Александр Михайлов • Личное дело. Исповедь актера (Наш современник N1 2003)

Александр Михайлов

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

(Главы из книги)

 

Книгу биографической прозы Александра Михайлова издательство “Алгоритм” предполагало выпустить несколько лет назад. Но сложность заключалась в стремлении Александра Яковлевича скорее закрыться от мира в эти годы, чем открывать себя миру еще и помимо своей профессиональной деятельности. “Я устал от душевного стриптиза. Выходить на исповедальную интонацию, показывать: вот какой я правильно настроенный... Не словами это надо доказывать” — так объяснил он потом свое довольно долгое молчание.

Но дело, думается, не только в этом. Как всякий художник, напряженно анализирующий то, что происходит в душе — и во внешнем мире, Александр Михайлов обладает потребностью временами отодвигаться от самого себя и смотреть на свои же размышления холодно, критически, отстраненно, иногда — неприязненно, в который раз экзаменуя себя и перепроверяя свои выводы заново. Все это закономерно. В такие непростые периоды незримо отсеивается наносное — от сути, эмоциональное — от вневременного. И в такие периоды свое собственное “я” художник, как правило, искренне считает недостойным чужого внимания. А говорение о себе становится для него едва ли не мучительным: зачем?!

Увы, без этих тяжелых состояний не бывает роста души у творческого нашего человека и не бывает без них движения вперед в понимании проис­ходящего... К тому же многовековая школа восточного Православия — вообще — воспитала в каждом из нас, будь кто-то и неверующим, вечное сомненье в ценности того, что мы из себя представляем. Русскому человеку всегда лучше и как-то удобней отойти в полутень, отодвинуться, поскорее уступить другому место в ярком, сияющем круге всеобщего внимания.

Доотодвигались. Доуступались так, что почти самоустранились из многих сфер жизни родимой страны. И, довольные собственной скромностью, увидели однажды из своей излюбленной полутени, как неоново и ядовито пылают над столицей России импортные вывески на чужих языках. И как чужие жизненные ценности уже завладели изрядно душами наших детей — то есть нашим будущим, а не только настоящим.

Сегодня есть что сказать актеру А. Михайлову. Сказать подростку, который вырастает между голодным, нищим домом, ПТУ и бродяжничеством, — он проходил по опасной этой грани и не сорвался. Есть что сказать солдату, замордованному дедовщиной, и честному офицеру из числа тех сотен, если не тысяч, военных, которые в беспросветный час судьбы никак не находят в окружающей жизни лучшей мишени для табельного своего оружия, чем собственный висок. Есть что сказать мужику, которого ни в грош не ставят в семье, не считающей его больше кормильцем. Есть что сказать и нам, женщинам, привычно и незаметно для себя унижающим тех, кто рядом с нами.

И тяжкий грех перед самой идеей нашего высокого русского Православия совершаем мы, когда холим и пестуем одиноко свое горестное христианское смирение в самоизоляции, а вовсе не вступаемся друг за друга — за униженные, поруганные, родные, талантливые други своя. Не вступаемся словом, делом, советом, душевным участием. Мы прегрешаем, когда откладываем это на потом, а не действуем сей же час — сейчас то есть. Мы забываем, забываем жесткую биб­лейскую истину: “Если вы промолчите, то дом ваш — разрушится, и род ваш — погибнет. И для народа вашего придет спасение из другого места”.

Для книги А. Михайлова настала пора. Потому что, уходя из освещенного круга, в данном случае — читательского, мы сдаем свои позиции носителям других идей — добровольно. И кто же тогда больше в этом виноват — тот, кто уходит в смиренную тень? Или пришлый — тот, который занимает свободное, или плохо охраняемое, или проданное-перепроданное посредниками всех мастей и перекупленное уже кем-то наше место?.. Природа, как известно, не терпит пустоты. Пустоты в ней — не бывает, как не бывает никогда и нигде пустого идеологического пространства. Оно неизбежно заполняется кем-то, если только не заполняется нами самими.

Давайте-ка вместе возвращаться, дорогой читатель, с задворков жизни в свой дом, в котором лучшие места мы так привыкли уступать исключительно гостям. Возвращаться не в прихожую только, стеснительно переминаясь у порога, а под самые светлые, сияющие образа наших славных предков. Потому что с каждым днем это будет сделать все труднее. Там, где нет нас, всегда будут хозяйничать другие.

Читайте А. Михайлова. Я была рада работать с ним над этой книгой, а именно — засвидетельствовать письменно его видение мира, его понимание искусства и судьбы Родины.

В. Галактионова

ОБЩЕСТВО ЗРЯЧИХ

 

Сегодня образ России представляется мне трагическим. Как образ

      удивительной красоты женщины — синеокой, доброй, молодой, но с проседью в волосах. Прекрасная, исстрадавшаяся Россия. Она ждет любви. Она хочет любить. А ее насилуют, насилуют и насилуют десятилетиями, столетиями. Из глупости или из корысти. В глазах ее вопрос и желание: она хочет говорить. Сегодня она стремится быть понятой, как никогда раньше. Попранная, поруганная, растерянная наша Россия пытается быть услышанной. Она должна быть услышанной каждым из нас, ее детей.

Слышать Родину, чувствовать свою Родину, служить ей всей жизнью — вот что нужно теперь, пока мы ее не потеряли совсем.

Потеря Родины начинается с потери чувства России в самом себе. И трудно сказать, когда произойдет всеобщее прозрение — всеобщее отрезв­ление, очищение душ. Но вот приезжаешь в “глубинку”, видишь про­светленные лица, получаешь письма из разных мест страны — и надежда ожи­вает.

Образ России... Как-то раздался телефонный звонок. Директор камерного хора пригласил принять участие в работе над рахманиновским циклом. Предложение было странное. Но по форме, по интонациям я понял, что отказаться не могу. Директор и в самом деле оказался симпатичным человеком. Мы поехали куда-то на другой конец Москвы. На метро, потом на трамвае.

Приехали. У дверей — надпись: “Общество слепых”. Идем по длинному темному коридору. Где-то впереди — просвет. И оттуда доносится чудесное пение. Великолепная мелодия! Чистые сильные голоса!.. И пока шел, видел передвигающихся на ощупь, по стенке, слепых людей с удивительно добрыми лицами. Они возникали из полутьмы — и пропадали в ней. Я здоровался. Они мне улыбались, не видя меня. Их зрячие души приветствовали мою...

Пение — и люди, внимающие ему, живущие гармонией. Светом звуков. Так и останется глубоко во мне это воспоминание. Чудные голоса — как ростки, прорывающие кромешную тьму. Это ли не Россия?

Сегодня вопрос о предательстве Родины решается каждым человеком внутри себя самого. Или ты идешь до конца за Святую Русь, отстаивая ее каждым жизненным шагом, — или ты предаешь ее, отрекаешься от нее своими поступками и устремлениями. Есть у нас, к счастью, люди, которые это понимают. Скоро их будет много больше...

Предательство России стало в последнее время делом прибыльным, комфортным, даже модным. А верность ей никогда не давалась так тяжело, как теперь. Верность России обрекает человека на большие испытания и трудности.

Искусство, большое искусство России всегда боролось против такого предательства. Я думаю, многие умеют разглядеть, где правда — где неправда, отличить истинные ценности — от ложных. Но даже видя, легче сегодня и выгодней отвернуться от правды, не замечать ее. Потому что в искусственной слепоте жить теперь намного удобней и безопасней. Можно куда большего достичь, притворяясь душевно слепым. Только, притворяясь, ты становишься таковым в самом деле, рано или поздно.

Порой слушаешь какого-нибудь политика. Говорит гладко, красиво, остроумно, изящно. Но стоит вглядеться получше, вдуматься — обнару­живаешь: за этой пестрой приглаженностью ничего нет. За ней — полная пустота. А люди духовно богатые редко появляются на экранах. Например, Валентин Распутин. И пусть он выступает порою сложно. Но мне интересно слушать его, интересно думать вместе с ним, зажигаться его убежденностью. В нем говорят и ум, и душа народа, и сама Россия. Но экран старается не видеть того, что такие люди живут и мыслят в России — экран занимается тем, что не дает увидеть их народу. И малый экран, и большой экран.

В кинематографе наших дней образа России почти нет. Кому-то надо, чтобы народ жил, не видя этого образа перед собой. Не видя, не помня. Культивируется, финансируется и пропагандируется другое. Отечественный экран отчужден и от русского художника — и от зрителя. Он, традиционно сближавший нас, теперь — разделяет. Он соткан из дешевого чужеродного материала. Экран нацепляет на нас цветные целлулоидные очки, в которых нам не разглядеть, не увидеть, чем живет Россия. И это не стихия, не случайность, не эпизод. Это — политика. Политика поощряемая, хорошо финансируемая.

Хоть сам я политикой не занимаюсь — и не буду, но в критический момент знаю, на чьей стороне окажусь, что и от кого буду защищать. Художнику присуще обостренно, с болью чувствовать всякую несправед­ливость. По моему глубокому убеждению, в моменты противостояния власти — народу художник неизменно оказывается на стороне неимущих, не имеющих выхода на экраны, на страницы газет, журналов, на стороне бессловесно страдающих, обираемых олигархической ненасытной властью. На стороне тех, кого свобода слова лишила слова.

Я редко снимаюсь вовсе не из-за отсутствия предложений. Уже на пятой-шестой странице сценария ясно понимаешь, что тебе предлагают, куда тебя пытаются втянуть — и ради чего. Многие понимают. И, увы, не все выдерживают этот чудовищный напор суеты, воинствующей жестокой безвкусицы: жить-то надо...

Я не берусь никого осуждать, Боже упаси. Люди смиряются с необходимостью заработка, они стараются выжить! И всегда больно видеть, как ради этого им приходится предавать себя, свой талант. Предавать тем самым нашу страну, воспитанную на прямо противоположных, светлых ценностях!..

Нет, уж лучше остановиться вовремя, оглянуться, угрюмо уйти в себя. Но не поддаваться этой всеобщей тенденции. Этим маскарадным презентациям, тусовкам, этому дикому разгулу роскоши. Ведь происходит все на фоне нищающей и нищающей страны, когда родные твои соотечественники вынуждены рыться в помойках.

Пир крупных финансовых хищников творится на фоне замерших заводских корпусов. На фоне фотографий пропавших бесследно — и пропа­дающих ежедневно твоих сограждан. Нескончаемые, безумные по затратам пиры разворачиваются неподалеку от инвалидов, тянущих руки к прохожим. Это — суть сегодняшней жизни.

А вот тусовки, роскошные приемы, сытые презентации — это не суть жизни, а ее раковый нарост, ее бесстыдная яркая декорация. И становиться частью этой роскошно-преступной декорации художник не может.

Когда мне сегодня предлагают какую-нибудь сытую очередную передачу для рекламы или участие в помпезных торжествах, где потрясающие кухни, где замечательные гости, многоуважаемые, мною любимые, я знаю: жители моего Забайкалья — они, кроме куска хлеба, полугнилой картошки и китайской рисовой дешевой водки в целлофановых пакетах, ничего не видят. И каково же им смотреть на всю эту икорную роскошь?

Мне предлагают играть по многим сценариям, которые американизи­рованы. Где плоть, кровь, извращения, бесстыдство. Где слово “честь” забыто, где слово “дух” вообще не упоминается. Я трижды был в Америке и знаю, о чем говорю, — знаю, какими соками питаются корни этого ствола и какие семена разбрасываются по всему миру. Страна, почти не имеющая собственной истории, имеет ли она право навязывать свои правила жизни странам, у которых история не ограничивается двумя-тремя сто­летиями?

Агрессия бездуховности обступает нас со всех сторон. Она воинственна и всепроникающа. Как многие люди старшего и среднего возраста, я защищен отечественной историей, к которой прикасаюсь. Защищен очень многими факторами: своим окружением, своими друзьями, своими близкими, памятью о моих предках. Но я не уверен, что в такой же степени защищено от этого большинство молодых людей. Мир чуждых, противоестественных для нас ценностей навязывается нам постоянно. И не выдерживают, погибают на наших глазах люди, поддавшиеся этому чудовищному напору. Отсюда — само­убийства, отсюда — наркотики, отсюда — извращения. Отсюда — смещение ценностей: что есмь что. И происходит самое страшное — духовная деградация.

Мы все проверяемся сейчас очень сильными и многими искушениями. Не поддаешься на мелкие — на тебя наступают более крупные, растут ставки. Одно время замучили звонками, обещая по 7, 10, 14 тысяч долларов за рекламный ролик. Снимайся в чем хочешь. Хоть в галстуке, хоть в спортив­ном костюме, хоть в трусах. Только скажи две заготовленные фразочки — и деньги твои. Выстоял. Не согласился.

Лишь в одной рекламе я снялся. Рекламировал электронагревательный прибор, который изобрели северодвинцы — наши нищие инженеры, у которых мозги ничуть не хуже, чем у западных ученых. И за эту рекламу мне не стыдно — тем более что я не взял за нее ни копейки.

Нередки такие случаи, когда тебя просто “подставляют”. Помещают на странице “желтой” газеты твою фотографию, которую ты им не давал. А изо рта у тебя — облако, с надписью о любви к этому сомнительному органу печати. Все бывает. Тут спасает только одно: ты-то сам знаешь, что непричастен к безобразным выходкам прессы.

Не снимаюсь в рекламе не потому, что не хочу заработать деньги, которых не хватает. А не хочу я предавать какую-нибудь бабушку, которая верит мне, верит моим героям. Вот этому мужику я верю, решит она, а реклама ее обманет. Я же такого себе никогда простить не смогу.

Предать человека — это значит предать самого себя... Мне легче взять гитару, с которой редко расстаюсь, и поиграть на своих трех — пяти аккордах в переходе метро. Знаю пару таких уютных, удобных мест, где можно, надев очки и кепчонку, чтоб не очень узнавали и не тыкали пальцами, попеть русские народные песни.

Искусство должно помочь возрождению народа. Но и народ должен помочь возвращению искусства. Не должен он поддерживать ни одной своей трудной копейкой отравляющий душу и мозг товар, широко предлагаемый на книжных прилавках, в киосках аудиовидеозаписи. Важно не давать всему этому чуждому — ничего !

Не поддерживать чуждое — это уже поступок. Это поступок, свидетельст­вующий о твоей верности России... Стараюсь не соглашаться на интервью. Мне в день по шесть-семь “желтых” газет названивают. И всех я посылаю очень далеко. Русский человек должен основательно ограждать себя от вторжения всяческого безобразия в свою жизнь. Во имя сохранения в себе самого сокровенного — своей русскости.

При всей замученности, нищете, всеобщей зачумленности остались еще у нас и светлые головы, и гордые, мужественные сердца. Клевета, что Русь полностью споили, что окончательно поставили на колени. Неправда, что душевная слепота поразила весь русский народ и ослабила нас до последнего гибельного предела — сегодня прозревают многие. И остановить этот процесс уже невозможно.

Да, никогда еще на Руси не было такого сквозняка — сквозняка чуждых верований, чужеродных растлевающих идей, искушающих нас на каждом углу. Я вовсе не консерватор. Но не видеть, что они вытесняют наши традиции, истребляют наши корни, унижают нашу культуру, уничтожают наше Православие, выжигают все, на чем выросли наши деды и прадеды, — преступно. Поддерживая, даже по мелочам, все чуждое России, мы уничтожаем будущее наших детей и внуков — мы погружаем их будущее во тьму нацио­нального беспамятства. Поддерживая чуждое по мелочам, сегодня — завтра, мы свое будущее предаем, уже все вместе, в масштабе вселенском...

Последнее время нас стараются убедить в том, что кризис миновал, что рост производства ощутим, что военные получили возможность более-менее сводить концы с концами. А уж пенсионеров вообще, казалось бы, осчастливили последними прибавками к пенсиям. Складывается впечатление, что не сегодня-завтра мы станем процветающей европейской державой. Но отчего же так болит сердце, когда видишь такое расслоение общества? Ведь пропасть между богатыми и бедными становится только все больше и все страшнее. Когда я вижу клопа, напившегося народной кровью, который строит у себя на даче зимний дворец с температурой минус двадцать градусов, где вольно разгуливает десяток пингвинов за трехметровым забором с армией охранников, я чувствую плевок на своем лице. И я в ответ могу лишь утереться. Перед таким любителем северной экзотики среди повальной народной нищеты меня одолевает бессилие. Экстремизм, с которым пытаются сегодня бороться, порождается не народом. Он порождается такими клопами.

 

ЧЕТЫРЕ НАПУТСТВИЯ

Если говорить о своих корнях, они у меня очень своеобразные. Мои предки по линии отца — из донских казаков. Были высланы в свое время в Забайкалье. Мой дед в Семеновском полку служил. Он и воспитывал меня до шести лет. Перед смертью подозвал меня к себе. Взял за руку и стал говорить: “Запомни, Шурка. Запомни четыре напутствия, и ты выживешь — они помогут тебе в этой жизни. Люби Россию, и если понадобится — отдай за нее жизнь. Сердце отдай людям. Душу — Господу Богу. А честь — сохрани себе. И никому ее не отдавай!”.

Надо сказать, всегда я его побаивался — был он суровый мужик двухметрового роста. А тут, перед самой его смертью, я как-то с перепугу вообще ничего не понял. Вырвался и убежал... Но прошли многие годы — и я вспомнил эту заповедь. Со временем только я осознал великую значимость ее. Кто знает, может быть, она всегда так и передавалась, от уходящего из жизни к тому, кому жить на этой земле.

Вся жизнь строится по кирпичику, как здание. И такой мощный, такой крепкий фундамент был заложен той заповедью моего деда, что сегодня ни одна тварь меня с этого фундамента не собьет. Что бы против меня ни вытворяли, как бы меня ни разрушали, а я стою твердо на своей земле. И с годами чувствую это только сильнее. Дай-то Бог всем нам помнить, что наша Родина — это великая страна. Это великая Россия. Кто говорит “эта Россия, эта страна”, он мне никогда не будет другом. Это — моя Россия. Это — моя страна...

