Однажды к храму подошел, словно невзначай, человек по имени Джагадиш, назвавшийся борцом за независимость. Он сказал, что работает в Мальгуди фотографом, и объявил, что знает, как полностью парализовать британцев в Индии. В его мастерской в Мальгуди встречались в глубине темной комнаты члены группы, решившие добиться незамедлительного освобождения страны. Джагадиш явился потому, что нуждался в укромном местечке за городом, чтобы установить небольшой радиоприемник, который мог также передавать закодированные сообщения.
Шрирам сидел, облокотясь о каменную плиту, и вдруг увидел, что тот устало бредет в гору. На нем была домотканая одежда, а за спиной мешок. Шрирам в который раз читал свою старую газету. Бхарати исчезла из его жизни, оставив пустоту, и он не знал, как ее заполнить. Он не очень-то понимал, что же ему теперь с собой делать.
Джагадиш опустил на землю заплечный мешок, уселся рядом с Шрирамом и спросил:
— Ты Шрирам?
— Я.
— А я Джагадиш. Я с Бхарати тоже знаком. Все мы так или иначе делаем одно дело.
Этого было достаточно, чтобы Шрирам пробудился от летаргии. Он выпрямился и с жаром приветствовал пришедшего.
— А где, где она сейчас? — вопрошал он.
— В заключении… Где, мы не знаем, но один из наших ребят видел ее как раз перед тем, как она сдалась полиции.
— Где этот человек? — спросил Шрирам.
— Он тоже сдался полиции. А перед тем заходил ко мне.
— Ты тоже будешь требовать, чтобы тебя судили и посадили в тюрьму?
— Нет, у меня другие планы. Поэтому я к тебе и пришел.
Шрирам обрадовался, найдя в пришедшем родственную душу, и принялся изливать ему свои чувства.
— Я Бхарати предупреждал, чтоб она не делала глупостей…
— Не надо так говорить. В этом деле каждый из нас решает за себя. Те, кто не могут подчиниться приказам Махатмы, вольны поступать, как считают нужным.
— Ты совершенно прав, — воскликнул Шрирам, чувствуя, что напал на правильного человека.
— Сейчас мы ведем войну, — сказал Джагадиш, — это время особое, вот мы и действуем, как по-нашему лучше.
И принялся развязывать свой мешок. Вечно голодный Шрирам, которому надоела его однообразная еда, по-детски размечтался, что в мешке окажется что-нибудь вкуененькое. Хорошо бы шоколад или фрукты с печеньем. Ах, как давно он не пробовал чего-нибудь вроде идли, нежнейшего, белого идли, которое бабушка готовила по воскресеньям. Почему только но воскресеньям? — не раз спрашивал он. Джагадиш достал из мешка коробку, развернул бумагу и вынул из коробки маленький радиоприемник.
— Пусть теперь у тебя хранится, — заявил Джагадиш. — Он и принимает, и передает. Я его у себя в студии держал… но полицейские сейчас очень уж бдительны.
Он спрятал приемник за изображением бога, прикрыв его листьями бамбука.
С этого дня Джагадиш стал частым гостем безглазого бога. Роста он был невысокого, на плечи набрасывал коричневую шаль. Крутые жесткие вихры на его голове, отросшие за ушами на несколько дюймов, торчали во все стороны. Волосы он делил посередине пробором и обильно смазывал маслом, так что макушка у него вечно блестела, отражая радужными лучами полуденное солнце. Это был очень смуглый человек с большим носом-грушей, но в нем бушевал огонь, готовый уничтожить любое препятствие, и Шрирам опасался с ним спорить. Трудно было поверить, что тоненькая изящная Бхарати когда-то говорила с этим медведем. Шрирама пронзила ревность. А может, она подумывала, не выйти ли замуж за Джагадиша? Чем он там занимался, когда уходил от Шрирама? Разве можно заработать на жизнь фотографией? Порой он пропадал на целые недели, а потом объявлялся и говорил:
— Понимаешь, сейчас свадьбы идут. Всякое дурачье женится, а потом приходят ко мне сниматься. Не могу же я им отказать! На что я тогда жить буду?
Или объяснял:
— Жасмин цветет… Тяжелое это время для фотографа! Сколько девиц ко мне набегает. Вплетут в косы цветы жасмина и явятся! И все требуют, чтоб на фотографии были видны и лицо, и затылок с жасмином! Как это сделать — непонятно. Бедняжки, они всю ночь не ложатся, боятся, как бы цветы не смять. А потом со всех ног ко мне — по две в минуту. Когда в студии темно, я беседую с ними о политике, а потом даю им наши листовки и прокламации. Студия для нашей работы очень удобна. Люди туда обычно приходят в хорошем настроении. Для фотографа они все, что угодно, готовы сделать, будут отзывчивы и милы, и все выслушают, чего бы он им ни говорил. Это как с парикмахером. Им кажется, что они фотографу чем-то обязаны, и охотно слушают его, а я это использую для нашего дела. Потому я и студию не закрываю, хоть мне это и нелегко — ведь ни пленки, ничего нет! Когда мы получим независимость, уж я расправлюсь с этими негодяями, которые пленкой спекулируют! Если только у меня хоть какая-то власть будет…
При мысли о спекулянтах он заскрипел зубами.
Вскоре он cтал укреплять храм.
— Знаешь, в чем преимущество этого места? — пояснял он Шрираму. — Если не считать пары дряхлых стариков, никто о нем и не слышал. Со стороны его не заметишь. Я с нескольких точек проверял. И снизу, с дороги, его тоже не видно. Не знаю, зачем его было здесь строить! Небось здесь заговорщики собирались тысячу лет назад!
И он мрачно захохотал. Шрирам рассмеялся. Этот человек начинал ему нравиться.
— Только не думай, что здесь вечно будет безопасно, — сказал Джагадиш. — Рано или поздно они его найдут.
— Там есть еще подземелье, — заметил Шрирам.
— Ну да, убежище старых кобр, если ты предпочитаешь их полицейским. Только нам надо ни тем ни другим не попасться!
— Да, да, нам столько всего надо переделать…
Джагадиш дал ему топорик и сказал, чтобы он нарубил побегов бамбука с листьями и притащил наверх. Шрирам рубил, пока не стер себе в кровь ладони. Потом Джагадиш велел Шрираму залезть на земляной вал, окружавший храм, и укрепить тут и там бамбуковые побеги. Он распоряжался громко и энергично. После целого дня, проведенного на солнце, лицо его блестело от пота, словно красное дерево.
— Если понадобится, — заявил он, — я всю эту гору могу замаскировать.
Шрирам чувствовал себя вконец измученным. С какой стати, думал он с негодованием, я позволяю этому человеку командовать мною, в то время как сам он ничего не делает?! Пожалуй, в тюрьме мне было бы спокойнее… Но Джагадиш не дал ему додумать эту мысль до конца.
— Помни, — сказал он, — мы ведем войну. Махатмаджи по своему, а мы по-своему. Но цели у нас одни, от первой и до последней!
— Я полагал, что мы выполняем распоряжения Махатмы…
— Разумеется, разумеется, — ответил тот неопределенно. Я тоже был его ревностным последователем. Я им и остался, только его-то нет больше рядом. Что же нам делать? Он разрешил нам продолжать наше дело, как мы сочтем нужным.
— Полностью исключая насилие, — вставил Шрирам.
— Конечно. Но разве эта маскировка — насилие? Кому oт нее плохо? Это делается для того, чтобы никто не помешал нам тщательно продумать наши планы. Я хочу, чтобы даже почтальон не очень-то сюда заявлялся. В конце концов, oн ведь служащий Британской империи.
Следующее поручение Джагадиша оказалось более сложным. К этому времени Шрирам обнаружил, что слепо подчинился этому коротышке; малейшая похвала, слетавшая с его уст, радовала его до глубины души. Может, другим своим сообщникам Джагадиш и доброго слова не скажет, думал он. День за днем, вооружившись карандашом и блокнотом, Шрирам сидел перед приемником, спрятанным за божеством, и записывал сообщения, поступавшие из Рангуна, Сингапура и Германии, которые подробно освещали ход войны в Европе и на Востоке. Он работал далеко за полночь. К концу третьего дня от карандаша остался только жалкий огрызок. В жизни своей он так не трудился. Единственной наградой ему была похвала Джагадиша.
— Очень хорошо! Великолепно! Все больше наших ребят вступают в Индийскую национальную армию. Скоро они войдут в Индию.
Он присаживался к фонарю и внимательно прочитывал сообщения, а Шрирам меж тем отгонял мошкару и жуков, тучами летевших на свет. Джагадиш размечал сообщения и уносил их в Мальгуди, где их печатали на стеклографе, а потом распространяли из его студии.
— Говорит Токио, — раздался однажды голос по радио. — У микрофона ваш национальный вождь Субхас Чандра Бос, он обратится к вам с экстренным сообщением.
Спустя несколько секунд по радио сообщили:
— Говорит Субхас Чандра Бос.
Шрирам почтительно выпрямился. «Вот повезло, сейчас я услышу его голос!» Он преклонялся перед этим человеком — ведь он оставил свой дом, удобную и обеспеченную жизнь и ездил из страны в страну, ища путей освобождения Родины. А с какой ловкостью он ускользнул под видом садхуиз собственного дома в Калькутте, несмотря на неусыпное наблюдение полиции! Шрирам чувствовал, что ему на диво повезло: сейчас он услышит этого героя.
