СКОЛЬКО СТОИТ РЯБЧИК?

В тот день Александр Григорьевич не принимал никого. Ни чужих, ни своих. Несмотря на запрет, один из начальников цехов попробовал открыть закрытую дверь.

— У меня срочное дело.

— Отложите, — сказала секретарша, — Александру Григорьевичу сегодня не до ваших дел.

— Что, опять Акбар?

— Опять.

Начальник цеха с досады плюнул и ушел, поминая недобрым словом Акбара. А сам Акбар даже не знал, что на его голову в этот день сыплются проклятия. Да и откуда ему было знать? Акбар — это симпатичный, но дурашливый пес. Ему всего-навсего четыре месяца от роду. Вчера по молодости лет Акбар сделал глупость — проглотил жука, и ночью у него начались желудочные колики. Будь Акбар обыкновенным щенком, колики через день-другой прекратились бы сами собой. Но Акбар, увы, принадлежал директору завода, и директор поднял заурядный щенячий недуг до степени чрезвычайного происшествия. Директор нервничал сам и нервировал сотрудников заводоуправления, ветеринарных врачей, членов своей семьи. Домашние обязаны были каждый час звонить ему на завод, информировать о ходе лечения.

— Акбару прописано слабительное, — шепотом докладывалось на ухо директору в самый разгар диспетчерского совещания.

— Акбару сделан согревающий компресс, — слышал директор шепот по телефону, когда отправлялся с обходом по цехам.

В тот день, когда был проглочен злополучный жук, директор завода собственноручно составил и направил в заводскую столовую меню для своей собаки. На первое — габер-суп, на второе — телячий хрящик.

Весь город потешался над собачьими увлечениями Александра Григорьевича. А эти увлечения были у него не единственными. Немало хлопот окружающим доставляли охотничьи причуды директора. Обычно дня за два до тяги на заводе поднималась суматоха. Работы хватало всем: один лил дробь, другой смазывал салом болотные сапоги, третий коптил сосиски, четвертый разливал по флягам охотничьи настойки. Сборы шли основательные. Шутка ли, директор собирался охотиться на Убинском озере, а это в трехстах километрах от завода! Обычно директор уезжал на охоту в субботу, а в пятницу отправлялись вперед егеря и квартирьеры. Первые выследить для Александра Григорьевича дичь, вторые — позаботиться о его ночлеге. Вслед за квартирьерами на озеро откомандировывалась легковая машина. Сам же охотник отправлялся бить уток в скором поезде. Он ехал со всеми удобствами, в мягком вагоне. Ночью лег спать, а утром уже на месте. От станции до озера несколько километров. Их, конечно, можно бы на зорьке пройти своим ходом, но Александру Григорьевичу ходить пешком мешает спесь. Ему хочется подъехать к уткам солидно, как подобает человеку его ранга. Поэтому он и распорядился подать себе «Победу» за триста километров от завода.

Но вот наконец и озеро. Весело потрескивает костерок, заботливо разведенный квартирьерами. Из ягдташей извлекаются наружу копчености, раскупориваются фляги. Сначала одна, затем другая. В голове начинает шуметь. И тогда егеря берут именитого охотника под руки и ведут его к зарослям. Дичь, оказывается, уже выслежена, и директору остается только выстрелить. Александр Григорьевич лично нажимает курок, и ему приносят убитого селезня. На радостях устраивается привал. Разжигается новый костерок, откупоривается еще одна фляга, после которой Александр Григорьевич подает команду:

— На рябчиков!

Александр Григорьевич решает бить рябчиков прямо с машины. Шофер протестует. Но что значит протест шофера для вошедшего в раж охотника? Александр Григорьевич ссаживает шофера и сам садится за руль. Он гонит машину, не глядя на ямы и кочки. Охота оканчивается аварией. Директору ничего, а машина разбита. Егеря снова берут Александра Григорьевича под руки и приводят его на станцию. Они сажают нашкодившего охотника в обратный поезд, а сами остаются с шофером караулить разбитую машину. Через день за этой машиной отправляется с завода грузовик. Дорога на Убинское озеро тяжелая, и грузовик, расплавив подшипники, не доходит до места аварии. И тогда директор откомандировывает к месту своей охоты на тягаче спасательную экспедицию из слесарей, грузчиков и механиков, чтобы доставить в город останки двух застрявших машин. Трудно даже подсчитать, во сколько обходится заводу каждый рябчик, убитый директором.

Александр Григорьевич не только охотник, но и рыбак. А свои выезды на рыбалку директор обставляет с не меньшей торжественностью. Сначала отправляются разведчики искать места, где идет клев. Вслед за ними едут квартирьеры с копченостями и фляжками. Затем следует сам рыбак, а за рыбаком на специальной платформе везут лодку. Это на всякий случай. А вдруг Александр Григорьевич выразит желание покататься по озеру?

Директора завода не раз вызывали в партийный комитет, предупреждали, просили угомониться. А директор на эти просьбы — ноль внимания. Лишь только дело близится к субботе, он снова отправляет егерей и квартирьеров в дальние экспедиции.

Александр Григорьевич Лагутин учился в советской школе, в советском вузе, а вот поди ж ты, повадки у этого любителя охотничьих экспедиций и автора-составителя собачьих меню какого-то одичавшего барина. Кстати о собаке. Когда Акбар подрос, Александр Григорьевич распорядился дважды на день подавать ему из заводского гаража машину. Утром Акбар ездил на прогулку в Буринскую рощу, а после обеда отправлялся в директорском лимузине на свидание к гончей Зойке, роману с которой всячески покровительствовал Александр Григорьевич.

— Вези, — говорит директор шоферу, — пусть Акбар обнюхается, обменяется с любимой дружеским лаем.

Говорят, Лагутин — жертва охотничьих увлечений. Увы! Это не увлечение, а скорее перерождение,

1953

 

СО СПИЧКОЙ ВОКРУГ СОЛНЦА

По всей территории огромного гаража гулко разнесся голос диспетчера:

— Петров!

— Здесь.

Диспетчер машинально выписывает мне путевой лист и говорит:

— Будешь работать сегодня на «Живописной фабрике».

— Есть!

Теперь бы только выехать из гаража. Но у ворот стоит контролер. Он видит сквозь стекло кабины незнакомого человека и подымает руку. Мне делается не по себе. А вдруг бдительный страж возьмется за проверку документов, и так хорошо начавшийся рейс закончится разоблачением. Но бдительность вахтера не идет так далеко.

— Вижу, вижу, стажер! — говорит он и дружески машет рукой. — В добрый путь!

Сегодня я и в самом деле выступаю в роли шофера-стажера. А шофер-наставник, то есть настоящий шофер Петров, сидит в кабине рядом со мной, за рулем. От гаража на Сухаревке до «Живописной фабрики» всего пять километров. Несколько минут езды, и мы останавливаемся у цеха рекламных стендов. К нам в машину грузят художественную продукцию фабрики в образе милой, славной девушки, по возрасту школьницы-десятиклассницы. Местные живописцы заставили эту школьницу поднять в рекламных целях наполненный шампанским бокал и лихо заявить во всеуслышание: «Я пью только шампанское!»

Вслед за первой к нам в машину погрузили еще дюжину десятиклассниц все с тем же застывшим криком на устах: «Я пью только шампанское!»

Ни шоферу-наставнику, ни шоферу-стажеру не полагалось входить в обсуждение достоинств и недостатков художественной продукции «Живописной фабрики».

Посему мой наставник только сплюнул и, включив газ, отправился украшать торцы московских домов рекламным браком.

На следующий день мы получили путевой лист уже не на «Живописную фабрику», а в строительно-монтажное управление.

Несколько взмахов стрелы подъемного крана — и мы мчимся по шоссе к дому-новостройке с тяжелыми бетонными плитами.

— Вира помалу! — кричит сверху бригадир, и плиты одна за другой поднимаются на третий этаж, чтобы лечь там полом в чьей-то будущей квартире.

Наша машина совершает по шоссе регулярные рейсы. На склад и обратно. Хотя смена у нас нелегкая, и шоферу-наставнику и шоферу-стажеру радостно оттого, что они оба участвуют в большом и веселом строительстве столицы.

— Дай, боже, чтобы так каждый день, — говорит Петров.

Но боже не внемлет нашей просьбе. На следующий день диспетчер посылает машину Петрова в распоряжение нового клиента. Не СМУ, а отдела снабжения Светокомбината.

Мы приезжаем на комбинат, но вместо того, чтобы сразу стать под погрузку, машина останавливается у закрытых ворот фабрики и ждет, когда появится работник отдела снабжения. Мой напарник привык к таким ожиданиям, и у него в кабине лежит про запас пухлый том какого-то романа. Чтение продолжается с восьми до двенадцати. Наконец в полдень к нашей машине подходит басовитый молодой человек.

— Едем!

— А где груз?

— Под мышкой.

Молодой человек говорит и показывает на три буквы «О», сделанные из стеклянных трубочек. Веса в каждой букве не больше килограмма, и тем не менее из-за этого самого килограмма наша четырехтонная машина пересекает чуть ли не весь город. Сначала Петров везет нас в сторону Таганской площади, чтобы дать возможность молодому человеку сменить на неоновой вывеске магазина «Молоко» вышедшую из строя букву «О». Затем машина спускается к центру, и молодой человек меняет во втором магазине «Молоко» вторую букву «О». И наконец где-то в районе Калужской площади мы останавливаемся еще у одного магазина «Молоко», меняем еще одно «О» и возвращаемся обратно. До конца смены два часа, а на горизонте ни новых молодых людей, ни новых «О».

— Теперь придется позагорать, — говорит шофер-наставник и углубляется в свою книгу.

А шофер-стажер еще на что-то надеется и бежит в отдел снабжения. Но увы! В стеклянном алфавите Светокомбината на сегодня исправных буквиц больше нет, и наша машина оказывается на вынужденном приколе.

— Ну и клиент, черт бы побрал его! Сколько же мы заработаем сегодня?

— Рубль семьдесят, — говорит Петров.

— Всего! Но зато вчера…

— А вчера мы заработали еще меньше — всего полтора рубля.

— Как полтора? Вчера же мы сделали десять рейсов и перевезли тридцать пять тонн груза…

Оказывается, при той системе оплаты, которая существовала в некоторых автохозяйствах Москвы, перевезенные тонны решающего значения не имеют. Главное здесь километры. «Плечи» наших вчерашних прогонов были узкими. От склада до новостройки всего два километра, в результате за десять рейсов мы сделали только сорок километров. А вот сегодня наша четырехтонка проездила с тремя «О» пятьдесят, поэтому мы и заработали сегодня больше. Абсурд, а не система оплаты. Может быть, для учета работы такси такой подсчет и логичен, но ведь мой наставник работал не на такси, а на грузовой машине.

Полтора рубля за смену! А директор Белов гарантировал мне пятерку, только приступай к работе.

— У нас среднемесячная по гаражу — полторы сотни, — говорил он.

— Насчет среднемесячной он не соврал, — сказал Петров. — Только эта средняя получается не от честной работы, а от накрутки.

Петров сунул спичку под щиток приборов, и спидометр тут же на моих глазах начал с непостижимой быстротой отсчитывать километры. Пятьдесят… семьдесят пять… сто… сто пятьдесят… двести…

— Теперь хватит, — сказал наставник.

— Как, вы и вчера крутили спидометр?

— И вчера и позавчера.

Шофер Петров накручивал спидометр не один, а с помощниками. Пока мы стояли у ворот комбината на приколе, предупредительные снабженцы записали нам в путевку две ездки в село Запрудню. А вчера Петрову были приписаны две мифические ездки в Пушкино, позавчера — в Подольск. Мы перевезли три буквы «О», а плановики автобазы написали: «Сделано три рейса». Затем три было умножено на четыре (машина-то четырехтонная), в результате у Петрова получился приличным не только километраж, но и тоннаж. Снабженцы ставили свои подписи под липой не только из доброго отношения к шоферам. Попробовали бы работники СМУ не написать нам вчера в справке «сделано двести километров», гараж не дал бы им в следующий раз машины.

— Вы не умеете правильно использовать грузовой транспорт.

И вот мы с липовой справкой возвращаемся вечером домой. У ворот гаража каждую машину встречает контролер. Он смотрит на спидометр, спрашивает:

— Сколько горючего осталось в баке?

— Три литра, — говорит наставник.

И говорит неправду. При двух поездках в Пушкино бак у нас должен быть пустым, а там больше ста литров бензина. Контролеру нужно только сунуть в бак щуп, и мы будем разоблачены. Но контролер знающе улыбается нам и пишет в путевке столько, сколько назвал ему Петров. Петров рулит машину к бензоколонке.

— Поля выручит, сбалансирует бензин.

А Поля как увидела нас, так замахала руками:

— Не могу, не просите. Я уже сбалансировала сегодня полторы тонны.

Поля — честная, добропорядочная женщина. Ей жалко горючее. Поля думает: «Пусть шоферы сливают остатки лучше в государственные баки, чем в канализацию». Но перебарщивать с этим тоже нельзя. А что, если ОБХСС устроит замер в баках, ее же отдадут под суд!

Мой наставник поворачивает машину на мойку, а я все еще не знаю, куда он денет излишки. Другие шоферы продают бензин владельцам частных машин по цене в три раза меньше государственной. Петров не занимается торговлей. Он обычно отвозит излишки на одну из московских окраин и сливает их в овраг неподалеку от местной пожарной команды. Почему именно здесь?

— Бензин — штука горючая, — объясняет Петров. — Если мои остатки воспламенятся, то пожарные рядом, быстро затушат.

Петров понимает, что поступает варварски, преступно. Он не раз просил свою дирекцию разрешить Поле забирать у шоферов все остатки. Директор притворяется удивленным:

— Остатки, а откуда они у вас?

В гараже все хорошо знают откуда. И тем не менее играют друг с другом в прятки: шоферы — со спидометром, клиенты — с шоферами, администрация гаража — с клиентами. Петрову в конце концов надоела эта игра, и он написал в редакцию «Правды» письмо.

«Помогите. Я не хочу больше жульничать: подкручивать спидометр, сливать в овраг бензин. Но у меня жена, дети, я должен иметь гарантированный среднемесячный заработок. Научите, что делать?»

Мы показали письмо Петрова работникам городского управления ОБХСС, и те нам сказали:

— Петров пишет правду. Этому безобразию давно нужно положить конец.

— Каким образом?

— Заменить покилометровые нормы новыми.

И ведь такие нормы уже есть. Они давно утверждены правительством, а руководители автохозяйств их игнорируют. Почему?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, фельетонист превратился по совету шофера Петрова на время в шофера-стажера. И вот, поездив неделю с шофером-наставником, шофер-стажер приходит для откровенной беседы к директору гаража Белову.

— Да, подкрутка — это зло, — соглашается директор, — положить конец этому злу могут только новые нормы. Я уже писал об этом, сигнализировал.

— А зачем директору писать, сигнализировать? Возьмите и введите новые нормы в действие.

— Да, но… — мнется Белов.

И тут выясняется, что администрация гаража только на словах за новые нормы, а на деле она предпочитает ездить «на липе». Почему? Да потому, что это выгодней. Чем больше накручивается на спидометр километров, тем выше процент прогрессивки административно-технических работников. Судя по отметкам в путевых листах, грузовые машины гаражей Автодормехбазы совершили в прошлом году полный кругооборот вокруг солнца, и не на космических ракетах, а только с помощью обычной спички, сунутой под щиток спидометра. Грузовые машины кружат во вселенной не только с тремя неоновыми буквицами, но и с прошлогодним снегом и с прошлогодней водой.

Кстати, этой воды, по тем же среднепотолочным данным, вылито за прошлое лето поливальными машинами Автодормехбазы на московские улицы больше, чем протекло ее мимо стен столицы по Москве-реке за два последних года.

В том же прошлом году Автодормехбаза сделала еще один рекордный кругооборот, премировав десять раз подряд каждого административно-технического работника своего большого автохозяйства — от дежурного диспетчера Поли до директора Белова.

— Теперь вам понятно, где зарыта собака? — спросил шофер-наставник шофера-стажера и добавил: — Только у меня к вам просьба. Вы писать про наши дела пишите, а мою настоящую фамилию не указывайте, Мне тогда в этом гараже больше не работать.

1959

 

ФЕОДАЛ

Летом прошлого года, колеся по южным районам Украины, я оказался в Карцеве. Дом приезжих был закрыт по случаю капитального ремонта, поэтому мне волей-неволей пришлось отправиться с чемоданом в райком комсомола.

— Вы на уборочную? — спросил секретарь.

— Так точно.

— Это хорошо. Урожай у нас богатый. И насчет ночлега не беспокойтесь. Обеспечим. У нашего учстата большая квартира.

Я не любил останавливаться в командировках на частных квартирах, поэтому, показав на райкомовский диван, сказал секретарю:

— Разрешите остаться здесь?

— Зря отказываетесь, — сказал секретарь. — Здесь жестко и неудобно. Кроме того, будет неплохо, если вы поближе познакомитесь с нашей Наденькой и как следует проберете ее.

— За что?

— За отсталость во взглядах. По паспорту Наденьке двадцать лет, а по образу мыслей — это давно прошедшее время. Работает она, как департаментский чиновник: от сих до сих. В девять приходит, в шесть уходит.

— Она всегда работала так?

— Прежде Надя была другим человеком. Пела в хоркружке, стометровку бегала за тринадцать с половиной секунд. А сейчас ни о чем, кроме домашнего хозяйства, и думать не желает. И откуда взялась такая метаморфоза? Муж у нее — активист, танцор, весельчак. Ну что там говорить — душа общества! Мы его недавно председателем районного комитета физкультуры выдвинули.

В этом месте стенные часы в кабинете секретаря заворчали, заохали и гулко отбили шесть часов. И вместе с последним ударом из дверей райкома вышла на улицу высокая белокурая женщина.

— Она, — сказал секретарь и, открыв окно, крикнул: — Наденька, на минуточку!

Надя подошла.

— Вы не могли бы приютить у себя на два-три дня вот этого товарища?

По-видимому, секретарь райкома не раз обращался к своему учстату с такой просьбой, поэтому учстат не удивился и сказал:

— Да, конечно.

Так я познакомился с Наденькой и сразу же подвел ее. Пока я прощался с секретарем и договаривался с ним о завтрашней поездке в колхоз, прошло минут двадцать, а эти минуты имели, оказывается, весьма немаловажное значение в семейной жизни учетного работника райкома комсомола. За это время Наде нужно было дойти до дома, накрыть на стол и разогреть обед, чтобы ее супруг, явившись с работы, мог без задержки приняться за еду.

Я выбил Наденьку из расписания. В этот день первым явился домой муж. Стол оказался ненакрытым. Муж подождал пять минут, десять. Наденьки все не было. Вместо того чтобы пойти на кухню и разжечь керосинку, Виктор Жильцов трагически опустился на диван и стал безнадежно смотреть в верхний угол комнаты. Прошло еще пять минут. Наденьки все не было, безнадежность не рассеивалась, и «душа общества», обреченно махнув рукой, лег на диван лицом к стенке. Ему казалось, что со времени его прихода домой прошло не пятнадцать минут, а пятнадцать суток, что голод сделал уже свое страшное дело и он, Виктор Жильцов, доживает теперь свой последний час. От этих мрачных мыслей ему стало жаль самого себя, молодого, веселого, которому приходится погибать из-за легкомысленного отношения жены к своим семейным обязанностям.

