Человек как биологический вид именуется Homo sapiens — «человек разумный», но характеризует это скорее недостаточность нашего мышления, ибо мы с трудом могли бы назвать себя разумными, если бы в полной мере осознавали трагизм своего незнания.

Я использую здесь термин незнание в том смысле, который ему дали Будда, Сократ, святой Августин и другие, а не тот, который ему придают в наших современных образовательных институтах, обычно путая его с недостатком знаний или даже с недостатком информированности, ибо сейчас нас гораздо больше интересует грамотность, чем мудрость. Это настолько правдиво, что разговор о мудрости в кабинетах министерства образования будет воспринят как ненужная заумь, мало связанная с его основной миссией — научить нас алфавиту и таблице умножения.

Что такое Мудрость? Мудрость древних, от которой происходит слово «философ» (любитель мудрости), так мало известна в сегодняшнем мире, что люди в нашем культурном окружении её даже плохо различают. Мы с трудом понимаем, что речь идет о способе восприятия вещей, к которому был доступ у мудрецов всех времен: системе взглядов на жизнь, делающей людей естественно добродетельными.

Хотя на уровне интеллекта мы понимаем, что как Будда, так и Сократ считали, что незнание — это причина нашего страдания и нашей деструктивности, это не значит, что мы понимаем, что такое эта мудрость, чье отсутствие определяет наше невежество. Нас окружает огромное количество литературы о мудрости и, кроме этого, ещё литература, написанная с позиций мудрости, которую мы можем найти как в священных писаниях различных духовных традиций (от Ветхого Завета до махаянских сутр), так и в великой литературе и поэзии; и хотя когда-то гуманистическое образование надеялось, что изучение классики принесет нам пользу, мы уже забыли, для чего учили классиков и что классики передают мудрость, ибо мало что выносим из книг, кроме буквального и явного значения великих эпопей, трагедий или романов.

Можно было бы создать проект мультикультурной антологии, которая прививала бы читателям, и особенно студентам, вкус к мудрости, приближала их к интуитивному пониманию. Но и этого было бы недостаточно, чтобы привести нас к самой мудрости, требующей намного большего, чем изучение доктрин, теологических формулировок или мистических комментариев о таких вещах, как пустота и Дао.

В своей формулировке Благородного Восьмеричного Пути буддизм говорит, что первым шагом к просветлению является правильное понимание некоторых истин, недоступных нам без эмпирического изучения, и аналогичным образом мы можем сказать, что мудрость — это форма восприятия и чувствования человека, который прошел по пути трансформации, а не просто рационального познания.

Уже самое древнее литературное произведение человечества — эпос о Гильгамеше, переданный шумерами по наследству вавилонянам, — знакомит нас с героем, который пришел к мудрости, и мы понимаем благодаря ему, что обрести мудрость означает не что иное, как пройти этот путь до конца. Но что мы, современные люди, знаем об этом пути?

Мы только признаем, что в человеческих возможностях претерпеть метаморфозу, подразумевающую как бы смерть для прошлого и возрождение с более высоким уровнем сознания. Но наша современная культура предполагает, что многим такая идея покажется обманом.

Поэтому я думаю, что высшее образование должно было бы вернуть голос религиозным гениям прошлого, которым до сегодняшнего дня затыкали кляпом рот во имя науки, и в какой-то степени следовать их зову пойти вслед за ними этим внутренним путем трансформации, предполагающим процесс развития внимания, углубление самопознания, высвобождения деструктивных эмоций (знаменитых монстров из детских сказок и мифов), а также объединения наших внутренних голосов, находящихся в конфликте, и в конце концов постижение некоторых истин, превратившихся на сегодняшний день в обычные философские суждения.

Спрашивая себя, как бы могло образование способствовать мудрости, естественно, я бы считал необходимым затронуть тему духовного образования, которая, по иронии судьбы, стала такой же спорной, как и эмоциональное образование. Но эта полемика возникла от постановки нелепой альтернативы между светским образованием, свободным от господства воззрений той или иной церкви, и религиозным, передающим людям основы их национальной культуры.

