ПУШКИН И РОССИЯ

 

 

“О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что хочешь”.

В. О. Ключевский

1

“...В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни...”

Москва. Кремль. Чудов монастырь. Солнечное сентябрьское утро. Новый помазанник Божий Николай Павлович проводит личную аудиенцию. В кабинете с ним находится с глазу на глаз гордость России опальный Пушкин. Беседа длилась чуть меньше двух часов, и с этого момента поэт перестает быть опальным, ему разрешено жить в столице, а сам царь изъявляет неожиданное для всех желание быть цензором его произведений! Неслыханное событие в литературном мире, всколыхнувшее умы сразу двух столиц! В Москве прогрессивно настроенный поэт, кумир молодежи, вновь оказался в центре внимания после семи лет беспрерывных ссылок.

Появление поэта, его блистательное помилование сразу же вызвали ропот удивления и восхищения, его стали наперебой приглашать самые модные салоны. О его триумфе графиня Е. Ростопчина писала:

Вдруг все стеснилось, и с волненьем,

Одним стремительным движеньем,

Толпа рванулася вперед.

И мне сказали: он идет.

Он наш поэт, он наша слава,

Любимец общий, величавый

В своей особе небольшой,

Но смелый, ловкий и живой.

Прошел он быстро предо мной,

И долго, долго в грезах сна

Арабский профиль рисовался,

Взор вдохновенный загорался.

После долгих тернистых испытаний он вдруг стал баловнем судьбы, вызывая зависть многих. Что же произошло? Что успели сказать друг другу Император и поэт, буквально выдернутый из ссылки, которой, казалось бы, не будет конца?

Об этом нет точных сведений современников.

По свидетельству декабриста Н. И. Лорера, дяди А. О. Смирновой-Россет, известно, что Пушкин вышел из кабинета с улыбкою и слезами на глазах, с благодушным выражением лица. ( Об этом же свидетельствуют П. В. Нащокин и Н. М. Смирнов, близкие друзья поэта.)

В передаче К. А. Полевого: “Никто не мог сказать, что говорил ему Августейший его благодетель, но можно вывести заключение о том со слов самого Государя Императора, когда, вышедши из кабинета с Пушкиным, после разговора наедине, он сказал окружающим его особам: “Господа, это Пушкин мой”1.

Весть о личном приеме Государя мгновенно разнеслась в московском обществе, и, как записал П. Анненков, “в торжествах, сопровождавших день коронации, она была радостно встречена публикой, особенно литературно образованной”2.

Утверждают, что с этой минуты Пушкин снова приобрел утраченную им в 1824 году свободу. Более того, считается, что эта встреча послужила своего рода водоразделом в его творчестве — до 1826 года и после него! Поэт из Михайловского вернулся совсем другим человеком, повзрослевшим и ценящим минуты вдохновения, посещения Музы.

Пушкин снова стал общим кумиром, и способствовал этому Император после первой встречи с ним. Н. М. Смирнов отмечал, что в это время, хотя “одна четверть общества по-прежнему считала Пушкина вольнодумцем, три четверти носили Пушкина на руках”. И при этом он добавляет пророческие слова: “Говорю три четверти, потому что одна часть высшего круга никогда не прощала Пушкину его вольных стихов, его сатир и, невзирая на милости царя, на уверения его друзей, не переставала его считать человеком злым, опасным и вольнодумцем”3.

Барон М. А. Корф в “Записках” (в 1848 г.) касается общего смысла начала беседы: “Я, — говорил Государь, — впервые увидел Пушкина, после моей коронации, его привезли ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? — спросил я его между прочим. — Стал бы в ряды мятежников, — отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длительного молчания протянул руку, с обещанием сделаться другим”4.

Разговор с Императором осенью 1826 года, сам момент их встречи был скрупулезно обдуман. 4 сентября на рассвете Пушкин выехал из Пскова и только 8(20) сентября прибыл в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала Потапова. Там его продержали до четырех часов(!) и немытого, небритого, невыспавшегося и больного повезли дальше, на прием к Государю, в Чудов дворец. Государь, конечно, не мог не заметить, как человек военный, общий утомленный и дорожный вид Пушкина. (Отметим, что, возможно, он на такую реакцию и рассчитывал, спланировав встречу буквально по минутам.) При таком ходе вещей поэт ожидал суровой встречи с непредсказуемыми последствиями.

Об этой встрече в передаче третьих лиц приобрели известность факты, дающие основание полагать, что речь у них шла, кроме восставших декабристов, о цензуре, о Петре Великом, о литературе и истории России. Вот что говорит об этой встрече А. Мицкевич в передаче кн. П. А. Вяземского: “Император Николай отменил строгие меры, принятые в отношении Пушкина. Он вызвал его к себе, дал ему частную аудиенцию и имел с ним продолжительный разговор. Это было беспримерное событие: ибо дотоле никогда русский царь не разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием, но который в России гораздо менее, чем пролетарий на Западе: ибо хоть Пушкин был и благородного происхождения, но не имел никакого чина в административной иерархии... В сей достопамятной аудиенции Император говорил о поэзии с сочувствием. Здесь в первый раз русский Государь говорил о литературе с подданным своим... Он ободрил поэта продолжать занятия свои, освободил от официальной цензуры. Император Николай явил в этом случае редкую прони-цательность: он сумел оценить поэта; он угадал, что по уму своему Пушкин не употребит во зло оказываемой ему доверенности, а по душе своей сохранит признательность за оказанную милость...” (Подчеркнуто мною. — И. С. )5. Об этом же он писал князю П. А. Вяземскому 10 июля 1826 года: “Бунт и революция мне никогда не нравились”.

По словам Пушкина, Государь в разговоре с ним заметил: “Довольно подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором”.

Вместе с помилованием Пушкина, любимого поэта передовой части дворянства, вольнолюбивой молодежи, многое приобретал и Монарх, демонстрируя, что идет дорогой просвещения, вослед великому Петру, как о том мечтал Карамзин и его влиятельные друзья. Напомним, что новый царь был одинок, к нему еще только присматривались и от него ждали разумных, продуманных первых шагов. А Государь уже пролил кровь при вступлении на престол. Как позже он вспоминал, эта минута была для него самой страшной за все время последующего правления.

П. Яковлев, брат лицейского товарища поэта, писал: “Судя по всему, что я слышал и видел, Пушкин здесь на розах. Его знает весь город, все им интересуются, отличнейшая молодежь собирается к нему”1.

О Пушкине говорили буквально все, даже те, кто не любил, не понимал и не читал стихи. Анна Оленина в дневнике так записала: “Пушкин только что вернулся из шестилетней ссылки. Все — мужчины и женщины — старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению. Одни делали это ради моды, другие — чтобы иметь прелестные стихи и приобрести благодаря этому репутацию, иные, наконец, вследствие почтения к гению, но большинство — потому что он был в милости у Государя Николая Павловича, который был его цензором”2.

