, я не то хотел сказать.

— А что же? — спросил тот.

Похоже, он был человек неуживчивый. Шрирам испугался. Зачем это Бхарати поселила его с таким задирой? Неужели он до того ей неприятен, что она хочет, чтобы его избили? Будь он ей неприятен, она бы не принесла ему жасмин. Всем ведь известно, что жасмин дарят только тогда, когда нравятся друг другу. Почему же она одной рукой подала ему ветку жасмина, а другой привела к этому ужасному человеку? Ведь тот может навалиться ему на грудь, пока он спит, и попытаться его задушить.

— Ты, видать, новенький? — спросил Горпад.

— Да, — подтвердил Шрирам. — Раньше я здесь не бывал. Я тут благодаря доброте Махатмы, а то бы я пошел спать домой.

— Понятно, — сказал Горпад, словно увидев ситуацию в ином свете. — Добро пожаловать. Всем нам приходится здесь жить как солдатам в лагере. Да мы и есть солдаты — сражаемся за то, чтобы выбросить англичан с нашей земли. Для этого мы все готовы пожертвовать собственной жизнью. Мы спим здесь на голом полу, потому что большую часть жизни нам придется провести в тюрьме, где у нас не будет слишком удобных постелей. Разве что мы станем заключенными класса А или Б. Только мы не настолько важны, так что ты лучше привыкай к такой жизни. Мы всегда готовы к тому, что полицейские могут избить нас железными палками, отволочь в тюрьму и даже убить. Мой отец умер десять лет назад от пули полицейского.

Чтобы не отстать по части политических воспоминаний, Шрирам сказал:

— Я знаю, что отец Бхарати тоже погиб от рук полицейских — они его избили.

— Да, это было в тысяча девятьсот двадцатом году, самом начале гражданского неповиновения. Ее отец возглавлял первый отряд наших сатьяграхи, они хотели сорвать британское знамя с Секретариата в Мадрасе. Полицейский ударил его железной дубинкой в грудь — и он упал мертвым. А моего отца застрелили. Ты знаешь, что это сделал полицейский? Я был в толпе и все видел. Отец пикетировал одну лавку, где продавали пунш и другие алкогольные напитки, пришел полицейский наряд и велел ему уходить, но он отказался. Собралась толпа, началась свалка, и в конце полицейский выстрелил в него прямо в упор.

Он вытер слезы, выступившие на его глазах при этом воспоминании.

— Я не успокоюсь, пока мы не прогоним англичан из Индии.

Голос его звучал хрипло от горя.

— Мой брат стал террористом и застрелил много английских чиновников. Никто не знает, где он сейчас. Я бы нашел его и тоже стал бы убивать англичан, но Махатма не разрешает нам даже думать о насилии, — произнес он с грустью.

Желая выразить сочувствие, Шрирам сказал:

— Все англичане заслуживают того, чтобы их растреляли. Они были очень жестоки.

— Ты не должен так даже думать, если собираешься стать настоящим сатьяграхи, — возразил Горпад.

— Нет, нет, на самом деле я так не думаю, — тут же поправился Шрирам. — Просто мне его жаль. Конечно, мы не должны думать о том, чтобы стрелять в кого-то, да и где у нас ружья? У нас нет оружия. Мне бабушка, бывало, говорила, что в нашем доме есть ружье, которое принадлежало моему отцу. Ты знаешь, что он погиб в Месопотамии? Его тоже застрелили в упор.

— Это было на войне, на последней войне?

— Да, — подтвердил Шрирам.

— Значит, он был солдатом Британской армии, — сказал Горпад с легким презрением в голосе.

Шрирам это заметил, но не стал возражать, только прибавил в качестве оправдания:

— Говорят, он был храбрым солдатом.

— Возможно, возможно, — ответил тот свысока.

Шрирам принял это как испытание. В ту ночь он много узнал о политике. Горпад проговорил до двух часов, после чего оба отправились к реке и совершили там омовения. Когда лагерь проснулся, Шрирам вернулся таким свежим и бодрым, что Бхарати заметила:

— Ты очень неплохо показал себя в первый день.