К счастью, возможно духовное обучение людей и без поддержки какой-либо религии — можно учить, заботясь о глубоком аспекте ума — собственно сознании. И когда мы становимся вне религии, подразумевающей догмы или нормы поведения, мы можем вернуться к фундаментальному началу всех религий, самому духу. Человек может добраться до сути этого познания духа ради духа, которое мы называем мудростью, через сочетание упражнений на самопознание с практиками медитации, направленными на взращивание бесстрастности и внутреннего покоя, которые могут быть описаны без ссылки на какой-либо религиозный контекст. Я позволяю себе это утверждать, потому что после сорока лет совместных поисков в психодуховной работе с группами у меня не остаётся сомнений, что большинство моих учеников добились прогресса на пути психологического познания и в то же время углубили свой созерцательный опыт — их работа была оценена сотрудниками университетов Барселоны и Лондона, хотя их признание — лишь бледная тень благодарности самих участников.

Говорят, что есть множество путей, но властвующий в нашей культуре дух не дал нам до сих пор создать общую методику саморазвития с применением интегративной медитации, которая помогла бы взращиванию педагогов, и здесь я лишь скажу, что у меня нет никаких сомнений в её эффективности, просто потому, что я предлагаю нечто подобное педагогам и терапевтам, обучающимся по моей программе из года в год. И так же, как я говорю, что не нужно использовать обычную психотерапию в школе, поскольку важно само понимание терапевтического процесса, я настаиваю, что не нужно привносить в школу ни одну из религии, которые являются лишь социально-политическими феноменами, производными мудрости патриархального мира, и как бы они ни пытались присвоить себе духовную жизнь сообщества, нам уже пора перейти к самой сути — духовному образованию, которое начиналось бы с ознакомления с мыслями мудрецов разных культур (не исключая и сказки), потом углублялось трансформирующим самопознанием и завершалось бы практикой тишины и бесстрастного покоя.

Я уже говорил о самопознании и рекомендовал снова слушать голоса религиозных гениев человечества, в следующей главе я хочу объяснить потенциал медитации в контексте будущего образования. Но предварительно мне кажется важным объяснить, как монополия науки в наше время вмешалась не только в традиционную религиозную веру, но и в использование наших интуитивных способностей, необходимых для понимания человеческой жизни.

Когда в 1960-е годы открыли, что у медитирующих людей увеличивается доля альфа-волн на энцефалограмме (вскоре после этого была исследована также связь состояний транса с тета-волнами), это привлекло к себе внимание научной общественности, но мне показалось нелепым, что авторитет энцефалограммы засчитывается настолько выше уровня сознания, особенно принимая во внимание тот факт, что измерение состояния человека по суммарной электрической активности мозга дает очень высокую погрешность. Это все равно что пытаться изучать жизнь города по огням, которые он зажигает в течение часа одной ночи.

Потом стали смотреть более детально: например, связь между двумя полушариями головного мозга; были открыты и другие способы исследований, как, например, ядерный магнитный резонанс. Было показано, что счастье связано больше с активностью левого полушария, чем правого, и меньше — с активностью миндалевидного тела… Но мне никогда не казались эти вещи важными для науки или же для медитации. Они представляют собой дополнения к потоку научных знаний, но не всякое увеличение потока научных знаний является важным вкладом в науку как науку.

Вопрос о том, насколько важна медитация для науки, заставляет меня спрашивать себя, какой урок могла бы получить наука от сближения с медитацией в отношении подхода.

И мне кажется важным, что как способность приобретать знания, так у нас есть интуиция; и так же, как мы можем исследовать сознание с помощью науки, то есть интеллектуально, мы можем изучать сознание сознанием, используя феноменологический метод, эмпирически.

Для науки в целом субъективный опыт не был значимым, как и интуиция, за исключением источника великих индуктивных умозаключений. Дедукция очень проста, индукция очень сложна, и для неё нужна интуиция.

Недавно толстая книга психолингвиста Стивена Пинкера о разуме сильно привлекла моё внимание. Убедившись, что в ней много очень ценной информации, я решил поискать по оглавлению, что там говорится о сознании, и обнаружил всего две или три страницы на эту тему — в такой толстой и важной книге по психологии. Однако я нашёл на этих страницах несколько правильных идей: например, у орлов очень хорошее зрение, позволяющее им видеть с большого расстояния, что творится на земле, и находить свою добычу, вплоть до насекомых, но слух во время охоты они не используют. И Пинкер проводит следующую аналогию: «У людей хорошо развито интеллектуальное зрение, но не используется слух, чтобы понимать сознание». И мне понравилось это наблюдение, скромно признающее границы науки.