Известно, что вечером этого исторического для Пушкина дня, на балу у маршала Мармона, герцога Рагузского, французского посла, Государь подозвал к себе гр. Блудова и, как записал это П. И. Бартенев, громогласно объявил: “Я ныне долго говорил с умнейшим человеком России”. Эта оценка создавала благосклонный образ нового Монарха, Монарха-Просветителя, умного и справедливого правителя, отнесшегося к нему иначе, чем его царственный брат. Еще известно, что Пушкин на вопрос Государя, где бы он находился в день 14 де-кабря, быстро и смело ответил, что был бы на Сенатской площади. Больше ничего неизвестно. Стало быть, царь, удивленный таким ответом поэта, провозгласил его тем же вечером умнейшим человеком России. Получается какая-то нестыковка. Известно, что дело декабристов только было закончено и сопряжено оно с рядом мучительных этических моментов, когда представители лучших фамилий были направлены на виселицу, часть их пошла по этапу в Сибирь, Пушкин же находился в ссылке, благодаря судьбу, что влачил свое существование не так далеко от обеих столиц. Ему запрещено было видеться с друзьями. За ним следил даже собственный отец. И вдруг за столь дерзкий ответ его называет Государь умнейшим человеком?! Обыгрывалась версия — Пушкин — певец декабризма, несмотря на страшные испытания, рискуя жизнью, бесстрашно бросает царю смелые, но все-таки непродуманные слова.

Пушкин, став героем, “повелителем и кумиром”, по определению кн. П. Л. Вя-земского, таким и остался. Правда, пришлось поменять место жительства — в Москве его сильно задевали рассуждения о том, что пел лесть Императору и что занимался “ласкательством”. Хотя в это время он пишет почти одновременно “Пророк”, “Послание в Сибирь” и записку “О народном воспитании”.

Видимо, на это и рассчитывал Царь, когда на большом рауте сообщал, что Пушкин — умнейший человек в России! И сказал он это именно Блудову. Надо представить царское окружение. Новый Император искал понимания, поддержки, и Блудов не был случайным человеком, к которому в первую же минуту обратился Государь на балу. Это было время триумфа Блудова, близкого знакомого Карамзина, известного и уважаемого в обществе историка, историографа Александра I. Государь был его цензором, его мнением дорожила Императрица Мария Федоровна. Блудов просил за Пушкина перед царем, пытаясь помочь ему в изгнании. Государь преследовал цель: создать мнение, что Пушкин понят, прощен и по достоинству оценен им. Тем самым выполнялась просьба историографа, с одной стороны, а с другой стороны, Д. Блудов был лучшим глашатаем важного царского поступка. Исторического решения.

В это время Блудов возглавлял (вслед за царем) следственное дело по декабристам, но и это было не самым главным и принципиальным. Он был вхож в самые респектабельные дома. Он делал головокружительную карьеру, став со временем Председателем Госсовета — одновременно Президентом Академии наук! Лучшего глашатая своим идеям и суждениям трудно было отыскать в целом свете!

Между прочим, граф Блудов был родственником Г. Р. Державина, с молодых лет снискал дружбу Н. М. Карамзина, а через него и И. Дмитриева, он был другом Жуковского, Пушкина, Дашкова, Уварова и Батюшкова. Он был арзамасцем, известным под именем “Кассандра”. Именно ему, как последователю своего учения, завещал Н. М. Карамзин завершение издания “Истории Государства Российского” (12-го тома). Этот человек имел обширные связи, подобающее место в высшем обществе. Его роль была блистательна и благотворна!

Исследователи творчества Пушкина долго бились над загадкой этой встречи, удивившей многих. Что же произошло между Императором и поэтом? Некоторые склонны считать, что, видимо, Пушкин прочитал какие-то неизвестные стихи, которые он на всякий случай с собою захватил. (Как версию, выдвигали предпо-ложение, что у него в кармане лежало стихотворение “Пророк”, критиковавшее правление Александра Благословенного).

2

“Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю...”

Разгадка кроется в объемной монографии Н. К. Шильдера1 “Император Николай. Его жизнь и царствование” (т. I. Спб., 1903), где в примечаниях историк приводит один важный документ: письмо А. И. Тургенева2 от 10 января 1828 года А. И. Михайловскому-Данилевскому. Вот выдержка из него: “Прилагаю вам стихи Пушкина impromptu (экспромт. — И. С. ). написанные автором в присутствии Государя в кабинете Его Величества” (курсив мой — И. С. )3.

Названия у приложенных к письму стихов не было, но легко понять, что эти строки Пушкин, увлеченный разговором с Императором, написал очень быстро, экспромтом, блестяще поэтически подытожив беседу, неожиданно прозорливо начертав перспективы правления Николая I4. Это были всем теперь известные “Стансы”!

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукий.

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье,

Не презирал страны родной:

Он знал ее предназначенье.

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Пушкин сравнивает Николая Павловича с Императором Петром Первым, на которого втайне стремился походить недавно взошедший на престол Государь. Поэт успокаивает царя, отмечая, что и тот казнил1, но главное — программа действий, важная для государства, служащая его внутреннему усилению и внешнему авторитету. (Он пытался навести порядок в стране, имел успех в восточном районе. Здесь он пошел дальше, чем даже Екатерина Великая: она смогла завоевать Крым, присоединив его к России, Николай Первый завоевал пространство от Анапы до Батума, но это было позже...)

Они были почти ровесники: Император был на четыре года старше Пушкина, являвшегося в то время героем, другом декабристов, ссыльным поэтом. Как верно заметила А. Тыркова-Вильямс, “их разъединял день 14 декабря. Между ними стояло пять виселиц”, что и повлияло на начало их диалога2. Повлияло, но как? Этот вопрос разъединил умы как современников, так и исследователей!

В “Стансах” Пушкин, обращаясь к Императору, надеясь на мудрое правление, сравнивая его с Петром Великим, пишет:

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Здесь Пушкин просит Императора сжалиться над осужденными: они уже наказаны сполна. Повинную голову меч не сечет! Лежачего не бьют! Эти христианские заповеди проповедовал и Пушкин. Не случайно он в течение своей жизни боролся за смену гнева на милость в отношении своих друзей, друзей своей юности.

В письме к задушевному другу кн. П. А. Вяземскому он пишет 5 ноября 1830 года: “Каков Государь? Молодец! Того и гляди, что наших каторжников простит — дай Бог ему здоровья!”

“Стансы” явились поэтическим итогом их встречи.

В отношении Императора и в новейших публикациях до сих пор нет глубокого освещения его политики. К нему все же остается негативное отношение. Царь не ошибался ни в восточном вопросе, ни в вопросе освобождения крестьян. Он говорил, что их нельзя освободить одним росчерком пера... Он запретил продажу крестьян без земли; над помещиками, нарушавшими этот его указ, устанавливалась государственная опека, таким образом они отрешались от управления крестьянами. Некоторые его проекты не получили одобрения старшего брата Великого Князя Константина, и потому Госсовет принимал в таких случаях частичные решения. О многих начинаниях и решениях Императора знал Пушкин и пытался в меру своих возможностей повлиять на них. Например, своей “Историей Пугачевского бунта”. Помещикам надо было напомнить о волнениях крестьян, как страшны их бунты, когда они борются за свою свободу. История должна была подтолкнуть помещиков на реформы.

Не случайно Пушкин написал и записку “О народном воспитании”, где ясна идея обуздания чиновничества, но и эта его разработка не получила должного продолжения. В отзыве царь отметил, что просвещение “есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергнувшее в оную толикое число молодых людей”. Поэт понимал задачи и устремления Государя. Другое дело, что его надежды часто не сбывались.

Вспоминая московскую аудиенцию, Пушкин признавался А. О. Смирновой — он думает, что Петр Великий вдохновил тогда Государя, прибавив “мне кажется, что мертвые могут внушать мысли живым”1.