А дед по линии матери воевал в Красной Армии. Тоже странный народ был. Странный народ России, перемоловший страшную коммунистическую идею... И ведь в самом начале “Манифеста” Маркса и Энгельса написано: “Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма”. Уже можно было напрячься от слова “призрак” — оно же дьявольское. Сатанинское... Сколько замечательных людей было уничтожено этой идеей! Не все слепо подчинялись ей. Но кучка мерзавцев убедила — и народ восстал против Евангелия. Предал сын отца своего, пошел брат на брата. И всегда были, и всегда будут такие мерзавцы, которым выгодно разъединить, столкнуть нас лбами еще и еще раз. Ослабить, одним словом...

Вот так получилось, что происхождение у меня — двойное. И тот и другой дед мне дороги равно. Но больше приложил руку к воспитанию моему белогвардейский дед. Из казаков. Многие семьи что-то подобное пережили. Поэтому я принимаю прошлое таким, какое оно есть. И мне в одинаковой степени дороги и белые, и красные.

Наша история, особенно начиная с 1917 года, искажена настолько, что мы до сих пор, по прошествии стольких лет, прийти в себя не можем. Медленно, постепенно уничтожалось и осквернялось наше прошлое. Я уж не говорю о древней нашей истории, о средних веках. О чем нам рассказывали в школе? О святом дедушке Ленине. А сколько крови на его руках? Сколько крови на руках Свердлова и Троцкого? Одних только казаков сметено ими с русской земли около миллиона... К счастью, никогда у меня не было привычки принимать все сразу за чистую монету — мне было необходимо самому разобраться, что к чему.

Революционные идеи — та ложка дегтя, которая была вброшена в бочку меда. Мед — это и есть Россия. Но Россия — настолько энергетически мощное государство, само по себе и по всем делам, что оно в величайших муках перемололо деготь, претворив его снова в более или менее чистый мед...

Я ненавижу баррикады, разделяющие единый народ. Я ненавижу тех, кто создает эти баррикады. Я хочу, чтобы не было вражды между белыми и красными, синими и зелеными. Вот эти цветовые разделения по сегодняшний день — самое страшное для России, что может быть.

Есть люди, всегда будут на земле люди, которые провидят, предчувствуют, предощущают ход истории. Живут они и в современности, рядом. И то, что мы в ослеплении были несколько десятилетий и шли на заклание целой нацией, целым народом — это уже ни для кого не секрет. Решал же за нас Троцкий: пусть девяносто процентов русских погибнет для того, чтобы разжечь пламя мировой революции. И наибольшая, наилучшая часть русских людей была израсходована на сырье для мирового эксперимента. Наш народ был брошен, как хворост, в пламя этого огромного мирового революционного костра.

Но и по нынешний день существуют те, что стремятся утвердить себя в жизни через уничтожение другого народа, через власть человеческую над другими людьми. Это, правда, плохой знак... Мне страшны люди, которые считают себя избранными: вот — я избран, я имею право царствовать над той нацией, над этой. Над другим человеком. Это своеобразная болезнь — царить над себе подобными. Паранойя.

Еще худший знак — когда брат проливает кровь брата своего. Неважно, во имя какой идеи, из-за какого политического разногласия. Это — деление, замешенное на крови. Было же все и в 1993-м — отдавался приказ: и русские его выполняли — стреляли в русских. Поддались на какие-то мутные доводы, что так жертв будет меньше. Обагрили руки братской кровью...

Вот где мне становится страшно за весь свой народ. Только в состоянии полного душевного ослепления единоверный народ, убивая друг друга, становится в итоге народом-самоубийцей. Мне жутко становится от мысли, что, не приведи Господи, опять кровь прольется. Что опять нас стравят. Опять покрасят... Кому-то этого очень хочется.

Менделеев, который занимался не только своей таблицей, но, в частности, написал трактат о народонаселении России, подсчитал: в перспективе, к 2000 году, у нас должно жить 470 миллионов человек. То есть где-то полмиллиарда. Он сделал этот вывод, исходя из темпов роста населения при Николае II. Но не мог же Менделеев в то время знать, что сядет на Российский престол дьявол с синими ногтями. (Есть такие свидетельства — у Ленина были синие ногти.) И что сначала он будет уничтожать наш народ, потом другой явится дьявол — Сталин, со сросшимися пальцами на ноге. И будет продолжать дело Ленина — и снова будут литься реки русской крови. И что явятся другие правители, которым не нужна Россия, а нужна власть над ней, каждый — со своим клеймом: и меченый, и трехпалый... И вот мы на сегодняшний день имеем 140 миллионов. Значит, сколько народа потеряно? Сколько в жертву принесено? С точки зрения геометрической прогрессии триста с лишним миллионов уже потеряно. И какого народа!.. А потомство, не рожденное теми, кто уничтожен, — это уже потери будущих веков.

Вот какая беда пришла с революцией: люмпены Шариковы — и активисты Швондеры. Их руками уничтожался великий народ. Колоссальный слой русской интеллигенции, лучших земледельцев, духовенства просто вырезан ими, истреблен под корень. И нам трудно, нам невозможно почти восполнить эту зияющую пустоту — эту генетическую нашу потерю. И по сей день разбогатевшие Шариковы — это вечные слуги разбогатевших своих покровителей Швондеров. Они всегда находили и найдут между собой общий язык. Друг без друга они бессильны. Самое же опасное заключается в том, что и поныне мы идем все тем же самым путем — путем потерь. На нашей памяти Советский Союз стал называться бывшим Советским Союзом. Сейчас мы уже привыкаем к фразе “ бывшая Югославия”. И сегодня я боюсь появления третьей страшной фразы — “бывшая” Россия. Вот я чего боюсь.

Нет, не должно быть “бывшей” России! Россия должна выжить. И Россия должна жить, жить во благо всего человечества. Ведь наши сибирские леса — это легкие мира, а не только России. Нашими сибирскими лесами дышит вся планета. Уничтожая Россию, человечество уничтожает свое будущее.

И сейчас, если бы я встал на какое-то время у власти, на несколько часов, на несколько дней, не больше, хоть и не в моем это характере — властвовать, если бы мне это было все же дозволено, я сделал бы все, чтобы не унижали достоинства России, достоинства русского человека. В той степени, в которой его унижают сегодня. И я сделал бы все, чтобы собрать русских со всего мира воедино. Все наши изгои разных смутных времен и их потомки, все те русские, кто не по своей воле остался при развале Союза в национальных республиках, должны обязательно вернуться в Россию. Земли здесь много, а население с каждым годом только убывает...

То, что происходит сейчас, я воспринимаю как дальнейшее поэтапное истребление народа посредством его окончательного обнищания. Да, нас хотят превратить в манкуртов — в людей, лишенных памяти, а значит — лишенных воли к сопротивлению. В духовных уродов, в людей без истории, без прошлого, без памяти, без чувства меры, без чувства стыда. Превратить в людей без чести. В людей, сохранивших, от нищеты своей, только животные, хватательные инстинкты — и больше ничего. В безгласных рабов нового порядка. Голодный не смотрит, откуда, с какого барского стола упала к нему корка хлеба и чиста ли та рука, что бросила ему жалкий объедок. Гусинские и березовские, ограбившие Россию, присвоившие себе народные богатства, сегодня кидают подачки из этих средств — в виде премий за высшие достижения в искусстве, когда само русское национальное исскусство отброшено в нищету...

Не случайно мечтают бжезинские-олбрайты оставить в России пятьдесят миллионов рабов и люмпенов уже не на одной шестой, а на одной восьмой территории суши, превратив нашу страну в сырьевой и биологический придаток мирового капитала. Мы уже являемся свидетелями реализации этой программы. Безработица, духовное обнищание, проституция, наркомания, алкоголизм — вот ее плоды. И что такое — наш рост преступности? Часто это бунт человека против униженного своего состояния.

Я довольно часто выступаю в тюрьмах. Однажды ко мне подошел уголовник и спросил: “Вам не страшно, Александр Яковлевич, что нас скоро будет больше, чем вас?” Жуткая фраза, от которой я покрылся холодным потом. Те, которые миллионами, миллиардами воруют, они только должности меняют. Такие над судом стоят — они неподсудны. Бесятся от жира и грабят беспрепятственно: нет на них закона. А за мелкое воровство, когда безработный парень украл три буханки хлеба, потому что он хочет есть и хочет накормить голодную мать, дается судом три-четыре года заключения. На кого работает такая судейская машина?!.

Огромное количество работоспособных людей оставили без работы, без возможности выжить нормальным путем, и вот такими мужиками забивают тюрьмы. Так ломают судьбы миллионов наших ребят: отправляют их туда, за колючую проволоку. Изолируют от жизни. Уничтожают парней войной в Чечне, убирают их с глаз долой в тюрьмы, потому что боятся их. Возмущения голодного народа боятся. Что это, как не политика, настроенная на беспрепятственный грабеж России?

И ведь как они начинали, все эти грабители, которые шли к абсолютной власти? Прикрывшись лозунгами о демократических свободах, обобрали народ так, как никаким коммунистам не снилось. А ведь нового демократы ничего не придумали — под теми же лозунгами все разорили, под которыми разоряли Россию большевики в семнадцатом, в восемнадцатом годах: все те самые “свобода, равенство, братство” были в ход пущены: лозунги французской революции. И снова эти новые, демократические, революцио­неры много беды нам принесли. Очень много. И еще не один десяток лет этих дел нам не расхлебать... Можно ведь было спокойно все переводить на другие рельсы, эволюционным путем. Разные формы хозяйствования ужились бы и не помешали друг другу. В 1991-м году трех человек убили — принесли в жертву бескровной, в общем-то, революции. А большую кровь пролили — в 1993-м году... Перед расстрелом Белого дома и квартиры были вокруг здания к этому предстоящему событию скуплены, и камеры в них для съемок были установлены заранее. Чтобы весь мир, в полном объеме, мог созерцать, как русские расстреливают русских. Вот как тщательно и заблаговременно был проработан этот сценарий. Все по программе шло.

 

...А в небе кружат вороны.

И вся в узлах верста.

И мы по обе стороны

Распятого Христа.

 

Поэт Алексей Алексейченко, который живет в белгородском селе, написал это. Короткое у него еще есть стихотворение — “У Белого дома”:

 

Постреляли. Пострелялись.

Что народу от того?

Кроме крови, не досталось,

Не досталось ничего.

Кроме пьянства по России,

Кроме Бога одного...

А у матери — Марии —

Сын убит. Да и всего.

 

Западному капиталу, нашим приватизационным олигархам нужна Россия. Чтобы беспрепятственно ее дробить и обирать дальше. Потому что здесь корень наш, препятствующий распространению мирового зла. Им нужно уничтожение России — потому что она их не принимает ! И русский человек будет препятствовать ее дроблению и разрушению лишь до тех пор, пока он помнит, что он — русский. Им надо, чтобы мы забыли все свое. А чтобы усваивали ту пошлость, которую нам дадут.

Хотели в наших паспортах отчества нас лишить, обкорнать наше происхождение. Хотели, чтобы за мной имени отца моего не стояло больше: стереть намеревались мое прошлое. А мое отчество — это мое Отечество ! У православных, сохранивших старообрядчество, до сих пор живо в памяти то время, когда борода называлась словом “отечество” . И не случайно реформатор Петр I начал реформу с того, что сбривал бороды — лишал Отечества...

Сегодня взамен нашей родной и чистой культуры с эстрадных площадок, с экранов телевизоров льется откровенное бесовство. Оно не несет ни красоты, ни гармонии. Оно несет чудовищные вибрации, вбивание примитивного ритма. И миллионы наших детей вбирают их в себя. Но чем больше будут люди поглощать этой музыкальной грязи, бесстыдства, крови, тем быстрее наступит отторжение. И это будет Великое Отторжение, после которого захочется вернуться к своим истокам. К тому же самому ручью животворящему — к чистоте, потому что дьявол лишен двух вещей: чувства меры — и чувства стыда.

Но чем больше будет проявляться это их безобразие... (Слово-то какое — без образие , отсутствие образа, искажение образа, исчезновение первона­чального образа. Человек сотворен по образу и подобию Бога. А тут — потеря этого образа во всем, потеря этой Божественной своей субстанции, которая дается каждому человеку от рожденья!)... Так вот, чем больше будет этого безобразия, чем больше оно будет распоясываться и царить на нашей земле, тем сильнее человек будет тянуться к Настоящему. К чистому, родному. Тем скорее он прикоснется к образному . К Божественному.

Ведь человек в основе своей — существо гармоничное. Именно потому он все это видит и начинает в конце концов искать эту гармонию в себе — и в мире. Все равно Божественное в нем — говорит, оживает, пробивается сквозь все наносное... Даже преступник, если он не больной психически, подсознательно стремится к очищению. И в нем тяга к своей первосущности, не искаженной пороком, — она живет вечно. Да, бывает, что это — совершенно потерявший себя человек. Но все равно, он мучается и страдает. Человек, пусть подсознательно, стремится к этой дороге Божественной, и он — идет. И даже если в этом не признается и вроде все это отрицает — гордыня его заедает, — а все равно: всякий в душе своей стремится приблизиться к Божественному. Особенно — к концу жизни.

Конечно, любой человек переживает периоды обострения всяких нравственных болезней. “Война убивает тело, мирное время убивает душу, и неизвестно, где больше жертв” — так говорили оптинские старцы. И я приветствую такой принцип: делай во благо ближнего — и во благо самого себя. Отдав — приобретешь, а взяв — потеряешь.

Строительство церквей идет вокруг. Но это же происходит и внутри души отдельного человека — строительство храма души. Происходит, именно — наперекор всему безобразию, оживление духовной сути в людях. И в храмах наших душ начинается служение душевное. Служение Богу и России.

Может быть, сегодня мы не прячем глаза от стыда, глядя на главу нашего государства, потому что он — первый верующий правитель за последние восемьдесят лет. Именно это внушает надежду на то, что вот еще немного — и начнет очищаться Россия от маститых грабителей народа.

Говорят, нацию можно считать умершей, когда в ней не остается человека, способного отстаивать свой народ всегда и везде ценою собственной жизни. Нет такого человека в народе — все: нет народа... Но невелика сейчас премудрость — потерять жизнь. А смело, бесстрашно побеждать, сохраняя себя как можно дольше, — вот умное искусство, которому надо учиться всем нам. Всем, любящим нашу обездоленную, обираемую до нитки Россию.

На детей и внуков очень надеюсь. Они еще скажут свое!

 

... НО  СТЕПАН  СКАЗАЛ: “НЕ ТРОГАЙ ЕГО”

Мне в детстве еще было внушено: как бы тебе ни было плохо, всегда есть люди, которым в тысячу раз хуже. Вот что мне помогает не слишком сосредоточиваться на своих личных бедах, а помнить о других, которым тоже нелегко. Все детство мое прошло в Забайкалье. В Читинской области — в бурятском поселке Цугульский Дацан. Его еще называют для краткости Ц. Дацаном... Купался на реке Онон — это приток Шилки. А когда мне испол­нилось восемь лет, мы переехали на станцию Степь. Путь был короткий — всего восемнадцать километров от Ц. Дацана.

На станции Степь ничего, кроме степи, я не видел. Наша станция свое название полностью оправдывала. Степь простиралась до самого горизонта и дальше, как в фильме Никиты Михалкова “Урга”. Режиссерски он там очень точно передал это ощущение зноя, звенящую от жары степь. Я даже запах степной чувствовал, когда смотрел его фильм... Замечательный фильм!

А какие там бывают метели, морозы! Идешь зимой в школу. Стужа до костей пробирает. И воробышки начинают падать с проводов от холода. Я их за пазуху набирал. Сразу — несколько штук. Пока до школы иду, они отогреваются у сердца. Потом в классе выпускаю. Бывало, что вместе с воробьями и меня из класса в холодный коридор выгоняли. Хорошо, что не на улицу.

Жилось нам всегда чудовищно трудно. Собственно, как и большинству в послевоенные годы. Спасибо, мама у меня была человеком с характером. Она и жесткая — и добрая, веселая. Работящая была моя мама и редко опускала руки.

Около года жили мы в землянке, в бывшем морге. Получилось так, что сгорел наш дом. Переехали мы в другое место, а поселить нас было некуда. И когда мы вошли в землянку, оттуда только что покойника убрали. Сложили мы там печурку с дымоходом. Две кроватки нам поставили. Были еще тумбочка и табуретка, вот вся наша мебель. В этой землянке я и жил несколько лет.

И, видно, оттого, что изо дня в день видел я одну только степь, думал о море. Мне физически не хватало водного пространства вокруг. Была там одна лужица в пяти километрах от нашей землянки. Называлась она Переплюйка. Эту большую лужу переплюнуть можно было — таким близким был противоположный берег. Отсюда, видно, и название. На берегу Переплюйки я сидел — и мечтал о том, чего был лишен: о морских далях. О путешествиях в дальние страны.

Мама меня одна поднимала. Детство было, конечно, непростое... Мама с отцом расстались, когда мне было четыре года. Но мы с ним связи не теряли до самой его смерти. Письма писали друг другу. Встречались.

Были и голод, и нищета. Сладкого вообще не помню. И доходило до того, что на грани голодного обморока я ходил по помойкам и собирал зубную пасту — чтобы сладость во рту была. Выдавливал кое-как остатки из выброшенных тюбиков — и глотал. От голода и цинги так спасался. Это я хорошо помню. Старшая сестра от недоедания умерла вскоре после рождения...

Спустя время нам дали комнату. Недалеко от нашего поселка находилась летная часть. Мама работала там посудомойкой. А дома стирала белье летчиков. Развешивала и сушила в комнате. Постоянный запах мокрого сохнущего белья помню... Зимой оно на морозе висело, вымерзало. И столько вместе с ним свежести с улицы вносилось! Я к нему припадал — к морозной чистоте. Помню распаренные от стирки руки мамы... Зато патефон у нас со временем появился, пластинки. Сутками я перед ним сидел. Лидию Русланову слушал не отрываясь. Русские народные песни. Потрясающие...

