Он был признанным членом группы и с радостью замечал, что во многих деревнях крестьяне относились к нему с уважением и всячески старались ему угодить. Они смотрели на него с удивлением. Он держался поближе к Бхарати и Горпаду, и, когда крестьяне хотели что-то спросить о Махатме, они почтительно обращались к нему, и это давало ему возможность изложить все то, что он узнал, общаясь с Горпадом и Бхарати. Он как бы учился по ходу дела. До той поры он понятия не имел о деревенской жизни.

Он родился и вырос в маленьком городке Мальгуди, и даже там его представление о Вселенной ограничивалось Кабирской улицей, Базарной и еще одним или двумя местами. Когда при нем произносили слово «деревня», в его воображении появлялись кокосовые пальмы, ряд длинных ступеней, ведущих к большому водоему, гибкие крестьянки, подымающиеся по ним с кувшинами, верхушка храма на том берегу, дома с плоскими крышами и широкими пиолами, буйволы с гремящими колокольчиками на шеях, впряженные в крытые циновками телеги, и возницы, тянущие нескончаемую песню. Этим он был обязан всевозможным тамильским фильмам, которые часто смотрел в кинотеатре «Ригал». Однако здесь не было ничего такого. В действительности все было совсем иным. Некоторые деревни состояли просто из горстки жалких хижин. Впервые он видел настоящие деревни, и в первый день, оказавшись в деревне, расположенной в десяти милях от Мальгуди, он настолько растерялся, что потихоньку спросил у Бхарати:

— А где же деревня?

— Какая деревня?

— Как? Любая, — сказал он.

— А это тебе не кажется деревней? — удивилась она.

— Нет, — ответил Шрирам.

Им удалось немного поговорить после того, как Махатма вечером удалился.

— Какая жалость! — сказала Бхарати. — Но знай, юноша, что это и есть деревня. Я не лгу. В нашей стране существует еще семьсот тысяч более или менее таких же деревень.

— Откуда тебе это известно? — поинтересовался Шрирам, скорее чтобы продлить разговор.

— Узнала от умных людей.

— Насколько они умны? — спросил он.

Она пропустила его легкомысленное замечание мимо ушей и заговорила о том, что им предстояло сделать. Они должны были подготовить обзор деревень, пострадавших от недавнего голода. Это была миссия милосердия; Махатмаджи намеревался лично изучить положение пострадавших и вселить в них надежду и мужество. Это было тяжелое и грустное начинание. Махатма придавал ему такое значение, что отложил все прочие планы. Далекая война, идущая в Европе, и, возможно, грозившая начаться на Дальнем Востоке, ощущалась и здесь. Их не бомбили, но все же они страдали от войны; и хотя здесь не видно было знаков противовоздушной обороны и военных плакатов, но через скромные придорожные станции шел огромный поток, вливающийся в огромный военный резевуар Западной Европы. День и ночь везли телегами лес, срубленный в Мемпийских лесах, выращенное здесь зерно и крепких мужчин, которые могли бы спокойно трудиться на своих землях.

Как ни сурова была жизнь, Шрирам и Бхарати, казалось, ничего не замечали. Они радовались обществу друг друга, которое смягчало мрачную атмосферу, царившую вокруг. Один Горпад ощущал всю тяжесть трагедии. Он стал меньше говорить, рано ложился и все больше ограничивал себя.

— Смотрите, что сделали с нашей страной англичане, — говорил он. — Этот голод — дело их рук, они хотят таким способом держать нас в рабстве. Они грабят наши леса и поля для того, чтобы их военная машина продолжала работать, а в результате от этого страдает вот этот ребенок.

И он указывал на какого-нибудь голого деревенского мальчишку с выступающими ребрами и большим животом, случайно оказавшегося поблизости.

— В деревнях не осталось никакой еды, — гневно восклицал он. — О них никто не заботится. Какое кому до них дело? Кто им поможет найти выход из этих трудностей? Все заняты войной. Спекулянты спрятали все зерно, и те, кто его растил, теперь не имеют к нему доступа. А военные покупают его за любую цену. Они слишком серьезные конкуренты для бедняков.

«Почему он говорит это мне? — размышлял Шрирам, с нетерпением ожидая, когда он останется наедине с Бхарати. — Я не отвечаю за все это». Горпал был железным человеком, и можно было не сомневаться, что он не будет мешать, потому что у него всегда были другие дела; когда он отворачивался, они смотрели друг на друга и улыбались, вспоминая обо всех грустных и тяжелых вещах, о которых только что слышали или знали раньше.

Шрираму так и не удалось увидеть ту деревню, которая жила в его воображении. Высохшие от голода мужчины и женщины с костями, обтянутыми кожей; нагая земля, сухие пруды и жалкие крыши из растрепанной соломы над потрескавшимися глиняными стенами; песчаные улицы в рытвинах и ухабах, неприглядные высохшие нивы, — такой была деревня. Шрираму с трудом верилось, что он находится всего в двадцати милях от Мальгуди и цивилизации. Свиньи и псы лежали здесь в высохших канавах. Все в этих краях походило на сухую канаву. Шрирам не понимал, как люди живут в таких местах. Ему хотелось останавливать всех и спрашивать: «Сколько вы еще собираетель здесь оставаться? Вы не собираетесь вернуться в Мальгуди или еще куда-то? Разве вы должны остаться здесь навеки?»

Махатма обманул ожидания властей, отказавшись сообщить им маршрут своей поездки и появляясь в самых неожиданных местах. Чиновники вежливо просили его сообщить им, куда он желает отправиться. Он просто отвечал: «Повсюду, если удастся» или: «Я и сам не знаю».

— Но нам хотелось бы все подготовить, как надо.

— Ради меня? Не беспокойтесь. Я могу спать в любой хижине. Жить там, где живут другие. Мне не нужна никакая роскошь. Не беспокойтесь, мы можем о себе позаботиться. Я здесь не гость, а хозяин. Почему бы вам не присоедиться к нам в качестве нашего гостя? — Это он сказал окружному сборщику налогов. — Мы обещаем позаботиться о вас, предоставим вам все удобства, которые вам нужны.

Толпа чиновников следовала за ним. Как правило, из деревни в деревню он шел пешком. Останавливался где хотел. Ночевал в самой бедной хижине, или в уголке храма, или вовсе под открытым небом. Часами он шагал молча, держа в одной руке посох и опираясь другой на кого-либо из своих учеников. Часто он останавливался, чтобы поговорить с крестьянином, который рубил дерево или вскапывал пашню.

Шрирам даже не спрашивал, какую деревню они проходят в данное время. Все они были похожи одна на другую; и все в них шло одинаково. Жизнь самого Гандиджи шла своим обычным ходом, словно он не двигался с места; остальные приноравливались к этому. Он встречался с мужчинами и женщинами из местных деревень, говорил с ними о Боге, утешал больных, давал советы тем, кто просил о духовной поддержке. Он говорил с ними о прялке, о войне, о Британии и о религии. Он заходил к ним в хижины, беседовал с ними под деревенским баньяном (все деревни, как ни были они разорены, сохранили свое баньяновое дерево). Он шел полями, взбирался по каменистым склонам, прокладывал путь сквозь грязь и слякоть, но лицо его было спокойно и весело, и не было деревеньки, какой бы незначительной она ни казалась, которая не заслуживала бы его внимания.

* * *

Путешествие Гандиджи подходило к концу. Он собирался сесть на поезд в Коппале, крошечной станции у подножья Мемпийских гор. Махатма хотел, чтобы никто не знал о его приездах и отъездах, и за исключением двух-трех чиновников, отряженных проводить его, на платформе не было посторонних. Начальник станции, крошечный человечек с кайзеровскими усами, в дхоти и зеленом тюрбане с красивой каймой по краям притащил с помощью носильщика на платформу огромное древнее кресло. Он причесал и умыл своих отпрысков, выстроил всех шестерых в ряд и велел им стоять тихо в тени цветущего золотого могура. Ему надлежало заботиться о Махатме, когда он не был занят на телеграфе. Он пригласил Махатму сесть в кресло, вынесенное на платформу.

— Я могу постоять, как и все остальные, — ответил Махатма, глянув на свое окружение.

Заметив, что начальник огорчился, Шрирам попросил Ганди:

— Бапу, сядьте, прошу вас.

Махатма уселся, а все стали вкруг него. Маленький начальник станции был взволнован, по лбу у него катились капли пота. На фоне лилового неба за железнодорожной линией возвышалась гряда гор. Начальник станции тяжело дышал и то и дело одергивал детей, наказывая им вести себя достойно, хотя они и так все время стояли смирно, как на параде. Махатма сказал:

— Господин смотритель, почему бы не разрешить им побегать и поиграть, как им хочется? Зачем вы их сдерживаете?

— Я их не сдерживаю, они всегда так, — ответил тот, надеясь поразить гостей воспитанностью своих отпрысков.

— Друг мой, — сказал Махатма, — боюсь, что вы хотите, чтобы они при мне вели себя хорошо. Мне было бы приятнее, если бы они бегали и играли, как всегда, и собрали бы вот эти цветы, упавшие на землю. Я вижу, им хочется это сделать.

Как всегда в таких случаях, Махатма взял гирлянды цветов и фрукты, преподнесенные ему по пути, позвал детей и отдал их им. Смотритель нервно переступал с ноги на ногу, боясь, как бы кто из них чего не выкинул.

Небо за железнодорожными путями медленно багровело. В крошечном помещении зазвонил звонок. Смотритель кинулся туда и вскоре вернулся, обливаясь потом, затуманившим его лицо.

— Седьмой вышел из Периапура. Через пятнадцать минут он будет здесь. В восемнадцать сорок две ровно.

Он явно волновался, как бы поезд его не подвел.

— Вы можете заняться своей работой у себя в кабинке. Не беспокойтесь о нас.

— Вы разрешите? — с отчаянием в голосе спросил смотритель. — Мне нужно составить финансовые отчеты и подготовить линию к приему поезда.

— Конечно, идите, — ответил Махатма.

Впервые за все это время Шрирам чувствовал себя подавленным и несчастным. Мысль о том, чтобы вести обычное земное существование без Махатмы ужасала его. Казалось, что даже близость Бхарати не облегчала его уныния. При виде подходящего поезда он так помрачнел, что Махатма сказал:

— Не огорчайся. Бхарати присмотрит за тобой.

Шрирам с надеждой взглянул на Бхарати.

— Помни, что она твой гуру, ~ прибавил Махатма, — думай о ней почтительно, с уважением, и все будет хорошо и с тобой и с нею.

Шрирам не сразу понял, что он хотел ему сказать. Паровоз в клубах дыма остановился у платформы. Махатма вошел в купе третьего класса. Горпад, хладнокровный стоик, которого не трогали никакие расставания, сказал Шрираму:

— Теперь ты знаешь, каковы твои обязанности и как их выполнять. Сестра, ты получишь наши указания. Намасте.

И вслед за Ганди поднялся в купе третьего класса. Сопровождающие влезли за ними. Прозвучал первый звонок, потом второй. Смотритель вышел на платформу и объявил:

— Седьмой на Дели обычно стоит здесь всего две минуты, но сегодня мы задержали его на три с половиной минуты, сэр.

Шрирам с тоской взирал на толпу пассажиров из других нагонов, собравшихся под окном Махатмы. Паровоз пыхтел. Машинист с одного конца поезда и проводник с другого оставили свои места, чтобы взглянуть на Махатму, который ответил на их приветствия и сказал машинисту:

— Как поезд может двинуться, сэр, когда его сердце и душа здесь?