Голос Субхас Чандры Боса произнес: «Солдаты Индийской армии, будьте патриотами. Помогите нам освободить пашу любимую Родину. Многие из ваших товарищей здесь, они вступили в Индийскую национальную армию, которая в боевой готовности стоит у вас на границе. Мы готовы. Скоро мы пересечем границу, и тогда вы сможете вступить в бой на нашей стороне. А пока цельтесь не в нас, а в сердце нашего врага».
А затем он принялся перечислять десять пунктов Национальной программы, которые надлежало выполнить солдатам Индийской армии. Шрирам писал с бешеной скоростью. Ему казалось, будто Субхас Чандра Бос сидит с ним рядом и диктует. В почтительном молчании он заполнил несколько страниц. Вид приемника с его горевшими красным светом лампочками внушал ему ужас. Вокруг трещали сверчки, шуршали заросли бамбука; где-то прогрохотал поезд. Радио все говорило. Его красные глаза горели, бросая багровый отблик на щиколотку бога, стоявшего на пьедестале. Шрирам потерял счет времени. Никогда в жизни он столько не писал. На его горе вся передача шла по-английски, а с английским правописанием Шрирам был не в ладах.
— А теперь самое главное сообщение. Слушайте внимательно, — проговорил Бос.
Шрирам хотел записать все точно без единой ошибки, но в этот миг радио испустило какой-то странный звук. Казалось, будто в унисон с главным сообщением зажужжала пчела. Шрирам пришел в отчаяние. Если она еще несколько секунд не утихнет, он ничего не услышит. Он напрягал свой слух, но пчела жужжала все громче. Он заскрипел зубами.
Протянул левую руку и повернул регулятор. Приемник только пуще рассвирепел. Шрирам поднял глаза и гневно уставился на приемник. Под стеклянной панелью, освещенной изнутри, он увидел крошечного таракана — он весь дрожал от гула приемника. При виде его белого живота, прижатого к стеклу, Шрираму стало не по себе. Видеть-то таракана он видел, да вынуть его не мог. Его затошнило. Он рассердился.
— Ах ты, проклятый! — вскричал он. — Как ты смеешь заглушать такое важное сообщение? Убирайся!
И постучал пальцем по панели. Его охватило негодование.
— Что мне, этот глупый гул записывать?! Вот гадость!
Он с такой яростью застучал но приемнику, что тот вдруг погас и затих. Неизвестно, что там стало с этим насекомым, но приемник молчал, как мертвый. Шрирам отложил блокнот с карандашом и тряхнул приемник — никакого результата. Он крутил ручки, грозил ему кулаком, кричал, но все напрасно.
— Неужели ты не мог подождать пяток минут? — проговорил он жалобно, обращаясь к приемнику. — Надо же, чтобы такое случилось, как раз когда началась самая важная часть передачи! И что теперь скажет Джагадиш?
Шрирам посмотрел на приемник: он понимал, что совершенно беспомощен. Он знавал раньше парнишек, которые в одну минуту могли разобрать и собрать любой механизм. Он же даже шурупа ввинтить не умел. Мысль о собственной неприспособленности поразила его. «Я — идиот, — думал он. — Это бабуля меня таким идиотом воспитала! Странно, что такая девушка, как Бхарати, от меня не отвернулась!»
Угрызения совести еще усилились, когда в два часа ночи явился Джагадиш. Выведя радио из строя, Шрирам какое-то время сидел, раздумывая, что же предпринять, а потом задул фонарь, пнул ногой свою циновку так, что она развернулась, и улегся. Когда пришел Джагадиш и чиркнул спичкой, ища фонарь, Шрирам проснулся и в страхе закричал:
— Ты кто такой?
Со сна он никак не мог успокоиться: рядом стоял какой-то черный человек, освещенный вспышкой спички.
— Тише, это я, вставай.
Шрирам присел, протирая глаза. Фонарь загорелся. Джагадиш слегка потряс Шрирама, чтобы окончательно разбудить, а потом уселся рядом и спросил:
— Ну, какие сегодня новости?
Шрирам торжественно подал ему блокнот.
— А-а, обращение Субхас Бабу! — воскликнул тот с волнением. — Счастливчик — ты его слышал! Молодец! Молодец! Тебя ждет блестящее будущее после того, как наша страна станет свободна и независима!
Он стал проглядывать записи, приговаривая:
— Есть люди, которые подобны богам, спустившимся на землю. Об их подвигах надо слагать песни для потомства. Я бы сочинил гимн о Субхас Бабу, о его жизни, жертвах, патриотизме, мужестве, и велел распевать этот гимн по утрам во всех школах нашей страны.
Он стал читать вслух:
— Соотечественники, герои нашей Индийской армии…
Читал он протяжно, то и дело одобрительно восклицая: «Прекрасно!», «Вот именно!», «Замечательный ум!», «Слушайте и учитесь, добрые люди!» Наконец он дошел до слов: «Слушайте внимательно. Во-первых, все вы до одного должны…»
Он перевернул страницу и спросил:
— А где же продолжение?
— Продолжения нет. Тут все и кончилось. Кто-то помешал передаче.
— Как это помешал? Давай посмотрим!
Он бросился к приемнику и повернул ручку. Молчание. Он встряхнул приемник и закричал:
— Что с этим чертовым приемником случилось?
— Откуда мне знать? Что я, механик, что ли?
— Не спорь со мной, к чему спорить? Субхас Бабу сказал что-то очень важное, а ты взял и его заглушил.
— Нет, ты не прав. Оно само заглохло. Может, это таракан, я его там видел.
Джагадиш сжал свои могучие кулаки и замолчал. Шрирам боялся, что тот его ударит. Он глянул в угол, где стоял бамбуковый шест, который он держал на всякий случай от кобр и скорпионов. Может, схватить шест? Только успеет ли он?
Джагадиш долго и мрачно молчал, а потом произнес:
— Ладно, не будем больше об этом. Солдатам не пристало горевать о том, что ушло в прошлое, заметь себе: определенно ушло. Дай-ка сюда карандаш.
Шрирам подал ему карандаш. Джагадиш придвинул фонарь, внимательно перечитал написанное и после минуты размышлений, быстро вписал остальное. «Вы должны… вы должны… вы должны…» Чуть не целый час он с вдохновением писал, а потом перечитал написанное и довольно кивнул. Передал блокнот Шрираму и распорядился:
— Ну-ка, прочитай вот это, юноша. Вот что бы он сказал, слово в слово, если бы не этот таракан, взявший на себя роль цензора.
Внезапно он загрустил: видно, вспомнил о приемнике.
— Больше у нас нет батарей, эти были последние. Будь ты поосторожнее, ты бы мог что-то сказать Субхас Бабу. Ведь это был и приемник, и передатчик… Надо будет взять его с собой и починить. Что огорчаться — солдату не пристало плакать о неудачах. Знаешь пословицу: «Снявши бороду, по волосам не плачут»?
— Разве «бороду»? — переспросил нервно Шрирам.
— Ну да, конечно, — подтвердил Джагадиш.
— Когда бороду сбреют, что толку плакать о волосах?
* * *
На следующее утро, вскоре после того, как засвистел паровоз, явился Джагадиш с пачками листовок, спрятанными под рубашкой. Чтобы пронести столько листовок, он надевал вниз рубаху с огромным карманом, а на нее другую, просторную, как плащ. Со всей этой литературой на теле он выглядел так солидно, что Шрирам порой задумывался о том, не отнести ли его авторитет на счет этой толстой прокладки.
Джагадиш размотал надетые на него одежды и вынул листовки — меж тем Шрирам, словно ребенок, снова ждал чего-нибудь вкусненького.
— Иди-ка сюда, — сказал Джагадиш. — Сядь.
Прежде чем тоже сесть, он проверил, не наблюдает ли кто за ними. Подчеркнутым, театральным жестом попытался затворить огромную дверь — могучие медные петли заскрипели, но едва поддались. Шрирам молча следил за его титаническими усилиями. Наконец Джагадиш уселся на циновку и усадил Шрирама с собой рядом. Он вложил ему в руки отпечатанные на стеклографе листовки.
— Читай, — приказал он.
Шрирам прочитал вслух:
— Солдаты Индийской армии…
Далее следовало то, что он успел записать накануне, однако к этому было прибавлено еще несколько абзацев.
«Во-первых, никакой поддержки нашему правительству, которое стоит за врага. Положите оружие, а если потребуется, то положите и свои жизни. Вы будете нашими героями в тот день, когда Индийская национальная армия войдет в Дели и поднимет свой флаг на Ред-Форте, где сейчас томятся в заключении наши люди…»
Дальше шли точные указания солдатам относительно того, что они должны сделать для освобождения страны. Шрирам с нескрываемым восхищением взглянул на Джагадиша.
— Как тебе удалось получить остальную часть выступления? — удивился он в простоте душевной.
— Не важно, — отвечал тот, — когда очень нужно, всегда достанешь.
И, гордо коснувшись своего лба, заявил:
— Все отсюда… Нетрудно было догадаться, что там должно было дальше идти. Надо просто уметь читать чужие мысли. Это очень важное послание для нашей армии. Оно для нас вопрос жизни и смерти. Честь тебе и хвала, что ты первым его записал, хоть ты и не успел довести его до конца. Но это не важно, не будем думать о том, чего не вернешь. Ничто не потеряно, можешь не беспокоиться. Более того, тебе доверена честь довести это обращение до тех, кому оно адресовано.