Много тяжелой работы досталось маме моей. И на кирпичном заводе она работала, кирпичи таскала, и шпалы на железной дороге ворочала. Страшный путь проходили тогда многие русские женщины... Страшный. Непонятно, как можно было выжить при этом — и не сломаться. Уму непостижимо.

Когда маме уже было за восемьдесят пять, она в семь секунд настраивала балалайку, не зная нотной грамоты. И в памяти ее хранились сотни частушек и песен. Уже здесь, в Москве, ей девятый десяток шел, а она и петь, и танцевать могла. Редкой красоты женщина жила на земле, редкой стати... Русская женщина — и этим все сказано. И русская песня — она у меня в генах... Я жил в окружении этих песен.

Детство мое проходило среди русских, цыган, бурят. На станции Степь у нас сосед был — старый цыган. Оседлый, с семьей. И я часто слушал, как они поют. С тех пор восхищен цыганской песней, в которой так же много всего — веселья, грусти, слез, — как и в русской: всего вместе. Вот — стихия...

 Соседа Степаном звали. По фамилии был он тоже Михайлов, и к матери моей, Степаниде Михайловой, с большим почтением относился. Уважал характер — сильный, прямой... Степан сапожничал. Внучка у него была редкой красоты. Девочка кудрявая — Дарья. Дашка Михайлова... Моя детская первая любовь.

Часто к деду Степану родня приходила. Недалеко, в поле, табором цыгане вставали. Смотришь — по улицам не местные ходят. И всё-то они знали — у кого кур воровать, у кого — не воровать. Бедный человек — это для них святое было: бедного обидеть — грех большой.

Это были не те цыгане, которые теперь на вокзалах встречаются. Не могу их уважать. И не столько за то, что многие из них анашой торгуют, а за то, что обманывают самого простого, наивного человека. Самого доверчивого отыщут — и вокруг пальца обведут. Последнее отберут... Не могу переносить тех, кто доверчивых грабит.

Нет, цыгане моего детства были другие. И в таборе у них я по нескольку месяцев пропадал. Мама всегда переживала за меня. Но Степан говорил ей: “Не трогай Саньку. Пусть на воле поживет. Не беспокойся за него”.

В таборе меня поражало все. И скачки на конях, и взрывной цыганский темперамент, и пляски, и громкое пение. И бывало, что такие буйные споры вспыхивали — разрешались поединками на ножах. Но наступало время, когда вмешивался старший в таборе — глава. И все успокаивалось: подчинялись ему беспрекословно. И великое уважение к отцу, к матери, к женщине я видел у них — такое уважение, которое и должно быть в нормальном обществе, не искаженном пороками городской цивилизации...

Особенно я любил вечернее время у костра, когда все вокруг замирало. Только треск сгорающих веток был слышен. И лились грустные цыганские песни в поле, под темнеющим небом, в сумерках — я всегда ждал этого часа. Рассаживаются они вокруг огня, и душа замирает — вот, вот она, красота, сейчас! И с тихого такого запева все начинается. И переходит все в многоголосье — ширится оно. И думаешь: Боже, какая же непостижимая красота вокруг! Заря угасает, темнее становится, темнее. А они — поют! И поют до самого утра. Такое очарование от костра, и такая прекрасная грусть над полем летит: “Ой, да не будите...” Боже, как же они пели!

Нет, не зря любили цыган все наши классики — и Пушкин, и Достоев­ский, и Толстой, и Лесков. Восхищение вызывает народ, который в такой степени сохранил связь с природой. Северные народы сохранили — и цыгане. Да, они с природой — едины, и мальчишкой я чувствовал: красота — тут, в этом... Снимался в “Очарованном страннике” по Лескову — вся душа изболелась. Так вспоминалось все. Ушедшее.

В Москве у меня много знакомых артистов — цыган. Я дорожу знакомством с ними, с их семьями. С которыми я снимался в фильмах — с теми очень дружен. Каждая наша встреча — как напоминание о давнем: о детстве, воле...

И еще что в детстве удивляло — всяк хорош сам по себе. А зла от людей иногда многовато происходит. Учился со мной в одном классе Володя. И такой умный этот мальчишка был! У него нога и рука от рожденья оказались парализованными... Он как-то стыдливо всегда придерживал больную руку здоровой и волочил ногу. Страдал, что этим он отличается от нас... Лицом, кстати, красивый. Ласковый, добрый. Так ему прохода не было. Колченогим обзывали. Обижали, унижали... И потом много раз замечал: люди, позволю себе сказать, ущербные бывают заметно умнее окружающих, а главное — добрее. И это — не заискивание перед окружающими.

Человек ведь бывает добр или недобр вовсе не от условий счастливых или несчастливых, а просто от самого своего рождения. Дар ему положен такой от Бога. Вот у Володи-то как раз был такой дар. Видимо, человек, знающий, что такое горе, как-то поднимается душой над нашей грешностью и суетой... Я часто заступался за него. Только сам был в то время хлипкий, тощий, бледный. Малосильный... Меня, правда, тоже тогда обзывали: Скелет и Кащей.

Я не верховодил никогда. Потому что, честно говоря, не умел, да и не хотел. А временами вообще бывал болезненно стеснительным в детстве. Иногда мне кажется, что смахивал я, наверно, на какого-то блаженного. Меня легко было обмануть, перехитрить, объегорить. Я сразу покупался на любое участливое слово. Какой-нибудь пустяк копеечный, никчемный подарочек мне сунут — и весь я в ответ распахнут, и счастлив от этого, и в огонь и в воду за таким человеком готов был пойти.

И вот мальчишкой увидел я в одном из журналов репродукцию с картины Айвазовского “Девятый вал”. И ошалел там, в дикой степи, от невиданной красоты. И стал я собирать все, что связано с морем, с морской службой. Сначала картинки, конечно. Они мне прекрасными казались: в них была загадка! Потом пуговицы с якорями собирал.

Мама мне гармошку-двухрядку тульскую купила, чтобы я к музыке приобщался, чтобы образовывался. А я ее на тельняшку обменял... Отхлестала она меня за это полотенцем.

Но уже к четвертому классу появились еще у меня бескозырка и фланелька. Их я выменял у заезжего моряка на фотоаппарат “Смена-2”. Еще собирал вырезки о Нахимовском училище. И после четвертого класса решил туда поступить. Тайно, конечно. Мать и слышать ни о каком море не хотела. Она всегда боялась за меня очень...

И вот сел я на поезд однажды, без документов, без денег. Само собой — и без билета: зайцем собрался до Ленинграда доехать, а там уж — будь что будет. Но меня сняли с поезда и привели домой. Не удалось далече от родимой станции уехать. А мать на этот раз не только полотенцем меня отхлестала, но еще и на колени поставила на ночь — для пущего вразумления.

Но я еще раз убежал. И вновь — неудачно... Однако мечта моя — связать свою жизнь с морем — осуществилась. Произошло это, конечно, много позже.

КАК  ДЫШИТ  ДЕРЕВО

Отец мой кем только за свою жизнь не работал! Преподавал в ФЗУ, самодеятельный театр создавал — в нем играл, и был мастер на все руки: и по дереву, и по камню, и по металлу. Сейчас в поселке Шишкино Читинской области остались следы памяти о нем. Шкафчики резные в домах висят, отцом сделанные. Кому-то он комод соорудил, кому-то — печь сложил, кому-то — камин. Заходишь в дом, а тебе бабульки показывают: “Яков Николаевич вот это сделал, вот это. Вот это вот еще...”. И любимая поговорка у него — и для мужиков и для баб — одна была, ласковая: “У-у, моя — какая ты молодец!”. Очень добрый был и открытый мужик.

Если же получилось у него чуть-чуть не так, как он задумал, все: “По-другому надо!”. И готовую печь, которую не один день складывал, до основанья разберет, как бы его кто ни отговаривал. Кому-то это хорошо — лучше некуда, а он знает: “Нет, моя. Печку-то переделать надо...” И снова все, с самого начала, кладет, а то бывает, что и по третьему разу — “Нет, моя! Тяга не та...” И я чувствую: с годами во мне его гены так просыпаются! Ощущаю, как дышит дерево, как дышит камень. Строю... Очень люблю строить.

Я бываю на его могиле в Забайкалье. Пока человек хранит в себе прошлое, он — человек. А тот, кто выстрелил в прошлое из ружья — в свое ли прошлое, или в прошлое своей страны, — в того будущее выстрелит из пушки, это общеизвестно. Таков закон природы. И забывать свои корни — самое великое преступленье человека перед самим же собой.

У меня — хорошая корневая основа. Вот чем я счастлив. С такой основой можно было проходить через то, что выпало. Испытания и посылаются как раз по силе, которая тебе от природы дарована. Чем тяжелее испытанья — значит, тем большей силой ты и наделен. Вот какую закономерность важно вовремя понять. Тогда и роптать будет не на что. Через какие испытанья проходит Россия! По силе своей — проходит. Ни одна бы страна такое не вынесла. И такого опыта, такого дара прозрения — ни одна другая страна обрести просто не смогла бы, как наша. Ее судьба и сказывается на непростой судьбе каждого простого русского человека.

Раз ты русский — значит, ты человек очень непростой судьбы. Ты идешь путем своей самой духовно сильной страны. Испытания посылаются соответственные нашей силе, во имя великих будущих прозрений...

Все главные жизненные уроки — они нам даются уже с самого детства. Они в судьбах наших близких отпечатаны. Надо только научиться считывать их внимательно... Вот, было их на свете три брата. Мой отец, Яков Николаевич, — младший. Дядя Саша — средний. А старший брат дядя Архип был; огромного роста богатырь двухметровый, мощный. Однажды он лошадей перегонял из одного поселка в другой — вел четырех лошадей по первой пороше, по слабому первому снегу. И стая волков тут напала. Хорошо, что был у него под рукой тяжелый капкан. Началась схватка. Одну лошадь они сразу загрызли. Дядя Архип в драке волку пасть руками разорвал. Но второй вцепился ему в шею — бешеный оказался.

Тут вовремя народ какой-то подоспел из села, с криками — с батогами, с мотыгами. И волки ушли. Дядю Архипа полумертвого сначала домой внесли, потом на санях в районную больницу повезли. Отец рассказывал, что оклемался он там только месяца через два. Встал. И дядя Саша, средний брат, на радостях, что старший выжил, бутылку самогона достал. Через забор в больницу перелез, и там они выпили вдвоем. А пить-то нельзя было... И вот на глазах у дяди Саши дядя Архип погибает: пена изо рта пошла. С тех пор отец мой и дядя Саша были вечные два врага. Никак не мог отец дяде Саше простить, что погубил он брата... Вот такая история.

И часто видишь: богатырская сила дается нашим людям. А теряем мы этот дар очень легко. Не благоговеем перед даром, которым наделены. Плохо собой и близкими нашими распоряжаемся: подчас без толку, без смысла. Искренний порыв для нас — первое дело. А вот забота друг о друге на второй план уходит... И в кручину тоже легко впадаем.

Наверно, у всех бывают моменты слабости, когда что-то не получается. Когда жизнь немила и каж ется, что цена ей — копейка: нечем дорожить! Хочется плюнуть, бросить все, уйти... Тогда-то и помогают воспоминания детства. Того самого — голодного, полувоенного. Они нас хранят, такие воспоминания. Не дают изменить себе...

Потом судьба отца складывалась так. От нас с мамой он уехал в село Бургень, а затем обосновался в селе Шишкино. Жил он там все оставшиеся годы с Ольгой Егоровной Даниловой и ее двумя детьми. Совместных детей у них не было.

Много лет проработал отец заведующим отделом кадров в совхозе “Шишкинский”, был председателем профсоюзного комитета. Там до сих пор вспоминают, как ходили к нему за советом, за помощью, если кому бумагу какую надо было написать. Сожалеют: “Вот, не стало Якова Николаевича, и грабли теперь только железные. А он мастерил удобные, с деревянными зубьями, чтобы сено сподручней было сгребать”. И гречишный мед вспоминают. Отец летом жил на пасеке, которую содержал в большом порядке. Я был там в 1962-м году... Пчел отец очень любил, знал все премуд­рости ухода за ними.

Мы были с ним привязаны друг к другу. Телепередачи с моим участием, фильмы, в которых я снимался, он не пропускал. И не дожидался, когда картина пойдет в сельском клубе. Ехал на автобусе в город Читу утренним рейсом. Смотрел там по нескольку сеансов подряд в кинотеатре “Родина”. И всегда при этом плакал. Возвращался домой под вечер... И вырезки из “Советского экрана” хранил.

Умер отец, когда было ему 83 года. Он снился мне последние годы. Но на похороны отца приехать я не смог — сам болел в то время. Побывал в его доме позже, взял на память отцовский столярный инструмент. Съездили мы на могилу. Посидели, поговорили, помянули по русскому обычаю.

Со временем в могильном холме образовалось несколько ямок, там поселились дикие пчелы.

 

РЕМЕСЛУХА, ГДЕ ВЫДАВАЛИ ТЕЛЬНЯШКИ

После седьмого класса уговорил я все-таки маму переехать во Владивосток, чтобы мне потом в мореходку поступить. И мы, взяв два наших чемоданчика — больше у нас ничего не было, — уехали. К морю.

Но мне не хватало для мореходки одного года. Пришлось пойти в ремесленное. Я выбрал то училище, где учащимся выдавали тельняшки и которое находилось на горе бухты Диамид. А это — ворота в открытое Японское море. Теперь можно было в свободное время убегать на берег — бродить, сидеть, смотреть вдаль, встречать и провожать океанские лайнеры.

Учили там, в РУ-10, рабочим специальностям: на сварщика, на слесаря, на вальцовщика, и стригли новичков наголо. Что такое “ремеслуха” — знает, кто ее прошел. Вот где дедовщина была! Ничего — прятались, когда воспитатели, педагоги уходили домой на выходные и когда старшие ребята становились хозяевами над младшими. Были там разные охотники покомандовать — из переростков, второгодников: “Давай, лысый, гони, чтоб через час бутылка была”. И бегали, даже по ночам, при этом денег на водку никто, конечно, не давал. В лучшем случае сунут тебе двадцать копеек, и доставай, как хочешь. У своих ребят деньги занимали. Собирали. Какие-то заначки в ход шли. Не побежишь, не принесешь — значит, ты получишь: изобьют до потери сознания — да и все.

Ночью купить водку поблизости было невозможно. От бухты Диамид приходилось бежать четыре километра до единственного ночного магазина, на мыс Чуркин. Потом, в темноте, четыре километра назад... И мы, младшие, уворачивались от старших, как только могли. Бушлаты свои под кровати кинем — свернемся и спим. И никто нас не видит. Под кроватями спасались...

Много работали по металлу на разных практических занятиях. Сталь резали, какие-то печки собирали, понтоны в порядок приводили. На этих понтонах со дна погибшие корабли в море поднимают. Они — круглые, металлические. Спускались внутрь через люки и в респираторах там работали — ржавчину терками счищали, она как окалина сдиралась. Сбивали зубилом и молотком... Запах моря и металла помню... Сколько месяцев так пахали! А потом покрывали всю отскобленную поверхность суриком: красили.

После ремеслухи стал я слесарем и должен был отрабатывать на заводе. Но не пошел я ни в какой отдел кадров, а сразу отправился на корабль: мне же в море надо было... В детстве я начитался Джека Лондона. Полюбил его намертво. И сейчас это один из самых любимых моих писателей. Мужест­венный писатель. Побольше бы молодых увлекалось Джеком Лондоном — поменьше бы женоподобных, безвольных людей из наших юношей вырастало. Джек Лондон учит преодолевать, добиваться своего. Благородству учит, отваге, верности в дружбе.

Попал я на корабль к рыбакам — на дизель-электроход “Ярославль”. Подошел к капитану и чуть ли не на коленях уговорил его взять меня в команду. И меня взяли — учеником моториста. Три первые месяца форсунки чистил. Вскоре стал мотористом второго класса. Потом, спустя время, перешел на дизель-электроход “Курган”. В машинном отделении работал. Двигатели стояли там огромные, и шум и грохот — с утра до ночи: механизмы тяжелые работают, движутся непрестанно...

Это были тяжелые, но самые сильные годы моей жизни — годы становления характера. Два года плаванья по трем морям: Охотскому, Берингову и Японскому, и Тихому океану... Ходили к Аляске — там в Бристольском заливе какое-то особое место ловли было: сейнера рыболовецкие добывали селедку. Они перегружали ее к нам в трюмы — и мы уходили обратно во Владивосток, с заходом в Петропавловск-Камчатский, Южно-Сахалинск, на Курильские острова.

Выходит, что детская мечта у меня осуществилась очень рано — когда был я мальчишкой восемнадцати лет. И случилась одна жизненно важная для меня история во втором рейсе. Шли мы к берегам Аляски через Сангарский пролив. Занимал один рейс, как правило, пять-шесть месяцев: это очень важная деталь для моего рассказа.

Однажды выхожу я на палубу после вахты в машинном отделении, и кто-то из команды показал мне издали человека. Строго-настрого при этом запретил с ним разговаривать! Ни слова — ни полслова. Это был крепкий бойкот, вполне этим человеком заслуженный. Как потом выяснилось, водился за ним грех стукачества... И с ним действительно никто из команды не сказал ни единого слова. Даже по делу. Бывало так, что за него и вахты стояли — лишь бы никак к нему не обращаться, не входить ни в какой словесный контакт.

На моих глазах этот человек серел лицом, худел и превращался в свою собственную тень. Смотреть на него было уже невозможно: мучился он страшно. И даже понимая справедливость такого наказания, нельзя было сердцем принять окончательной, жестокой его бесповоротности.

Получилось так, что однажды я все же не выдержал: жалко было человека. Подошел к нему, как всегда — одиноко стоящему на палубе, и попытался с ним заговорить. Нельзя сказать, что мне это удалось — он запустил в меня таким отборным матом! И дружеской беседы не получилось... Потом я понял, что он меня спасал. Он хорошо знал законы моря. И понимал, чем грозит мне мое отступничество.

Да. Он хорошо знал законы моря. И ни на что не рассчитывал, когда бросился за борт. Потом он успел вынырнуть, крикнуть: “Простите, братцы”.

