СЛУЧАЙ В ДОРОГЕ

На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербила нога, которая с войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем — хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович принимает капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство: покой.

Степану Ивановичу следовало немедленно уложить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.

А в дороге какой покой?

Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда податься? Хорошо, что с ним была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой — на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».

— Товарищ, будьте любезны…

А «товарищ» за стеклом с надписью «Администратор» смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:

— Свободных местов нет!

Девушка сказала и сейчас же уткнулась глазами в толстый истрепанный роман.

— Товарищ… — чуть не плача повторяет больной.

— Я уже сказала! — раздраженно бросает девушка, которую снова оторвали от интересной книжки, и с громким стуком захлопывает окошко.

Клавдия Ивановна бежит к старшему администратору. Но старший нисколько не лучше младшего.

И опять пришлось Степану Ивановичу, закусив от боли губу, волочить распухшую ногу по мостовым и тротуарам. Из первой гостиницы во вторую, из второй — в третью… А там на больного смотрят тем же равнодушным взглядом:

— Местов нет!

Но в том-то и дело, что свободные места были! В то самое время, когда Степан Иванович, мучаясь, стоял перед закрытым окошком, во всех трех гостиницах половина номеров пустовала.

— Они были забронированы местной табачной фабрикой, — оправдывались потом администраторы.

Какие же чрезвычайные обстоятельства заставили табачную фабрику забронировать за собой такую пропасть номеров? Может, здесь ожидался всемирный съезд курильщиков? Да нет: табачная фабрика просто-напросто готовилась праздновать свой юбилей. Директор разослал в разные концы страны приглашения, и хотя банкетные гости должны были приехать не сегодня и не завтра, тем не менее ни в один из свободных номеров Степана Ивановича не пустили.

Клавдия Ивановна побежала за помощью в горсовет, а там в воскресный день никого, кроме дежурного. Дежурный хотел помочь. Он долго и упорно звонил во все гостиницы, просил, умолял. Но администраторы гостиниц не поддавались на уговоры. Вот если бы им приказал директор треста гостиниц или директор табачной фабрики, — тогда другое дело.

Дежурный пытался дозвониться и к этим директорам, но… увы! В воскресный день нигде никакого начальства.

— Придется ждать до понедельника, — извинился перед Клавдией Ивановной дежурный. — А сегодня я рад бы помочь, да не могу.

Ждать, а как? Хорошо еще, что город южный, теплый. Клавдия Ивановна сажает мужа в такси и везет его за реку. Здесь, на опушке леса, она устраивает Степану Ивановичу импровизированную постель на еловых ветках, подкладывает под больную ногу дорожное одеяло, а сама думает: как быть дальше?

А Степан Иванович ни о чем не думает. Ему бы только хоть как-нибудь перетерпеть боль.

И вот в этот невеселый момент мимо Степана Ивановича проходит старичок из лесничества с лошадью и жеребенком. Старичок остановился, спросил:

— Что это с человеком?

Клавдия Ивановна ответила. Старичок вздохнул,

— Я бы пригласил вас к себе, — сказал он, — да я сам живу у сына. Вот, видите, в двух километрах отсюда домики. Я пойду поговорю с нашими.

И старик уходит. Через час рядом со Степаном Ивановичем останавливается еще один человек — рабочий, арматурщик Леонид Алексеевич. Да не один, а со всем семейством: с женой Раисой Наумовной, тещей Прасковьей Александровной, детьми. Семейство Жмениных выехало в воскресный день за город, на прогулку. И здесь, в лесу, Леонид Алексеевич увидел больного:

— Что с вами?

— Да вот несчастье с ногой.

Леонид Алексеевич смотрит на ногу и принимает немедленное решение:

— Едем в город. К нам. На Кузнецкую улицу.

— Что вы, неудобно! Мы даже незнакомы!

— Едем, едем, — поддержала Леонида Алексеевича жена.

— Едем, — сказала теща.

Глава семейства не стал терять времени зря и побежал за машиной. Степан Иванович сидел уже в такси, когда на опушку вернулся старичок. Он договорился и с сыном и с невесткой и теперь пришел за больным.

— Больной едет к нам, — говорят Жменины. Степану Ивановичу и Клавдии Ивановне неудобно перед стариком, который напрасно совершил из-за них четырехкилометровый путь. Клавдии Ивановне хочется как-то отблагодарить старика, а тот обижается:

— За что?

— За ваше доброе сердце.

— Так разве за это делают подарки?

…Леонид Алексеевич привез Степана Ивановича домой, уложил его в постель, позвонил в «скорую помощь», Приехал доктор. Осмотрел больную ногу, спросил;

— Почему не позвонили к нам раньше?

— Я думал, обойдется, — сказал Степан Иванович. — Мне бы только дня три-четыре полежать в постели,

И в самом деле, все обошлось бы благополучно, если бы к Степану Ивановичу отнеслись в гостинице по-человечески. А его заставили волочить больную ногу чуть ли не по всему городу, И вот теперь дело осложнилось. Больному угрожало заражение крови. Степана Ивановича в экстренном порядке пришлось отправить в больницу. Доктор Счастный, доктор Лейкина, медицинские сестры Римма, Татьяна Кузьминична бились полтора месяца, чтобы приостановить разрушительный ход болезни. Стараниями медиков заражение крови было предотвращено, нога спасена от ампутации.

Степан Иванович вместе с Клавдией Ивановной давно уже в Киеве. А их связи с новыми друзьями не порвались. Письма пишут все: Леонид Алексеевич, его жена Раиса Наумовна, их дети. Что же касается тещи, Прасковьи Александровны, то она недавно по приглашению своих друзей гостила в Киеве.

Честь и хвала им, добрым, внимательным людям! Ну, а что сказать о людях недобрых, равнодушных? Три девушки, что попались на пути Степана Ивановича, не только отказали ему в приюте. Ни у кого из них не нашлось для больного слова сочувствия. Хоть бы одна вышла из-за своей загородки, хоть бы одна спросила, что стряслось с приезжим, не нужно ли ему дать воды, не нужно ли вызвать врача.

А ведь приезжие стучались не только в окошки дежурных администраторов! Клавдия Ивановна бегала на прием к секретарю местной редакции Потапочкину, А тот даже не поднял на нее глаза, не сказал «здравствуйте», не предложил взволнованной, растерявшейся в чужом городе женщине стул.

— Простите, некогда, занят.

Секретарь, так же как и девушки из трех гостиниц, думал только об одном: как бы поскорее отделаться от посетителя. Когда через несколько дней сотрудники редакции устроили скандал Потапочкину за возмутительное, бюрократическое поведение, Потапочкин удивился.

— Какой Степан Иванович? — спросил он. — Неужели тот самый? Известный украинский поэт! Лауреат!

— Вот именно.

Секретарь схватился за голову:

— Ай, ай, какой позор! И такому человеку я отказал в помощи!

Это верно. Потапочкин невнимателен не ко всем своим посетителям. Полгода назад, например, к нему в кабинет вошел человек в модном сиреневом костюме и лаковых штиблетах. Представился:

— Будем знакомы. Степан Иванович!

— Как, тот самый?

— Да, тот самый, настоящий, из Киева.

Человек в сиреневом костюме не был ни настоящим, ни из Киева. Это был самозванный Степан Иванович, который, пользуясь славой украинского поэта, ездил под его именем по Советскому Союзу и обирал простаков. И секретарь редакции, завороженный сиреневой развязностью авантюриста, нашел и время и возможность быть радушным и гостеприимным. Он позвонил в ту самую гостиницу, где не нашлось места для настоящего поэта, и добыл номер для фальшивого. Но фальшивый не пошел в этот номер.

— Маловат.

И Потапочкин достал самозванцу тройной номер «люкс». Затем Потапочкин выделил в распоряжение гостя редакционную «Победу», А гость отказался от «Победы»:

— Не та марка.

Потапочкин растрогался и достал самозванцу «Волгу». Пусть ездит!

И тот ездил, бражничал, и все в долг. (Кстати, после того как фальшивый Степан Иванович сбежал, счета из гостиницы и ресторанов были отправлены для оплаты в Киев — настоящему Степану Ивановичу.) Но фальшивый не только ел, пил, ездил. Он безобразничал, скандалил, и никто его не призвал к порядку: ни дежурные администраторы, ни секретарь редакции Потапочкин. Наоборот, эти люди с обожанием смотрели на самозванца и были чрезвычайно счастливы, если самозванец, здороваясь, небрежно протягивал им два пальца.

— Вот с какой сердечностью мы встретили фальшивого Степана Ивановича! — сокрушаясь, говорит мне секретарь редакции. — А для настоящего я расстарался бы еще больше! Ну почему Клавдия Ивановна не сказала, что ее муж — поэт-лауреат! Ведь у Степана Ивановича такая громкая фамилия!

Ни рабочий-арматурщик, ни старичок из лесничества, ни доктор Счастный не спросили у Степана Ивановича, какая у него фамилия: громкая или негромкая. Люди увидели: человек в беде — и тут же пришли ему на помощь, предложили свой кров, свою дружбу.

А Потапочкин? Потапочкин из того сорта людей, которые бросаются в воду не сразу, Потапочкин должен сначала установить, кто тонет. Если заслуженный деятель республики, лауреат, тогда… пожалуйста. А если не заслуженный, то Потапочкин пройдет мимо, не оборачиваясь:

— Занят! Некогда! Обратитесь к моему заместителю!

1958

 

КУКАРАЧА

Сначала в редакцию принесли письмо, а дня через два пришел и его автор. Вернее, не пришел, а влетел в образе встревоженного, взволнованного гражданина.

— Помогите! Моему Мальчику семь месяцев, а ему до сих пор не дают золотой медали.

— Семь месяцев? Так за что же ему, собственно, давать медаль?

— За породу. Вы разве не акаете, кто мать моего Мальчика? Кукарача. Не та Кукарача, которая была у Жуховицких, а знаменитая, длинношерстная. И вот из-за гнусных интриг жюри…

Я смотрел на Владимира Васильевича Морева и не понимал. Ну можно ли взрослому, солидному мужчине принимать так близко к сердцу решение жюри собачьей выставки! А Владимир Васильевич волновался день, другой, а потом даже слег в постель, будто золотой медалью обнесли не семимесячную таксу, а его самого.

Все эти переживания были тем более удивительны, что на прядильной фабрике Владимир Васильевич Морев был известен как трезвый, рассудительный человек, И вдруг у этого человека из-за какого-то щенка — сердечный припадок.

— Они не имели права, — жаловался больной. — Мой Мальчик первый кандидат в медалисты. И по ладам, и по стати, и по экстерьеру.

На прядильной фабрике только удивлялись: когда технолог Морев успел сделаться таким знатоком собачьих статей? Ведь до самого последнего времени он с трудом мог отличить таксу от крысы.

Владимир Васильевич пристрастился к четвероногим недавно и неожиданно. Его увлечение щенками началось в, то время, когда появился новый директор хлопчатобумажного комбината Кирилл Константинович Пряхин. А новый жил, оказывается, в одном доме с Моревым и был владельцем Кукарачи, той самой знаменитой длинношерстной… Это он, Пряхин, дважды в день, утром и вечером, прогуливал своего пса по улице, вызывая умиление у жены Морева — Ольги Петровны. И в самом деле, картина была трогательная. Крохотная собачонка семенила рядом с крупным, могучим мужчиной. И этот мужчина осторожно переставлял ноги, которые колоннами возвышались над таксой, чтобы случайно не задеть ее, маленькую, чуть больше дамской туфельки.

Самого же Морева ежедневные прогулки владельца Кукарачи не умиляли, а коробили. При его-то солидности. И хоть бы пес был псом, а то какая-то каракатица.

И вдруг — неожиданный пассаж. Владимир Васильевич приходит с работы домой, а жена ему навстречу с такой же точно каракатицей в руках.

— Знакомься: Мальчик, сын Кукарачи.

— Зачем? Откуда?

— Пряхин подарил. Еле упросила. Это лучший щенок из помета.

Мореву хотелось взять этого лучшего и выбросить за порог. Но он сдержался и спросил:

— А кто будет гулять с твоим Мальчиком?

— По очереди. Я и ты.

— Я? Ни в коем случае.

Но попробуй не пойди. Жены нет дома, а пес скулит. И Морев волей-неволей стал сопровождать каракатицу на прогулки. Впереди бежала она, а сзади на поводке, пытаясь сохранить мужское достоинство, важно шествовал сам Владимир Васильевич.

Двадцать лет прожил Морев в доме текстильщиков и не знал, сколько бетонных тумб установлено на их улице. И вот теперь с помощью Мальчика он наконец произвел точный подсчет и тумб, и фонарных столбов, и троллейбусных мачт. И здесь, не то у столба, не то у тумбы, как-то в воскресный день знаменитая Кукарача встретилась после трехмесячной разлуки со своим пока еще безвестным отпрыском. Собаки обнюхались, а мужчинам пришлось приподнять шляпы и раскланяться.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Так технолог прядильной фабрики познакомился с директором своего комбината.

— Ну как? — спросил директор. — Не ругаете меня за собачку?

— Что вы, что вы! Мы все очень рады. И я и жена.

— А чумкой ваш Мальчик еще не болел?

— Чем?

— Э… э… друг, — пожурил технолога директор. — Какой же вы собаковод, если не слышали про чумку,

— Нет, почему же, — спохватился Морев. — Я слышал. Чумка — это то самое, которое… Ну спазмы, посинение… — начал было объяснять Морев и запутался.

— Нет, нет. Не то. Вы лучше сходите в ветеринарную лечебницу, вам объяснят, — посоветовал Пряхин и улыбнулся.

Два дня из-за этой улыбки Морев корил себя:

«Эх ты, шляпа. Встретиться в приватной обстановке с директором комбината — и так глупо оконфузиться»,

Для того чтобы в следующий раз предстать перед начальством более осведомленным человеком, Владимир Васильевич стал восполнять пробелы в своем образовании. Он не только консультировался у ветеринаров, но и в порядке самостоятельных занятий штудировал книжки кинологов, в которых писалось о собаках: об их болезнях, повадках, рационе…

В результате через месяц-другой Морев уже не краснел, сопровождая Кирилла Константиновича Пряхина с его Кукарачей в их утреннем путешествии от тумбы к тумбе. Владимир Васильевич столь бойко рассуждал об экстерьере, прикусе и разных блюдах из собачьего меню, что даже вошел в доверие к Пряхину, и тот пригласил Морева к себе в гости.

— Зайдите посмотрите на новое потомство моей Кукарачи.

После этого приглашения Владимир Васильевич почувствовал себя на короткой ноге с директором, и ему стали приходить в голову всякие фантазии. Вначале эти фантазии касались только Мальчика.

Хорошо бы выхлопотать этому щенку золотую медаль.

Затем Морев вспомнил и о себе:

— Не плохо бы и мне продвинуться из простых технологов в главные.

И чем чаще Кукарача семенила рядом с Мальчиком, тем подобострастнее смотрел Морев в глаза Пряхина: «А чем черт не шутит. Все в воле директорской».

Но Морев старался напрасно. Заботливый владелец Кукарачи оказался малозаботливым директором комбината, и его перевели с руководящей работы на рядовую. И хотя бывший директор продолжал жить в том же доме и гулял с Кукарачей по той же улице, но Морев как-то сразу утратил интерес к этим прогулкам. Мореву хотелось быть на короткой ноге уже не с бывшим, а с нынешним директором. Нынешний же, Сергей Сергеевич Карпов, был не собачником, а футбольным болельщиком. Карпов не чаял души в команде «Торпедо», а самого молодого игрока этой команды, Стрельцова, считал лучшим нападающим Европы,

И вот бывший собаковод в экстренном порядке стал перекрашиваться под болельщика, Морев выписал «Советский спорт», купил кучу футбольных справочников и с помощью этих пособий уточнил, сколько мячей в текущем сезоне забил противникам лучший нападающий Европы. Но одной этой цифры было мало, чтобы стать своим человеком у поклонников автозаводской команды. Истый болельщик «Торпедо» должен был знать не только, сколько мячей забил Стрельцов, но и чем забил. Сколько правой ногой, сколько левой. И не только чем, но и как забил: носком ли, подъемом, пяткой, коленом, грудью, плечом, бровью…

Такие подробности в официальных справочниках, конечно, не регистрировались. Их держали в своей памяти лишь завсегдатаи Восточной трибуны — мальчишки.