Шрирам растерялся.
— Что я должен сделать? — спросил он.
— Слушай внимательно. Я тебе дам пятьдесят листовок, и ты их доставишь в лагерь под Беллиали. Бедняги там не имеют никакого понятия о том, что происходит в мире. Наши правдивые передачи там под запретом: им разрешают слушать только лживые россказни, которые распространяет Британское военное ведомство. Наши парни должны знать правду. Они должны знать, где находится Субхас Бабу и Индийская национальная армия и что нужно делать. Наш долг — распространять правду всюду, где только возможно. Разве не этому учит нас Махатмаджи?
— Да, да, конечно, — согласился Шрирам, которому предназначалась эта тирада. — А с остальными экземплярами что ты сделаешь? Давай я побольше с собой возьму, а?
— Нет, я могу тебе дать только пятьдесят. Их у меня всего сто пятьдесят Сейчас ведь с бумагой сложно, не забывай. Пятьдесят штук я отправлю в лагерь в Лакши, а другие пятьдесят отнесу сам еще в одно место. Ты пойдешь сегодня в ночь с теми, что я тебе выделил.
— Договорились, — согласился Шрирам.
На прощание Джагадиш сказал:
— Не исключено, что нас троих застрелят в этом деле. Но не волнуйся. Наши жизни не так важны. Важнее наше дело.
— Мне все равно, жить ли, умереть, — заявил Шрирам, вспомнив о своих неудачах с Бхарати.
К чему влачить существование, если она вечно куда-то исчезает? Это национальное движение будет тянуться бесконечно, а даже если оно и завершится, она себе и дальше дел найдет. Вечно будет стремиться к какой-нибудь цели… При мысли об этом он так загрустил, что совершенно искренне заявил о своей готовности умереть.
— Если я не вернусь, — продолжал он, — ты скажешь Бхарати, что я о ней думаю?
— А что ты о ней думаешь? — спросил Джагадиш с интересом.
— Если б она вышла за меня, я бы, наверно, не умер… Что-нибудь в этом роде.
— Что ж, я скажу. Если меня убьют, ты можешь взять мою студию. Она твоя.
Шрирам так растрогался, что и сказать-то толком ничего не смог.
— Ты добрый, — пробормотал он. — Какой ты хороший!
Но Джагадиш только затеребил конец своего франтовского шарфа.
— Боюсь, что тебе будет трудно вести дела, с препаратами сейчас очень неважно. Как бы то ни было, желаю удачи.
* * *
Листовки были небольшие, так что их легко было спрятать на теле. Шрирам закатал их аккуратной стопкой в длинное полотенце, затем обвязал полотенце вокруг пояса; а сверху надел домотканую майку и джиббу. Листовки давили ему на желудок, но он терпел. Когда стемнело, он спустился с горы. Джагадиш подробно объяснил ему, куда идти.
Пройдя вниз по дороге, Шрирам остановился под деревом в ожидании автобуса. Под деревом сидело несколько крестьян, они тоже ждали. В темноте за горизонтом виднелись огни Мальгуди. Шрирам вздохнул: он чувствовал себя изгнанником. «Как это меня угораздило уйти из дому, чтобы повернуться лицом к жизни!» — думал он. «Бабуля! — мысленно воззвал он. — Я хочу вернуться назад, только не могу. Но не волнуйся, все беды рано или поздно должны кончиться. Хоть бы Гандиджи отпустили. Пока он в тюрьме, мы так и будем воевать с этим дьявольским правительством. Как они смели его схватить? Если бы не это, Бхарати была бы свободна и счастлива, и Махатмаджи дал бы согласие на брак».
— А? Что вы сказали, господин? — спросил один из крестьян, с интересом взглянув на него.
Шрирам опомнился и произнес:
— Кто это здесь?
Он вгляделся в крестьянина и спросил:
— Ты чего ждешь?
— Автобус сегодня что-то запаздывает, — заметил кто-то, чтобы поддержать беседу, и Шрирам согласился:
— Да, давно бы должен был прийти, правда?
— Как там на войне дела идут, сэр? — спросил другой.
Крестьяне обычно задавали этот вопрос людям, которые казались им знающими. Шрирам насторожился:
— А что?
Крестьянин пояснил:
— А то, что если она скоро кончится, то и нашим бедам придет конец.
— Не знаю, — проговорил Шрирам задумчиво.
В темноте он не мог разобрать, что за человек с ним говорит. Может, полицейский осведомитель или даже полицейский.
— Так как же на войне дела, господин? — не отставал крестьянин.
— В газетах всякое пишут, — ответил Шрирам, — а больше я ничего не знаю.
— Но люди говорят, что в газетах одно вранье! У моего брата много знакомых, и он говорит, что англичан бьют на всех фронтах. Он говорит, немцы уже в Мадрасе. Если они придут, они освободят нашего Махатму из тюрьмы?
Шрирам решил перевести разговор и спросил:
— А ты видел Махатму Ганди?
— Да, сэр, он через нашу деревню проходил, — начал тот, но в эту минуту вдали показались фары автобуса. Крестьянин подхватил свой узелок с дороги.
— Если мы его не остановим, он сам ни за что не остановится, — крикнул он.
Когда автобус приблизился, он встал посреди дороги, отчаянно размахивая руками.
— Под колеса попадешь! — испугался Шрирам.
Водитель затормозил.
— Ты что вытворяешь? — закричал он в сердцах. — Ты что, смерти захотел? Если тебе так хочется умереть, почему ты в армию не пошел?
В автобусе захохотали.
Крестьянин начал:
— Мне надо попасть в…
— Убирайся с дороги! Чего ты там болтаешь? В этой колеснице даже муравью места не найдется.
— Да пусть лезет, — проговорил кондуктор, который не прочь был подработать. За таких пассажиров в конце дня можно было не отчитываться.
— Я на пол сяду, — просил крестьянин.
— Пять ан, — крикнул кондуктор.
— Три аны, — закричал крестьянин. — На той неделе ты меня за три отвез.
— Та неделя прошла, — отвечал кондуктор.
Шрирам, спокойно наблюдавший за происходящим, внезапно шагнул вперед.
— Вези его за три, если на той неделе вез.
— Хорошо, сэр, — согласился кондуктор, устрашенный решительным тоном Шрирама.
— А меня высадишь в… Сколько тебе?
— Три аны, сэр.
— Я стану на подножку, если внутри места нет.
Кондуктор засуетился.
— Вы можете войти, сэр. Я вам место обеспечу.
Пассажиры тянули шеи, выглядывая из автобуса, мотор шипел, как змея.
— Да нет, я на подножке проеду, — сказал Шрирам и ухватился за поручень. Автобус тронулся. «Он, может, думает, что я дорожный инспектор, только сегодня не дежурю», — размышлял Шрирам, сжимая в руке прохладный поручень. Ночной ветерок обдувал ему лицо. В автобусе кто-то храпел, кто-то разъяснял, как идет война на разных фронтах, кто-то говорил о Боге и Судьбе, плакал ребенок, зевала женщина, водитель и кондуктор шутили и подсмеивались друг над другом. «Небось радуются своим незаконным денежкам и договариваются, как их делить», — думал Шрирам. Автобус стонал и ухал под тяжестью пассажиров. «Как бы у него дно не выпало», — подумал Шрирам. Увы, он не был дорожным инспектором.
Все же он принял начальственный тон и спросил:
— Кондуктор, сколько вам людей разрешается везти в автобусе?
Кондуктор смиренно ответил:
— Правительство сняло все ограничения, сэр. Можем брать, сколько влезет. Ведь сейчас война, сэр. А иначе сколько бедняков так и останутся на дороге!
Пассажиры одобрительно зашумели.
— Теперь ведь то налеты, то еще что-нибудь, на дороге оставаться опасно, — сказал кто-то, осмелев.
Автобус полз мимо спящих деревень. Из-за военного времени фары были притушены, лишь тусклое пятно света падало на дорогу. Кто-то мурлыкал песенку; людские голоса были приятны Шрираму, который отвык от них за время своего одинокого существования. Голоса казались ему просто музыкой.
Автобус замедлил ход, и он спрыгнул у деревни, которая называлась Санграм. Было около одиннадцати часов, вся деревня спала. Он подождал, пока автобус не скрылся из виду, а затем ощупал себя, проверяя, все ли на месте. Во внутреннем кармане — кусачки для колючей проволоки, у пояса — пачка листовок. Когда он нагнулся, она вонзилась ему в живот. «Мне бы их разбросать поскорей, чтобы хоть от этой боли избавиться», — подумал он.
Пройдя по дороге налево, он зашагал по самому краю обочины — мимо прошел военный грузовик, потом второй, а ему хотелось остаться незамеченным. Впереди показалась группа сложенных из бамбука и глины хижин, обнесенная рядами колючей проволоки. К ним вела своя дорога. Главный вход был на другой стороне. За оградой находились военный склад и центр обучения новобранцев; круглый день здесь рычали моторы.