Машинист удалился с широкой улыбкой на лице. Махатма произнес, ни к кому особенно не обращаясь:

— Что ж, теперь вам нужно вернуться на свои места.

Толпа разошлась. Смотритель махнул флажком.

Ганди сказал Шрираму:

— Пиши мне почаще. Я тоже обещаю писать тебе достаточно регулярно. Ты знаешь, в чем заключается твоя работа в будущем. Научись поскорее как следует прясть. Не падай духом.

— Хорошо, учитель, — ответил Шрирам.

Он был очень расстроен расставанием. Бхарати звонко сказала:

— Намасте, Бапу.

Бапу улыбнулся, протянул руку и похлопал ее по плечу.

— Ты, конечно, будешь держаться своей программы и часто писать мне.

— Да, конечно, Бапу.

— Будь готова к любой жертве.

— Да, Бапу, — ответила она серьезно.

— Пусть тебя ничто не беспокоит.

— Да, Бапу.

Небо побагровело и стало темнеть, когда седьмой отошел от платформы, увозя Махатму в Тричи, а затем в Мадрас, Бомбей, Дели и дальше во Вселенную. Ночь спустилась на крошечную станцию, и маленький смотритель стал зажигать газовые лампы и сигнальные огни.

* * *

Хотя физически Махатма был далеко от него, Шрираму казалось, будто тот руководит всеми его действиями. Он обосновался в покинутом храме на склоне Мемпийской горы, нависшей над долиной. Далеко внизу петляла дорога, спускавшаяся к шоссе, которое милей дальше упиралось в станцию Коппал. Он часто видел, как из-за поворота появлялся усталый почтальон с почтовой сумкой на плече и с жезлом в руке (к жезлу были привязаны колокольчики, оповещавшие за милю о его приближении). Шрирам не ждал почты, но он любил следить за почтальоном, пока тот не взбирался на скалу и не скрывался за поворотом, по дороге, ведущей к поместьям и деревням, расположенным выше по Мемпийским горам.

Это место словно было специально создано для него; верно, тысячелетия назад кто-то прямо-таки предвидел, что Шрираму понадобится покинутое здание. Храм давно уже превратился в развалины. Вдоль стены виднелись остатки каких-то скульптур. Кладка местами обвалилась. Внутри в заросшем сорняками алтаре стояло изображение четырехрукого бога. О более удобном месте нельзя было и мечтать. В центральном холле возвышались колонны с обнажившимися кирпичами; вокруг под открытым небом стояли стены, с которых пологом спускались экзотические вьюнки; скульптурное изображение Быка-и-Павлина упрямо не поддавалось разрушению над огромными воротами с огромными круглыми ручками; ворота на гигантских петлях невозможно было закрыть. Это совершенно не беспокоило Шрирама: сюда никто не приходил, а если бы и пришел, запирать ему было нечего. Захоти он скрыться, ему достаточно было скользнуть за завесу из сорняков и спуститься в погреб. Он слышал, как далеко внизу приходит и уходит поезд. Слышал голоса крестьян, бредущих кучками из нижних деревень в верхние поместья. Его пожитки состояли из прялки, одеяла, на котором он спал, и пары сосудов; был еще кое-какой провиант да коробок спичек. Когда ночью у него возникало желание поработать, он зажигал маленький фонарь. Его ежедневные обязанности были строго определены; просыпался он с криком птиц на рассвете. «Господи, как было хорошо на Кабирской улице», — не раз думалось ему. «Птицы здесь так кричат, что не дают человеку поспать спокойно». Все же он вставал. Он занимался самовоспитанием — непростая задача! — ибо, проверяя свои мысли, он не раз обнаруживал, что они по-прежнему столь же предосудительны, как прежде. Он-то надеялся, что, следуя ограничениям, почерпнутым в обществе Горпада, он сможет мгновенно измениться. Махатмаджи благославил его идею самовоспитания. Он сказал: «Пряди и читай Бхагават Гиту, и повторяй все время Рам Нам — тогда ты будешь знать, что тебе делать в жизни».

Шрирам взял с собой чистую одежду, спустился по склону к ручью и выкупался. После холодной воды он ощутил такой прилив бодрости, что громко запел. Вокруг не было ни души. Он повторял «Рагхупатхи Рагхава Раджа Рам, Патхитха Павана Ситха Рам». Это была молитва Махатмы. Когда он произносил эти слова, ему казалось, что он близок к нему и следует его указаниям. Его охватило такое чувство благочестия, что он, возвращаясь к своему убежищу, чуть не плясал от радости. Принеся с собой дхоти и рубашку, выстиранные в ручье, он повесил их сушиться на зеленой ограде, окружавшей храм. Он очень гордился тем, что носит ткань, сделанную собственными руками. Бхарати научила его, как вдевать нитку, как крутить прялку и тянуть нить. Когда они остановились в одной из деревень, Гандиджи подарил ему прялку со словами: «Вот ключ к твоему будущему». Из уважения к нему Шрирам не решился спросить, что тот имел в виду. Но он принял прялку с должным почтением и носил на груди возле сердца, хотя это и был тяжеловесный и громоздкий инструмент. Во время остановки в одной из деревень Бхарати старалась обучить его, как пользоваться прялкой. Он пытался прясть и совершал бесчисленные ошибки в процессе обучения. Ему никак не удавалось спрясть более двух дюймов нити: она неизменно рвалась и более походила на скрученную шерсть, чем на пряжу. Бхарати не могла сдержать смеха, глядя на его нить. Она говорила: «Ты перепортишь весь хлопок Индии и Египта, прежде чем спрядешь себе хоть ярд». После чего она стала придерживать его пальцы в правильном положении, но стоило ей отнять руку, как Шрирам тоже убирал пальцы и ронял хлопок, который уже ни на что не был годен.

Он трудился в течение всего похода по деревням. Стоило им остановиться на день, как начинались уроки. Махатма ежедневно спрашивал: «Ну как дела?» Не успевал он открыть рот, как Бхарати говорила: «Еще два дюйма, Бапуджи. Всего шесть дюймов за сегодняшний день, но толщину нити надо проверить особо. Скорее всего, это номер пятый, как у фитилей для ламп!» Махатма отвечал: «Ничего, скоро наступит время, когда он выдаст тебе сотый номер. Не очень-то хвались, дочка!»

— Я не хвалюсь, — говорила Бхарати. — Просто привожу факты.

— Ты знаешь, что она заняла первое место на конкурсе кхади несколько лет назад? Ее пряжа была на выставке. Она очень этим гордится!

«Она во всем меня опережает, — размышлял Шрирам. — Это потому, что все ее поддерживают. Прямо-таки портят ее. Вот в чем ее беда. Думает о себе Бог знает что».

«Я уверен, что Бхарати научит тебя, как ее превзойти», — сказал как-то Махатма, и Бхарати выполнила его обещание. Ни днем, ни ночью она не давала Шрираму покоя. Если в пути выдавался хотя бы краткий привал, она тотчас говорила: «А каковы планы нашего замечательного ученика?» И Шрирам вытаскивал прялку и хлопок и с волнением приступал. Он боялся совершить ошибку и вызвать насмешки Бхарати.

Его раздражала ее веселость: из-за нее он то и дело чувствовал себя дураком. Но он не сдавался. Он совершал ошибки, вызывая ее смех, и боролся с нечестивыми мыслями, когда Бхарати склонялась над ним и брала его руку, чтобы обучить всяким тонкостям. Он сосредотачивался до того, что весь цепенел от мерного жужжания прялки. Пальцы его болели от непрестанной вибрации удлинявшейся нити, в глазах появлялась резь. В конце концов он все же одержал победу; это произошло недель через двенадцать после отъезда Махатмы. Для прохождения ученичества Шрирам остановился в одном из прядильных центров милях в пятидесяти от Мальгуди. Бхарати в центре чувствовала себя как рыба в воде и показала себя незаурядной наставницей; она не давала ему покоя до тех пор, пока из-под его рук не вышло достаточно ровной пряжи для того, чтобы сделать одно дхоти и короткую рубашку. На это ушло много недель напряженной работы. Впрочем, оно того стоило. Бхарати пришла в восторг от того, что в конце концов ее старания увенчались успехом. Оторвав чистый край газеты, она написала крошечными буквами: «Сим удостоверяю, что Шри Шрираму отныне присваивается звание мастера-прядильщика и что к нему нужно относиться с почтением, где бы он ни оказался». Она помогла ему упаковать и отправить пряжу в центральный склад в Мадрасе и получить в обмен ткань такой же толщины. Внезапно Шрирам ощутил, что оказался в волшебном мире, где ты создаешь собственными руками все, что тебе требуется. Он только жалел, что сотый номер все еще был ему недоступен и что пряжа у него выходила не совсем ровной. Бхарати его утешала: «Не волнуйся из-за этого. Для настоящей ткани, которой можно пользоваться, нужен сороковой номер. Сотый годится только для выставок и призов». В тот день, когда он получил сделанные из кхади простые дхоти и джиббу (ее тут же на месте выкроил и сшил деревенский портной), он снял свою прежнюю одежду (фабричного производства), сложил посреди улицы, вылил на нее полбутылки керосина и поджег; старая одежда занялась и вспыхнула ярким пламенем. Несколько человек из прядильного центра стояли вокруг костра и смотрели на него. Кое-кто из крестьян с интересом наблюдал за происходящим. Не отрывая взгляда из пляшущих языков пламени, Шрирам заявил собравшимся:

— Никогда больше я не надену ткани из машинной пряжи.

Новые дхоти и джибба были тяжелыми; ему показалось, что в пряжу вошел еще и добрый кусок свинца. Однако он чувствовал, что может ими гордиться. Ему казалось, что поднялся на новый уровень существования. Он сел и написал Гандиджи: «Сегодня я сжег свою прежнюю одежду. Спрял сороковой номер. Бхарати довольна». И Махатмаджи тотчас ответил: «Очень рад. Продолжай. Да благославит тебя Бог».

* * *

В сумерках на дороге появилась Бхарати. Шрирам засуетился.

— Как ты можешь ходить босой в этих местах?

— Почему бы и нет? Ведь мы рождаемся без сандалий на ногах. Кожа от Вардхи еще не пришла, придется пока походить так. Впрочем, — прибавила она со вздохом, — там, верно, никого нет, кто мог бы подумать о том, что нам нужно. Сколько из них в тюрьме? Мы даже этого не знаем. Правительство уже не дает даже этой информации.

Они сидели на прохладном глинобитном полу — между ними стоял светильник. Шрирам смотрел на ее лицо, на котором появилось столько морщинок, будто с того дня в августе 1942 года, когда Махатма оказался в тюрьме, на ее плечи легло бремя ответственности за всю страну. Бхарати (да и Шрирам, конечно, тоже) была крошечным звеном в огромном и сложном механизме, который, несмотря на все преследования полиции, был направлен на то, чтобы заставить англичан покинуть страну.

— Ты не должна ходить босой, — повторил Шрирам.

— Почему бы и нет? В Индии триста шестьдесят миллионов ходят босыми.

Ему надоела ее страсть к статистике.

— Может, оно и так, — возразил он резко, — но это не значит, что ты тоже должна ходить босиком. Здесь могут быть кобры. Это место полно всяких опасностей.

— Подумаешь! Можно подумать, что, если ты в сандалиях, кобра тебя не укусит.

— Вечно ты споришь!

— Говорю тебе, я не могу получить кожу от Вардхи, — пожаловалась она.