Близость к Императору была замечена. Пушкина стали придворные обвинять в лести, в желании выслужиться. Прежде всего это относится к “Стансам”. Их многие считали и считают “началом или, вернее, признаком измены Пушкина прежним взглядам, началом его подслуживания перед властью”2. А это далеко не так.

Пушкин не изменял прежним взглядам, убеждениям, он только изменил свое отношение к практическому применению их, к средствам. Пушкин старался вызвать в правительстве сочувствие к просвещению. Пушкин ждал от будущего много доброго для России, так как он надеялся, что новый царь будет походить на Петра Великого, который умел отличить Як. Долгорукова3 от буйного стрельца, то есть наказывая открыто восставших, допускал и одобрял законную оппозицию, который не боялся, любил и понимал родину и был вечным работником на пользу ее. В этом отношении и интересны “Стансы”, но в данном случае надо выяснить отношение Пушкина к декабристам. Поэт приравнивает их к буйным стрельцам. Вот, говорят, как быстро изменилось его отношение к декабристам, к прежним товарищам! Нет, мы знаем, что сочувствие им Пушкина не изменилось, мы знаем, что за несколько дней до “Стансов” он написал послание Пущину и через несколько месяцев послание друзьям в Сибирь. При этом мы не должны видеть в “Стансах” грубую лесть. Правительство победило, раздавило вооруженное восстание, но, следуя примеру Петра, царь должен теперь идти по пути преобразования, допускать свободу оппозиции, нужную для выяснения истины и потребностей народа. Поэт отмечает, что смысл “Стансов” благородный: тут не лесть, а высокое наставление для новой власти!

Искренность составляет отличие поэзии Пушкина.

Императору не все нравилось в поэте, не все понимал и разделял Монарх. Это сложные и многогранные отношения двух великих людей, на которых было обращено множество пытливых и умных глаз. Ясно одно — Государь принял на себя труд быть цензором поэта, прославившего новое царствование, на которое в обществе возлагались большие надежды4.

Вот как об этом решении царя писал А. Мицкевич, польский поэт, высоко ценивший гений Пушкина: “...Царь побуждал поэта продолжать свою работу, он даже позволил ему печатать все, что тот пожелает, не обращаясь в цензуру. Так Пушкин создал прецедент на пользу свободы печати: история не должна забывать, что он был первым, воспользовавшимся ею в России. В этом случае Император обнаружил редкую мудрость: он сумел оценить поэта и отгадал, что Пушкин слишком умен, чтобы злоупотребить исключительной привилегией, и слишком великодушен, чтобы не сохранить признательного воспоминания о такой высокой милости”. Эти слова польский поэт сказал в год смерти Пушкина, опубликовав о нем статью в Париже в журнале “Globe”. Поэт хорошо понимал и чувствовал поэта. (Ведь существует мнение, что Мицкевич хотел вызвать Дантеса на дуэль, так велико было его личное горе.)

В “Стансах” в изумительно сжатой и прозорливой форме даются важные политические аспекты разговора с Государем на исторические темы, волновавшие молодого помазанника Божиего.

Об этой встрече пишет А. О. Смирнова-Россет в “Записках”, что “Петр Великий вдохновил тогда Государя”. Тогда же Пушкин передал ей французские стихи об Арионе (свой перевод):

Юный Арион, изгони из сердца страх,

Причаль к берегам Коринфа;

Минерва любит этот тихий берег,

Периандр достоин тебя;

И глаза твои узрят там мудреца,

Восседавшего на королевском престоле,

добавив при этом: “тот, кто говорил со мной в Москве, как отец с сыном, в 1826 г., и есть этот мудрец”. После этих слов, пишет Смирнова, лицо поэта прояснилось и он сказал: “Арион пристал к берегу Коринфа”1.

Таким образом, у обоих участников этого удивительного разговора сохранилось впечатление, что беседовали два умных человека.

Отношения царя с поэтом за годы, прошедшие с памятного разговора, неод-нократно затрагивались в нашей литературе, но до сих пор нет подробного объективного анализа деятельности Императора Николая Павловича. До сих пор не уничтожен образ царя-фельдфебеля на троне, каким его представляли либеральные исследователи! Но Пушкин знал царя другим. И, может быть, только он первым в России предугадал и понял стремления Императора, его планы обустройства России. Не случайно в этом стихотворении столько оптимизма, так ярко начертан портрет настоящего Государя, каким был Петр Первый.

Обратим внимание на те положения, которые нашли свое отражение в “Записках” А. О. Смирновой-Россет. Прежде всего этого касается разговора о “Стансах”. (“Записки” охватывают период как раз с 1826 года!) Читая эти строки, явственно ощущаешь, что они были сделаны в ходе горячей и заинтересованной беседы царя с поэтом. (Историк В. О. Ключевский не случайно отмечал, что разговоры в салоне А. О. Россет, а затем Смирновой, переданные в “Записках”, отличались особой доверительностью.) В них поэт и царь касаются именно правления Петра Великого и “Стансов”! Именно в этом экспромте Пушкин впервые делает попытку охарактеризовать петровское правление, еще не обращая критического взора на двойственность его, прежде всего на неоправданную жестокость, которую нельзя простить, несмотря на реальные положительные стороны. Не случайно определение поэта “начало славных дней Петра” стало уже хрестоматийным. Глубокие раздумья об Императоре Петре выливаются у Пушкина в серьезное исследование — “Историю Петра Великого”. Работа особенно увлекла его, когда он, как историограф, вослед Н. М. Карамзину получил доступ к секретным архивам, прежде всего к петровским и, в частности, к документам III Отделения Е. И. В. канцелярии. Уже в 1836 году А. И. Тургенев привез ему из-за границы интересующие его материалы, в том числе переписку Петра с государями и дипломатами, которые он просматривал незадолго перед дуэлью. Император Николай Павлович стремился в отношениях с Пушкиным походить на брата Александра Павловича в отношениях его с Н. М. Карамзиным. Тот сделал историка историографом, открыл ему архивы, в том числе и секретные. Так сделал и брат. В правление Александра историк Карамзин жил летом в Царском Селе, в Китайском домике. Там же летом жил и Пушкин со своею молодой красавицей женой. Александр Павлович стремился к разговорам наедине, откровенным беседам. Таким был и Николай Павлович, но он норовил встречаться тайно, как бы невзначай (об этом есть интересные свидетельства А. О. Смирновой-Россет), избегая публичных диалогов. Правда, это не относилось к балам и званым обедам, но на этих раутах обо многом не поговоришь! В “Записках” Смирнова прямо указывала на эти встречи. Она видела только хорошее в таких беседах, а Пушкин видел и чувствовал страх Императора перед свитой, перед ближайшим окружением, часто и “льстецами у трона”.

Но это было позже. В “Записках” А. О. Смирновой Император Николай вместе с Пушкиным “восторгается” своим могучим прародителем, восхищается его политическим чутьем, считая его, как и поэт, “архирусским человеком”. Оба отмечают его удачный выбор единомышленников — Брюса, Репнина, Меншикова и др. (Правда, и в его окружении тоже встречались авантюристы типа Феофана Прокоповича). Николай Павлович касается сложностей царского правления, считая, что Петр “пожертвовал Алексеем ради России, потому что долг Государя повелел ему это”. В “Записках” многие страницы занимают вопросы, связанные с обсуждением исторических проблем, оценкой государей и государынь России. Эта тема увлекала Пушкина.