Он и не заметил, как начал резать колючую проволоку. Кусачки щелкнули на всю округу; он боялся, что сейчас по нему дадут пулеметную очередь. Заслышав шаги часового, он притаился. Мелькнула мысль: «Что ж, настал мой час. А ну как попаду в ад?» Ему припомнились все подробности адских мучений, которые живописала ему в детстве бабка, и он задрожал. «Глупо, если меня застрелит неизвестный часовой, — думалось ему. — Один неизвестный человек убивает другого неизвестного человека… Что за бессмыслица!» Под воздействием этой мысли он отложил кусачки. Вынул клей, уселся на землю и аккуратно приклеил листовки на столбы, на которых держалась проволока, так чтобы их было видно из казарм за оградой. Проволока оцарапала ему плечо. «Вот и кровь, но это самое большее, что я готов пролить по приказу Джагадиша». Он свернул листовки в один тугой жгут и швырнул их во двор казармы. При свете звезд, сияющих на небе, он увидел, как листовки разлетелись по земле. «Завтра утром ребята могут их поднять и прочесть, не торопясь», — решил он и отправился назад.
* * *
Джагадиш спросил:
— Почему у тебя такой грустный и задумчивый вид, юноша? Ты немало постарался для нашего дела. Только душой ты где-то далеко. Могу я узнать, в чем дело?
Шрираму нечего было ответить.
— Конечно, мне, как фотографу, надо бы тебе сказать: «Улыбнитесь, пожалуйста!» или «Гляди веселей!». Но я тебе скажу: «Милый юноша, наше дело надо делать с душой, иначе родине не поможешь. Сейчас у нас тяжелая пора, так говорят наши руководители, и мы должны что-то предпринять». Подозреваю, что ты слишком много кое о ком думаешь. Я не ошибся?
— Нет.
— Напрасное занятие! Заботливое правительство решило вас разлучить. Ты ведь даже не знаешь, где она.
— Это верно, — проговорил Шрирам с грустью.
— Но я-то знаю, — сказал Джагадиш. — У меня своя агентура. Она не в регулярной тюрьме — сейчас все тюрьмы переполнены. Ее поместили в наскоро оборудованное помещение. Знаешь Старую бойню? Она там — всех женщин там содержат.
— Откуда тебе это известно?
— Я знаю там одного из охраны. Он меня уважает. Старый клиент, одна моя фотография помогла ему в семейной тяжбе. Если хочешь, он тебе поможет с ней встретиться.
Сердце у Шрирама забилось. У него было такое чувство, будто мертвые вдруг воскресли или хотя бы подали надежду на воскрешение.
— Он парень неплохой: жизнью будет рисковать, а тебе поможет. Встретишься с Бхарати и поговоришь с ней с полчаса.
— Когда? Когда? — спросил Шрирам с волнением.
— Как только выполнишь задание. Одно дельце с хромовой рудой — мне нужна твоя помощь.
— Ты хочешь сказать: свидание будет наградой за мою службу.
— Да, именно это я и хочу сказать. Услуга за услугу.
— А кому нужна моя услуга? — спросил Шрирам.
— Гм…твоей стране. С одной известной мне станции уходит в Англию состав с хромовой рудой. Он не должен дойти до порта. Если он до него дойдет, он вернется к нам же в виде оружия и всего прочего, от чего нам же будет худо… Помочь мне в этом деле должен ты, больше мне никто на ум не приходит.
Разумеется, вскоре полиция опубликовала фотографию Шрирама, обещав награду любому, кто сообщит о его местонахождении.
* * *
Больше всего Шрирама мучила мысль, не вздумал ли Джагадиш над ним подшутить. «Если он хочет сыграть со мной шутку, пусть поостережется, — думал он. — Я ему череп булыжником размозжу». Он наслаждался картинами жестокой расправы, проходившими перед его внутренним взором. Однако, подумав о том, что бы сказала об этом Бхарати, он тут же взял себя в руки. При мысли о Бхарати он смягчился. Он подумал, что без колебаний падет к ногам любого негодяя, если того захочет Бхарати. Все, что угодно, только бы порадовать ее и заслужить ее одобрение. Вся его жизнь приобретала смысл только тогда, когда он делал что-то, связанное с ней. Он размышлял, как ему вести себя, если она выйдет из тюрьмы, а фотограф все еще будет здесь. Только бы голову не потерять от ревности! Впрочем, он надеялся, что фотограф займется своим делом и оставит его в покое. Он надеялся, что война с британским правительством скоро кончится, англичане уйдут из Индии, он вернется на Кабирскую улицу и будет мирно жить там с Бхарати и бабушкой.
Д-да, в том-то все и дело… Как-то бабушка ко всему этому отнесется? Небось будет пилить Бхарати день и ночь, сравнивать с внучкой своего брата — и вид-то у нее не тот, и по дому ничего не умеет. Впрочем, он надеялся, что Бхарати не смолчит, а повернется и спросит: сумела бы ее деревенская племянница устоять перед атакой полицейских или говорить с самим Махатмой. Удобно устроившись на своем ложе у входа в пещеру, он смотрел на верхушки голубых эвкалиптов; мысли его блуждали.
Вдруг он увидел Джагадиша, стоявшего рядом с ним; он и не заметил, как тот подошел.
— Ты очень рискуешь, молодой человек, — сказал Джагадиш. — А если б вместо меня тут оказался полицейский? Ты бы так и сидел и мечтал? Он бы надел на тебя хороший ошейник и свел бы тебя в тюрьму.
— А что в мечтах плохого? — спросил с раздражением Шрирам.
— Да нехорошо это. Надо быть начеку. Наша пещера снаружи незаметна, но вдруг кто-нибудь решит осмотреть эти места? Тебя, может, и не видно, но не думай, что так будет вечно продолжаться. Ты должен всегда быть начеку, следить из своего укрытия за окрестностями. Бдительность!
— Ну ладно, — согласился Шрирам, отступая перед напором Джагадиша, словно тигр на цирковой арене, который издает громкий рык, но отходит туда, куда велит ему укротитель.
Джагадиш уселся с ним рядом:
— Если ты думаешь, пусть себе меня арестуют и отведут в Старую бойню, то ты ошибаешься. Они и не подумают вести тебя туда: там одни женщины сидят.
Стоило ему упомянуть Старую бойню, как Шрирам смягчился. Бойня — слово не очень-то приятное, но оно вселяло в Шрирама чувство счастья и глубокого умиротворения.
— Старая бойня? Старая бойня? — переспросил Шрирам, впервые за много дней приняв шутливый вид. — В этом названии слышится что-то знакомое… Только что нам до нее?
— У нее есть лишь одно достоинство: то, что она старая бойня, а не новая, — сказал Джагадиш. — Когда мимо нее гонят коз, то они трепещут, а ты вот шутишь и смеешься. И не думаешь про то, что это бойня…. И все же сердце дрожит, как об этом местечке вспомнишь, не так ли?
Шрирам чувствовал себя совершенно счастливым. Он готов был говорить о бойне до скончания века: она заставляла его забыть о политике, истории, полиции и собственном одиночестве.
— Если хочешь туда наведаться, твою приятную наружность надо немного изменить, — заметил Джагадиш.
И пояснил:
— Чтобы ты не походил на фотографию, которую опубликовала полиция. Ты не должен помогать тому, кто захочет донести на тебя и получить награду. Боюсь, что полиция повсюду разослала твою фотографию — тебя любой мальчишка на улице опознает. Видишь, как вредно оставлять за собой фотографии. Тут у меня перед тобой преимущество: моей фотографии у них нет, есть только описание. Ведь я занимался тем, что других снимал, а сам так и не снялся. Это важное преимущество. А ты свои портреты повсюду разбросал, прямо как кинозвезда!
— Да, верно, — с грустью согласился Шрирам. Он вспомнил о дешевых — четыре за рупию — моментальных снимках, которыми так увлекался одно время, вскоре после того, как разбогател. Не раз он видел свои портреты на стендах возле фотомастерских, а стены собственного дома были просто увешаны ими. Он вспомнил, как ворчала бабушка: «В наши дни люди на стенки вешали изображения богов или предков, а ты — свои портреты. Не понимаю, зачем ты это делаешь?»
Внезапно до Шрирама дошло.
— Неужели полиция забрала мои портреты из нашего дома на Кабирской улице? — спросил он.
— Безусловно. Они первым делом их конфискуют.
— Интересно, что бабушка на это сказала?
— Не волнуйся, она все повторит, как только тебя увидит.
Он впился взглядом в Шрирама и сказал:
— Придется тебе изменить внешность. Нужно это сделать радикально. Прежде всего, отрасти себе небольшие усы, такие, знаешь, чтобы концы вниз свисали. Конечно, ты станешь немного похож на монгола, но пусть тебя это не огорчает, они ведь ищут тебя, а не монгола. И может, для полноты картины сбреешь свою гриву, а?