И прибавила:

— Я тебя не боюсь, и я не обязана тебе объяснять, почему я поступаю так или этак. Кобры меня тоже не пугают, и одна я ходить не боюсь. Иначе я не была бы здесь.

— Конечно, меня тебе нечего бояться, — сказал Шрирам. — Но ты хочешь, чтобы тебя боялись.

— Но ведь я твой гуру.

Шрирам чувствовал, что все это совсем не то. «Она должна быть моей женой и лежать на моей груди». Он задумался на мгновенье. «А что мне мешает коснуться ее? Что она может сделать? Она здесь совсем одна. Даже если она закричит, никто ее за десять миль не услышит». Он упивался мыслью об этой дивной возможности. Но все это было только мечтой. Бхарати объяснила ему свое появление:

— Завтра я отправляюсь в Мадрас, какое-то время ты меня не увидишь.

— Завтра?! Куда ты едешь?

— Я должна получить указания. Полицейские, конечно, не дремлют, но я сумею съездить туда и вернуться без особого труда.

Она поднялась. Он думал: «Почему она пришла сообщить мне об этом? Что за этим кроется? Может, она пришла потому, что любит меня?» Хотелось бы знать. Кто же идет две мили босиком, чтобы просто сказать, что следующие три дня не будет никакой работы? Скорее всего, у нее была другая цель. Наверное, она думает обо мне и ждет, что я возьму ее за руку и скажу ей, о чем мечтаю; тогда она мне уступит. Глупо думать, что она всего лишь его «гуру»! При чем здесь гуру?! Какой абсурд, что красивой молодой женщине поручено обучение мужчины! Что за обучение? При этой мысли он усмехнулся про себя.

— Ты что-то вдруг задумался, — сказала она. — О чем?

Он положил руку ей на плечо: они были одни, и он осмелел; но она осторожно сняла его руку и сказала:

— Отдохни здесь, пока я не вернусь с указаниями.

Повернулась и побежала вниз по склону со словами:

— Не очень показывайся.

Он предложил:

— Я провожу тебя.

— Не нужно, — ответила она и убежала.

Шрирам смотрел, как она спускается вниз. «Когда-нибудь ее похитят — она не понимает, что она женщина», — подумал он, возвращаясь в свое убежище. Он стоял, задумчиво глядя на разрушенные стены. Далеко внизу поезд остановился и снова отправился в путь; свет от его прикрытых сверху фар медленно пополз по склону. Хоть бы она благополучно, без всяких происшествий, добралась до своей деревни.

Через три дня она вернулась с инструкциями, и с этой минуты жизнь Шрирама приняла новый оборот. Бхарати пришла с кистью и канистрой краски. Она вручила их ему с видом начальника арсенала, раздающего бойцам оружие.

— Тебе поручены все плантации здесь наверху. Это значит, что тебе придется походить. Нельзя пропустить ни одну деревню, а их здесь не меньше дюжины. Но крестьяне всюду будут оказывать тебе помощь. Мы займемся Мальгуди и его окрестностями. Будь осторожен. Как-нибудь я приду тебя повидать. Пока Махатмаджи в тюрьме, мы должны продолжать работу как можем. Мы должны распространять его слова повсюду.

В октябре 1942 года Махатма в своей знаменитой резолюции сказал: «Британцы должны уйти из Индии»; эта фраза обладала силой мантры или магической формулы. По всей стране люди кричали: «Уходите из Индии!» Эти слова тревожили министра внутренних дел. В обществе их не произносили. Когда Махатма произнес эти слова, его заключили в тюрьму; но они обрели жизнь и распространились по всей стране, и в конце концов британцам пришлось оставить Индию. На всех пустых стенах были начертаны эти слова. Повсюду можно было увидеть: «Уходите из Индии!»

На следующий день после визита Бхарати Шрирам поднялся по горной тропе; в сумке, перекинутой через плечо, он нес жестянку с краской, кисть и тряпку. Он остановился в первой же деревне и выбрал подходящую поверхность — внешнюю стену нового дома, на пиоле которого дети разучивали алфавит. Они твердили хором буквы, навевая дремоту на учителя, следили глазами за запряженными буйволами телегами, которые с грохотом катили вниз одна за другой по дороге, за летящими мимо автобусами, исчезающими в клубах поднятой пыли, и за снующими во всех направлениях людьми. День был солнечный, зеленая листва и вьюнки на живых изгородях блестели так соблазнительно; глаза у детей блуждали вокруг, мысли были далеко. Когда у стены появился Шрирам с кистью, они выскользнули из класса с чувством глубокого облегчения. Взрослые тоже оставили свои обычные занятия и подошли поближе.

Шрирам обмакнул кисть в черную краску и аккуратно вывел на стене: «Уходите из Индии!» Он пожалел, что эта фраза начиналась с буквы «У»: на нее уходило слишком много краски. Глупо было тратить на нее всю краску. Может, в целях экономии можно не рисовать в ней хвоста? Ведь они вступали в войну с такой могучей военной державой, как Англия, а всего-то оружия у них в руках кисть да черная краска и стены. Не могут они тратить все свои военные запасы на одну букву. Может, Британия специально ввезла ее в Индию, чтобы истощить национальный запас черной краски. Эта мысль настолько им овладела, что он начал сокращать хвост «У», так что в конце концов, если особенно не присматриваться, вся надпись выглядела так: «уходите из Индии». Крестьяне спросили:

— Сэр, как долго это должно оставаться на нашей стене?

— Пока не сбудется.

— А что там сказано?

— Вот это слово означает, что англичане должны уйти из нашей страны.

— Если они уйдут, сэр, что тогда будет? Кто будет править страной?

— Мы сами.

— Махатмаджи станет нашим императором, сэр?

— Почему бы и нет? — ответил он.

Став к ним спиной, он обвел буквы. Потом научил школьников хором скандировать: «Уходите из Индии!» Они с восторгом закричали. Учитель выскочил на улицу и принялся увещевать его:

— Что вы делаете, сэр? Вы их портите!

— Как это порчу?

— Учите подстрекательству! Полиция нам этого не спустит. Хотите, чтобы мы все оказались в тюрьме?

— Почему бы и нет? Люди поважнее вас уже там.

Крестьяне принялись осыпать учителя насмешками. Ученики были всегда готовы воспользоваться возможностью посмеяться над стариком, однако тот оказался твердым орешком. Он нацепил очки и осмотрел Шрирама с ног до головы.

— О-о, учитель надел очки! Что-то будет! — заорали мальчишки.

Они хохотали и вопили:

— Уходите из Индии!

Учитель протолкался сквозь толпу и крикнул:

— Если можно, измени первое слово. В этой стране нам нужна программа не «Уходите из Индии!», а «Успокойте Индию». Почему бы тебе так и не написать?

Шрирам кончил писать. Стоя на взятой у кого-то стремянке, он повернулся к учителю и сказал:

— Прошу вас, учитель, займитесь чем-нибудь полезным. Что толку стоять здесь и болтать? Пожалуйста, проследите, чтобы эту стремянку вернули хозяину (не помню, как его зовут), — тем самым вы выполните свой долг по освобождению родины.

Учитель немного смягчился. Подошел поближе и сказал:

— Дело не в том, что я не хочу увидеть нашу страну свободной. Я такой же патриот, как и ты, но ты действительно думаешь, что мы готовы к тому, чтобы править страной самим? Нет, мы к этому не готовы. Не обманывай себя. Мы ни к чему еще не готовы. Пусть кончится эта война, и тогда я первым буду бороться за Сварадж, вот увидишь. Не один ты здесь патриот.

Мальчишки стояли вокруг и выкрикивали лозунги. Шрирам сказал:

— Берегитесь. Вам голову отрубят, когда британцы уйдут из Индии. У нас есть список всех, кому придется отрубить голову.

Учитель вконец потерял терпение:

— Да как ты смеешь?! Я не хочу, чтобы британцы уходили. Я не из тех, кто думает, что нам будет лучше, когда сюда придет Гитлер, возможно, с помощью таких людей, как ты. Вот что я тебе скажу: тебя тогда первым расстреляют.

Кое-кто из толпы поддержал учителя:

— Учитель прав, зачем нам сердить власти?

Шрирам в ярости обернулся к ним и сказал:

— Вы должны их не просто сердить, а вовсе не признавать. Вы должны не платить никаких налогов правительству. Оно там сидит за десять тысяч миль от вас. Зачем вы платите ему налоги?

— Нельзя позволять, чтобы такие, как ты, разгуливали где хотят. Вот почему я просил поставить здесь полицейский наряд. Будь здесь полицейские, разве он посмел бы явиться сюда со своими наставлениями?

— Где здесь полицейский участок? — спросил Шрирам.

— Да стоунов десять будет, — ответил кто-то с гордостью.

— Вот видите! — вскричал Шрирам. — Ваши власти вам даже полицейского участка не открыли! Да и зачем, когда среди вас есть такой человек, как этот учитель?

Мальчишки с восторгом завопили и стали выкрикивать нараспев:

— Уходите из Индии!

Поднялся громкий шум и веселье. Крики и всеобщее буйство испугали пару быков, везших воз сена по дороге. Быки опустили головы и затащили воз в канаву; поднялась суматоха, все забегали, выкрикивая разные указания. Погонщик тянул быков в сторону дороги, осыпая бранью и быков и всех вокруг.

— Уж эти мне политики, эти гандисты! Никого не оставят в покое! Зачем ты сюда явился? Нас беспокоить?

Шрирам сказал:

— Эй, попридержи свой воз и послушай! Что ты болтаешь, словно младенец? Ты ведь не маленький и понимаешь, что говоришь? Сколько тебе лет?

Погонщик натянул вожжи и, покрывая звон висевших на шеях быков бубенцов, ответил:

— По-моему, двадцать!

— Двадцать! Скорее пятьдесят!

— Возможно, господин, чуть больше или чуть меньше. Раньше мне было двадцать.

— Сколько у тебя детей?

— Пять сыновей, сэр, и один внук.

— Тебе, дорогой, пятьдесят, ты на столько и выглядишь. Так что не болтай, не думая. Ты знаешь, что Махатма Ганди в тюрьме?

— Да, господин.

— А знаешь, почему он там?

Погонщик покачал головой.

— Чтобы ты мог быть свободным человеком в своей стране. Пока что ты в своей стране не свободный человек.

* * *

Круг деятельности Шрирама охватывал разбросанные в горах деревушки, между которыми среди лесов и густой горной растительности петляли случайные, возникшие сами собой дороги. Связующим звеном с внешним миром служил почтальон: он появлялся в деревнях покрупнее раз или два в неделю с почтой, которую сбрасывали на железнодорожной станции в Коппале. На всю округу существовало несколько полицейских застав с горсткой полицейских, которыми командовал унтер-офицер или старшина; они держали телефонную связь со своим штабом; телефонные провода висели высоко и терялись в зарослях на склоне горы. Глядя на эти заросшие зеленью пустоши, никто не подумал бы о политике, однако именно здесь проходила передовая линия войны с британцами.

Шрирам отравился в ту часть джунглей, где на лесоповале трудились стада слонов. Они захватывали хоботами огромные срубленные стволы, катили и поднимали их на грузовики, которые поджидали их в этом сердце джунглей. Шрирам пришел сюда, чтобы поговорить с работниками. Сначала он наблюдал, как идет работа, а потом заметил:

— Вы валите зеленый молодняк. Вам известно, куда идут эти деревья?