Внимательно слушая Горпада, он запомнил множество политических выражений и чувствовал себя подготовленным к тому, чтобы не смущаясь идти рядом с Махатмой во время утренней прогулки.

— Больше всего на свете, — сказал он Махатме, — я хотел бы дать обет заставить англичан уйти из Индии.

Махатма взглянул на него с улыбкой и спросил:

— Как ты собираешься это сделать?

Шрирам растерялся: это был один из тех случаев, когда ему надо было бы промолчать. Он взглянул на Бхарати, которая шла по другую руку от Ганди: на ее лице играла озорная улыбка. Это его задело. Он надменно произнес:

— С вашего благословения, сэр, я постараюсь стать достойным этой цели. Я останусь с вами как можно дольше, и, если вы согласитесь мной руководить, вы сможете сделать из меня солдата, который сумеет принять участие в борьбе за то, чтобы англичане ушли из страны.

Махатма выслушал эти слова с нескрываемым удовольствием. Какое-то время он молчал, слышался лишь звук его шагов по песчаному берегу. Все хранили глубокое молчание.

— Что ж, юный друг, если Господь того пожелает, ты совершишь великие дела. Доверься ему, и все будет хорошо.

Шрираму эти слова показались не слишком серьезной подготовкой к боевой жизни. Ему-то хотелось прийти к Бхарати в хаки и с грудью, увешанной орденами, хоть орденов в те дни вокруг более чем хватало. Но тут Махатма снова нарушил молчание, развеяв его мечты:

— Прежде чем возмечтать об изгнании англичан из нашей страны, ты должен изгнать все склонности к насилию из своего сердца. Помни, что это будет борьба не с помощью палок, ножей или ружей, а только с помощью любви. Пока ты не убедишься в том, что в душе твоей царит всепоглащающая любовь к твоему врагу, не думай о его изгнании. Ты должен постепенно забыть самое слово «враг». Ты должен думать о нем как о друге, который скоро тебя оставит. Ты должен научиться стать настоящим борцом за ахимсу. Ты должен воспитать себя так, что для тебя станет невозможным носить сандалии, сделанные из кожи убитых животных. А в том случае, когда ты не сможешь достать шкуру животного, умершего естественной смертью, ты предпочтешь ходить босиком, чтобы не надевать обувь из шкуры животного, убитого ради тебя.

— Да, обещаю, — сказал Шрирам.

Однако при этом он невольно остановил взгляд на обуви самого Махатмы, изо всех сил стараясь подавить вопросы, вертевшиеся в его уме. Махатма прочел его мысли.

— Да, эти сандалии сделаны из кожи животного, умершего своей смертью. В нашей сыромятне в Вардхе мы производим только такую кожу. Ни один человек в нашем ашраме не носит другой обуви.

Шрираму хотелось спросить: «А как вы узнаете, когда животное должно умереть? Как вы следите за этим?», однако он безжалостно подавил эти вопросы как неподобающие. Того гляди, еще выдадут его.

Шрирам получил разрешение сопровождать Махатму в его поездке по деревням — при условии, что он отправится домой и получит разрешение бабушки. Он попытался вывернуться — заявил, что в этом нет никакой необходимости, и дал понять, что он человек независимый и нередко отлучался из дома. Однако у Махатмы была хорошая память.

— Я помню, ты говорил, что она не одобряет твоего знакомства с нами, — сказал он с улыбкой.

Поразмыслив, Шрирам ответил:

— Да, учитель, но разве я могу быть вечно привязанным к ней? Это невозможно.

— А ты уверен, что хочешь изменить свою жизнь? — спросил Махатма.

— Я ни о чем другом не думаю, — ответил Шрирам. — Разве я могу жить так, как жил до сих пор?

Он бросил быстрый взгляд на Бхарати, вошедшую с письмами для Махатмы. Ее выражение не дало ему закончить фразу — а он ведь хотел сказать: «Я все время хочу быть с Бхарати, а не с бабушкой».