Все правила, соответствующие этой ситуации, были соблюдены. Но... спасательный круг был брошен на несколько секунд позже. А разворот судна по тревоге “человек за бортом” был сделан чуть больше. Конечно, он погиб. Потому что в ледяной воде больше 10—15 минут не продержаться; это было в Беринговом море... Спустили на воду шлюпку, конечно. Искали, как положено. И пошли дальше своим рейсом. Потеряли человека — и будто ничего не произошло. Вот что меня страшно поразило.

А мне, кстати, в тот вечер, когда я нарушил бойкот, крепко досталось. Как только переговорил я с ним на палубе и послал он меня матом, я дернулся, ушел. И вот в кормовой надстройке открываю я дверь. Вдруг свет вырубается. И получаю я в челюсть так, что искры из глаз полетели. Избили братцы-матросики. Но дня три в каюте провалялся — и все нормально. Правда, как уже потом на берегу выяснилось, все-таки они мой сопливый возраст зачли. Пожалели...

История эта имела продолжение. После случившейся трагедии дошли мы до Бристольского залива. Ловля там прошла спокойно. На обратном пути заходим в порт Петропавловск-Камчатский. В карманах у нас уже что-то шуршало, и ребята пошли в ресторан. А я припозднился немного, отстал от прочих. Поднимаюсь по лестнице, а ресторан битком набит. Много моряков там было — из Дальневосточного пароходства, из других. Смотрю — четверо ребят наших сидят, зовут: “Сань! Давай к нам! Иди сюда...”. И один наш — а кулаки у него здоровые — говорит мне за столом: “Вот, Сань, мы тебя тогда приложили. Вот этими руками обрабатывали. Это от меня ты в челюсть получил. Но согласись, что ты закон нарушил. Хоть и по наивности, но нару­шил”. Разумеется, я согласился. “Хотя ты парень-то нормальный, — говорит. — Так что, если захочешь, то можешь сейчас ответить. При всех моря­ках врежь нам худосочной своей ручонкой по челюстям: не обидимся. Ну, боль-то свою вымести как-нибудь... А если не хочешь, давай выпьем — да и все”.

А чего я буду счеты сводить, если сам же был виноват? И тогда они сказали: “Ладно. Прости нас. Выпьем — и концы в воду”. И я сказал: “Конечно. Давай...” И вот напился я сильно, в первый раз. И меня волоком на судно притащили; в жизни не забуду. Положили в каюте. Проходит время какое-то: то ли полчаса, то ли час — не помню. Открывается моя каюта. Входит боцман: батяня. Поднимает одной рукой мою голову. И другой как влепит!.. Опять искры из глаз.

На другой день входит: “Ну как, Саньк? Оклемался?”. И я, с фингалом, потерянный: “За что?! Ну, от ребят я получил — там понятно все. А ты-то за что меня, бать?”. И вот что он мне сказал: “...Хороший ты парень, Сань. Но запомни ты закон моря: знай, с кем пить, когда и сколько . Не запом­нишь — сдохнешь!..” Вот и запомнил я на всю жизнь. Поэтому до сих пор у меня норма есть. И никогда не сопьется тот, кто знает: с кем пить, когда и сколько. Вовремя мне эту науку преподали.

И еще там случай был. Занесло к нам мужика одного на судно — первым рейсом шел. По натуре он такой был... “шестерил”. И мы через льды шли у Берингова моря, а там тюлени. И хлопнул он из ружья с борта — мать у тюлененка убил. А тюлененок маленький, белый, глаза черные, плачет. Его на борт притащили... И как вся команда против этого мужика поднялась! Видел я их глаза. А был в их глазах немой укор: “Как же ты мог выстрелить, скотина?! Он же без матери пропадет!”.

И понял я тогда: не жить этому мужику среди моряков. Да и он понял, что будет изгоем среди всех — списался на берег, с повреждением почек. Хорошо с ним “побеседовали”.

Плохие люди редко выживают в море. Потому что судно — это замкнутое пространство. Там человек с мелкой душонкой остается один на один с самим собой и редко находит себе подобных. И если на земле он может отыскать подонков, похожих на себя, и как-то приспособиться, то в море он весь на виду. Море раздевает человека, обнажает его суть. Для мерзавцев это часто плохо кончается.

И было там еще удивительное ощущение себя в природе. Сидишь после вахты на корме, и вокруг тебя — океан. Тихий. Это он с виду — тихий. Но какая же мощь просыпается в нем во время шторма! Я, слабый человек, мальчишка, становился частью этой мощной, безудержной, грохочущей, разыгравшейся стихии — привязывал себя канатом к борту судна, чтобы не смыло волной. И ощущение беспредельной, грозной, могучей силы, бушующей в природе, передавалось мне. Когда видишь, как волна с десятиэтажный дом надвигается на тебя. И корабль вместе с тобой взмывает на гребень этой волны и падает с гребня — в пропасть. Тебя поднимает, возносит к небу, бросает, окатывает тебя эта встречная волна с головы до ног! Набираешь воздуха в грудь — и какие-то мгновения ты под водой. И когда тебя бросает из одной стихии — водной, в другую — в воздушную, вверх — какое же это божественное ощущение! Такое омовение души происходит, будто всякий раз ты заново рождаешься и с каждой волной становишься сильнее. И все по-разному каждый раз: килевая качка, бортовая качка. И — ветер в полной силе!

Много открывалось там запредельной красоты, никогда не повторяющейся: иногда мрачной, иногда светлой, кроткой, но всегда — новой... Солнце сильное, ветер, волна. И волна — целая водяная огромная гора — бьет о борт, а верхушку ее срывает ветром, швыряет на палубу. И миллиарды жемчужин, светящихся, сияющих, всю палубу осыпают — вся она в жемчугах сияет! И все это перекатывается, движется, качается, переливается. И опять корабль взлетает. И опять верхушка новой волны сорвалась, обрушилась на палубу. И — бабах! — рассыпалось все, раскатилось. Все — огромная дышащая стихия, грозная, прекрасная, все — в сиянии солнца и брызг. Я просто по-мальчишески обалдевал от этого: такой это был великий восторг! ...И велико было благоговение перед стихией, почтение к красоте ее и силе. Ни с чем это не сравнимо...

Или выходишь вечером на палубу в штиль — все совсем другое уже, другая совсем красота вокруг. Длинная светящаяся дорожка, похожая на лунную, тянется от винта и уходит за горизонт, в небо: планктон в ночи светится — поднимается винтом и фосфоресцирует. И когда это при полной луне, смотреть на такую красоту можно бесконечно... Не случайно, видно, человека тянет к природным стихиям — к огромной воде, к большому огню.

Я вообще фантастически влюбляюсь в то, к чему прикасаюсь. А тут, на судне, все было дорого — к этому лежала душа!.. Начав с машинного отделения, я, надо сказать, сделал очень быстро корабельную карьеру — через год из машинного отделения перешел в электрики и вахту стоял уже в ЦПУ. Это — центральный пост управления, где много света, приборов и где мало шума. И мне предрекали большое будущее, связанное с морем, флотом. У меня на руках вскоре было направление в Высшее мореходное училище. Но тут случилось несчастье: в Охотском море мы попали в десятибалльный шторм. Большое было обледенение. Много ребят, моих товарищей, тогда погибло. Очень много... Семьдесят с лишком человек легли на дно. Навсегда.

Обледенение — это страшная штука. Волна, захлестывающая палубу, тут же застывает. Сейнера уходили кверху килем из-за ледовых наростов на палубе. Корабль покрывается льдом, тяжелеет, оседает, идет ко дну. Рубит и колет этот лед вся команда, ночь ли — день ли... Привязывали себя, чтобы не сорвало волной за борт, и долбили, сбивали лед без отдыха, без сна. А его становится больше и больше с каждой новой волной... Судно, на котором был я, выдержало. Но четыре сейнера на дно ушли. С невероятным трудом удалось нам выстоять, выбраться из ледяных оков.

На берегу нас уже похоронили. Знали во Владивостоке, какая беда там у нас разыгралась. И когда я все же сошел живым на берег, на причале стояла мама.

Поседела тогда моя мама. Она ведь только ради меня во Владивосток, в чужой совершенно город, переехала, а тут — такое... И сразу, на причале, она сказала: “Все, сын, — или море, или я”. ...Сильно она за меня тогда напере­живалась. А маме я старался уже, повзрослев, не перечить: помнил — я у нее один.

Вынужден я был списаться на берег. В полной уверенности, что временно... Теперь жалею — и не жалею. Очень это большая школа была — ходить в море. Школа мужества. Пожалуй, нигде не смог бы я пройти такой прекрасной выучки, такого курса человековедения.

Нет, ничто меня тогда не сломало, и ничто не могло сдвинуть с пути. Чувство долга, чести, верности избранному делу и сейчас не пустые для меня понятия. Там, на судне, никто ведь и никогда не произносил высоких слов. Высокие слова не проговаривались впустую, а реализовывались в поступках и обретали не отвлеченный, а конкретный смысл в очень сложных обстоятельствах.

Чувство дружбы, товарищества — это основа основ. Так это на всю жизнь и осталось. Миша Евдокимов, талантливый добрейший человек самой чуткой души, рядом со мной. С ним мы очень дружны, с первой встречи в Доме кино. Он помладше меня, но многое нас соединяет в жизни. Корни у нас одни — сибирские, он с Алтая. Друзья — это удивительная редкость, подарок душе. Друзья — то, что дает силу жить, держит на плаву. Друзья — то, что незыблемо. Господи, какое счастье, что у меня есть такие друзья! Коля Козлов, военный человек. Бывший чекист, поэт, бард Игорь Дергунов, Виктор Егоров, Коля Ливанов, Слава Пожарнов... Я бесконечно благодарен за то, что они просто есть. За то, что они — близкие: по образу мысли, по состраданию к людям. К России. К тому, что происходит. Убежден, что Россия будет возрождаться от Сибири, от нашей безбрежной провинции. Это предугадывал в свое время еще Ломоносов, и не грех повторить: мощь России возрастет Сибирью-матушкой. Так оно и будет.

 

ЛИЧНОЕ  ДЕЛО

Одиночество для творческого человека необходимо — в определенных дозах. Надо создать для себя атмосферу творчества, этакую заповедную зону, в которую никого нельзя впускать. Где ты сам должен во всем разобраться. Именно в этой зоне одиночества ты должен обрести сначала прочную, совершенно самостоятельную, свою основу. А потом уже можно выходить оттуда на сотрудничество.

Вообще-то, это — очень подсознательные, почти интуитивные вещи. Внешне ты можешь выглядеть общительным, нормально вести разговор, слушать, слышать — и почти не слышать.

Впрочем, настоящее мужское дело — уметь охранять не столько свое, так необходимое тебе, личное одиночество, сколько ограждать от чуждых вторжений близких тебе людей. Защищать как следует круг семьи, круг друзей. Жалко, не всегда это получается. За что-то до сих пор казню себя. Бывало у меня такое, когда не сумел я сделать всего, что должен был сделать...

Вот реальный такой случай из владивостокской жизни. Был я дружинни­ком, это — сразу после ремеслухи. Сидели с друзьями, те — не окрепшие еще ребята. В общем, все мы — не особо взрослые: зеленые совсем. И пришла кодла переростков. Все мое окружение на меня как-то понадеялось: вот, среди нас дружинник, он в случае чего защитит. А я тогда был сухопарый — ветром сдувало. И эти пришлые так меня измолотили!.. Я как-то там руками помахал. Но они меня тут же вырубили.

Уж сколько лет прошло, а меня это все грызет. Если ты людям внушаешь какие-то надежды, а сам на ногах устоять под ударами не можешь — значит, ты ложные надежды им внушал. Все равно что обманул. На тебя же рассчитывали как на серьезного человека. А ты что должен был сделать, того — не сделал... Может быть, для мужика это — самое скверное и низкое: подводить людей, тебе верящих. Нет, так с чьей-то верой обходиться нельзя.

Мы верой сильны — и правдой сильны. Было уже это все, сколько раз было по России — и смутные времена, и войны, и нашествия иноплеменных. И все-таки неизбежно сплачивалась Россия, когда, казалось бы, и речи не могло быть о спасении. И создавала — в нужный час, в нужное время — мощный щит. Неодолимый для любых врагов, уже торжествующих временные свои победы как вечные.

Нет, с Россией это не проходит. Не пройдет это и сейчас. Очень меня радует, что при теперешнем нравственном сломе общества добрые люди стремятся соприкасаться друг с другом. Это закономерно — так всегда было на Руси: чем тяжелее духовный, физический кризис, тем теснее объединяются те, кто хочет ему противостоять.

И сказано: “По вере вашей воздастся вам”... Молюсь за Россию. За русских людей. Я никогда не стеснялся называть себя русским, никогда не был националистом, никогда не был шовинистом. Сегодня многим хочется навязать этот ярлык великодержавного шовиниста и националиста любому, кто помнит, что он русский, и произносит это вслух. Навязать такие ярлыки стремятся сразу же, мгновенно, вопреки очевидному, — чтобы неповадно было нам даже обнаруживать это! Лишь бы мы испугались, лишь бы скорее мы отреклись от самих себя и стали бы беспамятными биороботами, которыми можно манипулировать с помощью самых нищенских подачек. Это — идеологическая война против нас.

А русские во все века были открытые и щедрые люди — открытые всем, кто приходил с добром, а не с корыстью. Но русские — прекрасные воины, способные защитить себя от тех, кто борется против России, против веры, против самого чувства русскости в нас.

Сегодня подрублены корни крестьянства в моей больной стране — подрублены основы нашего существования. Терпением своим мы, конечно же, сильны. И сказано: ударят по правой щеке — подставь левую... Но ведь нигде не сказано: ударят во второй раз — подставляйся снова. И уж тем более не учит нас писание терпеть беспрерывный, непрекращающийся ни на день мордобой безответно, постоянно, неукоснительно. Нет такого в нашей православной вере! Прощай врагов своих — но только до седмижды семи раз: не пятьдесят... И тут ведь речь идет о твоих врагах! Личных своих врагов прощай — но не врагов Родины и своего народа!.. И уж тем более не учит нас наше православие сдаваться захватчику.

Да, сегодня многие захватчики не носят военных мундиров, они не выстраиваются в полки — они снуют среди нас, внешне совсем такие же, как все. И это не значит, что их нет. Самый страшный и гибельный для России — это внутренний враг. Внешнего она всегда одолевать умела — в открытом бою Россия сильна и непобедима! А вот против внутреннего исторически не защищена: внутреннего, по бесконечной доверчивости своей, она не распознавала и не распознает.

Я — за многоцветие религий: всем места под солнцем хватит. Но когда идет экспансия чужой религии, агрессия, стремление захватить религиозное наше пространство, я стою на позиции защиты веры моих предков. А бороться за веру необходимо, особенно сейчас, когда огромное количество эмиссаров хлынуло со всего мира с одной общей целью — разъединить русских, разрушить православие.

Меня это коснулось напрямую. Иеговисты подарили моему сыну — ему тогда было 20 лет — Библию. Я не сказал бы, что он был втянут в секту. Произошла у них случайная встреча где-то на Тверской. “Свидетели Иеговы” пригласили его в поездку: вот, в Вашингтон поедешь. На неопытный молодой взгляд — хорошие ребята! Добрые, хотят помочь, чтобы человек там учился. Все возможное для этого обещают со своей стороны сделать. Соблазнили практикой на английском языке за границей — в общем, наобещали ему манну небесную, как они умеют это делать. И Костя дал им адрес.

Мы поговорили с ним об этой встрече, но в спешке: некогда было. Я только сказал: “Кость, мы — православные, а они — иеговисты”. И серьезный разговор отложили. Решили: потом не торопясь посмотрим, что за Библия. Разберемся.

Мы уже забыли об этой Костиной встрече. А через два месяца они появились в моем доме, на лестничной площадке. Звонят в дверь какие-то люди: “Можно?” Спрашиваю, к кому они. “К вашему сыну”. “А кто вы?” — “Мы — свидетели Иеговы”. Американец стоит, выше меня ростом. И один маленький с ним — переводчик, из тех “наших”, которые, по глазам видно, не только Родину, но и мать родную за доллар продадут: той еще породы... Я сказал, что сын в институте, когда вернется — особо не предупреждал. И закрываю дверь. Но проповедник — раз! — и поставил ногу между дверью и косяком. Улыбаются оба. Обаяния — море! Я говорю: “Нет, ребята. Так не пойдет. Я — человек православный. Извините...”. Настаивают на своем — спокойно, приветливо: “И все-таки, можно с вами поговорить?”

По их религии, если им не отворяют и если не могут они достучаться словом, им нужно сделать все возможное, чтобы войти. Ладно. Понял я все эти их дела. Впускаю и самого американского “пастыря”, и переводчика-проводника, чтобы расставить все точки над “i”. Тогда кинулись они сразу меня обрабатывать: вот, наш Иегова, и у нас такие и такие, очень большие, возможности.

Разговариваем, но как-то странно. Десять минут они — про свое. Двадцать... Я раз попытался вклиниться. Второй раз что-то попробовал объяснить. Ровным счетом ничего не воспринимают! А то, что я их из вежливости слушаю, это энергетическую подпитку им дает: они полагают, что они меня подламывают — побеждают уже, чуть-чуть осталось. И вдохновляются от этого все больше, становятся еще настойчивей.

Я опять пытаюсь спорить — ни в какую: наталкиваюсь на непробиваемую стену. Вижу — “пастырь” меня вообще не слушает: напирает безостановочно. А в углах губ у него появляется белый налет — как у бесноватых это бывает. Тогда я говорю: “Стоп, ребята! Посидите...”. Иду в спальню — у меня там двустволка под кроватью. Достаю ружье, беру два патрона. Возвращаюсь к ним и начинаю заряжать у них на глазах... Вскочили оба! Как ошпаренные.

И я говорю переводчику:

— А теперь переводи все дословно: “Я — православный. И хотя в Библии сказано, если ударили тебя по правой щеке, подставь левую, но есть там и другие слова, которые в современном переводе почему-то исчезли: возьми меч в руки своя, дабы защитить веру отца своего ! И я сейчас защищаю не себя, не своего сына, но веру своих отцов. А теперь — вон отсюда! И если вы еще раз подойдете не к моей квартире даже, а только к моему дому — я нажму вот эти два курка. И Бог мне будет судья”.