А жена в это время, подстегиваемая угрызениями совести, поднималась уже на крыльцо своего дома.

— Он у меня такой беспомощный, — сказала она и неожиданно замолчала.

Из дальней комнаты послышался тихий, приглушенный стон:

— Умираю…

— Кто умирает? — испуганно спросила Наденька.

— Это я, Виктор Жильцов, умираю, — послышалось в ответ.

Наденька побежала в дальнюю комнату и остановилась около дивана.

— Что с тобой, милый? — спросила она.

Мне тоже стало страшно за жизнь председателя районного комитета физкультуры. Я бросил чемодан в передней и побежал за Наденькой, чтобы быть чем-нибудь полезным ей.

— Где у вас вода?

Но вода оказалась ненужной. Услышав в комнате чужой мужской голос, умирающий перестал стонать и быстро вскочил на ноги. Виктор Жильцов не рассчитывал на присутствие посторонних, поэтому ему было очень неловко. Он растерянно посмотрел на меня, не зная, с чего начать разговор. На выручку пришла Наденька.

— Знакомься, — сказала она мужу и представила ему некстати забредшего гостя.

Виктор закашлял, затем вытащил из кармана портсигар и протянул его мне:

— Курите.

Пока мы закуривали, Наденька успела разжечь керосинку и разогреть обед. В половине седьмого Виктор Жильцов занял место за столом и взялся за ложку. С опозданием на двадцать минут жизнь в этом доме вошла в свою обычную колею. Борщ супруги ели молча. После борща муж задал жене первый вопрос:

— А как моя белая рубашка?

— Уже выстирана, после обеда я выглажу ее.

Виктор нахмурился, затем не выдержал и сказал:

— Ты же знала, Наденька, сегодня в клубе лекторий.

Наденька отодвинула тарелку с недоеденной котлетой и ушла на кухню разогревать утюг. Виктору стало неудобно, и, для того чтобы оправдаться, он сказал:

— Женщина она неглупая, а вот простых вещей не понимает. По четвергам в лекторий собирается весь город. Там и райкомовцы и работники райисполкома, и мне нельзя идти туда не в свежевыутюженной рубашке.

Но эти оправдания не прибавили мне аппетита. Есть почему-то уже не хотелось. Когда Виктор закончил все счеты со вторым и третьим блюдами, белая рубашка оказалась уже выглаженной. Виктор бережно забрал её из рук супруги и ушел в соседнюю комнату переодеваться. Наденька снова пододвинула к себе тарелку. Но котлета уже остыла, да и сидеть одной за столом было не очень-то уютно, поэтому Надя заканчивала еду без всякого удовольствия,

Между тем акт переодевания в соседней комнате подошел к концу. До начала лекции у мужа осталось пять резервных минут, и муж решил посвятить эти минуты жене. Он чуть приоткрыл дверь и громко шепнул из соседней комнаты:

— Я люблю тебя, Наденька!

Затем он сделал паузу и прошептал то же самое вторично. Наденька смущенно смотрела на меня и молча расцветала от счастья. Она, по-видимому, не читала кое-каких рассказов Чехова и поэтому не знала, что такой спектакль уже разыгрывался когда-то для другой.

— Я люблю тебя, Наденька!

Бедная Наденька, она искренне верила, что эту ласковую фразу сочинил ее Витенька для нее одной, и из-за этой фразы она быстро забыла о только что доставленной ей неприятности.

Но вот подошли к концу пять резервных минут, дверь в столовую приоткрылась, в дверях показался красивый, благоухающий Виктор и сказал:

— Я приду в одиннадцать, прощай.

Хлопнула дверь парадного.

— А вы разве не пойдете в лекторий? — спросил я Наденьку.

— Я пойду, но позже, — ответила Надя и стала торопливо убирать со стола.

Но позже Наде не удалось пойти в клуб. Весь вечер она возилась по хозяйству. Штопала, гладила, готовила на завтра обед. Когда Виктор Жильцов пришел в одиннадцать часов из клуба, его жена только-только успела закончить работу по дому.

— А ты зря не была в клубе, — сказал он. — Лектор приехал из области знающий, да и ребята из райкома спрашивали про тебя.

Выпив на ночь стакан молока, и закусив его куском пирога, Виктор поцеловал жену в лоб и сказал:

— Смотри, Наденька, отстанешь ты от жизни.

Утром следующего дня, когда муж встал и оделся, Надя уже ушла на работу. Председатель районного комитета физкультуры сел за завтрак, заботливо приготовленный ему женой. Он лениво ковырнул вилкой в тарелке и сказал:

— Моя мать готовила запеканку не так. Ту с пальцами можно было съесть.

— Ваша мать была раза в три старше и опытнее, — сказал я.

— Дело не в возрасте. Не тому учат девчат в наших десятилетках. Алгебра, физика… — иронизировал Виктор. — А им надо читать лекции по домоводству и кулинарии.

— Э… молодой человек, а вы, оказывается, феодал!

— Ну, вот уже и ярлычок привешен, — обиделся мой хозяин и вышел в переднюю.

Но не прошло и минуты, как он, обозленный, влетел обратно в комнату:

— Вот вы заступаетесь за нее, а она, изволите видеть, даже калоши не вымыла!

— Кому, вам или себе?

Виктор смутился, но ненадолго:

— Пусть моет не сама, но организовать это дело — ее обязанность. Мне же некогда. Я спешу на работу.

— А она разве не спешит?

— Вот я и говорю, раз она тоже спешит, пусть встанет на час раньше и проявит хоть какую-нибудь заботу о муже.

— На час?

— Что же тут удивительного? Моя мать вставала раньше меня не на час, а на два.

Мне хотелось схватиться с этим барчуком напрямую, но я сдержался и сказал:

— Зря вы расстраиваетесь из-за всякой мелочи.

— Домашний уют не мелочь! — вскипел Виктор. — Я в день по двадцать человек принимаю. Меня нельзя раздражать пустяками. А ей хоть бы что. Она знай нервирует!..

— На такую жену, как Надя, грех жаловаться. Она из-за вас отказалась от всего: и от подруг, и от спорта, и от пения.

— Пусть поет, я не запрещаю.

— Но вы и не помогаете ей! Для того чтобы жена пела, она должна видеть в муже не повелителя, а товарища.

— Это вы, собственно, о чем?

— Да хотя бы о тех же самых калошах. Возьмите и помойте их. И не только себе, но и ей тоже. Попробуйте хоть раз подмести комнату, принести воды из колодца.

— Ну нет, увольте! Я с ведрами ни за что не выйду на улицу.

— Почему?

— Это может унизить мое мужское достоинство.

— Да разве в этом мужское достоинство?

— О, вы не знаете, какое на нашем дворе отсталое общественное мнение!

Разговор с председателем районного комитета физкультуры оставил весьма неприятный осадок, и, хотя два следующих дня я провел в колхозах и набрался новых впечатлений, образ бедной Наденьки нет-нет да и возникал перед моими глазами. Наконец я не выдержал и сказал секретарю райкома комсомола:

— Знаете, а мне совсем не нравится этот самый «душа общества».

— Почему?

— Взгляды у него отсталые.

— Ну, это вы зря! Жильцов активно участвует во всех культурных мероприятиях. Он аккуратно ходит в лекторий, регулярно читает журналы, газеты…

— Значит, плохо читает. И уж если разговор пошел о людях отсталых, то я бы на месте райкома адресовал свои претензии не Наденьке, а ее супругу.

1949

 

ЗА КУСОК ПИРОГА

Отцу Василию прислали из епархии «Волгу», новую, светло-голубую. Благочинный нажал пальцем на сигнал, послушал пение автомобильного гудка и сказал:

— Хорошо!

Отцу Василию хотелось сесть за руль, проехаться по улицам райцентра… Но чтобы проехаться, нужно было уметь водить машину. А епархия, к сожалению, не создала еще кружка для обучения автоделу лиц духовного звания. Записаться же на курсы, организованные при Доме культуры, благочинному не позволял сан.

И вот в повестке дня церковного совета появился вопрос о найме водителя. Наем затруднялся тем, что среди прихожан Михайловки не было ни одного человека, разбирающегося в моторе внутреннего сгорания. Такового нужно было искать, соблазнять, переманивать! А где?

В райцентре было три автобазы: республиканского, областного и местного значения. Отец Василий закинул удочки во все три, а дабы клев был дружнее, зарплату церковному шоферу он назначил в полтора раза выше обычной. Прошел день-два, а клева нет. Среди ста сорока водителей трех баз не нашлось ни одного, кто прельстился бы жирной церковной наживкой.

Конечно, лишняя десятка не помешала бы каждому; но кривить из-за нее совестью, помогать отцу Василию наживать деньги на невежестве ближних? Да бог с ними, с церковниками и их деньгами!

Мы сказали, ни одного… Один все же нашелся. Прельстился. И не то чтобы этот один был человеком старой закваски. Нет! Георгий Шайдаков был не темнее, а жаднее других, поэтому достаточно было только батюшке прибавить еще одну пятерку к зарплате своего будущего водителя, как силы сопротивления в слабой душе этого водителя надломились. Любовь к денежному знаку превозмогла чувство стыда и неловкости, и Шайдаков отправился в дом отца Василия для переговоров. Хозяин пил в саду чай и пригласил гостя к столу, Тот поблагодарил и остался стоять. «Скромен, — думает хозяин, — и ростом хорош, и ликом богоприятен. Жалко только, молод».

— Не комсомолец ли?

— Комсомолец.

Отец Василий улыбается и говорит:

— А у нас при храме первичной организации нет.

— И не нужно, — спешит ответить Шайдаков и протягивает благочинному документы шофера первого класса.

«Хотите знать, кого нанимаете, начинайте разговор по существу, с техминимума». А у отца Василия свой техминимум. Вместо того чтобы задать вопрос о коробке скоростей, он спрашивает:

— «Отче наш» знаешь?.. А «Верую»?

Шайдаков переступает с ноги на ногу. Молодой шофер не имеет ни малейшего представления ни о той, ни о другой молитве. Его церковный репертуар состоит всего из одной песенки, которая передается по наследству одним поколением комсомольцев другому:

Сергей-поп, Сергей-поп,

Сергей-дьякон и дьячок.

Пономарь Сергеевич, и звонарь Сергеевич…

Попробуй пропой эту песенку благочинному, и тебе не видать тогда повышенного оклада. Шайдаков виновато вздыхает, а благочинный смотрит на него и говорит:

— Сходи поучи молитвы. Без этого взять шофером не могу.

Поучи! А где взять текст? Шайдаков бежит к тетке Алене. Тетка живет в одном доме со всеми Шайдаковыми, и ко всем она в оппозиции. Все родичи тетки Алены — люди современные, и только она одна, дожив до преклонных лет, сохранила свой мозг в голубиной чистоте человека прошлого столетия. Тетка Алена верит во всех святых, соблюдает все посты, и кому, как не ей, было научить своего внучатого племянничка и «Отче наш» и «Верую».

И вот через пять дней Георгий Шайдаков на рысях читает вызубренные молитвы перед чайным столом благочинного. Тот слушает, говорит:

— Что «Отче наш» выучил — хорошо. А что сын у тебя не крещен — нехорошо. Пойди окрести.

Шайдаков в полном недоумении. Сыну Николке уже три года. Попробуй крестить его. Тут весь дом подымется на дыбы. Жена, теща, родная мать!

— А ты матери не говори. Шепни тетке Алене, она все и обстряпает.

И хотя отец Василий явно издевается над комсомольцем, тот послушно бежит на поклон к тетке Алене. А отцу Василию и этого мало.

— Что сына крестил — хорошо, — говорит он через неделю Шайдакову, — а что сам в церковь не ходишь — нехорошо.

— Мне в церковь?..

— Непременно. Без этого ты не слуга богу. Не шофер.

Шайдаков скрипит от злости зубами. Но что делать? Попал пес в колесо, пищит, да бежит. Пошел комсомолец к заутрене. Выстоял. После службы отец Василий подходит, говорит:

— Теперь хорошо. Теперь тебе и машину доверить можно.

Секретарь райкома комсомола Черепенин, как только услышал о похождениях Шайдакова, пошел к нему домой. Поговорить, узнать, в чем дело. Как-никак вместе в школе учились, вместе в комсомол вступали. А у Шайдакова на лице философическая многозначительность: не я-де первый — святой Сергий, протопоп Аввакум и Ганди тоже находились во власти идеализма.

Жители поселка шумят, волнуются, ругают секретаря Черепенина за слабую борьбу с идеализмом, а сам идеалист входит в это время во вкус новых своих обязанностей. Работа у отца Василия с появлением водителя стала маневренней, оперативней. Он успевал теперь совершать по две-три требы в день. В одном конце района — похоронить православного, в другом — обвенчать, в третьем — окрестить. И первым номером на всех свадьбах и похоронах — он, Шайдаков. Жора состоял при благочинном не только шофером, но и служкой. Не успеет тот выйти из машины, а Жора уже счищает с него щеткой дорожную пыль, подает рясу, раздувает уголек в кадиле. За усердие богоискателю перепадают от прихожан чаевые. Один сует в руку двугривенный, другой — полтинник, а с каких-то похорон Шайдаков не побрезговал, привез домой кусок недоеденного поминального пирога.

Слухи об этом пироге дошли до поселковых мальчишек, и они стали называть Шайдакова «кусочником», писать это обидное слово углем на лакированных боках его машины. Шайдаков оботрет машину тряпкой, — глянь, а это слово красуется уже на заборе, на дверях его дома.

— Кусочник! Кусочник!

Шайдаков злится, но от подачек не отказывается. Он работает у отца Василия всего год, а у него уже полон двор кур, гусей, есть даже коза с козленком. И жить бы кусочнику до сего дня в счастии и довольствии, если бы не одна слабость отца Василия: благочинный любил езду с ветерком. На спидометре девяносто, сто километров, а он просит прибавить скорость.

До поры до времени все обходилось благополучно, а тридцатого октября районная автоинспекция регистрирует ЧП. В этот день отец Василий был приглашен на две свадьбы. Последователь протопопа Аввакума везет благочинного с одной на другую. Мотор на полном газу, а благочинный недоволен:

— Быстрей! Еще быстрей!

На повороте «Волгу» заносит, перевертывает, и любители быстрой езды вместо свадьбы оказываются в больнице. Один — это отец Василий — отделывается несколькими синяками и через три дня выписывается домой. А у постели второго устанавливается круглосуточное дежурство медперсонала. Три недели Шайдаков лежит без сознания. Врачи сшивают его, латают, сращивают поломанные кости, а он ничего не слышит, ничего не чувствует. Но вот пострадавший открывает наконец глаза, оглядывает палату. К нему подходит жена. Он улыбается ей, а сам смотрит в сторону двери. Не пришел ли навестить его отец Василий? Он смотрит день, месяц, три месяца. Он ждет… А отец Василий давно и думать перестал про больного водителя. Благочинный нашел в соседнем районе нового кусочника, здорового, нелатаного, и ездит теперь с ним с одной требы на другую.

Георгий Шайдаков обманут, оскорблен в своих лучших чувствах! Как только его выписывают из больницы, он спешит не домой, а к благочинному:

— Восстановите меня на работе. По трудовому законодательству вы не имели права увольнять больного.

А благочинный улыбается, объясняет:

— Слуги божьи не должны придерживаться трудового законодательства. Церковь отделена от государства.

Шайдаков просит благочинного заплатить ему хотя бы за время болезни. А благочинный улыбается, объясняет:

— Церковь не оплачивает больничных листков. У церкви нет соцстраха.

Шайдакову нужно идти просить защиты в местный комитет, а он не может, ибо год назад демонстративно перестал платить взносы, вышел из членов профсоюза. Жена посылает Шайдакова к секретарю райкома Черепенину посоветоваться: как быть дальше? А Шайдакову стыдно идти.

И вот Шайдаков продает козу с козленком, покупает железнодорожный билет и приезжает в Москву. Он ни в чем не оправдывается, он только просит замолвить за него словечко перед автобазой:

— У меня жена, сын Николка. Пожалуйста. Мы просим вас.

Мы, конечно, поговорим с автобазой. Может быть, администрация смилостивится, пожалеет и снова зачислит блудного сына в число своих водителей. Может быть, и прокурор пойдет навстречу обманутому шоферу и поможет ему получить с церковного совета деньги за время болезни. А вот что сделать, чтобы помирить Георгия Шайдакова с поселком, в котором он родился, с товарищами по школе, комсомолу? Как вернуть доброе имя кусочнику?

1962

 

ГЛАЗУНЬЯ С КЛЯКСАМИ

Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале театрального института. Я был среди зрителей, она — на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятия, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:

— Мадам, карета у подъезда.

Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.

Но вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.

— К вам можно?

— Пожалуйста.

Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет — сюрприз сумасшедшего повара — не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала;

— Не узнаете?

Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и только беспомощно развел руками;

— Простите, не помню.

— Меня никто не помнит, никто не знает! — сокрушенно произнесла девушка. — Я Сюзи из французского водевиля.

— Сюзи? Странно! — Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сцене театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.

«Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают нас». И мне почему-то вспомнился «Тупейный художник» Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.

— Что вы, что вы! — всплеснула руками Вера Ворожейкина. — Я выступаю на сцене без всякого грима.

— Значит, это вы потом…

— Ну конечно.

Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну.

— Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.

— Почему «яичный»? — обиделась Ворожейкина. — Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.

Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.

— А ведь я уже окончила институт, — неожиданно сказала Вера.

— Поздравляю.

— Нет-нет, не поздравляйте. Это так ужасно!

— Почему?

— Я хотела поступить во МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.

— Ну и как?

— Не берут, Ливанов, Яншин. Мелкие интриги. Боятся конкуренции.

— Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.

— Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.

— Кто? Ливанов?

— Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! «В деревню, в глушь», — как говорил Вронский.

— Во-первых, не Вронский, а во-вторых, Саратов — давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, Ливанов в свое время тоже начинал работать на провинциальной сцене.

— Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.

— Куда? Во МХАТ? — спросил я.

— Не обязательно, устройте хотя бы в свою редакцию.

— Кем? У нас в штате нет должности Анны Карениной.

— Мне не важно кем. Мне важно где. В Москве! Возьмите машинисткой.

— А вы разве умеете печатать?

— Господи, назначьте меня такой машинисткой, которая не должна уметь печатать.

— А нам такие не требуются.

— Возьмите кем-нибудь, хотя бы уборщицей. Работать в редакции — мечта моей жизни.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Это идея. Нам как раз нужна уборщица, только не в Москве, а в саратовском отделении. Условия нетрудны. Вы должны будете ежедневно мыть полы в двух комнатах и коридоре, аккуратно стирать пыль с трех подоконников…

— В саратовском отделении?

— В саратовском.

— А я так надеялась на вас! Думала: вот у меня есть знакомый заведующий, он поможет мне остаться в Москве…

— А я вовсе не заведующий.

— Странно! Теперь же все чем-нибудь заведуют.

— Как видите, не все.

— Но может быть, у вас есть знакомый заведующий?

— К сожалению, нет.

Вера Ворожейкина встала и попрощалась. Редакционный лифт снова принял в свое лоно облако из пудры и шелка, и всем нам сразу стало как-то проще и легче.

И вдруг через неделю звонок по телефону напомнил нам о существовании глазуньи с кляксами. Говорили из больницы имени Склифосовского:

— Вы знаете Веру Ворожейкину?