Махатма сказал:

— Я буду рад, если ты останешься с нами, сколько захочешь, но только сначала ты должен пойти домой, сказать об этом бабушке и получить ее благословение. Ты должен сказать ей честно, чего ты хочешь. Но не причиняй ей боль.

Шрирам заколебался. Его не прельщала мысль о разговоре с бабушкой. Думать о ней было все равно что думать о каком-то нереальном и тревожном мире, который, как он надеялся, навсегда остался позади. Теперь реальностью для него были Бхарати, Горпад, животные, которые умирали собственной смертью, Махатма и прялка.

Ему хотелось навсегда остаться здесь; вернуться на Кабирскую улицу, к этому пиолу, этой лавке, этим людям, которые обращались с ним так, будто ему всего лет восемь, не больше, было невозможно. Он стоял перед Махатмой, словно умоляя его не отсылать его обратно к бабушке, но тот был непреклонен.

— Иди и поговори с ней. Не думаю, что она настолько неразумна, чтобы отказать тебе в твоих желаниях. Скажи ей, что я рад тому, что ты со мной. Если на эти две недели ты отправишься со мной по деревням, ты увидишь и узнаешь многое, что пригодится тебе впоследствии в жизни. Скажи ей, что она будет рада тому, что тебя отпустила. Убеди ее, что я буду следить за тобой.

Шрирам приходил в ужас от каждого его слова: он хорошо помнил, как бабушка отзывалась о Махатме, и не осмеливался даже намекнуть на то, что она скажет. Сердце его разрывалось от жалости к Махатме, и в голову не приходило, что кто-то может дурно о нем говорить. Мысль о бабушке приводила Шрирама в ярость: глупая, невежественная ханжа! Как она смела так усложнять ему жизнь? Будь его воля, он бы вообще ничего ей не сказал, — но теперь приходилось подчиниться Махатме.

— Хорошо, сэр, — сказал он. — Я пойду и получу бабушкино благословение. Я вернусь завтра утром.

По дороге домой он раздумывал: может, вернуться и сказать Махатме, что он поговорил с бабушкой? Как тот узнает, чго было на самом деле? Все же он решил, что, хотя эта мысль вполне естественна в данных обстоятельствах, вряд ли стоит ее осуществлять. Конечно, бабушка может устроить скандал — упадет в обморок или пригрозит покончить с собой, подымет такой шум, что услышат соседи, прибегут, запрут его в доме и откажутся выпустить. Стоит ли так рисковать ради того, чтобы доложить Гандиджи, что он повидал, как ему было велено, упрямую старуху? Может, разумнее сказать старцу, будто он поступил, как тот ему приказал? Впрочем, бабушка может догадаться о том, что за всем этим стоит Бхарати, и, что бы он ни говорил о Махатме, не поверит ни единому его слову. Если она будет оскорблять Махатму, он не сможет себя сдержать. Вдруг он сделает что-то, о чем будет потом жалеть? Он предоставил себе, что силой заставляет бабушку замолчать, но тут же вспомнил, что в глазах Махатмы это будет неправильно. Он огорчится, узнав об этом. Надо повернуть джутку назад и сказать Махатме, что бабушка его благословила. Но ведь тот, будучи Махатмой, может прочесть его мысли и отправить назад к бабушке, или все отменит, пока не уверится в том, что он повидал бабушку, — а не то объявит голодовку и будет голодать, пока Шрирам этого не сделает. Зачем Махатма так печется о бабушке, когда у него столько других дел? Раз перед ним стоит столь важная задача, как изгнание англичан из страны, надо позволить Шрираму самому разобраться с такими простыми делами, как бабушка. Мысли его мешались, но вскоре лошадь повернула на Кабирскую улицу. Он заплатил вознице не торгуясь и молча отпустил джутку. Не хотелось обращать на себя внимания соседей.