Побледнели оба. Пулей выскочили из квартиры. Но что примечательно: с тех пор не только иеговисты, а и представители иных еретических сект далеко обходят наш дом. Существует, оказывается, между ними всеми колоссальная информационная связь, несмотря на разницу толкований и обрядов. Общее, значит, дело делают... Я помню, что они творили в Москве, в Санкт-Петербурге — резиновые чаны в Россию с собой везли огромные, бассейны надувные на стадионах устанавливали, кричали в микрофоны: “Бог един! Бог един!”, и православных наших людей собирали тысячами, десятками тысяч, и в этой резине их перекрещивали целыми бесчисленными толпами — я в ужасе.

Не ведают наши люди, что творят, какое духовное, религиозное предательство совершают, когда в эти привозные чаны лезут, забывая и веру отцов своих, и свое человеческое национальное достоинство. Не ведают, не понимают, не дают себе отчета в том, что происходит. А ведь и нужна-то нам — одна хотя бы ежедневная телевизионная программа православная. Обстоятельная, чистая. Пусть хотя бы один канал православный у нашего православного народа будет, по которому наши священники будут говорить нам о нашей вере — о том, что в нашей жизни есть добро, что есть зло. Где эта программа?! Где этот канал?! Почему и кто лишает нас этого столько времени, постоянно отдавая эфир совсем другим силам?!

И потом, для такого канала есть у нас огромный багаж, пылящийся в Фонде, — совестливые телевизионные фильмы есть, экранизации прекрасных произведений созданы. Очень уж не хочется, чтобы всякие бесноватые делали из нашей страны мировую помойку, как это происходит сейчас.

Без такой программы, без такого канала можно вырастить сегодня у наших экранов только бездуховного человека. А бездуховный человек — это страшный, это мертвый человек, который хорошего уже не понимает: не видит, не разбирает. Это — черепок без глаз.

И что ведь получается? Свободу слова получили? Получили. Религиозные свободы — тоже. И вот из-за рубежа вся эта огромная армия агрессивных сект, еретических братств, черных учений устремилась к нам — свобода! Это — огромная общая разномастная армия, которая подрывает, размывает наше религиозное единство... Но она, эта армия, платит деньги! А при рыночных отношениях всему хозяин — кто? Тот, кто деньги дает. И насаждается этой армией здесь Содом и Гоморра.

Но их зло — сторицей вернется им же. Получат они, так или иначе, свое — обратно. Зло всегда возвращается туда, откуда оно пришло. И они уже предчувствуют это. Гуляет наша почва под ними — они на ней устоять никак не могут...

А Библия — что ж: она имеет огромное количество переделок. Но сохранилось еще несколько экземпляров староправославных: в Оптиной пустыни, в музеях... Я прикасался. И увидел колоссальные отличия от шведской Библии, от американской, от английской.

Мне чужда толстовская философия непротивления злу. Это учение, широко распространившись перед революцией, во многом ослабило Россию — так, что она едва не потеряла себя совсем, едва не сгорела дотла. Я сопротивляюсь злу — по мере сил и возможностей. Не мною сказано: у каждого должна быть своя метла, чтобы вычистить свой уголок от мусора. При очень критичном отношении к себе, при старании не очень много грешить, хотя все мы грешны пред Богом, я знаю, что выживу — через любовь, через терпение, через верность традициям. Но никогда не сопьюсь от отчаяния перед жизнью: я умею защищаться — и давать сдачи.

Русский наш человек — он ведь очень покладист. До такой степени, что на ином хоть воду вози. И ведь возили же. И возят. Чрезвычайно много охотников развелось учить нас православному смирению свыше всяких православных норм и только один культ смирения нам прививать. А как преуспеешь слишком в этом да оглянешься — так и увидишь: сплошь и рядом становится такой русский человек уже не рабом Божьим, а рабом безбожного эксплуататора, послушной игрушкой в его руках. И злу уже напрямую такой наш смиренник покорно служит. А не Богу.

Так что в грех вводят нас иные охотники до нашего бесконечного, безропотного смирения. И уводят, уводят от нас, от нашего сознанья, вражьи силы другое: возьми меч в руки своя, дабы защитить веру отца своего !

Вера, Родина, любовь, честь — все нуждается в нашей мужской защите. Если ты в мелкой ситуации оплошал, мимо чьей-то беды прошел, отвернулся — не знаю, сумеешь ли ты отстоять что-либо по большому счету...

В картине “Белый снег России” у нас в главной роли снималась польская актриса. Съемки шли на судне “Нахимов”. И был там один человек из администрации, не буду называть его фамилии, который ей просто проходу не давал хамством своим. В конце концов терпение мое лопнуло. Я его взял, на палубу вывел и за борт свесил.

До самого конца съемок он к этой женщине больше близко не подходил. Потому что понял: за хамство здесь его могут наказать. А хамство вокруг — оно ведь выходит из берегов до тех самых пор, покуда знает: отпора не будет... Еще терпеть не могу сплетен, интриг. В театре подобная тактика тоже очень помогает.

Но только ведь я — живой человек: все ситуации все равно не предуга­даешь. На сцену по сей день выхожу с трепетом. И ранить меня нетрудно. Как-то на концерте, когда я пел песни под гитару, получил записку: “Александр Яковлевич, не утомляйте наши уши своим голосом!”. Я замолчал. Года на полтора. И понимаю, что неумно это, что просто поддался на провокацию, а вот... — как сумел, так и прореагировал. Слово — самое сильное, самое страшное оружие. Оно может как возвысить человека, так и разрушить его. Иногда удар легче перенести, чем слово. Но не мне судить обидчика. Бог ему судья.

КАК  Я  БЫЛ  ГОТОВ  СТОЯТЬ  С  АЛЕБАРДОЙ

...И вот списался я, по просьбе матери, с корабля на берег. Устроился на швейную фабрику — электромехаником.

Много позже про этот период жизни у меня спрашивали: вы работали в женском коллективе, пригодился ли тот опыт на съемках фильма “Одиноким предоставляется общежитие”? Я, например, считаю, что мне повезло с ролью в этой ленте режиссера Самсона Самсонова. Герой мой, бывший моряк, списанный на берег, неожиданно попадает в нелепое положение — его назначают комендантом женского общежития. Сценарий дает вольный простор, чтобы характеры в комедийных ситуациях проявлялись в полной мере... Может, что-то подсознательно во мне от той моей работы на швейной фабрике и отложилось. Но я тогда еще очень молодой был. Нас действительно на всю фабрику только пятеро мужиков приходилось.

А моей первой сценой в жизни стала площадка студенческого театра миниатюр при Дальневосточном университете. Меня пригласили на спектакль, я и записался к ним в компанию. На мой счет там иронизировали — называли Люсиком Эйфелевым. А еще — Телевизионной башней. Это все — за длинный рост и худобу.

И вот, несмотря на то, что все мои роли здесь были бессловесными, решился я все же однажды спросить у художественного руководителя, стоит ли мне попытать счастья в театральном институте и какие, по его мнению, у меня шансы на успех. Выслушал он это. И категорически заявил: “Ты не обижайся, старик. Я тебе честно скажу: ничего актерского в тебе — нету ”.

После такого приговора я только через два года решился в Дальне­восточный институт искусств поступать, да и то — по целому ряду случайностей, совпадений... И от волнения меня там так лихорадило, что догадаться о наличии у меня каких-либо способностей было, по-моему, совершенно невозможно.

А решился все же — так: случайно попал на дипломный спектакль этого института. Меня туда приятель привел. Осень, еще тепло было, и собрался я уже в тот вечер совсем не туда — в ресторан должен был с друзьями идти. А приятель вдруг: “Нет, идем! У студентов театрального факультета первый выпуск, их спектакль сегодня”.

Играли чеховского “Иванова”. Смотрел, ошеломленный... Валера Приемыхов тогда там учился, в этом самом спектакле он тоже играл. Валера и потом воспринимался мною как огромнейшее человеческое и творческое явление.

Так вот, сильнейшее то было потрясенье! С этого вечера я всерьез, неизлечимо заболел театром. Навечно. Судьба моя в тот вечер перевернулась. Запомнил даже навсегда, что сидел в четвертом ряду. На семнадцатом месте. Да, чеховский этот студенческий спектакль решил всю мою жизнь. Трудно даже выразить словами — так было все здорово, столько было в их игре трепета, столько искренности!.. Был до этого уверен: все равно на море вернусь. Немного еще на берегу побуду, чтобы мать успокоилась. А тут...

Попросил я, правда, у моря прощенья. Пошел после спектакля, взбудораженный, сам не свой, на берег Амурского залива. На берегу сидел. Думал. Чувствовал себя виноватым... Но знал уже, что нахожусь во власти чего-то для меня не очень понятного, крепко меня захватившего. У меня было огромное желание посвятить себя сцене. Однако я не решался поступать на театральный факультет. Все было как-то странно, неопределенно — меня чудовищно терзало ощущение неуверенности. Вспоминал художест­венного руководителя. Прямо же сказано было — актерского во мне ничего нет...

И опять — чистая случайность : вдруг попадается мне на глаза объявле­ние. В Институте искусств идет дополнительный набор на театральный факультет. И я это объявление прочитал. А как прочитал, так и рванул туда. Навис над вахтершей: “Где тут в артисты берут?”. Она, серенькая, маленькая, даже испугалась, по-моему. Молча указала на красивую женщину, которая спускалась по лестнице мне навстречу, как сама судьба. Может быть — самый главный человек в моей творческой жизни. Удивительная женщина Вера Николаевна Сундукова. Строгая, красивая, с легкой проседью в волосах!.. Это фантастика какая-то была: она видит меня, бледнеющего, краснеющего, не владеющего собой. “Я хочу быть актером!” — выпалил я.

Разумеется, ни стихов, ни басни, ни прозы — короче, ничего я не знал, только от желания весь трясся. И вот что-то она, Вера Николаевна, во мне углядела. Потому что не выгнала, а велела выучить хотя бы басню и прийти завтра.

...На что я надеялся, когда поступал, не знаю. Мне уже 21 год был! И среди поступающих считался я большим переростком. Те — со школьной скамьи.

Ну, как я басни в панике, в спешке добывал, это вообще разговор особый. Подряд ко всем прохожим, к совершенно незнакомым людям, на улице стал приставать: нет ли у кого басен на время? И надо же — нашелся один хороший человек. Повел к себе домой и дал книжку Крылова. И вот, у себя уже, листаю я ее лихорадочно. И все басни — длинные!.. А экзамен — уже наутро.

Всю ночь учил — такую басню отыскал все же, которая в книге покороче показалась. “Белка в колесе”. Еще стихотворение Лермонтова получше вызубрил. “На смерть поэта”... А утром вдруг оказался зачисленным! Я понимаю так, что авансом. Потому что читал я ужасно. Просто бездарно. Но — с душой, правда.... И являл я собой там нечто вроде пылающего факела.

Может быть, меня даже из милосердия взяли: побоялись, что я тут прямо, у них на глазах, и помру. И все ведь, кто прослушивал, были против меня! Кроме Веры Николаевны. Вера Николаевна стала моим первым учите­лем — она оказалась одной-единственной в институте, кто сразу и навсегда поверил в мое будущее.

Но стеснительность моя, несмотря на морское прошлое, долго еще давала о себе знать. Стоило Вере Николаевне Сундуковой испытующе поглядеть на меня, как я тут же покрывался краской. Только на пятом десятке я научился как будто владеть собой так, чтобы не краснеть, да и то... Скорей всего, не вполне.

И в институте тоже: ну до того чувствовал себя неумелым в том, что легко делается другими, которые много младше! Пока шли всякие там этюды... Никак не мог я понять всех этих глупостей — работы с воображаемыми предметами. И тяжело мне, и стесняюсь я чего-то, и боюсь. Они, юные, легко все это делают, играючи! А у меня за плечами груз — он же на меня давит: и ремеслуха, и погибшие сейнера, и много еще чего... Ну, не могу я, как они, да и все тут! Я столько всего перевидел, а тут — в эти бирюльки надо как-то там играть...

В общем, был таким великовозрастным дуболомом. И сам понимал, что все у меня идет — из рук вон плохо. Можно было, конечно, сто раз плюнуть, бросить институт. Но вокруг — представить даже трудно, какие талантливые ребята находились вокруг. Да просто быть рядом с ними — уже счастьем казалось. Я готов был хоть с алебардой на сцене молча стоять, лишь бы — с ними.

Года два кряду меня из института выгоняли: все признаки профессио­нальной непригодности — налицо. Я даже стипендию не получал. На заводе электриком подрабатывал. Но занимался, правда, в институте подолгу, сверх положенного.

И вот еще замечательное имя — Крылов Николай Владимирович: ах, какой человек, какой учитель был! В моей жизни и потом прекрасные люди встречались. Например, Всеволод Семенович Якут. Дело даже не в том, что с его легкой руки я оказался потом в Московском театре имени Ермоловой. И даже не в том, что это был выдающийся артист. А в том, что был он удивительно красивым человеком. И много кого еще я мог бы назвать в этом ряду. Но Вера Николаевна Сундукова, Николай Владимирович Крылов и Сергей Захарович Гришко оказались у меня самыми первыми — самыми бескорыстно со мной намучившимися.

А вот когда уже пошли отрывки, тут как-то моя творческая жизнь в институте наладилась. Оказалось, что роль, в которой определена личность — вот что получается. Первый мой отрывок был из “Поднятой целины”. Я играл Нагульнова. А Разметнова — Юра Кузнецов, известный затем питерский актер. На этом все надежды разом оправдались. Именно тогда во мне произошел своеобразный перелом. Я вдруг почувствовал себя именно Нагульновым — почувствовал в себе его темперамент, жесткость и юмор, драму и трагедию его жизни. И все это я — сыграл. Да нет, пожалуй, даже не сыграл, а по-настоящему прожил.

С того момента играю все — одни пятерки идут. И с третьего только курса выгонять за бездарность меня уже перестали.

Дипломной моей работой стали роли летчика в “Маленьком принце” Сент-Экзюпери и Ивана Коломийцева в “Последних” Горького. Поставили “отлично”. За обе роли.

После института играл я сначала во Владивостоке, в Приморском краевом драматическом театре имени Горького. Причем достался с ходу — Достоевский: “девятый вал” для любого актера. Первая же роль — Родиона Раскольникова в “Преступлении и наказании”. В этом образе надо было сочетать тонкость внутренней организации и особую неустроенность душевной жизни. И при этом надо создать чисто русский характер, погруженный в поиски истины. И привести героя к очистительному бунту собственной совести.

Психологически я, конечно, не был готов к такому материалу. К тому же на исполнителя главной роли всегда сильнейшим образом давит чувство повышенной ответственности — в его руках судьба спектакля. Если только он не найдет верного ключа, то всех подведет. На репетициях меня ретуши­ровали с утра до вечера. По молодости лет чуть крыша не поехала. Из материала я, можно сказать, вообще не выходил. Ночами, во сне, по десять старушек “тюкал”. Просыпался от ужаса в холодном поту. К счастью, был рядом хороший режиссер Лева Аронов. Спасибо ему... И теперь убежден: к Федору Михайловичу надо приближаться осторожно, осознанно. Иначе это чревато не самыми лучшими последствиями.

Трудно, тяжело репетировал. Ведь Достоевский не просто вскрывает душу человека — он ее беспощадно обнажает вновь и вновь. Для меня он — самый русский писатель из классиков, самый любимый и... до сих пор самый опасный. Опасный, потому что подчиняет себе, обволакивает душу, заглядывает в нее — больно в ней резонирует.

И видимо, растерялся я все же в свои двадцать четыре года перед многообразием красок, перед бесчисленными уровнями мысли — внезапно прикоснулся к слишком мощному пласту. Довел я себя до такого нервного и физического истощения, что не выдержал мой организм. Даже премьеру пришлось откладывать на несколько недель...

Но сыграл потом. И вроде, говорят, неплохо. Это была для меня еще одна хорошая школа. С тех самых пор Федор Михайлович и стал одним из самых любимых моих писателей.

УРОКИ ПРОВИНЦИИ

(НЕ РАСПАХИВАЙСЯ — НЕ ПОДСТАВЛЯЙСЯ —

ДЕРЖИ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ)

 

Когда наш главный режиссер Басин уезжал из Владивостока в Саратов, режиссер Лев Михайлович Аронов посоветовал пригласить и меня. И с 1970 года для меня начался саратовский период. Я никогда не забываю мою провинциальную школу. Девять с половиной лет Саратовского академического театра им. К. Маркса могут многому на всю жизнь научить. Это — колоссальная жизненная и творческая школа.

Пожалуй, уже только в столице понимаешь, как важно для любого актера пройти через провинциальную сцену. Я ни в коем случае не говорю сейчас о “провинциальном” искусстве — в настоящем искусстве провинциаль­ности не бывает. Настоящее искусство не зависит от того, в каком городе оно осуществляется: в столице или в заштатном городке.

Меня не так давно, кстати, спрашивали во Владивостоке, нет ли у меня желания с какой-то своей ролью ввестись в один из репертуарных спектаклей Владивостокского театра, где я когда-то играл. Но, во-первых, я боюсь таких экспериментов. Ведь сложившийся спектакль — это такой сложный организм! Вторгаться в него — дело неоправданно рискованное. Конечно, на известное столичное имя зритель пойдет живее. Но ради чего все это? Я считаю, в провинции потрясающие актеры. Всегда есть среди них и блистательные, и талантливые. И вовсе не значит, что столичный актер — лучший актер. У кого как складывается судьба.

А владивостокскую публику я очень люблю. Только вот выступать мне перед нею намного сложнее, чем, скажем, в Мурманске или Екатеринбурге. Волнения больше.

