Его поместили в Центральную тюрьму. В камере их было несколько человек; он спал на твердом цементном полу. Их будили в пять. Это было самое неприятное. Как грустно было порой возвращаться в суровую тюремную действительность из сладкого мира сновидений. Они торопливо поднимались, мылись под краном, из которого едва капала вода, шли на оправку. Ему было тяжело оправляться на людях. Хоть бы позволили ему подождать, пока все другие уйдут, думал он поначалу. Но конечно, это было невозможно: надзиратель стоял над ними и торопил их.

Однажды Шрирам сделал попытку сказать об этом высочайшему лицу, приехавшему с инспекцией. Высочайшее лицо обходило помещения, а за ним на почтительном расстоянии шел начальник тюрьмы и все прочие должностные лица. Заключенных выстроили шеренгой в центральном дворе, вокруг которого стояли бараки отвратительного рыжего цвета; великий человек шагал мимо, высокомерно поглядывая на них. Заключенных предупредили, чтоб стояли неподвижно, чтоб ни пальцем не шевельнули, ни звука не произнесли, когда тот пойдет мимо; если их ни о чем не спросят, им надлежало молчать. Но Шрирам, увидев, что божество приближается, не выдержал, сделал шаг вперед и начал:

— Сэр, у меня жалоба. Я хотел бы попросить…

Его тотчас схватили и оттащили в сторону, а высочайшее лицо проследовало мимо, сделав вид, что ничего не заметило. Когда он уехал, Шрирама вызвали к начальнику тюрьмы. Охранники схватили его за руки, заставив встать на вытяжку перед столом начальника тюрьмы. Тот оторвался от бумаг и сказал:

— Ты нарушил тюремную дисциплину и должен понести наказание.

— Какое наказание? — спросил Шрирам.

Начальник, всего час назад следовавший за важным посетителем, словно послушный щенок, топнул под столом ногой и заорал:

— Я не потерплю, чтобы ты так со мной разговаривал, понял?

Шрирам испугался. А ну как тот взбесится и пнет его ногой? Он ведь здесь хозяин: захочет, и кого угодно убить может. Люди могут сколько угодно болтать, что монархию надо уничтожить, но здесь царила абсолютная монархия. Это был мир ее безграничной власти, и сделать тут никто ничего не мог.

— Да, сэр, — сказал Шрирам покорно.

Впервые в жизни он говорил таким тоном.

Начальника это обрадовало.

— Почему ты вышел из строя? — спросил он. — Что ты хотел сказать?

Шрирам подумал, что лучше говорить прямо.

— Я хотел спросить: нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы не оправляться на людях?

Начальник хмыкнул:

— Ты думал, что можешь чего-то добиться через мою голову? А?

— Дело не в этом, сэр, просто мне раньше это на ум не пришло, вот и все.

— Тебя спасло то, что больше ты ничего не сказал, — произнес начальник. — Если б ты с ним заговорил, тебя бы заковали в цепи. Запомни, нам тут нарушители дисциплины не нужны, понял?

— Да, сэр, — отвечал Шрирам, совершенно раздавленный его словами.

Начальник немного смягчился.

— Если тебе что нужно, ты мне скажи.

— Да, сэр, — повторил Шрирам.

С этим человеком лучше всего соглашаться; все другое выводит его из себя.

Начальник спросил:

— Так что ты хотел сказать главному инспектору?

— Я хотел у него о нужниках спросить, — отвечал Шрирам, которому надоело снова и снова возвращаться к этой щекотливой теме.

— Ах, вон как, — протянул Начальник. — Вот что я тебе отвечу на твою жалобу.

— Что, сэр?

— Ничего другого ты не получишь, понял?

— Да, сэр, — произнес Шрирам спасительную фразу, — но можно мне узнать почему?

Охранники, обеспокоенные его наглостью, схватили его иод руки. Однако начальник и глазом не моргнул.

— Запомни, в другое время мы бы тебя просто расстреляли. Ты здесь не гость, а заключенный. И заключенный не простой, а по Указу об обороне Индии.

— Но ведь суда не было. Сколько времени я здесь пробуду?

— В таких случаях суда и не надо. Весь мир знает, почему ты здесь.

— Я только пытался исполнить свой долг, — сказал Шрирам.

Начальник пнул ногой стол.

— Я не позволю всяким говорить тут о политике!

На слове «политика» он чуть не поперхнулся.

— Да, сэр, — снова сказал Шрирам, и тот успокоился.

И в виде одолжения прибавил:

— Ты не последователь Ганди, но и не обычный преступник, а потому ты опаснее любого из них.

На это Шрираму нечего было возразить. При слове «Ганди» он вспомнил о Бхарати и горько пожалел, что не сдался в руки полиции вместе с нею. С ним бы тогда, наверное, обращались как с уважаемым политзаключенным.

«А где сейчас Бхарати?» «Случаем, не в этой ли тюрьме?» «Вы мне разрешите с ней повидаться, если она здесь?» «Как она, здорова?» Все эти вопросы теснились у него в голове, пока он молча стоял, глядя в стену.

Начальник сказал:

— Я рад, что ты внимательно слушаешь то, что я тебе говорю. Но я должен тебя сразу предупредить: пока ты находишься в этих стенах, тебе не стоит нарушать правил.

Вдруг он спросил:

— О чем это ты задумался?

— Я только думал, сколько меня еще здесь продержат. Ведь прошло несколько месяцев. Я уж и счет потерял.

— Тебе это ни к чему, все равно тебе это не поможет. Ты здесь пробудешь столько, сколько будет угодно Его Величеству, и все тут. Мы получили указание содержать тебя так же, как и твоих дружков, получивших разные сроки строгого режима. Вот и все. Можешь идти. Уведите заключенного.

Охранники щелкнули каблуками, отдали честь и повели Шрирама к дверям. Начальник бросил ему вслед:

— И впредь обращайся со всеми просьбами ко мне.

— Да, сэр.