Бабушку он нашел в покладистом настроении. Взволнованная его долгим отсутствием, она старалась быть с ним подобрее. Возможно, она боялась, что он бросится вон из дома, если она попробует говорить с ним, как прежде. Она только сказала, стараясь, чтобы в голосе ее не звучало никакого упрека:

— Как тебя долго не было, мой мальчик!

Он сделал вид, что все в порядке. Подвинул шезлонг, который когда-то купил для нее, и уселся под лампой в холле. Бабушка суетилась вокруг него, словно он вернулся после долгого отсутствия. Она поставила перед ним тарелку с яствами, поджаренными в буйволином масле, и сказала:

— Это нам прислали из дома адвоката: сегодня они праздновали первую годовщину его восьмого сына. Для своих детей они ничего не жалеют.

Шрирам положил кусок себе в рот, пожевал, кивнул в знак одобрения и сказал:

— Да, они приготовили все из чистого гхи. Хорошие люди.

И с хрустом прожевал. Бабушка продолжала:

— Я сохранила это для тебя. Я знала, тебе понравится. Только не знала, долго ли мне придется это хранить. У меня зубов нет, тебе это известно. Для кого это блюдо, когда тебя дома нет? Только не ешь все, а то не сможешь потом пообедать.

— Пообедать?! Но, бабушка, я уже пообедал.

— Так рано?

— Да, в лагере при ашраме мы обычно обедаем до семи. Такое там правило.

— Какой это обед в семь часов?! — вскричала она разочарованно. — Пойдем, пообедай опять, ты, верно, теперь готов поесть по-настоящему.

— Нет, бабушка. Там все очень строго. Мы не можем делать, что хотим. Мы должны во всем соблюдать правила. Там очень неплохо кормят.

— А за это надо платить? — спросила бабушка.

— Нет, конечно, — сказал Шрирам. — О чем ты думаешь? По-твоему, у Махатмы там отель?

— Тогда зачем им кормить тебя?

— Затем, что я один из них.

— Они много народа кормят?

Тут Шрирам потерял терпение. Бабушкина тупость привела его в ужас.

— Я сказал, они кормят всех своих. Ты что, не поняла?

— Но почему они должны вас кормить?

— Потому что мы волонтеры.

— Ничего себе волонтеры! — вскричала бабушка таким топом, что Шрирам испугался, как бы к ней не вернулось вчерашнее настроение. — И чем же они вас кормят?

— Чаппати, кислое молоко, пахта и овощи.

— Это хорошо. Я боялась, что вас заставят есть яйца и птицу.

Шрирам пришел в ужас.

— За кого ты Махатму принимаешь?! Знаешь, он даже отказывается носить сандалии, сделанные из кожи убитых животных!

Бабушка покатилась со смеха. Слезы текли у нее по щекам.

— Отказывается носить сандалии! — вскричала она, не в силах сдержать смех. — В жизни такого не слышала! Как же они управляются? Сдирают с животных шкуры, прежде чем их забить, что ли?

— Замолчи! — вскричал Шрирам в гневе. — Ты сама не знаешь, что говоришь! Такого я от тебя не ожидал!

Впервые за все это время бабушка наконец заметила неколебимую убежденность своего внука, и вся подобралась.

— Ах вот как! Это твой бог, да?

— Да, и я никому не позволю говорить о нем неуважительно!

— Конечно, разве такая невежественная старуха, как я, может что-нибудь понимать? Разве я читаю газеты? Слушаю лекции? Разве меня кто-то учит? Откуда мне что-то знать, что он за человек, этот Ганди?

— Он не человек, он Махатма, Великая Душа! — закричал Шрирам.

— Что ты можешь знать о махатмах? — возразила бабушка.

Шрирам заерзал и с гневом закачался в кресле. Такого он не ожидал. Он только думал, что бабушка, недовольная его отсутствием, станет возражать, когда он заявит о своем намерении уйти, и будет говорить с ним скорее с печалью и гневом, чем с неуместным легкомыслием. Но она вела себя безрассудно, несерьезно, без всякой ответственности или уважения. Такого он не ожидал и совершенно не знал, как тут поступить. Он понимал, что праведное негодование здесь совершенно неуместно: это ее только еще больше раззадорит, и, когда настанет время получать ее разрешение и уходить, она может проявить крайнюю несговорчивость. Позовет соседей и станет над ним смеяться. Он решил переменить тактику. Проворно поднялся и спросил:

— Бабушка, а ты уже ела? А то я болтаю, не даю тебе поесть!