Важны в записи Смирновой высказывания Николая I о крепостном праве. Он критикует Петра Первого, точнее, выражает сожаление, что сохранил крепостное право, несмотря на ряд прогрессивных, поистине европейского масштаба, мероприятий и побед, озаривших на века его правление. Сам Государь Николай желал “выкупить крепостных”, но при этом сознавал, что “мелкие помещики будут разорены”1. В салоне А. О. Смирновой обсуждались и другие важные вопросы, в частности, речь порою шла о преимуществах правления женщин, которые на русском престоле не были исключением. Их царствования не были жестокими и приносили свои результаты. (Правление Екатерины Великой служит тому примером). Нам важно понять, что “Записки” поясняют многое, когда их читают при сопоставлении с другими фактами.

Известно, что исследование о Петре I царь не подписал к изданию, начертав: “Сия рукопись опубликована не может быть”. Резолюция эта становится ясной, когда выясняется из беседы Великого Князя Михаила Павловича, что точка зрения Пушкина на Петра ложна, ибо он рассматривает Петра Великого как сильного человека, а не творческого гения. Государь совершил необходимый и назревший, но кровавый переворот, круто изменив бег истории. В “Записках” указывается, что Пушкин считал Петра революционером!2 Его рассуждения как всегда логичны и блистательны: “Все Романовы ломали что-нибудь. Первый из них уничтожил свой Уговор (в примечании дочь А. О. Смирновой Ольга Николаевна поясняет: “Акт, подписанный до помазания на царство; интересные подробности избрания находятся в архиве Шереметьева, изд. Барсукова. — И. С. ); второй, миролюбивый Алексей, изгнал своего любимого патриарха, нанес удар духовенству; третий, неосмысленный глупец, со слабою волей, вместе со своей дорогой сестрицей Софией, фактически уничтожил Боярскую Думу, которая впрочем немного стоила и сама разрушилась... Четвертый Романов сбрил нам бороды и послал нас в школу..”1. Здесь важно, что Пушкин критически относится к реформам, лишившим аристократию2, боярство (потомком которого он сам являлся и гордился этим3) управления страной, а они составляли опору власти и порою были необходимой альтернативой между Государем и правительством. Может, Пушкин и ошибался в этом вопросе, но он никогда не забывал, что его предки в далеком прошлом были в родстве с Романовыми!

Здесь важно отметить, и это видно в “Записках”, что Пушкин все же считал Петра Первого Великим, при всем критическом к нему отношении, которое не разделял царь, но, что, увы, Николай Первый, по его мнению, Великим не мог быть назван.

Все же Пушкин остается Пушкиным! В своем первом номере журнала “Современник” он помещает стихотворение “Пир Петра Первого”, где, в частности, вновь проповедует христианские устои:

Что пирует царь великий

В Питербурге-городке? (так у Пушкина.— И. С. )

Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?

И сам отвечает :

... Он (Петр. — И. С. ) и с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Самая большая заслуга великого человека также состоит и в умении прощать. Именно в это время человек прекрасен: “Светел сердцем и лицом!” Лучше Пушкина и не скажешь!

Однако число завистников, злопыхателей стало быстро расти. Об этом в “Записках” есть высказывание М. Ю. Виельгорского4, что “хотят восстановить Государя против Сверчка (Пушкина), поссорить двух людей, созданных, чтобы понимать друг друга. Милости к Пушкину не переваривают”.

3

“Его я просто полюбил...”

И новый царь, суровый и могучий,

На рубеже Европы бодро стал,

И над землей сошлися новы тучи

И ураган их...

После известной аудиенции сразу было замечено, что царь приблизил к себе поэта. Пушкин был в восторге от начертанных Николаем перспектив, от программы преобразований в духе Петра Великого. Об этом, в частности, Пушкин пишет своему другу князю Вяземскому 16 марта 1830 года: “...Государь, уезжая, оставил в Москве проект... ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы”. Это, конечно, очень важные перспективы, задумки царя, о которых знал поэт, предполагавший при этом их поддержать, “пуститься в политическую прозу”. В этом письме другу стреляет буквально каждое слово: и о мещанах (в том числе и о купцах) сказано, и об ограждении дворянства, а главное — ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ КРЕСТЬЯН! Ведь известно, что царь предполагал освобождение “крещенной собственности”, как порою называли кормильца. Другое дело, что не все у него получилось, может быть, сказать точнее — что ему не дали совершить высшие чиновники, резко выступившие против этой реформы. Не случайно, уже умирая, Государь просил своего сына Александра начать именно с этого важного и крайне тяжелого дела. Ход и исход николаевских проектов важен для понимания и его облика, и судьбы России, но для нас особо важно позитивное отношение поэта. Поэтому он чистосердечно, не кривя душой, возражает тем, кто критикует его за якобы “ласкательство” перед царем в стихотворении “Друзьям”, написанном в том же 1826 году:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю...

И далее он возвращается к теме настоящих льстецов:

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:

Он горе на царя накличет,

Он из его державных прав

Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: презирай народ...

Взаимоотношения Пушкина с царем давали ему не только радости, хотя поэт не мог усомниться в благородстве Императора, который при всех условиях выделял поэта, вопреки своему окружению, недолюбливавшему Пушкина, не забывавшему его исповедь — “Мою родословную”. Еще в период службы на юге, а точнее, в южной ссылке, Пушкин, гордясь своей родословной, писал: “Воронцов подлец. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин — дьявольская разница!”.

Пушкин резко критикует льстецов, которые внушают власти крутые меры и восстанавливают ее против просвещения, а это может накликать на царя горе: мы видим, что и в “Стансах” поэт вызывает в царе именно милость, любовь к просвещению. Пушкин бесстрашно продолжает в стихотворении тему, поднятую в “Моей родословной”:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Это стихотворение Пушкин написал вскоре после встречи с царем. Оно быстро разошлось, как всегда, среди друзей, но так как оно не было предназначено для печати, Пушкин должен был известить о нем Государя Императора. А. О. Смирнова в “Записках” так описывает этот момент (известно, что Пушкин объявлял эти стихи ответом на пасквиль Булгарина): “Во время мазурки Государь пришел разговаривать с нами и спросил у него, правда ли, что он написал стихи на Булгарина; Пушкин ответил: “Да, Государь, и если вам угодно будет разрешить мне их прочесть, В. В., убедитесь, что они не предназначались для печати, они появились без моего разрешения, впрочем — это не впервой”. Государь заставил его два раза прочесть стихи и сказал: “Эпиграмма меткая...” Далее Николай Павлович посоветовал: “Не нападай на них слишком, они этого не стоят”. Таким образом, царь, хорошо зная свое окружение, пытался оградить поэта от возможных мщений и интриг1.

Всем известно, что царь избран Богом, он — помазанник Божий, но и поэт, по убеждению Пушкина, имеет дар особенный: он тоже “небом избранный”! Не случайно звучат похвалы честности и милости царя, но одновременно и укор: в его правление одаренному Пушкину тяжело, он молчит, “потупя очи”. И при этом поэт сообщает:

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами.

Поэт имеет полное право сказать:

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Это смелое и важное заявление поэта! Оно станет ясным, если мы учтем оценку поэтом проектов реформ Николая Первого.

Пушкин смело бросил “толпе у трона”:

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов.

А ведь все эти уже известные и влиятельные люди уже постарались забыть “свою родословную”.

Император, как явствует из “Записок” Смирновой-Россет, разделял и понимал эти гордые и смелые стихи, но неоднократно подчеркивал и предупреждал Пушкина, чтобы он был осторожней.