И Мореву пришлось устанавливать связи с незнакомым ему братством несовершеннолетних болельщиков. Он ходил на стадион, смотрел, свистел, постигал. К концу лета мальчишки стали считать странного дядю своим человеком. И не удивительно. Странный дядя сильно преуспел в их обществе. Он изучил биографии не только игроков «Торпедо», но и их жен, родственников, знакомых. Морев с апломбом рассуждал о недостатках защитной тактики, ругал нападающих «Динамо», «Спартака», хвалил Стрельцова. В общем, наступил день, когда Морев понял, что он уже созрел для знакомства с директором. А поняв это, он стал покупать билет не на Восточную, а на Северную трибуну.

Вот здесь мне и довелось встретиться во второй раз с технологом Моревым, и я поневоле обратил внимание на странное поведение этого человека.

Во время выступлений «Торпедо» Владимир Васильевич садился обычно поблизости от Сергея Сергеевича Карпова и громче всех поощрял действия молодого Стрельцова. А для того, чтобы эти поощрения производили больше впечатления, Морев широко пользовался жаргоном Восточной трибуны. Вместо того чтобы сказать «бей по мячу головой», он исступленно кричал:

— Мозгой ее, мозгой!

Сначала окружающие посмеивались над неистовым болельщиком. Потом стали привыкать к нему. И если иногда Морева не оказывалось почему-либо на стадионе, постояльцы Северной трибуны справлялись один у другого:

— А куда девалась наша «Мозга»? Не заболел ли он, случаем?

И вот как-то в конце зимы, в это самое тоскливое для болельщиков время, когда прошлый футбольный сезон уже закончился, а новый еще не начинался, Сергей Сергеевич Карпов встретил во время обхода прядильной фабрики технолога Морева и обрадовался ему, как родному.

— Смотрите, «Мозга». Разве вы наш, а не автозаводский?

— Как же, кадровый текстильщик.

— А я и не знал, — сказал директор и, лукаво подмигнув, добавил: — А ну, заходите ко мне сегодня, поговорим о текстиле.

Морев зашел, и болельщики заговорили, и конечно же не о текстиле, а о футболе. А это те же семечки. Их можно грызть часами.

Так технолог Морев познакомился с директором комбината, и, когда наступила весна, наши болельщики регулярно стали встречаться после работы на Северной трибуне. Встретятся, улыбнутся друг другу. Дальше улыбок дело у Сергея Сергеевича, однако, почему-то не шло. Морев ждал продвижения по службе, а Карпов об этом ни слова. Кончилась весна, наступило лето, а Владимир Васильевич все еще продолжал жить надеждами.

«Начнет «Торпедо» играть лучше, директор и подобреет», — успокаивал себя он.

И вот на финише футбольного первенства, когда автозаводцы начали выигрывать один матч за другим и Морев мысленно считал себя уже главным технологом фабрики, Сергея Сергеевича Карпова совершенно неожиданно послали работать в Среднюю Азию, а на его место был назначен директором Сидор Иванович Пятницкий.

От обиды Морев чуть не заплакал. Но огорчения не помешали, однако, ему предпринять энергичные действия, чтобы познакомиться с новым директором.

Познакомиться с директором? Чего как будто бы проще. Приходи к этому директору в приемный день и знакомься. Приходи, а с чем? Если бы у Морева были мысли и предложения по технологии прядильного дела! Но, увы, таких предложений у технолога Морева не было. Несмотря на все свои притязания, Владимир Васильевич был просто маленьким, серым человечком. И этот человечек, не надеясь на свои таланты, делал ставку на свои знакомства. Была бы у нового директора такая же Кукарача, как у старого, Морев с радостью снова снял бы свою шляпу у фонарного столба. Но новый оказался не собачником, а рыболовом-любителем. В результате через месяц-другой на языке у Морева было уже десятка три новых слов: лещ, подлещик, шелеспер, голавль… Владимира Васильевича интересовали теперь не только новые слова, но и новые проблемы: не «кто и как забивает мячи», а «кто на что клюет». У каждой рыбы, как выяснил Морев, был свой вкус. Одна ловилась на червяка, другая предпочитала мотыля, третья — мормышку. И все это нужно было Владимиру Васильевичу изучить, запомнить. Рыболовецкая наука давалась не без труда. Другие любители ездили рыбачить на машинах. А у Морева ни своей, ни казенной. Ему приходилось поспешать за рыболовами на своих на двоих. А сколько мук претерпевал Морев зимой! Пятницкий сидит над прорубью и только покряхтывает от удовольствия. Ему что? Грудь у Сидора Ивановича борцовская, в плечах — косая сажень. Такой от мороза только здоровеет. А Мореву при его радикулите — одни страдания. Владимиру Васильевичу в баньку бы, попарить поясницу, а он каждый выходной вместо отдыха мчится когда на электричке, а когда и вприпрыжку, за «Москвичами» да «Победами» поближе к природе, туда, где имел обыкновение проводить воскресные дни Пятницкий. Встречи с директором происходили в Звенигороде, на Клязьме, а то и под самой Каширой, на Оке. Сидор Иванович приедет, а облюбованное им место занято.

— Какая досада! Опять опоздал.

— Садитесь рядом. Рыбы сегодня много, всем хватит.

— На что берет?

— На распаренное пшено.

— А у меня пшена нет, — сокрушается директор,

— Что за разговор, одалживайтесь, — по-простецки говорит Морев и придвигает Пятницкому банку.

Рыбаки делят приманку, прикуривают от одного огня и закидывают удочки неподалеку друг от друга. Один смотрит на поплавок и думает о щурятах: пойдут они на распаренное пшено или не пойдут? Другому же в это время мерещится должность главного технолога.

— Господи благослови, кажется, клюнуло! — говорит он и опасливо добавляет: — Лишь бы только министерство не вздумало теперь менять на комбинате директора.

Морев боялся, однако, не только козней работников министерства, но и упрямства своей собственной супруги Ольги Петровны. А споры с супругой шли у него из-за таксы. Привязалась Ольга Петровна к своему Мальчику, и теперь хоть плачь. Три года назад Морев понимал и даже разделял такую привязанность. Но зачем держать каракатицу в доме сейчас? А Ольга Петровна, не считаясь с изменившейся конъюнктурой, продолжала растить и холить свою собаку. В результате на последних двух выставках сын Кукарачи получил две золотые медали. А каждая медаль — это нож в сердце Морева. А вдруг до нового директора дойдет, что он, Морев, был на близкой ноге со старым и даже получил от старого в подарок собачку?

А новому директору невдомек, чем озабочен Морев. Новый, улыбаясь, смотрит на свой тощий улов — за целый день два ерша и один пескарь — и говорит:

— На сегодня всё. Хотите, подвезу до дому?

И вот машина мчит двух рыбаков-любителей к городу. Один любитель смотрит в окно и восторгается видами, которые раскрываются по обеим сторонам дороги. А второй не обращает внимания ни на запорошенные снегом березы, ни на багровый закат над лесом.

«А что, если привязать этому проклятому Мальчику на шею камень да и ткнуть его в прорубь?» — думает второй, и впервые за весь день на его лице расцветает улыбка.

Шофер останавливает машину у дома текстильщиков. Рыбаки прощаются.

— До воскресенья! — говорит один,

— До воскресенья! — громко, чтобы слышали соседи, отвечает второй и, полный надежд, скрывается в подъезде.

1955

 

СВОИ И ЧУЖИЕ

В приемную южносахалинской городской больницы входит дежурный врач Лаврецкая. Она не смотрит ни на Ивана Николаевича Ящикова, ни на его жену Александру Михайловну, на руках которой плачет ребенок, Врач, как маньяк, устремляется к письменному столу:

— Чернила есть?

— Есть, — отвечает няня.

Врач опускает в чернильницу перо и громко спрашивает:

— Имя, отчество, фамилия?

— Зовут его Коленькой, — говорит мать, нежно глядя на ребенка, а отец добавляет:

— Сын у нас заболел.

Но врачу Лаврецкой, как видно, нет дела до больного, она поднимает на чету Ящиковых укоризненный взгляд и говорит:

— Имя, отчество больного нужно называть полностью.

— Уа… а… а… а! — плачет ребенок.

А доктор словно и не слышит этого плача.

— Имя, отчество? — строго повторяет она свой вопрос.

— Николай Иванович, — нервно отвечает отец ребенка, а мать извлекает этого самого Николая Ивановича из пеленок и кладет его перед Лаврецкой:

— Доктор, помогите.

Но у доктора Лаврецкой, оказывается, правило. Пока не заполнена история болезни, она ни за что не оторвется от письменного стола.

— Чем болел ребенок в детстве?

Трехмесячный ребенок только-только начал свой жизненный путь и ничем пока еще не болел, и тем не менее доктор поочередно называет все детские болезни, которые только существуют на свете.

— Корь была?

— Нет.

— Скарлатина? Дифтерит? Свинка?

— Уа… а… а, — стонет ребенок.

— Доктор, ему плохо, помогите! — плачет мать.

А доктор продолжает сыпать вопросами:

— Были ли в роду у больного алкоголики? Малярики? Не страдал ли кто из родителей больного шизофренией?

Отец ребенка уже даже и не сердится, Он автоматически отвечает «да», «нет» и терпеливо ждет, когда доктор задаст наконец свой последний вопрос и примется за осмотр ребенка. А последний вопрос, как назло, оказывается самым коварным,

— Где живет больной?

— В Невеле.

— Как, вы не из нашего района?

— Нет, из соседнего, — не подозревая ничего плохого, отвечает отец.

Тут доктор встает, в сердцах отодвигает чернильницу и говорит:

— Ездят, только зря время у врачей отнимают. — И, повернувшись в сторону санитарки, добавляет: — Проводите товарищей до двери.

— Что значит проводите, а как быть с ребенком?

— Мы чужих детей не лечим. Отправляйтесь в свою больницу.

Обескураженные родители переглянулись. Маленький Коля уже был в своей больнице. Местные врачи Любовь Ивановна Уразова и Антонина Васильевна Прохорова приложили немало сил, чтобы помочь больному ребенку. Но в Невельской больнице не было детского отделения, и по совету врачей Ящиковы повезли мальчика в соседнюю больницу,

Восемь часов продолжалось это путешествие с больным ребенком на руках. Но вот наконец и долгожданная южносахалинская больница.

— Ну, маленький, — успокаивает мать измученного сынишку, — сейчас тетя доктор даст лекарства, и тебе станет легче.

Но тетя доктор не дала маленькому лекарства. Родители пошли к главному врачу больницы. А главный врач сказал то же самое:

— Мы лечим только своих.

Свои, чужие. Какой нелепый и непонятный способ деления больных. Невельские и южносахалинские врачи живут по соседству. Подчиняются они одному облздравотделу и обслуживают главным образом работников одного и того же рыбообрабатывающего объединения, и вот поди ж ты. Вместо того чтобы оказывать медицинскую помощь, врачи-соседи указывают больным на дверь. Маленький Коля был не первым, кто испытал на себе все прелести такого гостеприимства. Он чуть было не погиб, этот ребенок, во время своих путешествий и злоключений. Спасибо старым друзьям-врачам невельской больницы Прохоровой и Уразовой, которые вновь приняли больного младенца под свое покровительство.

Пережитые волнения заставили Ящикова-старшего направить в адрес заведующего облздравотделом Антропова большое взволнованное письмо. Заведующему предоставилась замечательная возможность собрать медицинских работников — южносахалинской городской больницы и нелицеприятно поговорить с ними о врачебной этике. Заведующий облздравотделом мог продемонстрировать в лице Лаврецкой образцовый экземпляр врача-чинуши, врача-бюрократа. Но завоблздравотделом производственного совещания не устроил. Вместо этого он велел подать себе чернил и составил Ивану Николаевичу Ящикову ответ такого содержания: спасибо-де за сигнал. Меры по вашему письму приняты. Врачи невельской больницы за проявленное ими недобросовестное отношение подвергнуты резкому осуждению.

Воистину с больной головы да на здоровую. Врачи невельской больницы Прохорова и Уразова вылечили и выходили маленького Колю. Любовь Ивановна Уразова отрывала даже у своего ребенка часть материнского молока, чтобы поддержать силы трехмесячного истощенного младенца, и вместо благодарности завоблздравом Антропов пишет в приказе: «недобросовестное отношение…» А врачу Лаврецкой, которая даже не подошла к больному ребенку, ни упрека, ни резкого осуждения.

— Ребенок-то чужой, — рассудил завоблздравом.

Ответ этого зава возмутил Ящикова, и он решил переправить его в Министерство здравоохранения СССР. Иван Николаевич надеялся, что работники министерства раскритикуют бюрократические действия Антропова и помогут навести порядок в подведомственных ему медицинских учреждениях. Но увы. Жалоба на Антропова была направлена на суд тому же Антропову: ты, мол, виноват, ты поэтому сам разберись и о результатах извести заинтересованные стороны. И вот одна из сторон получает в скором времени новую отписку за подписью Антропова.

Иван Николаевич Ящиков снова пожаловался в Министерство здравоохранения. И что б вы думали? Вторая жалоба на Антропова опять была послана на разбор Антропову.

Кто же работает с письмами трудящихся в Министерстве здравоохранения? Может быть, случайные люди? Ничего подобного. Письма Ящикова побывали сначала в руках членов коллегии, затем их направили для принятия мер начальнику отдела лечпрофпомощи А. Хлопотушкиной.

У Ивана Николаевича Ящикова собралась сейчас изрядная переписка с органами здравоохранения, но среди полученных им ответов нет ни одного по существу. А ведь Иван Николаевич задавал серьезный вопрос. Он спрашивал: может ли врач советской больницы отказать больному в неотложной помощи только потому, что больной прописан не в этом, а в соседнем районе?

Полгода назад члены коллегии Министерства здравоохранения СССР поручили Хлопотушкиной ответить на этот вопрос. Поручили и не проверили исполнение. Члены коллегии надеялись, что Хлопотушкина их не подведет. А Хлопотушкина по плохому примеру доктора Лаврецкой начинала, оказывается, каждое дело с вопроса:

— Чернила есть?

А при работе с письмами трудящихся, так же как и при приеме больных, главное не в чернилах, а в сердце. Главное не отписаться, а разобраться, чтобы помочь и делу и людям.

1954

 

ХВОСТЫ И КОПИИ

— Следующий!

В комнату входит мужчина. Старенький. Сгорбленный. В комнате три стола. Около каждого стул. Мужчину приглашают сесть. Он кряхтит, а не садится. Мужчина слышит за своей спиной нетерпеливое дыхание очереди и просит:

— Пожалуйста, поскорей!

Чтобы снять копию со свидетельства о браке, заверить ее печатями, зарегистрировать в книге исходящих бумаг, три сотрудницы тратят пять минут. Как будто бы немного, а поток посетителей тем не менее не иссякает. В нотариальной конторе с утра до вечера длиннющий хвост. Он начинается у стола Татьяны Степановны Павленко, тянется через две комнаты и два коридора и оканчивается где-то у входной двери. Мне нужно взять справку у старшего нотариуса. Но попробуй пройди к ней. Вход в комнату Татьяны Степановны только в порядке живой очереди. Вчера я был в этой очереди сорок пятым. Сегодня пришел пораньше, а у двери до меня двадцать три человека, и почти все требуют заверенных копий со свидетельства о браке, кричат: скорей, скорей!

Что случилось? Отчего такая спешка? Может быть, ЦСУ проводит экстренный переучет всех женатых, вдовствующих и разведенных? Оказывается, ничего подобного. Сведениями о семейном состоянии трудящихся интересуются не органы статистики, а совсем другие учреждения и организации.

У работницы Носовой заболел десятилетний сын Алеша. Мать везет ребенка в полушкинскую больницу. И хотя этот ребенок записан в паспорте у матери, больница требует нотариальные копии с двух документов: со свидетельства о браке матери и со свидетельства о рождении сына.

Паспорту не верят не только администрация больницы, но и сотрудники райсобеса. У работницы Назаровой не один сын, а семь, и ей приходится снимать копии с семи метрических свидетельств. А так как четверо из семерых женаты, то у матери требуют дополнительно еще четыре копии и с брачных свидетельств. Без этих документов работники собеса отказываются признавать наличие хронического ревматизма у старой работницы.

Корреспондент газеты забежал в нотариальную контору на несколько минут, за справкой, и задержался здесь на несколько дней.

Чтобы лучше изучить обстановку, он стоит уже на только по ту сторону письменного стола, но и сидит по эту, на месте секретаря-машинистки. Разговор с посетителями ведется уже не в три голоса, а в четыре, бумажки считываются не в шесть, а в восемь глаз. Мы подгоняем один другого. Скорей, скорей! Пишущая машинка творит чудеса. Она уже не печатает, а выстреливает свои копии. Десятками… Сотнями… А люди, стоящие в очереди, требуют еще и еще.