Только часто случается, что люди из научного мира считают, что мы немного потеряем, если отбросим то, что разум не может выразить. А люди интуитивные, наоборот, чувствуют, что учёные как раз многое теряют, ибо тот, у кого пробужден интуитивный способ восприятия жизни, или чувство внутренней обусловленности, когда он открыт дороге опыта, может приблизиться к зрелости, ведущей к мудрости и полноценной жизни.

Ученым полноценная жизнь не всегда дается. Даже когда они хотят сформулировать свои идеи об этических, эстетических или религиозных вопросах, они всегда напоминают второсортных мыслителей, выдающих сомнительные истины — может быть, правильные, а может быть, и нет… Кому-то высказывания Канта об эстетике могут показаться немного нелепыми. Или суждения Гегеля. Самые великие философы произносят банальности. В отличие от них изречения святых, побуждаемые любовью, или великих творцов — это мы ценим как первоисточник. То, что говорит Бетховен об эстетике, мы считаем авторитетным мнением, потому что оно идет от «компетентного органа»: гений, создавший музыку, понимает её.

Поэтому, мне кажется, науке ради истины придется расстаться с «наукообразием». Я называю так высокомерие, которое исторически возникло в науке, когда произошел знаменитый раскол с верой, что у нас ассоциируется с эпохой Просвещения — веком Канта и Вольтера. Когда с помощью ясного ума здравомыслящих людей были свергнуты короли и поставлены под сомнение, как никогда раньше, границы церковной власти, рациональное мышление почувствовало себя освобождённым. Но единственным способом, которым разум смог одержать победу над доводами веры (доводами, окутанными церковным авторитаризмом), было развитие соответствующего авторитаризма на противоположном полюсе, и таким образом, религиозный догматизм был побежден доктринерством разума тех, кто верит только в разум.

На заднем плане догматизма находится власть, та же самая патриархальная власть. Кажется, что весь мир стал пленником преобладающей линии поведения, ставшей пороком, от которого не могут спастись ни отдельные личности, ни культуры. «Вот это правда», — говорят одни, а другие отвечают: «Нет, вот это правда». — «Я прав». — «Нет, я прав». У нас очень мало способности к синтезу и мало понимания, что, может быть, было бы полезным, как и очевидным, что как у нас есть правое и левое полушарие, так у нас есть разум и интуиция, и не надо противопоставлять их, считая, что одно прямиком ведет к правде, а другое — наоборот. Не будет ли более дальновидной идея, что большие полушария нашего мозга обрабатывают информацию о нашей внутренней жизни и окружающей среде немного разными способами, подобно тому, как наши глаза видят предметы немного под разными углами, тем самым позволяя нам видеть объемную картину? Многие люди, наверняка, могли мыслить так — лучшие ученые: Шредингер, Уильям Джемс…

Уильям Джемс верил в самые, казалось бы, сумасшедшие вещи, потому что был прагматиком… Он не отдавал предпочтения той или иной научной истине в смысле соответствия между утверждением и устройством вещей: для него было важнее, что правда, — это то, что работает. И его прагматизм в том и состоял: если работает вера в то, что есть более развитый мир за пределами нашего, нам стоит принять эту идею, чтобы развиваться.

Но хотя великие ученые часто были открытыми людьми, проявляющими любознательность и рвение к знаниям, чей ум не был замутнен специальными догмами, в науке, учитывая её престиж в современной культуре, появился какой-то нарост — надменность разума по отношению ко всему предполагаемо иррациональному, что считается недостойным науки и с фанатизмом отвергается патриархальной властью. И поэтому в нашей атеистической культуре нельзя использовать такие слова, как дух или любовь, это в академическом мире считается дурным тоном. А когда в языке нет места очень важным для жизни вещам, жизнь сужается, а язык ставится элементом репрессии.

Я думаю, что авторитет знаний очень помог когда-то, в прежние времена, освободиться от гнёта церкви и бороться за свободу мысли, но в данный момент наука сама сделалась догмой, подразумевающей, что только научное истинно, и только на сведения авторитетных ученых стоит обращать внимание.

В конце моего обучения медицине я захотел написать дипломную работу по иннервации эпифиза, чтобы понять, какие физиологические проявления могли бы соответствовать анатомическим нарушениям, и обратился на тот момент к знаменитому ученому, чтобы он разрешил мне работать в его лаборатории под его руководством. Однако он постарался убедить меня, что мне следует заниматься совсем не тем, чем я хотел, а посоветовал мне изучать отдельные нервные волокна в одном из ганглиев таракана. Представьте, я мог бы провести десятки лет, занимаясь нейрофизиологией таракана, делая, как и тот ученый, открытие за открытием, но я не жалею, что пошел другим путем.