— Вот и все. Уведите.

И его увели.

Последовавшие недели, месяцы были столь однообразны, что слились в одну череду. Понемногу Шрирам освоился; он уже научился ценить небольшие отклонения от обычной рутины. Он радовался, когда его назначили работать в карьере за тюрьмой. Камни, которые он тесал, были горячими от солнца; солнце жгло ему спину, железный молот в кровь стирал руки, но ему это нравилось: хоть и под охраной, но на это время он выходил из тюрьмы. Он работал вместе с другими заключенными, которые оказались за решеткой за разные преступления, от убийства до карманной кражи. Большинство из них строило планы на будущее, когда они выйдут на свободу. Кое-кто собирался возвращаться сюда снова и снова и кончить свои дни в тюрьме.

В окружении этих грубых людей Шрираму было не по себе: они смеялись над его изнеженностью и глупостью. Они просто не могли понять, зачем он пошел на все эти неприятности от полиции только потому, что кому-то захотелось, чтобы он это сделал, а не потому, что такие подвиги, как пускание поезда под откос, приносили ему определенную долю в прибыли. Это был новый взгляд на вещи.

Шрираму с его политической зацикленностью такое просто в голову не приходило. Ему казалось, что он знакомится с новым видом существ, которые говорят, как чудовища, но вдруг обнаруживают какие-то человеческие свойства. Они следили за тем, чтобы он не голодал, отказываясь от пищи; жалели его, когда он давился едой, состоявшей из плохо проваренного проса с чрезвычайно водянистой пахтой. (Пахту добавили недавно в результате громкой кампании в прессе и обществе, и процент пахты в этом питье был только-только достаточным, чтобы удовлетворить участников всех кампаний.)

За едой он думал о яствах, которые готовила ему бабушка, и вспоминал, как даже в последний раз она угостила его лакомством, присланным кем-то из соседей. При воспоминании о хрустящем рисе, поджаренном на настоящем масле, его пронзила боль: он чуть ли не слышал дивный, словно музыка, хруст риса на зубах, в то время когда он протягивал за тюремной пайкой свою алюминиевую миску. Товарищей по заключению раздражало даже то, как он жует.

— Все о бадам-халве думаешь? — спросил виновный в убийстве без отягчающих обстоятельств. Был полдень, они сидели рядом в обеденный перерыв.

— Если я когда-нибудь выйду отсюда, — сказал Шрирам, — пойду в лавку на углу и накуплю бадам-халвы сразу на сто рупий. Это лавка Кришны Виласа, знаешь? Она у него небольшая, но чего-чего там только нет! И подает он не на тарелках, а на чистых банановых листьях. Знаешь, идли у него нежное, как…

Шрирам никак не мог подыскать сравнения, и собеседник пришел ему на помощь, назвав жасмин, розовые лепестки, размягченное масло и прочее. Шрирам восторженно продолжал:

— И знаешь, ко всему он бесплатно подает чатни. Такого чатни больше во всем свете не сыщешь. А гостиницу на углу ты, конечно, помнишь?

— Нет, — покачал тот головой. — Я ведь из Беллари, я город плохо знаю.

— Знаю я эту гостиницу, — вступил в беседу надзиратель. — Неплохое местечко, только я туда редко захожу. Редко удается отсюда вырваться.

— Совсем как нам? — сказал кто-то из заключенных, и все весело рассмеялись.

Обеденное время было самым приятным. Сосед Шрирама, старый фальшивомонетчик, шепнул ему:

— Никому ни слова. В следующий четверг мне принесут кое-чего вкусненького из еды и питья. Как получу, с тобой поделюсь.

— А что тебе принесут? — спросил Шрирам, не в силах сдержать любопытство.

— Вадай и плов с курицей.

Шрирама чуть не стошнило.

— С курицей?! С курицей?! Думать о ней не могу! — сказал он с отвращением. — Я все это не ем! Я даже пирожков никогда не ел, потому что в них кладут яйца!

Фальшивомонетчик развеселился. Он просто покатывался от хохота, пока охранник, который до той минуты смотрел на них дружелюбно, не сказал:

— А ну перестань, ты где находишься?

От центральной башни падала желанная тень. День был не яркий, хотя и жаркий. Начальник небось храпел у себя в комнате, наслаждаясь полуденным отдыхом; следить за ним было некому, и на один час тюрьма переставала быть тюрьмой, приобретя человеческую атмосферу; даже надзиратели делались снисходительнее и мягче, и можно было беседовать как людям. В этот час тюремные правила ослаблялись, и все вели себя словно на большой перемене в школе при Миссии Альберта во дни Шрирамовой юности.

Фальшивомонетчик попросил надзирателя:

— Не трогай нас пока, прошу. Нужно же человеку после работы хоть немного отдохнуть. Оставь нас ненадолго в покое.

И снова повернулся к Шрираму.

— В рис они кладут только чистейшее коровье масло, еще листочек мускатного ореха и корицы. Возьмешь горсть, а масло так и потечет меж пальцев, до того он жирный. Не говори, что ты не будешь есть рис. Ты должен его от меня принять. Это будет тебе полезно. Если ты его хоть раз отведаешь, будешь потом каждый день требовать. Вот что хуже всего. Каждый-то день здесь его не получишь, но иногда это можно устроить. Вот этот наш друг со своими друзьями нам не помешают. Он знает, что и ему кое-что перепадет.

Пробил гонг. Надзиратель вскочил и скомандовал:

— Поднимайтесь, пошли!

И повел их в карьер за тюрьмой.

По ночам Шрирам тоже не оставался один. Прежде чем завернуться в одеяло и лечь на цементный пол, в камере сидели и беседовали.

Стражник в коридоре кричал:

— Тише! Не разговаривать!

Один из заключенных, тот, что совершил убийство со взломом, все порывался петь гимн и требовал, чтобы и остальные пели с ним. «Рама, Рама, Сита Рама», — запевал он мелодично, делая знак остальным, чтобы они подхватывали хором.