Я прихожу в нотариальную контору, как на службу. День, два, а на третий начинаю бунтовать. Я смотрю на трех новых своих товарищей — двух нотариусов и консультантку Марину — и думаю: что мы делаем? Помогаем трудящимся? Нет! Мы в поте лица льем воду на мельницу волокитчиков и бюрократов. Каких? Да многих. И прежде всего бюрократов из министерств просвещения и высшего образования.

В самом деле. Чтобы поступить на очное отделение высшего учебного заведения, молодой человек должен предъявить приемной комиссии свой паспорт. Только и всего. А для поступления на заочное или вечернее отделение, в техникум или какую-нибудь специальную школу предъявления паспорта уже недостаточно. Абитуриент должен представить копию свидетельства о рождении, заверенную нотариусом.

Чтобы записать ребенка в общеобразовательную школу, родителям достаточно предъявить метрику. Директор посмотрит на нее и тут же возвратит назад. А попробуйте записать сына или дочь в ясли, детский сад, школу-интернат, в спортивную или музыкальную школу. — с вас потребуют копию с метрики, засвидетельствованную нотариусом.

Сильны бюрократы из ведомств просвещения и образования, ничего не скажешь! Но бюрократы из жилищных органов еще сильнее.

Человеку дают ордер на квартиру в новом доме. Его бы поздравить. Одарить улыбкой. Куда там! Деятели райжилотделов, ЖЭКов, управдомы, председатели жилкомиссий наперегонки стараются омрачить человеку радость новоселья. У будущего новосела все необходимые документы в руках. Он показывает их жилищным работникам. Читайте. Но тем одного прочтения мало. Те читают, говорят «хорошо», «правильно» и, несмотря на это, просят представить заверенные копии.

С каких же документов будущему новоселу нужно снять копии? Вот считайте: со справок с места работы (мужа, жены, детей), со свидетельств о браке, рождении и разводе (если таковой был), с выписки из домовой книги, с решений и определений судов (в случае, если они происходили). А пенсионерам, кроме того, требуется представить дополнительно: копии с пенсионного удостоверения, со справки ВТЭКа, с медицинских заключений, с трудового списка. А в этих списках по 20 — 30 страниц!

Везде ли так? Нет! Разбирая дела о назначении алиментов или о разводе, народные суды не требуют никаких копий. Кому нужны копии, если судья собственными глазами видел подлинные свидетельства о браке или о рождении? Сам читал справки и с места работы и с места жительства. Молодцы судьи! А вот управдомы, инспектора собеса, директора техникумов, заочных институтов не желают следовать прекрасному почину народных судей. Эти по-прежнему не доверяют не только ближним, но и самим себе. Этим мало прочесть, мало увидеть. Им нужно, чтобы кто-то третий заверил ими прочитанное двумя штампами и тремя печатями.

Отрыжки недавних, недобрых порядков. Времена всеобщей подозрительности давно минули, осуждены, а дух этого времени нет-нет да и проглянет в самом неожиданном месте.

Заведующая яслями требует копии со свидетельства о рождении Екатерины Евгеньевны Воробьевой. Требует не для пользы дела, а для «личного дела» в папку Екатерины Евгеньевны. А Екатерине Евгеньевне от роду всего восемь месяцев и три дня. Екатерина Евгеньевна ест, пьет и пачкает пеленки. Вот и все ее дела. Зачем же заводить специальную «папку» на Екатерину Евгеньевну?

Как зачем? На всякий случай! Для перестраховки! А изъян от перестраховки не только моральный, но и материальный. По подсчету нотариуса Ждановского района Никольской, за год их контора произвела 58 тысяч нотариальных действий, из них 46 тысяч пришлось на выдачу копий. Это по одной конторе, а двадцать шесть других московских контор выдали еще около миллиона копий. Чтобы заверить одну копию, человек должен три-четыре часа, то есть половину рабочего дня, простоять в очереди. Значит, только за один год жители Москвы истратили на получение никому не нужных бюрократических бумажек 500 тысяч рабочих дней!

Это про рабочие дни. А как подсчитать, сколько было испорчено крови, потрепано нервов на разговоры и уговоры управдомов, инспекторов райсобеса, на бесцельные хождения от стола к столу в районо, райздраве?

Нотариусы Москвы писали по этому поводу письма в Министерство юстиции. Министерство юстиции входило в контакт с министерствами просвещения, социального обеспечения, с жилищными органами. Юристы просили отменить старые инструкции. А результата никакого.

Посидев несколько дней на стуле секретаря-машинистки Краснопресненской нотариальной конторы, я захотел войти в контакт с представителями трех высоких организаций, которые не пожелали ответить делом на добрый призыв Министерства юстиции. Я звоню, спрашиваю:

— Вам нужны копии с брачных и иных свидетельств?

— Нет!

— Так не требуйте их. Не мучайте людей!

А в ответ многозначительное молчание. И я понимаю. И работники Министерства просвещения, и работники жилищных органов давно бы составили новые, более современные инструкции, да боятся, как бы их не обвинили в отсутствии бдительности.

Страшное дело — сила привычки!

1962

 

БЕЗ БЛАГОСЛОВЕНИЯ УПРАВДОМА

— Вы человек семейный?

— Холостой.

Анна Сергеевна сурово оглядывает Костю Колотова и кричит в коридор:

— Следующий!

В комнату входит Шура Марова и начинает извлекать из своей сумочки документы. Анна Сергеевна внимательно просматривает их. Все как будто бы в порядке. Вот диплом об окончании вуза, а вот отношение из министерства, свидетельствующее о том, что молодой инженер направляется для работы в город Дедунинск, на кордную фабрику.

— Замужем? — ласково спрашивает Анна Сергеевна Шуру.

— Пока одинока.

Улыбка сходит с лица Анны Сергеевны.

— Не тех людей прислали нам в этом году из текстильного института, — ворчливо говорит она. — Восемь специалистов, и все несемейные. А что бы им взять да и прислать вместо холостяков и незамужних девиц четыре инженерно-текстильные супружеские пары.

— А разве это имеет значение для успешной работы фабрики?

— Для прядильного отдела, может, и не имеет, а вот для коммунального — очень большое. Завтра все эти холостяки женятся…

— Ну и что тут плохого?

— Коммунальный отдел должен видеть дальше молодоженов. Им, как говорится, радость, а коммунальному отделу дополнительные заботы: готовь супругам после свадьбы отдельные комнаты.

Анна Сергеевна была когда-то милой, сердечной женщиной, а как только назначили ее заведующей жилищно-коммунальным отделом, сердечность Анны Сергеевны заметно пошла на убыль. Вместо того чтобы радоваться вместе с фабричными девчатами и парнями их счастью, Анна Сергеевна берет под подозрение каждую новую свадьбу, каждого новорожденного ребенка.

Как мы уже сказали, текстильный институт прислал на фабрику восемь своих воспитанников. Прошло три года, и за это время почти все вновь прибывшие инженеры превратились из одиночек в семейных. Первой пришла в коммунальный отдел Шура Марова.

— Анна Сергеевна, поздравьте! Я выхожу замуж.

— А он кто, твой жених?

— Хороший парень. Добрый, умный.

— Я не про ум спрашиваю, а про его профессию. Он текстильщик?

— Нет, железнодорожник.

— Это плохо. Коммунальный отдел не одобряет твоего выбора.

— Почему?

— Нам нет никакого резона прописывать на фабричной площади чужого человека.

— То есть как чужого? Мы любим друг друга.

Но Анну Сергеевну эти разговоры мало трогают. На все доводы Шуры Маровой она отвечает сухим, бесповоротным «нет».

К Косте Колотову приехали из Фрунзе родители. Костя окончил институт, стал инженером и, как добрый сын, решил перевезти к себе своих стариков.

— Анна Сергеевна, — сказал Костя, забежав перед работой — в коммунальный отдел, — у меня радость: отец приехал!

— А он кто, твой отец, текстильщик?

— Нет, пекарь.

— Отправляй своего отца немедленно обратно. Мы его не пропишем на фабричной площади.

— Но вы же прописали отца Марксины Караськиной?

— Отец Марксины электрик. Такие люди нужны нашей фабрике. А пекари не требуются.

Римма Плотвина и Алексей Котлов приехали в Дедунинск в числе других молодых специалистов. Их обоих поселили в новом доме: Римму с подругой во втором подъезде, а Алексея с товарищем — в третьем. Выписывая четыре ордера по соседству, работники коммунального отдела лелеяли мечту женить подъезд на подъезде. Зачем, думалось им, молодым людям искать счастья вдали от своей фабрики, среди работников чужих профессий, если счастье живет рядом с ними?

В самом деле, чего как будто бы проще! Женихи и невесты записаны в одной домовой книге. Их только расписать по парам, и все. Но увы! Молодые люди женятся не по разнарядке управдомов. Алексей Котлов объяснился в любви не Римме Плотвиной, а Варе Ивановой, а Римма Плотвина вышла замуж не за Алексея Котлова, а за Валентина Ананчева. И обе пары прямо из загса отправились в коммунальный отдел.

— Анна Сергеевна, поздравьте!

Алексею Котлову повезло. Его жена работала в фабричной лаборатории, поэтому его выбор был одобрен коммунальным отделом:

— Молодец! Ты женился на своей.

А Римме Плотвиной не повезло — ее мужа не прописали в фабричном доме. Он «чужой».

Почему чужой? Валентин родился в Дедунинске. Его отец, мать, сестры работают на Дедунинской фабрике. Сам Валентин по возвращении из армии работал и учился на поммастера здесь же, на фабрике, и только недавно перешел из ленторовничного цеха на соседний завод. Тем не менее Анна Сергеевна не прописала его на площади жены: «Чужой!»

В домах текстильной фабрики должны жить текстильщики. Это правильно. Но члены семей текстильщиков могут быть кем угодно — железнодорожниками, лекарями, педагогами, плотниками — и спокойно жить в фабричном доме. Так сказано в советских законах. Почему же управдомы Дедунинской фабрики нарушают эти законы? Муж Риммы Плотвиной не прописан в комнате жены… Римма должна стать матерью, и комсомольцы решили помочь Римме собрать свою семью под одной крышей. Комсомольцы отправились к главному инженеру фабрики с жалобой на коммунальный отдел, а главный инженер встретил комсомольцев довольно неожиданным заявлением:

— Пусть Плотвина живет врозь с Ананчевым!

— Почему?

— Поммастера не пара мастеру, У нее высшее образование.

«Наш главный инженер, кажется, человек современный, — пишет в редакцию технолог прядильного цеха Ольга Чмутова, — а рассуждает этот инженер по-прадедовски. Что значит не пара? Разве Римма и Валентин — люди разных классов? «Он был титулярный советник. Она — генеральская дочь». Они любят друг друга, так почему бы им не быть мужем и женой?»

Директор Дедунинской фабрики не разделяет рассуждений главного инженера о неравном браке, тем не менее он не помог Ананчеву прописаться в доме, где живет его жена.

— Дело не в высшем образовании, — говорит директор. — У нас просто-напросто туго с жилплощадью, а молодые специалисты, не считаясь с этим, обзаводятся семьями и создают чрезвычайное положение.

В прошлом году в город Дедунинск было прислано восемь молодых специалистов, в этом — двадцать два, И если в том году молодые инженеры отпраздновали шесть свадеб, то на будущий год таких свадеб будет раза в три больше. И зря на Дедунинской фабрике относят каждую свадьбу в разряд чрезвычайных происшествий. Молодежь женится, обзаводится детьми не затем, чтобы досадить коммунальному отделу, как — кажется Анне Сергеевне, а по велению своего сердца.

Мир должен быть населен, сказал Шекспир.

1951

 

ГОЛАЯ НАТУРА

В студии изобразительных искусств молодые рабочие тракторного завода с увлечением рисовали картину «На пляже». Художник Шабуров был доволен: его ученики — токари, литейщики, техники, лаборанты, совмещая ударную работу на заводе с серьезной учебой в студии, достигли за четыре года немалых успехов.

Очередное занятие подходило к концу, когда в студию внезапно пришел секретарь комитета комсомола Самолазов. Секретарь многозначительно осмотрел работы, подошел к натурщикам и мрачно произнес:

— Слазьте.

— Почему «слазьте»? — удивился Шабуров. — Это наша модель.

— Модель без носков и рубах? — иронически спросил Самолазов.

— Да, полуобнаженная. Так полагается по учебной программе.

— Покажите.

Принесли программу. Самолазов небрежно перелистал ее и задал новый вопрос:

— Откуда вы это взяли?

— Программа разработана изостудией ВЦСПС и прислана нам из Москвы.

— Так пусть там и рисуют полуобнаженную модель, а у себя на заводе мы не допустим подобного безобразия, — решительно заявил Самолазов.

Студийцы обратились за помощью к директору клуба. Тот выслушал их, почесал за ухом и сказал:

— Я, ребята, на вашем месте не спорил бы. Нельзя полуобнаженную — рисуйте натуру в шубе. Пусть ваша картина называется не «На пляже», а «На зимовке».

Студийцы отвергли это предложение и отправились за помощью к заведующему культсектором завкома. Однако профсоюзный деятель не стал поддерживать молодых художников.

— Мне Самолазов уже учинил из-за вас один скандал, я не хочу, чтобы был второй.

Пошли художники к председателю завкома, чтобы выяснить в принципе, можно ли в рабочей студии рисовать полуобнаженную модель или нельзя.

— Нельзя, — ответил председатель.

— Тогда как же мы научимся рисовать человека? — спросил один из молодых художников.

— А зачем вам рисовать человека?

— Древние греки с этого начинали свою учебу, Нельзя стать художником, не умея рисовать человеческое тело.

— Древние греки нам не указ, — сказал председатель, — и по ним равняться — нечего. Хотите рисовать — пожалуйста, срисовывайте коленчатые валы, подшипники, это вам не запрещается.

И тракторозаводские блюстители нравственности строго-настрого запретили студийцам закончить картину «На пляже».

Хорошая художественная студия, получавшая на конкурсах премии, почти прекратила работу. Узнал об этом Центральный Комитет комсомола. Возмутился. Тракторозаводским искусствоведам было сказано коротко и ясно: не мешайте студии работать, дайте ей возможность вести занятия по программе, которая прислана на завод из Москвы.

Все как будто бы в порядке? Вопрос ясен, и споры можно прекратить! Ан нет, Самолазов и другие псевдоблюстители нравственности остаются на прежних позициях. И до сих пор ведут спор на тему: «Допустима ли голая натура, и если она уж голая, то до каких пределов?»

1956

 

КАПЛЯ ДЕГТЯ

Сделав уроки, девочки выбежали в садик попрыгать через веревочку. Аня сосчитала всего до пятнадцати, как ей перехватило дыхание. Аня сказала «шестнадцать» и прыгнула еще раз. Дышать стало труднее. Аня посидела на скамейке, отдохнула и снова вышла на круг. На этот раз ей удалось сосчитать всего до восьми… Закружилась голова, подкосились ноги, и девочка потеряла сознание. Подружки заволновались, закричали:

— Аня! Аннушка!

Из дома выскочила Аннушкина мама Мария Ивановна, брат. Вскоре у садика остановилась машина «скорой помощи». Врач вытащил из саквояжа нашатырный спирт, шприц, камфару. Санитар принес подушку с кислородом. Проходит пять, десять минут… И вот наконец у девочки начинают розоветь щеки, открываются глаза. Девочка делает первый глубокий вздох.

— Доктор, что с ней? — спрашивает Мария Ивановна.

А доктор не отвечает. Он берет девочку в машину и увозит с собой.

Аня пролежала в больнице два месяца. В декабре ее положили еще на два, потом еще… Девочка таяла, слабела. Она не могла уже ни бегать, ни прыгать. И как ни старались врачи, что они ни предпринимали, лечение не помогало дочери Марии Ивановны. А тут как-то ночью девочке стало совсем худо. Мария Ивановна в панике. Посылает сына на завод за мужем. Степан Миронович просит подручного подменить его — и домой. А дома полно врачей. Из неотложки, «скорой помощи», районной поликлиники.

Крепкий человек был Степан Миронович. Двадцать пять лет имел он дело с огнем, горячим металлом. А тут сробел, раскис. Хочет подойти к врачам, спросить, как дочь, и не может. Вместо него к доктору подходит кто-то из заводских товарищей и говорит:

— Если девочке что-то нужно, вы скажите, не стесняйтесь. Мы поможем по-соседски. Соберем деньги на самые дорогие лекарства.