Я сразу почувствовал себя в чем-то виноватым. Может, я говорил с этой девушкой слишком сурово и невольно толкнул ее на крайний, необдуманный шаг? Может…

— А что ей очень плохо? — осторожно спросил я.

— Нет, — сказали из больницы. — Мы просто хотим взять ее на работу.

— Ах, вон в чем дело! — сказал я с облегчением и тут же, забыв о недавних угрызениях совести, спросил: — А какую, собственно, должность вы можете предложить ей? У вас же больница.

— Любую. У Ворожейкиной высшее образование.

— Правильно. Высшее театральное. А вам, по-моему, следовало бы подбирать работников с высшим или хотя бы со средним, но медицинским.

— Так вы что: не рекомендуете брать ее? — удивленно спросила трубка.

— Нет!

— Жалко! Она говорит, что работа в «скорой помощи» — мечта ее жизни. Может, взять ее все-таки хотя бы санитаркой?

— Берите, только не в московский, а в саратовский филиал «скорой помощи».

Но саратовский филиал не устроил Ворожейкину, и еще через неделю нам позвонили с Казанского вокзала.

— Вы знаете Веру Ворожейкину?

— Знаю. Кем берете?

— Стрелочницей. Она говорит, что железная дорога — мечта всей…

— Знаю и про мечту…

— Значит, рекомендуете?

— Да, только не на Московский узел, а на Саратовский.

Еще через неделю позвонили из какого-то орса, потом из пуговичной артели.

В общем, в ходатаях не было недостатка. И так как ответить всем по телефону не было никакой возможности, то мы решили сделать это при посредстве печатного слова.

Знаем, и к вам придет глазунья с тремя кляксами. Знаем, и у вас есть сердце, которое скажет: жалко, мечта… высшее образование.

Жалейте, не возражаем, только на работу устраивайте не в Москве, а в Саратове. И не потому, что «это деревня, глушь», а потому, что Саратов — тоже прекрасный советский город.

1949

 

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВЫХ

Новогодний костюмированный бал был в самом разгаре. Самодеятельный оркестр из трех музыкантов, усевшись для солидности в четыре ряда, томным аккордом закончил очередной вальс. Калькулятор планового отдела Удовиченко, добросовестно изображавший на вечере роль великосветского распорядителя танцев, быстро вбежал на сцену и, оглядев зал, сказал с французским прононсом:

— Полька! Кавалеры, а друа, дамы, а гош. Маэстро, — кивнул он в сторону оркестра, — прошу!

И когда зал закружился под звуки баяна, трубы и мандолины, Вася Удовиченко обратил внимание на предосудительное поведение Григория Хмары, одетого в костюм Тараса Бульбы. Григорий стоял в малоосвещенном углу зала и о чем-то интимно беседовал с Джульеттой.

— Пардон, камрады! — крикнул Вася, подбегая к воркующей паре. — Вы искажаете классическое наследство. Джульетта должна флиртовать не с Тарасом, а с Ромео.

Но ни «дочь» Вильяма Шекспира, ни «сын» Николая Васильевича Гоголя не обратили внимания на эту фразу. Распорядитель танцев для ясности перешел с французского на украинский.

— Гриць! — сказал он Бульбе. — Ты чув, шо я казав?

— Чув, та не разумив, — ответил Бульба. И для того, чтобы окончательно внести ясность в этот вопрос, он обратился к Джульетте: — Может, вы хотите, Настенька, пройтись с этим самым Ромео?

— Та хай ему будет лихо! И шо вин за хлопец? Ни сказать, ни танцевать.

— Как знаете, камрады, — пролепетал растерявшийся распорядитель и ускакал к оркестру.

Короче, все на этом вечере шло нормально. Время подходило к двенадцати. Комсорг Проценко готовился уже подняться на сцену, чтобы поздравить молодежь с Новым годом, как вдруг по клубу зловеще пронеслось:

— Чикушка!

Это слово прозвучало, как выстрел на симфоническом концерте. Музыканты прекратили игру, не закончив вальса, и баянист стал предусмотрительно укладывать свой инструмент в ящик. Испуганная Джульетта с надеждой оглянулась на Тараса, но того и след простыл. Он исчез, даже не простившись.

А Чикушка уже действовал. Сначала он влез на хоры и мило обсыпал головы литературных героев квашеной капустой. Затем пустил живого мышонка в муфту Анны Карениной и устроил короткое замыкание, сунув гвоздь в электрическую розетку.

Часы били двенадцать. Но комсорг не поднялся на сцену с поздравлением, и членам комитета пришлось впотьмах выбираться из клуба.

— Надо идти за помощью.

Начальник милиции встретил комсорга как старого, доброго знакомого.

— Небось опять на Чикушку жаловаться пришел?

— Опять! Вечер сорвал. Капустой кидался. Пробки электрические пережег.

— Ножом никого не ударил?

— Нет!

— Плохо, — мрачно заметил начальник милиции. — Не могу я его за капусту под суд отдать.

— Житья от него нет, — чуть не плача, сказал комсорг. — Девушки в общежитие ходить боятся. Он из-за угла водой их окатывает на морозе.

— Строптивый паренек. Ты его вовлеки в какой-нибудь кружок, — посоветовал начальник, — у него кровь и свернется.

— Куда вовлечь?

— Да хотя бы в духовой оркестр. Пусть человек музыкой занимается.

— Уже вовлекали, — сокрушенно сказал комсорг. — Он у нас барабан пропил.

— Поймали с поличным?

— Нет.

— Тогда могу только сочувствовать. Вот когда поймаете его за руку, приходи — помогу.

Нам неизвестно, знал ли Чикушка про переговоры, которые велись между начальником милиции и комсоргом деревообделочного комбината, только чувствовал себя он совершенно спокойно. И хотя действовал Чикушка без ножа, однако весь поселок жил в страхе.

Правда, кровь в этом молодом человеке играла не все триста шестьдесят пять дней в году. Месяц, иногда полтора, он вел себя вполне прилично. Вытирал нос собственным рукавом, а не беретом какой-нибудь тихой девушки. Но вот на него находило затмение, и молодежь с семи часов вечера пряталась по общежитиям, держа двери на трех засовах:

— Чикушка идет!

И вдруг Чикушка переродился. Стал тихим, скромным пареньком. Что же оказало такое целебное влияние на хулигана? Кружок кройки и шитья или шесть месяцев тюремного заключения? Ни то, ни другое. Решающее слово в этом деле сказал Миша Кротов — сцепщик близлежащей станции. Миша увлекся Настенькой, той самой девушкой, которая была покинута в трудную минуту Тарасом Бульбой. Причем увлекся так сильно, что трижды в неделю, то есть каждый свободный от дежурства вечер, не ленился отмеривать по три километра от железнодорожной станции до поселка, чтобы провести час-другой со своей любимой.

И вот в один из таких вечеров, когда Миша о чем-то тихо шептался с Настенькой, в коридоре общежития был поднят сигнал бедствия.

— Чикушка идет!

— Прячься! — испуганно сказала Настенька.

Миша Кротов в ответ только махнул рукой:

— Обойдется и так.

Не успел он закончить фразу, как в комнату ввалился Чикушка, окруженный тройкой восторженных мальчишек. Он по-хозяйски оглядел комнату и сказал:

— Грязно у вас в коридоре.

И, сдернув с чьей-то койки белую накидку, стал вытирать сапоги. Настенька взвизгнула и забилась в угол.

— Положи на место накидку! — неожиданно сказал Кротов.

Чикушка сплюнул сквозь зубы, даже не подняв головы. Тогда сцепщик взял Чикушку за ворот, приподнял, повернул в воздухе лицом к себе, сказал: «Сморчок!» — и легко перекинул, через всю комнату к двери. Затем сцепщик поднял Чикушку еще раз, пронес его через коридор мимо затаивших дыхание девушек и спустил с лестницы.

— Ой, Мишенька, — сказала испуганно Настя, — теперь тебе будет лихо: ударит он тебя ножом из-за угла!

Но Чикушка не стал браться за нож. Он знал: за это судят. Чикушка побежал в милицию с жалобой на обидчика. Через час Миша Кротов был доставлен участковым в кабинет начальника.

— Это ваша работа? — спросил начальник, косясь на разбитый нос Чикушки.

— Извиняюсь. Трошки задел по потылице.

— А за что?

— За хулиганство.

— Зачем же драться? — укоризненно сказал начальник милиции. — Вы бы объяснили гражданину неэтичность его поступка, он исправился бы.

— Ха!.. — сказал удивленный сцепщик. — Он девчат тиранит, а я ему «Отче наш» читать буду?

Начальнику милиции понравился этот плечистый, добродушный парень. Ему понравилось и то, как он отделал Чикушку, но… нельзя же потакать рукоприкладству! В общем, для порядка сцепщик был оштрафован на 10 рублей за нарушение каких-то правил обязательного постановления облисполкома.

— Ну как, внес он деньги? — спросил я комсорга, который рассказал мне эту историю.

— Я заплатил за него, — ответил комсорг. — Десять целковых за учебу — это, честное слово, не так много. Зато теперь в поселке дышать легче. — И, заметив на себе недоумевающий взгляд, комсорг словно в оправдание добавил: — Я, конечно, понимаю, тихих хулиганов надо вовлекать, чтобы они «росли над собой», буйных — судить. Но есть среди них и такие, которых следует взять за грудки и тряхнуть по-мужски. Да так тряхнуть, чтобы у них веснушки горохом на землю посыпались. Но это, конечно, между нами, не для печати, — сказал комсорг и распрощался,

1946

 

БЕСПОКОЙНЫЕ ЖИЛЬЦЫ

Вы спрашиваете, что нового в нашем доме? Если говорить о самом жилобъекте, то он у нас в полном порядке: крыши не текут, центральное отопление в исправности.

Если же вы надеетесь услышать что-либо хорошее о наших жильцах, то не тратьте зря драгоценного времени. Отправляйтесь лучше на соседнюю улицу и ищите там образцовых квартиронанимателей. От наших жильцов управдому, простите меня, одно беспокойство.

Заглянешь в домовую книгу — люди прописаны как будто бы тихие: Игнатюк — лекальщик, Теплицкий — дамский портной, Пономарева — медицинская сестра, Василий Михайлович Скрипка — учитель, братья Усовы — электромонтеры.

Живут они в доме со всеми удобствами и жили бы себе дальше потихонечку. Куда там! Вы только посмотрите на водомерный счетчик. Стрелка кружится как бешеная. Как, по-вашему, сколько воды может тратить в день нормальный жилец? Ведро, два, ну три? Как бы не так! За последний год жители нашего дома израсходовали столько воды, что ею легко можно было бы заполнить два Черных моря.

Мне сначала казалось, что вода просачивается через слабые флянцы и муфты в землю. Но трубы были здесь ни при чем. Оба Черных моря наши жильцы вылили на себя. Вы спрашиваете: как?

Захожу я в среду в сорок седьмую квартиру. Спрашиваю:

— Игнатюк дома?

— Дома, — отвечают мне. — Он принимает душ.

Хорошо, прихожу в четверг.

— Игнатюк дома?

Опять дома и опять принимает душ. Меня взорвало, но я сдержал себя. Дай, думаю, дождусь самого. Сел в кухне, курю. Проходит десять, двадцать минут. Наконец появляется сам, розовый, чистый, довольный. Идет, машет мне мохнатым полотенцем и еще улыбается.

— Что же вы, товарищ Игнатюк, безобразничаете? — спросил я его строго. — В среду душ, и в четверг душ…

— A y меня, — говорит, — такая привычка: пришел с завода и сразу под дождик.

— Каждый день?

— Нет, зачем же? В субботу, — говорит, — у меня не душ, а ванна.

Слыхали? Ванна! А к ванне прибавьте еще бесконечные умывания и полоскания.

А электроэнергия! Попробуйте как-нибудь ночью взглянуть на наш дом с тротуара — иллюминация в каждом окне. Абажуры желтые, белые, зеленые… В других домах жильцы ночью спят, а у нас учат уроки. В каждой квартире один-два студента. Этот днем токарь, а вечером в Машиностроительном институте. Та утром торгует шалфеем и детским мылом в аптеке, а после работы учится на врача.

А к ночи все они являются домой и начинают готовить уроки…

Прежнему управдому было легко работать: он имел дело только с одной книгой, домовой. Того выписал, этого прописал. А каково мне? Открыли мы для жильцов библиотеку-передвижку. Как будто хорошо? Но нашим не угодишь. Им каждый раз чего-нибудь не хватает. Иной потребует книгу с таким мудреным названием, что ее и в Публичной библиотеке не сразу отыщут.

Или вот открыли мы в прошлом году красный уголок. Не комната, а игрушка: светло, тепло, чисто, патефон играет!

Сиди только и меняй пластинки.

Жильцы и тут придрались.

— У нашего управдома, — говорят, — нет музыкального вкуса. У него «Венгерскую рапсодию» исполняют на балалайке.

Что ж, предположим, что я действительно плохой специалист по музыкальной части. Но позвольте тогда и мне задать небольшой вопрос: в какой консерватории, скажите, обучают таких управдомов, которые умеют слушать концерты на десяти роялях сразу? Вы спросите, где я нашел такой оркестр. Да у себя в доме.

Попробуйте как-нибудь летним вечером заглянуть к нам во двор. Из каждого окна музыка: там играет дочь, здесь — сын, наверху — мать, а внизу теща и зять Покровские упражняются в четыре руки.

Только на днях нормировщик Терентьев, из тридцать седьмой квартиры, приобрел своему сыну Шурику пианино. Пианино у Терентьева, пианино у Иванова, пианино у Сашенко — это три. Во втором подъезде еще пианино и рояль. В третьем подъезде два рояля. А у нас в доме четырнадцать подъездов.

А ведь каждый, кто покупает инструмент, ругает меня.

Конечно, в архитектуре нашего дома имеется много узких мест. Взять хотя бы двери. Если смотреть на двери с музыкальной точки зрения, то они действительно не выдерживают никакой критики.

Попробуйте втащить в такие двери рояль! Не лезет — и только. У архитектора в свое время не хватило фантазии, а управдом теперь должен за него отвечать.

Но хозяин рояля отругает управдома раз, а затем успокаивается. Значительно больше достается мне от других жильцов.

В нашем доме трое молодых людей обзавелись мотоциклами. Одного, правда, премировали, а двое других наказали себя сами.

Мотоцикл создан для того, чтобы возить человека. Но когда человеку приходится носить мотоцикл на себе, да еще на четвертый этаж, человеку можно только сочувствовать. Что касается меня, то я сочувствовал мотоциклистам, а что касается их, то они меня ругали. А за что? Когда молодые люди покупали машины, они с управдомом не советовались, а сейчас требуют гараж.

Хорошо, для этих трех мы устроили гараж в чулане, где жили когда-то кролики. Но кто мог предвидеть? Мотоциклы начали плодиться быстрее, чем бывшие обитатели крольчатника.

У меня есть точные сведения, что еще семь жильцов увлеклись мотоспортом. И — можете себе представить! — в их компании оказалась дочь профессора Ходотова, из одиннадцатой квартиры, Наташенька. Вчера она уже зашла в домоуправление и спросила, можно ли ей держать мотоцикл на балконе.

— На балконе? — удивился я. — В наше время хорошенькие девушки выходили на балкон слушать серенады, а не прогревать промерзшие моторы.

Она слушает меня, а настаивает все-таки на своем. Я спросил тогда Наташеньку:

— Предположим, что я соглашусь. Но как посмотрит на эту затею ваш папа?

— Папа, — говорит она, — «за».

Как выяснилось, ее папа был не только «за»: известный всему городу профессор, оказывается, уже два раза ездил читать лекции в институт на запятках у своей дочери.

Семь лет тому назад, когда профессор Ходотов переехал в наш дом, а его дочь еще играла в куклы, никто из нас и не думал о гаражах.

Мы с большим трудом открыли тогда детскую комнату. Но попробуйте сейчас разместить наших детей в этой комнате, если за последние годы в наших жилых корпусах появилось несколько сот квартирантов в пеленках!

Каждый месяц кто-то из жильцов устраивает свадьбу. А товарищ Ковальчук, из четвертого корпуса, устроил недавно целых две свадьбы: имел он двух дочерей, обеих и выдал замуж.

На этот праздник пригласили и меня. Когда гости выпили, счастливый жених подошел к роялю и запел.

«В вашем доме, — пел он нежным тенором, — вкусил я впервые прелесть чистой и, — как он выразился тогда, — светлой любви».

Я слушал, и мне было приятно, что жильцы не забывают в своих песнях работников домового управления. Действительно, вышеуказанный жених имел счастье познакомиться впервые с дочкой Ковальчука Верой именно в нашем доме.

Вы спросите, с каким букетом я пошел к новобрачным? Я не покупал букета. Управдом видит дальше, чем новобрачные. Им, как говорится, радость, а мне заботы. Сегодня свадьба — на будущий год дети. Так я решил вместо свадебных букетов разбить для всех будущих наследников один приличный палисадник. Вы видите эти тополя, груши и яблони? То наша весенняя посадка. Теперь прибавьте к этому сто сорок кустов бузины, двести кустов жасмина, тысячу корней анютиных глазок на клумбах и скажите откровенно: разве плохую встречу приготовил управдом своим будущим жильцам и не стоит ли при случае помянуть его за все это добрым словом?

1946

 

НАДПИСЬ НА ОШЕЙНИКЕ

В тот день, когда завуч школы родила дочку, два члена инициативной группы стали обходить педагогов с подписным листом.

— Вносите, кто сколько может, на зубок ребенку.

— Это обязательно?

— А как же!

Сам факт сбора денег на подарок нисколько не смущал организаторов подписки, их мучил только один вопрос: что купить младенцу — меховое пальто или вечернее платье?

— Новорожденной меховое пальто?

Конечно, не ей, а маме. А мама — женщина строгая, требовательная. К ней с дешевкой не подойдешь, Этой маме подавай котик, каракуль.

Только-только педагоги ублаготворили маму-завуча, как по классам пошел гулять новый подписной лист. И тоже на зубок. На этот раз дочка родилась уже в доме директора школы. Ну как тут обойтись без подарка? И снова раздался призывный клич инициативной группы:

— Вносите, кто сколько может.

— Пятерки хватит? — спрашивает учительница литературы.

— Мало! Как бы не рассердить директрису.

— Откуда она узнает, кто сколько внес?

— А подписной лист! Вы думаете, она не потребует, не проверит?

Вручили педагоги подарок директрисе, на горизонте замаячил новый подписной лист. Начался сбор денег еще на один подарок. Теперь уже не новорожденной, а новобрачной. Готовилась свадьба в доме учителя физики. Причем женился не сам учитель, а его брат, и педагогам пришлось делать новые взносы. Попробуй не внеси, когда учитель физики — человек с большими перспективами на выдвижение!..

А будущий выдвиженец преподавал не в одной школе, а в двух, поэтому в помощь одной инициативной группе по сбору пожертвований на подарок пришлось создать и вторую.

Кончилась свадьба брата физика, а тут новая напасть. Заболевает заведующая гороно. Сбор денег производится на этот раз уже не в одной и не в двух школах, а по всему городу. Учителя возмущаются, пишут письмо в редакцию. Я звоню в Нукус министру просвещения Кара-Калпакской АССР. Спрашиваю:

— Зачем вы собираете деньги? Завгороно — человек застрахованный. Лечат ее бесплатно. Бюллетень за время болезни больной оплачивается.