Сердце у Шрирама дрогнуло: он вспомнил, сколько ему пришлось претерпеть, чтобы отделаться от пряди на бритой голове и отрастить шевелюру. Сначала бабушка об этом и слышать не хотела. Она не сомневалась, что он испортит свою внешность. Но как-то раз он ускользнул из дому и оправился к водоему у храма, где на ступеньках сидели цирюльники и брили клиентов. Он уговорил одного из них отрезать прядь, а после постричь его под машинку и высыпал ему на колени все деньги, которые выкрал из собственной копилки. Накануне он расширил в копилке отверстие и вытряс из нее всю мелочь, пока бабушка была на кухне. Чтобы не слышался стук монет, он завернул копилку в кусок ткани. Он тряс и тряс, пока не набрал восемь ан медью. Бабушка кричала из кухни: «Что там за шум?» — «Какой шум?» — кричал Шрирам в ответ и продолжал трясти. Он не представлял себе, сколько цирюльник может потребовать за стрижку. Верно, нужно набрать не меньше шести ан — и еще две на непредвиденные расходы. Но цирюльник у водоема потребовал рупию за то, чтобы отрезать густую волнистую прядь волос, украшавших его макушку. Бешено торгуясь, Шрирам сбил цену до шести ан; цирюльник огорчился и что-то тихо бормотал, лязгая ножницами. Шрирам глянул на себя в маленькое зеркальце, которое цирюльник вынул из жестяной коробки, и восхитился. Ему казалось, что голова его полегчала фунта на два: срезанная прядь лежала на ступеньках водоема, и Шрирам вспомнил, как по спине у него почему-то пошли мурашки, когда он глянул на нее. Прядь была длинная и волнистая, и он сказал цирюльнику: «Продай ее, тебе рупий десять дадут, не меньше». Цирюльник рассвирепел: «Ты за кого меня принимаешь? За торговца волосами? Следи за тем, что говоришь, юноша. Я бы тебе глотку перерезал, если бы это был не ты, а еще кто-то. Слушай, мне ничего не надо, только отдай мне дхоти, что на тебе надето. Таков наш обычай!»
Шрирам ужаснулся.
«А как же я домой доберусь?»
«Окунись в водоем и беги домой, пока никто ничего не заметил. Впрочем, разве на тебе нет набедренной повязки? Для твоего возраста и ее хватит».
С этими словами цирюльник потянул за концы его дхоти. Шрирам отчаянно рванулся.
«О-о! — вскричал в изумлении цирюльник и скорчил рожу, чтобы выразить свои чувства. — Как?! Ты ходишь без…»
В красочных выражениях он описал, что носят под дхоти честные, уважающие себя граждане, и высказал свое мнение о привычках молодого поколения. Тема была столь щекотливой, что Шрирам покраснел и, вырвавшись из цепких рук цирюльника, ринулся прочь.
Теперь все это в один миг пронеслось у него в голове. Он поднял руку и потрогал свою макушку, а потом сказал Джагадишу:
— Я с этой растительностью расстаться не могу. Мне она нравится.
Ночью Шрирам не спал, а думал о том, как бы изменить свою внешность. Не переодеться ли в женское платье с чадрой, чтобы лица было вовсе не видно? Но Джагадиш поднял на смех все его предложения. Он словно задался целью обезобразить Шрирама на свой собственный вкус: обрить наголо на потеху всему свету. Может, он хочет, чтобы все над ним издевались, а Бхарати и вовсе от него отвернулась? Глянет разок — а потом и смотреть на него не захочет. Почему бы ему не отказаться от предложений Джагадиша? Может, и Старая бойня всего лишь чудовищный розыгрыш? А вдруг она окажется настоящей бойней? Впрочем, все его страхи ни к чему не вели. Что бы он ни думал и ни подозревал, от Джагадиша не избавиться, это уж факт, приходилось выполнять его приказания.
Джагадиш считал, что за три недели у Шрирама должны отрасти приличные усы. Он купил ему пузырек кокосового масла — втирать под носом, чтобы усы росли быстрее. «Сколько всего надо сделать, прежде чем я увижу Бхарати!» — сокрушался Шрирам. День за днем Джагадиш проверял, как растут усы. И каждый раз он неодобрительно тряс головой.
— Очень медленно, очень медленно, слишком медленно, — говорил он с таким выражением, будто Шрирам нес за это ответственность. Шрирам с сокрушением щелкал языком.
Меж тем они не теряли времени даром. С помощью Джагадиша и под его умелым руководством Шрирам совершил немало дел, которые, как он надеялся, помогут его стране в борьбе за независимость. Поджег архивы в нескольких деревенских судах; пустил под откос пару составов и сорвал занятия в дюжине школ; швырнул самодельную бомбу, разнесшую в щепы парадную дверь сельскохозяйственного центра, начертал огромное «П» на стене («П» означало «Победу») и подновил надписи «Уйдите из Индии!». Он так преуспел в этой деятельности, что понемногу забыл о страхе. О полиции он и не думал: она казалась ему чем-то далеким и отвлеченным, не имеющим к нему никакого отношения. Он знал, что всегда сумеет ускользнуть. Его искали повсюду — только не там, где его можно было найти. Джагадиш неустанно повторял:
— Британцы уйдут из Индии с поклоном, если мы сломаем хребет их администрации.
О чем бы он ни говорил, слово «хребет» неизменно присутствовало в его речах. Как-то однажды он спросил:
— А знаешь, где у Британии хребет?
— На спине, должно быть, — произнес Шрирам игриво.
— А где эта спина, знаешь?
— Сзади, должно быть, — ответил Шрирам, не оставляя шутливого тона. Теперь он наслаждался этими стычками, которые скрашивали его унылую, монотонную жизнь отшельника.
Джагадиш простил ему эти шуточки.
— Это мысль о Старой бойне делает тебя таким остроумным? — заметил Джагадиш и терпеливо пояснил. — Мы должны сломать хребет Британии, а это суды, школы, конторы, железные дороги, откуда она черпает жизненные силы.
Шрираму трудно было следить за его хитроумными доводами.
— Почему мы не нападем на нее прямо, не ударим ей прямо в лицо? — жалобно спросил он.
— Да потому, что она от нас далеко, и нам до нее не добраться.
Теперь Джагадиш не отпускал от себя Шрирама ни на шаг: он сделал его своим доверенным лицом и послушным орудием. Шрирама стала уже возбуждать необычность его положения, а пуще всего игра в прятки, которою он затеял с полицией. Она давала ему ощущение собственной силы. Он чувствовал себя чуть ли не эпическим героем, от действий которого зависит будущая история. Впрочем, порой, когда он сидел с Джагадишем в канаве, глядя на охваченный пламенем вокзал или здание британской администрации, его одолевали мрачные предчувствия. Однажды он не выдержал и шепотом спросил:
— Ты думаешь, этот пожар повлияет на Британию?
Джагадиш, не колеблясь, ответил:
— Черчиллю об этом тут же доложат. Он будет скрежетать зубами. Это заставит его задуматься. Так оно и должно продолжаться по всей стране, час за часом, день за днем, пока Британия нам не скажет: «Завтра мы убираемся восвояси, делайте со своей страной, что хотите».
Тогда Шрирам спросил:
— Интересно, что обо всем этом скажет Махатмаджи?
— Не знаю, — ответил Джагадиш. — Это не по его части. Но когда все должным образом закончится, он, конечно, скажет: «Молодец, сынок!» Я в этом уверен.
Но Шрирам затряс головой:
— А я не уверен! Бхарати одна точно знает, что подумает и скажет Махатмаджи.
И мысли его обратились к Старой бойне.
Тут Джагадиш слегка отступил:
— Мы никого намеренно не убивали. Я всегда слежу, чтобы ничьей жизни не угрожала опасность, но, если, несмотря на все наши предосторожности, какие-то люди попадают в заваруху и гибнут, это не наша вина.
— А многие еще попадают под пули полицейских, когда собираются по нашему призыву, а полицейские начинают их разгонять, — сказал Шрирам.
— Это уж нас не касается, — заявил Джагадиш. — На войне всегда кого-нибудь убивают. Но знаешь, важно не размышлять, а делать свое дело. Махатмаджи сам меня этому учил, когда я был с ним в Вардхе. Послушай, не ломай ты себе голову над этими вопросами. Он нас просил делать для нашего движения то, что умеем, каждый в меру своих способностей.
* * *
В один прекрасный день Джагадиш вгляделся в физиономию Шрирама и заявил:
— Прекрасные усы! Лучших я в жизни не видывал!
С помощью бритвы и ножниц он помог Шрираму закрутить концы усов вниз, а потом достал откуда-то старые очки в серебряной оправе и водрузил их Шрираму на нос. Он выдал ему также великоватый сюртук с застежкой под самое горло и белый тюрбан. Велел ему пропустить дхоти меж ног и повязать его так, как повязывают все респектабельные мужчины. Когда после всех этих приготовлений Шрирам глянул в крошечное зеркальце, перед которым обычно брился, он мало что увидел, однако не без основания заметил:
— Я похож на оптового торговца рисом.
Джагадиш одобрительно кивнул и с нескрываемым удовольствием произнес:
— Верно, верно… Если б я только мог поставить тебе на лоб темный знак касты, впечатление было бы полным.
Когда около семи солнце ушло за горизонт, Шрирам отправился в путь. Он чувствовал себя совсем другим человеком: он бы не удивился, если б Бхарати его не узнала. «Она и не разберет, что это за торговец рисом к ней пожаловал», — подумал он с усмешкой. От очков у него разболелась переносица, очки то и дело сползали на кончик носа, перед глазами все плыло. «Это мне за то, что не послушался Бхарати и не сдался в руки полиции!» — размышлял он. Дойдя до маленькой станции, он влез в поезд, идущий в Мальгуди. В купе дремали пассажиры. Он не стал их будить. «Уважающий себя торговец рисом не пожелает разговаривать с этой публикой», — подумал он и, усевшись, равнодушно уставился на пассажиров. Джагадиш оказался просто гением: Шрирам чувствовал, что усы его совсем преобразили, он словно маску нацепил — лучше и не придумаешь!