Но Анечке трудно было помочь лекарствами. Даже самыми дорогими. После перенесенной когда-то ангины у девочки трансформировался митральный клапан сердца. Он был в семь раз меньше нормального. Спасти больную от гибели мог только нож хирурга.

Операция на сердце. И не на каком-то чужом, абстрактном сердце, про которое рассказывалось в журнале кинохроники (Анечкины родители видели этот фильм весной), а на сердце родной дочери. Ну, как решиться на такое?

Друзья, родные не оставляли в эти дни семью старого вагранщика. Они приходили, успокаивали и Марию Ивановну и Степана Мироновича, уговаривали их не бояться операции.

Уговаривали и уговорили. А уговорив, тут же пустили шапку по кругу:

— Это, Мария Ивановна, тебе с дочкой на дорогу.

Скорый поезд привозит Анечку в Москву. Рядом с вокзалом гостиница. Дойти до нее здоровому человеку — три минуты. А Анечка идет тридцать. Останавливается. Отдыхает. Мария Ивановна вводит дочку в вестибюль, а сама — к дежурному администратору. Тот видит бледную, больную девочку и, вместо того чтобы предложить ей стул, сухо говорит:

— Свободных коек нет.

Мария Ивановна идет к директору. А директриса Евгения Ивановна, оказывается, ненамного добрее администратора. Она дает маме с дочкой койки, но не в одной комнате общежития, а в разных.

А в общежитии в этот день были свободные комнаты. Директриса могла поселить мать с дочерью, вместе. Могла и не захотела. Дочь разлучили с матерью, она разволновалась. От волнения ей стало хуже. Ночью пришлось вызвать врачей «скорой помощи» с камфарой, кислородной подушкой.

В Институте сердечно-сосудистой хирургии, том самом, про работу которого рассказывал журнал кинохроники, Марию Ивановну встречают гостеприимнее. И хотя в институте действительно туго со свободными местами, врачи кладут Анечку в палату вне очереди и сразу же начинают готовить к операции. Анечку осматривают, выстукивают. Терапевты, хирурги, невропатологи прослушивают больное сердце, просвечивают, зондируют его.

Двадцать третьего июня Вероника Александровна Быкова при двух ассистентах — докторе Александре Давидовиче Леванте и докторе Жевдате Саидовиче Каримове — приступает к операции. Проходит час, два, три, четыре, и все это время Мария Ивановна сидит во дворе больницы и не спускает глаз с окон пятого этажа, за которыми находится операционная. Трудно сказать, что переживает, думает, сколько раз за эти четыре часа бедная мать прощается с дочерью. Но вот занавеси на пятом этаже колыхнулись, и Мария Ивановна видит в окне доктора Каримова. Он кивает ей и, сбежав вниз, говорит:

— Все в порядке!

Мария Ивановна хочет подняться наверх, но Жевдат Саидович не пускает:

— Анечка утомилась. Сходите домой, отдохните и вы, а вот завтра…

Усталая, возвращается Мария Ивановна поздно вечером в гостиницу. Уборщицы, горничные поят ее чаем, спрашивают про дочь, и вдруг является посыльный:

— Вас вызывает дежурный администратор.

Мария Ивановна бежит по лестницам вниз. Может, администратору позвонили из больницы, сказали что-нибудь про Анечку? Но администратор ведет речь не про Анечку. Он даже не спрашивает про нее. Администратор предлагает Марии Ивановне немедленно выехать из гостиницы.

— Как выехать?! Куда?

— Домой, в Одессу!

— Я не могу ехать в Одессу. Моя дочь в больнице. Она маленькая. Ей будет страшно оставаться одной.

Но администратор неумолим. Несмотря на поздний час, он вычеркивает Марию Ивановну из списка жильцов и выпроваживает на улицу.

Большой ночной город. А в этом городе ни родных, ни знакомых. До рассвета пять-шесть часов. И вместо того чтобы спать в чистой, мягкой постели, Мария Ивановна плутает по темным переулкам, сидит, прикорнув к стене, в чужих подъездах. Наконец наступает утро, Анечкина мать спешит на рынок. Покупает цветы, яблоки и — в больницу. А дочь не радуется цветам, она с тревогой смотрит на мать, спрашивает;

— Что с тобой, мама?

А маме не двадцать лет, а под шестьдесят. Ночь без сна не проходит для нее незаметно. Лицо у мамы бледное, усталое. Под глазами большие черные круги. А следующая ночь снова без крова. Черные круги еще больше. Мария Ивановна идет к директрисе. Евгения Ивановна не только директор гостиницы, она женщина, мать. Она должна посочувствовать. Но эта женщина не умеет сочувствовать. Директриса держит Марию Ивановну в своей приемной до двенадцати ночи, А в двенадцать выходит и говорит:

— У меня для вас койки нет.

Операция на сердце. После нее сердце должно находиться в полном покое. А Анечка взглянет в усталые, невыспавшиеся глаза матери — плачет, волнуется.

Смелая, удачная операция. Это очень много, но это, к сожалению, не все. Моральный фактор значит порой в лечении не меньше фактора хирургического и медикаментозного.

Я сосчитал всех тех, кто готовил девочку к операции, оперировал ее, ухаживал за ней в послеоперационный период. Таких оказалось сорок. Врачи, профессора, сестры, няни, лаборанты. Эти сорок совершили чудо воскрешения из мертвых. И вот теперь медицинское чудо по милости одного жестокосердного чудища должно было пойти насмарку. В бочку меда попала капля дегтя.

Я иду к директрисе, спрашиваю, почему она заставляет Марию Ивановну жить на улице. И директриса отвечает:

— Согласно имеющемуся циркуляру, жить в гостинице больше тридцати дней нельзя.

Правильно, нельзя. Но кому? Толкачам, любителям командировочных. Тем, кто тратит на гостиницы государственные деньги. А Мария Ивановна — мать. И эту мать держит в гостинице не корысть к государственным деньгам, а чрезвычайное обстоятельство.

Евгения Ивановна, говорят, неплохой администратор. В ее гостинице тепло, светло, чисто. Но у хорошего администратора вздорный, деспотичный характер. Будь Мария Ивановна побойчее, она могла бы пожаловаться на директрису. Достать койку в другой гостинице. А мать Анечки — пожилая полуграмотная женщина. Эта женщина впервые выехала из родного города. Да еще при таких чрезвычайных обстоятельствах. Растерялась. Марию Ивановну, конечно, не бросили в беде. Помогли. Но сделала это, увы, не директриса, а рядовые работники гостиницы.

Видит горничная Афонина, как мать Анечки выходит заплаканная из кабинета директрисы, бросается вслед за ней на ночную улицу и приводит ее черным ходом назад.

Два дня живет Мария Ивановна в общежитии под чужой фамилией и все боится: не дай бог, дознается до ее тайны директриса, тогда Афониной не миновать увольнения. И чтобы успокоить Марию Ивановну, другая горничная, Люба Вязанкина, приглашает Анечкину маму к себе домой. И хотя дом этот тесен, одна комната на пятерых, но муж Любы и ее дети принимают Марию Ивановну как близкого, родного человека. И этот человек живет шестым членом дружной семьи Вязанкиных вплоть до полного выздоровления Анечки.

А когда Анечку выписали из больницы, Вязанкины напекли пирогов и устроили в честь своих гостей настоящий праздник. Не было в этот день матери счастливее Марии Ивановны. Еще бы, сидела эта мать рядом с дочкой. Здоровой, розовощекой. В кругу настоящих друзей.

О счастье и злоключениях Марии Ивановны можно было бы написать еще месяц назад. Но наш фельетон мог бы в те дни разволновать больную девочку, помешать ее выздоровлению. Сейчас Анечкино здоровье уже вне опасности. Я советуюсь с работниками Института сердечно-сосудистой хирургии и с работниками гостиницы, и все они благословляют меня на фельетон. Лишь одна Люба Вязанкина отводит автора в сторону и шепчет ему на ухо:

— Только не сообщайте, пожалуйста, мою фамилию. Директриса узнает, уволит!

Плох директор, если подчиненным приходится скрывать от него добрые поступки. Но вы, Люба, не бойтесь. Если директриса захочет уволить вас, вступятся и товарищи по работе и редакция. А вот если уволят вашего директора, то вступиться за нее желающих уже не будет.

1967

 

В ГОСТЯХ У СЕБЯ ДОМА

Возмущение Хамида Паранджаева было совершенно законным. В третий раз за последние полтора года секретарь райкома комсомола отправлял статотчет в Ташкентский обком комсомола, и в третий раз он должен был писать одно и то же:

«Количество девушек в организациях сократилось».

Чаша терпения Хамида Паранджаева наконец переполнилась, и, вместо того чтобы подписать очередной отчет, он созвал экстренное заседание бюро райкома. Нужно отдать должное комсомольскому секретарю: Хамид Паранджаев не стал произносить длинных назидательных речей по поводу всем известных истин. Секретарь райкома был человек дела. Он вооружился карандашом и стал определять, кто из комсомольских активистов виноват в создавшемся чрезвычайном положении.

Первому пришлось отдавать отчет секретарю комсомольской организации самого большого в районе колхоза.

— Сагимбек, — задал вопрос секретарь райкома, — доложите бюро, сколько девушек вы приняли в комсомол?

Сагимбек встал и, краснея, развел руками:

— В этом году ни одной.

— А в прошлом?

Сагимбек покраснел второй раз.

— И в прошлом году ни одной.

— А сколько комсомолок выбыло у вас из организации?

— Пять.

— Почему?

— Вышли замуж.

— А вы бы взяли и объяснили молодоженам, что в комсомоле могут состоять не только холостые, но и семейные.

— Жен агитировать не нужно, — сказал Сагимбек. — Жена по доброй воле никогда не уйдет из комсомола. Беда в мужьях. Есть еще у нас мужчины с отсталыми взглядами.

— А вы разоблачите хоть одного такого.

— Как же его разоблачишь? На людях он передовой человек бывает, даже комсомольский активист.

— Действуйте невзирая на лица, — строго сказал секретарь райкома. — Пойдите да посмотрите, кто он, этот активист, — друг-товарищ своей молодой супруге или хан-повелитель? А вы, наверно, и дома-то ни у кого не были.

И в третий раз покраснел за этот день колхозный секретарь.

— Это верно, — сказал он в сильном смущении, — не был.

— Тогда мы всем составом бюро пойдем по домам. Сейчас же! — заявил секретарь райкома. — Я покажу на конкретном примере, как должен вступаться комсомольский работник за права женщин. Мы никому не должны делать снисхождения. Увидел феодала — разоблачай его, выставляй на суд молодежи.

Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, Хамид Паранджаев велел принести на заседание бюро учетные карточки комсомолок, механически выбывших из организации. И когда на столе появились карточки, он сказал учетному работнику:

— А ну, читайте. Имя, фамилия!

— С кого начинать? — спросил учетный работник.

— С карточки, которая лежит первой сверху, — ответил секретарь. — Мы к любой комсомолке отправимся на дом и возьмем ее под свою защиту.

Трудно сказать, как это произошло: может быть, случайно, а может, и по специальному умыслу учетного работника, только первой была названа Зайнаб Паранджаева.

— Кто, кто? — переспросил Хамид Паранджаев и протянул руку к папке с учетными карточками.

Сомнений быть не могло. Первой в папке выбывших из комсомола лежала карточка Зайнаб, жены секретаря райкома комсомола.

Теперь наступила очередь краснеть Хамиду Паранджаеву. И он покраснел, но ненадолго. Секретарь райкома быстро взял себя в руки и, глянув исподлобья на учетного работника, строго сказал;

— Читайте дальше.

— Почему дальше? — удивленно переспросил Сагимбек. — А как же Зайнаб?

— Мы не пойдем к Зайнаб на дом, — ответил Паранджаев.

— Почему?

— Неудобно.

— Что неудобно? Критиковать секретаря райкома? А разве пять минут назад этот секретарь не призывал нас действовать невзирая на лица? Или, быть может, я ослышался? — не без иронии спросил Сагимбек.

Хамид Паранджаев нервно прошелся по комнате.

— Вы поймите, — сказал он, — я не только секретарь райкома, я муж, а вы идете ко мне домой с обследованием. Ну какой же после этого я буду иметь авторитет в глазах у своих родственников? У меня же рядом живут и тесть, и теща, и тетки, и бабки.

— А ты пригласи нас на плов, — нашелся кто-то из комсомольцев, — и теще будет даже приятно, что ее зять — такой гостеприимный человек.

Деться было некуда, и Паранджаев повел членов бюро к себе.

У самых ворот дома секретарь райкома сделал последнюю попытку отговорить членов бюро от их затей.

— Зря, ребята, вы беспокоитесь, — сказал он. — Это не тот случай, который надо расследовать. В этом случае нет ничего характерного.

Как выяснилось позже, ребята беспокоились не зря. В доме Хамида Паранджаева они увидели много любопытного. Домик этот был чистенький, аккуратненький. В комнатах устроены ниши, в которых, по примеру старых, патриархальных узбекских семей, стояли длинные шеренги больших и малых чайников. Чайников в доме было больше, чем нужно, а стола ни одного.

— На чем же вы обедаете? — спросили гости хозяина.

— Садитесь, — сказал тот и бросил на ковер подушки.

— Э-э, плохо! — заметил Сагимбек. — У нас в селе даже старики предпочитают кушать не на корточках, а сидя на стульях за столом.

— На стульях, конечно, удобнее, — согласился секретарь райкома, — но не буду же я спорить с родственниками по поводу каждой мелочи!

Пока хозяин дома беседовал со своими гостями, его жена Зайнаб приготовила плов и внесла его в комнату,

— Кушайте на здоровье, — сказала она и стала у стены.

— Зайнаб, а вы? — сказал Сагимбек. — Садитесь с нами!

Но вместо Зайнаб ему ответил кто-то из ее родственников:

— Напрасно приглашаете, она не сядет.

— Почему?

— Когда у мужа гости, жена должна есть на кухне.

Сагимбек с удивлением посмотрел на мужа. Но тот стыдливо опустил глаза в жирный плов и отмолчался. Мужу, как видно, тоже не хотелось, чтобы Зайнаб сидела рядом с ним. Почему? Может быть, муж стеснялся жены? Не стесняться, а гордиться должен был бы Хамид Паранджаев такой женой, как Зайнаб. Молодая, красивая, она была не только хорошей хозяйкой в доме, но считалась и большой активисткой в комсомоле. В свое время Зайнаб считали даже хорошей спортсменкой, она ездила в Москву на соревнования. Но все это было до замужества. После свадьбы Хамид Паранджаев перестал бывать с женой не только на стадионе, но и в кино, в театре, на вечерах, в парке. Почему?

— Неудобно, родственники против.

Родственники были против того, чтобы Зайнаб ходила на комсомольские собрания, в политшколу, занималась физкультурой, а муж даже не заступился.

— Ну что мне, спорить, что ли, с родственниками? — оправдывался он. — Сами знаете, люди они старые, отсталые.

Отсталыми взглядами отличались, как видно, не только родственники, но и муж Зайнаб. Даже в те редкие дни, когда Хамид Паранджаев появлялся на улице вдвоем с женой, то шел по тротуару не рядом с Зайнаб, а на два шага впереди, подчеркивая тем самым, что он мужчина, глава семьи. Этот «глава» унижал в Зайнаб не только жену, но и мать.

— Двое детей, и обе девочки! — говорил он, сокрушаясь. — Ну хоть бы одного мальчика родила!

С тяжелым сердцем уходили комсомольцы из дома Хамида Паранджаева. Им было стыдно и неловко за своего секретаря. А ведь их секретарь понимал, как дико выглядит в наше время человек с повадками феодала. Секретарь знал, что с такими повадками надо вести непримиримую борьбу. И только одного не мог уразуметь секретарь: что такую борьбу ему следовало начать со своей собственной персоны.

1966

 

КОПЕЕЧНЫЕ ДУШИ

Софье Дмитриевне стало плохо. У нее неожиданно закружилась голова, и она навзничь рухнула на пол.

— Ох, сердце!

Семьдесят шесть лет это сердце верой и правдой служило человеку, и вот теперь с ним случилось что-то неладное. Чья-то безжалостная рука сдавила и держала его в своем кулаке.

— Ну, вот и конец.

Старой женщине стало так страшно от собственных мыслей, что она застонала. Этот стон разнесся по квартире, но на него никто не обратил внимания.