— Вот единственная реальность в мире, — говорил он философично. — Надо знать, что реально в мире, а что нет. Надо знать природу мира, в котором мы живем. Надо непрестанно повторять имя Божие.

И он принялся нараспев повторять имя Божие. Другие последовали его примеру. Стоило кому-нибудь остановиться, как он кричал:

— Что это здесь за дьявольское отродье сидит? Я его вышвырну из камеры.

Шрирам не удержался и спросил:

— Если ты такой религиозный, почему ты не остался на свободе и не учил людей, как жить?

— Потому что полицейские ни за что не хотели от меня отвязаться, вот почему, — отвечал тот.

— Да, если б не полиция, мы бы все были счастливыми людьми, — сказал кто-то.

И снова все затянули распев. Стражник подошел и заглянул в камеру. Они прыснули со смеху. Стражник что-то пробормотал и ушел. В темноте убийца-взломщик сказал:

— Я никого не боюсь, никакого тюремщика не боюсь.

— Это потому, что ты такой опытный, — восторженно заметил кто-то.

— Меня бы давно уже в том сарае подвесили, только судья понял, что я того злосчастного идиота не потому убил, что мне этого хотелось. Я только хотел переломать ему кости.

— Какому злосчастному идиоту? — спросил Шрирам, не в силах сдержать любопытство. Эти люди были совсем иной породы, а ведь ему, возможно, придется провести с ними остаток дней.

Взломщик ответил:

— Я только хотел, чтобы он отдал мне, как все другие делали, ключи, а он вдруг подбежал к окну, стал звать полицию, а когда я решил убежать, кинулся на меня и повалил. Что я мог сделать? Надо же было что-то делать. Я думал, переломаю ему ноги, но он меня отпихнул, и это не получилось. Эти люди вынуждают нас на неприятные, недобрые дела.

Он задумался и вздохнул.

— Что об этом размышлять? Но судья меня понял. Когда я выйду из тюрьмы, отнесу ему фруктов — апельсинов, персиков и всякого такого. Но не будем терять времени.

И он снова затянул распев, а остальные стали подпевать. Шрираму хотелось поговорить с ним о политике, Махатмаджи и непротивлении, о британском господстве. Он было начал, но собеседник его оборвал:

— Не все ли равно, кто у власти? У нас с этим миром ничего общего нет. Я этих гандистов видел в тюрьме, ведут себя, как почетные гости! Был бы ты поосторожнее, тоже со всем бы удовольствием сидел. Отвели бы тебе бунгало с поваром, дали бы деньги на карманные расходы, приносили бы тебе книги для чтения и прохладительные напитки.

Шрирам пришел в ярость.

— Как ты смеешь говорить такое о тех, кто пострадал за нашу страну? Ты заблуждаешься. Ты глубоко заблуждаешься.

Ему хотелось вскочить и ударить гангстера, но он вспомнил Бхарати: она бы сказала, что он предал дело непротивления, которому учит Махатмаджи. А могла бы и крикнуть: «Не желаю тебя больше видеть. Убирайся». И потому он просто пробормотал:

— Не говори так о наших патриотах, такое только круглые невежды говорят.

— А ты кто такой, чтобы так со мной разговаривать? — прорычал тот в ответ.

Наступило молчание. Фальшивомонетчик, сидевший рядом со Шрирамом, толкнул его локтем и посоветовал:

— Извинись перед ним, не надо его сердить. Он очень сильный.

Шрирам услышал тяжелые шаги, приближавшиеся к нему с дальнего конца камеры. Взломщик стал над Шрирамом и прорычал:

— А я говорю, что твои политические — не настоящие заключенные, понял? Я в десяти тюрьмах сидел и много их повидал. Они думают, что они не в тюрьме, а в гостях, приехали к тестю погостить на праздник Дипавали. Я знаю, что говорю. И не потерплю, чтобы ты меня поправлял, слышишь?

— Я с тобою не согласен, — сказал Шрирам. — Они великие патриоты и на большие муки пошли.

— Будешь мне противоречить, я тебе все зубы повышибаю. Ясно?

— Что хочу, то и буду говорить, — отвечал Шрирам с вызовом. — Меня даже британское правительство не могло заставить делать то, что я не хотел.

— Вот что получается, когда людей учат читать и писать, — сказал взломщик с сарказмом. — Ты подчиняться не умеешь, вот что я тебе скажу. Людей нельзя посылать в школы, они потом слишком много болтают.

— Был бы я сейчас на воле, я бы тебя заставил пасть перед Махатмаджи и покаяться в своих преступлениях, — вскричал в сердцах Шрирам.

Взломщик молитвенно сложил руки и произнес:

— Не поминай его имени здесь — это великий святой.

— Он тоже в тюрьме, ты ведь это знаешь, — сказал Шрирам.

— Может, он и в тюрьме, да только тебе-то что? Думаешь, ты тоже Махатмаджи, раз ты здесь?

— Иди, приляг, приятель, — велел ему Шрирам. — Ты сам не знаешь, что говоришь.

— Ты себя его учеником называешь, а что ты с этого имеешь? Зачем ты к нам затесался?

Шрирам с отвращением повторил:

— Иди, приляг, не хочу я с тобой разговаривать.

Взломщик замахнулся кулаком. Но Шрирам, почувствовав в темноте направление удара, увернулся от него, и взломщик ни с чем вернулся в свой угол. Шрирам вздохнул с облегчением только тогда, когда услышал, что тот растянулся на полу и громко, протяжно зевнул, а потом снова затянул гимн, пока стражник не крикнул из-за решетки:

— Тише! Молчать! Кончай разговоры!