В Мальгуди от вокзала до бойни надо было идти с час по Базарной улице к югу. Шагая по знакомым улицам, Шрирам загрустил. Кажется, целый век здесь не был! Где-то за примолкшими лавками с темными окнами находился бабушкин дом.
Джагадиш снабдил его точными инструкциями. Торговец рисом должен затаиться у восточной стены бойни. Бхарати выйдет в уборную, что находилась здесь на углу, станет на валун, который специально сюда подкатили, и заговорит с ним через стену. Шрирам не знал, заметит ли она его усы в темноте и сможет ли он коснуться ее руки. Он терпеливо ждал. На ратуше пробило два. Его клонило в сон. Он вспомнил, как Бхарати назначила ему свидание в три утра, когда Махатма приехал в Мальгуди. «Видно, любит не давать людям поспать», — думал он. Он неподвижно сидел на земле. Часы на ратуше пробили три. «Сколько ж мне здесь сидеть? — размышлял он. — Может, надо мной подшутили?» Он начинал сердиться.
— Эй! — окликнул его чей-то голос.
Он поднял глаза. Над стеной появилась чья-то голова. Но это была не Бхарати, а одна из надзирательниц.
— А где же..? — начал Шрирам, вскочив.
— Ш-ш-ш, тише. Она не придет.
— Не придет?
— Нет. Лови-ка.
Она бросила ему письмо.
— Прочитай, — сказала голова, — и уходи побыстрей.
Торговец рисом побрел прочь, сжимая в руке листок бумаги. В голове у него гудело от тысячи всяких мыслей.
Под первым же уличным фонарем он развернул записку, Листок был вырван из блокнота для записей. На нем карандашом было наспех написано: «Я не могу заставить себя увидеться с тобой сегодня. В таких условиях это было бы унизительно. Бапу нам всегда говорил, что прибегать к обману нечестно. В тюрьме мы должны соблюдать правила или, если удастся, открыто менять их ненасильственным путем. Прости меня. Мы еще увидимся. Но прежде, прошу тебя, сходи к бабушке. Один арестант здесь сказал мне, что она очень больна. Долг твой — рискнуть жизнью и повидаться с ней. Иди, пока не поздно».
* * *
Мало кто мог бы его узнать, когда он поднялся по ступенькам дома № 14 по Кабирской улице. Он увидел, что из дома выходит лавочник Канни и тихонько прикрывает за собой дверь. Шрирама он не узнал, а тот на миг забылся и почти безотчетно его окликнул:
— Канни!
Его выдал голос. Канни замер и внезапно воскликнул:
— А-а, это наш молодой хозяин! Господи, что же ты натворил? Бросил свой дом и старушку, которая тебе и отцом, и матерью, и всем на свете была! Слава богу, хоть сейчас вернулся! Но ты опоздал.
— Почему? Почему? — закричал Шрирам. — Что случилось?
— Она умерла. Она умерла вчера ночью, в десять часов.
Шрирам оттолкнул его и вбежал в дом. Там, в памятной ему комнате под милой его сердцу старой лампой лежала бабушка. Она была накрыта белой простыней. Две соседки бодрствовали возле нее.
Сердце у Шрирама сжалось. Знакомые стены: старый календарь, который так и лежал себе под черепицей с крыши, медный сосуд на окне, в котором она держала воду для питья. Кресло, которое он купил ей из своих первых денег, стояло там, куда он его поставил. Ему вспомнилась прошедшая здесь жизнь. Он пошел в угол дома и посмотрел на свои книги, ручки, одежду, откинул крышку своего жестяного сундучка и заглянул в него. Все его вещи, которые он помнил с детства, хранились здесь в целости и сохранности. Женщины следили за ним тусклыми сонными глазами. Шрирам заплакал. Он не мог утереть слезы: ему мешали очки. Он сорвал их и швырнул на пол, но в ту же минуту подумал: «За это я перед Джагадишем отвечу. Я себя выдаю».
Канни стоял в дверях, с почтением склонив голову.
— Какой у нее властный вид! Даже сейчас! — воскликнул он. — Великая душа!
— Я не могу поверить, что она умерла. Она кажется спящей! — проговорил Шрирам. — Откуда вы знаете, что она умерла?
Канни только мрачно усмехнулся в ответ.
— Лучше дай телеграммы всем родственникам. Я уверен, что многие захотят с ней проститься.
Шрирам, тихо плача, опустился на пол рядом с бабушкой. Женщины взглянули на него, не прерывая должного молчания. Обратившись к Канни, они спросили:
— Из родственников только он приехал или еще кто-то будет?
Но тот сделал вид, что не слышит. Ночь замерла за окном, не слышно было ни звука. Даже уличные собаки спали. В тусклом свете лампы шелестели лишь тихие голоса женщин; весь мир, как и бабушка, спал. Внезапно Шрирам поднялся, подошел к Канни, положил ему руку на плечо и шепотом сказал:
— Канни, я очень голоден. Может, ты откроешь лавку и дашь мне что-нибудь поесть? В кухне у нас нет никакой еды.
— Откуда же ей там быть? Она так долго болела. Эти женщины приносили ей молоко и овсянку.
— Я очень голоден, Канни, — повторил жалобно Шрирам.
Канни звякнул ключами и сказал:
— Пошли.
Они пересекли улицу. Канни отпер лавку, зажег лампу. Шрирам взошел на крыльцо и, переступив порог, запер дверь изнутри на засов. В лавке было жарко и душно. На стенах висели связки бананов, в больших стеклянных банках лежало печенье и булочки, и на все это, конечно, взирала европейская королева с румяными щечками. Шрирам пожаловался на духоту. Канни ответил:
— Я не хочу, чтобы кто-либо заподозрил, что ты здесь. Впрочем, может, выдать тебя и получить награду? Это будет повыгоднее, чем торговать в наши дни!
Шрирам и не подозревал, как он проголодался. Он ел все подряд и никак не мог насытиться. Канни вынул листок бумаги и подсчитал.
— Две рупии и четыре анны. Я запишу на твой счет.
Утолив голод, Шрирам спросил:
— Расскажи мне о бабушке. Что с ней было?
Канни помолчал, а потом ответил:
— С того дня, как в ее дом пришли полицейские и начали спрашивать о тебе, она потеряла… как бы это сказать?.. свой прежний дух. Ей казалось, что ты ее предал. Ты, может, думал о Махатме и прочем, но она знала только то, что ей люди сказали: что ты убежал из-за девушки. Ей это было очень обидно. Из дому она почти не выходила, а когда полицейские пришли за твоими фотографиями, то она вконец расстроилась. Ей казалось, она уже больше не сможет смотреть людям в глаза. И без конца повторяла, что ты ее предал. Полицейские и ко мне наведались. Я им сказал: «Не мешайте мне работать. Что мне теперь — за всех шалопаев в городе отвечать? Разве я виноват, что у меня лавка напротив их дома?» Так они и ушли ни с чем. Не надо было тебе уходить из дому, не сказав ей ни слова. Она не могла это пережить. Она говорила: «Змееныш есть змееныш, даже если отпаивать его коровьим молоком. Он может поступать только так, как все змеи».
Шрирама задело это сравнение.
— Язык у нее всегда был, как бритва. Потому я и ушел, не сказавшись. Разве с ней можно было разговаривать? Она же никого не слушала.
В эту минуту он забыл, что говорит о мертвой.
— К ней приходили и рассказывали про тебя всякие страшные истории. Твоя деятельность ее очень тревожила. Что это с тобой приключилось? Я никогда не думал, что молодой хозяин, которого я так давно и так хорошо знаю, превратится в зигомара.
Сравнение с классическим разбойником уязвило Шрирама. Ему стало жаль себя, и он сказал:
— Я бы не пришел, если б не хотел увидеть бабушку.
— Это верно, — согласился Канни. — Ее часто навещал врач с Базарной улицы. И в последний вечер он здесь был со своей трубкой и шприцем. Он остался с ней до конца.
— Она все время говорила? — спросил Шрирам.
— Нет, но могла бы. К чему думать об этом сейчас? Давай думать о том, что мы должны сейчас сделать.
— Да, что надо сделать?
— Похороны. Надо с ними быстро покончить. Ты будешь дожидаться родственников?
Шрирам не привык решать сложные домашние проблемы. Он задумался. Слово «родственник» вызвало в памяти бабушкиного брата, на чьей дочери его хотели женить, и множество других людей, которые время от времени приезжали из деревни, обедали, ужинали и вечно говорили о земле и тяжбах. Бабушку эти разговоры завораживали, она забывала следить за Шрирамом, а он пользовался случаем ускользнуть в ближайшую лавку, где брал напрокат велосипед, и учился ездить стоя. Ему представилось, как он собирает всю эту толпу: небось станут вокруг покойницы и начнут оплакивать свои земли и тяжбы.
Эта мысль привела его в ужас.
— Мне они не нравятся, — сказал он.
— Да, я это знаю. Я тоже думаю, не надо слишком долго тянуть. Лучше поторопиться с похоронами. Только уж ты зажги погребальный огонь сам — это ведь для нее было важно. Может, это умиротворит ее дух.