4

“Освободил он мысль мою....”

О том, что Государь был цензором Пушкина, есть свидетельства в “Записках” Н. М. Смирнова за 1834 год: “Иногда случаются маленькие ссоры между августейшим цензором и поэтом, как-то: за стихи, не печатанные, но известные всему Петербургу: эпиграмма на происхождение некоторых наших аристократов (“Моя родословная”), но Пушкин раскаивается, и царь забывает вину. Сердится также иногда и Пушкин за непропуск некоторых слов, стихов, но по воле высшей переменяет слова и стихи, без всякой, впрочем, потери для себя и для публики. Не знаю почему, только, верно, из каприза лишает он в сию минуту нас поэмы “Медный всадник” (монумент Петра Великого), ибо поправки, которые царь требует, справедливы и не испортят поэму, которая, впрочем, слабее других”. Далее Н. М. Смирнов свидетельствует: “Я видел сию рукопись; Пушкин заставляет говорить одного сумасшедшего, грозя монументу: “Я уж тебя, истукан”. Государь не пропускает сие место вследствие и очень справедливого рассуждения: книга печатается для всех, и многие найдут неприличным, что Пушкин заставляет проходящего грозить изображению Петра Великого, и за что, за основание (города) на месте, подверженном наводнениям”1.

В его записи важно, что царь был цензором Пушкина и что он в 1834 году (или ранее) читал рукопись “Медного всадника”. Он, конечно, это хорошо знал, так как его жена — Александра Осиповна Россет была “фельдъегерем по части литературной”. Известно, что с 1828 года поэт чаще всего отдавал стихи Александре Осиповне Россет “для передачи непосредственно самому Государю (в Пушкинском доме хранится пакет с пометками Государя, в котором Смирнова передавала царю главу “Евгения Онегина”. — И. С. ), который надписывал синим карандашом свои заметки на полях и возвращал любимой фрейлине”2.

Как указывает И. Аксаков, хороший знакомый А. О. Смирновой: “Она и пред лицом Императора Николая, который очень ценил и любил ее беседу, являлась, так сказать, представительницею, а иногда и смелой защитницей лучших в ту пору стремлений русского общества и своих непридворных друзей. Зная дружеские отношения с Пушкиным, Государь Николай Павлович нередко через нее получал от Пушкина и передавал ему обратно рукописи его произведений”3.

Царь-цензор. Пушкин и царь. Эта тема также не получила беспристрастной оценки в научных исследованиях, в том числе это касается и “Истории Пугачевского бунта”. (Устрашающее название дал сам Император, у Пушкина было название лояльное: “История Пугачева”.) Больше того, царь выделил на издание этого произведения 20000 рублей. Намного больше, чем просил и ожидал Пушкин4.

Итак, историческое решение состоялось и была объявлена монаршья воля. Однако не отменялась и общая цензура (по крайней мере, первой ее ступенью являлся А. Х. Бенкендорф — начальник III Отделения Е. И. В. канцелярии).

О разговоре царя с поэтом по этому случаю сохранилась запись брата А. О. Смирновой-Россет — Аркадия Россета, друга Пушкина: “Император Николай на аудиенции, данной Пушкину в Москве, спросил его между прочим: “Что же ты теперь пишешь?” — “Почти ничего, Ваше Величество: цензура очень строга”. — “Зачем же ты пишешь такое, что не пропускает цензура?” — “Цензура не пропускает и самых невинных вещей: они действуют крайне нерассудительно”.— “Ну, так я сам буду твоим цензором, — сказал Государь, — присылай мне все, что напишешь”5.

Уже 30 сентября 1826 года генерал-адъютант А. Х. Бенкендорф не замедлил сообщить Пушкину: “Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры. Государь Император сам будет первым ценителем произведений ваших и цензором”.

Довольный Пушкин писал Н. М. Языкову 9 ноября: “Царь освободил меня от цензуры. Он сам — мой цензор. Выгода, конечно, необъятная”. Добавим, что выгода эта была обоюдной. Царь приблизил к себе гениального поэта:

Текла в изгнанье жизнь моя,

Влачил я с милыми разлуку,

Но он мне царственную руку

Простер; — и с вами снова я.

Это была большая победа и признание его заслуг Государем. Нет, не за то, что царских щей отведал, поэт любит Монарха. В этом же стихотворении Пушкин сообщал более важное, что не могли в суете света заметить его критики и недруги:

Во мне почтил он вдохновенье,

Освободил он мысль мою,

И я ль, в сердечном умиленье,

Ему хвалы не воспою?

Одной из попыток повлиять на возможные реформы в России была записка “О народном воспитании”, написанная Пушкиным в ноябре 1826 года по предложению Николая I. Пушкин пытается представить восстание декабристов как “несчастное происшествие” и делает ряд предложений в области воспитания и образования. Другое дело, что его предложения не были учтены и проведены в жизнь!

Поэт никогда не лукавит. Он действительно разделяет планы царя и восторгается порою даже личной отвагой Государя, когда тот не побоялся явиться перед народом, рассерженной толпой на вздыбленном коне, в период страшного холерного бунта. Об этом поэт подробно и эмоционально сообщает 29 июня 1831 года П. А. Осиповой. Следует отметить, что все письмо написано по-французски и только основной факт, явно поразивший Пушкина, написан по-русски: “Государь говорил с народом. Чернь слушала его на коленях — тишина — один царский голос как звон святой раздавался на площади”. (Выделено в тексте письма. — И. С.)1. Напрашивается вывод: или Пушкин так был удивлен и возбужден, передавая эту картину, что самое важное написал для скорости по-русски, или же, зная, что письмо могут вскрыть и прочитать фискалы, облегчил этим их работу. Действительно, было чему дивиться: царь вышел к народу для разговора, рискуя жизнью! (Другое дело, что Пушкин не одобрял конечный результат этого поступка: не следует Государю часто публично появляться перед народом, который может привыкнуть, считать обыденным такие поступки, а это, безусловно, повредит его высокому положению в обществе.) Об этом есть сообщение и в “Записках” А. О. Смир-новой-Россет, но несколько в иной редакции. Это еще раз свидетельствует о том, что события потрясли общество.

Даже и на пирушках, в частных компаниях А. С. Пушкин не забывал провозглашать тост за здоровье Императора. Как осенью 1827 года писал А. Х. Бенкендорфу сыщик М. Я. фон Фок: “Поэт Пушкин ведет себя отлично в политическом отношении. Он непритворно любит Государя и даже говорит, что ему обязан жизнью...”. И далее он добавляет: “...хвалили Государя откровенно и чистосердечно. Пушкин сказал: меня должно прозвать Николаем или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь, и что гораздо больше— свободу: виват!”

А с другой стороны, Император задержал печатание “Стансов”. Это очень характерно: произведения Пушкина, служащие “поводом к обвинению его в лести, в измене либеральным идеям, в проповеди официального консерватизма, не дозволяются правительством к печати”. Так считают некоторые современные писатели. Вместе с тем за записку “О народном воспитании” Пушкин получил строгий выговор2.