* * *

Днем его спасали от тоски всевозможные обязанности и наблюдение над отбросами рода человеческого, оказавшимися вместе с ним в тюрьме. Но когда ночью раздавался храп, и последний из заключенных, деливших с ним камеру, засыпал, его охватывало чувство одиночества и начинали терзать мрачные мысли. Ему мучительно хотелось увидеть Бхарати и поговорить с ней. Где она сейчас? Умерла? Вышла за кого-нибудь замуж? А может, ее повесили в тюрьме? Невозможно узнать. Его поражала придуманная человечеством изоляция: люди населяли одну планету, но были полностью отрезаны друг от друга. Государства и их полицейские приспешники, казалось, могли изобрести для человека любую пытку. Наверное, Бхарати вышла за Горпала и уехала на север Индии. Они не виделись месяцы, годы. Он потерял счет времени. Он знал только утро, полдень и ночь, разбиваемые иа отрезки едой, работой и редкими минутами волнения, как тогда, когда он схватился в камере с тем бандитом. Порой он думал, что, если явится к Бхарати, она спросит: «Ты кто такой?» Его терзала мысль о том, что с каждым днем он так опускается, что будет недостоин ее увидеть. Он уже не знал, кто он сейчас. Забыл о своей патриотической миссии. Теперь он не мог бы сказать, что он такого сделал, чтобы его называли «политическим». Если б не Джагадиш, он никогда не сделал бы того, о чем сейчас было бы стыдно рассказать приличному человеку. Если б не Джагадиш, он наверное жил бы себе и жил в разрушенном храме, пока полиция не забыла о нем. Может, тогда он и был бы достоин общаться с Бхарати.

При мысли о ней ему стало не по себе. Хорошо бы, она не была такой упрямой фанатичкой! Все, что она думала, говорила и проповедовала, было так жестко определено и так трудно для исполнения. Теперь-то его можно сбросить со счетов: он всего лишь приятель убийц и фальшивомонетчиков, их мир был его миром. Почему о нем нужно думать по-другому? Чем дольше он здесь оставался, тем больше отдалялся от Бхарати.

Надо было срочно отсюда выбираться. Но как? Он перебрал в уме все варианты, о которых читал когда-то в книжках: как в тюрьмы тайком проносили напильники и ножовки и люди пилили решетки и выбирались на волю. Чем дольше он размышлял об этом, тем тяжелее становилось у него на сердце. Его угнетала безнадежность всех этих затей. Он сделался молчалив и мрачен. Ночами его мучили кошмары: вот его ловят при побеге, ведут в тюрьму и расстреливают, причем командует расстрелом Бхарати. Он просыпался в холодном поту и с облегчением обнаруживал, что все еще находится за надежными и привычными тюремными стенами. Почему даже во сне Бхарати не оставляла его в покое? Почему она не могла быть доброй и милой, как полагалось нормальной возлюбленной?

* * *

Управляющий отделением банка добился специального разрешения на свидание с ним. Шрираму о свидании сказали, когда он сидел вместе со всеми под навесом и плел корзины. За ним пришел надзиратель.

— Сегодня от трех до четырех тебе разрешено свидание, — сообщил надзиратель.

Шрирам заволновался.

— Свидание? С кем? — воскликнул он. — С мужчиной или с женщиной?

У него мелькнула шальная мысль, что это Бхарати пришла к нему в тюрьму. Возможно ль? Что он ей скажет? Как будет с ней говорить? Как успеет в такой короткий срок сказать все, что у него накопилось? А вдруг она его оттолкнет, когда увидит? Лучше не идти к ней. Может, сказать, что он отказывается от свидания? Все это с быстротой молнии пронеслось у него в голове.

— Кто меня хочет видеть? — спросил он.

— Сам увидишь. Свидание в кабинете у начальника тюрьмы. Если не будешь терять времени на вопросы, ты еще успеешь увидеть своего посетителя.

Шрирам бросил работу и покорно пошел за надзирателем. За спиной у себя он услышал:

— Небось теща пришла тебя навестить и принесла сластей!

У входа в кабинет начальника надзиратель на миг задержался, оглядел Шрирама, смахнул с его куртки комья грязи, оправил ему одежду и тихо предупредил:

— Не забывай, как себя вести перед начальником. Если ты что-нибудь устроишь, он велит тебя выпороть.

— Не люблю я порки, — сказал Шрирам.

На что тот заметил:

— А ты не прекословь. Делай то, что тебе говорят, — и все.

Только после того, как Шрирам безоговорочно обещал вести себя прилично, надзиратель втолкнул его в кабинет начальника. В кабинете его ждал управляющий. Вид у него был напуганный; он сидел на табурете, ноги у него не доставали до пола, и он не решался заложить ногу за ногу.

Начальник тюрьмы на миг оторвался от бумаг и сказал:

— Заключенный, тебе дается специальное разрешение на свидание сегодня.

Шрираму странно показалось, что он стоит в таком виде перед управляющим. Он глядел на управляющего, а тот глядел на него. Начальник просматривал бумаги.

— Ты можешь говорить, — приказал он. — В четыре свидание кончится. Если вам есть что друг другу сказать, то говорите, не теряйте времени.

Шрирам чувствовал себя очень глупо. Он надеялся, что управляющий прервет молчание. Но тот, казалось, лишился речи.

Начальник снова попытался разрядить напряжение — он оторвался от своих бумаг и приказал:

— Охрана! Ждите за дверью!

Двое охранников, стоявших но бокам от Шрирама, отдали честь, щелкнули каблуками и вышли. Это несколько разрядило атмосферу, и все же Шрирам с управляющим продолжали молча взирать друг на друга. Управляющего явно поразил вид Шрирама. Казалось, он никак не может признать Шрирама в этом исхудавшем, остриженном, бледном арестанте в полосатых штанах и куртке. Шрирам заметил его нерешительность и удивление.

«Если уж управляющий признать меня не может, — подумал он, — куда там Бхарати! Она, наверное, скажет: ”Уходи-ка отсюда, кто ты такой, по-твоему, а?“»

Начальник глянул на часы и загрустил.

— Можете говорить о чем угодно, — сказал он, — только не о политике и других запрещенных темах.