Только на второй день к Софье Дмитриевне явилась наконец помощь. Но не от соседей. К Софье Дмитриевне пришли в гости пионеры. Пришли и увидели свою старую учительницу без чувств. Пионеры забили тревогу, стали звонить в поликлинику, директору школы, и уже через полчаса все было поднято на ноги. Вокруг постели больной хлопотали врачи. У дверей ее комнаты сидели товарищи по работе: может, и их помощь понадобится больной. И только ближайшие соседи по квартире по-прежнему были совершенно равнодушны к тому, что происходило бок о бок с ними.

— Ничего не сделаешь, — оправдывались соседи. — Умирает, — значит, время.

Полтора месяца в квартире номер 34 шла борьба за жизнь старой учительницы. В этой борьбе врачам помогали все, кто мог. Пионерки-тимуровки бегали в аптеку за лекарством, педагоги из школы номер 19, соседи из дальних квартир дежурили у постели больной, ухаживали за ней, и лишь соседи по квартире так ни разу и не зашли к больной.

— А зачем заходить? — говорили они. — Против судьбы ничего не сделаешь.

Самое удивительное, что эти соседи были не чужие, посторонние лица. Они приходились Софье Дмитриевне ближайшими родственниками: Раиса Ильинична была дочерью, а Сидор Степанович — зятем.

Софье Дмитриевне день ото дня становилось все хуже и хуже. К ее физическим страданиям прибавлялись и душевные. Старой женщине было стыдно перед окружающими за своих родственников. Еще бы! За больной не только ухаживали, — ее и кормили чужие люди.

— Вы бы хоть раз угостили мать тарелкой супа, — сказала как-то Раисе Ильиничне учительница Перлова.

— Эта старуха и так обходится нам в копеечку. Мы платим за нее и за свет и за воду, — сказала Раиса Ильинична, а ее муж добавил:

— У Софьи Дмитриевны есть сбережения. Она получает пенсию и обязана сама себя кормить.

— Софья Дмитриевна больна, — пробовала пристыдить этих копеечников Перлова.

Она взывала к их чести, совести, но все было напрасно. Лишь после того, как школьные работники сказали, что обратятся с жалобой по месту работы Сидора Степановича, дочь и зять согласились наконец взять на себя некоторые заботы о больной.

— Имейте, однако, в виду, мы берем на себя только часть издержек, — поспешила предупредить учителей Раиса Ильинична, а ее супруг в тот же вечер вручил домработнице приходо-расходную тетрадь.

— Капризам больной не потакать. Вы в ответе за каждую копейку.

И вот эта «тетрадь» перед нами. Трудно придумать более разительное свидетельство человеческой скаредности. Здесь каждый гривенник, истраченный домработницей, учтен зятем и утвержден дочерью. А тратилось этих гривенников не так уж много. «29-го куплен хлеб — 1 руб., 30-го сырок — 75 коп., 2-го сырок — 75 коп., 4-го хлеб — 1 руб.». И так ежедневно: 1 руб. или 75 коп. А когда домработница истратила как-то больше, Раиса Ильинична учинила ей скандал.

Узнав об этом скандале, жители дома решили не иметь больше дела с родичами Софьи Дмитриевны.

— Скверные люди. Ну их к бесу.

И снова все заботы о больной легли на плечи чужих людей. Эти люди варили больной бульоны, каши, кормили ее с ложечки. А дочь и зять Софьи Дмитриевны были только рады такому обороту дела. Теперь им не нужно было тратить на больную даже гривенников.

Кто же они, эти скупые, жестокосердные родичи старой, больной учительницы? Может быть, темные, невежественные люди? Да ничего подобного. Дочь и зять Софьи Дмитриевны являются кандидатами наук. Работают они оба старшими научными сотрудниками. И получают эти научные сотрудники прилично. Каждый — по три тысячи рублей в месяц.

Дело было, конечно, не в заработках, а в душах этих родичей. А души-то у них были как раз копеечные. Из-за этих самых копеек они и убивали все человеческое не только в себе, но и в своих детях, У Софьи Дмитриевны, кроме дочери, есть и внучка Лида, ученица десятого класса, комсомолка. Бабушка не чаяла души в этой внучке, а внучка, живя с бабушкой в одной квартире, за последние шесть лет ни разу не переступила порог ее комнаты. Даже теперь, во время ее болезни.

— Мне не позволяет ходить к бабушке мама.

— Да, это правда, — подтверждает Раиса Ильинична. — Я против их сближения.

— Но ведь бабушка больна. Она хочет видеть внучку. Может, это в последний раз!

— В последний? — недоверчиво спрашивает Раиса Ильинична и добавляет: — А вдруг бабушка поправится? Что же, нам тогда снова жить одной семьей, питаться за одним столом?

Опасения Раисы Ильиничны были напрасны. Бабушка не поправилась. Софья Дмитриевна так и не дождалась ни своей дочери, ни своей внучки и умерла на чужих руках. Но даже и смерть Софьи Дмитриевны не вызвала раскаяния в сердце ее родственников.

— Ну вот и хорошо, — сказала Раиса Ильинична, — теперь нас перестанут беспокоить, вызывать, прорабатывать…

— Не будут обвинять в черствости, — добавил Сидор Степанович.

И в самом деле, общественные организации не беспокоили, к сожалению, ни Раису Ильиничну, ни Сидора Степановича.

— Родственники Софьи Дмитриевны — люди беспартийные, — сказали учительнице Перловой в институте. — Так можем ли мы вмешиваться в их частную жизнь?

Частная жизнь каждого человека должна быть прежде всего честной жизнью. А если этот человек ведет себя в своей семье не по-советски, то призвать такого к ответу не только можно, но и должно,

1954

 

ЗЯТЬ СРЕДНИХ ДОСТОИНСТВ

Арнольд Игоревич Мокрецов (сослуживцы звали его интимнее: Арноша) решил жениться. Вокруг пропасть невест, одна другой краше, а Арноша никак не может выбрать подходящую. Вот как будто бы и встретилась та самая, единственная… Не девушка, а настоящая принцесса Грёза. Умница, красавица. Волосы у Грёзы цвета спелой ржи, глаза — васильки. А Мокрецов походил день-другой с васильками и отвернулся:

— Блондинка! Не мой идеал!

Друзья знакомят Мокрецова с брюнеткой, шатенкой… А он знай кривит рот:

— Не то!

Друзья начали сердиться:

— Да ты кого ищешь?! Уж не вторую ли Венеру Милосскую? А может, Джоконду с дипломом химика-технолога?

Но Арнольд Игоревич Мокрецов не шел так далеко в своих поисках. Его идеал был более прозаического свойства: Мокрецов искал жену, которая должна была принести ему в качестве приданого квартиру и бежевую «Волгу». Без этих компонентов никакие Джоконды не могли бы составить семейного счастья молодому инженеру.

И дело было вовсе не в том, что Арнольду Мокрецову негде жить. У молодого инженера была комната под Москвой, а ему хотелось иметь другую, в самой Москве. Молодой инженер стоял в очереди и за собственной «Волгой». Но за собственную нужно было платить деньги из своего кармана, а Мокрецову хотелось получить машину даром, в качестве свадебного подарка от будущего тестя.

Но попробовал бы только Мокрецов сказать вслух, что он ищет невесту с приданым! Друзья-приятели немедленно освистали бы его, предали позору. И жених вынужден был скрыть свои меркантильные намерения за высокопарной фразой:

— Не то! Не мой идеал!

И вдруг в конструкторское бюро, где работал Мокрецов, поступают две новые сотрудницы: сначала Инна, за ней Люся. Обе миленькие, славненькие. Но вот беда — обе полуидеальные: у Инны есть своя комната в Москве, но нет бежевой «Волги», а у Люси есть «Волга», но нет жилплощади. Ах, если бы Мокрецов мог жениться сразу на обеих! Но подобное счастье вряд ли может сбыться. Не такой уж великий султан этот самый Арноша Мокрецов, чтобы две уважающие себя девушки согласились состоять в его личном гареме.

Но как быть? Продолжать поиски идеальной невесты? А вдруг не встретишь такой! Жениться на полуидеальной? Но какой именно? На Инне? Но Инна — девушка гордая, самолюбивая. За ней можно было ухаживать целый год и получить отказ. А за это время ловкие люди увели бы из-под носа Люсю с бежевой мечтой.

Жениться на Люсе? Но Люся — тоже девушка с претензиями. За ней тоже нужно было ухаживать не меньше года, а за это время женихи-конкуренты могли оставить Арношу без квартиры со всеми удобствами.

«Что делать? Что делать? — застонал от нетерпения и досады Арноша. — А может, начать ухаживать за обеими невестами сразу? Какая окажется покладистей, на той и жениться?»

И вот для Арноши наступила страдная пора двойного ухаживания. Часы свиданий, часы ожиданий… Все, что доставляло настоящим влюбленным радость и счастье, нашему жениху было только в тягость. Арноша отправлялся на свидание, как на тяжелую, постылую работу.

Крепкий, здоровый предутренний сон. Другим инженерам конструкторского бюро сквозь закрытые вежды видятся еще молодые сказочные сны, а Мокрецов, проклиная все и вся, поднимается уже с постели. Поднимается на час-полтора раньше других и бежит, чертыхаясь, в район Всесоюзной выставки, чтобы встретить Инну у ее дома, улыбнуться ей, проводить через весь город к рабочему месту. Попробуй не проводи, попробуй не улыбнись! И Арноша вставал, Арноша бежал. Господи, и чего только не сделает влюбленный ради нее — ради комнаты со всеми коммунальными удобствами!

А вечером у Арноши новая нагрузка. Другие инженеры отправляются после работы в театр, на стадион, а ему нужно идти провожать до дому Люсю. А она, как на грех, живет в Филях. И он ведет ее под руку до самого парадного, он шепчет ей на ухо слова любви. И хоть это тоже нелегко — возвращаться еженощно из Филей во Внуково на двух электричках, но чего не сделает мужчина ради того, чтобы назвать своей ее — любимую, бежевую, четырехколесную!

Свыше полугода не знал Арноша ни сна, ни отдыха, провожая от дома и до дома то одну, то другую девушку. И провожал он так ловко, что ни та, ни другая не догадывалась о сопернице. И вот прошли весна, лето, и только к осени Арнольду Мокрецову удалось войти в доверие к девушкам и заручиться их согласием на брак. Сначала сказала «да» Инна, потом Люся. Но «да» Инны и Люси — это еще было не все. А как посмотрят на женитьбу папы и мамы невест? А вдруг родители подложат, жениху свинью! Он к ним с открытой душой, а они возьмут и отдадут ему своих дочерей без лифта, без газа, без бежевой «Волги». Нет, Арноша не так прост, как может показаться. Он должен сначала все разведать, прощупать и только тогда принять какое-то определенное решение.

И вот жених отправляется в гости к невестам. Сначала к одной.

— Знакомься, папа! — говорит Люся. — Это Арноша, мой друг и сослуживец.

Папа жмет Арноше руку и думает: «Внешность у этого сослуживца приятная. Рост выше среднего. Голос бархатный. Лицо для мужчины несколько сладковатое, но бог с ним, с лицом. Хорошо бы узнать, что у этого мужчины на сердце?»

А Арноше трудно скрывать свои заветные желания. Арноша говорит с папой о дочке, а сам нет-нет да и бросит взгляд сквозь оконное стекло во двор. А там индивидуальный гараж. Чей? Пока Люсиного папы. А перед гаражом она, «Волга». При виде ее, дорогой и желанной, у жениха голова идет кругом. Папа говорит о дочке, о ее домовитости:

— Люся варит чудесные борщи, замечательно жарит котлеты.

А жених слушает и думает не о кулинарных способностях Люси, а о ходовой части автомашины. Была ли уже эта машина в капремонте? И если была, то как работают теперь мотор, коробка скоростей?

— Коробка скоростей? — удивленно переспрашивает жениха папа. — Вы, собственно, о чем?

— Простите, замечтался…

Но папе не нравятся мечтания молодого инженера. Папа не даст согласия на брак дочери.

— Люсе всего девятнадцать лет, — говорит папа, — ей рано замуж.

Арноша отправляется в гости в дом второй сослуживицы. На этот раз он решает держать себя в руках — говорить и думать только о невесте. И он первые полчаса демонстративно не сводит взора с Инны. Но вот выдержке приходит конец, и жених начинает воровато шарить глазами по квартире. А в квартире две комнаты. В одной двадцать метров, в другой — двенадцать. «Интересно, — думает Арноша, — какую родители оставят себе и какую отдадут зятю».

Что касается его, зятя, то он мысленно уже не только прописался в большой комнате, но и начал стаскивать в эту комнату мебель. Будущий зять уже не мечтает, он спорит с будущим тестем вслух из-за каждой вещи: стола, стульев, книжного шкафа, серванта:

— А как же, вы обязаны!

Будущий тесть слушает и удивляется;

— Как обязан? Почему?

— Простите, замечтался.

Но отец Инны уже начеку. Он холодно прощается с гостем и говорит дочери:

— Мне твой жених не по душе.

— Почему, папочка?

— Он не любит тебя.

— Любит! — говорит Инна.

— Любит! — вторит ей в Филях Люся.

Да и как девушкам поверить в то, что Арноша не любит их, если он, даже после того как папы указали ему на дверь, продолжал ежедневно бегать на свидания: утром к Инне, в район Всесоюзной выставки, а вечером — в Фили, к Люсе.

Но то, что было ясно папам, не ясно дочкам. Папы говорят о ветхозаветных пережитках в сознании молодого советского человека, а дочки доказывают, что они сумеют перевоспитать этого молодого человека, только пусть папы разрешат им выйти за него замуж.

Люсин папа был твердым до конца:

— Нет, и больше никаких разговоров!

А Иннин папа не выдержал девичьих слез и сдался. Он обставил лучшую комнату своей квартиры мебелью, о которой грезил его будущий зять, и отдал ее молодоженам, А зять на следующее же утро после свадьбы, вместо того чтобы сказать жене «Доброе утро!», спросил:

— А где пианино?

— Зачем нам пианино? — удивилась Инна. — Мы с тобой инженеры, а не музыканты. Играть не умеем.

— Пианино — это деньги. Разве ты забыла, что я собираюсь купить бежевую «Волгу»?

— Милый, нельзя быть неблагодарным! Старики и так дали нам стол, стулья, книжный шкаф, сервант…

— Твои старики выдали дочь замуж. А ты знаешь, во что ценится сейчас зять средних достоинств? За неуча с незаконченным семилетним образованием обыватели дают не меньше четырех тысяч. А на тебе женился человек с дипломом инженера.

— Постой, Арноша, но мы же не обыватели, — говорит Инна и смотрит на мужа широко раскрытыми глазами.

Арноша понимает, что зря погорячился, разоткровенничался, и начал успокаивать жену:

— Да ты брось, не плачь! Я же пошутил.

Мокрецов вытирал жене слезы, а, сам думал, что делать, где взять денег. Думал — и придумал. Пусть жена тратит свою зарплату на хозяйство, а он свою будет откладывать на покупку машины. Так с того дня и пошло. Арноша ел, пил, одевался — и все за счет жены. Он старался снять с себя не только большие расходы, но и малые. Инне хочется в театр, завтра в «Лебедином озере» танцует Плисецкая, а Арноша не говорит жене «нет» — он перекладывает из правого кармана в левый (здесь у него хранились деньги на «Волгу») стоимость театральных билетов и спокойно заявляет жене:

— Будем считать «Лебединое озеро» просмотренным.

Инне хочется лимонада. И стоит-то это удовольствие что-то около гривенника. Но муж ловчит и с этим гривенником. Он переправляет его в левый карман, а жене говорит:

— Считай лимонад выпитым.

Но копить гривенники на «Волгу» — дело долгое, а Арноше ждать невтерпеж.

«Да и зачем? — думает он. — Комната в Москве у меня уже имеется. Прописан я в ней постоянно, — значит, никакой суд выселить меня уже не сможет».

Отсюда следует вывод: развестись с Инной и жениться на Люсе. «Мне бы только уломать ее папу!»

И вот Арноша при молодой жене снова стал совершать тайные пробеги в район Филей и шептать Люсе на ухо всякие нежные слова. И вдруг «тайна» раскрылась. Люся с Инной встретились, поговорили, выяснили, с каким человеком они все это время имели дело. И этот человек в один и тот же день получил две пощечины: утром — от Инны, вечером — от Люси.

Другой на месте Мокрецова бросился бы от такого позора в Москву-реку, уехал бы в другой город, переменил бы место работы. А наш Арноша только встряхнулся, припудрил щеку и тотчас пустился в поиски новой невесты. Какой? А ему все равно! Такой может жениться даже на козе, только бы рога у этой козы были золотые.