От своих слов о личном цензорстве произведений поэта Николай Павлович не отступился, хотя до сих пор не решен вопрос, какие именно работы А. С. Пуш-кина прошли цензуру царя. В настоящее время хорошо известно, что одними из первых в этом ряду были: “Евгений Онегин” и “Граф Нулин”. “Медный всадник” также был прочитан Государем с карандашом в руках. Замечаниями царя о последнем из перечисленных произведений Пушкин был недоволен: не согласен был с рядом исправлений, предложенных Государем. Потому поэт не опубликовал “Медного всадника”, хотя и терпел, как сейчас принято говорить, финансовые издержки! О, это загадочная русская душа, к которой мы вправе отнести поэта, в первую очередь это касается именно Пушкина! Уже после его смерти “Медного всадника” опубликовал его друг, В. А. Жуковский, учтя все замечания Императора. Другое дело “Граф Нулин”. Это произведение, как известно, Государь Император “изволил прочесть с большим удовольствием”, однако два стиха со словами “порою с барином шалит” и “И дерзновенною рукой коснуться хочет одеяла, совсем смутив ее сначала..” царь предложил заменить. Пушкин не внял совету. Текст остался при публикации без изменений. Еще царь счел нужным заменить пушкинское не совсем этичное слово “урыльник” на “будильник”, что восхитило Пушкина. “Это замечание джентельмена”, — отметил поэт в разговоре с умницей Александрой Осиповной Смирновой. Вот как строки выглядят в редакции Императора:

Ложится он, сигару просит,

Мосье Пикар ему приносит

Графин, серебряный стакан,

Щипцы с пружиною, будильник

И неразрезанный роман.

Одновременно с “Графом Нулиным” был пропущен “Фауст”. Как об этом делился с М. Погодиным Пушкин, посылая ему стихи для “Московского Вестника”: “Победа! Победа! “Фауста” Царь пропустил, кроме двух стихов — “Да модная болезнь, она недавно вам подарена”...

 

5

“Одна из самых драматических эпох

новейшей истории...”

 

Милый! Победа! Царь позволяет мне

напечатать “Годунова” в первобытной

красоте.

(Письмо П. А. Плетневу 5 мая 1830 г.) 1

 

Особо обстояло дело с “Борисом Годуновым”, при ознакомлении с которым царь посоветовал Пушкину переделать его в традициях В. Скотта2, модного в то время писателя. С этим предложением Пушкин не согласился. Известно, что когда его уведомили о всемилостивейшем отзыве Его Величества касательно драматической поэмы, он написал в письме к А. Бенкендорфу: “Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить”. При этом он гордо добавил: “Жаль, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное”. (3 января 1827 г.)

“Борис Годунов” был первым произведением, подвергшимся царской цензуре. Работая над “Борисом Годуновым”, в глуши Михайловской ссылки, изучая историю русской смуты3, Пушкин пришел к мысли, которой никогда больше не изменял: “фундаментом русского политического бытия может явиться только монархия как единственная форма государственности, отвечающая русской истории и русскому национальному характеру”4.

Если стихи Пушкина воспринимались сразу и понимались большинством современников5, то с пушкинскими поэмами, этими талантливыми поэтическими и обстоятельными экскурсами в нашу историю, обстояло дело сложнее. Н. В. Го-голь подчеркивал: “По справедливости ли оценены последние его поэмы? Определил ли кто “Бориса Годунова”, это высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа? По крайней мере, печатно нигде не произносилась им верная оценка, и они остались доныне нетронутыми”6.

За полтора века эта тема звучала с разных политических позиций. В. Е. Якуш-кин говорит, что “исследователи, разбирающие подробно николаевские взгляды Пушкина, особенно отмечают его проповедь о значении аристократического элемента, о значении дворянства... Происхождения они сложного: в нем участвовали и личная судьба, личное положение, отчасти же влияние Байрона, наконец, аристократические теории, которые Пушкин встречал у некоторых представителей революционного движения 20-х годов (известно, что тогда был составлен проект конституции с широкою ролью аристократии). Это вплотную, по мнению автора, связано с появлением новой знати — о чем поэт пишет в “Моей родословной”, и об этом есть и в прозе, в частности в его черновых тетрадях. “Пушкин,— отмечает автор,— вовсе не стоял на точке зрения безусловной дворянской гордости, что видно, например, из следующей фразы: “имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть все наши старые родословные, но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами”1.

С другой стороны, подчеркивает Якушкин, Пушкина порою незаслуженно критикуют за “непозволительное прихлебательство перед властью-победительницей”. В его стихотворениях “Клеветникам России” и “Бородинской годовщине” якобы сквозит “непозволительная насмешка над побежденными”. Автор отмечает, что взгляд Пушкина на поляков и польский вопрос сложился “еще задолго до восстания и его чувство, выраженное в стихах, не потворство официальным сферам”2. Впрочем, указанный вопрос достаточно сложен и неоднозначно представлен в нашей литературе...

“Бориса Годунова” Пушкин вынашивал долго. Как он чистосердечно писал: “Передо мной трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб Божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Ворониче. Каково?” ( Курсив мой . — И. С. ). (Письмо П. А. Вяземскому 13 июля 1825 г.) Сказано азартно, может быть, озорно даже, но с глубоким знанием традиций летописания!

А. Н. Вульф, приятель поэта, записал: “Рассказывал мне Пушкин, как Государь цензирует его книги; он хотел мне показать “Годунова” с собственноручными Его Величества поправками. Высокому цензору не понравились шутки старого монаха с харчевницею”3.

Вот как об этом же написано у Смирновой: “Пушкин поднес мне “Бориса Годунова”. Сегодня вечером Государь говорил о нем с Императрицей. Он сказал, что ему нравится монолог, сцена Дмитрия с Мариной и сцена в монастыре, так как она обрисовывает характер Самозванца. Но Государь прибавил, что не верит тому, что это был Отрепьев; он думает, что Самозванец был литвин или галицкий авантюрист: невозможно, чтобы Отрепьев, воспитывавшийся в Москве, мог говорить по-польски и знать латынь. Он был послушником, а монахи тогда были совершенно невежественные. Е. В. сказал, что сцена смерти Бориса — великолепна”. В разговоре она спросила мнение царя о том, какие части ему нравятся более всего. Император ответил: “Сцена, где Борис дает советы сыну, советы отца-Государя, сцена монаха Пимена и сцена в саду между Мариной и Дмитрием”. Об этой сцене П. А. Плетневу 7 января 1831 года, в письме из Москвы Пушкин писал, что здесь замечают: “самозванец не должен был так неосторожно открыть тайну свою Марине, что с его стороны очень ветрено и неблагоразумно”. Как бы то ни было, “Борис Годунов” имел большой успех, на который Пушкин не рассчитывал. Хотя, закончив произведение, удовлетворенно воскликнул: “Ай да Пушкин, ай да сукин сын!” Конечно, успех был оправдан. Трагедией зачитывались в обеих столицах.

Историческая драма в стихах “Борис Годунов”, по мнению современных исследователей, в какой-то степени, как выяснилось, предопределила в сентенции общечеловеческого характера Завещание Императора Николая Павловича. Он так же, как и князь Владимир в своем обращении к детям, более известном под названием “Поучение Мономаха”, стремится дать своему наследнику Александру советы, как себя вести в сложных ситуациях, рекомендации, как прекратить возможные смуты и волнения, как входить в обязанности Правителя, как обращаться с членами царской семьи и подчиненными.