Восседавшие на слонах погонщики приостановились и весело посмотрели на него. Шрирам объяснил:

— Они идут на корабли и ружья, на мосты и все прочее, необходимое для того, чтобы разрушить этот мир. Они идут на воину, которую нас заставляют вести, потому что Британия решила втянуть нас в нее. Зачем нам уничтожать наши леса для этой цели? Лес уходит куда-то в далекие страны, а деньги, которые вы получаете, это просто бумажки, которые скоро потеряют всякую ценность. Не поставляйте материал для войны: на восстановление этих лесов потребуются столетия. Откажитесь выполнять эту работу — это в ваших руках. Не помогайте тем, кто вас угнетает.

Подрядчик, поглядывавший на него, подошел поближе и попросил:

— Прошу тебя, не надо сеять здесь смуту. Ведь мы прежде всего деловые люди. Если завтра вы закажете нам приличное количество стволов и предложите за них хорошую цену…

— Сейчас не время думать об обогащении. Сейчас надо принять участие в борьбе за независимость.

Подрядчик на это просто ответил:

— Оставьте нас в покое, прошу. Мы не хотим участвовать в этих делах.

И зашептал:

— Не мешай нам работать, прошу тебя.

— Я не хочу создавать вам трудности с работниками. Но вы не должны слать лес на эти дьявольские цели. Все войны противоречат учению Махатмы об Ахимсе. Вы принимаете его или нет?

— Ах, Махатмаджи. Я пожертвовал пять тысяч рупий в фонд Хариджан. У меня в доме висит его портрет. Когда я встаю с постели, я прежде всего вижу его лицо.

— Вы знаете, что он говорит о непротивлении?

— Да, да, когда он приехал в Мальгуди, я ни одной из его лекций не пропустил.

— И верно, посетили столько же лекций сторонников британцев?

Подрядчик смущенно склонил голову.

— Знаете, — забормотал он, — когда приезжает налоговый инспектор и говорит: «Сделайте то, сделайте это», приходится повиноваться. Нам нельзя сердить правительственных чиновников, это очень опасно.

— Сколько вы дали в Военный фонд?

— Только пять тысяч. Я человек беспристрастный — но если правительство само обращается ко мне с просьбой, как я могу отказать? Мы же люди деловые, в конце концов.

Он увлек Шрирама в свою палатку под деревом, чтобы погонщики не бездельничали, слушая, о чем они говорят. Лес огласил стук перекатываемых бревен, крики и смех погонщиков, шутивших между собой. В воздухе стоял легкий запах листвы и эвкалипта, а также табака, который курили погонщики. Подрядчик усадил Шрирама на стул, снял алюминиевый чайник, кипевший на плите, и налил дне чашки чая. Глядя на него, Шрирам загрустил. Подрядчик был тощий мужчина с бритой головой, одетый в вязаный баниан и дхоти; за пояс у него были заткнуты какие-то бумаги, свернутые в трубку, и кожаный бумажник. Вид у него был преуспевающий (на шее — тонкая золотая цепочка, на левой руке — часы), но измученный.

— Вы, конечно, делаете большие деньги, — заметил Шрирам, — но это ничего не стоит, если вы не будете обладать чувством…

Он запнулся, ища нужное слово. Ему хотелось сказать «патриотизма» или «служения нации», но ему опостылели эти слова, напоминавшие о речах на митингах.

— Если у вас есть фото Махатмы Ганди, — сказал он, — молитесь, чтобы он вдохнул в вас разумные мысли, — вот все, что я могу сказать.

И поспешно встал. Подрядчик предложил:

— Выпейте чаю и потом пойдете.

— Я не хочу чая, — ответил Шрирам.

Вышел из палатки, пролез в дыру в ограде и отправился дальше.

* * *

Он потерял чувство времени. Он продолжал действовать, словно какой-то автомат. Он шел в леса и в деревни и излагал то, что — он это чувствовал — было мыслями Махатмы. Всюду, где бы он ни оказывался, он писал: «Уходите из Индии!» А сторонники Британской империи ставили перед этими словами: «Не». В одной деревне какой-то мужчина спросил Шрирама:

— К чему ты всюду пишешь «Уходите из Индии!»? Ты хочешь, чтобы мы ушли?

— Эти слова имеют другой смысл.

— Тогда пиши их там, где их увидят те, для кого ты их пишешь.

— Эти люди повсюду, иногда их видишь, а иногда нет. Так что лучше писать повсюду.

— Пустая трата времени и краски, — сказал мужчина.

— Я просто выполняю приказ и не могу позволить себе задерживаться, чтобы выслушивать мудрые советы.

Одна плантация, куда отправился Шрирам со своей банкой краски и кистью, находилась на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря. Это означало, что там ему хватит работы на полдня. Он пришел туда к концу дня. Увидел живописные ворота с надписью на столбе «Имение Матиесона». На многие мили вокруг не видно было ни души. На миг Шрирам заколебался: «Стоит ли здесь писать?» Он неуверенно огляделся, но отбросил сомнения, сочтя их недостойными. Живо протер место на столбе, написал красивыми закругленными буквами: «Уходите из Индии!» и зашагал было прочь. Проходивший мимо работник остановился посмотреть на то, что он написал, и спросил:

— Ты пишешь вывеску?

Шрирам подробно разъяснил смысл этих слов. Работник послушал и сказал:

— Лучше уходи. Этот Дорай — плохой человек. Всегда с ружьем. Он может тебя застрелить.

Шрирам на миг задумался: стоит ли становиться под пулю или лучше мирно уйти? Внезапно ему пришло в голову, что незачем было идти так далеко для того, чтобы потом спокойно уйти. Значит, он без толку поднимался на четыре тысячи футов над уровнем моря?

Пробормотав свое предостережение, работник с мотыгой удалился. Шрирам пошел дальше, по направлению к древнему бунгало, видневшемуся вдали. «Надеюсь, бульдогов у него нет», — размышлял он. Он уже видел кровавую сцену, которая здесь разыграется. Стоит ему подойти к крыльцу, как Дорай нацелит на него свою двустволку и щелкнет курком; дым, кровь — и Шрирама не станет. Может, тогда Бхарати раскается. «Ах, почему, когда он был еще жив, я не дала ему яснее понять, что люблю его?» Впрочем, зачем он все это делает? Высшее руководство не поручало ему встать под пули с обнаженной грудью.

У крыльца его остановил огромный мужчина с багровым лицом. В одной руке он держал трубку, а другую засунул глубоко в карман брюк. Шрираму захотелось повернуть назад.

— Приветствую! Кто вы и к кому?!

Шрирам почувствовал себя таким маленьким рядом с ним. Он шагнул вперед и пропищал:

— Мне надо вам кое-что передать.

— Прекрасно. От кого?

— От Махатмы.

Мужчина вынул трубку изо рта и сказал:

— А-а! От кого?

— От Махатмы Ганди.

— Ах, от него? Что же именно?

— Вы должны уйти из Индии.

Мужчина, казалось, смешался. Однако быстро пришел в себя.

— Зачем вы это мне говорите?

— Я не говорю, я просто передаю вам его слова.

— Ах вот как! Заходите, выпьем.

— Нет. Я не пью.

— Ну да, разумеется. Но я не о спиртном. Выберите что-нибудь себе по вкусу — шербет, или чай, или кофе.

— О, мне ничего не нужно.

— Вы, верно, устали, заходите, давайте просто поболтаем. Бой! — крикнул он.

Появился слуга.

— Два стакана апельсинового сока, — распорядился мужчина. — Да поторапливайся.

— Слушаю, сэр, — ответил бой, повернулся и ушел.

На нем была белая ливрея со множеством пуговиц. «Этот человек даже индийцев, которые служат ему, одел в особую форму», — подумал Шрирам, почему-то приходя в ярость.

Мужчина наблюдал за его лицом.

— Пойдемте на веранду, — предложил он минуту спустя.

И поднялся вместе со Шрирамом на веранду, где стояли плетеные кресла в чехлах из красивого набивного ситца и несколько огромных горшков с декоративными растениями. Шрираму вспомнилось его убежище: развалины тысячелетнего здания, где ютились скорпионы и змеи, и одинокая циновка, на которой он спал. Он не удержался и сказал:

— Как все это вам удается? Можно узнать?

— Что именно? — спросил Матиесон.

— Вся эта роскошь и красота в такой глуши?

Матиесон тихо рассмеялся и, поведя рукой, ответил:

— Я бы не назвал это роскошью, мой друг.

— И все это в то время, когда у миллионов людей нет ни пищи, ни крова! — вскричал Шрирам.

Он не мог вспомнить цифры, которые приводила Бхарати, и потому выразил свою мысль в общем виде.

— В наших молитвах мы просим, чтобы в ближайшем будущем у всех этих людей было не только вдоволь еды, но и прекрасное жилье, — надеюсь, получше этого временного пристанища.

Шрирам не принял слова о роскоши всерьез, отнеся их на счет расового высокомерия. «Он потому так говорит, — думал он, — что дело его процветает и он чувствует себя хозяином страны». Ему хотелось крикнуть: «Уходите, уходите, мы сами о себе позаботимся, нам не нужна плетеная мебель с яркими чехлами, нам даже пища не нужна, нам нужна лишь…»

Он не знал, как закончить эту мысль, и только сказал:

— Больше всего мы хотим выполнять указания Махатмы.

— И что же он вам советует?

— Мы будем прясть на ручной прялке, носить домотканую одежду, избегать роскоши — и мы добьемся того, чтобы Индией правили индийцы.

— Но вы отказались от возможности сделать такую попытку. Вам не кажется, что вы зря отвергли предложение Крипса?

Шрирам ответил не сразу. Все это были подробности, которые его не интересовали. Сложные теоретические построения просто не умещались в его голове, и потому он только ответил:

— Махатмаджи так не думает.

На том и покончили. В голове у Шрирама крутились разные слова — статус доминиона, резервация мусульман и прочее; хотя он выудил их из газет, они казались ему бессмысленными. Важно было одно: Махатмаджи считал, что все эти предложения не имели никакого отношения к независимости Индии.

— Все это чепуха, — сказал он, вспомнив газетную статью. — Нам это ни к чему. Не нужны нам эти предложения. Мы не хотим благотворительности.

Это последнее соображение так его воодушевило, что, когда появился лакей с подносом в руках, на котором стояли два стакана апельсинового сока, ему захотелось выбить поднос у лакея из рук и крикнуть: «Не нужен мне ваш сок!»

Но сок в высоком прозрачном стакане, желтый и ароматный, выглядел очень заманчиво, а от подъема в гору и напряжения у него пересохло в горле. Он заколебался. Матиесон подал ему стакан и, подняв свой, произнес:

— За ваше здоровье и удачу.

Шрирам пробормотал:

— Благодарю.

И осушил стакан. Сок потек в горло, и это было до того приятно, что он ни за что не отказался бы от него. Он закрыл глаза от наслаждения. На миг он забыл о политике, лозунгах на стенах, о Бхарати, борьбе и даже о Махатме. Блаженство длилось секунду. Он поставил стакан и вздохнул. Матиесон сделал маленький, почти незаметный глоток и предложил:

— Может, выпьете еще?

— Нет, — отказался Шрирам, спускаясь с веранды.

Матиесон проводил его до середины подъездной аллеи.

Шрирам сказал:

— Не стирайте слова, которые я написал на ваших воротах.

— Нет, нет, они останутся мне на память, я буду гордиться ими.

— Но разве вы не собираетесь уехать… то есть уйти из Индии? — спросил Шрирам.