1958

 

РАЗГОВОР НА ОБОЧИНЕ

Пока в редакции было туго с автотранспортом, мы, корреспонденты, жили по-спартански, отмеривали в день по 10–20 километров пешком, и у милиции никаких претензий к нам не было. Но вот дела в газете улучшились, и корреспонденты стали ездить по срочным заданиям на разгонных машинах. Тут и начались споры ссоры с сотрудниками ОРУДа.

Еду, скажем, из Москвы в Серпухов разобраться в читательском письме. У столба с указателем «До совхоза 3 километра» стоит бабушка с посошком. Идет дождь. Я останавливаюсь:

— Вам куда?

— До совхоза.

— Садитесь, подкину.

Не успели тронуть, как нас догоняет милицейский мотоцикл.

— Ай-ай, гражданин, нехорошо. Бабушка вам кто, родственница или посторонняя?

— Посторонняя.

— Зачем же вы посадили ее в машину? Ваши документы!

Старшина внимательно изучает мой паспорт, командировочное предписание, строго предупреждает:

— Чтобы это было в последний раз.

Через сто метров вижу на обочине еще одну бабушку, теперь уже с ребенком. Сажаю и ее. И снова слышу:

— Стой!

Все тот же старшина на том же мотоцикле.

— Зачем взяли вторую женщину?

— По той же причине. Идет дождь, а нам по пути.

На этот раз старшина действует строже. Высаживает обеих женщин, и с посошком и с ребенком, на обочину. Записывает место моей работы, адрес, где живу. Делает дырку на водительских правах шофера.

— Больше не сажай посторонних!

Почему не сажай? Работники ОРУДа не верят в наше с шофером бескорыстие. Думают, мы зарабатываем на перевозке бабушек миллионы.

Взаимопомощь в пути — доброе, старое общечеловеческое правило. Оно возникло задолго до нашего рождения и будет долго существовать и после нашей смерти.

Несколько лет назад я был с группой туристов в Италии. Случилось ЧП. Утром, пока я брился, а борода у меня жесткая, неподатливая, автобус с туристами укатил. Наш гид синьора Лючия считала нас по десять раз в день. А в это утро забыла сделать перекличку, и я отстал. Стою на обочине шоссе. Бритый, умытый, опрысканный тройным одеколоном, и не знаю, как быть. До Рима — 120 километров.

И вдруг рядом, словно по щучьему велению, останавливается разрисованный соблазнительными бутылками фургон винной фирмы «Кьянти». Шофер открывает дверцу, вежливо спрашивает, о чем грустит синьор, а синьор ни слова по-итальянски и пытается на чистом русском объяснить местному жителю, что он отстал от автобуса. Из долгой тирады синьора шофер винного фургона понял всего два слова — «руссо» и «Рома» — и любезно пригласил занять пустое место рядом с собой. Через двадцать километров фургон должен был свернуть вправо, а дорога в Рим шла прямо. Но шофер не бросил безъязыкого пассажира одного на дороге. Он поднял руку, остановил легковушку, за рулем которой сидел монах. И хотя монах ехал не в Рим, а в монастырь, он сделал крюк, провез меня километров шестьдесят. На развилке, прежде чем свернуть к монастырю, монах любезно сошел со мной на шоссе. Попутных легковушек долго не было, и тогда шофер-монах, недолго думая, останавливает мотороллер и просит хозяйку подбросить отставшего туриста до Рима. Хозяйка показала на багажник:

— Если угодно синьору?

Последний отрезок пути до Рима я проделал на запятках у итальянской матроны, прячась за ее широкой спиной от ветра. Хозяйка была предупредительна и любезна до конца. Она не ссадила туриста у въезда в город: узнав, что тот остановился в районе вокзала Термини, лихо подкатила его к дверям отеля.

Был у меня в жизни еще один счастливый случай. Я даже запомнил день, час, минуту, когда он произошел. Понедельник. 8 июля. Семь двадцать вечера. В Лужниках назначен футбольный матч «Спартак» — «Торпедо». Тот самый, знаменитый. Судья вот-вот вызовет на поле игроков, а я задерживаюсь в рентгеновском кабинете поликлиники. Врач не вовремя взял на подозрение мои легкие и ну задавать тьму-тьмущую ненужных вопросов. Не перенес ли больной в детстве коклюш, корь, свинку и так далее.

Когда я выскочил на Садовое кольцо, до начала игры оставалось всего семь минут. В автобусы и троллейбусы не сесть. Переполнены. В поле зрения ни одного такси. Стою с тоской во взоре. И вдруг снова, словно по щучьему велению, рядом тормозит машина, и уже не винной фирмы «Кьянти» и не легковушка монаха с выбритой макушкой головы, а наша родная «Волга», и мой земляк-москвич гостеприимно открывает дверцу,

— Вам куда?

— Туда.

— Садитесь!

Трогаемся и слышим сзади команду:

— Стой, куда?

— Туда.

Сержант милиции удивленно поднимает вверх бровь: «Куда туда?» Делает вид, что никогда не слышал ни про Лужники, ни про футбол.

— Какой такой «Спартак»? Какая такая «Торпедо»? Предъявите документы.

Времени в обрез, а сержант нарочито медленно изучает паспорта и удостоверения. Ругается. Особенно строго взыскивает с доброго человека, который любезно посадил меня в машину?

— Нехорошо, гражданин! Стыдно. Преподаватель вуза, профессор, доктор технических наук. А барахолите, Зарабатываете на попутчиках трешник на пол-литра.

Под градом незаслуженных обвинений добрый человек бледнеет, краснеет, а вместе с ним бледнею, краснею и я. Не хотел, а подвел честного, хорошего, человека. На счастье, к нам подъезжает лейтенант ОРУДа. Спрашивает, что случилось.

Объясняем, показываем на часы. Лейтенант задает вопрос:

— За кого болеете?

Мы с добрым человеком болеем по-разному. Один за «Спартак», другой за «Торпедо». Лейтенант вручает водительские права владельцу и с завистью говорит:

— И я поехал бы с вами. Да вот дежурю, не могу.

На этот раз инцидент на дороге окончился благополучно. «Хэппи энд» — как говорят американцы. Спасибо товарищу лейтенанту! К сожалению, говорить «спасибо» на дорогах приходится не так часто. Обычно дорожные происшествия заканчиваются по-другому. Ненужными препирательствами, обидными подозрениями и оскорблениями.

Не думайте, будто я так наивен, что считаю всех водителей машин безгрешными купидонами и всех беру под защиту. Нет! Среди водителей есть и падшие ангелы.

Не так давно в редакцию пришел автолюбитель, преподаватель вуза, только не доктор наук, а кандидат. Он принес жалобу на свою жену Лидию Борисовну. Его жена, окончив курсы шоферов, занялась бизнесом. Делала две коммерческие ездки в день. Сажала у Казанского вокзала по три-четыре пассажира с поезда «Сибиряк» в свою машину и развозила по гостиницам. Вечером муж придет с работы, а жена хвалится:

— Поздравь, я сегодня заработала пятерку.

Муж пробовал стыдить жену за извозный промысел. Просил, уговаривал не заниматься коммерческими ездками. Грозил развестись. Ничего не помогало. Лидия Борисовна вошла во вкус легких заработков. И вот муж-доцент сидит у нас в комнате, просит вызвать в редакцию жену:

— Припугните! Скажите, напишете фельетон. Может, одумается!

Коммерческими ездками занимаются не только жены, но и мужья. В свое время я напечатал фельетон под названием «Седьмая победа». В нем критиковалась отвратительная категория автолюбителей, тех самых, которые презрительно именуются в Москве барахольщиками, в Узбекистане и Киргизии — калымщиками, в Армении — папахами. Деятельность калымщиков и барахольщиков возмутительна, преступна, однако процент калымщиков среди автолюбителей невелик. Их имена хорошо известны и сотрудникам ОРУДа, и сотрудникам ОБХСС. Чтобы выявить новую поросль барахольщиков, совсем не обязательно брать под подозрение каждую бабушку на обочине и высаживать ее из машины.

С недавнего времени я по неосторожности тоже стал автолюбителем, и так как мое отношение к бабушкам не изменилось, то я теперь значительно чаще слышу за своей спиной милицейский свист.

— Стой! Кого посадил?

Возвращаюсь недавно в одиннадцать вечера из гостей в Москву. На двадцатом километре Минского шоссе, у Баковки, стоит женщина, машет рукой, говорит:

— Жду автобуса, не дождусь. Может, подбросите до города?

— Садитесь.

Машина еще не тронулась, а рядом уже остановился мотоцикл.

— Кто вы? Где живете? Где работаете?

Вскипел, огрызнулся:

— Разве я убил кого-нибудь? Ограбил? По какому праву вы допрашиваете меня?

Мотоциклист смутился, стал оправдываться:

— Время позднее. Вы сажаете женщину. Может, фифишку?

Я не мог посадить в машину фифишку по двум причинам. Во-первых, за рулем сидела жена, во-вторых, женщине, которая стояла на обочине, было около семидесяти, а в этом возрасте в кружок фифишек уже не принимают. Все это мотоциклист мог узнать из паспортов, которые были у него в руках, и не обижать оскорбительным подозрением ни меня, ни бабушку с обочины. Мотоциклист выбрал более легкий путь — высадил старушку из машины и сделал мне выговор:

— Как не стыдно! И чтобы этого больше не было.

Должен сказать, сотрудники ОРУДа, с которыми у меня были встречи на дорогах, как правило, ограничивались главным образом нотациями, наставлениями. Ни один ни разу не оштрафовал меня ни на рубль, ни на трешницу. Чем это объяснить, даже не знаю: то ли честным выражением глаз, то ли корреспондентским удостоверением в кармане.

Да это, собственно, и неважно, так как выступаю я сейчас не в защиту рублей и трешниц, а хочу оборонить от поругания старое, доброе правило взаимопомощи в дороге.

Старшины и сержанты милиции ополчились на пассажиров с обочины, руководствуясь постулатом: «Пеший конному не товарищ!» А постулат устарел, износился. Те, кто часто проводит время в пути, хорошо знают: сегодня водитель окажет помощь пешеходу, завтра пешеход выручит в беде водителя. Поднажмет плечом, поможет машине выбраться из канавы. Пеший конному, так же как и конный пешему, — товарищ! И ссорить их друг с другом незачем.

1968

 

ПОДПИСЬ ПОД БОЛВАНКОЙ

А. Ю. Курков спешил так, точно сто тысяч человек кричали ему вслед:

— Шайбу! Шайбу!

А сто тысяч и не думали беспокоить Куркова, ибо Алексей Юрьевич был не хоккеистом, а аспирантом НИИ по строительству магистральных трубопроводов. И хотя научная работа требовала от аспиранта не резвости, а вдумчивости, Алексей Юрьевич гнал и подстегивал себя:

— Быстрей! Еще быстрей!

Ох эти молодые деловые люди! Они мчатся на свидание с кандидатской степенью, высунув языки. Бегут, спотыкаются, боятся, как бы не опоздать. Кандидатская еще в чернильнице, а они уже договорились о встрече с оппонентами сначала в конференц-зале, а затем и в зале банкетном. Свой календарь Курков рассчитал буквально до секунды:

15. XI — дописывается последняя глава;

16. XI — диссертация сдается машинистке на перепечатку;

17. XI — оформляются чертежи;

18. XI — обсуждение;

19. XI — встреча друзей за бокалом… чая.

Нет ничего удивительного, что при такой гонке Алексей Юрьевич забыл об отзыве. Вот-вот должно начаться обсуждение диссертации, а Курков еще не знает фамилии рецензента. А ведь прежде чем написать отзыв, рецензент должен прочесть чуть ли не полтысячи страниц. А это не «Граф Монте-Кристо» писателя Дюма, который проглатывается за две ночи, запоем. Это скучная диссертация под не менее скучным заголовком «Исследование работы сборных железобетонных элементов обжатых покрытий железобетонных резервуаров для нефти и нефтепродуктов».

И все же, как ни трудна была задача, а уже через час нужный отзыв был готов и доказывал, что вместе с диссертантом А. Ю. Курковым в науку входит:

1) замечательный теоретик,

2) замечательный аналитик,

3) замечательный экспериментатор,

4) замечательный конструктор.

На основании вышесказанного автор отзыва «считает, что А. Ю. Курков заслуживает присуждения ученой степени кандидата технических наук».

Перечисляя четыре качества будущего кандидата, рецензент забыл упомянуть о пятом, самом главном: что вместе с А. Ю. Курковым в науку собирается войти замечательный ловкач. Дело в том, что отзыв на работу Куркова написал сам Курков. Он написал и послал его в Киев кандидату технических наук Б. М. Мысину. Сопроводительное письмо Куркова выглядело так:

«Здравствуй, Борис! Через два дня мою диссертацию будут рассматривать на секции железобетона нашего института, а отзыва еще нет. Меня может выручить только свой человек. Тебе, может быть, трудно писать отзыв на работу, которую ты не видел… Так я сам составил текст. Ты только подпиши».

Курков писал письмо в цейтноте и в спешке перепутал адрес. Вместо дома № 23 он указал № 43. А в этом доме жил другой Мысин и тоже Б. М. Прочел другой Б. М. письмо из Москвы и переправил его нам. И вот диссертант Курков разговаривает со мной.

— Вы писали отзыв на свою работу?

— Не отзыв — болванку, — поправляет меня «замечательный теоретик и экспериментатор», а у самого в глазах слезы. — Простите, я больше не буду!

Курков не сам придумал метод саморецензирования. Он позаимствовал его у более старших товарищей. Есть, оказывается, у нас аспиранты и докторанты, которые скорости ради сами составляют на свои работы отзывы (в просторечии называемые болванками) и ходят затем с этими болванками под окнами рецензентов, канючат:

— Дядечка! Подпишите, Христа ради!

И малоуважающие себя дядечки подписывают.

Один такой «подписчик» профессор С. оправдывается перед фельетонистом — ну как не подписать, мы с аспирантом Икс были старыми приятелями. Вместе ходили на рыбалку, на футбол.

Прекраснодушные люди — и сколько от них вреда науке!

Подвизалась в свое время в одном главке дама с препоганым характером. Сотрудники назвали за этот характер даму Ведьмой Петровной. Наскучили Ведьме Петровне почести административные, захотелось приобщиться к почестям научным. Вызвала она к себе сотрудника главка и сказала:

— Есть у меня, друг Гриня, думка. Хочу защитить кандидатскую. Как ты смотришь на это? Только условие. Забудь про то, что я прихожусь тебе начальником. Говори прямо, смело. По-нашему, по-хорошему!

— Что ж, думка неплохая, — сказал друг Гриня.

— Название я придумала для своей кандидатской такое: «Роль главка в товаропроводящей системе». Как, подходяще? Только ты руби прямо, по-нашему, по-простецки!

— Подходяще.

— Молодец! Люблю людей прямых, откровенных! И раз понравилась тебе, друг Гриня, моя тема, садись и пиши диссертацию.

— Вашу?

— Именно. Ты в главке самый грамотный, тебе и перо в руки.

Прошла неделя. Ведьма Петровна снова вызывает к себе самого грамотного работника главка, спрашивает:

— Ну, друг Гриня, рапортуй. Сколько глав я уже написала?

— Одну.

— А что я говорю в этой главе?

— О предтечах.

— Это хорошо, что я говорю о предтечах, только больно медленно. Ну что это, за целую неделю написана всего одна глава?

— Тема больно трудная, незнакомая.

— А ты, друг Гриня, изучи ее. Загляни в источники. Посоветуйся с компетентными людьми. А как же, без труда не вытащишь и рыбку из пруда!

Друг Гриня тяжело вздохнул.

— Тебя что, мучит совесть? — участливо спросила Ведьма Петровна. — Мол, хорошо ли мне, молодому специалисту, писать кандидатскую для заведующей отделом? Не подхалимство ли это? Ведь так думаешь ты?

— Так.

— Ах, какие несовременные у тебя рассуждения, друг Гриня! Не ожидала! Вот если бы маршал Ней писал кандидатскую для Наполеона — это и в самом деле было бы подхалимством. А когда один работник главка пишет диссертацию для другого работника, это не подхалимство, а товарищеская взаимопомощь. Понял?

— Понял.

— Тогда иди и пиши.

И друг Гриня пошел, написал. И Ведьма Петровна стала кандидатом исторических наук. Правда, ненадолго. Ведьму Петровну сняли с высокой торговой должности, лишили кандидатского звания; как будто другу Грине краснеть больше нечего. А он, как вспомнит о диссертации «Роль главка в товаропроводящей системе», так на неделю укладывается в постель с сердечными спазмами. И все от стыда.