А министр отвечает:

— Сбор денег производится не для больной, а для ее сына.

Сын заведующей гороно — человек здоровый, великовозрастный. Он учится в институте, получает стипендию. И что же оказывается? Нукусские педагоги обязаны были сделать подарок и этому сыну тоже. И они преподнесли студенту семьсот рублей наличными. На зубок!

— Ничего не сделаешь, — оправдывается министр. — У нас в Нукусе такой обычай.

От Нукуса до Донбасса семь дней езды в поезде, а обычаи здесь примерно те же. В школах Харцызского района, как пишут в редакцию, тоже ходят подписные листы. Причем деньги на подарки взимаются в Харцызске с педагогов и с родителей. И тоже якобы добровольно.

— Вносите, кто сколько может.

Родители мнутся, но вносят в тайной надежде, что завуч на добро ответит добром и поставит «нашему Петьке» за контрольную четверку вместо двойки.

Адвокаты из Михайловки уже давно не пишут контрольных ни по литературе, ни по математике. Тем не менее, им тоже захотелось получить четверку вместо двойки.

Пришла не так давно в Михайловку телеграмма от зампредседателя областной коллегии адвокатов:

«Выезжаю. Встречайте субботу».

Областной работник едет в командировку в районный центр. Случай обычный, заурядный. А адвокаты подняли шум, визг, точно к ним в Михайловку должен был прибыть не зампред, а посол с чрезвычайными полномочиями из сопредельного государства. Вместо дел, которые мариновались в столах местной юридической консультации, михайловские адвокаты стали обсуждать повестку дня предстоящего банкета. На первое подать заму суп с профитролями. На второе — утку с яблоками. На третье — кофе с ликером.

— А вот после кофе с ликером хорошо бы преподнести областному гостю что-нибудь на зубок, — предложили члены инициативной группы.

Но что именно? Может быть, ружье? В самом деле, зампред — охотник, и ружье будет ему кстати. Сказано — сделано. Деньги по подписному листу собраны, ружье преподнесено, и ублаготворенный гость отбывает восвояси, так и не познакомившись, не перелистав заявлений, жалоб, которые мариновались в столах, юридической консультации.

Не успели местные рестораторы прибрать столы в банкетном зале, как Михайловские адвокаты получают вторую телеграмму. Уже от самого председателя областной коллегии:

«Выезжаю. Встречайте».

Председатель не зампред. Ему и подарок дарить, его и принимать следует побогаче. Не на уровне посла, а, так сказать, на уровне министра. Подарок, но какой?

— Если зампреду было куплено одноствольное ружье центрального боя, — сказали члены инициативной группы, — то председателю нужно покупать только двустволку.

Михайловка хоть и большой районный центр, но адвокатов в этом большом центре не так уж много. Тратиться им — каждый месяц на подарки трудно. Однако адвокаты и на этот раз поднатужились, собрали сколько положено на двустволку и вручили ее председателю.

Председатель поблагодарил и отбыл. Как будто и все. И вдруг через месяц еще телеграмма:

«Выезжаю. Встречайте».

На этот раз встречать нужно было уже секретаря коллегии. В областной колоде адвокатов этот секретарь значил немного, — как писал О'Генри, он стоял «где-то между козырным валетом и тройкой». Но так как этот валет ведал вопросами кадров, то ссориться с ним тоже не было никакого резона. И михайловские адвокаты, тяжело вздохнув, снова пустили в ход подписной лист.

На этот раз адвокатам удалось собрать немного. Денег хватило только на покупку старого, беззубого пойнтера и металлического ошейника к нему для подарочной надписи.

— Вот если бы наш пойнтер взял бы и пролаял какую-нибудь приятную здравицу в честь секретаря коллегии, — возмечтал председатель инициативной группы.

— А что, идея!

Но осуществить эту идею адвокатам из Михайловки не удалось. Пойнтер был хоть и старый, но гордый. Лаять заздравные тосты за гостя из области он отказался, и слово за банкетным столом пришлось брать самому председателю инициативной группы.

Ничего не сделаешь — обычай!

Правильно, был такой обычай в старые, давно прошедшие времена. Делались тогда подарки для задаривания в весьма широких масштабах. И сверху — вниз и снизу вверх. Купцы преподносили старшим приказчикам часы с надписью: «От хозяина за усердие». А приказчики дарили в день ангела хозяину серебряные подстаканники: «От без лести преданных — отцу и благодетелю».

А стоит ли нам тащить назад мертвых с погоста? Писать фальшивые надписи на серебряных подстаканниках и собачьих ошейниках? Вряд ли! Нам эти обычаи ни к чему! Не к лицу!

1959

 

ПОПРЫГУНЬЯ

В нашу редакцию пришло письмо. Вот оно: «Уважаемые товарищи! Я хочу рассказать вам об одной девушке. Я не знаю, кто она, но ее подвиг захватил мою душу.

В субботу, 9 апреля, я шла из булочной. Было это в Щербаковском районе. Вдруг вижу: толпа народа, а из окна одного дома валит дым. Я тоже остановилась. Горела комната в каменном доме. Пожар начался от керосинки. В доме, видимо, никого не было. Вдруг какая-то женщина громко закричала:

— Верочка, моя Верочка там, в комнате!

В то же мгновение девушка низенького росточка сбросила с себя пальто, платок и очутилась у окна, Я не знаю, что произошло дальше, как она попала в комнату, только минуты через четыре она с ребенком на руках соскочила из окна на улицу, передав ребенка матери, девушка закрыла платком ожог на лбу, надела пальто и быстро пошла вперед. Толпа как бы ожила.

— Кто она? Как ее зовут? — раздалось со всех сторон.

Я побежала, догнала девушку и спросила:

— Как ваше имя?

Девушка, не оборачиваясь, ответила:

— Я комсомолка.

Так я и не узнала бы, как зовут ее, но тут ко мне подошла девочка с косичками, лет десяти-одиннадцати, и сказала:

— Это Лиза Соловьева. Она из нашей школы.

Вот и все, что я узнала об этой замечательной девушке».

Дальше в письме стояла большая клякса, за которой следовала приписка:

«Прошу редакцию извинить меня за неаккуратность. Я очень спешу, поэтому пишу прямо на вокзале. Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой.

Дуся Озерова».

Письмо Дуси Озеровой можно было опубликовать в том виде, в каком оно пришло в редакцию. Но письмо скупо повествовало о Лизе Соловьевой, а каждому, кто читал его, хотелось знать больше про эту маленькую девушку со смелым сердцем, которая так храбро бросилась в горящий дом, чтобы спасти чужого ребенка. Кто она? Где живет? Как выглядит?

Нет, решили мы. Надо сначала разыскать Лизу, узнать у нее все поподробнее и тогда напечатать письмо Дуси Озеровой.

— Она из нашей школы, — сказала девочка с косичками.

Мы ухватились за эту фразу из письма в редакцию, и наш корреспондент поспешил в Щербаковский район. Директор школы, что рядом с Сельскохозяйственной выставкой, спросила:

— Кого? Соловьеву? С ней случилось что-нибудь?

— Нет, не волнуйтесь. Мы просто хотели познакомиться с Лизой, узнать, как она учится.

— Учится Лиза плохо, на двойки. Девочка она не без способностей, да вот беда — ленива. В прошлом году у нее было две переэкзаменовки. Я думала, что за лето подготовится, а Лиза взяла и ушла из школы.

— А вы не могли бы дать домашний адрес Соловьевой?

И хотя списки с адресами бывших учеников лежали где-то далеко, директор не поленилась, перерыла весь архив и сказала:

— Дом восемьдесят, квартира три. Это направо, третья улица от нас.

Но адрес в школьном архиве оказался устаревшим. Через три улицы направо не было уже деревянного домика под номером восемьдесят. На его месте стоял забор, а за забором строился новый, многоэтажный дом. Далекая городская окраина приводила себя в порядок. Она строилась, асфальтировалась, прихорашивалась. Корреспондент поднялся на леса, посмотрел, как ловко и быстро работали каменщики, и спросил:

— А где же мне теперь искать Лизу?

— Подождите до новоселья, — улыбаясь, сказал прораб. — К осени мы достроим дом, тогда вы с ней и встретитесь.

Ждать осени было долго, поэтому корреспондент отправился на почту.

— Девушки, — сказал он, обращаясь к письмоносцам, — вы не знаете, куда переехала Соловьева из дома номер восемьдесят?

— Как не знать, — ответила одна из девушек. — Каждый день к ним газету «Правду» ношу. Хотите, провожу, мне по пути.

Вот наконец и заветный дом. Стучу в дверь.

— Можно видеть Лизу Соловьеву?

— Лиза учится, — говорит соседка.

— Где?

— На курсах ткачей при текстильной фабрике.

Фабрика оказывается тут же, поблизости.

— Кого, Соловьеву? — спрашивает комсорг и добавляет: — Это вы надумали правильно написать про Соловьеву. Она отличница нашего производства.

— Как отличница? Соловьева же только-только поступила на курсы.

— Ах, вы к ее дочери. А вот у дочки дела хуже.

— Почему?

— Человек она слабой воли — вот почему. Поступила на курсы, получила две двойки, и ей сразу расхотелось стать ткачихой.

— Где же она теперь?

— На катке занимается в группе фигуристок. Но это, по всей видимости, тоже ненадолго, до первой двойки.

И вот здесь, на катке, произошла наконец долгожданная встреча. Лиза оказалась невысокой, ловкой девушкой, такой, как о ней говорилось в письме. Ожог на лбу, по-видимому, успел зажить, ибо вместо повязки на ее голове была синенькая шапочка.

— Вы из редакции? — Девушка несколько смутилась. — Да, действительно, был такой случай на пожаре, но нужно ли об этом писать в газете?

— Обязательно. Вы бросились в огонь, чтобы спасти ребенка.

— А вы разве не бросились бы? А он, а она? — и Лиза обвела рукой вокруг. — Так поступил бы каждый.

Скромное отношение девушки к своему подвигу было столь подкупающим, что корреспондент решил узнать о девушке как можно больше. Он спросил, кем она хочет быть и кто та девочка с косичками, которая назвала ее по фамилии. И снова просто и скромно Лиза сказала, что вчера она мечтала пойти по стопам брата и стать инструктором физкультуры, а вот сегодня ей уже хочется подать заявление в мореходное училище, чтобы стать, как дядя, капитаном дальнего плавания. А девочка с косичками — это, наверное, одна из пионерок третьего класса «А», в котором полгода назад она была вожатой отряда.

Поговорив с Лизой, корреспондент захотел побывать на месте пожара.

— Может, мы пройдем туда с вами?

— Я бы пошла, да сейчас не могу. Наш инструктор не любит, когда девочки уходят с занятий.

— Тогда не нужно, — согласился корреспондент и отправился один.

— Смотрите не спутайте переулка, — предупредила его Лиза. — Первый налево, не доходя до выставки. Ищите там двухэтажный дом из красного кирпича.

Корреспондент сделал так, как ему советовали. Он свернул в первый переулок налево и дошел до дачного поселка. Он увидел и двухэтажный дом из красного кирпича, но этот дом никогда не горел. Корреспондент нашел второй двухэтажный дом, третий, но они тоже не горели.

— Странно, — сказал корреспондент и поспешил вернуться в редакцию.

Мы перечитали письмо Дуси Озеровой вторично. Все в письме было как и прежде, даже кудреватая буква «Д» в подписи автора. А вот дома из красного кирпича не было. Неужели кто-то хотел ввести редакцию в заблуждение?

— Вряд ли, — сказал корреспондент. — По всей видимости, я спутал переулки,

И вот мы уже вдвоем с корреспондентом садимся в машину и едем на квартиру Лизы Соловьевой. Наш приезд смутил девушку. Она неловко развела руками и сказала:

— Простите, но этот пожар не стоит того беспокойства, которое испытывает редакция.

Я смотрю на Лизу, но она говорит так просто и спокойно, что не верить ей нельзя.

— Юрочка, последи за чайником, — обращается между тем Лиза к своему брату. — Я вернусь через пятнадцать минут.

Но мы ездим не пятнадцать минут, а уже около четырех часов и все никак не можем найти места пожара.

— Непонятно, — говорит Лиза, — как я могла запамятовать это место, Рядом с ним еще стояла булочная.

Тогда мы начинаем искать двухэтажный домик из красного кирпича по новым приметам, находим пять булочных, а злополучного дома все нет.

— Ну да, я спутала, — неожиданно говорит Лиза. — Домик был не в два этажа, а в один.

Но мы не можем найти и одноэтажного дома. Тогда мы заезжаем в пожарную часть. Начальник части смотрит в книгу происшествий и говорит:

— Девятого апреля в нашем поселке пожара не было.

— Это был совсем маленький пожарчик, — говорит Лиза. — Вы, наверное, таких маленьких и не записываете.

— Мы записываем маленькие, средние и большие, — говорит начальник. — Мы не записываем только тех, которых не было.

— Знаете что, — говорит Лиза, когда мы снова оказываемся в машине. — Завтра я встречусь со своей подругой Дусей, узнаю у нее адрес поточнее и тогда позвоню к вам. Вы только скажите номер телефона.

Я диктую номер. Лиза записывает: «Д-3-33…» — почерк выдал девушку. Я узнаю кудрявенькую букву «Д» из письма Дуси Озеровой в редакцию. Теперь все стало понятным. Записи в книге происшествий были правильными. Мы искали то, чего не было. Что же было в действительности?

Каждый год, в один и тот же день, в школе, где училась Лиза Соловьева, собирались воспитанники этой школы. Среди них было много знатных, уважаемых людей: инженеров, врачей, офицеров, отличников производства, государственных деятелей, партийных и комсомольских работников, педагогов. Те, которые жили вне Москвы, присылали в школу к этому дню письма и телеграммы. И директор, читая потом эти письма в классах, с гордостью говорила:

— Вот какой замечательный паровоз сконструировал бывший ученик нашей школы.

Лизе хотелось, чтобы и про нее говорили с такой же гордостью. Но школа гордилась лучшими, а Лиза училась плохо. И девочка решила удивить подруг и учителей каким-нибудь подвигом. Чтобы совершить подвиг, нужна сила воли. А какая же воля была у Лизы, если она никак не могла заставить себя учиться без двоек?.. И тогда-то Лиза выдумала пожар и написала в редакцию письмо от имени Дуси Озеровой, которое закончила такими словами:

«Сегодня в 17 часов отойдет мой поезд, и дома я буду рассказывать о замечательной московской девушке Лизе Соловьевой».

Нет, ни дома, ни в гостях никто не скажет ничего хорошего о Лизе Соловьевой, не скажет потому, что ничего хорошего Лиза еще не сделала. А она могла бы сделать. И дел кругом много, нужных, интересных. Сделай она хоть одно, и тогда нашлись бы и на ее улице девочки с косичками, и не выдуманные, а самые настоящие, которые, завидев Лизу, с гордостью говорили бы своим маленьким подружкам:

— Она из нашей школы.,

Сейчас девочки не скажут этих слов. И виновата в этом сама Лиза. Ей хочется заработать славу, пусть даже фальшивую. И бегает Лиза в погоне за этой славой из школы на курсы, с курсов на фабрику, с фабрики на стадион.

— Попрыгунья, — говорят про нее.

Да, прыгает Лиза где-то рядом с жизнью, а ее сверстники, подруги в это время учатся, трудятся. Героика здесь, у них, у ее товарищей по комсомолу, а не у Лизы.

1949

 

КОСОЙ ДОЖДЬ

Все было готово для переезда на новую квартиру, Ордер получен, машины для перевозки вещей у подъезда. Не было у Федора Степановича только кота. А кот, это знают все, должен переступить порог новой квартиры первым. Попробуй, нарушь традицию, и у тебя через неделю заведутся на кухне мыши, через месяц в комнатах — появится плесень. Федор Степанович решил не рисковать и позвонил мне:

— Кот есть?

— Чомка. Только он черный.

— Вези, я не суеверный.

И вот, сунув Чомку в кошелку, я мчусь с Пресни к Абельмановской заставе. Рогожский вал, № 13. Новый пятиэтажный дом. У подъезда стоят машины. Вещи сгружены, капает дождь, но никто — ни новоселы, ни рабочие-грузчики, ни представители домоуправления — не спешит под крышу. Все знают: без кота входить в новый дом нельзя.

Наконец заветная кошелка прибывает на место. Техник-смотритель торжественно передает ключи хозяину, не менее торжественно черный Чомка переступает порог новой квартиры, а за Чомкой входим и мы.

— Ну, дай боже! — говорит Федор Степанович и открывает бутылку шампанского. Посуда еще не распакована, поэтому хозяева, грузчики, работники домоуправления пьют из одного стакана. Затем Федор Степанович кропит вином углы во всех комнатах. Это тоже так положено у несуеверных людей. На счастье.

Но счастье в новой квартире было недолговечным. С первыми осенними дождями на светлых, веселых обоях зацвели розы из плесени. А под балконной дверью за ночь набегала такая большая лужа, хоть кораблики пускай.

Новоселы, а это были железнодорожники, взволновались. Побежали с жалобой в управление дороги. Там создали комиссию. Члены комиссии два месяца изучали вопрос, заседали и наконец пришли к выводу:

— Признать виновной за появление сырости тетю Грушу.

— А кто такая тетя Груша?

— Штукатур. Плохо она заделала швы на стыках стен, поэтому при косом дожде вода через щели попадает в комнаты.

— Как быть дальше?

— Терпеть. Потому что нельзя же через полгода после заселения требовать в Министерстве путей сообщения деньги на капитальный ремонт нового дома.

Машинисты электровозов и дежурные по станции терпели. Каждый по мере сил применял подручные средства борьбы с косым дождем. Ставили под балконные двери корыта, замазывали щели в стыках цементом, гипсом, затыкали их старыми кофтами.

Прошло полгода — и новая напасть. Прогнулся лестничный марш на втором этаже. А так как марши были поставлены один на другой наподобие детских кубиков, то достаточно было выскочить со, своего места одному кубику, как пришли в движение, закачались и остальные.

Была создана вторая комиссия. Эта тоже заседала, изучала и пришла к выводу:

— Считать виновным за ступеньки дядю Гришу.

— А это кто?

— Рабочий домостроительного комбината. Плохо дядя Гриша следил за дозировкой компонентов при отливке лестничных маршей.

Жители дома уже не спрашивали, как быть дальше. Ради экономии времени они сразу же обратились к подручным средствам. Притащили с соседней стройки два бревна и подперли ими аварийный марш.

Не успели новоселы взнуздать лестницу, как начали прогибаться бетонные перекрытия. Из плоских они становились не то выпуклыми, не то впуклыми. Само собой разумеется, пришлось создавать третью авторитетную комиссию, которая, отзаседав и изучив вопрос, сделала вывод:

— Считать виновным за прогиб перекрытий мальчика Ледю.

— А это кто? — спросил Федор Степанович.

— Сын соседа, который живет над вами. Сосед купил Леде трехколесный велосипед, и мальчик по легкомыслию сделал круг по комнате. А бетонные перекрытия этого типа не рассчитаны на дополнительную нагрузку, поэтому они и прогнулись.