— Не важно, — ответила она, сдерживая смех. — Столько уже лет, как я после захода солнца крошки в рот не беру? Должно быть, скоро двадцать. Разве ты за всю твою жизнь хоть раз видел, чтобы я вечером ела?

В голосе ее звучала такая гордость, что Шрирам не выдержал.

— Что в этом особенного? — сказал он. — От еды кто угодно может воздержаться.

Ему хотелось добавить: «Махатма так часто постился столько дней подряд». Но он сдержался. Она ничего не стала бы слушать. В ту же минуту она прибавила:

— Не видел! Но когда постится Махатма Ганди, об этом все говорят.

— А когда ты постишься только по вечерам, никто этого не замечает, — в этом и вся разница между тобой и Гандиджи?

Ее поразила резкость, с которой он произнес эти слова.

— Ты будешь обедать? — спросила она.

— Да, только чтоб доставить тебе удовольствие. Я не голоден, я же тебе говорил. Но это хорошее блюдо, сделано из настоящего гхи. Ты можешь сказать им это. Я много съел и совсем не голоден.

После всех этих неожиданных перепадов настроения бабушка вернулась к своему прежнему тону и очень серьезно сказала:

— Ты должен пообедать, мой мальчик.

И снова засуетилась вокруг него, словно вокруг важного гостя. Вытащила лист для еды из связки, висящей на кухне, разложила его на полу, брызнула на него водой, придвинула бронзовый горшок с рисом и снова уселась, чтобы подавать ему еду, не вставая. Небольшой светильник покачивался на стене. Шрирам ел молча; выпил воды из старого медного стакана, стоявшего возле него; кинул взгляд на старый бронзовый сосуд, из которого много лет она кормила его рисом. Внезапно его охватила грусть при виде всего этого. Его давила мысль о том, что он покидает это знакомое окружение, что это на самом деле прощание. Прямо отсюда он отправится в неизвестность. Бог знает, что его ждет. При мысли обо всем этом ему стало тяжело. Он понимал, что с бабушкой совершенно бесполезно говорить о его планах, о Махатме или о Бхарати. Все это было выше ее понимания. Она понимала только то, что касалось еды, обеда или вечернего поста, единственной целью которого было произвести своим аскетизмом впечатление на какую-нибудь соседку. Говорить с ней о чем-либо было бесполезно. Лучше просто уйти утром без всякого шума. В известном смысле он выполнил наказ Махатмы: повидался и поговорил с бабушкой. Махатма должен быть доволен и не ждать, что ему удастся настолько изменить взгляды старушки, чтобы добиться ее благословения.

Бабушка была очень стара, ей, верно, лет восемьдесят, девяносто, а то и все сто. Шрирам никогда не пытался точно определить ее возраст. Она не желает понимать новых веяний. Глубокой ночью он поднялся и, удостоверившись, что бабушка крепко спит, нацарапал ей при свете ночника записку и положил ее под медный сосуд с водой на подоконнике, который она наверняка возьмет в руки, как только встанет. Если она не сможет найти очки, она отнесет записку к соседке и попросит, чтобы ей ее прочитали. Может, ей не захочется, чтобы записку читали соседи. Обычно, если ей надо было что-то прочесть, она кричала: «Шрирам, мои очки! Куда это они запропастились?» И он должен был подойти к комоду и принести их. Теперь он заранее выполнил свой долг. Подошел на цыпочках к альмире, осторожно вынул очки из футляра и вернулся в холл, оставив футляр открытым, потому что он обычно захлопывался с громким щелчком. Положив очки рядом со своим црощальным письмом, Шрирам осторожно открыл дверь и вышел в ночь.