Среди частушек, которые поет сейчас молодежь, есть и такая:

Нынче хочет всякий атом

Стать науки кандидатом!

Всякий хочет. Но нужно ли всякому открывать «зеленую улицу»?

И друг Гриня, и профессор С. (тот, который настойчиво просил не позорить его седин, не называть его имени в фельетоне) — люди порядочные. Так, во всяком случае, считают их коллеги по работе. И хотя эти порядочные ходят на рыбалку и футбол с непорядочными, ни друг Гриня, ни профессор С. не пригласят к себе в гости, скажем, на день семейного праздника Ведьму Петровну. Ни-ни. Ни в коем случае. Детям своим закажут знаться с пройдохами, а вот в кандидаты наук рекомендуют. Откуда такое неуважительное отношение к научным степеням? Не к науке, а именно к степеням?

Да, откуда, говорят нам, что среди «остепенившихся» много пустых номеров. Верно, есть и такие! А кто виноват?

Вот если бы с так называемых «порядочных» взыскивали за каждую рекомендацию непорядочного, за каждую поставленную подпись под отзывом-болванкой, как за кражу со взломом, тогда б среди остепенившихся и не было бы пустых номеров. Ни пройдох, ни неучей!

1964

 

БАЗАРЫЧ

Борис Захарыч Берестов проснулся в этот день, как всегда, по будильнику, в семь тридцать утра. К восьми тридцати он сделал зарядку, побрился и, попив, чаю, внезапно перешел в разговоре с женой на «вы».

— Ставлю вас в известность, Натэлла Демьяновна, товарищ Берестова, — сказал он, принимая официальный тон. — С данной минуты я вам больше не муж, вы мне не жена. Мы разводимся.

— Что случилось, почему?

Натэлла Берестова смотрела на своего мужа и ничего не понимала. Всего час назад ее голова мирно покоилась на одной подушке рядом с головой супруга. Да что час, вот только-только, с тех пор не прошло и пяти минут, как они с Борисом сидели за столом и хорошо, по-семейному пили чай. И вдруг на тебе…

А времени по утрам, перед работой, у молодой женщины в обрез. Вот и сегодня она, как обычно, приготовила завтрак, накормила мужа, убрала за ним чайную посуду, и когда, сделав все это, Натэлла бросилась из комнаты к парадной двери, застегивая на ходу пальто, муж неожиданно и обрушил на нее разговор о разводе.

«Что это он, всерьез или в шутку? Ну, конечно, в шутку», — думает молодая женщина и спешит к троллейбусной остановке.

Однако, как выяснилось позже, заявление о разводе было сделано Борисом Захаровичем не в шутку. Натэлла Берестова приходит вечером с работы домой, а ее вещи стоят в коридоре. Она пытается открыть дверь в свою комнату и безуспешно. Предусмотрительный супруг успел уже, оказывается, переменить в двери замок. Она стучит:

— Боря, открой!

А он даже не откликается. Ну, что делать молодой женщине? Коротать ночь на улице? Спасибо соседям. Пригласили они Натэллу Берестову к себе.

— Побудьте до утра у нас. А к завтрему Борис Захарович отойдет, одумается.

Но Борис Захарович не одумался ни к завтрему, ни к послезавтрему, И тогда соседи отправились в редакцию.

— Посодействуйте. Приведите вы, пожалуйста, этого дурака в чувство.

И вот Борис Захарович появляется в комнате нашего отдела. Строгий, размеренный, недовольный.

— Если вы вздумали мирить нас, — сразу же предупреждает он, — то зря стараетесь. Мне. такая жена не нужна.

— Жена сильно провинилась перед вами?

— Да, очень. Я по натуре аккуратист. У меня все в доме должно быть одно к одному. Вот у вас на столе, простите за замечание, непорядок. Газетки слева, газетки справа. А на моем столе газеткам положено лежать только слева и стопочкой. Бумаги — справа, а карандашики должны стоять в граненом стаканчике в центре и остро-остро отточенные.

Борис Берестов осмотрел редакционную комнату и спросил:

— Простите за назойливость, как часто у вас натирают полы?

— Не знаю точно, может быть, раз или два в месяц.

— Вот видите! А в моей комнате пол должен натираться два раза в неделю, и никак не реже. А она делает пропуски.

И, вытащив из портфеля толстую тетрадь в синей клеенчатой обложке, Берестов раскрыл ее и сказал:

— Только за этот год мною зарегистрировано три подобных случая: 9/II, 18/III и 4/VI. A 5/VII вместо того, чтобы натереть пол воском, товарищ Берестова прошлась по нему только суконкой.

— Да вы, собственно, кого выбирали в жены: подругу жизни или полотера?

— Увы, разве товарищ Берестова может быть подругой жизни? Настоящая подруга — это прежде всего хорошая хозяйка, а Берестовой боязно давать на домашние расходы деньги. Не доглядишь — она их растратит.

— У вас были прецеденты?

— Да, несколько.

И, указав пальцем на восемьдесят пятую страницу своей тетради, он сказал:

— Только в этом году моя бывшая супруга произвела два расхода без согласования со мной. 10/II ею были куплены билеты в Большой театр. Спрашивается, зачем она тратилась на билеты, если у наших соседей есть телевизор? Товарищ Берестовой достаточно было попросить у них разрешения, и она смогла бы послушать оперу бесплатно. A 2/VII товарищ Берестова делает второй расход. Она покупает на 4 рубля 50 копеек конфет «Ромашка».

— Послушайте, товарищ Берестова — взрослый человек. Она работает на заводе контрольным мастером, получает зарплату. Так неужели этот мастер не может купить себе конфет, когда ей это захочется?

— Когда захочется, не может.

— Почему?

— Потому, что это самотек. Я понимаю, у молодой женщины может появиться потребность в сладком. Так пусть она поставит об этом в известность мужа — и муж удовлетворит ее потребность организованным порядком. Конфеты в нашей семье покупаются не когда кому вздумается, а по третьим числам каждого месяца.

И, положив на стол свою толстую тетрадь, он сказал:

— Пожалуйста, полистайте мой дневник, проверьте.

Я полистал — и что же: Берестов не только покупал конфеты, но и вел поштучный учет. Вот, к примеру, как выглядела одна из страниц дневника:

«23/XII куплено конфет:

прозрачных — 5 штук

монпансье — 10 штук

«Мишка на Севере» — 1 штука».

На этом учет не прекращался. Дальше в дневнике вы могли увидеть еще один итоговый подсчет:

«Итого с начала месяца мною куплено конфет:

прозрачных — 15 штук

монпансье — 30 штук

«Мишка на Севере» — 1 штука».

И, наконец, следовало последнее генеральное сальдо:

«Итого с начала года мною куплено конфет:

прозрачных — 80 штук

монпансье — 95 штук

«Мишка на Севере» — 1 штука».

Дневник — это святая святых человека. В дневнике человек исповедуется перед самим собой, на страницах дневника он делится своими мыслями, ведет поденные записи о больших событиях, которые происходят в его жизни. А у Берестова в дневнике ничего, кроме дебета-кредита.

Я листаю дневник страницу за страницей и не понимаю, зачем человеку при здравом уме и здравом рассудке вести все эти крохоборческие подсчеты. А Берестов удивляется моему недоумению.

— То есть как зачем? — спрашивает он и тут же отвечает: — Для того, чтобы в доме был порядок. Вот прошу, обратите внимание, куда товарищ Берестова тратила деньги в мае. 17/V ею был куплен букетик ландышей. Это 50 копеек. 19/V — второй букетик. 23/V — третий. Я понимаю, вы скажете: весна, цветы… А не лучше ли было товарищ Берестовой вместо трех букетиков живых цветов купить один бумажный? При аккуратном обращении такого букетика могло бы хватить нашему семейству не на одну весну, а на целых пять.

Слушать Берестова было уже невмоготу, и чтобы закончить разговор с этим малоприятным человеком, я спросил его:

— У вас все претензии к жене?

— Нет, есть еще. Только я хотел бы высказать их в присутствии самой товарищ Берестовой. Вы не бойтесь, я не задержу. Товарищ Берестова заранее приведена мною в редакцию для очной ставки.

«Товарищ Берестова» оказалась славной, милой женщиной. Голубоглазая, русоволосая и совсем миниатюрного росточка. Рядом с высоким, официальным супругом эта женщина выглядела смущенной, в чем-то провинившейся девочкой. А супруг вводит эту смущенную женщину в комнату и, не дав ей даже оглядеться, заявляет:

— Товарищ Берестова обвиняется мною в неверности к мужу.

— Она что, изменила вам?

— Хуже. Вот у меня записано. 8/IX, в воскресенье, товарищ Берестова занималась осуждением меня с подругами в общественном месте.

— В каком именно?

— На кухне. А я стоял за дверью и все слышал.

— Что же говорила ваша жена?

— Товарищ Берестова находила во мне недостатки.

— Простите, а разве у вас нет недостатков?

— Не отрицаю, может, и есть кое-какие. Но слушать критику в своем собственном доме — и от кого! — от так называемой подруги жизни, — это извините. Жена должна всегда стоять за мужа.

Я слушал Бориса Берестова и не понимал. Ну, будь бы Берестову семьдесят — восемьдесят пять лет, можно было бы предположить, что сей почтенный старец, уснув полвека назад, до сих пор продолжал пребывать по ту сторону нового, советского быта. Но Берестову было не семьдесят лет, а всего двадцать шесть. И был он не писцом и не приказчиком в дореволюционном купеческом Замоскворечье, а работал педагогом нашей советской школы. И где только этот педагог насобирал все свои премудрости! Сам ли дошел до них или получил в наследство от родной бабки — старой московской просвирни?

Я смотрю на Берестова, — затем перевожу взгляд на его смущенную жену и спрашиваю себя, как эта живая, славная женщина могла жить целых три года под одной крышей с таким малоприятным человеком?

Натэлла Берестова терпеливо сносила все унижения только потому, что любила мужа. Она искренне верила, что и дневник мужа и его наставления — это все не всерьез, а «понарошку». Вот и сейчас муж говорит про жену гадости, а она смотрит на него и надеется, что наконец-то произойдет чудо, муж проснется, стряхнет с себя летаргическую одурь темного царства, покраснеет и извинится за все, что он делал, за все то, что говорил.

Натэлла не только надеялась на чудо. Три года она делила все, что могла, чтобы привести мужа в чувство.

Была добра к нему, верна ему, покупала ему букетики весенних цветов. Она старалась разбудить его не только потому, что любила этого человека, но и ради него самого. Чтобы Берестов стал наконец нормальным мужем, как все его сверстники.

Ее вера в доброе, хорошее была так сильна, что мне захотелось помочь этой жене помириться с мужем. Как знать, может, она и добьется своего! И вот я начинаю уговаривать Берестова сменить гнев на милость и объяснить жене спокойно, по-человечески причину развода. А Берестов категорически отказывается от разговора с женой.

— Товарищ Берестова может узнать о причинах из моего заявления в суд.

— Как, разве вы уже подали такое заявление?

— Да, еще два месяца назад.

Это было для меня новостью.

— А жене вы сказали о поданном заявлении?

— Нет.

— Почему?

И Берестов, нисколько не смущаясь, отвечает:

— Видите, в чем дело… Заявления о разводах разбираются в судах долго. А у — меня дом, хозяйство. Я привык к заведенному порядку…

И вот для того, чтобы не допустить расходов на прачку, натирку полов, Берестов до позавчерашнего дня ничего не говорил дома о разводе, спокойно продолжая эксплуатировать не только физические силы жены, но и ее чувства женщины, продолжая спать с ней под одним одеялом, на одной подушке.

Это было так подло, так гнусно, что несчастная женщина не выдержала, разрыдалась и выбежала из комнаты. Говорить с Берестовым было уже не о чем, поэтому сразу же после его ухода я отправился в школу, чтобы рассказать директору все, что я узнал о педагоге Берестове. А директор, оказывается, был и без меня прекрасно осведомлен о всех малокрасивых свойствах этого человека.

— Берестов — это какое-то ископаемое, — говорил директор. — Давно прошедшее время. Половина наших учителей не подает ему руки. Старшеклассники называют Бориса Захарыча Борисом Базарычем.

— И этот Базарыч — член вашего педагогического коллектива?

— Да, а вы разве считаете нужным освободить его от работы? — удивился директор. — За что? За то, что он разводится с женой?

— Дело не только в том, что Берестов разводится. А как он разводится? Почему? Это человек низкого морального облика.

— Но ведь Берестов преподает у нас не мораль, а алгебру. У него отличные математические способности

— Так пусть он использует свои способности при подсчете поленьев на дровяном складе, картошки в овощехранилище, процентов за бухгалтерским столом. Пусть работает где угодно, только не в школе,

— Освободить от работы? — переспросил директор и замотал головой. — Нет, это будет слишком! Разве Берестов — растратчик? Развратник?

Создалась странная нелепая картина. В хорошем школьном коллективе завелся человек, чужой нам по духу, привычкам, поведению. Педагоги не подают этому человеку руки и в то же время его держат в школе.

— Берестова освободить! Но за что?

Да только за одно то, что он гнусный, мерзкий и неисправимый мещанин.

Но, кажется, меня не поняли.

1957

 

ДЕЛО О ПОЩЕЧИНЕ

Анатолий Кишкун, студент четвертого курса географического факультета дружил со студенткой Ольгой Пискуновой. Ольга аккуратно посещала лекции, вела подробные конспекты. Анатолий (студенты звали его интимней — Толик) учился так себе, конспектов не вел. Да и зачем Толику было тратить время, писать свои конспекты, если он мог одолжить у Ольги? Придет к ней вечером, полистает тетрадку с записями лекций, выпьет чаю тройной заварки, закусит булочкой или бутербродом. Друг Толик дружил с другом Ольгой три семестра кряду, а на четвертый, не объясняя причин, порвал с Ольгой всякие отношения и стал ходить листать конспекты, пить чай тройной заварки к студентке Розии Усмановой, проживавшей этажом ниже.

Коварное поведение друга Толика обидело друга Ольгу. Студентка-отличница потеряла вкус к учебе и вместо пятерок стала получать двойки. Среднеарифметическая успеваемость группы № 11 пошла книзу, и староста группы Григорий Джикия прибежал в редакцию:

— Толика Кишкуна нужно вывести на чистую воду. Толик кружит головы, обманывает студенток.

— Пусть студентки сами не будут дурами! Зачем они липнут к прохвосту, поят его чаем?

— У прохвоста прекрасные данные.

— Какие?

— Антропометрии и спирометрии. Рост — 184 сантиметра. Объем груди свыше 7 тысяч кубиков и вдобавок глаза карие, с поволокой.

Данные антропометрии меня не интересовали. Вот если бы узнать, что делается в душе Толика…

— Если нужно, могу узнать, — сказал Гриша Джикия.

— Как?

— Проведу эксперимент, кину Толику крючок с приманкой…

Эксперимент Гриши Джикия был и прост, и хитроумен одновременно. Гриша пустил в своей группе слух, будто Ольгу Пискунову постигло несчастье вкупе со счастьем. После тяжелой и продолжительной болезни у Ольги якобы умер дядя, заслуженный деятель наук профессор Преферансов. Дядя-профессор оставил племяннице-студентке в наследство дачу в Апрелевке и машину «Волга». Через день новость, сочиненная Гришей Джикия, распространилась по всему институту.

Подруги, встречая Ольгу, обнимали, целовали, спрашивали, что она, студентка, будет делать с богатым наследством — дачей в Апрелевке и «Волгой». И Ольга отвечала так, как научил ее староста группы:

— Пока не знаю. Пройдут сороковины — решу.

Закинув удочку с привадой, Гриша ждал, когда начнется клев. А Толик Кишкун, прежде чем кинуться за червячком, решил полистать «Вечерку», проверить, были ли там какие-нибудь сообщения о смерти Преферансова? Были! Заметка в траурной рамке. Коллеги-ученые так тепло говорили в заметке о щедром, отзывчивом сердце Преферансова, что Толик прямо из библиотеки пошел в атаку на наследницу.

В тот же день, словно случайно, друг Толик встретил друга Ольгу. Он улыбнулся ей и сказал:

— Давай помогу — донесу книжки до общежития.

— А что, если встретится Розия?

— Вспомнила! Я про Розию и думать забыл.

— Почему?

— Люблю только тебя.