— Я в этом ничего не понимаю, — признался Шрирам.
— Я тебе помогу, — пообещал Канни.
— Только вот что: я ведь не могу идти с похоронной процессией, — предупредил Шрирам. — Если ты все устроишь, мне, может, удастся прийти в конце.
— По-моему, полицейские сейчас не будут вмешиваться. В конце концов, они ведь тоже люди, — сказал Канни.
Шрирам вернулся в дом взглянуть еще раз на бабушку Женщины спали. Они лежали скрючившись рядом с покойной, положив головы на пол. «Они больше похоже на мертвых, чем бабушка», — подумалось Шрираму. Где-то прокричал петух. Шрирам вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Канни запер дверь своей лавки и тоже подошел к дому.
— Я оставляю ее на тебя, — сказал Шрирам. — Ты будешь здесь в восемь? Сделай все, как следует. О расходах не думай,
— Хорошо, я знаю. Я свои деньги всегда получу. Твой счет я держу в полном порядке. Можешь ни об одной ане не беспокоиться. Я даже записывал, что я время от времени доктору платил. А ты уверен, что ее родственники потом на нас не будут сердиться?
— Зачем тебе думать о том, будут они довольны или нет? Какое нам дело до этой глупой деревенщины? — проговорил Шрирам с излишней горечью.
В восемь Шрирам был на той стороне Сарайу, где кремировали умерших. Два-три погребальных костра, зажженных накануне, еще тлели. Здесь и там на земле валялись ветки бамбука и обрывки погребального покрывала. В Наллапиной роще показалась похоронная процессия. Носилки, на которых покоилось тело, были украшены цветами, их несли какие-то люди в белых рубахах с кольцами на пальцах. «Верно, нашлись какие-то преданные родственники, — подумал IIIpирам. — Несут свою ношу. А больше у бедной бабушки никого нет». И снова при мысли о деревенских родственниках его охватил гнев. Было уже жарко, хотя еще не пробило и восьми. «Ну и жара здесь», — думал Шрирам. Запряженные буйволами телеги перебирались вброд через реку, крестьяне, направляющиеся в город с корзинами на головах, неумолчно болтали о чем-то. Он заметил, что к реке пришли умыться люди. Он механически отмечал в уме все, что видел. Его занимало лишь одно: он ждал бабушку. Что они так копаются? Верно, это священники их задерживают: хотят получить побольше за свои заупокойные молитвы. А что, если это полиция задержала процессию? На миг его охватил непонятный страх: а вдруг полиция заподозрила что-то неладное и хочет произвести вскрытие? Меж тем преданные родичи внесли в калитку свою дорогую усопшую и поставили носилки на землю. Начались приготовления… На небольшом возвышении складывали, как положено, из сухих навозных брикетов костер для бабушки. За всем следил приказчик Канни: он торговался с поставщиками навоза и отдавал приказания служителям. Они с готовностью ему повиновались. Шрирам никак не мог понять, почему они его вообще слушаются. «Есть люди, которых все уважают», — размышлял Шрирам, с некоторой завистью следя за всем, что проделывали со своей усопшей богатые родичи.
Наконец появились и бамбуковые носилки с бабушкой. Их несли четверо мрачных носильщиков-профессионалов, которые и на людей-то едва походили, а сопровождали несколько соседей, два жреца да управляющий банком. Во главе процессии шагал Канни с горшком, в котором горел огонь. Шрирам бросился к деревянной калитке им навстречу. Первым в калитку вошел Канни. Он передал горшок с огнем Шрираму и сказал:
— Знаешь, огонь должен нести ты.
Шрирам принял горшок.
Лицо бабушки открыли и повернули к солнцу. Увидав его, Шрирам снова почувствовал боль. Носилки опустили на землю.
— Шрирам, соверши в реке омовение и возвращайся в мокрой одежде. Хоть это она заслужила.
Это сказал старый жрец семьи. Шрирам заметил, что все еще одет в платье торговца рисом, и почувствовал себя смешным.
Сколько Шрирам себя помнил, старик служил на всех семейных праздниках и торжествах, включая первую годовщину его рождения, которую отпраздновали с большой пышностью. Он был на несколько лет старше бабушки, но на удивление крепок и бодр, жилистый, с зеленоватыми глазами и носом крючком. Он был очень жаден до денег.
— У тебя есть две монеты по рупии? — спросил он Шрирама.
Шрирам не знал, что ответить, но бдительный Канни с гневом накинулся на жреца:
— Зачем у него спрашивать? Разве мы не договорились о цене?
Жрец, сидевший на корточках возле носилок, обернулся и сказал:
— Кто сказал, что эти деньги входят в общую сумму? Этого никогда не бывало. Это особые деньги. Наши предки повелели, чтобы самый дорогой и близкий родственник Незабвенного Усопшего положил ему или ей на грудь две серебряные монеты. Как говорят, это делается для того, чтобы облегчить им переход на тот свет. Я только повторяю, что записано в шастрах, ведь наши предки лучше знали, что для нас хорошо. Я только передаю их слова.
— А монеты потом куда деваются? — спросил управляющий банком.
Жрец притворился, что не слышит, а Канни ответил:
— Туда же, куда и остальные монеты: в сундук жреца.
— Да, это так. Неужели ты думаешь, что душа заберет их с собой? Надо взглянуть на это как должно, по-философски. Из этого мира мы ничего с собой не берем, — произнес жрец и процитировал санскритское изречение. Внезапно он обратил взор в ту часть крематория, где проходили богатые похороны.
— Вы вот на них посмотрите. Они люди благочестивые и все делают, как надо. Все обряды выполняют, все до единого.
— Мы тоже выполняем, — в сердцах произнес Канни.
Священник смирился.
— Не думайте, что мне нужны деньги, — бормотал он себе под нос, — я только делаю все, чтобы великая душа, которую я знал несколько десятилетий, была довольна.
Он глянул на Шрирама и распорядился:
— Теперь иди и быстро соверши омовение. Без этого мы не можем начать.
И, помолчав, добавил:
— Там у реки и цирюльник есть. Тебе надо усы сбрить да и волосы на макушке. Иначе все будет неправильно. В шастрах говорится…
— Я ни усов, ни головы брить не буду, — произнес Шрирам решительно.
— Что ж, — согласился священник. — Долг мой — сказать, что записано в шастрах, а там уж ты сам должен решать, по собственному разумению. Современная жизнь, конечно, мешает выполнять все правила, людям приходится приспосабливаться. Теперь есть даже люди, которые на похоронах стоят в европейских шляпах! Что уж тут поделаешь… «Мудрые принимают то, что произошло», — сказано в шастрах, и мы склоняем головы перед этим наказом.
Когда Шрирам вернулся после омовения, вода с него лила в три ручья, одежда прилипла к телу, а волосы — к голове. Носилки уже стояли на костре. Костер богатой семьи пылал вовсю, и провожавшие покидали площадку для кремации.
— До чего ж они деловые, — произнес священник, готовый восхититься всем, что бы те ни делали.
Шрирама взяла досада, а Канни сказал:
— Не надо все время говорить без надобности.
Перед тем как поджечь костер, следовало проделать все, что положено. Бабушка лежала выпрямившись на костре из сухого навоза. Жрец подал Шрираму небольшой сосуд с молоком и велел смочить им губы усопшей. Шрирам лил молоко, читал мантры, а под конец бросил пылающие угли прямо на бабушкино сердце, покрытое тонким слоем горючего. Огонь занялся и стал с треском разгораться.
— Теперь для нее все кончено, — произнес Шрирам.
Внезапно управляющий вскрикнул:
— Смотрите, смотрите!
Они глянули туда, куда он указывал. Большой палец на бабушкиной левой ноге шевелился.
— Раскидайте огонь! Раскидайте огонь!
Кто-то протянул руку и выхватил пылающие угли. Бабушкино сари с одного края уже горело. Шрирам вылил на него ведро воды. Огонь потух — все стояли вокруг, не сводя с тела глаз. Палец все шевелился.
— Она не умерла, несите ее отсюда! — вскричал Шрирам.
— Нельзя, нельзя, такого никогда не бывало, — истошно закричал жрец.
Все вдруг словно обезумели.
— Хочешь, чтобы мы бабушку живьем сожгли, да? — кричал Шрирам. — А ну-ка, убирайся с дороги, жрец!
Он ударил ногой по сложенному костру, поднял покойницу и положил на землю.
— Я знал, что тут что-то не так, — говорил Шрирам. — Я знал, что бабушка не умрет.
Он брызнул на нее водой, влил в рот немного молока и принялся обмахивать ей лицо. Жрец грустно стоял рядом. Канни был так поражен, что не мог вымолвить ни слова. Приказчик кружил вокруг них, возвещая радостную весть. Вокруг стала собираться толпа.
— Не будем терять времени, — вскричал управляющий. — Я сбегаю за врачом.
И бросился в город.
— Ну и врачи сейчас! — воскликнул Канни. — Живого от мертвого не могут отличить! Если б мы вовремя не заметили… Ну и врачи!
Под воздействием их усилий движение большого пальца понемногу распространилось и на другие члены. Сначала появились признаки жизни в других пальцах ног, затем во всей ноге, затем в руках. Мало-помалу старушка оживала. Однако глаза ее все еще были закрыты. Шрирам тихонько попросил:
— Бабушка, бабушка, открой глаза. Я здесь.