В Саратове я играл Вершинина в спектакле “Три сестры” Чехова. Мелузова играл в “Талантах и поклонниках” Островского. Шаманова в известной пьесе Вампилова “Прошлым летом в Чулимске”. Князя Мышкина в “Идиоте”. Да, так получилось: через семь-восемь лет после Раскольникова на сцене Театра драмы им. Горького во Владивостоке снова — Достоевский... Чтобы князя Мышкина как следует сыграть, необходимо было самому уйти в определенное психологическое состояние, в реальной жизни мне совершенно несвойственное. Уйти-то уходил, да вот возвращаться оттуда тяжело...

Было много других ролей. Константин в “Детях Ванюшина”, Лисандро в “Мадридской стали”, Чешков в пьесе Дворецкого “Человек со стороны”. С пьесой “Человек, который знал, что делать” наш театр приехал на гастроли в Москву. В ней я играл Чернышевского. Тут два московских театра одновременно пригласили меня на работу. Но, по разным причинам, я тогда отказался. Остался в Саратове.

 В провинции много сложностей, с которыми столичный актер не сталкивается. Здесь, в Москве, большое количество театров и огромное количество зрителей — театральных зрителей. Потому удачные спектакли могут существовать в столице по нескольку лет. А в провинциальных городах они редко выдерживают такой срок. Репертуар там обновляется гораздо чаще, и актер всегда в работе над новыми ролями. Это замечательно, потому что ты живешь насыщенной жизнью. И тем не менее не достигаешь такой популярности, какой может достигнуть столичный актер.

В столице можно прорваться на радио, на телевидение, в кино. А провинциальный актер, не менее талантливый, будь он семи пядей во лбу, такого выхода на большую аудиторию не имеет. Там очень мало вариантов реализовать свои возможности и большая зависимость от театра, в котором он работает — уходить, в общем-то, некуда.

Но многие ведущие актеры в столичных театрах — это бывшие провинциалы. Есть, конечно, выдающиеся, потрясающие актеры-москвичи, такие, как Юрий Яковлев, например. Однако в кино режиссерам и их ассистентам я бы советовал почаще искать исполнителей ролей для фильмов в глубинке. Чем дальше от Москвы, тем меньше личность задавлена асфальтом и суетой. Провинция дала искусству очень мощных, сильных актеров — таких как Евгений Евстигнеев, Владимир Самойлов, Валера Приемыхов, Олег Янковский...

Саратовский период преподнес мне, конечно, много уроков. И правило у меня с тех пор выработалось простое: пришел в коллектив, в любой коллектив, — не расслабляйся. Не выворачивай душу наизнанку перед коллегами — не расходуй себя на это, не распыляйся в быту: сохраняй самое сокровенное в себе для зрителя.

Не все, конечно, зависит только от нас самих. Судьбу свою мы можем предполагать, а уже Бог ею располагает. Но у меня все-таки большей частью сбывается то, о чем я мечтаю. Задумываю, к примеру, встречу с человеком — и обязательно она рано или поздно произойдет.

В Саратовском театре я работал в паре с Олегом Янковским. Он уже снимался в фильмах “Служили два товарища”, “Щит и меч” и вдохновенно рассказывал о съемках. Я тоже стал думать о кино. Надо сказать, что кино я всегда любил взахлеб, необузданно и страстно, как мальчишка. Я навечно очарован кино... И тогда же, в Саратове, я стал сниматься. В 1974 году меня пригласила на кинопробы в фильме “Самый жаркий месяц” ассистент режиссера Наталья Эсадзе. Пока там думали да решали, в коридоре “Мосфильма” меня перехватила другая киногруппа. И меня утвердили без кинопроб на роль Алексея Углова в фильме Ф. Филиппова “Это сильнее меня”. Кинематографический период начался с этого. Потом играл я сталевара Бориса Рудаева в многосерийном телефильме “Обретешь в бою”, Игоря Ивановского в “Дожить до рассвета”, Станицына в “Меня ждут на земле”.

Особо больших художественных открытий на материале таких ролей сделать вряд ли кому удалось бы. Но было в этих сценариях нечто привлекательное для меня. С одной стороны — откровенная вроде бы публицистичность, а с другой — конфликтность, острота ситуаций. Мне нравился нравственный максимализм моих героев. И я изо всех сил старался наделить их и добротой, и интеллигентностью, и душевной щедростью... Однако было понятно, что это — полууспех: играть надо в каком-то другом, новом качестве.

Мне чудилась некая опасность в экранной положительности моих героев. Надо было как-то уходить от типажности — к характерам, в которых заложено было бы какое-то серьезное противоречие. Хотелось, чтобы каждая роль была пробой сил в новом материале, в новом неожиданном ракурсе, в новом, может быть, жанре. Мне хотелось гораздо большей контрастности в самом характере будущих героев. Но тогда мало что зависело от моих желаний.

Потом я снимался в фильме Валеры Ланского “Приезжая” и одновременно в фильме Сегеля “Риск — благородное дело”. Так вот, именно фильм “Приезжая” стал тем фильмом, который многое перевернул во мне. Встреча с Ланским оказалась судьбоносной — он нашел во мне что-то, о чем я и не подозревал в себе. Благодаря ему произошла серьезная переоценка того, что мною было наработано.

Наверно, мы оба не были тогда готовы к встрече друг с другом. Он видел образ шофера Баринева, первого парня на селе, совсем иным — и внешне, и внутренне. Я же, как киноактер, не умел тогда многого из того, что требовалось этому режиссеру. К счастью, через какое-то время стало понятно: его видение роли и мое совпадают в одной точке — как сила любви способна преобразить человека, вывести его к доброте и мужской ответст­венности за любимую женщину. И здесь Ланскому требовался от актера очень тонкий и сложный психологический рисунок. Уже в процессе совместной работы он буквально вытаскивал, извлекал из меня такие поведенческие реакции, ценности которых я, может быть, сам не увидел бы. До сих пор дорожу тем кинематографическим опытом, который был приобретен мною в фильме “Приезжая” по сценарию Артура Макарова...

А фильм Я. А. Сегеля “Риск — благородное дело” вышел на экраны весной 1977 года. Действие в нем развивается на одной из киностудий, куда случайно попадает мой герой — бывший спортсмен Юрий Русанов. Он становится по ходу сюжета сначала каскадером, а потом и актером кино. Образ непростой, в характере заложен драматизм. И приходит Юрий Русанов к тому, что в жизни побеждают решительность и мужество. Это была тоже по-своему интересная, по-своему ценная для меня работа.

Особенно сильно меня влекли такие роли, в которых можно выявить связь с родной землей. Когда Родина — условие бытия. Высота этих переживаний влекла. Можно себе представить, как я обрадовался, получив роль Алехина. Я счастлив был такой возможности — создавать противо­речивый, трагический образ великого русского шахматиста в фильме “Белый снег России”. Он вышел на экраны в 1980 году, после ряда фильмов, в которых я играл, — после “Так и будет”, после “Похищения “Савойи”. Белый снег России возникает в самые острые, в самые тоскливые моменты жизни Алехина, оставшегося без Родины...

Сценарий был написан А. Котовым и Ю. Вышинским. Режиссерская работа — Ю. Вышинского. А начинается все — с кадров небывалой славы. С триумфа русского шахматиста. Буэнос-Айрес, матч на первенство мира. Александр Алехин сокрушил непобедимого Капабланку...

Не мною это подмечено, но самые тяжелые ошибки человеку свойственно совершать на немыслимом своем взлете, на самом гребне успеха. Вот где нужно быть особенно осторожным... Алехин не возвращается в Россию.

Потеря Отчизны — и бесконечная, до самоотречения, любовь к шахматам, к этому виртуозному искусству, в котором его трудно превзойти! Все это сложно и больно переплелось в Алехине. Не случайно он пишет: “Человек без Родины всегда одинок. Одинок в счастье, одинок в забвении, одинок в смерти” .

Все оставшиеся годы его будет преследовать тоска по России. Единственная нить, которая связывает его с прошлым, это только шахматы Чигорина (подарок Крыленко, который руководил в те годы шахматным движением в СССР и благословил Алехина на завоевание шахматной короны). С этими фигурками он не расстается до конца своей жизни.

Образ Алехина создавался как раз на противоречиях в характере — это было именно то, о чем я мечтал. Робость сменяется решительностью, приступы тоски чередуются с припадками гордости. Все должно держаться на внутренних жесточайших противоречиях, увы — свойственных гениям. И все — на сострадании к Алехину-человеку, на любви к нему — к нашему соотечест­веннику...

Очень большие возможности были даны мне самим сценарием. Особенно — в сцене сеанса вслепую на тридцати двух досках. Против тридцати двух фашистских офицеров. Как же Алехин презирает и ненавидит своих соперников с их арийской спесью! И как его поведение на сеансе оценено потом немецким генералом? “Дерзость!.. Ваше место за колючей прово­локой!”

Этот эпизод по сюжету гениально замкнут с другим эпизодом — Алехин узнает, что война окончена полной победой Советского Союза. И вот на смену радости за страну приходит трагическое понимание своей полной непричастности к этой победе... Там, за тридцатью двумя досками, он, русский человек, фашистов победил. А вот основную битву — ее оставленная им Родина выигрывала в тяжелейших испытаниях без него. Когда он, Алехин, сидел здесь, был в стороне и не имел никакой возможности помочь своей стране, своему народу... Теперь там — грандиозный праздник, к которому он, добровольный изгой, не приобщен. Он — чужой там, на Родине.

И вот в захолустном уголке Португалии состарившийся на чужбине Алехин готовится за своей чигоринской доской к матчу с Ботвинником. Он хочет выиграть, хочет играть — непременно в Москве! И он умирает — легко, спокойно, перед самым долгожданным возвращением в Россию. Умирает с уверенностью человека, которому судьба подарила наконец-то возможность исправить неверный шаг, подвести итог его горестной судьбы!

До сих пор благодарен кинематографу, что он подарил мне встречу с реальной гениальной личностью. И благодаря этой работе над трагическим, вечно тоскующим образом великого, бессмертного Алехина многие, очень многие вещи открылись для меня в новом свете...

Я снимался вместе с Всеволодом Якутом, он играл роль Ласкера. Ласкера, лишенного нацистами Родины, который прекрасно понимает Алехина, лишившего себя Родины. От Якута я и получил приглашение в Москву. Всеволод Семеныч, правда, долго присматривался ко мне. Только потом уже позвал показаться главному режиссеру Театра имени М. Ермоловой — Владимиру Андрееву. И решилось все, в общем-то, за пятнадцать минут. Опять — случай.

Приехал я в Москву, показался Андрееву — и прослужил в Ермоловском театре пять лет... Да, перебраться в Москву я мог и раньше. Предложений к тому времени было уже несколько. А вот решился на это — не сразу. В частности, о переезде был у меня когда-то разговор с Олегом Ефремовым. Честно говоря, мы не поняли тогда друг друга. И я вернулся в Саратов. Но с Владимиром Андреевым у нас все получилось быстро и просто. Мы сразу ощутили духовную близость. И она не покидает нас до сих пор.

В Москву мы, семьей, переехали в 1980 году. И здесь без жилья особо не бедствовали. Жили сначала в общежитии на 3-й Тверской-Ямской. Дверь в нашу комнату не закрывалась — много было новых знакомств, гостей, песен, танцев, веселья. Андреев пообещал, что получу я квартиру через год — мы получили ее уже через 10 месяцев.

Часто слышу такой вопрос: что для меня важнее — театр или все же кино? Для меня театр — это мой дом, а кино — это гостиница, где ты пропи­сываешься временно. Но возвращаюсь-то я всегда — в театр. И всегда — с удовольствием. Театр никогда не умрет, потому что нет ничего прекраснее живого дыхания актера. Если в кино ты можешь выложиться в дублях — и все остальное от тебя уже не зависит, то в театре изволь каждый день выкладываться на полную катушку — и на глазах у зрителей. Театр отбирает больше — и больше дает.

Но есть у кинематографа одно, не менее мощное, свойство. Оно способно раздеть актера догола — за счет крупных планов выявить такие вибрации души, которые редко прочитываются в театре. И все же театр — более загадочное искусство. В нем больше необъяснимого, живого и вечного. Оно в меньшей степени подвержено технологическому процессу.

Однако я не провожу такой уж резкой границы между работой в театре и работой в кино. Как-то Жана Габена спросили, что лежит в основе кине­матографа. Он отметил три фактора: во-первых — сценарий, во-вторых — сценарий и в третьих — сценарий. Если есть мощная первооснова, если заложен в тексте полноценный характер, то неважно, где именно ты его сыграешь — в театре, в кино, на телевидении... И, работая над ролью, о зрителе думаешь далеко не в первую очередь. Постичь характер героя, эпоху, найти точный образ, пластику — много всего стоит первым номером. Но в итоге — все равно все сводится именно к зрителю. К его оценке, к его восприятию. И, может быть, в меньшей степени — кинокритиков и театроведов. Такая получается последовательность...

А самое главное в творческой судьбе любого актера — это талантливый режиссер. Вот — истинная благость. У каждого актера в работе над ролью есть изначально некая заданность, она диктуется ему и драматургией, и, конечно же, режиссером. И мало кого из актеров раскрывают с точки зрения его собственной сути. Очень часто режиссер проходит мимо актерского миропонимания, не особенно в него вглядываясь: раз — и проехали... Может быть, актер всю свою жизнь занят тем, что ищет своего режиссера... Если говорить о себе, то мне особенно хорошо работалось с Валерием Ланским, с Евгением Матвеевым, Владимиром Меньшовым. Однако хотелось попробовать и себя в режиссуре.

Эта мечта тоже со временем сбылась. Фильм “Только не уходи” — мой режиссерский дебют. Теперь можно сказать, что сценарий был не из лучших. Да и тема — не моя. Но сам процесс съемок был потрясающим. По крайней мере, для меня.

“ГЕН ЗАЩИТЫ”

Признаться, в киносценарии фильма “Мужики!” я ничего особенного поначалу не увидел. Трижды отказывался от участия в съемках: прочитал — так, какая-то мелодрама. Потом искал новые причины, чтобы отказаться.

Их, причин, действительно было много. В то время был я сильно загружен. И много поступало других предложений, других сценариев. Некоторые из них казались мне куда более интересными. Не проникся я сразу духом этого фильма, его атмосферой. А потом — одна кинопроба, другая. Разговоры... Работа с режиссером Искрой Бабич позволила многое переоценить. Наши отношения отнюдь не были простыми, но тем не менее сумела она заразить меня идеей фильма. Знакомство с человеком, подлинная судьба которого легла в основу сценария, — эта встреча как раз многое и решила.

Мой герой Павел Зубов умеет сострадать другому человеку, при том, что есть у него в характере нечто наносное, вступающее в конфликт с отцом — носителем корневой нашей основы. Несдержан он, может вспылить, нагрубить. Но в душе у Зубова все гораздо сложнее. Преобладают в нем душевная доброта, совестливость, честность. Он человек чистый, надежный...

Только уже во время съемок пришло ко мне ощущение реальности происходящего: я начал понимать правду этого человека — логику поведения, мотивы его поступков... Очень близкий мне характер и редкостно интересный!

Помню, после выхода на экран “Мужиков” на мой адрес пришло огромное количество писем со всей России! Чаще всего писали дети, которых бросили родители, или те, кого оставил отец и воспитывала одна мама. Ребята-полусироты приглашали в папы — отождествляли меня полностью с героем фильма, просили удочерить, усыновить, чтобы жить всем вместе, в той семье, которую они увидели в кино. Взрослые просили помощи, совета — спрашивали: “Что делать? А как поступили бы вы на моем месте?”. Писем было — тысячи, многие из них до сих у меня хранятся. “Спасибо вам, Александр Яковлевич, за фильм “Мужики!”. Мы посмотрели, и с нами случилось невероятное: фильм объединил семью”. Или вот: “...посмотрел картину — и все во мне перевернулось. Я вернулся в семью и сейчас счастлив. Спасибо вам большое”.

Конечно, кино не должно давать рецепты и уж тем более — не должно учить. Кинематограф — это вовсе не лечебный центр. Скорее — это центр диагностический. Но когда фильм точно ставит диагноз, то благодаря этому диагнозу кто-то находит в себе силы измениться. Порой маленького щелчка достаточно, чтобы не осиротели дети, чтобы жена лишний раз слезу не пустила, чтобы дом не потерять.

Фильм, я думаю, получился потому, что в нем выявлены лучшие, а не худшие человеческие качества. Особенно — народное умение ощущать чужую боль сильнее, чем свою. Там есть один привнесенный момент. В жизни человека, пережившего эту историю, не было эпизода с собакой. Это уже деталь, найденная в процессе работы над фильмом, но она получила интересное звучание. В том, что Павел Зубов возьмет с собой всех детей, уже ни у кого не было сомнений. Но все переживали: возьмет ли он собаку?.. И то, что взял — это было уже что-то: делать добро — так уж всем, никого не оставляя за бортом. Если делать добро, так без меры. И не ждать платы за это.

Пишет мне каракулями маленькая девочка, называя меня не моим именем — именем моего героя: “Дядя Паша! Спасибо за фильм “Мужики!”, мой папа вчера посмотрел картину и купил мне шоколадку. Ура!”.

Почему телешоу, посвященные семейным отношениям, не особо на кого воздействуют, а этот простой характер, собравший разномастную семью воедино, вызывает такой отклик? Потому что здесь люди видят конкретного, похожего на многих из них человека. И отзывается народная Россия — она тянется к объединению в самой себе, тянется к натуре, вокруг которой становится надежно жить. Вокруг которой можно сплотиться.

Кинокритик Т. Беляева писала потом, что фильм “реабилитировал мужчин в глазах огромной зрительской аудитории после выхода на экран фильмов о “странных женщинах”, где современный мужчина был рыхл и вял в поступках и чувствах”. Павел в “Мужиках” стал человеком действия.

Через полосы испытаний проходит каждый из нас, и не всегда удачно. Моя семья — моя крепость. Но кризисы в ней неизбежны. Наступает полоса разочарования в семейной жизни — и счастливой семьи уже нет. Есть несчастная семья, в которой страдают все по-своему. И в этом, как ни парадоксально, заложена здоровая основа: через страдания осознаешь, где счастье истинное. Но я за то, чтобы испытаний на долю человека выпадало как можно меньше.