Завещание самого Императора, составленное летом 1835 года, в некоторых моментах всецело совпадает с основным текстом “Бориса Годунова”. В это время Николай Павлович ездил в Калиш на встречу с Императором Фридрихом-Вильгельмом Прусским. Его предупредили, что могут быть волнения среди поляков, ехать небезопасно, и поэтому Государь даже составил завещание, а наследника с собою не взял. Оно, конечно, не являлось политическим завещанием в полном смысле этого слова. В нем есть своеобразное заключение, основная мысль которого состоит в том, что надо владеть царством. Этот вопрос имел особую силу, так как царю, пережившему ужас 14 декабря, польский мятеж, чувствовавшему (особенно в первый период правления) себя крайне изолированно, было о чем подумать в период подготовки этого исторического документа. Оно написано в торжественно-приподнятом настроении:

“Бойся своей совести”, “на одного (Бога) возлагай всю твою надежду”, “Будь кроток, обходителен и справедлив” и т. д. (Напомним, что Наследник был еще очень молод!)

Вместе с тем завещание по плану и по своему составу “всецело совпадает с последним монологом Бориса Годунова: советы, как предотвратить возможные смуты при вступлении на престол, как постепенно входить в обязанности Правителя, наставления касательно обращения с членами царской семьи” 1.

Для большей убедительности приведем несколько совпадений мыслей в текстах обоих произведений:

Ты с малых лет сидел со мною в Думе, Когда все приведено будет в порядок,

Ты знаешь ход державного правленья; вели призвать себе совет и объяви, что

Не изменяй теченья дел. Привычка ты непременно требуешь во всем су- Душа держав. Я ныне должен был ществующего порядка дел, без малей-

Восстановить опалы, казни — можешь шего отступления, и надеешься, что

Их отменить; тебя благословят, каждый усугубит усилия оправдать

Как твоего благославляю дядю, мою и твою доверенность... Сначала,

Таким образом, поэт, прекрасно знавший историю отчизны, своей исторической драмой подвел Императора Николая Павловича к русскому прошлому, традициям престолонаследия. “Пушкинский монолог отнюдь не имеет значения стилизации и поэтического воспроизведения известного момента в истории Руси в том, что в этот момент является специфически русским. В том образе правителя, который начертал Б. Годунов для Феодора, а в своем завещании — Николай I для Александра, ярко выступают черты православного царя, носителя идеи “Государства Правды”. Монолог Бориса Годунова навеян лишь в весьма малой степени старорусской литературой.

На события, происшедшие в Москве в 1605 г., взглянул Николай сквозь призму пушкинской трагедии”2. Русское прошлое, воскрешенное Пушкиным, привлекло в 1835 году внимание Николая I тем, что оно служило предостерегающим и поучительным примером.

Как позже указал В. О. Ключевский, основной причиной смуты является “неспособность лидеров продолжать игру с толпой”. Он прозорливо отмечал, что “смута — время потрясений, тревог и разрухи. Развал экономики, разрыв общественных связей, включая межнациональные, бегство людей из “горячих” точек, внутренние войны и т. п.”. Пушкин удивительно четко, исторически верно поэтически начертал народные чувства в момент величайшего напряжения сил.

И не случайно трагедия “Борис Годунов” была высоко оценена современниками. (Еще 3 ноября 1826 года А. И. Тургенев, находящийся в это время в Париже, писал брату Николаю: “Пушкин написал прекрасную трагедию “Годунов”. Вяземский называет ее “зрелое и возвышенное произведение”. Ум его развернулся. Душа прояснилась. Он возвысился до высоты, которой еще не достигал”.) В Москве в 1826 году Пушкин читал драму семь раз1. На третий же день по приезде в Москву из ссылки, 10 сентября, Пушкин прочел новое свое произведение С. А. Соболевскому, затем не менее двух раз читал его у кн. П. А. Вя-земского и два раза (25 сентября и 12 октября) — у Веневитиновых. Об одном из таких чтений историк М. П. Погодин, недавно познакомившийся с Пушкиным, в восхищении писал: “..мы все как бы обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Один вдруг вскочит с места, другой вскрикнет. У кого на глазах слезы, у кого улыбка на губах. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца — “Тень Грозного меня усыновила”... Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. “Эван, эвое, дайте чаши!” Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание. Он начал нам, поддавая пару, читать свои песни...… потом начал рассказывать о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя на плахе на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, сцену, которую создал он в голове, гуляя верхом на лошади, а потом позабыл наполовину, о чем глубоко сожалел. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь! Не помню, как мы разошлись, как кончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так потрясен был весь наш организм”.

Под аналогичным впечатлением находился и царь, когда прочитал трагедию. Смирнова-Россет не зря останавливается подробно в “Записках” на разговорах царя с ней об этой трагедии, о моментах, запавших в душу. Как писал А. Бен-кендорф, царя “смущали места, которые напоминали или намекали на современность”. Из этой переписки ясно, что Государь читал драму с интересом и не один раз.

Самодержец, главный цензор, через какое-то время “с нужным очищением” (в 1830 г.) разрешил печатать “Бориса Годунова”, сократив отдельные куски, в том числе и нецензурные выражения. (Вымаранное царской рукой осталось лишь в примечаниях: это фривольные строки о монастырской обители, сцены с Мариной Мнишек.) Как Пушкин писал П. Вяземскому 2 января 1831 года из Москвы в Остафьево: “…одного жаль — в “Борисе” моем выпущены народные сцены да матерщина французская и отечественная…”

О том, что Император пропустил трагедию, читаем следующие строки А. С. Пуш-кина А. Х. Бенкендорфу: “С чувством глубочайшей благодарности удостоился я получить благосклонный отзыв Государя Императора о моей исторической драме. Писанный в минувшее царствование, “Борис Годунов” обязан своим появлением не только частному покровительству, которым удостоил меня Государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание” (18 января 1831 г.).

9 февраля об этом же Пушкин пишет Е. М. Хитрово: “Вы говорите об успехе (“Бориса Годунова”): право, я не могу этому поверить... Когда я писал его, я меньше всего думал об успехе. Это было в 1825 году — потребовалась смерть Александра, неожиданная милость нынешнего Императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия могла увидеть свет...” (курсив мой. — И. С. ).

Пушкин и царь любили и знали русскую историю. Оба любили и ценили архивы.

У Смирновой-Россет есть свидетельство о том, что Государь поручил Пушкину “написать Историю Петра Великого, который был идолом Пушкина”. В его библиотеке, по подсчетам Б. Модзалевского, труды по истории составляли значительную часть (здесь находилось 4,5 тыс. книг на 13 европейских и восточных языках), затем только шли труды по иностранной литературе, которая в ней также широко представлена. После смерти поэта все материалы по Истории Петра Великого, а в их число входило и тридцать (!) тетрадей текстов петровских хроник, по просьбе Государя были переданы ему В. А. Жуковским.

Таким образом, с воцарением Николая I и до конца жизни положение поэта упрочилось, он занял и свое место при Дворе, как талантливый поэт, которого особо отличал Император. Действительно, вослед Карамзину Император сделал его историографом! Ему были открыты архивы, в том числе личные царские, так как известно, что он мог в подлиннике читать “Записки” Екатерины II, опубликованные почти через полвека и то благодаря усилиям архивистов, прежде всего П. И. Бартенева, увидевшего в них серьезный источник по истории России. В передаче Смирновой-Россет интересно его высказывание о героях и массах: “Во все времена, — говорит Пушкин у Смирновой,— были избранные предводители; это восходит до Ноя и Авраама... Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством. В массе воли разъединены, и тот, кто овладел ею, сольет их воедино. Роковым образом, при всех видах правления, люди подчинялись меньшинству или единицам, так что слово “демократия”, в известном смысле, представляется мне бессодержательным и лишенным почвы. У греков люди мысли были равны, они были истинными властелинами. В сущности, неравенство есть закон природы”. Эти слова и в наши дни не лишены своего глубокого и правдивого смысла. Глубоко прав Пушкин в философском своем выражении.