— Не думаю. Разве вы хотите покинуть эту страну?

— Зачем мне ее покидать? Я здесь родился, — ответил Шрирам с негодованием.

— К сожалению, я здесь не родился, но я прожил здесь дольше, чем вы. Сколько вам лет?

— Двадцать семь или тридцать. Какое это имеет значение?

— Когда я приехал сюда, мне было столько же, а сейчас мне шестьдесят два. Видите ли, не исключено, что я привязан к этой стране не меньше, чем вы.

— Но я индиец, — настаивал Шрирам.

— И я тоже, — ответил Матиесон, — и я, возможно, нужен этой стране — хотя бы потому, что обеспечиваю работой пять тысяч крестьян, работающих на полях, и двести фабричных и конторских служащих.

— Вы это делаете для собственной выгоды. Вы полагаете, что мы можем быть только вашими слугами и ничем больше, — сказал Шрирам, не придумав ничего лучшего. — А вы не боитесь? — прибавил он. — Ведь вы здесь совсем один. Если индийцы захотят вас выставить, это может оказаться небезопасно.

Матиесон задумался на минуту, а потом сказал:

— Пожалуй, я рискну, и все тут, однако в одном я совершенно уверен! Я ничего не боюсь.

— Это потому, что Махатмаджи — ваш лучший друг. Он хочет, чтобы в этой борьбе не применялось никакого насилия.

— Да, это, конечно, тоже немаловажно, — согласился тот. — Что ж, приятно было познакомиться, — сказал он, протягивая руку. — Прощайте.

Шрирам пошел по тропинке, затененной кофейными кустами, живой изгородью и пучками бамбука, густо заплетенными вьюнками водного перца; канавы по обеим сторонам заросли темно-зеленой травой. Он так устал, что ему хотелось лечь на бархатную траву и заснуть, но у него были дела.

Их нельзя было откладывать.

* * *

Он должен был попасть в деревню Солур в трех милях отсюда. В ней было домов пятьдесят, разбросанных по склонам горы. Вокруг расстилались луга и долины. Было уже семь часов пополудни, когда Шрирам вошел в деревню. Здесь кипела жизнь. Мужчины, женщины и дети собрались в своих ярких одеждах под огромным баньяном и весело переговаривались друг с другом. На дереве висел газовый фонарь, и кто-то устанавливал два железных кресла, принесенных из более зажиточных домов. Кресла предназначались для каких-то важных людей, которых ждали в деревне. Шрирам зашел в лавку, единственную в деревне, купил пару бананов и запил их бутылкой содовой. Это его освежило. Он спросил у хозяина лавки:

— А когда начнется собрание?

— Очень скоро. К нам привезут кого-то выступить. Хорошее будет собрание. Ты не можешь остаться?

— Да, я останусь.

— Откуда ты?

— Издалека, — ответил Шрирам.

— А куда направляешься?

— Опять же далеко, — ответил Шрирам уклончиво.

Лавочник рассмеялся, словно услышал веселую шутку.

Он стоял, держась одной рукой за веревку, свисающую с потолка. Крошечная лавка была сделана из старых ящиков, сиденье для хозяина покрывали джутовые мешки. Верхнюю полку украшали бутылки газированной воды всех цветов радуги; связки бананов свисали с гвоздей у входа в лавку, чуть не задевая входящих по лицу; в нескольких ящичках и неглубоких жестянках были насыпаны жареный рис и бобы, мятная жвачка и леденцы. Лавочнику так понравилась шутка Шрирама, что он предложил:

— У меня есть хорошее печенье. Не хочешь попробовать?

— Английское?

— Английское печенье наилучшего качества.

— Откуда ты знаешь?

— Я его достал через одного друга в армии. Теперь их поставляют только военным. Настоящее английское печенье, которое на мили вокруг не отыщешь. В такие времена больше никто их достать не может.

— У тебя стыда совсем нет? — спросил Шрирам.

— Как?! Как?! В чем дело? — вскричал изумленный лавочник.

И тут же потребовал:

— Выкладывай деньги за то, что ты у меня взял, и убирайся отсюда. На тебе ведь кхади, так? О-о! О-о! А я и не заметил. Думаешь, ты можешь делать, что хочешь, болтать, что хочешь, и поступать, как последний хулиган.

— Можешь говорить про меня что угодно, но не смей плохо отзываться об этой одежде. Это… это… святыня, о которой нельзя так говорить.

Лавочник испугался.

— Хорошо, сэр, только, пожалуйста, оставьте нас в покое и идите своей дорогой. Мне не нужны ваши лекции. Вы мне должны две аны и шесть пайс… два банана по ане за штуку… и шесть пайс за содовую.

— Держи, — сказал Шрирам, вынимая из крошечного кошелька две мелкие монеты и шесть пайс и подавая их лавочнику.

— Понимаете, — объяснил лавочник, смягчаясь, — сейчас для бананов не сезон, потому они не так дешевы, как могли бы быть.

— Я с тобой о цене не спорю, я просто хочу, чтобы ты понял, что не должен продавать иностранный товар. Ты не должен продавать английское печенье.

— Хорошо, сэр, впредь я буду осторожен, после того как распродам эту партию.

— Если у тебя есть хоть какая-то гордость, подобающая индийцу, ты выбросишь всю партию в канаву и не позволишь даже воронам ее клевать. Понимаешь?

— Да, сэр, — ответил лавочник, которому не нравилось, что вокруг лавки собираются люди.

В конце улицы устанавливали трибуну для лектора, вокруг стояли группками люди и смотрели. Крестьяне были очень довольны. Тут уже вовсю шла работа, да и рядом тоже что-то начинали. Лавочник увидел старого врага, который всегда радовался его бедам: тот стоял на краю толпы и ухмылялся. Словно нарочно, ему на потеху, боги прислали сюда этого человека в кхади, прирожденного смутьяна. Лавочник взмолился, обращаясь к Шрираму:

— Прошу вас, сэр, отойдите немного. Я должен закрыть лавку.

— Можешь закрывать лавку, если хочешь, но я хочу, чтобы ты уничтожил это печенье, — произнес Шрирам с твердостью.

— Какое печенье? — встревожился лавочник. — Прошу вас, оставьте меня в покое, сэр.

— Ты говорил, что у тебя есть английское печенье.

— Нет у меня английского печенья, откуда мне его взять? Его даже на черном рынке не достанешь.

— Если это печенье не английское, тем лучше. Я начинаю лучше о тебе думать, но можно мне взглянуть на одну штуку?

— Нет у меня никакого печенья, — взмолился лавочник.

Толпа загоготала. Кто-то позвал кого-то:

— Эй, иди-ка сюда, тут Ранга попал в переплет.

— Оно у тебя вот в том ящике, — сказал Шрирам, указывая на один из жестяных ящиков.

Лавочник тут же поднял крышку и показал сосдержимое ящика: к счастью для него, это оказалась белая мука.

— Да разве ты только что не говорил, что у тебя есть печенье?

— Кто?! Я?! Да я просто шутил. Я бедный лавочник. Разве я могу покупать печенье по ценам черного рынка и торговать им?

— Оно у него за ящиками, сэр. Пусть покажет нам, что у него там спрятано, — крикнул кто-то из остряков.

— Заткнись и иди отсюда, — заорал лавочник.

С каждой минутой положение осложнялось.

— Мне очень жаль, что ты мало того что торгуешь иностранным товаром с черного рынка, но еще и лжец. Я готов жизнь свою положить на пороге твоей лавки, если только это сделает тебя правдивым человеком и патриотом. Я не уйду отсюда, пока ты не выбросишь весь свой запас в сточную канаву и не пообещаешь мне, что больше никогда в жизни не произнесешь ни одного слова лжи. Я буду стоять здесь, пока не упаду мертвым возле твоей двери.

— К чему тебе затевать со мной войну?

— Я только воюю с тем злом, которое кроется в тебе. Это война без насилия.

К лавке подошла женщина, которой нужно было соли на пол-аны. Шрирам остановил ее.

— Пожалуйста, ничего здесь не покупайте, — сказал он.

Женщина попробовала протиснуться мимо него в лавку — он упал перед ней в грязь на землю.

— Можешь пройти по мне, если хочешь, но я не позволю тебе ничего покупать в этой лавке.

Лавочник помрачнел. Какой злополучный день! На какое злосчастное лицо упал его взгляд, когда он проснулся поутру! Он взмолился:

— Сэр, я сделаю все, что вы скажете, пожалуйста, не создавайте для меня трудностей.

Шрирам ответил:

— Ты меня совершенно не понял, мой друг. Я не собираюсь создавать для тебя трудности. Я только хочу тебе помочь.

Женщина, пришедшая за солью, сказала:

— Подлива у меня на плите вся сгорит, если я буду ждать, пока вы кончите спорить.

И, глядя на человека, распростершегося на земле, она робко спросила:

— Сэр, можно мне купить соли вон в той, другой лавке?

Шрирам рассмеялся, не поднимая голову с земли.

— Почему тебе не купить соль там, где тебе нравится?

Она не поняла его точки зрения и принялась объяснять:

— Я соль покупаю только раз в месяц, сэр. Мы ведь люди бедные. Мы не можем себе позволить никакой роскоши. Раньше соль стоила…

Шрирам, лежа на животе, поднял голову и сказал:

— Махатма Ганди борется за таких, как ты. Тебе известно, что он не успокоится до тех пор, пока налог на соль не будет отменен?

— Почему, сэр? — спросила она недоуменно.

— За каждую щепоть соли, которую вы съедаете, вас заставляют платить налог британскому правительству. Вот почему соль так дорого стоит.

Тут в разговор вмешался какой-то крестьянин.

— А когда налог отменят, — разъяснил он, — ты за одну ану вот сколько соли купишь.

И показал руками целую кучу соли. На женщину это произвело надлежащее впечатление, и, широко открыв глаза, она сказала:

— Раньше-то соль до того дешевая была.

И, бросив враждебный взгляд на лавочника, который стоял на цыпочках, держась за свисающую веревку, прибавила со слезами на глазах:

— Теперь у нас лавочники на все повышают цены. Уж очень жадны стали.

Большинство присутствующих согласилось с этим соображением. Ропот одобрения прошел по кругу. Лавочник, встав на мыски, сказал:

— А что нам делать? Мы торгуем солью по той цене, которую установило правительство.

— Ты мог бы поддержать тех из нас, кто борется из-за этого с правительством, — возразил Шрирам, — если ничего другого не можешь сделать. Ты помнишь поход Махатмы на Дан-ди-Бич в тысяча девятьсот тридцатом? Он прошел триста миль по стране, чтобы на берегу Данди выпаривать соленую воду и помочь всем желающим получить свою соль.

Лавочник совсем загрустил. Он тихо сказал:

— Я сделаю все, что ты хочешь. Пожалуйста, поднимись и уйди. Ты лежишь в грязи — твоя одежда ужасно испачкается из-за этого.

— Не беспокойся о моей одежде. Я сам о ней позабочусь. Я могу ее постирать.

— Но тут у нас глина, ее так просто не отстираешь, — заметил лавочник.

Какой-то человек в толпе крикнул:

— А тебе-то что? Он, может, отдаст ее хорошему дхоби.

— Если не найдешь дхоби, можешь отдать нашему Шаме. Он любое пятно отстирает. Даже европейцы, что живут в имениях наверху, зовут его, чтобы он стирал им одежду, сэр.

Другой толкнул его локтем и пробормотал:

— Не говори о европейцах: он их не любит.