Плохо, если в семье, когда она подвергается испытаниям, выход из конфликтной ситуации ищет один только человек, а не двое. А когда не ищет никто — тогда происходят трагедии. Поворачиваемся друг к другу затылками, и потом трудно их развернуть.

Да, каждый из нас рождается со своей позицией. Но беда наступает в тех семьях, где каждый считает: моя точка зрения — главная. Поэтому так важно, чтобы в доме был своего рода индикатор, упреждающий конфликт. Такого прибора наука не изобрела, да и вряд ли это нужно. Женщина — вот кто фиксирует душевное равновесие в семье в первую очередь. В любой ситуации она должна чувствовать и поддерживать мужское начало, возвышать мужчину. Но как только, хоть один раз, она унизит мужа, да еще прилюдно — все: это — начало конца.

Женщине, как существу слабому, агрессивность как-то не к лицу. Ей ведь ничего не стоит создать хотя бы видимость: она — слабее все-таки своего мужа. Но вот что мне не нравится в иных женщинах, так это стремление подавлять, руководить и через это самоутверждаться. Само­утверждение — дело хорошее, но не такой ценой: не должно оно осуществ­ляться через унижение близкого человека. Слабостью женщина сильна, слабостью! Потому и хочется ее защитить. А если в мужчине опрокидывается этот вот “ген защиты” — все хорошее уже кончается: ничего уже не надо.

Принято считать, что мужчина — добытчик, воин, на амбразуру пойдет... Это — упрощенное понимание. Конечно, он прежде всего — хозяин. Но не в домостроевском представлении: как сказал, так и будет. Я против такого домостроя. Вы думаете, у мужчин не бывает моментов и даже периодов слабости? В жизни случаются ситуации, когда он нуждается в поддержке. А ведь от женщины достаточно бывает в таких случаях всего лишь намека на понимание, полуслова, полувзгляда. Тогда мужчина становится стократ увереннее в себе и решительней. И она будет под его крылом.

Конечно, талант любви к человеку — это дар, как всякий талант. И когда обладатели этого дара — он и она — найдут друг друга и обменяются дарами любви, вот тогда это будет счастливая семья.

Дальнего, чужого любить легко, дальний нами невольно идеализируется. Любить ближнего — намного сложней. Любовь к ближнему — понятие не просто евангельское и не столько чувственное, сколько социальное и нравственное. Это — скрепы нашего общества. К сожалению, многое сейчас воздействует на нас с экранов и со страниц только одним образом: чтобы эти скрепы раскачать, разрушить, разбить...

Например, воспринимать фразу “заниматься любовью” как современную, привычную — наивно и очень опасно. Поскольку она оскорбительна и для чувственных отношений, и для отношений родственных: к матери, к ребенку, к друзьям. Она унижает вершины поэзии, театра, музыки, живописи. Она уничтожает ценность и смысл любви, ее созидательную великую духовную основу. Высокая любовь — это наша всеобщая человеческая сплоченность в итоге. А “заниматься любовью” могут люди остывающего, циничного, пресыщенного сердца, которым не дорог ближний — дорого только животное занятие, не обязывающее ни к чему. Люди, чужие друг другу, равнодушные люди распада — какая между ними может быть любовь? Что бы они там друг с другом ни вытворяли, всегда это было и всегда будет чуждо России. Чуждо, дико, омерзительно.

Очень люблю в фильме “Любовь и голуби” своего героя Васю Кузякина. За его душевную чистоту люблю. Он — дитя природы. Действие происходит в сибирской деревне наших дней. Мой Кузякин — характер русский, сибирский, мне понятный.

Мне часто кажется, что не мы выбираем роли, а роли выбирают нас. Я многое делаю по хозяйству своими только руками. Но в этом деле я — любитель. Профессионалами были мои предки. Однако по своему миро­ощущению Федор Баринев в “Приезжей”, Павел Зубов из “Мужиков”, Василий Кузякин из фильма “Любовь и голуби” мне близки. По-моему, тот же Кузякин, который по-детски возится с голубями, сегодня востребован обществом.

И еще вот что: фильм “Любовь и голуби” открывает весьма важное: через искушение познается любовь — настоящая она или не настоящая. Не случайно моя супруга по фильму Нина Дорошина говорит: “Не случись этого (связи с Раисой Захаровной — Людмилой Гурченко), мы так бы и не узнали, как любим друг друга”.

Казалось бы, фольклорный почти образ Ивана-дурачка — образ Кузя­кина... В немецком, французском фольклоре тоже существуют образы непутевого Ганса, Жана. Но западноевропейский дурак существует, так сказать, в чистом виде — в виде болвана как такового. А наш Иван-дурачок на деле-то всегда оказывается умнее своих умных братьев. Умнее, мудрее, дальновидней, потому что — добр. В доброте вся сила. И ведь это он — этот самый русский доверчивый Иван, которого всю жизнь только и делают, что обманывают все кому не лень, — войну выиграл!

Он и сегодня страну из болота вытащит. И по большому счету я в этом не сомневаюсь.

ОХОТА НА БУТЫЛКИ

Сейчас каждый человек в России живет в неестественном режиме — в режиме огромных нервно-психических перегрузок, ничем не оправданных, искусственно созданных. И каждый ищет сам для себя такой способ, который позволяет выйти человеку из стресса, сбросить накопившуюся душевную усталость. У меня это так: разуешься, босиком пройдешь по земле — все сразу отпускает. А уж если к ручью прийти — поклониться ему, прикоснуться, напиться: ощутить через это вечную чистоту природы и этим очистить себя от мирской суеты.

К ручью именно прикасаться надо. Я люблю слово “прикосновение”. Руки к руке. К ручью... Кланяться воде надо. А не сосать стоя прямо из бутылки кока-колу. И не “пожирать гланды”, как в американских фильмах актеры целуются. Это вампиризм какой-то, а не поцелуй — сосут друг друга, как вампиры. Нет в этом чистоты — нет тонкости прикосновения.

Меня спрашивают иногда: “А правда, что актеров в институте специально целоваться учат?”. Это — абсолютная правда. Как же иначе, если ты в стопятидесятый раз играешь спектакль, но пылкость чувств и их выражений должна быть свежей? Это все техника. Мы поцелуи на этюдах отрабатывали со сжатыми губами, но на вид весьма правдоподобно. (Это же как удар кулаком — совершенно не обязательно, обладая нужной техникой, по-настоящему бить морду другому актеру, чтобы зрители поверили в удар.) Наше искусство отражает наше понимание любви — не чье-то, привозное, которое становится уже на экранах стандартным. Где жадно хватают все, что под руку подвернется, — это не любовь: там нет высоты переживания. И это все русской душе не только несвойственно, но противопоказано, как уродство. Неизуродованная душа нашего человека сама такое искусство отторгнет и не примет... Другая у нас культура. Потому и искусство у нас — другое.

И в песне — я не столько пою, сколько прикасаюсь к ней... Это — еще один способ у меня отдохнуть душой: взять гитару. Сам не сочиняю. И хочется, но попробовал раза два — ничего толкового не получается. Бог не дал мне такого таланта — ни стихов создавать, ни музыки. Но очень люблю народную музыку, романсы, цыганские напевы и, конечно же, казачьи песни.

Нотной грамоты не знаю. Владею максимум пятью аккордами. Но этого достаточно, чтобы аккомпанировать себе на концертах.

А отдыхать душой от работы, от всего трудного и тяжелого, что с нами происходит, — умение важное. И наверно, мы его недооцениваем. Во многом причину пьянства я объясняю тем, что перенапрягается наш человек. Слишком долго и отчаянно пережигает он себя, когда, почти безрезультатно, борется за право на существование. А возможности такой — существовать — ему почти не оставлено. И загоняет он себя в конце концов в угол — своим чувством повышенной ответственности перед близкими, перед семьей. А потом не умеет выйти оттуда нормальным образом. И приучается выходить — через выпивку. К сожалению, это не только к нервной разгрузке ведет, но и к деградации личности. Вот что страшно.

С другими моими увлечениями дело обстоит сложнее. К игре в бильярд я отношусь очень серьезно. Это еще в детстве началось. У нас в Забайкалье, в поселке, была воинская часть. Там летчики базировались. Для них построили Дом офицеров, где стоял бильярд. Так что я с двенадцати лет играю. Профессионалом не стал, но играю, мягко говоря, неплохо.

Играть в бильярд на деньги я попробовал. Один только раз. И быстро понял, что играть, держа в голове “финансовый интерес”, — это не мое. Что-то с деньгами я не в ладах — пришлось расстаться тогда с собственным костюмом... В карты пробовал на деньги играть. С тем же, примерно, результатом.

Я смотрю на игроков в передаче “Что? Где? Когда?”. Раньше, когда они играли на книги, было интересно. Как только стали играть на “зеленые” и на наши рубли... Когда видишь потное лицо, затравленный глаз, когда “желтый телец” подавляет творческую атмосферу, мне становится уже неинтересно. И затмение мозгов идет — у тех, кто играет, и у тех, кто смотрит, сидит у экранов. Расплата за такие шоу наступает неизбежно. Она бьет по нашему мироощущению — меняет его в опасную сторону.

Это же взаимоисключающие понятия — денежный интерес и творчество. Одно неизбежно подавляет и разрушает другое. Либо — либо... В рыночное искусство как таковое я не верю. Рынок пожирает искусство, что мы и видим теперь на каждом шагу. Настоящее искусство в режиме жесткой денежной зависимости от рынка уходит в подполье. Эту зависимость от денег выдерживает только творческий суррогат, безвкусица, дурной штамп на потребу низменным интересам публики. В таких условиях искусство обречено на вырождение, опошление, нравственную деградацию.

Не всегда, конечно, удается жить по высшему счету, в соответствии со своими идеалами. Идешь второпях и на какие-то компромиссы, захлестывает суета: все бывает. Но потом, когда осознаешь, что поддался , обливаешься холодным потом, страдаешь и просишь прощения у Всевышнего... Компромисс компромиссу, конечно, рознь. И по большому счету я никогда не предам своих принципов: не смогу. И болезненно переживаю, что сегодня многие наши ценности продаются и предаются.

Искусство, лишенное и финансирования, и, наконец, привычного места в жизни, гибнет. Хотя именно оно и должно спасти наше общество — заложить здоровые семена в душе молодого поколения...

      В любой игре, не только в большом искусстве, для меня важен лишь сам процесс, без ставок на рубли: интересен чистый азарт. Даже когда ты отдыхаешь душой, когда, проиграв, кукарекаешь под бильярдным столом, в этом что-то есть. Уж мне-то приходилось кукарекать не раз...

У меня партнер самый замечательный — Миша Евдокимов. Мы часто с ним уезжаем куда-нибудь в глухомань, где есть бильярдная доска. Можем сутками играть, часами ходить вокруг стола, не уставая. И от этого удовольствие получаем невероятное.

А вот охотник я отвратительный. Ружье у меня есть, но ни одного животного я в жизни не убил. Однако один грех у меня был. На Шпицбергене, много лет назад. Там наши угольные шахты были, расположенные на норвежской территории. Нас пригласили поучаствовать в отстреле оленей. Трава в той местности растет плохо, олени погибают, поэтому желающим выдавали лицензии на отстрел небольшого количества оленей.

Каждый из нас получил по ружью... Помню, что на курок я нажал. Выстрелил. Уверен, что не попал. Точнее — попал наверняка не я. Потому что справа и слева от меня стояли восемь профессиональных охотников, отличных стрелков. И все равно... Не люблю вспоминать об этом.

Когда я подошел к убитому оленю и увидел еще не застывшие глаза, полные боли и слез, понял: в жизни у меня не поднимется больше рука, чтобы навести ружье и спустить курок, прицелившись в невинную, беззащитную жертву. И на “охоту” я хожу только из эстетических соображений.

По бутылкам люблю стрелять — словно по мерзости, которая нас окружает. Вышел, пальнул раз, другой, третий — и на душе полегчало. Такая охота на бутылки получается.

 

КОБРА  ПРЕДУПРЕЖДАЕТ  ТРИ  РАЗА

Я не понимаю, как можно не любить то прекрасное, что посылается тебе? Как можно не любить — с великой благодарностью и трепетом — то, что вокруг тебя? Если ты любишь ближнего, любишь природу, то все начинает отвечать тебе тем же. Много раз убеждался в великой силе любви, которая идет к человеку в ответ на его любовь.

С природой можно быть только на “вы”. Никогда ни одного дерева не срубил. Вижу, как вырубают лес — за каждое дерево больно. Не говорю уже о животных. Ребенком видел, как дебил из стройбата ударял кошку об стол. Это было такое потрясение, что я даже сознание на время потерял...

Замечал, что человек, который способен сохранять в себе детское восприятие, не может обидеть другого. Он всегда умеет сострадать живому. А дети — от беззащитности — острее, трагичней, резче чувствуют злодея. Приходит в ваш дом гость — и ребенок сразу может определить, какой он человек. Ибо изначально в ребенке сформировано некое космическое сознание. Но вот о чем нам, взрослым, нелишне почаще вспоминать, так это о том, как травмируем мы наших детей — своим душевным отчаянием, раздражи­тельностью, своим нервным напряжением, с которым сами не всегда умеем справляться.

Да, жизнь сейчас трудная, и часто, слишком часто мы оказываемся в тупиковых ситуациях. Такая ответственность на каждого давит, а ладится сегодня мало у кого. Сколько срывов происходит! И все-таки, давайте думать о детях. Они совсем не защищены от той тяжелой энергетики, которую мы вносим в дом, будучи раздраженными, расстроенными, удрученными. По детским, еще обнаженным, слабым душам это страшно бьет — напрямую. Все это в них летит! Они же — тут, рядом. Не умеют они еще заслоняться от того, что мы вносим в дом. Потому негативные наши состояния переживаются ими многократно сильнее, чем нами. А мы этого часто даже не замечаем: мы собой заняты в такие минуты. И нам их переживаний не видно — того, что им сразу становится хуже, чем нам. Только объяснить они этого не могут: не понимают, что с ними творится и почему...

Легче немного тому человеку, жизнь которого строится на влюбленности. На влюбленности в детей, вообще — в людей, в природу, в собак... Тогда человек не замыкается на своем трагическом внутреннем самоощущении. Ему плохо, а он другого пожалел и через это сам сильнее стал. И на душе у него, глядишь, посветлело...

Собак с детства очень люблю. Вы, наверно, обращали внимание, как какой-нибудь шелудивый пес при встрече с вами в подворотне поджимает хвост. Он же боится, что вы скажете ему злое слово или замахнетесь палкой. Но когда вы посмотрите на пса тепло, произнесете что-то ласковое, то сразу увидите преданность в его глазах. Собаки-дворняжки, по-моему, вообще самые умные животные...

В голубей влюблен. И доверчивая отзывчивость природы — она поражает бесконечно. Голуби, те, что в фильме “Любовь и голуби” — нам с ними хватило недели, чтобы привыкнуть друг к другу. Входил в голубятню, они сразу на голову садились. У меня есть фотография, где сразу пять голубей у меня изо рта воду пьют.

Жалко, очень многие великолепные вещи не вошли в эту картину. Как пастух сломя голову бежал к парому за пивом. А за ним неслось орущее, блеющее стадо овец... Также не вошла удивительная по образному решению сцена в баре. В нем Василий чувствует себя настоящим “интеллигентом”. Курит длинную сигарету. Посасывает коктейль через соломинку. Раиса Захаровна кокетливо перед ним приплясывает.

Вдруг Василий смотрит направо — там жена, дети. Налево — там дядя Митя с женой. Василий в ужасе. Тут неожиданно появляется голубь и бьет его крыльями по щекам. Это был дрессированный голубь, который в момент съемки сидел у меня на коленях, а потом неожиданно вылетал... Вася пла­чет горючими слезами и — в слезах просыпается в квартире Раисы Захаровны.

Конечно, очень жаль, что такие сцены уничтожены. Но хозяин картины — режиссер. Тут я сделать ничего не мог... Однако вот в чем мы с Владимиром Меньшовым сошлись: в высокой оценке ироничной интонации в искусстве. Я очень благодарен Володе за потрясающую творческую атмосферу, которую он смог создать на съемках этого фильма. Если нация умеет подшутить над собой и делает это смело, значит, она жизнеспособна. В этом смысле очень показа­тельным был грузинский кинематограф. Сколько там юмора и самоиронии! И куда все ушло? Не могу и не хочу думать, что это — в прошлом.

Вообще, воспоминания о съемках фильма “Любовь и голуби” остались самые светлые. С режиссером Владимиром Меньшовым работалось замечательно, что называется — душа в душу. Первым, кто покатывался со смеху в ответ на наши импровизации на съемочной площадке, был Меньшов. А ведь актеры — народ очень эмоциональный, чувствительный, и когда режиссер так реагирует на их работу, то появляется особое вдохновение! Словно крылья вырастают.

Меня потом много раз спрашивали с тревогой: “А правда, что во время съемок этого фильма едва не приключилась трагедия?” Там была не трагедия, а смех и грех. Просто меня чуть не потопили. Помните известный кадр, когда я падаю спиной прямо из дверей родного дома и оказываюсь в воде? Рядом плавает Люда Гурченко и говорит: “Осторожно, товарищ, вы меня забрызгали, я вся мокрая с головы до пят!”

По замыслу режиссера, я падаю в костюме. А под водой меня раздевают водолазы. Они должны это сделать за несколько секунд, чтобы мой герой выплыл на поверхность моря уже в одних трусах. Эпизод идет на одном плане, без монтажа. Галстук мой, конечно, намок. И водолазы под водой стали старательно развязывать на мне узел, но только затянули его сильнее. Я понял, что задыхаюсь. А они меня не отпускают: вцепились в галстук мертвой хваткой. Добросовестные оказались...

Собрав последние силы, так как мне очень хотелось жить, я попытался от них отделаться. Ударил одного водолаза по скафандру, а другого лягнул. И, почувствовав свободу, стал лихорадочно всплывать на поверхность. Но перед водолазами режиссером была поставлена задача: под водой оставить меня в одних трусах. И они, схватив меня за ноги, вернули в исходную позицию — опять вцепились в галстук.