Пушкин в передаче Смирновой говорит о царе: “Я предан Государю. Думаю, что я его знаю; я знаю, что он понимает все с полуслова. Меня каждый раз поражает его проницательность, его великодушие и искренность”. Вспомним, умирая, Пушкин, по воспоминаниям ближайших друзей, сказал, поцеловав письмо от царя, присланного с врачом Арендтом: “был бы весь его”1.

Известно также мнение царя о “Пророке”, записанное А. О. Смирновой. В одной из бесед Император “спросил меня, — пишет она,— какую поэму Пуш-кина я предпочитаю; я сказала: “Пророка” из мелких вещей и “Полтаву” — из крупных. Он попросил меня прочесть “Пророка”, что я и сделала, а затем он сказал: “Я забыл это стихотворение, оно дивно-прекрасно, это настоящий “Пророк”.

Ясно, что Император не препятствовал занятиям Пушкина историей, а порою и помогал ему в исторических исследованиях. Он послал в подарок Александру Сергеевичу 55 томов только что выпущенного в свет “Полного собрания законов Российской Империи”. Он выделил кредит для издания “Истории Пугачева”, так как считал, что дворянству необходимо серьезно относиться к вопросу подготовки ликвидации крепостного права, гнуснейшего рабского состояния крестьян! (Вспомним, что В. О. Ключевский назвал “Историю Пугачева” комментарием к “Капитанской дочке”! В исследовании много сцен народной борьбы, леденя-щих кровь, заставляющих читающих серьезно задуматься о вопросах крестьян-ства.)

А как отметил историк М. Н. Погодин “В литературном отношении — это самое важное явление в русской словесности последнего времени, и большой шаг вперед в историческом искусстве. Простота слога, безыскусственность, верность и какая-то мягкость выражений, — вот чем отличается особенно первый опыт Пушкина на новом его поприще... Он поставил свои Геркулесовы столбы и сказал не дальше . Пушкин пролагает теперь новую дорогу”.

За 28 февраля 1834 года Пушкин отмечал в своем Дневнике: “Государь со мной всегда (курсив мой. — И. С. ) говорит по-русски... В воскресенье на бале в концертной Государь долго со мной разговаривал, он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения”. В этой записи обращаешь внимание на две вещи: царь часто разговаривал с поэтом, второе — Пушкин ценил хороший русский язык Государя, что было в те времена большой редкостью. Говорили и писали чаще по-французски.

В Дневнике за 1834 год (Дневники дошли неполно до наших дней, но это особый разговор) есть запись: “Государь долго со мной разговаривал....” Пушкин всегда почтителен с царем. У других же он язвительно замечает литератур-ные нелепицы. А здесь отметил — царь хорошо знает и говорит по-русски. В другой раз в Дневнике он замечает, что царь возвратил ему рукопись “Пуга-чева” с дельными поправками и разрешил печатать это историческое произве-дение.

Здесь к месту вспомнить фрагмент “Записок” А. О. Смирновой-Россет: рассуждение Пушкина об Императоре: “Знаете ли, что всего более поразило меня в первый раз за обедней в дворцовой церкви? ...Это, что Государь молился за этой официальной обедней, и всякий раз, что я видел его за обедней, он молился; он тогда забывает все, что его окружает. Он так же несет свое иго и свое тяжкое бремя, свою страшную ответственность и чувствует ее более, чем это думают... Вы знаете все, что я думаю о нем (Государе) и сколько я ему предан...”.

Поэт порою критиковал самодержца, но строй самодержавия никогда. (Вспомним, “ и рабство, падшее по манию царя...”). Он призывал молодых дворян “соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений”.

Осуждал он и литературу, содержащую пасквиль на правительство.

В 1831 году писал он графу Бенкендорфу, по сути обращаясь к самодержцу: “Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое, то буду с точностью и усердием исполнять волю Его Величества и готов служить ему по мере моих способностей”. В это время он был полон творческих замыслов.

Случалось, Пушкин обращался к Императору почти каждый день. Сохранились его письма к Бенкендорфу от 26 и 27 февраля 1834 года, а затем за 5 марта того же года. Как отмечает А. Мадорский, Пушкин сумел превратить гр. Бенкендорфа в подобие менеджера по изданию “Истории Пугачевского бунта”.

В дневниках поэта, письмах, заметках есть сведения о случайных встречах и разговорах с венценосным, его братом, Императрицей, но о разговоре конфиденциальном с Николаем Павловичем до сих пор не обнаружили исследователи никаких сведений. (Известно, как высоко ценил Пушкин дневники и отдельные записи современников, особенно историко-литературные!). Ведь писал же он о том, что для истории имеют значение даже магазинные счета великого человека. Он высоко ценил мемуары: “Не лгать — можно; быть искренним — невозможно физически. Перо иногда останавливается, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно”.

Касаясь вопроса Пушкина и России, следует отметить и отношение Пушкина к православию, — вопрос также неоднозначно освещаемый в литературе (впро-чем, это ни в коей мере не относится к Русскому Зарубежью). В “3аписках” А. О. Смирновой-Россет талантливо передаются суждения Пушкина о православной вере, о Библии, о Священном Писании, порою критикуемые нашими литературоведами за якобы пространные рассуждения, не свойственные Пушкину. Пушкиниана не стоит на месте. Удалось выяснить, что не случайно велись горячие споры о православной вере, об истории христианства, о значении Библии в салонах Карамзиных и Смирновой-Россет. Споры эти имели под собой реальную почву: в это время А. Н. Муравьев, посетив Святую Землю, написал книгу “Путешествие по Святым местам в 1830-м году”, вызвавшую бурную полемику, всколыхнувшую общественность. Монография эта получила активную поддержку В. А. Жуковского, но, главное, книга эта подвигнула Пушкина на написание рецензии, оставшейся, к сожалению, только в черновых заметках, как, впрочем, и сама идея посещения поэтом Палестины не была осуществлена по причине его преждевременной смерти. Осталось неоконченным и стихотворение “Напрасно я бегу к сионским высотам...”. М. Ю. Лермонтов тоже откликнулся на восточный сюжет, написав “Ветку Палестины”1. Как мы знаем, уже после смерти Пушкина в Палестине побывали его ближайшие друзья Н. В. Гоголь и князь П. А. Вяземский, оставивший записи об этом в своих Дневниках и посвятивший этому Святому краю стихи.

Основная мысль, высказанная Пушкиным в салоне Смирновой и нашедшая свое место в ее “Записках”, состоит в том, что Иерусалим и Стамбул должны быть вольными городами, центрами науки и православия. Земли эти не должны входить в состав ни одного государства, так как из-за этого были и будут бесконечные кровавые конфликты и распри. Пушкин, как всегда, оказался прозорлив, и даже в этом вопросе. Правда, это тема другой статьи о Пушкине и православии.

Сообщаемый факт стал известен совсем недавно, и он еще раз опровер-гает мнение некоторых пушкинистов, что “Записки” Смирновой-Россет были сочинены ее дочерью. (См.: “Пушкин в русской философской критике”. М., 1990. С. 380).

“Пушкин наше все”,— сказал поэт Ап. Григорьев. Трудно, а главное бесполезно этому возражать!