А если учесть, что прогнувшиеся перекрытия лежали не на жестком каркасе, а прямо на стенах комнаты (тех самых, в стыки которых проникал косой дождь), то бедный Федор Степанович вынужден был зажмуриваться и говорить «Пронеси, господи», не только становясь на ступеньку лестничных маршей, но и садясь за обеденный стол под впуклым потолком своей квартиры. Что, если трехлетний Ледя сделает на велосипеде еще один легкомысленный круг по своей комнате — и тогда… Что будет тогда, думать уже не хотелось.

Дом по Рогожскому валу, № 13, был типа «1-335». Новаторский. Честь и хвала строителям-новаторам. У нас и в других отраслях промышленности есть новаторы. Они конструируют новые виды станков, машин, кораблей, электровозов, придумывают новые фасоны туфель и платьев. Но как бы соблазнительно ни выглядели эти платья на картинках, прежде чем пустить их на конвейер, портных-новаторов заставят сшить образцы. Манекенщицы продемонстрируют эти образцы на публике, потом новые платья будут проверены в носке, стирке, глажке, и только после этого новой модели скажут «добро».

Платье в сравнении с домом пустяк. Цена платью от силы 30–40 рублей. А пятиэтажный дом типа «1-335» стоит несколько сотен тысяч рублей. В отличие от обычного типа домов, тип «1-335» не строится, а собирается из крупных панелей. Проект этого дома разработала группа ленинградских инженеров. Проект сулил в будущем и удешевление домов и укороченные сроки строительства.

Как известно, каждый новый проект требует тщательного изучения, а бывшее руководство Госстроя так загорелось посулами авторов проекта, что забыло об осторожности. Вместо того чтобы построить по этому проекту несколько экспериментальных домов и проверить их и при прямом дожде и при косом, оно поспешило послать чертежи авторской заявки строителям с предписанием: воздвигать дома для работников системы Министерства путей сообщения только из панелей типа «1-335».

Здравомыслящие люди — а они были и среди строителей и среди железнодорожников — пробовали урезонить работников Госстроя:

— Сначала давайте устраним недостатки проекта, а потом пустим постройку крупнопанельных домов на большой конвейер.

Но на таких людей шикали, вешали на них ярлыки консерваторов. Не потому ли члены многочисленных комиссий, которые бывали в доме по Рогожскому валу, № 13, признали виновниками несчастий — Федора Степановича тетю Грушу, дядю Гришу, мальчика Ледю, старательно замалчивая другие имена?

Между тем строители начали сдавать новые дома типа «1-335». Один, второй, третий… десятый…

А железнодорожники не радуются новому жилью, а плачут. Плачут и работники управления дорог. Дома только что построены, а новоселов нужно уже переселять, чтобы ставить новостройки на капитальный ремонт.

Работники Министерства путей сообщения, нужно отдать им справедливость, не побоялись того, что их зачислят в лагерь консерваторов, и написали письмо в Госстрой с требованием не строить больше для железнодорожников дома типа «1-335», а заменить их более доброкачественными. Через год они повторили свое требование.

Бывший заместитель председателя Госстроя Баранов, ныне зам. председателя Государственного комитета по гражданскому строительству и архитектуре, вместо того чтобы заставить авторов исправить проект и только после этого строить по нему, ответил железнодорожникам примерно следующее:

— Стройте. Исправлять недостатки проекта будем параллельно. Указания авторам даны.

За три года было внесено около восьмидесяти исправлений в проект «1-335». Но исправления были скороспелые. Не успеют новые чертежи прибыть на домостроительные комбинаты, как вслед за ними приходит телефонограмма:

«Эти новые не считать «новыми». Ждите новой партии «новых».

Федор Степанович прожил в новом доме по Рогожскому валу всего два года, и его с соседями пришлось переселить. Новый дом стоит пустой. Начался ремонт.

И сейчас, когда в доме вскрыты полы и обнаружены заржавевшие стыки панелей, работникам Госстроя легко будет определить, в чем виноваты авторы проекта, в чем строители, в чем — черный кот Чомка, который первым отважился переступить порог нового дома типа «1-335».

1965

 

ЧЕЛОВЕК В КУРСЕ

Высоко в небе живет владыка вселенной — солнце. Но ни высота, ни могущественная сила жарких лучей не сделали солнце чванливым или недоступным. Любому из нас предоставлено право личного общения с самым могущественным из светил. Для этого нужно только дождаться утра, выглянуть в окошко, и ваше свидание с солнцем может считаться состоявшимся.

Но есть на свете владыка… Он даже не совсем еще владыка, а только маленький товарищ по фамилии Владыкин, но тем не менее…

На днях мы получили письмо, в котором несколько комсомольцев скорбными фразами живописуют деятельность товарища Владыкина. Письмо комсомольцев нас, сильно опечалило, ибо все мы знали Костю Владыкина как скромного парня. Кое-кто из читателей, может быть, даже помнит фотографию, напечатанную в свое время на третьей странице «Комсомольской правды». Костя Владыкин был изображен на этой фотографии с двумя ложками в руках в общей группе участников шумового оркестра. Кепка Кости лихо сидела на затылке, лицо светилось задором и молодостью, обещая всем нам в будущем только доброе и хорошее.

Именно тогда, в дни успешной работы заводского клуба, Костя был включен горкомом комсомола в список на выдвижение. Он и стоил этого. На заводе его знали как хорошего производственника, а в городе он пользовался непререкаемой славой лучшего нападающего футбольной команды. Эта слава грела не только самого Костю, но и его ближайших родственников. Когда мать Кости заходила в продуктовый магазин, люди расступались, пропуская ее без очереди к прилавку. А если кто-нибудь ненароком пробовал протестовать, на него шикали и продавцы и покупатели,

— Ты что шумишь? — зловеще, шепотом говорил первый из близстоящих болельщиков. — Это же мать правого края.

В те годы правый крайний по рекомендации горкома был избран секретарем комсомольского комитета завода. Первое время Костя успешно совмещал эту почетную обязанность и с работой в цехе, и с футбольным календарем. Он был молод, энергичен, и его хватало на то, чтобы быть вместе с молодежью и на работе, и после нее. Не знаю, так ли это в действительности, но клубный сторож утверждает, что именно в те годы и заводской клуб и заводской стадион жили настоящей, полнокровной жизнью. Тогда был организован знаменитый шумовой оркестр, в котором комсорг аккомпанировал певцам на ложках, тогда же он устроил на заводе и грандиозное волейбольное соревнование. В этой спортивной баталии участвовало свыше шестидесяти цеховых, поселковых и просто никому не известных «диких» команд. Кстати, одну из таких команд возглавлял директор завода, вторую — парторг.

Молодежь была очень довольна своим комсоргом, полагая в простоте душевной, что именно так должен жить и работать их молодой избранник.

Все шло как будто хорошо, да вот беда: нашего комсорга подвели ложки. Те самые, которые были изображены на третьей странице молодежной газеты. Секретарь горкома ВЛКСМ товарищ Бабашкин счел эти ложки свидетельством морального падения комсомольского активиста. И секретарь, прихватив с собой инструктора, отправился на завод для серьезной беседы с комсоргом.

— Позор! — сказал Бабашкин, размахивая газетным листом.

— На весь Союз, — добавил инструктор.

— В других городах комсорги играют на скрипках, — сказал Бабашкин.

— А у нас на столовом сервизе, — добавил инструктор.

— Так я же на скрипке не умею, — простодушно заявил Костя.

— Он еще оправдывается! — сказал секретарь.

— Владыкина надо ударить по рукам, — добавил инструктор. — Наш город занял первое место по области в сборе рацпредложений, а нас толкают назад, к шумовому оркестру.

— Бить не надо, — вмешался секретарь. — Владыкин просто не в курсе. Я предлагаю сначала ввести товарища Владыкина в курс, а если не исправится, ударить.

Так как других предложений не было, то товарищ Бабашкин остался на несколько дней на заводе, чтобы ввести Владыкина в курс. Первое, что сделал Бабашкин, — это добыл для комсорга ставку освобожденного работника. На этом сложное искусство введения в курс молодого активиста не закончилось. Молодому активисту нужно было еще создать «условия». Опытный Бабашкин быстро справился и с этим делом. Он добыл стол, телефон, графин и урну для окурков. Затем сложными манипуляциями Бабашкин выселил из здания конторы управляющего делами завода и повесил на его дверях новую табличку: «К. П. Владыкин — секретарь комитета ВЛКСМ»,

— Ну, вот и все, — сказал Бабашкин. — Стол и телефон у тебя есть, теперь ты можешь спокойно руководить молодежью.

Трудно было Косте на первых порах осваивать новые условия работы. Раньше хоть и не был он в курсе, однако все для него было ясно. Молодежь в цехе — и он вместе с ней. Ребята в клубе — и он там. А теперь между ним и ребятами стол, три этажа и бюро пропусков.

Правда, теперь у Владыкина телефон. Нет-нет да и позвонит товарищ Бабашкин:

— Ну как, заворачиваешь?

— Заворачиваю.

— Правильно! Давай заворачивай!

А что заворачивать — неизвестно.

Но не напрасно товарищ Бабашкин хлопотал о телефоне. Телефон, как известно, сам по себе существовать не может. При нем обязательно должен быть технический аппарат. У Бабашкина при телефоне был специальный помощник. Добыл и Владыкин себе помощника. Посадил рядом с собой златовласую Дусю. Дуся оказалась разбитным человеком, она выхлопотала пишущую машинку и быстро установила контакт со всеми горкомовскими девушками. А эти девушки были на редкость любопытными особами: одной хотелось знать все, что касалось железных стружек и обрезков, вторая беспрестанно требовала цифры о сборе рацпредложений, третья не могла уснуть, не собрав свежих сведений о всех двойках и тройках, полученных за день комсомольцами в вечерней школе.

Косте уже некогда было скучать. С утра он закидывал удочки во все цеховые и поселковые конторы, выуживая оттуда всякую цифровую плотвичку. Днем он садился с Дусей за разборку улова. Вдвоем они отсортировывали обрезки железа от медных и чугунных, уточняли данные о рацпредложениях и выводили среднешкольные единицы и двойки, вычисляя, сколько двоек приходилось на долю членов ВЛКСМ и сколько на долю несоюзной молодежи.

Для чего требовались все эти сведения горкомовским девушкам, Костя не знал. Да это для него было теперь и не важно. Важно было то, что Костя, по публичному свидетельству Бабашкина, серьезно входил в курс.

Пора романтических увлечений прошла. Костя понял, что создавать шумовые оркестры и волейбольные команды совсем не обязательно. Важнее сообщить в горком «среднесуточный охват молодежи культурными мероприятиями». И он сообщал: охвачено 832 человека, из них первым киносеансом — 30 процентов, вторым — 40 процентов, третьим — 30 процентов.

Через полгода Косте надоело бегать за цифрами, и он переложил эту работу на трех членов бюро. Один должен был собирать сведения по железному лому, второй по киносеансам, а третий по двойкам и тройкам. Лиха беда начало. Еще через год Костя перестал уже именоваться Костей и сделался Константином Петровичем. Он жил теперь в одном доме с директором завода, и ему даже подавали из гаража машину для поездок в горком или на стадион.

В футбол Константин Петрович, конечно, уже не играл. Теперь он только присутствовал на особо ответственных матчах сезона. Для Кости ставился специальный стул в директорской ложе, и он одиноко переживал все перипетии игры. Правда, иногда и ему хотелось вскочить вместе со всеми другими болельщиками на ноги и крикнуть в порыве азарта:

— Давай, Вася, бей!

Но Константин Петрович сдерживался, чтобы не уронить авторитета, и только покровительственно бросал вниз кому-нибудь из знакомых:

— Молодец Васька, лихо влепил гол в девятку.

А если этот знакомый, обрадованный секретарским вниманием, подходил после матча к Владыкину, чтобы поговорить о каком-нибудь деле, Константин Петрович снисходительно слушал его у открытой дверцы машины и говорил, давая одновременно шоферу знак трогаться:

— За этим, дружок, ты приходи ко мне в комитет. Я о серьезных делах на трамвайной подножке не разговариваю.

Но попасть в комитет на прием к Владыкину было весьма нелегким делом. Константин Петрович отказывал в свидании не только комсомольцам. Он не всегда выписывал пропуск даже родной матери.

— Скажите Марфе Григорьевне, — говорил Костя, — пусть зайдет в другой раз, сегодня я занят.

Дусе не нужно было повторять приказание дважды. Она хорошо изучила нравы своего комсорга и действовала автоматически.

Рядовых комсомольцев она направляла для разговоров к членам бюро, активистов — к заместителю секретаря, а если звонил Бабашкин, то не стеснялась даже говорить самому Бабашкину:

— У Константина Петровича совещание, как только он освободится, я вас сейчас же с ним соединю.

За три года ученик Бабашкина так прочно вошел «в курс», так безнадежно очерствел, что вряд ли кто из нас признал бы в нем сейчас того самого доброго паренька, который так многообещающе улыбался читателям с фотографии, напечатанной в газете. Да что фотография! Марфа Григорьевна и та перестала верить, что когда-то была матерью правого края. Бедной женщине начало казаться, что ее сын так и родился с телефонной трубкой в руках, а первые слова ребенка были:

— Зайдите в другой раз. Сегодня я занят.

В декабре прошлого года Бабашкина назначили заведующим городским коммунхозом, и на его место в горкоме сел Владыкин. Когда на следующий день заводские комсомольцы пришли в горком, они увидели в приемной секретаря знакомую фигуру златовласой Дуси.

— Обращайтесь к инструктору, — говорила она.

Но комсомольцы не обратились в этот раз к инструктору. Они прислали письмо в редакцию.

«Высоко в небе, — писали комсомольцы, — живет владыка вселенной — солнце. Живет скромно, просто…»

Дорогие ребята, вы хотели смутить Владыкина таким сравнением? Солнце! А что для Константина Петровича солнце! Разве солнце в курсе? Вот если бы ему, Владыкину, поручили ввести это самое солнце в курс, он бы навел там порядок. Поставил бы стол, телефон, посадил бы в приемной Дусю…

Не надо пускать Дусю на солнце. Пусть солнце останется самим собой и светит нам всем как умеет.

1950

 

ШУРИК

В ленинградском журнале было напечатано несколько небольших стихотворений. Мне очень понравились «Ледяные солдатики»:

Под стихами стояла подпись неизвестного мне автора: А. Троицкий.

Через год я был на концерте в клубе. Ленинградская артистка Воробьева читала сказку «Волк и семеро козлят»:

Старая сказка была в новой поэтической редакции, а бой козлят с волком поэт описал задорно и весело;

По окончании концерта я прошел за кулисы, чтобы узнать у Воробьевой имя автора сказки.

— А. Троицкий, — сказала артистка,

— Молодой, старый?

— А вы познакомьтесь с ним. — И Ольга Ивановна Воробьева, хитро улыбнувшись, дала мне адрес А. Троицкого.

При первой же поездке в Ленинград я наведался по адресу, записанному у меня в блокноте.

Большой дом по улице Перовской. Три звонка. Дверь открывает молодая женщина.

— Можно видеть поэта Троицкого?

— Поэта?

Женщина как будто удивлена вопросом, но потом, словно вспомнив что-то, мягко улыбнулась и пригласила войти в комнату.

— Шурик, к тебе пришли.

Я оглядываю комнату и никакого Шурика не вижу.

— Шурик! — уже строже говорит женщина и, обращаясь ко мне, добавляет: — Мне пришлось сегодня наказать его. Прихожу домой, а Шурика нет.

— Шурик!

Снизу, словно из погреба, раздается тяжелый вздох, потом наступает пауза, вслед за которой еще вздох, и из-под дивана выползает курносый десятилетний мальчик. Его веснушчатое лицо выражает и злость и недовольство одновременно.

— Знакомьтесь, А. Троицкий, — сказала женщина, приглаживая мальчику взъерошенный чубчик.

Мальчик подал руку и с горечью пробурчал:

— Вот уже и в музей сходить нельзя.

— Он еще оправдывается! — Анна Николаевна, мать Шурика, посмотрела на меня и сказала: — Объясните вы, пожалуйста, ему, как мужчина мужчине, что он не должен бегать в музей.

— В какой музей?

— Зоологический… Это его новое увлечение.

— Разве увлечение плохое?

— Видите ли, Зоологический музей находится за Дворцовым мостом.

Поэт Троицкий был, оказывается, в том неприятном для всякого мужчины возрасте, когда ему строго-настрого было запрещено одному переходить улицу. По этой стороне Невского ходи сколько угодно, а по той — ни в коем случае.

Я смотрю на Шурика с удивлением. Мне не верится, что этот десятилетний мальчуган еще три года назад написал стихи про козлят и «Ледяных солдатиков». Я пришел к поэту, чтобы поговорить о его работе, и оказался в затруднительном положении. Мне еще никогда не приходилось говорить серьезно о поэзии с учеником четвертого класса. Очевидно, поэтому я начинаю говорить с Шуриком не о стихах, а о Зоологическом музее. Мой собеседник быстро, по-мальчишески загорается. Он уже не сердится на мать, а горячо и образно рассказывает о том, что видел в одном из залов музея.

— Стрекоза, — говорит он, — как будто бы доброе, безобидное существо. А она, оказывается, хищник, которому подавай на обед и мошек и мушек. Но стрекозе тоже нельзя зевать. Чуть что — и она уже во рту у лягушки. А за лягушками охотятся ужи, а ужей едят ежи.

Я слушаю Шурика, а сам незаметно листаю тетрадь со стихами. Вот небольшая басня на ту же тему.

На рабочем столике рядом с тетрадкой со стихами лежит открытый арифметический задачник — свидетель страдной поры первых экзаменов, сломанный пистонный пистолет (значит, ничто человеческое не чуждо душе поэта) и два чугунных утюга, под которыми сушатся листья липы, березы и ясеня. Пионерский отряд дал поэту задание собрать гербарий из ста растений.

— Самое трудное — это достать в Ленинграде цветок огурца, — жалуется Шурик. — Один мальчик из соседней школы говорит, что у его тетки в деревне есть огород, и он обещал достать мне огуречный цветок.

Над столом Шурика расписание, из которого явствует, что рабочий день ученика четвертого класса Троицкого начинается рано. Он поднимается в семь утра и до самой школы занимается музыкой. Шурик учится в фортепианном кружке и по два часа в день упражняется на рояле. Кроме того, в расписании в дополнение к школьным урокам значатся занятия с учительницей английского языка. Пареньку всего десять лет. Спрашиваю:

— Тебе не тяжело?

— Нелегко, — отвечает он.

— А не лучше ли тебе сократить часы музыкальных занятий и отдать весь досуг поэзии?

Шурик удивленно смотрит на меня:

— А разве поэзия бывает без музыки?

Больше в этот день нам не удалось поговорить с Шуриком о поэзии. О гербарии, футболе он болтал охотно, а от разговора о стихах тактично уклонялся. Чтобы вызвать мальчика на откровенность, надо было, по-видимому, завоевать его доверие. Следующий день по расписанию был свободен от экзаменов, и я предложил ему погулять вместе — по городу.

— А в Зоологический мы пойдем?..

Шурик умоляюще смотрит на мать. Анна Николаевна дает разрешение. И вот мы бродим по Ленинграду, заходим в музеи и парки, останавливаемся у киосков с прохладительными напитками. Шурик, так же как и все прочие мальчишки, которых я знаю, может съесть нескончаемое число порций мороженого и запить его нескончаемым количеством газированной воды с сиропом. Он спорит со мной о фугах и прелюдиях Баха и почти тут же совсем по-ребячьи предлагает:

— Давайте сбежим с вышки Исаакиевского собора на одной ножке!