В науке есть тенденция «не претендовать на слишком сложные вещи», «не искать ключ там, где темно, а предлагать поиск под фонарем, то есть при свете интеллекта».

Мне кажется, что сегодня мы переживаем поздний, но устаревший всплеск просветительского образа мыслей. Эту вольтеровскую ментальность эпохи Просвещения, столь важную в своё время, с тех пор подвергали сомнению романтики, экзистенциалисты, структуралисты и постструктуралисты, но сегодня она одержала победу в мире политики и экономики, возлагающем самые большие надежды на науку и технологии, в результате чего рушатся культуры, исчезают с лица земли целые народы, изменяются ценности… Не стоит даже говорить: что-то не в порядке в этой однобокости научно-технического подхода.

Я уверен, что в подобную эпоху катаклизмов и землетрясений ветхозаветные пророки призвали бы свой народ проверить соответствие своих поступков божественной воле. Но мы-то теперь не верим ни в пророков, ни в Бога (курсивом, потому что это слово столько раз произносили всуе, что давным-давно потеряли его ценность), и, может, пора уже взывать не к Богу, а к чему-то, что заставило бы нас мыслить шире, — например, к Дао.

Дао — это китайский термин, который переводится двумя способами: «природа» и «путь», и в последнее время понятие Дао входит в психотерапию через концепцию саморегуляции организма. Иисус говорил: «Я есмь путь и истина и жизнь», но думаю, что перед китайской аудиторией он сказал бы: «Я есмь Дао», потому что тот, кто входит в Дао, уже не имеет индивидуального существования, ведь Дао живет через него.

В нашей обычной перспективе мы забываем, что мы — проводники жизни, что мы часть более значительного существования, сравнимые с порослью космического древа. Может быть, мы знали это, пока были эмбрионами, но в нашем теперешнем состоянии мы больше похожи на муху из басни, которая говорит: «Мы пахали», как только садится на рог быка. И как муха была уверена в себе, так и мы считаем себя хозяевами и действующей силой нашей жизни, хотя жизнь происходит независимо от наших планов, а мы гораздо более автоматизированы, чем думаем. Дао — это не Я. Это жизнь. Или сердце жизни, суть жизни.

Но как говорят, мир происходит из Дао, который делится на Инь и Ян, из которых происходят тысячи вещей, и мир идет к Дао и никогда от него не отделяется, и в нашем современном мире начинает развиваться понятие буддистского состояния, мир заряжается энергией пробуждения, рассматривающей возможность того, что основной реальностью является сознание. Потому что даже в физике наблюдаемый феномен неотделим от наблюдателя, а в отсутствие наблюдателя реальность оборачивается великой загадкой. Состояние объекта микромира описывает волновая функция, которая связана с вероятностью его обнаружения и не относится к объектам материальной среды. Вот почему многие ученые заинтересовались медитацией и познакомились через неё с буддизмом. К человеку, входящему в буддистскую культуру, со временем приходит убеждение, что буддистское отношение к жизни является наивысшей целью. И это могло бы постепенно стереть фанатичный варварский дух, которым пропитана наука, являющийся пережитком прошлой патриархальной культуры.

Такое влияние имело бы последствия для культуры, а не только для жизни ученых (чей разум мог бы обогатиться интересом не только к знаниям, но и к мудрости). Потому что наша культура по-прежнему разделена на два лагеря, и нас воспитывают, заставляя выбирать, как в детстве, кого мы больше любим — папу или маму, разум или интуицию, рационализм или экспериментализм…

В психологии процветает экспериментализм: великие психологические открытия имеют эти корни: скажем, открытия Фрейда родились «на кушетке», а не усилиями абстрактной мысли.

В таких сферах, как эта, начинают доверять опыту и интуиции, и мы были бы более полноценными человеческими существами, если бы достигли всего достоинства нашей природы, не делая выбор между интуицией и наукой, то есть между левым и правым полушарием мозга, и не соглашаясь стать заложниками уже устаревшей и обедняющей нас дихотомии.

Поэтому было бы лучше, если бы образование снова заинтересовалось гуманитарными предметами и таким образом начало развивать интуитивные навыки, которые лежат в основе постижения мудрости: так, например, раздвижение рамок свободы привело бы к росту сострадания, а больший интерес к самопознанию — к возрастанию любви.