Шрираму показалось, что здешнему народу нравится, что он лежит на земле; похоже, они стараются изо всех сил, чтобы он и не поднялся. Когда эта мысль пришла ему в голову, он оперся руками о землю и сел. Нос и лоб у него были в грязи, в волосах полно песку. К лавке подбежал мальчишка в короткой майке и широких не по размеру штанах, в руке его была крепко зажата монета в шесть пайс. Он крикнул лавочнику:

— Дай мне для дедушки хорошего табаку на три пайсы, и еще кокосового бхарджи на три.

Проскочив мимо Шрирама к лавочнику, он протянул ему монету. В мгновение ока лавочник выхватил монету.

Шрирам коснулся руками ног мальчишки и потребовал:

— Не покупай ничего в этой лавке.

— Почему?

Шрирам стал объяснять:

— Видишь ли, в нашей стране…

Два-три человека схватили мальчишку за шиворот со словами:

— Ты зачем задаешь вопросы? Почему ты не делаешь, что тебе говорят?

Они попытались оттащить мальчишку прочь от лавки, но тот ухватился за короткие деревянные перила и закричал:

— Он взял мои деньги. Мои деньги, мои деньги!

Люди набросились на лавочника:

— Отдай мальчику его деньги.

— Как можно? — вскричал тот. — Сегодня пятница, возвращать монету было бы не к добру: тогда я до конца своих дней буду нищим. За эту монету я готов дать ему то, что он хочет, и даже немного больше, но возвратить деньги? Этого я не могу. Пожалейте меня, друзья, ведь у меня семеро детей.

Мальчишка закричал:

— Дедушка побьет меня, если я не принесу табака. У него в коробке ничего не осталось. Он меня ждет.

— Поди и купи в другой лавке, — предложил кто-то.

Мальчишка ответил:

— Он из любой другой лавки табак курить не станет. Он его выбросит, и все!

Лавочник некстати похвастался:

— Он у меня вот уже десять лет табак покупает. Такого табака он нигде не получит. Это я вам говорю.

Мальчишка прижался к перилам и кричал:

— Мне нужет пакет табака, а не то…

Кто-то из толпы подскочил к нему, бормоча проклятия, и оторвал его от перил. Мальчишка завопил. Толпа загоготала. Лавочник в отчаянии ломал руки. Шрирам, словно статуя, недвижно сидел в пыли, не поднимая глаз от земли. Какой-то человек успокоил мальчишку, шепнув ему на ухо:

— Заберешь свой табак, когда этот парень уйдет.

— А когда он уйдет? — прошептал мальчишка.

— Скоро. Он ведь нездешний, — тоже шепотом ответил другой.

— Но дедушка ждать не захочет.

— Я зайду и поговорю с ним, не беспокойся.

Шрирам сидел, не двигаясь, и все слышал, но не проронил ни слова.

На другом конце улицы стали собираться люди — толпа постепенно поредела. Кто-то начал поднимать на дерево второй фонарь. Люди смотрели вверх и говорили:

— Раму полез на дерево с фонарем.

Они указывали на парнишку в шортах защитного цвета и шерстяной полосатой безрукавке, надетой на голое тело. Его мать, увидев его снизу, крикнула:

— Эй, Раму, не лезь на дерево! Стащите этого мальца вниз. Вечно он лазит по деревьям.

— Что ты волнуешься? Мальчишки всегда лазят по деревьям — что с того? — спросил кто-то.

Вспыхнула ссора. Мать возражала:

— Ты бы так не говорил, если б у тебя был сын, который вечно рискует жизнью.

Парнишка крикнул с верхушки дерева:

— Будете ссориться, я возьму и спрыгну на землю! То-то все вы завопите!

Толпа веселилась, слушая перебранку. Лавочник на миг забыл о своих бедах, глянул на верхушку дерева и заметил:

— Ужасный мальчишка, вечно он мать пугает своими проделками. Она с ним ни минуты покоя не знает.

— Он уже достаточно взрослый, может сам о себе позаботиться, — сказал Шрирам.

— Да, только мать его испортила: вот он и лазает по деревьям, или плавает, или людей дразнит, просто покоя от него нет, — возразил лавочник.

— Вы все к нему слишком пристаете. Я думаю, он никого не потревожит, если вы оставите его в покое, — возразил Шрирам. — Все что-то ему советуют и надоедают.

Раму с верхушки дерева закричал:

— Я привязал фонарь. Кто еще сумел бы это сделать?

Фонарь качался на ветке, бросая тени на каменистый склон позади дерева. Толпа издевательски закричала и засмеялась.

— Если кто будет надо мной смеяться, я обрежу веревку и сбросшу фонарь вам на головы, — пригрозил он.

— Вот чертенок, — вскричала мать.

«Какая бессмысленная болтовня», — подумал Шрирам. Его сердили здешние люди, живущие бездумно, без всякой цели.

Лавочник прибавил:

— Никакого покоя в этой деревне — эти двое вечно всячески всем досаждают.

— А сам ты чем лучше? — рассердился Шрирам.

А ведь страна в это время вела борьбу за выживание! В его воображении мелькнул Ганди с его прялкой, многочасовые походы по деревням, когда тот шел, погрузясь в размышления и всячески себя изнуряя; его заключение; все это казалось бессмысленным, когда он смотрел на людей, ради которых все это делалось.

Внезапно Шрирама охватила тоска. Все, что он делал, думалось ему, было совершенно ненужно. Лучше уж вернуться к уютному одиночеству на Кабирской улице — это, по крайней мере, осчастливит хоть одну душу. Не все ли равно, продает лавочник английское или скандинавское печенье, китайские крекеры или французское масло? Это всего лишь коммерция, в которой участвуют бессовестный торговец и толстокожая публика. К чему сидеть в грязи, беспокоиться и бороться? Он вдруг почувствовал страшную усталость.

— Ты можешь мне дать листок бумаги с конвертом? — спросил он у лавочника. — Я заплачу.

— Нет, сэр, — ответил лавочник. — В этой лавке бумагу и всякое такое никто не спрашивает. Сюда приходят люди простые, которым нужно что-то из еды или питья.

— И при этом просят только английское печенье? — сказал Шрирам с сарказмом.

— Забудьте об этом, сэр. Я никогда больше этого делать не буду, — заверил его лавочник, — если только вы встанете с этого места и забудете обо мне.

Шрираму было приятно слышать эти слова: видно, его личность приобрела большой вес. Это было очень лестно.

— Надеюсь, ты не врешь насчет бумаги и конверта? — спросил он. — Или, может, у тебя есть самая дорогая английская бумага и чернила?

— Нет, нет, сэр, клянусь богиней вон в том храме, — заверил его лавочник. — У меня нет запаса, и я вам клянусь всем святым, что буду впредь избегать всех английских товаров. Я выброшу в канаву любое печенье, какое только увижу. Я дам пинка всякому, кто спросит английское печенье. В нашей деревне, во всяком случае, больше не будет никакого английского печенья. А пока — можно мне пойти к учителю и попросить у него для вас перо и бумагу? Больше никто у нас ничего не пишет.

И попросил:

— Пожалуйста, подвиньтесь немного. Мне надо запереть лавку: не могу оставить ее открытой, здесь столько ворюг кругом.

Шрирам пообещал:

— Я присмотрю за твоей лавкой, пока тебя не будет.

И мрачно прибавил:

— Ты знаешь, я умею отпугивать людей.

Его развеселила собственная шутка. Лавочник счел за благо с ним согласиться и нервно рассмеялся, приготовясь запереть двери лавки. Он боялся, как бы Шрирам вдруг не передумал. На всякий случай он прибавил:

— Вы должны обязательно написать ваши письма, сэр, как бы заняты вы ни были. Я мигом вернусь.

Он подергал медный замок на двери и весело спрыгнул на землю. Он вдруг почувствовал себя свободным человеком. Впервые в жизни он понял, что значит абсолютная свобода.

— Я вернусь, сэр, я вернусь, — кричал он, звеня на бегу ключами.

Смешно было наблюдать, как бежит этот тучный человек. Какое-то время Шрирам наслаждался этим зрелищем, потом прислонился к двери, которую украшали яркие наклейки с рекламой мыла и масла для волос, и составил в уме письмо, которое напишет, когда появится бумага. Взглядом он следил за фонарями, которые покачивались на ветке у храма, и за людьми, собравшимися возле него, но мысли его были заняты письмом. «Высокочтимый Махатмаджи, не знаю, зачем мы должны так беспокоиться из-за этих людей. Вряд ли они заслуживают того, что мы для них делаем. Они продают и едят иностранное печенье. Все они люди пустые, только и делают, что беспокоятся о молодом бездельнике, который залез на дерево. Не знаю, слез он с него или нет; мне все равно, пусть себе падает: так будет лучше для всех. Эти люди скорее поблагодарят нас, если мы оставим их в покое, чем если расскажем им, как добиться самоуправления. Им просто все равно. В эту минуту они поглощены подготовкой к митингу лоялистов. Я хотел бы знать, мой высокочтимый Махатмаджи…» Что же именно хотел он спросить у Махатмы? В чем заключалась трудность? Он не мог вспомнить. Внезапно он почувствовал страшную грусть и усталость. Его мучил голод и тоска по дому. Ему хотелось вернуться в дом на Кабирской улице, хорошо бы вместе с Бхарати, и забыть обо всем, чем он сейчас занимался. Бананов с содовой при том напряжении, которое от него требовалось, было явно недостаточно. Вот бы попросить у этого человека еще что-нибудь, когда он вернется и отопрет лавку. Он почувствовал такую слабость, что просто наблюдал, не двигаясь с места, проходящее неподалеку собрание. Его мучила совесть. Какой-то голос шептал ему: «Ты здесь для того, чтобы противостоять этому сборищу, а ты ничего не делаешь». Но он только говорил про себя: «Я ничего не могу сделать. Мне надо выждать и поговорить со своим руководителем. Что толку суетиться без всякого смысла?» Он спокойно смотрел на каких-то людей, приехавших в джипе. Публика хлопала в такт песням из кинофильмов, которые крутили на старом граммофоне с усилителями. Потом появился некто с фисгармонией и громко запел. При хриплых звуках фисгармонии Шрирам заткнул уши. «Проклятый инструмент», — пробормотал он. Нервы его напряглись. «Когда Махатма Ганди станет императором Индии, надеюсь, он под страхом наказания запретит изготовление этих инструментов и игру на них. Это небось тоже британский подарок», — подумал он. После фисгармонии была представлена сцена из «Рамаяны» с мелодекламацией. Публика наслаждалась представлением. Посреди всего этого два офицера, восседавших в железных креслах, внезапно встали и произнесли речи на чрезвычайно плохом тамиле. Они говорили о важности этой войны, о победах англичан, о том, что Индия должна им помогать, и как ей следует защитить себя от врагов, внутренних и внешних. Среди публики были полицейские в штатском, которых выделяли широкие пояса и рубашки цвета хаки, а также чиновники с прилизанными волосами, в твидовых костюмах и охотничьих куртках; кто-то раздавал из жестяной коробки леденцы детям, собравшимся на представление. Шрирам сказал себе: «Я здесь затем, чтобы остановить все это, только… только… надо сначала написать Махатме и узнать, что он посоветует…» Он огляделся. У него был предлог для промедления. Ему требовалось дождаться обещанной бумаги для письма. Но вдруг он заметил в толпе лавочника. «Вот лгун! — подумал Шрирам. — Небось еще притворится ребенком, попросит конфетку и завтра продаст ее в своей лавке по спекулянтской цене».