И, не дожидаясь моего ответа, он так стремительно пускается вниз со ступеньки на ступеньку, что я с трудом его догоняю.

Но я быстро забываю, что передо мной мальчик, как только мы перестаем есть эскимо и начинаем говорить о поэзии. Я прочел за эти дни почти все, что написал Шурик, и каждое его стихотворение свидетельствовало о поэтической одаренности мальчика, его вкусе, наблюдательности. Здесь были стихи о природе, стихи о школе, были даже поэмы на двести — триста строк. Мальчику трудно было сочинить самостоятельный сюжет для таких больших стихотворений, и он прибегал к помощи сказок Пушкина, Гримм, Перро. Но позаимствованный сюжет был только стержнем, а характеристику действующих лиц, пейзаж он рисовал по-своему, наделяя старые сказки жизнерадостным дыханием нашего времени.

Шурик хорошо знает восторженное отношение окружающих к его стихам. Но восторги маминых приятельниц и соседей по квартире не кружат ему голову. Мальчик очень скромно расценивает свои успехи, и в, школе, где он учится, даже не знают о его поэтическом увлечении. Шурик хорошо читает стихи. В прошлом году он получил, от городского Дворца пионеров книгу с надписью: «Отличному декламатору». Тем не менее на школьных вечерах «отличный декламатор» читает не свои стихи, а стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева.

Я спросил Шурика, как он сочиняет свои стихи. Шурик ответил:

— Я не сочиняю — я пишу то, что вижу.

Вот сценка, рисующая ночь в лесу из сказки «Красная Шапочка»:

А вот как выглядит подводный бал русалок из новой сказки «Морская царевна»:

А вот стих, посвященный Дню Победы:

Все, что написано здесь о Шурике, было напечатано в воскресном номере газеты. А на следующий день, чуть только открылись двери редакции, в нашу комнату врывается шумный, словоохотливый мужчина. Прямо от двери, широко раскинув руки, мужчина направляется к фельетонисту, намереваясь с ходу прижать его к груди.

— Спасибо, золотко. Вы открыли мне глаза, осчастливили. Разрешите поцеловать вас,

Прежде чем протянуть губы для поцелуя, фельетонист сделал шаг назад, спросил:

— Простите, с кем имею честь?

— Не признали? Странно. Все говорят, что он очень похож на меня.

— Кто «он»?

— Шурик! Я отец Шурика, его папаша. Благодарю, что вы не прошли мимо, написали о юном таланте. Господи, какой легкий слог у моего прохвоста, а какие красивые рифмы, образы!

Ай, пацан! Ай, молодец! Шурик пишет так здорово, что его стихи прямо хоть сейчас читай со сцены.

— А их и читают,

— Кто?

— Артисты.

— Правильно, у вас об этом написано. Ай, Шурик, порадовал отца.

— Вы разве не знали, что Шурик пишет стихи?

— Узнал только вчера из вашего фельетона.

— Странно, вы же отец.

— Этот отец четыре года не живет с семьей. Ушел, поссорился с женой.

— С сыном вы тоже в ссоре?

— Нет.

— Почему же не видитесь с ним?

— У меня вторая жена.

— Если ты боишься коз, не ходи ловить стрекоз, — процитировал я Шурика.

— Козы я не боюсь, но все же. Я ленинградец, коза — москвичка. В ее квартиру милиция меня не прописывает. А раз мужчина находится в зависимом положении от жены, ему лучше не сердить ее. Понятно, золотко?

— Понятно.

И папа Шурика снова протянул губы фельетонисту.

— Вы открыли талант Шурика. Написали фельетон. Это не все. Юному таланту нужно создать условия, чтобы он созрел, набрался сил. Доведите доброе дело до конца. Напишите второй фельетон.

— О чем?

— Заставьте милицию прописать меня в квартире второй жены. Это же ненормально. Отец юного таланта, может второго Есенина или второго Маяковского, живет с женщиной без всяких прав на ее жилплощадь.

— Это право поможет оформиться второму Есенину?

— Обязательно. Как только меня пропишут, я перестану бояться козы и войду в контакт с сыном.

— Возьмете его из Ленинграда в Москву?

— Нет, он будет жить там, я здесь. Я обязуюсь оказывать благотворное влияние на развитие юного таланта с помощью регулярной переписки. У меня хороший вкус, кругозор. А у нее и вкус грубее, и кругозор уже.

— Кого вы имеете в виду?

— Мать Шурика, мою первую жену.

— Кругозор узкий, а вы не побоялись оставить у нее Шурика. Бросили сына, четыре года не вспоминали.

— Господи, я же не знал тогда, что Шурик — талант, что через год начнет писать стихи, которые будут читать со сцены артисты. Шурик был тогда худенький, плохонький. И вот на тебе — плохонький берет и сочиняет такую прелесть, как «Ледяные солдатики».

Золотко, вас просит отец. Напишите второй фельетон. Помогите несчастному прописаться в Москве, Поможете?

— Нет.

Отец Шурика круто повернулся и, не попрощавшись, выбежал из комнаты. Через минуту он вернулся и, стоя в открытых дверях, сказал:

— Понимаю, вы не верите в то, что я могу исправиться, стать хорошим отцом. Ладно, не помогайте мне как отцу, помогите как соавтору.

— Кто кому соавтор?

— Я родил Шурика, вы написали о нем. Значит, мы не чужие друг другу люди.

И, широко распахнув руки, соавтор чуть ли не бегом бросился к моему столу.

— Ну как, золотко, напишете?

— Нет, — еще раз сказал я.

Много лет я крепко держался этого «нет», скрывая от читателя имя посетителя, который навестил редакцию в понедельник утром. И только теперь, когда выступление печати не может уже повлиять на прописку беглого папаши в новой квартире, я счел возможным прибавить к старым, давно написанным страничкам одну новую и рассказать, как на следующий день после опубликования фельетона о Шурике у автора фельетона неожиданно объявился соавтор,

1947

 

ВНУК ГЕНРИХАVIII

Сопунов Алексей Андреевич, проживающий в Серебряном бору, дом № 119, возбуждает дело о разводе с Сопуновой-Соковой Лидией Викторовной…

Сопунов Алексей Андреевич… возбуждает дело о разводе с Сопуновой-Концевич Марфой Евгеньевной…

Сопунов Алексей Андреевич… возбуждает дело о разводе с Сопунозой-Дедовой Тамарой Ивановной…

Сопунов Алексей Андреевич… возбуждает дело о разводе с Сопуновой-Моховой Раисой Васильевной.

Если бы Сопунов Алексей Андреевич посвятил каждой своей жене по такому объявлению, то из его бракоразводных публикаций мог бы составиться том, нисколько не меньше тома БСЭ. Но Сопунов А. А. не гонится за формальной стороной дела. Зачем отрывать судей от судебных заседаний, тратить на газетные публикации деньги? Сопунов предпочитает жениться и разводиться втихомолку…

У Генриха VIII, короля английского, было шесть жен. А сколько их было у Сопунова A. A.? К сожалению, на этот вопрос не может ответить даже сам А. А. Я прошу его постараться вспомнить. И вот при следующей нашей встрече Алексей Андреевич кладет на стол вычерченную им таблицу.

Вверху расположилась первая группа жен. Тут вслед за каждой фамилией приводятся и все прочие необходимые сведения. Имя, отчество. Год рождения. Домашний адрес. Затем идет вторая группа. В этой части таблицы имеются незаполненные клетки. Забыт возраст одной жены, домашний адрес другой. Внизу, где разместилась третья группа, таблица выглядит сплошным белым пятном. Клава… — вот и все, что запомнил муж о жене. За женой Клавой следовала также с незаполненными клетками жена Шура. За Шурой жена Клава-вторая…

Алексей Андреевич смотрит на меня и смущенно разводит руками.

— Это я только фамилии забыл, — говорит он, — а-а вот у меня в воспоминаниях полный порядок, А как же, подругу жизни да не запомнить!

Сопунов тычет карандашом, как указкой, в горизонтальные и вертикальные клетки и говорит:

— Клава… Это женщина серьезная, хозяйственная… Клава-вторая тоже серьезная, но ростом поменьше. И Шура серьезная, только волос у нее посветлей…

Сопунов говорит: «Клава… Шура…» — и тяжело вздыхает. Вздыхает он и при упоминании имен Тани, Кати… Мани…

— Жалко, — говорит он.

— Жалко, а каждую обманывал…

— Правильно, обманывал, а почему? — спрашивает Сопунов и поясняет: — Я по натуре холостяк, а это тот же волк: как ни корми его, он все в лес смотрит. Вы спросите: если у тебя натура гнилая, зачем женишься? Отвечаю. Женюсь потому, что имею надежду перевоспитаться. Уж сколько раз били меня по этому самому месту. Выговоры делали, предупреждения. Полгода назад в «Мосснабе» даже с работы сняли. Я тогда слово дал исправиться. Попросил у общественности разрешения на последний развод. Думал, уйду я от Сопуновой-Соковой, женюсь на Концевич, и это будет уже все, железно. И что же вы думаете, времени со дня собрания прошло совсем ничего, а я уже разлюбил Сопунову-Концевич и сделал предложение Цибуленко. Она тоже женщина серьезная, хозяйственная…

Полюбил — разлюбил… Ушел — пришел… Сопунов говорит легко, со смешинкой в глазах, точно речь идет о папиросе — покурил и бросил, — а не о скандальных разводах. Приехал Сопунов в Москву семь лет назад и за это время вступил в четыре зарегистрированных и в шесть незарегистрированных браков. Шел на обман, использовал подчиненное положение сотрудниц, и все сходило Алексею Андреевичу о рук. Уволили его из «Мосснаба», он поступил работать в артель «Галантерейная». Был он заместителем технорука дровяной базы, стал главным механиком фабрики. Получилось даже нечто вроде повышения.

Но вот жизнью Сопунова заинтересовалась прокуратура. Поехал следователь с собранным материалом к председателю артели Сахарову, попросил разрешения поговорить о поведении механика на собрании. А Сахаров воспротивился:

— Зачем?

Вот если бы механик сделал себе в наряде десятирублевую приписку, председатель артели не задумываясь привлек бы его к ответу, а о десяти разбитых, загубленных жизнях стоит ли говорить!

— Плохой, неверный муж, только и всего.

Почему только плохой муж, а разве сын он был хороший?

— Насчет сына это вы зря, — оправдывался в редакции Сопунов. — Если бы моя мать была жива…

— Разве ваша мать умерла?

— А как же, в тысяча девятьсот девятнадцатом году.

В анкете так и значится: год смерти матери: — 1919-й, год рождения Сопунова — 1921-й. Я показываю Сопунову на это несоответствие и спрашиваю:

— Вы что, родились через два года после смерти матери?

Сопунов тушуется, но ненадолго.

— Заполняя анкеты, я ошибся, — говорит он. — Мать умерла не за два года до моего рождения, а двумя годами позже.

Но мать Сопунова вовсе не умирала ни до, ни после рождения сына. Мать живет еще и сейчас, недалеко от Гродно, в Королевичах. Живет, хотя добрый сын и поспешил ее похоронить. А поспешил он не случайно. Чтобы не платить матери алименты. Мать болеет, бедствует, а сыну наплевать. Сын именует себя в анкете «круглой сиротой». Больше того, он пишет «холост», «бездетный», а у него в Износках, Калужской области, семья, сын Анатолий. Уже много лет, как закончилась война. Семья ждет домой Сопунова, а получает похоронную: «Сопунов А. А. погиб в боях за Родину». Мы разбираемся с Сопуновым и устанавливаем, что Алексей Андреевич имел к боям весьма отдаленное отношение, так как провел войну по преимуществу в глубоком тылу. Зачем же он скрывался от семьи, изображал погибшего? А все по той же причине: чтобы не платить алиментов сыну.

Я прошу Сопунова подсчитать: сколько денег он сохранил в кармане с помощью фальшивой похоронной? У Сопунова моментально портится настроение. Ему уже не до смешинок. А вдруг суд решит взыскать с него деньги, которые были затрачены государством на воспитание сына Анатолия?

А у суда и в самом деле решительные намерения. Клубный зал, где происходит выездная сессия, переполнен. Люди слушают обвинительное заключение, показания свидетелей, и перед ними возникает образ весьма неприятного субъекта, о котором никто не может сказать ни одного доброго слова — ни сын, ни мать, ни одна из многочисленных жен. Этому субъекту должно было воздаться по заслугам. Так требовали все. И вдруг с места поднимается председатель артели «Галантерейная» и просит суд не наказывать Сопунова.

— Почему?

— Мы берем его на поруки.

Кого на поруки? Сопунова? Странно. Взять на поруки — это значит помочь человеку, совершившему случайную ошибку. А Сопунов подличал всю жизнь. Он сидел перед судом в грязи по самые уши.

Если бы Сахаров пошел в цехи посоветоваться с рабочими, то главный механик артели не имел бы на суде общественного защитника. Рабочие не допустили бы такого позора.

Но председатель артели сманеврировал. Он пригласил в кабинет несколько членов правления и состряпал в адрес суда слезницу: простите, не наказывайте!

Идеи дешевого всепрощенчества, прозвучавшие в речи представителя артели, возмутили всех, кто находился в зале суда. Ходатайство правления, как и следовало ожидать, было отклонено. Суд решил поставить перед прокуратурой вопрос о взыскании с мнимо погибшего отца всех денег, которые органы собеса в течение восемнадцати лет выплачивали в виде пенсии его сыну. А так как этот отец был не только мнимо погибший, но и многоженец, то суд приговорил его еще и к году принудительных работ.

Справедливость восторжествовала. Присутствовавшие в зале встретили решение суда аплодисментами. А Сахаров снова сказал «нет». Председатель артели решил перенести борьбу за Сопунова в высшие судебные инстанции. Непонятное упорство. Чем его объяснить? Может быть, Сахаров верит в добрые человеческие чувства внука Генриха VIII?

— Да нет, — говорит председатель артели. — Я не о человеке, я за главного механика хлопочу. Подорвет суд авторитет Сопунова, где я тогда другого такого рукастого найду?

1960

 

ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ

Друзья-спортсмены провожали футбольную команду на большой, ответственный матч. До отхода поезда оставалось несколько минут. Провожающие уже переобнимали всех отъезжающих, надавали им кучу советов: какой стороной обходить противника, какой ногой бить по мячу. Все было как будто на месте: солнце, цветы, поцелуи… Но сердца у отъезжающих оставались неспокойными. Они обнимались с друзьями вполсилы, слушали советы вполуха. «Да, да», — говорили футболисты, а сами не спускали взгляда с той стороны перрона, где находился подъезд вокзала.

— Как, бежит он или не бежит?

Поезд тронулся, а центра нападения все нет и нет,

— Где же он? Может, заболел?

— Был здоров, час назад я разговаривал с ним по телефону, — заявил тренер.

— Может, его сбил автобус?

Поезд набирал скорость. Он давно выскочил из границ станционных путей на магистраль, а у футболистов на душе вместо радостного, приподнятого настроения тревога. Каждый волнуется за результаты предстоящей встречи: «Как мы будем играть без центра нападения?» Каждого беспокоила судьба товарища: «Если центр попал в уличную катастрофу, то цел он или ранен?»

Волновались не только уехавшие, волновались и провожавшие. Начальник управления футбола, несмотря на годы и больное сердце, побежал к телефону-автомату звонить в «скорую помощь». И вдруг в дверях вокзала — неожиданная встреча. Кто бы вы думали? Центр нападения, а с ним рядом правый полусредний. Оба живы-живехоньки. И оба пьяны. Оказывается, дружки перед отъездом зашли в ресторан за посошком на дорогу,

— Честное слово, мы хотели выпить только по одной, а нам поднесли по второй!..

Ах, с каким бы удовольствием начальник управления футбола взял бы да по-отцовски отлупил сейчас обоих дружков! Но он не отец центру нападения, не отец правому полусреднему. И вместо того, чтобы взяться за ремень, начальник управления сажает загулявших молодцов в машину и мчится по шоссе в погоню за поездом.

Полтора часа бешеной гонки, и в конце концов у Можайска автомашина обгоняет поезд. А тут обнаруживается новая беда: скорый поезд в Можайске не останавливается. Начальник управления бежит к дежурному:

— Дорогой, сделай исключение!

А у «дорогого» от удивления брови лезут вверх, к лысине.

— Да вы что? Остановить скорый поезд! Это же ЧП, чрезвычайное происшествие.

Начальник управления звонит диспетчеру дороги:

— Притормозите, Христа ради, хоть на секунду! Мне только втолкнуть в — вагон центра нападения.

Но диспетчеру нет дела ни до центра нападения, ни до мольбы начальника управления футбола, Как быть? Поезд приближается, вот-вот проскочит станцию. И тогда начальник управления звонит в Министерство путей сообщения, к одному замминистра, к другому:

— Помогите, у нас ответственный заграничный матч!

И один из заместителей министра, вняв этой просьбе, отдает в Можайск из ряда вон выходящий приказ! Замедлить ход поезда у пристанционной платформы. И вот машинист кладет руку на тормоз, и два друга хватаются за поручни:

— Ребята, подсобите!

Ребята выскакивают из купе на площадку и втаскивают центра нападения и правого полусреднего внутрь вагона, ставят их на ноги и ждут объяснений, А тем и говорить нечего.

— Выпили. Опоздали.

Защитники и нападающие злы как черти. Еще бы: столько хлопот и волнений, и все из-за водки!

— Проучить бы вас, прохвостов, намять бы бока! — предлагает вратарь.

Но дружеская учеба откладывается: впереди ответственный матч. И вместо прямого мужского разговора пьяных друзей берут под руки и ведут к мягким постелям.

— Спите! Протрезвляйтесь!! Очищайте мозги и легкие от винного духа! А после игры поговорим.

Важная игра кончается на этот раз победой. А после победы, конечно, и разговор уже не тот. Злость прошла, скандал забыт. Центра нападения вызывают для острастки в управление футбола. Журят. Центр кается, дает слово исправиться. Ему вторит правый полусредний. Им верят, прощают. А через месяц — новое ЧП…

Центру нападения всего двадцать лет, а он ходит уже в «неисправимых». Не с пеленок же он такой плохой? Нет, не с пеленок. Всего года три назад центр был чистым, честным пареньком. Он не курил, не пил. Краснел, если тренер делал ему замечание. И вдруг все переменилось: центр курит, пьет, дебоширит. Уже не тренер дает ему указания, а он понукает тренером. Кто в этом виноват? В первую очередь сам тренер. Тренер не только технорук команды: он воспитатель. Ну, а какой же из тренера воспитатель, если он боится сделать футболисту замечание?

— Помилуй боже, разве можно, наш центр — звезда команды!

Ну, а раз центр — звезда, то с него начинают сдувать пылинки. И делает это не только тренер, но и всякие меценатствующие начальники. Команда возвращается из очередной поездки. Все игроки едут с вокзала в автобусе, а центру подают лимузин директора завода.

Портят мальчишек не только меценаты. Три месяца назад центр попал в больницу. Его пришла навестить мать. И мать принесла сыну не фрукты, не книги, а бутылку водки.

Врачи отобрали у мамы бутылку.

— Не портите парня. Пристрастится сын к водке — плакать будете.

А мать, вместо того чтобы прислушаться к словам врачей, шепнула сыну:

— Спусти бинт в окошко, я тебе с улицы подарок пришлю.