Внезапно голос вернулся к Шрираму, и он произнес:

— Как там все, управляющий?

— Очень хорошо, очень хорошо, — отвечал тот и поболтал ногами, однако так и не решился закинуть ногу на ногу.

— Расскажите мне о бабушке, — попросил Шрирам.

— Я за этим сюда и пришел, — сказал управляющий. — Сегодня мы получили от нее известие.

— Известие? Откуда?

— Разве ты не знаешь? Она сейчас в Бенаресе.

— Когда она уехала?

— Ты ничего не знаешь? Когда она в крематории ожила, некоторые правоверные заявили, что ей нельзя возвращаться в город: это плохой знак и может навлечь на город беду. Она их чувства уважила: провела несколько дней в том домике, а потом заявила, что едет в Бенарес. Мы ее посадили на поезд в Талапуре.

— Бенарес! Что ей в Бенаресе делать?

— Она там живет вместе с другими стариками, которые решили провести там свои последние годы и ждут смерти. Они спокойно ожидают смерти и с радостью думают о погребальном костре и последнем омовении в Ганге.

— Она спрашивала обо мне?

— Ах, она так… — начал управляющий.

Но в этот миг начальник тюрьмы произнес, не поднимая головы от бумаг:

— Не дозволено. Говорите о другом.

— Но это же не политика, — начал Шрирам.

— Не спорь. Говорите о другом, — приказал начальник.

Шрирам в бессильном гневе посмотрел на начальника, а потом снова обратился к управляющему:

— А потом что было?

— Ей в Бенаресе хорошо. Их там целая улица, все старые люди, приехавшие на берега великого Ганга, чтобы там ожидать конца. Некоторые там уже несколько лет живут. В шастpax старикам так и велено поступать. Лучшего конца не придумаешь.

Он говорил об этом так красноречиво и с таким вдохновением, что Шрирам не удержался и спросил:

— Вы тоже хотите туда уехать?

— Да, да, в свое время. Если будет на то воля Божия. Не всем же такая удача, как твоей бабушке.

Он замолчал и задумался, тихонько покачивая своими короткими ножками. Сандалии он из уважения оставил за дверьми кабинета, и Шрирам отметил про себя, какие у него грязные и натруженные ноги, черные от пыли.

Вернувшись на грешную землю, управляющий сказал:

— Она дала указание относительно платы за дом. Она просит прислать ей эти деньги.

— А разве в доме кто-то живет?

— Конечно, конечно. Разве ты не знал?

Шрирам так безнадежно отстал от жизни, что, казалось, не знал ни о чем, что произошло.

— Она распорядилась, чтобы мы нашли жильца, и мы его нашли. Он платит всего сорок рупий, переводит их на ее счет в банке.

От мысли о том, что в их старом доме кто-то живет, ходит там, открывает и закрывает двери, Шрирам пришел в ужас.

— А кто этот жилец?

— Какой-то торговец пряжей.

— Торговец пряжей! Вот уж не думал, что нам придется уступить наш дом какому-то торговцу пряжей! — воскликнул с отвращением Шрирам.

— Мы ничего не уступали! Мы их предупредим за месяц — и они его освободят.

Шрираму стало не по себе от этого разговора. «А где же я буду жить? — думал он. — И куда я приведу Бхарати, когда женюсь на ней?»

Хотя прошло уже столько лет с тех пор, как он покинул старый дом, он чувствовал, что может ни о чем не беспокоиться, думая о нем как о своем доме до тех пор, пока там живет бабушка. Его охватила тоска по дому. Стройные колонны с медными скрепами, веранда над канавкой и верхушки кокосовых пальм за рядом домов.

— Я потому и пришел, — сказал управляющий. — Она хотела, чтоб я тебе об этом сказал, и если тебе деньги не нужны — а их же порядочно там набралось, — она просит послать их ей. Видно, у нее кончились наличные, которые она взяла с собой. Это ведь можно сделать, правда?

— Конечно, почему бы и нет?

— Я только выполняю ее волю. Она хочет, чтобы я узнал о твоих пожеланиях.

— Делайте все, что ей нужно. Если ей понадобится еще денег, берите без колебаний из моих. Бедная бабушка! Жаль, мне недосуг заняться ее делами! Она столько для меня сделала. Как она там? Небось скучает?

— Нет, нет, совсем не скучает. Сегодня из Бенареса приехал один знакомый. Она хорошо себя чувствует; трижды в день совершает омовения в Ганге, молится в храме, сама себе готовит; у нее там хорошие друзья. Чудесная жизнь! Этот знакомый и привез от нее письмо.

Шрирам снова подумал о доме и загрустил.

— Небось они там понабивали гвоздей в стены… А что с моими книгами и вещами?

И он перечислил свое имущество. Управляющий принялся его успокаивать:

— Не беспокойся о вещах. Они все убраны. В угловую комнату, которую мы тебе оставили.

— А что еще нового? Как там война?

— Об этом запрещено, — сказал начальник тюрьмы.

— А все остальные как?

Управляющий хотел было ответить, но Шрирам прервал его:

— Я даже не знаю, какой сейчас год и месяц.

— Об этом тоже нельзя, — сказал начальник. — Ничего о политике, ничего о войне.

* * *

В полночной тишине Шрирам думал о побеге, снова и снова перебирая в уме всевозможные способы, о которых когда-то читал или слышал. Непременной частью всех этих планов, разумеется, были тайно пронесенные в тюрьму веревки и напильники. Не менее важно было умение перемахивать через стены и пролезать в вентиляционные отверстия. Он припоминал все подробности побега графа Монте-Кристо; все это очень его увлекало, полностью поглощая его мысли. Теперь он от души восхищался заключенными со стажем; круг его симпатий значительно расширился. Он понял, что в стенах тюрьмы нельзя сделать ни шага без разрешения тюремщиков. Судя по всему, надзиратели получают особое удовольствие от выполнения своих обязанностей: ни подкупить, ни уговорить их нельзя. Но все-таки ведь проносили же в тюрьмы ножовки и прочее? Пока он прилежно рыл землю или крутил ворот, мысли его блуждали далеко: он погружался в мечты о перепиленных прутьях решетки или о ловком спуске по веревке со стены — подвиги, которые так увлекательно изображались в кино.