В этот миг он забыл о политике, спорах и войнах, о Британии и даже о Бхарати.
— Бабушка, вставай, с тобой все в порядке.
Сердце ее забилось, слабое дыхание шевельнуло грудь. Шрирам испустил вопль огромного облегчения.
— Моя бабушка не умрет, она жива, — крикнул он приказчику. — Благослови ее Господь!
Он подтащил к ней за руку Канни.
— Канни, она жива!
Одной рукой он держал бабушку, а другой обнял Канни за плечи. Рыдание вырвалось у него из груди. По лицу потекли слезы.
Канни похлопал его по спине и сказал:
— Не надо, не надо, мужайся. Не надо плакать. А вдруг она откроет глаза? Она должна увидеть счастливое лицо.
Вдалеке затарахтел старенький мотор. Все закричали:
— Это машина доктора.
Показался маленький автомобиль. Тарахтя мотором, он с трудом проехал по камешкам и песку возле переезда у Наллапиной рощи и свернул на неровную песчаную дорогу, ведущую к южному входу в крематорий. Доктор был крошечный человечек в огромном белом халате, с растрепанной, как у Эйнштейна, шевелюрой. Рядом с ним все казались просто гигантами. Он выскочил из автомобиля, за ним вылез управляющий.
— Это правда? Правда? — кричал на бегу доктор.
Внезапно он остановился и попросил:
— Пусть кто-нибудь достанет из машины мой чемоданчик.
Доктор опустился возле бабушки на колени, нащупал пульс, вытащил часы, подержал пальцы у нее под носом и улыбнулся Канни.
— Да, она не умерла!
— Ах, доктор, неужели вы даже не можете сказать, умер человек или жив? — спросил Канни.
— К чему сейчас в это вдаваться? Надо радоваться, что она вернулась с того света.
Доктор задумался. Такого в его практике еще не бывало: те, кто уходил, больше не возвращались. Он потер подбородок.
— А как она, доктор? — спросил Канни.
— Пульс хороший. Все в порядке. Ей только надо будет отдохнуть и окрепнуть.
И стал вынимать из чемоданчика всякие предметы. Протер спиртом иглу шприца, вынул ампулу и всадил иглу бабушке в руку. Она вздрогнула и тихонько застонала. Доктор глянул на нее с одобрением и заметил:
— Да, бывают такие аномалии. Как и почему это происходит, мы не можем сказать. Прошлой ночью она была практически мертва. Не знаю… Вот и не верь после этого в душу, карму и всякое такое.
Он глядел на нее, кусая губы.
— Много лет назад я читал о подобном случае в одном медицинском журнале, но я никогда не думал, что сам увижу такое.
Бабушка мало-помалу оживала. Дыхание ее выравнивалось. Доктор сказал:
— Не надо оставлять ее здесь, нужно поскорее унести ее отсюда. Везите-ка ее домой, а? Возьмите мою машину.
Жрец прервал его:
— Как можно такое предлагать? Тот, кого сюда принесли, не может вернуться в пределы города. Разве вы не знаете, что… что…
— А что случится?
— Случится?! Весь город погибнет от пожара или от чумы. Это очень плохая примета. Делайте что хотите, только в город ей возвращаться нельзя.
Многие с ним согласились. Весть о случившемся облетела весь город. К крематорию стали стекаться люди. И все они говорили:
— Это вопрос непростой. Что же с нею делать?
Пришлось перенести ее в опустевший домик на берегу реки, где когда-то взимали пошлины. От города домик отделяла река, и можно было считать, что бабушка находится вне пределов города. Там ее и оставили вместе с доктором. Вокруг глухо шумел ее мир: Канни, управляющий, Шрирам, жрец с крючковатым носом и две женщины, что сидели над нею ночью. Она лежала в домике на кровати, а они ухаживали за ней и кормили ее. Маленький доктор в своем автомобиле навещал ее несколько раз за день, а Канни практически бросил свою лавку, чтобы приглядывать за всем. Толпы народа начали прибывать к домику, чтобы взглянуть на чудо. Явились какие-то близкие родственники, которые годами не виделись с бабушкой, и закричали:
— Ах, сестра, как мы рады тебя видеть! Нас и не извести ли, что ты умерла!
— Не известили, потому что она не умирала.
— Но если близкая родственница умирает, разве не положено..?
— Но она же не умерла, так о чем извещать?
— А как вы узнали, что она не умерла? — вопрошали родственники.
Разговор приобретал фантастический характер. Шрирам все время опасался, что весь этот наплыв народа и разговоры добром не кончатся. Он старался держаться подальше от всех этих людей. Когда набегало много народу, он уходил в заднюю комнату, предоставляя Канни и его товарищам отделываться от посетителей. Он слышал, как люди спрашивали:
— А где же внук?
— А-а, этот бездельник! Он, наверное, в Бирме, — отвечал Канни.
Но все это не помогло. На третий день, когда Шрирам, накормив бабушку и поев сам того, что принес ему в медном сосуде управляющий, отдыхал под сенью раскинувшегося у дома дерева, явился инспектор в штатском, а с ним два полицейских. Бабушка и ее сиделки мирно спали. Инспектор глянул на Шрирама и приказал:
— Вставай.
— Зачем это? — спросил, поднимаясь, Шрирам. — Чего тебе от меня надо?
— Ты арестован, — сказал инспектор. — Мы давно тебя ищем.
— Кто же получит награду? — поинтересовался насмешливо Шрирам.
Инспектор не ответил.
— Мы знаем, что тебя привел сюда особый случай, — сказал инспектор. — И не хотим подымать шум, если ты его подымать не станешь. Вот почему мы свой джип оставили вон там. В нем у меня люди. Собирайся и пойдем. Только не очень копайся.
— Хорошо, но дайте мне немного времени, — сказал Шрирам.
— Я вооружен, и, если ты попытаешься бежать, я буду стрелять, — предупредил инспектор.
Шрирам пошел к бабушке. Она полулежала в постели и беседовала со своими сиделками. Увидев Шрирама, она воскликнула:
— Когда ты вернулся, мой мальчик? Мне говорили, что ты здесь, только отрастил себе усы. Зачем они тебе, мальчик? Делай что хочешь, но сбрей их, я не хочу их видеть.
— Хорошо, бабушка, — послушно отвечал он, радуясь, что она стала прежней.
Это был ее голос, можно было не сомневаться. В нем слышался прежний характер. Она вернулась с того света, не понеся там никакого урона. Он присел на краешек кровати, взял ее руку в свои и погладил. Она внимательно посмотрела на него.
— Тебе плохо, я вижу, — сказала она, печально качая головой. — Ты дошел до точки, это не скроешь. Зачем только ты связался с этими людьми? Я старалась сделать из тебя порядочного человека. На бакалавра ты не захотел учиться, но это не моя вина. Меня никто упрекнуть не может. Люди про тебя всякое говорят… Скажи мне, это правда?
Шрирам подумал и с расстановкой ответил:
— Не верь ни слову из того, что услышишь. Помни, люди говорят неправду.
Бабушкино лицо сморщилось в счастливой улыбки.
— Злоречивые людишки! — вскричала она. — Да будут все, кто о тебе плохо говорит или думает, кто на тебя клевещет, сбивает с пути или вводит в соблазн, да будут они…
В этот миг в голове у Шрирама мелькнула мысль, что старушка, возможно, имеет в виду Бхарати. Он постарался ее отвлечь.
— Бабушка, не переутомляйся, ты бы легла.
— Зачем это? Я не больна. Ты этому врачу поверил! Пусть только покажется мне на глаза. Я ему скажу, что я о нем думаю. Его бы воля, он бы меня заживо сжег!
И она горько рассмеялась. Но тут же вспомнила, что он не дал ей договорить.
— Кто бы ни были эти люди, что увлекли тебя из дому, мужчина, женщина или еще кто, пусть погибнут и мучаются страшными муками в аду!
Произнеся это проклятие, она почувствовала радость и облегчение. Шрирам подумал о полицейских, поджидающих его во дворе, и сказал:
— Бабушка, не переутомляйся, тебе нельзя слишком много говорить.
— Почему это нельзя? Кто сказал, что нельзя? — ответила она. — Сколько захочу, столько и буду говорить, никто меня не остановит.
Тут один из полицейских заглянул в дверь, но бабушка так грозно спросила: «Ты кто такой?», что он тут же скрылся.
— Кто это? — спросила бабушка у Шрирама.
— Это ко мне, — отвечал он.
Он тихонько гладил ее по руке, и вскоре она успокоилась. Он дал ей несколько ложек молока. Она сказала:
— Как я рада тебя видеть. Ты хороший мальчик, только не позволяй всяким людям сбивать тебя с толку. Останься со мной. Не оставляй меня опять одну.
Шрирам уложил ее, и вскоре она заснула. Он вышел н сказал инспектору:
— Пошли.
Канни проводил его до джипа. Шрирам сказал:
— Канни, позаботься о бабушке, пока я не вернусь. Не знаю, сколько меня продержат. Постарайся меня навестить — расскажешь, как она. Надеюсь, глава разрешит нам свидания. Не знаю, что ты с ней будешь делать.
С минуту он стоял, склонив голову, а потом, словно поняв, что эта проблема неразрешима, влез в джип.
Канни сказал:
— Не волнуйся. Она нам как мать. Мы о ней позаботимся.