И, обняв за плечи друга Ольгу, друг Толик начинает шепотом советовать неопытной девушке, как лучше распорядиться наследством, пока тетя Преферансова не приняла контрмер против дядиного завещания:

— Прежде всего забери «Волгу» из профессорского гаража.

— Заберу, а куда дену?

— Поставим машину во дворе мужского общежития. Я буду присматривать за ней из окна. Сторожить.

— Перекладывать свои заботы на чужие плечи? Нехорошо!

— Почешу чужие? Пойдем завтра в загс, и мои плечи станут твоими…

— Не хочу омрачать память усопшего. Пока не кончатся сороковины, в загс не пойду.

Сверившись с тем же номером «Вечерки», Толик подсчитал, что сороковины кончаются 15 августа, значит, шестнадцатого друг Ольга может, не омрачая памяти усопшего, пойти с другом Толиком в загс, а семнадцатого молодая жена отправится в нотариальную контору и оформит мужу доверенность на право совладения и управления «Волгой».

Но 17 августа Толику не была выдана доверенность на право совладения и управления «Волгой», так как еще 14 августа друг Ольга вместо того, чтобы наполнить чашку очередной порцией крепко заваренного чая, кинула чашку в голову жениху, с шумом выставив его за дверь. На следующий день опозоренного жениха вызвали на заседание комсомольского комитета, где староста группы № 11 Гриша Джикия сделал сообщение о результатах проведенного им эксперимента.

— Прохвост! — резюмировал сообщение комсорг.

— Прохвост! — подтвердили члены комитета.

И, хотя мнение у членов комитета было единодушным, предложения о мерах наказания прохвоста они внесли разные.

— Исключить, — предложили одни.

— Хватит с него и строгача, — сказали другие. — Толик сделает из случившегося нужные выводы и перевоспитается, станет порядочным человеком.

Друг Толик не перевоспитался, не стал порядочным. С Олей Пискуновой он поддерживал дружбу семь месяцев. С Розией Усмановой — восемь, а потом надоела и Розия, и Толик перенес внимание на первокурсницу Надежду Бомбардову. Покинутая Розия вынуждена была написать в ректорат заявление, последняя фраза которого читалась так:

«Часто мы допоздна задерживались с Анатолием Кишкуном за учебниками и конспектами, в результате чего я скоро должна стать матерью, в связи с чем прошу дать мне академ. отпуск сроком на год».

В дни, когда ректорат решал, что делать с полученным заявлением, староста группы № 11 Гриша Джикия, встретившись утром перед началом занятий с другом Толиком во дворе института, спросил:

— Как ты поступишь теперь с Розией, женишься?

— Новое дело! Подружили — и хватит с нее!

— Дружба! Какое хорошее слово, и как подло ты обходишься с ним!

— Сердцу не прикажешь. Любил прежде Розию, дружил с ней. Полюбил сейчас Надю, буду дружить с ней.

Циничный ответ возмутил Гришу Джикия. Впечатлительному комсомольцу захотелось влепить пощечину прохвосту. А прохвост, увидев в воротах первокурсницу Надю, кинулся ей навстречу. Староста догнал Кишкуна, встал между ним и Надей, крикнул:

— Защищайся, гадина!

И здесь, перед воротами пединститута, вторично произошла схватка, описанная в святом писании под титлом: «Бой Давида с Голиафом». Рост у Толика был, может, и не совсем голиафский, но тоже дай бог — 184 сантиметра. А у Гриши Джикия — всего 159. Чтобы дотянуться до щеки Толика, Грише пришлось бить с припрыгом. Удар получился несильным, тем не менее Кишкун взвыл от возмущения. Еще бы, его публично назвали гадиной, публично дали пощечину, да еще на глазах предмета его страсти студентки Нади Бомбардовой!

Кишкун рассвирепел и пошел в наступление на маленького Гришу Джикия, а тот смотрел на пудовые кулаки и только хлопал печальными восточными глазами. Ничего более существенного для защиты при своих скромных антропометрических данных он сделать, конечно, не мог.

Плохо пришлось бы Грише Джикия, не окажись тут во дворе студенты группы № 11. Студенты слышали диалог, который произошел между Давидом и Голиафом, и сказали Голиафу:

— Не тронь!

Голиаф вскипел, выругался, студенты не остались в долгу. Двое взяли друга Толика за руки, двое за ноги и несколько раз макнули его носом в жирную холодную лужу. А после купания друг Толик был предупрежден: если он и впредь будет ошиваться и кружить голову первокурснице, то в следующий раз его ткнут носом уже не в лужу, а о порог парадного входа в институт.

В этот же вечер Грише на дом позвонил разгневанный комсорг и велел прийти пополудни в комсомольский комитет для ответа. Я пришел к секретарю на час раньше, чтобы выяснить, чем вызвано его недовольство честнейшим Гришей Джикия.

— Подвел, сильно подвел нас, Гриша, — сказал комсорг. — Мы готовили большое комсомольское собрание, чтобы обсудить поведение Кишкуна, выгнать прохвоста из комсомола. И теперь вынуждены это собрание отложить…

— Почему?

— Кишкун сделал контрвыпад. Подал в райком заявление, в котором доказывает, что он не виновник, а пострадавший.

— Контрвыпад не поможет прохвосту. Райком разберется, что к чему!

— Все равно Гриша Джикия не должен был устраивать мордобоя.

— Это не мордобой, а только рыцарская пощечина.

— Как, вы оправдываете рукоприкладство?

Нет, я не оправдываю рукоприкладство, я за более интеллектуальные меры воспитания и перевоспитания. Так я и сказал комсоргу.

— В четверг мы будем разбирать «дело о пощечине» на заседании комитета, — сказал, отвечая мне, комсорг. — Не знаю, какой точки зрения будут придерживаться члены комитета, лично я придерживаюсь самой крайней: дать всем сестрам по серьгам — всех шестерых виновников исключить из комсомола. Анатолия Кишкуна за нетоварищеское отношение к девушкам, Григория Джикия и его четверых товарищей из группы № 11 за учиненный мордобой. А у вас какое мнение?

У меня было совсем другое мнение. Я решительно против того, чтобы ставить знак равенства между отъявленным прохвостом и честными, хорошими парнями.

Согласен, Толика Кишкуна нужно гнать в три шеи из комсомола. Сделать это, кстати, следовало еще в прошлом году, когда друг Толик собирался на глазах всего факультета жениться на бежевой «Волге» профессора Преферансова. Кстати, выгнать не только из комсомола, но и из института. Ну какой Кишкун педагог!

Тут крайние меры уместны, справедливы. А зачем искусственно создавать «дело о пощечине»? Дела-то никакого не было и нет! А что есть? Есть пятеро хороших, излишне горячих студентов группы № 11, которые под влиянием добрых, товарищеских чувств кинулись на защиту обиженных девушек. Тут комитет вполне может обойтись без сильнодействующих средств, тем более хирургических. Виновникам следует объяснить по-доброму, по-товарищески, что комсомольцам не след применять пощечины, не след макать прохвостов в лужи, так как у комсомола есть более эффективные и более культурные меры воздействия на плохо воспитанных молодых людей вообще и молодых прохвостов в частности.

1970

 

СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА

Молодому Вертеру два года и два месяца. Вертер воспитывается в третьей группе районных яслей «Малышок», а няня третьей группы Варвара Михайловна Попелюха, вместо того чтобы ходить в ясли, три последних дня обивает порог редакции. Как бы рано корреспондент ни пришел на работу, няня сидит поджидает его у дверей и грозит, что будет ходить, караулить и впредь, пока газета не напечатает фельетон в ее защиту.

В третьей группе на попечении Попелюхи 15 ребят, из которых примерно треть перманентно больны.

В этой группе дети болеют в два раза чаще, чем в других группах, говорят мамаши и показывают мне поименный список детей. Из тридцати дней каждого месяца дети болели в среднем по 6–8 дней.

Особенно не повезло упомянутому в заголовке Вертеру Думбадзе. Дитя солнечного Кавказа было особенно чувствительным к простуде. Из тридцати дней сентября Вертер болел пятнадцать. Это значит, мама Вертера, студентка четвертого курса педагогического института, не сдала двух зачетов, пропустила две письменные работы.

Попелюха делала прогульщиками не только студенток. Мама Саши Новосибирцева, линотипистка типографии, в те дни, когда Саша болеет, вынуждена сидеть дома, и заведующий наборным цехом бегает, мучается, ищет квалифицированной работнице замену. У Веры Мухиной мама — ткачиха-многостаночница, ей тоже не скоро найдешь замену. У Киры Хусаиновой мама вожатая нового, экспериментального трамвайного вагона, этой и вовсе не подобрать заместительницу. А так как мама Киры из-за частых болезней дочери ходит на работу, как говорят в народе, через раз, день работает, день тетешкает больного ребенка, то экспериментальный трамвайный вагон день возит пассажиров, день стоит на приколе в депо.

От плохой работы Попелюхи страдал промфинплан, нервничали заведующие цехами, начальники, депо, деканы факультетов. Мамаши жили в долг, брали ссуды в кассе взаимопомощи. Еще бы, ведь прогуливали они за свой счет! Мамаши терпели, терпели, потом взроптали и написали жалобу в райздрав:

«Научите работать Попелюху».

Ту вызвал для серьезного разговора инспектор. Попелюха прибежала искать защиту в редакцию:

— Ратуйте. Не дайте в обиду безвинного человека.

И вот мы садимся за стол переговоров. Я по одну сторону, она по другую. Попелюха с ходу вытаскивает из сумки клубок ниток, начинает вязать. Я пишу, читаю. Поначалу молчим, не знаем, с чего начать разговор. Наконец Попелюха не выдерживает и говорит:

— Нехорошо, товарищ корреспондент, к вам пришла женщина-няня, то есть я, а вы на женщину-няню никакого внимания, уткнулись в бюрократическую бумажку,

— Это не бюрократическая бумажка, а жалоба. От трех мамаш. На вас.

— Об чем пишут мамаши?

— Пишут, что в третьей группе круглые сутки сквозняк.

— Дуры те мамаши. Родили ребят, а сами не понимают, от того сквозняка няня добывает ихним детям чистый воздух.

— Добыть чистый воздух можно и не устраивая сквозняка. Когда вы открываете форточку, закрывайте двери.

— Двери открывают дети. Я закрою, скажем, за Кирькой, а за ней бегит Верка Мухина. Закроешь за Мухиной, бегит открывает Сашка Новосибирцев.

— Не бегит, а бежит, это во-первых, а во-вторых, дверь можно закрыть на ключ.

— А ежели пожар?

— В яслях пожар? С чего?

— Как с чего? Я сидю курю. Зажигаю спички, бросаю окурки.

— Дымите в детской комнате?

— Не страшно. При сквозняке дым в комнате не задерживается.

— При сквозняке простуживаются дети.

— Раз простуживаются, мне что, из-за них жить без свежего воздуха?

— Бросьте курить!

— Лишиться последнего вдовьего удовольствия? Ни за что!

— Мамаши пишут, дети целый день ходят у Попелюхи в мокрых штанишках.

— Разве Попелюха мочит им штанишки?

— Попелюха, — пишут мамаши, — ленится высаживать детей на горшок.

— Горшечная рядом. Кому приспичит, пусть бегит, высаживается сам.

— Так ведь дети у вас — крохи. Им самим не сладить со своими штанишками… Одной нужно расстегнуть пуговичку, другому помочь скинуть лямки.

— Это все должна делать я?

— А кто же! В других группах няни вовремя водят детей в горшечную, и дети ходят сухими.

— В наших яслях не дети, а изверги, мучители!

— Разрешите задать вопрос: вы любите детей?

— У меня их нет.

— Не своих, чужих — любите?

— Ненавидю. Господи, как они надоели мне! Скажем, сидю я, срочную работу гоню, а они беспрестанно меня отрывают…

— Это еще что за срочная работа?

— Три дня я сидю рядом, вяжу. Неужели не видите? Свитер с четвертью у вас за столом связать успела. А почему? Вы не отрывали меня от дела. А в яслях только-только отсчитаешь петли, начнешь спускать резинку для водолазки, глядишь, бегит Кирька Хусаинова. «Тетя няня, шнурок на ботинке развязался». Завяжешь шнурок Кирьке, глядишь, бегит Сашка Новосибирцев, кричит: «Тетя няня, у меня штанишки мокие, надень сукие!» А мне некогда искать, надевать сухие, мне завтра заказ сдавать.

— Кто ваши заказчики?

— Соседки по дому. Они то детям своим закажут свитер, то себе, то мужу, и каждая подгоняет: вяжи быстрей. Этому ко дню рождения, тому к свадьбе, той к окончанию школы. А это я связала тете Вертера Думбадзе по случаю того, что она выиграла на билет вещевой лотереи машину «Запорожец». Показать? — спрашивает Попелюха и расстилает передо мной свитер-красавец.

— Вижу-вижу, тетя няня, вязать вы любите больше, чем ухаживать за детьми.

— Конечно!

— Зачем пошли работать в ясли?

— Мне не двадцать, а сорок. Пора думать о пенсии, а ее без трудового стажа не получишь.

— Кем вы работали до яслей?

— Дворником! В доме тринадцать дробь пятнадцать. Ушла потому, что дворникам приходится много работать. Зимой сгребай, вози снег. Летом подметай, поливай мостовую. А в яслях ни сгребать, ни подметать. Весь день в твоих руках, и я весь день сидю вяжу.

Нужно было писать фельетон, Попелюха работала не на своем месте. Я положил перед собой чистый лист бумаги и только вознамерился макнуть перо в чернила, как в комнату вбежала директриса яслей:

— Что вы решили делать с письмом мамаш?

— Мамаши правы.

— А именно?

— Попелюха не любит детей, ребята из ее группы постоянно болеют.

— Знаю, все знаю. А снять с работы не имею права. Детям будет трудно без няни.

— Найдите детям другую, хорошую няню.

— Где найти? Хорошие няни в сильном дефиците!

Я слушаю директрису и вспоминаю другой разговор, который происходил примерно пятнадцать лет назад в этой же редакционной комнате. Я писал фельетон о нечестных продавцах, которые обвешивают, обсчитывают покупателей. А директор универмага на Сухаревке стоял рядом, умолял не разоблачать бесчестных. И все под тем же предлогом: а где взять честных? Честные-де в сильном дефиците!

Тогда, примерно пятнадцать лет назад, были организованы школы торгового ученичества, и в нескольких московских десятилетках наряду с обычными школьными дисциплинами ученики стали изучать товароведение, проходить торговую практику в продуктовых и промтоварных магазинах. Чем были хороши эти меры? Да тем, что они оказали помощь не только одному универмагу на Сухаревке, а всем московским магазинам, подготавливая для них молодых квалифицированных продавцов, товароведов, завмагов. В результате жалоб на нехватку добросовестных продавцов год от года становится меньше и меньше. Почему не воспользоваться накопленным опытом и не поручить нескольким десятилеткам подготовку нянь-воспитательниц детских садов и яслей?

Боитесь, девочки и мальчики не захотят учиться в школах такого профиля? Точно такие же опасения были при организации десятилеток с торговым профилем. Эти опасения не оправдались. Мальчики и девочки уже несколько лет учатся, заканчивают школы с торговым профилем, работают продавцами.

Еще один пример из жизни. В прошлом году «скорая помощь» отвезла автора этих строк с острым приступом аппендицита в больницу. Открывает автор глаза после операции и видит у постели милое безусое лицо юноши.

— Доброе утро. Давайте познакомимся. Я Саня.

— Какой Саня?

— Брат милосердия.

На другой день в нашей палате дежурил другой юноша, брат милосердия Илюша, на третий день дежурство приняла сестра милосердия Рита. Все трое — студенты Второго медицинского института. Неделю лежал я в хирургическом отделении под опекой этой троицы. Студенты ассистировали врачам, перевязывали больных, делали им уколы и вливания, помогали выздоравливающим мыться в душевой… И все это в охотку.

В каждом большом городе, кроме медицинских учебных заведений, есть немало педагогических. Так почему бы студентам-педагогам не взять пример со студентов-медиков и не завести дружбу с детскими садами и яслями? Студентам-педагогам будет небесполезно познакомиться с дошколятами, будущими своими воспитанниками, а дошколята с интересом посмотрят, как выглядят вблизи их будущие наставники.

В такой ситуации Попелюха, конечно, вынуждена будет расстаться с молодым Вертером. Это печальное обстоятельство пройдет тоже не без взаимной пользы. Молодому Вертеру не придется страдать от постоянных сквозняков и табачного дыма, а тетю няню малыши не будут отрывать от срочной работы по вязке свитеров.

1970