* * *

Словно в ответ на свое ненаписанное письмо, Шрирам получил вдруг послание от Махатмы. Оно было вложено в записку к Бхарати. Махатмаджи писал: «Твоя работа должна быть делом внутренней веры. Она не может зависеть от того, что ты видишь или понимаешь. Всеми твоими действиями должна руководить твоя совесть. Прислушивайся к ней — и ты не ошибешься. Не руководствуйся тем, что ты видишь. Ты должен выполнять свой долг, ибо тебе это велит твой внутренний голос. И еще заботься о Бхарати, как она заботится о тебе, — вот и все. Бог да благославит вас обоих в ваших усилиях».

Письмо дало Бхарати повод навестить Шрирама. У него был свободный день — отпускной, подумалось ему, как у солдата. Он сидел у врат своего разрушенного храма; предаваясь волей-неволей весь день безделью, он неторопливо проглядывал подобранный где-то старый номер газеты. В номере было множество устаревших новостей — «линия Мажино» и прочее. Но ему этого было довольно. Далеко внизу почтальон давно уже спрыгнул с уступа и спустился назад в долину. Вечерний поезд давно уже прибыл и отбыл, все вокруг опустело. Солнце низко зависло на западе.

Шрирам вынес из храма свою циновку, расстелил и растянулся на земле; теперь он просматривал не только старые новости, но и все сплетни и карикатуры, которые печатают внизу страницы. Газету он подобрал на шоссе, возвращаясь из своей экспедиции в деревню Солур. Движение на шоссе откинуло ее так, что она закрутилась вокруг ствола продорожного дерева. Он осторожно снял газету, включил фонарик и увидел, что это какое-то захолустное издание, известное своими реакционными взглядами и язвительными выпадами против Ганди; все же там было чем поразвлечься в воскресенье. На миг он почувствовал раздражение при мысли о том, что кто-то разбрасывает в этих краях такую империалистическую газету; однако он аккуратно сложил ее и сунул в сумку. Временами его мучила ужасная скука: тогда ему казалось, что огромные тиковые деревья, заросли бамбука и другие деревья, покрывавшие владенья на склоне гор, сведут его с ума. Они действовали ему на нервы: в знак протеста ему хотелось громко кричать. Как-то он попробовал громко беседовать с самим собой, чтобы хоть как-то развлечься. Он сказал: «Привет, ты что тут делаешь?» И сам же себе ответил: «Борюсь за свою страну».

«Какая это борьба? Ты похож на бродягу — у тебя ни формы, ни оружия нет, да и врагов что-то не видно. Разве это борьба?! Ты шутишь?» И громко рассмеялся. Он кричал во весь голос — горы откликнулись ему громким эхом, и парочка птиц, сидевших неподалеку на дереве, в страхе улетела. Такое бурное выражение чувств сняло тяжесть с его души. Теперь же он надеялся, что этот листок избавит его на время от скуки. По крайней мере, можно будет что-то почитать, а не смотреть без конца на склоны гор и верхушки деревьев. Судьба привела его сюда. Восставать против нее не было смысла.

Шрирам лежал, растянувшись на циновке. Третьего дня он прикатил сюда большой камень и поставил его в изголовье своего ложа. Он нашел его на склоне, в траве и сорняках; сдвинуть его с места оказалось нелегко. Потребовался целый час, чтобы притащить его сюда. На камне еле виднелись округлые буквы и орнамент. Шрирам задумался о том, что бы они могли значить: округлые буквы казались знакомыми, но прочесть их он не мог; возможно, тысячелетия назад их выбил какой-то царь, император или тиран, которых изображают в учебниках по истории. Шрирам считал, что в этих учебниках была куча персонажей, с виду похожих на простых бандитов. Он часто задумывался о том, какой смысл читать про этих усатых головорезов, да еще отвечать на вопросы о них. Облокотясь на свой камень с надписью, он размышлял о том, что, сдай он хотя бы экзамены, как положено, он не вел бы сейчас такую жизнь. Сидел бы себе добродушным клерком в какой-нибудь конторе, как его друг Прасанна. Вчера еще он гонял футбольный мяч по улице, а глядишь, уж попал в упряжку, трубит каждый день за столом в казначействе.

Удобно облокотясь о древний камень, Шрирам стал читать анекдот, в котором «Он» и «Она» вели диалог в четыре строчки. «Когда же ты выгладишь мой галстук?» На что Она язвительно отвечает: «Ровно через час после того, как я получу вон то платье». Снова и снова Шрирам раздраженно перечитывал анекдот. Разве это шутка?! Что в ней смешного? Он всмотрелся в диалог; внимательно перечитал, но так и не нашел в нем никакого смысла. На картинке была изображена гротескная пара с расползшимися фигурами. Шрирам подумал: «Уж эти англичане! Никогда не поймешь их юмора!»

И отложил газету — уголки зашелестели на ветру. Ему показалось, это звенят бубенчики на ногах его возлюбленной — и в ту же минуту он увидел ее внизу.

По дороге в полмиле от него подымалась Бхарати. Никогда еще он так ей не радовался. Он вскочил и, завопив от счастья, бросился ей навстречу. Словно ангел, она явилась спасти его от уныния. Она шла так уверенно и весело со всегдашней сумкой в руке. Увидев за поворотом Шрирама, она вздрогнула.

— Привет! — закричал он во весь голос. — Вот и моя Девата!

Она замедлила шаг и сказала:

— Что это с тобой? Люди о нас бог знает что подумают, если увидят!

— Кто это нас увидит и подумает? — ответил он свысока. — Как будто здесь людей не протолкаться! — прибавил он, вложив в эти слова всю горечь, скопившуюся за время его одиночества. Она это уловила, но предпочла не обсуждать его настроение.

— Чего ты хочешь? Быть центром огромной ярмарки? — весело бросила она на ходу.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— На встречу с тобой.

— Вот он я! — воскликнул он.

— Я не собираюсь официально признавать твое присутствие здесь, но если ты хочешь, чтобы я изложила свое дело, я это сделаю и пойду назад. У меня отличные новости.

— Какие? — вскричал он взволнованно, идя за ней следом.

Она сказала, не останавливаясь:

— Пойдем, я все тебе скажу наверху.

Поднявшись к себе, он церемонно указал на циновку и предложил ей устраиваться поудобнее, опершись на древний камень. Она повиновалась. Вытянула ноги, откинулась на камень и, вынув из сумочки письмо, подала его Шрираму, который смотрел на ее фигуру с колотящимся сердцем.

— Это тебе письмо от Бапу. Что скажешь?

Шрирам прочитал письмо и задумался. Небо померкло; ухали совы; в темных кустах оглушительно трещали цикады. Он сел рядом с ней на циновку. Он видел, как от биения ее сердца дрожало белое домотканое сари над левой грудью. Она, казалось, не замечала, какие она пробуждает в нем чувства.

— Ты понимаешь, что это значит? Бапу хочет, чтобы ты остался и работал здесь. Он считает, что твоя работа здесь очень важна и что тебе надо ее продолжать.

— Откуда ты знаешь, что он хочет сказать именно это?

— Я знаю, потому что могу прочитать, что он пишет, и понять его.

— Я тоже могу прочитать, что он пишет, — сказал Шрирам с бессмысленным высокомерием.

— Ты ему что-то писал? — спросила она.

Ему не понравился этот допрос.

— Возможно, — ответил он сердито. — А может, и нет.

— Чего ты сердишься? Я напишу Бапу, что ты стал очень сердитым человеком.

В ответ он вдруг бросился на нее, бормоча:

— Ты ему только напишешь, что мы поженились.

Нападение было неожиданным для него самого — она не могла ему противостоять. Обезумев, он держал ее в железных объятиях, не давая возможности ни бороться, ни освободиться. В темноте он не видел ее лица. Он лишь почувствовал ее дыхание, когда она сказала:

— Нет, Шрирам, так нельзя.

Он пробормотал:

— Да, можно. Никто не может помешать нам пожениться сейчас. Так боги вступают в брак.

Он чувствовал приятную тяжесть ее косы у себя на плече. От ее щек пахло сандаловым мылом. Он поцеловал ее в ямочку на шее. От сандала, которым благоухало ее тело, у него кружилась голова.

— Ты так чудесно пахнешь, — сказал он. — Я буду твоим рабом. Я сделаю все, что ты попросишь. Куплю тебе все на свете.

Он вел себя, как последний дурак. С минуту она извивалась в его руках, но в то же время будто отвечала на его ласки. Он положил голову ей на грудь и смолк. Любые слова в эти минуты были бы святотатством. Вокруг стояла непроглядная тьма. Деревья шелестели, цикады и прочие ночные насекомые продолжали свой неумолчный звон. Ему хотелось что-то сказать про лунный свет и звезды, но он не мог вымолвить ни слова. Сейчас на свете не было ничего, кроме ее теплого дышащего тела рядом с ним.

— Я всегда это знал, — прошептал он. — Ты моя жена.

Она осторожно высвободилась из его рук и сказала:

— Еще нет. Я должна подождать, пока Бапу даст согласие.

— Как ты его получишь?

— Напишу ему завтра.

— А если он не разрешит?

— Тогда ты женишься на другой.

— Разве я тебе не нравлюсь? Скажи мне… Скажи мне… — твердил он, словно в лихорадке.

Она чувствовала, как дрожит его тело.

— Тогда я бы сюда не приходила и не виделась с тобой.

— Разве Махатмаджи не знает об этом?

— Нет. Его помыслы слишком чисты, чтобы думать, будто что-то не так…

— Что не так?

— Все это нехорошо… мы… нам не следовало… Я… я… — всхлипывала она. — Не знаю, что Бапу будет теперь обо мне думать. Я… должна… написать ему о том, что случилось.

Он никогда не видел ее такой юной и слабой. На миг он ощутил удовлетворение от того, что сломил ее волю, усмирил ее гордость. И с вызовом произнес:

— Бапуджи ничего не скажет. Он поймет. Он знает чувства людей, не беспокойся. В любви нет ничего плохого. Мы с тобой заключили брак.

— Когда?

— В первый же день, как я тебя увидел.

— Этого недостаточно. Я не могу выйти замуж без согласия Бапу.

Но он не мог больше ждать.

— Мы поженимся сию же минуту, — поклялся он.

И втащил ее за руку во внутреннее святилище. Он забегал, лихорадочно подготавливая все необходимое. Зажег светильник и поставил его перед изображением божества, у которого были отбиты руки и нос, но в чьих глазах по-прежнему светилось благоволение. Выбежал во двор и вернулся с пучком цветов и листьев, которые возложил к основанию пьедестала. Сорвал нить со своей прялки и сказал:

— У тебя не может быть более святого тали, чем эта нить, и более священного жреца, чем этот бог.

Но она легонько отстранилась, когда он попытался обвязать нить вокруг ее шеи.

Она заговорила, и в голосе ее зазвучала внезапная твердость.

— Знай же, Шрирам. Если б я не верила в тебя, я бы не приходила сюда снова и снова.

Он не понимал, зачем она это говорит. Ее слова его озадачили. К чему все это? Возможно, она вдруг вспомнила, что должна выйти за Горпада или еще кого-то. Ну да, теперь его осенило: случалось, она обменивалась с Горпадом многозначительным взглядом. Тоже выбрала себе муженька! Грубого, как наждак!