И прислала: вместо одной бутылки — две. А на сына водка действует одуряюще. Выпита всего стопка, и перед нами уже не милый, славный парень, а драчун и забияка. Вот и на этот раз попробовал сын маминого подарочка и начал буйствовать. Врачи, больные хотят его угомонить, а он на них с кулаками.

Голова у молодого футболиста кружилась все больше и больше. Вот тут управлению футбола и вмешаться бы в жизнь центра нападения, поговорить с матерью, сделать серьезное предупреждение тренеру, ударить по рукам меценатов. А высокие спортивные инстанции подлили масла в огонь: взяли и присвоили девятнадцатилетнему пареньку звание заслуженного мастера спорта.

— Центр нападения — талантливый футболист. Он забил в последних играх дюжину мячей в ворота противника.

Пусть талант, пусть забил. Но зачем было спешить с присвоением почетного звания? У нас есть талантливые люди не только в спорте, — в музыке, живописи, науке. Но ни Шостаковичу, ни Хачатуряну, ни Туполеву, ни Улановой, ни Рихтеру, ни Долухановой не присваивали почетных званий в девятнадцать лет. Почетное звание нужно завоевать, заслужить, выстрадать подвижническим трудом. А от легких наград наступает быстрое пресыщение.

— Я всего уже достиг, все испытал, изведал. Я ел даже салат за тридцать семь рублей пятьдесят копеек, — говорит центр нападения команды.

И вот такой пресыщенный вниманием молодой человек начинает забываться. Ему уже наплевать на честь спортивного общества, наплевать на товарищей. Он любит уже не спорт, а себя в спорте.

Держится такой спортсмен и на футбольном поле и в жизни не так, как требуют общепринятые правила, а так, как хочет его левая нога. Левая нога хороша, когда она бьет по воротам да и не промахивается. А во всех остальных случаях левую ногу следует держать под контролем.

А наш центр нападения не желает контролировать свои действия. Он выступает в соревнованиях не как член команды, а как знатный гастролер на бедной провинциальной сцене, Товарищи стараются, потеют, выкатывают ему мячи, а он кокетничает. Один раз ударит, а три пропустит мяч мимо,

— Мне это можно. Я звезда.

Тлетворное влияние звездной болезни коснулось не только центра нападения, но и его товарища — правого полусреднего. Спросите футболистов команды, почему они провели прошлый сезон ниже своих возможностей, и они скажут вам прямо:

— Кроме центра нападения, в этом немалую роль сыграл и правый полусредний.

Полусредний тоже, оказывается, почувствовал признаки пресыщения. Он, сказывается, тоже уже отведал свою порцию салата за 37 рублей 50 копеек.

Команда старается провести игру как можно лучше, а полусредний сводит на нет все старания товарищей. Бьет с трех метров — и мимо. Да и как попасть в ворота, если после вчерашней вечеринки до сих пор в глазах зеленые круги?

Терпение игроков футбольной команды лопнуло, и они собрались, чтобы начистоту поговорить со своими «звездами». Решение было единодушным: вывести пьяниц из состава команды и просить высокие спортивные инстанции снять с футболистов звание заслуженных мастеров спорта. Была у игроков команды еще и вторая просьба, так сказать, неофициальная, и уже не к спортивному начальству, а к нам, журналистам: рассказать на страницах печати в профилактических целях о людях, зараженных микробом звездной болезни. И вот, внимая просьбе футболистов, автор и написал этот фельетон.

1958

 

ОДНА СЛЕЗА

Разык Азимович пришел в райком партии за час до начала приема посетителей. Дело у Разыка Азимовича безотлагательное, и тем не менее, прежде чем заговорить о нем с помощником секретаря райкома, Разык Азимович, согласно правилам деликатного обхождения, осведомляется у этого помощника о его здоровье, о здоровье его отца, деда, родных и двоюродных братьев, племянников, сыновей. Говорит Разык Азимович почему-то вкрадчивым полушепотом, словно речь идет не о старческом кашле деда помощника секретаря и детском поносе его меньшего сына, а о секретных делах особой государственной важности.

Поговорив о членах семьи помощника секретаря, Разык Азимович не оставил вниманием и самого секретаря:

— Как здоровье Абдувахида Хасановича, его уважаемого отца, его братьев…

Но помощнику уже надоел вкрадчивый полушепот дотошного посетителя, и он в нарушение этикета оборвал его.

— Простите, некогда,

— А как настроение Абдувахида Хасановича? — не унимался посетитель. — Приветлив ли он? Не раздражен ли чем?

Разык Азимович Разаков задавал все эти вопросы неспроста. Он так много шкодил в последнее время, этот самый Разаков, что ему было боязно попадаться секретарю под сердитую руку.

Но бояться шкоде сегодня, оказывается, нечего. Абдувахид Хасанович Хасанов был с утра и в добром здравии и в хорошем настроении. Это обстоятельство вселяет надежду в сердце Разыка Азимовича. Он улыбается помощнику и так с застывшей на лице улыбкой направляется к двери кабинета.

— Разрешите войти?

А секретарю райкома достаточно было только услышать подобострастный медоточивый голос Разакова, как от хорошего секретарского настроения не осталось и следа. Секретарь вытаскивает папку с «делом» Разыка Азимовича и начинает строгий, нелицеприятный разговор.

Разакову доверен ответственный пост — заведующего райфо. Этот заведующий должен как будто бы стоять на страже государственных интересов. Контролировать, поправлять ошибки других. А Разык Азимович сам занялся очковтирательством. Он хвалил себя за работу, которую он делал, писал о достижениях, которых не было.

Зав. райфо оказался не только очковтирателем, но и греховодником. Он пытался организовать при своей особе нечто вроде гарема. Разык Азимович сделал даже одной из своих сотрудниц грязное предложение и получил в ответ звонкую пощечину.

Секретарь райкома полон негодования. Секретарю хочется выставить этого нечистоплотного гражданина за дверь. Но секретарь не выставляет, он смотрит в лицо Разакову и не узнает его. Вместо широкой, дежурной улыбки на этом лице теперь застыли скорбь и печаль. Разаков ни от чего не отказывается. Ни в чем не оправдывается.

— Да, занимался припиской. Да, получил пощечину.

Разык Азимович смотрит на секретаря взглядом обреченного человека, и из его глаза скатывается вниз на пол слеза. Всего одна. Но ее одной хватило, чтобы внести смятение в душу секретаря. Секретарь бросается к графину с водой. Вместо того, чтобы ругать очковтирателя, секретарь ругает в душе себя. Не был ли он слишком суров с этим Рязановым? Не сказал ли чего лишнего?

Мужская слеза выбила секретаря из привычной колеи, обезоружила его. Разаков ушел, а секретарь райкома все еще вне себя. Конечно, оставлять Разакова в райфо дольше нельзя. Однако ему нужно дать возможность исправиться. Но где? Две недели думал секретарь и наконец пришел к заключению, что наиболее подходящим местом для исправления антиобщественных черт характера зав. райфинотделом будет пост директора швейно-трикотажной фабрики.

Так наступил второй этап в жизни и деятельности Разыка Разакова, и продолжался этот этап примерно около года. Однако старые антиобщественные черты характера вместо того, чтобы исчезнуть, обросли за это время новыми, не менее отвратительными. Очковтиратель стал грубияном, фанфароном. Он ни с кем не желал считаться. Ни с людьми, ни с общественными организациями. Для Разакова на фабрике был только один авторитет — сам Разаков. Ему ничего не стоило накричать на рабочего, оборвать его на собрании, выставить из кабинета инженера. Мало разбираясь в тонкостях швейного и трикотажного производства, он вмешивался в технологический процесс, менял размеры, раскрои. Брак рос не по дням, а по часам.

Над головой Разыка Азимовича сгустились тучи. И снова ему пришлось идти в райком, снова менять свой малоприятный бас на медоточивый полушепот. И он сменил. И он пошел. Вежливо поклонился уборщице, поздоровался за руку с курьером,

— Как здоровье? Ваше? Вашего драгоценного отца? Старшего сына?

Так с широкой улыбкой на лице он снова входит в кабинет секретаря.

— Ну теперь Разыку Разакову несдобровать, не вывернуться, — говорит кто-то из сидящих в приемной.

И он в самом деле не вывернулся бы. Но… искусство сценического перевоплощения было доведено у Разакова до совершенства. Разакова ругают, называют бюрократом, грубияном, а он стоит и только обреченно хлопает своими пушистыми длинными ресницами. На этот раз Разаков даже не льет слез. Он ждет, пока секретарь выговорится, успокоится. Затем выдерживает паузу и, бросив трагическим полушепотом три слова, уходит,

— Жена, дети. Простите.

Бракодел и очковтиратель и в самом деле отец большого семейства. У него три сына и четыре дочери. Ну, как только не пожалеть?

Разыку Азимовичу на сей раз была подобрана для исправления недостатков должность директора базовой столовой № 28. Эта столовая должна была снабжать горячими обедами и завтраками городских школьников. Отец, большого семейства, кому как будто бы, как не ему, и поручить такую почетную, благородную задачу. Но, как выяснилось позже, отец большого семейства не любил детей. Ни своих, ни чужих. В результате работа школьных буфетов была сорвана. Продукты, предназначавшиеся для детей, раскрадывались, портились на складе.

Отдел торговли решил снять негодного директора с работы, а бюро райкома партии добавило: не только снять его, но и послать на низовую работу.

После этого заседания бюро прошло всего два дня, и в приемной секретаря снова появился Разаков.

— Как здоровье? Ваше? Вашего отца?

В какой роли предстал на этот раз перед секретарем мастер сценического перевоплощения, мы не знаем, только вместо низовой работы Разык Разаков снова очутился на посту директора уже не столовой, а лесного склада.

— Я заявил протест против такого назначения, — сказал прокурор района, — но с моим мнением не посчитались.

Разаков работал в этом далеком горном районе во многих организациях. Был финансистом, кулинаром, швейником. Стоял во главе лесных, мукомольных, снабженческих организаций. Он раз десять «тонул» и столько же раз снова всплывал на поверхность. В районе его так и зовут — «Ванька-встанька». Местная газета посвятила деятельности Разакова немало фельетонов. По материалам этих фельетонов можно было бы написать роман о никчемном директоре. Но… фельетоны печатаются, а никчемный директор продолжает оставаться директором.

— Сердечный, добрый человек наш секретарь райкома. Разаков — глава большой семьи. На его иждивении не только три сына и четыре дочери, но и тесть с тещей, два племянника, племянница, вот в чем дело, — говорят жители района.

Добрый секретарь. Но ведь эта доброта за чужой счет. За счет дела, которое проваливает Разаков. За счет людей, которым он грубит, за счет детей, которых он лишает горячих завтраков.

Написал я этот фельетон и подумал: не постигнет ли и его злая участь всех предыдущих фельетонов о Разыке Разакове? А может, нет? Может, на этот раз никчемному директору будет предоставлена возможность излечиться от антиобщественных черт своего характера не на ответственной, а на какой-нибудь скромной низовой работе, как это и рекомендовал райком партии.

1957

 

ПОЖАЛЕЙТЕ МАРИНУ!

Весь день имя Георгия Корниловича Мосцицкого не давало покоя работникам юридического института. По поводу этого имени звонило превеликое число всяких ответственных и полуответственных сотрудников главка товаров широкого потребления и все с одной просьбой:

— Не отправляйте Георгия Корниловича из Москвы, он очень нужен нашему главку.

Наконец к вечеру запыхавшийся курьер принес в дирекцию института официальную бумагу: «Георгия Корниловича направьте в наше распоряжение».

Кто же такой Георгий Корнилович, и почему он так экстренно понадобился главку? Может быть, Георгий Корнилович академик, и начглавка ищет помощи и совета этого маститого ученого по вопросам производства товаров широкого потребления?

Да ничего подобного! У Мосцицкого отродясь не было ни учености, ни маститости. Мосцицкому был всего 21 год. Товарищи зовут его не Георгием Корниловичем, а много проще. Одни — Юрой, другие — Жорой. Тогда, по-видимому, этот самый Юра-Жора учится в каком-нибудь текстильном или кожевенном институте, и начальник главка спешит законтрактовать будущего специалиста по производству ширпотреба за своим главком? Тоже нет. Мосцицкий учится в юридическом институте, а это учебное заведение, как известно, готовит не текстильщиков и не кожевников, а судебно-прокурорских работников. Как ни странно, а именно этот контингент работников с недавних пор вдруг позарез понадобился разным московским учреждениям и организациям, весьма далеким от дел уголовных и следственных.

Дирекцию юридического института донимают сейчас звонками не только работники главка промышленных товаров широкого потребления. Министерство угольной промышленности просит командировать к ним студентку Кигель. Министерство путей сообщения — Махлину. Министерство нефтяной промышленности — Криворучко, Будущих следователей и прокуроров стали с легкой руки разных завов и замзавов переквалифицировать не только в нефтяников и железнодорожников, но и в корректоров, живописцев, спортсменов. Директор «Углетехиздата» требует командировать к ним студента Кривенко, директор Московской скульптурно-художественной фабрики № 2 — студентку Качановскую, а председатель московского совета общества «Спартак» — студента Залипахина.

— Почему будущие прокуроры должны становиться корректорами и футболистами?

На этот вопрос отвечает письмо, случайно попавшее в руки студентов — и пересланное к нам в редакцию. Вот оно:

«Дорогой Петр Григорьевич! (Он же дядя Петя.) Пишет тебе «Планетарий» (он же дядя Костя). Поздравляю с наступающим праздником 1 Мая и желаю здоровья тебе и глубокоуважаемой твоей супруге Марии Васильевне… Как всегда бывает в таких случаях, я обращаюсь с великой просьбой: дщерь моя Марина завершила все экзамены последнего курса юридического института. Марине — 23 года. Она на хорошем счету в институте. Комсомолка. Общественница. Хорошо поет! (где-то сядет?) Это меня и беспокоит. Вот-вот должно быть распределение, и ее любезно обещают за то, что она получала стипендию, послать куда-нибудь подальше… ну, например, на Алтай, и проч. Иными словами, ее хотят «доконать» в деканате. Прошу тебя изобрести что-нибудь такое, что послужило бы ей спасением, то есть придумай запрос в адрес дирекции института для оставления ее в Москве или Ленинграде».

Не надеясь на прозу, дядя Костя — решил воздействовать на чувства дяди Пети стихами собственного сочинения:

Расшифруем псевдонимы: — «дядя Костя» — это кандидат физико-математических наук Листовский, сотрудник астрофизического института, а «дядя Петя» — работник прокуратуры Петр Григорьевич Петров.

Нужно отдать справедливость прокурору Петрову: он устоял перед стихами кандидата физико-математических наук и не послал запроса директору института. А вот начальник главка производства ширпотреба Онанов, к его стыду, не устоял. И не только он один. Комиссия по распределению молодых специалистов юридического института решила направить Калерию Златкину следователем в Марийскую АССР. А родители Златкиной — ни в какую!

«Зачем нашей дщери уезжать из Москвы, — подумали они, — если у нас есть именитые знакомые?»

И вот на свет появилось еще одно послание;

Важный генерал-майор клюнул на лесть. Он послал директору института запрос с просьбой оставить К. Златкину в Москве в распоряжении управления, в котором Туркин занимает видный пост.

В тот год, когда писались эти строки, юридический институт направил в московские учреждения по запросам их руководителей семь своих, воспитанников. Я решил проверить, что же делают будущие прокуроры на чужой и неинтересной для них канцелярской работе. И что же? Из семерых выпускников только один оказался на месте, а остальные даже не появлялись там, куда их направили.

Что же делали они весь год? Ничего. Каждый пробавлялся чем мог. Этим выпускникам важно было не кем работать, а где работать. Дяди помогли им остаться в Москве. И вот они служили. Кто переписчиком, кто управдомом, а кто и вовсе ничего не делал, живя с дипломом на иждивении родителей.

Сейчас все повторяется сначала. Не успела комиссия по распределению молодых специалистов приступить к работе, как со всех сторон посыпались запросы.

Я спросил директора швейной фабрики имени 8 Марта:

— Разве юрист Напалков умеет шить или кроить?

— Нет, шить он не умеет.

— А зачем вы прислали на него запрос?

Директор развел руками и честно сознался:

— Попросила мать Напалкова у меня протекции, а я не смог ей отказать.

Протекция. В давно прошедшие времена по протекции именитых родственников дворянские и купеческие сынки получали богатые подряды и откупы, устраивались на службу. Мы, по совести, успели даже и забыть о таком гнусном слове, как протекция, а вот кое-кому это слово потрафило, и они решили воскресить его.

Тебя с супругой я люблю,

Целую крепко и молю:

Не наноси удар мне в спину

И пожалей мою Марину…

Вам бы взять и подумать, товарищи Онановы, Туркины и другие дяди — любители протекции, а не наносите ли вы сами своей протекцией удар в спину Марине?

1957

 

С МИРУ ПО ТРЕШКЕ…

В парадном раздался неожиданный звонок, и в комнату зашла дама-патронесса. В каждом подъезде каждого большого дома есть одна-две такие дамы. В канун большого праздника эти дамы с подписным листом в руках обходят квартиры, собирают деньги на подарок дяде Ване, тому самому слесарю-водопроводчику, который установил в нашем доме разбойничью таксу: «Ты мне дай на пол-литра, я тебе на ползакрутки кран подвинчу».

В последний раз деньги собирали не для дяди Вани, а по другому поводу. Разнося пенсии пенсионерам, почтальон Вера оставила в чьей-то квартире сумку с деньгами. Весь следующий день Вера разносила почту зареванной. Так со слезами на глазах принесла она журнал «Советская женщина» даме-патронессе. Добрая дама сначала всплакнула вместе с почтальоном, потом кинулась по квартирам.

— Давайте скинемся по трешке, и дело не дойдет до суда. Вера — молодая девчонка, жалко!

Дом у нас дай боже! Подъездов не то двадцать, не то двадцать пять, и в каждом — своя дама-патронесса. За два дня дамы собрали нужную сумму и спасли Веру от суда. Встречаю как-то в лифте почтальона Симу, спрашиваю:

— Ну, как Вера, не плачет больше о пропавшей сумке с пенсиями?

— Господи, неужто и вы поверили этой байке?

Никакой пропажи пенсионных денег не было. Недавно райсовет переселил Веру из подвала в однокомнатную квартиру в ваш дом. Вера переехала, пригласила слесаря дядю Ваню подключить горячую воду к ванной. Тот пришел, огляделся, сказал:

— Сегодня же иди в мебельный, покупай финский гарнитур.

— На какие шиши?

— Дай трешку на пол-литра, научу, как достать полтысячи. — И дядя Ваня научил. Сочинил байку про пропавшую сумку с деньгами.

— Ах, канальи, ах, разбойники! — сказал я и отправился к даме-патронессе.

— Нужно писать жалобу. Сообщить комсоргу почты об обмане Веры.