Эти мечты так неотступно преследовали его, что он не мог дольше сдерживаться. По ночам, лежа на цементном полу, он плел веревку, чтобы укрепить ее за вентиляционное отверстие в потолке, в которое виднелось ночное небо, — единственное напоминание о воле.

Как ни странно, единственным его утешением была мысль о том, что и Бхарати тоже томится за стенами Старой бойни. Нет, он не хотел, чтобы она страдала, просто мысль о ее страдании как-то сближала их. Если ему удастся бежать, то, где бы ни была Бхарати, он сообщит ей, как ему это удалось, и тогда она последует его примеру, встретится с ним возле этих ужасных стен и прижмет к груди, как своего героя. Впрочем, она может и вернуться в камеру — с нее станет. Откажется выходить на свободу, пока тюрьма торжественно не распахнет перед ней двери. Может и его с презрением отвергнуть. Она ведь непредсказуема в своем поведении. Или потребует, чтобы Бапуджи благословил ее на этот поступок. Бапуджи, конечно, и одобрил бы его предложение, если б доказать, что все заключенные могут выйти на волю таким образом. Тогда разом откроется все его значение для нации; ну а британцев можно довести до отчаяния, если им доказать, что в тюремных стенах они никого не смогут удержать. Они просто с ума сойдут от горя, скажут: «Что ж, мы уйдем. Мы больше не можем управлять Индией».

Конечно, это были мечты — в общенациональном масштабе, но тут уж он ничего не мог с собой поделать. Ведь в тюрьме у него не было других развлечений. С отчаяния он даже посоветовался с громилой из своей камеры. Случай представился как-то вечером. Громила был настроен благодушно, и Шрирам скользнул к его ложу на цементном полу и зашептал:

— Слушай, может, убежим все вместе из этой преисподней?

Тот положил свою влажную руку Шрираму на плечо и с пониманием произнес:

— Такое на всех рано или поздно находит. На меня раньше тоже находило. Но сейчас я творю молитву и успокаиваюсь. Ты тоже должен с нами молиться.

— Ладно, поговорим об этом позже. А сейчас давай обсудим, как нам отсюда сбежать.

— Как же? — спросил громила.

— Ты должен нам помочь. Ты такой опытный. Разве ты никогда из тюрьмы не убегал?

— Дважды убегал — потому меня теперь и посадили на семь лет.

— Зачем же ты попадался?

— Знаешь, как бывает, от нас ведь это не зависит, — проговорил тот философски.

Но Шрирам хотел узнать, каким же образом тот бежал, и спросил:

— А как ты отсюда выбрался?

— Это-то легко, — отвечал тот, взглянув на вентилятор. — Нас в камере было шестеро, мы разорвали одеяла на полосы, связали их вместе, подсадили друг друга и вылезли на крышу. Через час мы уже шли по полям пшеницы… Нас бы никто не поймал, только один парень, что с нами вместе вышел, взломал в каком-то доме замок — и попался.

— Давай что-нибудь такое устроим и выберемся на волю, — предложил Шрирам.

Тот задумался и ответил:

— Зачем? Что мне на воле делать?

— А я хочу на свободу, — сказал Шрирам. — Я больше не могу здесь оставаться.

— Если тебе здесь не нравится, не надо было сюда попадать, и все тут, — заявил громила. — Предположим, тебе удастся бежать, так тебя мигом сцапают. Зачем суетиться? Ты же не спрячешь своего лица!

— Я бороду отращу!

— Да они твою бороду выщиплют по волосочку, чтобы лицо увидеть. Ты своей бородой опорочишь святых монахов, которые тоже бороды носят.

— Полицию буду обходить стороной, слово даю!

Громила покачал головой:

— Что толку на волю выходить, если нужно прятаться?

Видно, он с удовольствие дразнил Шрирама и ругал тех, кому в тюрьме не нравится.

Под конец Шрирам выложил свой козырь:

— Я вот почему сбежать хочу: девушка, на которой я собирался жениться, сейчас здесь.

— Где? — спросил тот без тени жалости.

Шрираму боязно было отвечать на этот вопрос, но все же он не удержался и сказал:

— Она тоже в тюрьме.

— Ну и ну! — развеселился громила. — Ты что, хочешь пробраться к ней в тюрьму и попросить надзирателя присутствовать при вашей свадьбе?

И он с намеком рассмеялся. Шрирам вспыхнул от гнева. Зачем только он упомянул о своем ангеле при этом грубом человеке?! Теперь он что угодно скажет! Шрирам молчал — он боялся даже рот открыть.

Громила продолжал:

— Если она такая, что в тюрьму угодила, послушайся моего совета и забудь о ней. Детей в тюрьме не воспитаешь. Кто-то должен домом заниматься. Нельзя, чтобы муж и жена были тюремными птахами.

— А ты как устраиваешься? — спросил Шрирам.

— У меня три жены, одна здесь, другие там, они в мое отсутствие хозяйство ведут, а не будут вести, так я их живо обучу. Так и надо устраиваться, не вечно же ты по тюрьмам сидеть будешь. И вот что я тебе скажу: когда тебя выпустят, найди-ка ты себе хорошую девушку и женись на ней. Эта тюремная птичка не для тебя.

— Она не преступница, она в тюрьму но слову Махатмы пошла.

— Ах, вот как, — откликнулся громила саркастически. — Зачем ты здесь упоминаешь имя великого человека?

Шрирам огорчился. Почему-то даже простое упоминание о Бхарати вызвало в его собеседнике наихудшие мысли. Шрирам быстро встал и пошел на свое место, вполголоса бросив:

— Ладно, спи. Не будем больше говорить.