Его пронзила ревность, и он сказал:

— Поклянись перед этим божеством, что ты ни за кого, кроме меня, не выйдешь.

— Да, если я вообще выйду замуж — и если Бапу согласится, запомни!

— Бапу! Бапу!

Его охватило отчаяние. Он простонал:

— Он слишком велик, чтобы беспокоиться о нас. Не приставай к нему с нашими делами.

Ома сказала:

— Я не выйду замуж, если он не даст своего согласия. Я не могу.

— А если он попросит тебя выйти за другого? — спросил он жалобно, проглотив в последнюю секунду имя «Горпад».

— У Бапу есть дела получше, чем искать мне мужа, — произнесла она четко и ясно.

Он заморгал. От волнения у него пересохло в горле. Ему хотелось спросить еще что-то. Но даже в смятении он понимал, что снова и снова повторяет все то же. Он жалобно моргал. Божество с отбитыми руками спокойно взирало на него. Шрираму и в голову не приходило, что весь его любовный пыл ни к чему не приведет. Его переполняла такая решимость, что, казалось, в следующий миг он испытает блаженство рая, а вместо того он застыл перед статуей, слушая невнятные речи. Она, верно, считает его дураком, раз держится от него подальше. Он попытался вновь приблизиться к ней, попытаться, как минуту назад, взять ее приступом. Но в первый раз у него было преимущество внезапности. Сейчас ничего не вышло. Она просто ударила его по протянутой руке.

— Нет. Ты больше ко мне не прикоснешься.

Она произнесла это так решительно, что он почувствовал себя глупцом.

— Я и не собирался, если ты этого не хочешь. Я знаю, ты меня ненавидишь, — протянул он по-детски.

— С чего мне тебя ненавидеть? — просто ответила она.

— Потому что я к тебе пристаю.

— Как это? — спросила она.

— Гм… прошу, чтобы ты вышла за меня. Это неправильно, должно быть, неправильно.

— Если Бапу согласится, то все будет правильно.

Он сдался.

— Хорошо, — пробормотал он. — Как хочешь…

— Мы поженимся, — сказала она, — как только Бапу согласится.

Она была очень серьезна.

Он почувствовал, что может снова спросить ее:

— Так я… тебе нравлюсь?

— Да, когда ты не буйствуешь.

* * *

Наступили дни апатии и ожидания. Шрирам надолго потерял ее из виду. Он думал, что потерял ее навсегда. Это его парализовало: целыми днями он сидел перед своим жилищем, снова и снова перебирая в памяти все, что случилось в ту ночь. Он бросил свои обычные лекции, агитацию, демонстрации; казалось, он решил, что ничего не должен своей стране. Он ел и проводил целые дни в своей берлоге; он уже сотни раз перечел анекдот про «Него» и «Нее». Он видел, как прибывает и отбывает поезд. Он видел, как почтальон подымается на уступ и направляется в горы. Он сидел, облокотясь о древний камень, предаваясь бесконечным размышлениям.

В один прекрасный день она наконец появилась. Она пришла в полдень. Ему показалось знаменательным, что она избегает темноты. Завидев ее на повороте, он вскочил с криком радости. Ему хотелось спросить ее: «Ты пришла днем, потому что это безопасно?» Но он сдержался. Как обычно, он бросился навстречу ей к повороту.

— Какие новости? — спросил он.

Она молчала, пока они не поднялись, как всегда, в его убежище. Она села, оперлась спиной о древний камень и вынула из сумки письмо. Шрирам жадно схватил его и стал торопливо читать.

«Благослави тебя Господь, сейчас не время… Я собираюсь просить всех, кто работает подпольно, выступить открыто. Я хочу, чтобы ты отправилась в ближайший полицейский участок и сдалась полиции. Возьми с собой и своего ученика. Господь да благославит вас обоих».

Шрирам был ошеломлен. Он снова и снова перечитывал письмо, пытаясь разобраться в нем. Что имелось в виду?

— «Сейчас не время», — повторил он. — Что он хочет сказать?

— Только это и ничего больше, — ответила Бхарати. — Бапу никогда не трудно понять.

Шрирам дивился ее спокойствию и дерзости. Похоже, у нее не было никаких чувств. Она говорила с таким равнодушием. Ее спокойствие приводило его в ужас. Возможно, она испытывает облегчение оттого, что Бапуджи наложил запрет на их планы. Ее это вполне устраивает… Горпад. В его больном воображении мелькнула мысль, что, возможно, и Махатмаджи стоит за Горпада. Естественно, он предпочтет отдать ее за такого сурового сухаря, как Горпад. Но почему она не скажет ему это прямо?

— Почему ты не можешь сказать мне прямо? — спросил он вдруг.

— Что ты имеешь в виду?

Он смутился и сказал:

— Почему Бапу не хочет, чтобы мы поженились?

— Он этого не говорит.

Он вздохнул.

— Я думал, он пришлет нам свое благословение, но он всего лишь отклонил нашу задумку.

В своем разочаровании он сердился на весь мир, включая Бхарати.

— Ты разве не огорчена, что мы не женимся? — спросил он внезапно.

— У меня есть о чем и без этого думать, — сказала она.

— Ах вот как! — проговорил Шрирам со значением. — О чем же?

— Я иду в тюрьму…

Тут только до него дошел весь смысл происходящего.

— Бхарати, о чем ты? — вскричал он. — Это невозможно!

Она ответила:

— Тебе придется тоже сдаться…

Она открыла письмо и вновь просмотрела его.

— Еще Бапу мне написал, как лучше занять время в тюрьме. «Воспользуйся возможностью выучить новый язык. Я бы хотел, чтобы ты могла читать «Рамаяну» Тулсидаса без посторонней помощи; ты хорошо говоришь на хинди, и твоя литературная подготовка должна быть не хуже. Если ты будешь проходить по второму классу, ты можешь обратиться к смотрителю тюрьмы, чтобы тебе позволили взять с собой прялку. Я хотел бы узнать, что ты и в тюрьме выполняешь свою норму. Ни секунды не думай, что ты теряешь время зря. Куда бы ты не попала с прялкой и с экземпляром «Рамаяны» и «Гиты», ты занимаешься тем, чем должно. Во всех случаях следи за своим здоровьем. Возможно, будет нужна легкая физическая разминка. Хорошо, если тебе позволят прогулки по двору. Если ты не захочешь проходить по второму классу, а предпочтешь вместе со всеми быть обычной заключенной, тебе придется попросить об этом. Все, что я говорю тебе, относится и к твоему ученику».

Шрирам взмолился:

— Не делай этого. Прошу тебя, напиши Бапу…

Бхарати взглянула на него с изумлением.

— Как ты можешь так говорить после того, как мы столько месяцев знаем друг друга и работаем вместе? Разве мы можем поступать не так, как просит Бапуджи?

Шрирам не мог убедительно ответить на этот вопрос. Он опустил голову. Казалось, он забыл о том, что борется за свободу. Она решительно произнесла:

— Я уже должна быть там. Я сделаю заявление в полицейском участке в…

— Сколько они продержат тебя в тюрьме? — спросил он жалобно.

— Откуда мне знать? — ответила она.

И спросила:

— Ты идешь?

— Не сейчас, — сказал Шрирам. — Я хочу это обдумать. Но я охотно пойду, если меня посадят в ту же тюрьму и хорошо бы в ту же камеру, что и тебя.

— Это не выйдет. Правительство не будет держать нас вместе, — возразила она.

Это привело Шрирама в ярость. Весь мир, казалось, сговорился мешать ему, даже правительство, которое почти ни в чем не соглашалось с Махатмой, сходилось с ним во взглядах, когда дело касалось его и Бхарати. Хуже всего было то, что сама Бхарати как будто радовалась этому. Он пришел в бешенство от этой мысли.

— Почему все не хотят, чтобы я любил тебя? — спросил он.

Она сжалилась над ним и с нежностью сказала:

— Бедняжка. Ты совсем потерял разум.

— Да как ты смеешь так говорить? — закричал он.

— Что толку кричать? — сказала она. — Не будем ссориться. Через минуту мне уходить… Я хочу явиться в участок прежде, чем пробьет четыре. Если они захотят переслать меня в Центральную или в какую-то другую тюрьму, нужно дать им время, чтобы они поспели на вечерний поезд.

— Что я буду без тебя делать? — простонал он.

— Бапу потому и пишет, чтобы ты тоже отправился в тюрьму.

Он покачал головой.

— У меня и тут много дел… Бапу позволил всем вести Сатьяграху по-своему. В своем письме на самом деле он говорит не обо мне, — сказал он скорбно.

В ответ Бхарати схватила письмо и поднесла ему к носу.

— Он пишет: «Это относится и к твоему ученику», — сказалa она.

— Он не меня имеет в виду. Это можно отнести к кому угодно, — возразил Шрирам.

— По-моему, он всегда знал, кого он зовет «учеником», — заметила она мрачно. — Впрочем, выбор за тобой. Поступай как знаешь. Я делаю то, что мне кажется правильным.

— Откуда ты знаешь, что это правильно?

— Я не обязана отвечать на этот вопрос, — сказала она с раздражением. — Знай я, что ты с такой легкостью отнесешься к словам Бапуджи…

Шрирам почувствовал себя раздавленным ее тоном.

— Ах, Бхарати, мне и так плохо, не хватает, чтобы еще и ты меня совсем не понимала. Ты же знаешь, я глубоко почитаю Махатму. Почему же ты мне не веришь? Разве я не следовал каждому его слову?.. Иначе я не был бы здесь. Я не оставил бы свой дом. Мне только нужно еще немного времени, чтобы все обдумать. Я…

Тут его осенило — да, вот это мысль!

— Просто я думаю о бабушке. Хочу с ней повидаться, прежде чем оказаться в конце концов в тюрьме. Вот почему я спросил, как долго мы пробудем там. Ты же знаешь, она очень стара. Я явлюсь в участок после того, как повидаюсь с ней. Я должен исхитриться ее увидеть.

Эта мысль, казалось, смягчила Бхарати. Облокотясь о древний камень, она обдумывала ее. Похоже, она оценила его нежные чувства к бабушке.

— Не волнуйся, Шрирам. Прости, что я не так тебя поняла.

Ему хотелось дотронуться до ее руки, но он не решался.

Она наверняка скажет: «Держись на расстоянии до тех пор, пока…» — он снова раздражится и начнет говорить всякие глупости

Она поднялась. Он спросил:

— Тебе обязательно надо идти?

— Да, я и так уж опаздываю.

Он робко пошел за ней.

— Когда мы снова встретимся… после тюрьмы… где бы мы ни встретились… ты меня не забудешь?

— Я не забуду тебя, — сказала она глухо и выпрямилась.

Он любил ее в ту минуту больше, чем когда-либо прежде, но он и боялся ее, как никогда. Он просто сказал:

— Если ты не рассердишься на меня, Бхарати, я хочу спросить тебя об одной вещи.

На верхней губе у нее он заметил капельки пота — ему захотелось осушить их своими пальцами. При мысли, что он не увидит больше, как она появляется из-за поворота на дороге, его охватило отчаяние. Ему хотелось сжать ее в своих объятьях и попрощаться с ней со всем пылом сердца, однако он только спросил:

— Ты выйдешь за меня замуж, когда все это будет позади? Обещаешь — если Бапу позволит?

— Да, обещаю, — сказала она и поспешила прочь, чтобы он не мог более с ней говорить или пойти следом. Он остался стоять на месте и видел, как раз или два она поднесла руки глазам, чтобы смахнуть слезы, выступившие на них.