Дама-патронесса отказалась писать жалобу на почтальона Веру: «Жалко, молодая девчонка!» Я решил написать сам. Под горячую руку не написал. А потом по тем же соображениям: «Жалко, молодая девчонка», — простил Вере обман. И зря. Дело было не столько в письмоносце Вере, сколько в пошедших с некоторых пор в обиход подписных листах. Дамы-патронессы ходят не только по квартирам, где мы живем, но и по комнатам, где работаем. Сегодня собираются трешки для казначея кассы взаимопомощи, у которой на целую сотню дебет не желает сходиться с кредитом. Через неделю по коридорам и комнатам учреждения ходит новый подписной лист, собираются трешники на покупку ликерного набора ко дню рождения какого-то замзава. С подписным листом якобы от имени общественности ходят не только дамы-патронессы, но и отдельно взятые личности по собственной инициативе. Такая теперь мода.

— С миру по трешке!..

Прошла зима, за ней весна. В мае я снял в двадцати километрах от Москвы комнату на даче. На следующий же день спозаранок ко мне приходит гость, здоровается, называет себя:

— Ведмедев! Простите, что побеспокоил, пришел поделиться отцовской радостью. Выдаю в воскресенье дочь Анастасию замуж.

— Поздравляю.

— Дочь у меня хорошая. Отца-мать уважает. Учится на четвертом курсе Второго медицинского института. И жениха она нашла хорошего, правда, не нашей православной веры. Он из венгров, Дьюла. Но я не посмотрел на веру, дал Анастасии согласие на свадьбу.

— Правильно.

— Сам понимаю, что правильно, да боюсь осрамиться. Жена — хочет наварить к свадьба ведро бражки да два ведра холодца. Будь жених своим, нашенским, все было бы правильно, а он иностранец, и я обязан устроить застолье — чин-чинарем. Вот я и обращаюсь к вам по-соседски. Прошу не за себя, а из-за международного престижа, помогите ночному сторожу устроить такое застолье, чтобы жениху было о чем писать к себе за границу. Добрый человек Ивановский из дома № 15 ссудил мне пятерку, товарищ Ганечкин из дома № 13 тоже дал пятерку.

И я, как житель дома № 11, не захотел быть хуже жителей дома № 13 и дома № 15 и дал Ведмедеву столько же.

А на следующий день ко мне приходит участковый инспектор милиции Борис Иванович и ведет за ворота к канаве, а в ней на самом дне лежит мой недавний гость Ведмедев.

— Ваша работа?

— В каком смысле?

— В самом прямом и непосредственном. Полтора месяца Ведмедев, как алкаш, находился на принудлечении. Только-только человек пришел домой, а вы преподносите ему на блюдечке с голубой каемкой полсотню на пропой.

— Моих в этой полсотне только пятерка. Я одолжил ее по-соседски на свадьбу дочери Анастасии.

— Какая свадьба, дочери Ведмедева Анастасии десять лет. Ну что другие поверили попрошайке, бог с ними, а ведь вы работник газеты! В прошлом году Ведмедев, дабы разжалобить дачников, придумал историю почище. Он собирал трешки на похороны своей неумершей жены.

— За такие поступки Ведмедева нужно судить.

— Вот вы соберитесь — все обманутые — и напишите прокурору коллективную жалобу.

Я спешил на работу, поэтому отложил составление жалобы на завтрашний день, завтра на послезавтра. А потом злость прошла, и я забыл про Ведмедева.

Прошел месяц. Воскресный день. Всем семейством садимся за обеденный стол. И вдруг в калитку входит молодой человек, приближается к террасе, ставит передо мной гипсовый бюст Маяковского и говорит:

— Сам слепил, если нравится — выручите, купите. Срочно нужна монета.

— Вытащили из кармана казенные деньги?

— Хуже. Кончил художественный институт. Комендант требует освободить место в общежитии, а выехать некуда, вот я и решил купить комнату в кооперативном доме. Другие наши выпускники зарабатывают башли на сладкую жизнь более бесчестным способом. Они рисуют копии с икон и продают их дуракам как подлинники древнего письма. А я не богомаз, не абстракционист! Я работаю классиков литературы в манере Микеланджело и Паоло Трубецкого.

— Сколько просите за классика литературы?

— Ваш сосед из дома № 15 Ивановский дал 25 рублей, сосед из дома № 13 Ганечкин — двадцать.

Я решил на сей раз не соревноваться в щедрости с соседями и дал только пятнадцать.

Автор гипсового Маяковского кивком поблагодарил меня и заспешил на улицу. И вдруг слышу за спиной насмешливый голос соседа Ганечкина:

— И вас, значит, охмурил бывший студент?

Ганечкин перешагнул штакетник, подошел к террасе, показал гипсового классика с тыльной стороны, и я прочел плохо затертый, замазанный белилами нижеследующий фирменный знак: «Производство скульптурной мастерской фабрики учебных и наглядных пособий Наркомпроса. Цена 7 р. 50 коп.»

— Ах, каналья, ах, разбойник! — вскипел я.

— Готовьте солдатский ремень, мы сейчас отстегаем этого каналью. Сын сейчас догонит его, приведет.

Ганечкин-младший поймал, привел, запер каналью в дровяной склад. Вдруг гремит калитка. Какая-то женщина бежит к террасе, кричит:

— Где он? Куда вы дели моего дорогого Гошу?

— Ваш Гоша спекулянт. Через пять минут он будет доставлен в милицию!

— Гоша — хороший мальчик, он не будет больше спекулировать.

Если бы эта мамочка действовала без всхлипываний, я, может, выдержал бы ее натиск, а она начала демонстративно сморкаться, тереть глаза платком, а я не могу спокойно видеть женских слез, тотчас раскисаю, поднимаю вверх руки, сдаюсь. Смотрю на Ганечкина, что станет делать он, а тот еще крепится. Тогда бедная мамочка кидается на грудь моему соседу, орошает ее влагой. Ганечкин-старший тут же сдается и кричит Ганечкину-младшему:

— Дай этому каналье два раза по шее, выбрось прохвоста за калитку,

Проходит полчаса, снова открывается калитка. И этот раз вижу старого знакомого, старшину милиции Бориса Ивановича. Стоит в большом смущении;

— Простите, беспокою по долгу службы, К вам, чаем, не заходил торговец головками?

— Какими головками?

— Классиков художественной литературы.

— Был, мы даже задержали его, хотели доставить в милицию, да пришла мать.

— Какая мать? Спекулянтка! В их бражке распределение обязанностей. Один скупает головки, другой их перепродает, а если кто завалится, тому на выручку бежит эта третья, якобы как родная мать.

— Господи, кто мог знать это? Она так искренне плакала!

— Жулье обманывает вас, а вы верите им!

— Неужели мне из-за одного жулика не верить всем и каждому? — оправдываюсь я. — А вдруг кто-то и в самом деле попал в беду? Скажем, мать-одиночка. Разве не нужно протянуть ей руку помощи?

— У вас, работников газеты, всегда крайности. Или — или. Разве я говорю: «Не верьте всем»? Я говорю: «Верьте, доверяйтесь, но не передоверяйтесь». И, сделав такое недостаточно вразумительное, но достаточно исчерпывающее заявление, старшина милиции Борис Иванович добавил:

— Начальник приглашает вас в отделение. Пойдемте, удостоверьте, те ли самые каналья сидят у нас в КПЗ, которые были у вас.

— Разве вы задержали их?

— Специально следили. Эти жулики за три последних воскресенья купили в нашем поселковом магазинчике «Культторга» и перепродали дачникам 42 головки классиков художественной литературы; 7 — Добролюбова, 22 — Чехова и 13 — Маяковского.

Я поднялся и поплелся в отделение давать свидетельские показания. Молча, безропотно. А на кого было роптать, сердиться? Сам виноват! За последние полтора года я стал жертвой не одного, не двух, а трех случаев «передоверивания»…

1972

 

ЛЮДА С ЧАСТНОЙ КВАРТИРЫ

Люди, которым сейчас двадцать — двадцать пять лет, знают из рассказов Своих отцов, из прочитанных книг о том, как дружно строился в далекие годы первой пятилетки Магнитогорский завод. Но ни отцы, ни книги, конечно, не говорили двадцатилетним, как сильно досаждали дружной работе магнитогорцев непорядки, имевшие место в органах Наркомпочтеля (Народного комиссариата почт и телеграфа). Особенно сильно доставалось от этих непорядков нам, спецкорам центральных газет. Пошлешь в редакцию корреспонденцию спешной почтой, она ползет семь-восемь дней до Москвы. Новости стареют и превращаются в труху.

А с междугородной телефонной связью было и того хуже. День телефон работает, два молчит. А работает тоже еле-еле, по голодной норме. Только-только ты расположишься в переговорной будке, скажешь стенографистке «Добрый день!», а станция уже перебивает тебя:

— Закругляйтесь, корреспондент. Ваши три минуты кончаются.

А что ж можно было передать за три минуты? Заметку-коротышку. Мы жаловались. Критиковали междугородную связь и на собраниях и на страницах газет. Наконец Наркомпочтель сжалился над журналистами и предоставил каждому из нас для связи с Москвой вместо трех минут пятнадцать.

Новый регламент был приурочен ко дню пуска ЦЭС (Центральной электрической станции). Вхожу в переговорную будку, называю телефонистке номер стенографического бюро редакции. Телефонистка просит повторить две последние цифры. Повторяю дважды — «67», «67».

Издали слышится слабый женский голос:

— Алльё!

Я говорю: «Здравствуйте!» и, не теряя времени, рысью начинаю диктовать корреспонденцию:

— «Сегодня большой день на Магнитке! Пускается первый действующий цех самого большого в Европе металлургического комбината. Только что комсомольский котел дал пар комсомольской турбине…»

И вдруг слышу:

— Подождите минуточку. Не диктуйте. У меня нет карандаша и бумаги.

Я выругался от злости. Черт знает что! У меня на счету каждая секунда, а стенографистка не готова к приему корреспонденции.

— Алльё! Диктуйте. Я уже нашла карандаш.

И потом эту дурацкое «алльё»! Ни одна наша стенографистка не говорила «алло» через мягкий знак и букву «ё». А может, это новенькая? С курсов?

Начинаю диктовать корреспонденцию сначала: «Сегодня большой день на Магнитке… Только что комсомольский котел ЦЭСа дал пар комсомольской турбине». И я рассказываю историю монтажа комсомольского котла. Как комсомольская бригада Банных в два раза сократила сроки монтажа котла, установленные немецкой фирмой «КАСТ». Я диктую, а стенографистка все время останавливает меня:

— Говорите медленней, не успеваю записывать.

Я не выдержал и говорю:

— Пусть вместо вас принимает корреспонденцию ваша соседка.

И слышу в ответ:

— Соседок нет. Я одна.

Делать нечего. Кончаю рассказывать о монтаже котла и начинаю говорить, как монтировала комсомольскую турбину бригада Мордуховича.

— Кого? Кого?

— Мордуховича, — повторяю и начинаю диктовать фамилию по буквам: — Мария, Александра, Руфина…

— Какая Руфина?

— Обыкновенная.

— Руфина Мордухович?

— Да нет. Просто Мордухович. Он мужчина, а не женщина.

— Повторите фамилию.

Повторяю по складам:

— Мор-ду-хо-вич.

С бригадиром монтажников все. Начинаю рассказывать про инженера Елену Джапаридзе, руководившую монтажом.

А Москва снова не разобрала фамилии.

— Кто? Кто?

— Джапаридзе, — говорю — я и поясняю: — Это дочь одного из расстрелянных бакинских комиссаров, Алеши Джапаридзе. Начинаю диктовать по буквам: Давид, Жорж, Александр…

В это время в разговор вмешивается московская телефонистка и говорит:

— Корреспондент, закругляйтесь. У вас осталась всего одна минута.

Закругляюсь. Диктую последнюю фразу:

— «И вот наконец, на контрольной лампочке разгорается сильней и сильней…»

И снова слышу вопрос из Москвы:

— Что разгорается?

— Лампочка.

А мне в ответ:

— А у нас электричество не гасло. Оно горит все время.

— Где горит?

— Везде. В комнате, на кухне, в уборной,

— Простите, это кто, стенографистка?

— Нет.

— А кто же?

— Люда.

— Какая Люда?

— С частной квартиры.

— Зачем же вы записывали корреспонденцию?

— Так вы же сами просили! Даже подгоняли: скорей, скорей!

В это время снова слышу голос московской телефонистки:

— Корреспондент, кончайте говорить. Ваши пятнадцать минут кончились,

— Как кончились? Вы дали мне не тот номер,

— Подождите, сейчас проверю…

— Вот дьявольщина!

— Вы чего ругаетесь? — спрашивает Люда с частной квартиры.

— Мне дали не тот телефон.

— А вы куда звонили?

— В «Комсомольскую правду».

— А-а-а!.. — раздается в трубке.

И в это время нас разъединяют, и московская телефонистка начинает приносить свои извинения, Она-де не расслышала, спутала две последние цифры телефона. Вместо «67» набрала «57».

Я вызываю старшую, прошу соединить меня с редакцией. Старшая не говорит «нет». Она говорите «Соединю, если останется время».

А времени, конечно, не осталось. Сначала говорили корреспонденты. Потом телефон занял начальник строительства, за — ним председатель приемочной комиссии ЦЭСа…

Всю ночь я не спал. Еще бы — такой прокол! Диктовать пятнадцать минут корреспонденцию неизвестно кому! А ведь у меня был повод спросить после первого же «алльё», с кем я говорю, А я не спросил. Был второй повод проявить бдительность. Я диктую: «Мария, Ольга, Руфина…», а девчонка даже не понимает, что это значит…

Я ругаю себя, а делу от этого нисколько не легче. «Комсомольская правда» осталась по моей вине без важной информации.

Ругаю себя не только всю ночь, но и два следующих дня, ибо эти два дня не было телефонной связи с Москвой, и я не имел возможности позвонить в редакцию. На третий день московский самолет доставил на Магнитку «Комсомольскую правду». На первой странице крупным шрифтом была напечатана статья о пуске ЦЭС под рубрикой «От нашего специального корреспондента. По телефону из Магнитогорска»,

— Ура! — закричал я по адресу Люды с частной квартиры.

Я ругаю девушку, называю ее бестолочью, а она, оказывается, настоящий товарищ. Не поленилась, разыскала редакцию, вручила заведующему промышленным отделом принятую по ошибке корреспонденцию от «нашего специального».

Ай да Люда! Ай, молодец! И я внимательно читаю, не внесла ли Люда в мою корреспонденцию отсебятины, Все в порядке, только в одном месте накладка: комсомолец Мордухович назван Руфиной, превращен из парня в девушку. За Руфину мне, конечно, придется извиниться перед Мордуховичем, свалить ошибку на плохую слышимость, на нерасторопную стенографистку.

Ошибка ошибкой, а Люда все равно молодец. Как только приеду в Москву, обязательно позвоню ей домой и скажу горячее спасибо.

Такой случай примерно через месяц представился. Я еду в Москву на совещание собкоров и прямо с вокзала, не заезжая ни домой, ни в редакцию, звоню по тому роковому телефону, две последние цифры которого не «67», а «57». Слышу в трубке знакомое «алльё». И начинаю разговор точь-в-точь как прошлый раз.

— Говорит Магнитогорск. Передаю корреспонденцию. Записывайте.

И слышу в ответ испуганный голос:

— Постойте, не диктуйте. Вас опять соединили не с тем номером.

— Нет, с тем, мне сегодня нужен как раз ваш номер. Добрый вечер, Люда!

— Это опять вы?

— Опять. Приехал в Москву сказать вам большое спасибо.

— И вам спасибо.

— За что мне?

— За ваше спасибо. Другой бы давно забыл, а вы через месяц вспомнили, позвонили.

Как будто все. Мы обменялись комплиментами, сказали друг другу спасибо. Можно прощаться, вешать трубку. А я не прощаюсь, на что-то надеюсь.

— А что, Люда, если нам встретиться?

— Зачем?

— Чтобы продолжить знакомство. Пожать друг другу руку

— Что ж, встретиться можно. Когда?

— Завтра днем, вам удобно?

— Где?

— Место назначайте вы.

— Давайте в час дня, у памятника Первопечатнику. Это близко и от Малого Черкасского переулка, где находится редакция, и от Большого Черкасского, где живу я.

— Как мы узнаем друг друга?

— В час дня, кроме нас двоих, никого у памятника не будет.

— Итак, до завтра.

Наступает завтра. В двенадцать я отправился к памятнику Первопечатника. По дороге зашел в парикмахерскую. Затем в цветочный магазин купить букетик гвоздики. Оттуда в кондитерскую за плиткой шоколада. Без пяти час я был уже у памятника. А здесь никого. Сажусь на скамейку, смотрю в сторону Большого Черкасского, откуда должна появиться Люда. Народу в мою сторону шло много. Парни, девушки. Парни мне были не нужны, а среди девушек я выбирал только хорошеньких. Как увижу лицо поприятней, так тут же говорю:

«Это она. Сейчас подойдет, сядет рядом. Я подарю букетик. Возьму под руку. Предложу пройтись по Твербулю имени Алпуша».

Так в те далекие годы мы, комсомольцы, — пользуясь рубленым телеграфным языком, называли Тверской бульвар имени Александра Пушкина.

Но хорошенькие не подходят. Идут мимо. Смотрю на часы: без пятнадцати два. Рядом на скамейке расположилась бабушка с коляской. Скоро подойдет Люда, а бабушка вместо того, чтобы встать, освободить ей место, внимательно смотрит на меня.

— Вы, кажется, кого-то ждете?

— Это очень заметно?

— Я сама жду одного человека.

— Кого, если не секрет?

— Корреспондента «Комсомольской правды». Из Магнитогорска.

— Люда?

— Людмила Кондратьевна, — поправляет меня женщина с коляской.

Я широко развожу руками и брякаю:

— Я представлял вас совсем не такой,

— Какой?

— Вы сказали по телефону: Люда… Я думал, вам лет семнадцать-восемнадцать.

— Внуки называют меня «бабой Людой» — я так и сказала вам.

— Простите, про «бабу» я не расслышал.

— А разве в редакции не сказали вам, сколько мне может быть лет?

— Я в редакции не был и звонил вчера прямо с вокзала. Спасибо за выручку в беде. Вы настоящий человек, вот вам на память! — сказал я и преподнес Людмиле Кондратьевне букетик.

— Гвоздика! — умилилась старушка. — Господи, сколько лет я не получала от молодых людей таких презентов! Понесу, подразню своего старика.

— Рассказывайте, как вас встретили в редакции?

— Хорошо. Зашла в комнату вашего заведующего Мирона. Он выслушал меня, посмеялся, Потом пригласил к себе человек пятнадцать молодых людей и велел второй раз рассказать, как я записывала вашу корреспонденцию. Затем повел меня в библиотеку и выписал на целый год «Комсомольскую правду» как премию.

— И вы читаете ее?

— Читаю.

— Ну и как?

— Говорить честно?

— Честно.

— А не обидитесь?

— Нет.

— Читала ваши корреспонденции — и вы рисовались мне совсем другим.

— Каким?

— Дедом-макоедом.

— Почему?

— Ворчите много! И то вам не нравится и это! Одни строят медленно, другие плохо разворачивают культурную работу…

— Я не ворчу, а критикую нерадивых.

— Да вы не сердитесь. Я сказала про деда-макоеда так, чтобы отомстить за девчонку семнадцати лет. Думаете, приятно, когда приглашают на свидание тебя, а ждут другую, в короткой юбочке с голыми коленками?

— Людмила Кондратьевна! — взмолился я. — Простите меня, дурака!

— А я поначалу чуть было не обиделась, хотела даже отдать назад вашу гвоздику. Да так уж быть, оставлю у себя на память о «Комсомольской правде».

1967