— Боишься, что я начальнику донесу, да? — с усмешкой проговорил тот. — Если не будешь с нами молиться, я все начальнику расскажу.

— Я не боюсь, — сказал Шрирам с вызовом.

— Посмотрим, посмотрим, только не удивляйся, если тебя в одиночку запрут. Будешь там со стенами разговаривать.

Казалось, ему доставляет особое удовольствие пугать Шрирама.

Шрирам остановился и спросил:

— Я тебе ничего плохого не сделал. За что ты меня ненавидишь?

Тот мрачно произнес:

— Не люблю я безбожников. Те, кто о Боге плохо говорят, мне не по душе.

— Я против Бога ни слова не говорил, — возразил Шрирам, удивляясь неожиданному повороту разговора. — Что я такого сказал?

— Я повторять не стану, — отвечал тот. — Если ты Бога не уважаешь, тебя в тюрьме выпорют, запомни. Я знаю, у меня опыт. Ты должен слушаться человека с опытом, вот что.

— Мне ничьи советы не нужны, — заявил заносчиво Шрирам.

Тут фальшивомонетчик заворочался на своей постели.

— Вы будете спать или так и будете всю ночь разговаривать? — возмутился он. — Что за ужасное место, хуже, чем на базаре! Заснуть невозможно. Если вы не замолчите, я охранника позову.

В ответ громила заорал во всю глотку песню, да так зычно, что целый город можно было бы разбудить. За дверью послышались торопливые шаги. Шрирам скользнул на свое место.

— Что тут происходит? — спросил через решетку охранник.

— Что за народ, болтают и болтают, хуже, чем на базаре, — отвечал громила со своего места.

* * *

Добродушный охранник приносил им вести с воли.

— Скоро Махатма Ганди станет императором Индии, — сообщил он однажды. — Я это сегодня от одного знающего человека слышал. Люди из Англии прилетели на самолете с этим предложением.

— Что за глупость! Как это может быть, когда они его за это и в тюрьму посадили?

— А ты не знаешь? Говорят, он на свободе.

— Не верю я этому.

— Клянусь, это так. Его давно выпустили, потому что он болел, да еще у него жена умерла. Мне это сказала женщина, что к нам приходит траву косить.

— С этими женщинами лучше не связываться, — сказал заключенный, просидевший много лет, — от них добра не жди.

— А ты откуда знаешь?

— Из собственного опыта. Это настоящие сирены. Ты и оглянуться не успеешь, как они тебя обольстят. Тут-то всякие беды и начнутся. В тюрьме шашен не терпят.

— Да она старуха, она никого обольстить не может. Она сама бабушка, так что не бойся.

— Ну, тогда ладно, рассказывай.

— У нее сын в армии. Внучок продает газеты на базаре и ей рассказывает, что в мире происходит.

Все заключенные и охранники столпились вокруг рассказчика и жадно слушали.

— И что же? Что происходит? Расскажи, — просили они.

— Похоже, какие-то люди из Англии приехали, хотят, чтобы Махатма стал королем.

Все радостно захлопали в ладоши.

— Вот хорошо!

— Чего это вы веселитесь?

— Если Махатма станет у нас королем, он никого не позволит держать в тюрьме. Он этого не любит. Потому что он очень хороший человек. Верно, он потому англичанам не нравится, что он им это прямо говорит.

— Ну, теперь-то он им нравится, не сомневайся.

Благодушный охранник спокойно следил, как заключенные обсуждали все эти вопросы, продолжая заниматься своими делами. Однако идею государства без тюрем он не одобрил.

— Как это можно без тюрем? — спросил он. — Тюрьмы всегда будут, кто бы там ни стал королем.

Вопрос был щекотливый.

Разумнее всего было посоветоваться со специалистом по политике, который у них имелся. Они обратились за ответом к Шрираму.

Шрирам в это время дробил камни, не обращая на них внимания. Он слушал, о чем они спорят, но ничем не выдавал своих чувств.

— Я ничего ни о чем не знаю, — заявил он.

Его засыпали вопросами:

— Да ты скажи, правда это или нет?

— Откуда мне знать? Я ведь здесь, с вами.

— А нас всех из тюрьмы выпустят?

— Всех? Это вряд ли. Если уж выпустят, то одних политических.

Охранник вздохнул с облегчением.

— Да, вот и ты так говоришь. Политические — это дело другое. В том корпусе тоже они есть. Я слышал, из них каждый день кто-то выходит. Это совсем другое дело. Только не все же здесь политические.

Заключенные возразили:

— Ну и что? Мы тоже люди. Почему с нами нельзя по-доброму? Ты, конечно, одно говоришь, но Махатма Ганди нам поможет. Ты говоришь, Махатмаджи о нас не подумает, а он хороший человек.

Они не могли сдержать любопытства. День и ночь говорили они об этом, пока однажды кто-то с помощью благодушного охранника не пронес в тюрьму газету. Ее вручили Шрираму, чтобы он внимательно прочитал и всем разъяснил. Под наблюдением охранника все расположились вокруг него в каменоломне возле тюрьмы, и Шрирам прочел им «Дейли-ньюс» от первой до последней строчки. Ему казалось, будто перед ним вдруг открылся огромный и бурный мир. Он читал о приближающихся политических переменах, о предлагаемом разделении Индии на Хиндустан и Пакистан, о решительном отказе Махатмаджи принять это предложение, о заседании кабинета и бесконечных дебатах в Дели, о смертях, катастрофах и потрясениях. Больше всего обрадовало Шрирама известие о том, что британцы, теперь уже без всяких сомнений, уходят из Индии. Он с гордостью сказал:

— Я на всех стенах писал: «Уходите из Индии!» И вот вам результат!

На него смотрели с восторгом. Он стал героем дня.

— А награду за твои труды тебе сейчас дадут?

Он прочитал об освобождении всех политических заключенных из всех тюрем страны; это было замечательно; впрочем, он не надеялся, что подпадет под эту статью. Ведь он не проходил как политический.

* * *

Начальник тюрьмы вызвал к себе Шрирама и на удивление дружелюбно сказал:

— Не знаю, что мне насчет тебя правительство прикажет. Мы получили список тех, кого надлежит освободить на этой неделе. Я это сделаю с радостью, это облегчит наше положение. Однако, — добавил он, проглядев список, — твоего имени здесь нет.

У Шрирама упало сердце. Значит, он остается в клетке, в то время как всех остальных отпускают на все четыре стороны. Кто-то плетет козни против него, решил он мрачно. Какой жестокий мир! Какие садисты! Начальник заметил выражение боли у него на лице и сказал:

— Очевидно, тебя не внесли в списки политических. Всех, кто занимался тем же, что и ты, правительство взяло под контроль. Если хочешь, можешь написать заявление с обязательством, а я его направлю, куда следует.

— Какое заявление? Какое обязательство? — спросил Шрирам.

— Тебе придется подписать обязательство, что ты будешь сообщать полиции о всех своих передвижениях, пока твои бумаги не изучат и не внесут тебя в список политических.

Шрирам подумал.

— Это — новая Индия, — спросил он, — или британцы по-прежнему здесь?

— Насчет этого я ничего не могу тебе сказать, — ответил начальник. — Это политика. Я просто выполняю все, что полагается по правилам.

Вдруг Шрирама озарило: подпиши он это обязательство, все трудности и лишения, которые он претерпел, будут сведены к нулю. Если он увидит Бхарати, она наверняка скажет: «Значит, вот как ты из тюрьмы выбрался? До чего же низко ты пал! Видеть тебя не желаю!» И он ответил начальнику:

— Нет, я такого обязательства дать не могу.

— Что ж, как знаешь. Увести заключенного!

Охранники схватили его под руки — он повернулся и вышел из кабинета. На душе у него было тяжело.

* * *

И все же настал день, когда он оказался в просторной комнате рядом с кабинетом начальника, где стояли рядами полки. Его привели туда без всяких церемоний надзиратели; за столом сидел человек в форме, а вокруг него толпился народ, и он выдавал всем узелки с одеждой. Шрирам терпеливо ждал, пока не подошла его очередь; человек взял у него из рук клочок бумаги, смерил его взглядом и выкрикнул:

— Номер шестьдесят семь!

Один из его помощников залез на стремянку, вынул узелок с одеждой и положил на стол. Человек просмотрел вещи, глянул на Шрирама и спросил:

— Твои?

Шрирам уставился на вещи — как давно он их снял, сменив на арестантский наряд! Его охватило волнение. Он прижал свои вещи к груди и сказал:

— Да, мои.

— Подожди, — сказал человек и выхватил узелок у Шрирама из рук. — Распишись вот здесь.

И протянул какую-то бумагу. Сколько еще бумаг надо подписать, сколько препятствий преодолеть, с досадой подумал Шрирам, прежде чем выберешься из этого ненавистного места!

Наконец все было подписано, и человек протянул Шрираму узелок с его одеждой — старый сюртук с застежкой под горло, рубашку и дхоти, в которых его арестовали целую вечность назад.

— Переоденься! Ты уже больше не заключенный.

Тут же при всех Шрирам начал снимать свой арестантский наряд.

От тюремной жизни он загрубел.

Человек остановил его:

— Зайди за полки и там переоденься.

Выйдя из-за полок, где хранились пачки пожелтевших бумаг и документов, Шрирам почувствовал, что снова стал самим собой. Он скатал полосатую куртку и штаны и сунул их в угол. Человек сказал:

— Ты свободен. Можешь идти.

Шрирам застыл на месте: он не знал, куда повернуть.

— Вон туда, — сказал человек. — Это дверь на улицу.

Шрирам помахал рукой и пробормотал:

— Ну, я пошел.

И открыл дверь. Он увидел небольшой дворик с забранной решеткой дверью в дальнем конце, перед которой стоял вооруженный часовой. При виде часового Шрирам чуть было не повернул назад, но, сказав себе: «Я больше не заключенный», гордо прошествовал к двери.

Стоило ему приблизиться, как часовой распахнул дверь.

— Выходишь? — сказал он, пропуская Шрирама. — Прекрасно! Постарайся не возвращаться. Но, может, тебе здесь в тюрьме понравилось?

— Еще чего! — вскричал Шрирам с чувством. — Глаза бы мои ее не видели!

— Правильно, — одобрил часовой, — так и держи!

Он, видно, привык повторять это напутствие всем выходящим на волю; это стало для него уже традицией.

Дверь за Шрирамом захлопнулась, однако ему все еще не верилось, что он свободен. Он чувствовал слабость и головокружение; почему-то у него защемило сердце. Он с болью вспомнил о товарищах по камере, помрачневших, когда они узнали, что его выпускают.

— Не люблю я таких, как ты: только и думают что о себе, — сказал громила.

— Если тебя выпускают, то почему не нас? — подхватил фальшивомонетчик. — Скажи Махатме, что мы тоже хотим на волю.

— Если станешь важным министром или еще какой шишкой, не забудь обо мне, — попросил кто-то.

А громила прибавил:

— Вот выйду из тюрьмы и заберусь к тебе в дом как-нибудь ночью. Тебя надо проучить. Не выношу я таких, которые только о себе и думают.

Надзиратели вышли за ним за ворота в ожидании подарков. Тюремный бухгалтер выдал ему немного денег в счет того, что он заработал в тюрьме, и они шли за ним, бормоча:

— Мы так долго были вместе.

— Я хочу, чтобы ты нас помнил…

— Сегодня у моего сынишки день рождения. Дай мне что-нибудь на память.

— Дальше нам идти нельзя. Пожалуйста, дай нам, сколько захочешь.

— Мы за тобой все эти месяцы смотрели.

Шрирам дал каждому по рупии — на руках у него после этого осталась ровно половина из заработанных в тюрьме денег.