Уже теряя сознание и захлебываясь, я заметил у одного из них нож, прикрепленный к скафандру. Стал бить по этому ножу. Наконец до него дошло, что моя жизнь важнее, чем галстук. Он схватил нож и разрезал его. Так что этот дубль чуть было не оказался для меня последним — увлеклись водолазы делом, немножко забыв про актера.

Потом меня долго откачивали на берегу. А в картину вошел пятый или шестой дубль — один из тех, когда галстук мой был просто пришит ниткой, которая легко разрывалась под водой.

Как раз на шутливой интонации — на народной самоиронии, на гротеске — многое держится в фильме “Любовь и голуби”. А на съемках не только с голубями, но и со змеями складывались своеобразные отношения. В фильме “Змеелов” у меня дублера не оказалось. А зубы у кобры были ядовитые. С коброй возникла дружба за тот месяц, что мы снимались в пустыне под Ашхабадом. Первый раз подойти к змее было страшно. Потом привык.

У нас была бригада “скорой помощи”, оснащенная нужными медика­ментами. Она выезжала вместе с группой за двадцать километров, в пустыню, на съемки. Но кобра меня не тронула. Кобра, кстати, никогда не нападает на человека, если он не агрессивен. А это была настоящая — дикая, нетренированная кобра. Только что отловленная... Мы с ней находились на близком расстоянии друг от друга, этого требовала композиция кадра. Правда, еще во время репетиций я почувствовал, что кобра — существо достаточно разумное. Кроме того, мне объяснили, какие она делает предупредительные знаки перед тем, как напасть на человека, — нужен, конечно, опыт общения с ней, чтобы эти знаки понимать. Оказывается, кобры не нападают на человека, пока не предупредят три раза. Вот какая штука.

“Моя” кобра привыкла ко мне довольно быстро. Даже, кажется, прониклась симпатией. Во всяком случае, после съемок, когда я шел разгримировываться, товарищи кричали: “Саша! Осторожно! Твоя подруга ползет за тобой!..” По-видимому, не хотела расставаться.

Немного опаснее были съемки в фильме “Рысь возвращается”, где я играл лесника. По сценарию рысь должна была на него напасть. Саму схватку планировалось снять с муляжом. Но момент нападения надо было снять вживую. С самого начала мне пообещали двух дублеров для этой сцены. Сам я прекрасно знал, какой это коварный и совершенно непредска­зуемый зверь — рысь. Потому и сниматься в схватке с ней категорически отказался. Но вот подошел день съемок. Один дублер заболел. Другой не приехал. Три дня вся съемочная группа простаивала. Сниматься я все не соглашался. Наконец кое-как режиссер меня уговорил.

Ладно. Иду с ведром воды, ставлю его и застываю. В этот момент рысь должна прыгнуть мне на спину. Режиссер с помощниками на крыше сарая с трудом выпихивают рысь из клетки. Она прыгает и... летит мимо меня. Тут я вздыхаю облегченно: и мне, и режиссеру ясно, что рысь на меня не прыгнет. Я расслабился. Но угодливый помощник режиссера предложил: “А давайте Михайлову на горб положим кусок сырого мяса!” Со всех сторон последовали возражения — оно же упадет... “А мы мясо пришьем!” — придумал помреж.

Представьте, какое это было испытание. Несколько минут рысь чавкала у меня над ухом, и я находился в это время на волоске между жизнью и смертью. Зверю ничего не стоило вонзить мне когти в шею.

Когда все тот же помощник режиссера заикнулся еще об одном дубле, тут уж я не сдержался. Отправил его куда-то очень далеко...

Однако, что бы ни приключалось на съемочных площадках, тема единства природы и человека — одна из самых сокровенных для меня тем. До сих пор не могу забыть запаха цветов в поле, знакомого с детства. Люблю подснежники, ромашки, саранки. Я знаком с Сашей Дерябиным. Это представитель альтернативной медицины. Он убежден, что никакие иностранные, заморские травы нас не вылечат. А вот растения, которые выросли там, где ты родился, где ты рос, они — помогают. И этот воздух, и эта вода — все лечит тебя. Те двести видов трав, которые Дерябин собирает и на основе которых создает свои лекарства, действительно чудодейственны. Мне пришлось испытать это на себе. Наша земля и все, что на ней, отвечает нам своей любовью. Помогает нам, отзывается.

Люблю стихи, люблю огонь. И часто зажигаю свечи. Музыка — моя защита. Люблю пургу, шторм — это буйство стихии, ее вольный разгул. Я родился в октябре, и мне, как художнику, ближе осень. Но как человеку мне нравится весна — пробужденье природы, жизнеутверждающая, много­обещающая ее пора.

Не люблю неправды, интонаций неискренних. Напряжение внушают мне люди, ущемленные в своем самолюбии, внутренне ущербные, когда они вырываются вперед. Всё: они — самые гениальные, самые талантливые, и ничего простого, человеческого вокруг себя они уже замечать не хотят. Отбрасывают неудобное для себя — в том числе и то, что требует их участия. “Гению” все можно!.. Горько бывает видеть такое.

Люблю Россию, люблю человека, люблю прошлое наше, люблю историю. Прикасаюсь к истории более тридцати лет. Поэтому роль Ивана Грозного в спектакле по пьесе А. К. Толстого — это отдельный, важный для меня разговор. И особая страница в моей творческой биографии — Иван Васильевич Грозный.

 

ЭНЕРГЕТИКА  СЛОВА

Отношение Алексея Константиновича Толстого к главному герою в пьесе “Смерть Ивана Грозного” очень непростое. Род Толстых вообще не отличался уважительностью к династии Рюриковичей, особенно — к Ивану Грозному. Я покопался в Карамзине, в Валишевском, перелопатил много литературы. И узнал, что Иван Васильевич Грозный был не только великим собирателем Руси, но и удивительным композитором. Он оставил после себя потрясающее духовное музыкальное наследие. Музыка расшифрована с его крючковой нотной грамоты... Он сам был певчим в духовном хоре.

Сейчас довольно многие духовные хоры исполняют музыку нашего царя. Поют стихири Иоанна Грозного! И я знаю, как трепетно относился Георгий Свиридов к его музыке. Со Свиридовым мне посчастливилось работать как раз над этим спектаклем. Это он писал музыку ко всем “трем царям” трилогии Толстого: к “Грозному”, к пьесам “Царь Федор Иоаннович”, “Царь Борис”.

Иван Грозный был созидателем — в отличие от многих современных правителей, начиная с прихода советской власти. Вот какими предками создавалась Россия от Сибири до западных границ. Уникальная это личность — Грозный. И как боролся он за Православие, как отстаивал нашу веру!..

Пишет ему папа римский: “Царь всея Руси, позволь приблизить латинику к православию, и позволь построить католический храм в центре Москвы, и дай нам отроков для обучения латинике”. Царь Иван Васильевич отвечает: “Не допущу ереси в России, ибо вы присели перед Господом Богом, а мы стояли, стоим и стоять будем, ибо вера наша есть великий труд — вера наша Православная” . Какая форма потрясающая: стоим мы перед Богом до сих пор — как свечи! Если уж приняли Православие, так давайте ни в чем не изменять обычаям наших предков. А будем нести эту веру как крест свой.

И Сибирь-матушка при Грозном была присоединена к царству Москов­скому, благодаря Тимофею Ермаку, казаку Донскому. И книго­печатание при нем развивалось, и военные преобразования великие были. Ведь и опричнина — явление далеко не однозначное. Тут очень сложно определить, где — причина, а где — следствие, почему все происходило так, а не иначе. Была и положительная сторона опричнины: надо было очищать от бесовства Россию.

Словом, я вошел в сопротивление, в противоречие с той негативной стороной, которая была выписана в пьесе А. К. Толстого. Иван Грозный изображен там не в очень теплых тонах, мягко говоря. Поэтому я пошел по испытанной системе Станиславского: в хорошем ищи плохое, в плохом ищи хорошее. И когда находишь светлые тона в плохом, казалось бы, образе, он становится более полноценным, более живым.

Более двадцати лет назад режиссер Равенских вместе со Смоктуновским поставили спектакль “Царь Федор Иоаннович”. Сейчас роль царя Федора играют Юрий Соломин и Эдуард Марцевич. Более десяти лет тому назад была поставлена третья пьеса из трилогии А. К. Толстого — “Царь Борис”. И лишь потом, годы спустя, вернулись к первой части, к Ивану Грозному, чтобы в Малом шла вся трилогия. Это была мечта руководства театра.

Кому играть главную роль? Выбор почему-то пал на меня. Я, конечно же, не Иван Грозный по человеческой своей сути. Тем более что этот образ, традиционно сложенный Эйзенштейном и Черкасовым, закрепощал меня изначально.

Роли Ивана Грозного я долго сопротивлялся. Отказывался от нее. Чувствовал, что потребуется повышать эмоциональное напряжение почти до истерии, до умопомрачения — до такого градуса, за которым теряется сознание. Наконец, меня убедили, что возможен другой вариант. Тогда-то я стал погружаться в шестнадцатый век. Просмотрел много документов. Побывал в Александровской слободе, которую Иван Грозный хотел сделать своей столицей. И так, помаленьку, по ниточке, по камешку собирал, сравнивал, нанизывал факты. И пришел к грандиозному для себя открытию — и к Ивану Грозному, и к России того времени отношение у нас явно предвзятое.

Это была державная власть, это был помазанник Божий. Неизвестно, что стало бы с Россией, если б не царь Иоанн Грозный. Отрицательные издержки правления — да, о них известно. Но Иван Васильевич не может быть один за все в ответе. И потом, если в “просвещенной” Европе за одну только Варфоломеевскую ночь было уничтожено 14 тысяч человек, то за все время царствования Ивана Грозного убитых насчитывается... не более 3 тысяч. Вот вам сорок лет и один день правления его. Маленькая статистика. Но очень важная.

Вся “гуманная” Европа того времени строилась на куда большей — несоизмеримо большей! — крови, чем Россия Ивана Грозного. А какого злодея из него историки сделали! И ведь только за то, что он-то как раз и любил Россию. Страдал за нее... Это в официальной истории почему-то никому не прощается — одна черная краска на таких подвижников выли­вается. Злодеями нам их представляют.

Из нашей истории мы знаем, что он рубил головушки. Но какой же правитель не жесток? Да и соизмеримы ли жестокости Грозного с реками крови, пролитой в России по вине правителей двадцатого века? Посмотрите, на сколько сократилось наше население за время насильственного, противо­естественного введения западной демократии. Жестокость Грозного блекнет тысячекратно по сравнению с действиями сегодняшних “гуманистов”, которые только и делают, что защищают на словах права человека. Какого такого человека? Получается на деле, что наш народ в число людей уже не входит...

Знакомился я с историческими материалами — и открывалась другая сторона медали. Ведь это он, Грозный, притянул к Московскому царству и Казань, и Астрахань, и Сибирь. А другие, добрые , правители что сделали для России? Чем лучше для России был тот же Хрущев — предтеча демократов, крестный отец оттепели? Отделил от России Крым? Какое отношение имеет Украина к Крыму?! И это — самая горячая точка в будущем. Самая ужасная. Сколько там будет человеческих потерь, представить страшно.

Иван Грозный малой жестокостью добивался гигантского блага последую­щего и усиления, и расширения государства. Царь-собиратель. Это ему кланяется Ермак и говорит, что земля сибирская присоединится к Московскому царству. И знаете, что отвечает ему Грозный? “Тимошка! Не насильствуй в веру Православную местные народы! Беда на Руси может быть!..” Вот вам и деспот, вот вам и насильник. Каково звучит сегодня? Кто способен теперь это сказать? Никто. Я чувствую его боль, его страдания за всю многоязычную Русь.

Он, конечно, был оболган историей — и не только советской. Кроме крови и жестокости, у нас не хотят видеть ничего. Получается так, что почти все официальные суждения об Иване Васильевиче строятся на словах и свидетельствах Валишевского, поляка по крови, ненавидевшего все, что могло усилить русскую государственность и русское православие. И как же легко мы, однако, идем на поводу у таких сомнительных, пристрастных свидетельств!.. А в Александровской слободе и в Оптиной пустыни сохранились уникальные, потрясающие документы. Они открывают совсем другие стороны его характера. Не самодур был наш великий царь. А один из образованнейших и самых талантливых людей Европы и Азии! Его знаменитая библиотека пока так и не найдена. И впереди нас ждут большие, важнейшие открытия, как только она отыщется. Многого мы еще не знаем. Но на многое прольется свет...

Познавая прошлое, острее чувствуешь настоящее и предполагаешь точнее будущее. Но первичным в этом моем побуждении — искать, сверять, уточнять — было, конечно, то, что мне хотелось уйти от штампов, которые созданы в фильме Эйзенштейна. Я искал другие стороны характера, другие проявления личности. А то, что стало мне открываться — это не только превзошло все, о чем я догадывался; это кардинально меняло устоявшуюся историческую трактовку!

...В названии первой части трилогии А. К. Толстого есть слово “смерть” . Репетируя, я не мог переломить в себе жуткое предощущение печального конца. Ну — уходит из тебя жизненная энергия, и все тут. С каждой репетицией уходит...

Нечто подобное переживали многие актеры и режиссеры, кто так или иначе соприкасался с загадочной фигурой Грозного. Эйзенштейн снял о нем фильм и скоропостижно умер. Последней ролью Евстигнеева была роль Ивана Грозного. И я был очень близок к этому. Словно рок висит над образом Грозного!

Со временем пришло такое понимание: работа со словом — это очень непростая и небезопасная временами работа! Слово, сказанное миллион раз, обретает предметность, становится осязаемой реальностью. Тем более, такое слово, как “смерть” . Оно несет чудовищную, опасную для жизни энергетику. Я пришел к выводу, что необходимо убрать слово “смерть” из названия. Советовался со священником. Батюшка, мой духовник, примерно, про то же самое мне говорил: лучше изменить название “Смерть Иоанна Грозного” на “Царь Иоанн Грозный”.

С просьбой убрать слово “смерть” я обратился к руководству театра. Меня не сразу поняли. Посчитали даже, что я заболел “звездной” болезнью, хотя я никогда этим не страдал. Да, я — гордый человек. Но у меня нет гордыни... Просил, умолял: назовите первую часть трилогии “Царь Иван Грозный” или “Иван Грозный”. Нет, в театре этого не приняли. Не практикуется такое — менять названия классических произведений.

И вот, вскоре после премьеры, произошел чудовищный сбой. Неожи­данный. Странный. Шестой спектакль окончился для меня реани­мацией. Почти два литра крови из горла. Две полостные операции. Полгода “Склифа”. Уход в другой мир — и около двадцати килограммов веса долой.

После всех этих жутких вещей меня в театре услышали. И только когда убрали слово “смерть” из названия — тогда я почувствовал: все стало более-менее нормально. Да, мне это стоило здоровья, но теперь на афишах Малого театра слова “смерть” нет. Вместо одной смерти и двух царей в трилогии А. К. Толстого теперь есть три царя.

Ушло слово — и работать стало легче. Хотя после каждого представления я и теперь теряю два килограмма веса и за спектакль меняю несколько пар белья. Холодно управлять своими эмоциями я так и не научился — всякий раз нутром играю; чувства преобладают над разумом. Для правды образа это даже и неплохо. А вот для здоровья пользы мало. Хорошо еще, что спектакль этот редко идет... Другие роли доставались мне намного легче.

Я уже и так рассуждал: может быть, Иван Грозный хочет видеть про себя правду? Ведь повсюду заострено внимание на кровожадности Грозного. Его же всегда играли юродивым, бесноватым, беспощадным, бессмысленно жестоким. Ни один образ, включая гениальное создание Андрея Алексеевича Попова в Театре Советской Армии, не был не жесток... Может быть, эти актерские трагедии были платой за искажение истины? И за это же частично поплатился я?..

Толстовской пьесы, конечно, я изменить не мог. Да и сам я тоже далеко не без греха. И в начале работы был подвержен расхожей оценке его личности. Односторонней оценке. Я прошел через полосу страданий, но я выжил. Мой царь болеет за Россию — может быть, именно это каким-то чудом сохранило меня...

Композитор Свиридов гениальную фразу сказал: “Я очень часто прикасался к царским судьбам, в том числе и к судьбе Иоанна Васильевича Грозного, когда писал музыку к разным спектаклям. Но ваш царь мне симпатичнее, потому что я вижу, как он страдает. Страдает за Русь”.

Так или иначе, спектакль идет. И если я раньше приходил в себя после каждой репетиции, после каждого спектакля в течение четырех-пяти часов, то после перемены в названии я через десять — пятнадцать минут бываю уже в норме. При этом обязательно читаю молитву “Отче наш” перед спектаклем, защищая тем самым себя. Мне это очень помогает.

Когда я этого не делал, я чувствовал себя после спектакля много хуже. Без молитвы это играть нельзя — каждый спектакль меня провоцирует огромное количество бесов. Верещат, кашляют, сморкаются во время пауз. А понимаете, что такое пауза для актера?.. На одном спектакле я готов был подойти к такому “зрителю” — я его видел со сцены — и постращать вот этим вот посохом, тяжелым, острым, с которым играю. Меня трясло весь спектакль, три часа подряд! Я одно чувствовал: меня уничтожают, просто уничтожают. А в финале я подумал: благодарю, Господи, что Ты помог мне сохранить себя. Во время аплодисментов я уже шел к этому “зрителю”. Но он вскочил, стал визжать, как резаный поросенок, и выбежал вон из зала... Каждый раз перед этим спектаклем, когда я прихожу в театр, меня у служебного входа цапают и с пеной у рта начинают что-то верещать, доказывать что-то невнятное, обвиняя меня во всех смертных грехах.

Можно, конечно, любую роль сыграть с “холодным носом” — не растрачивая себя. Но я так не могу. И чем больше вживаюсь в роль Ивана Грозного, тем больше отнимается у меня энергии, моего личностного, моего я. Но и посылается, судя по ощущениям, какая-то странная, непонятная для меня, просветленная энергетика. Как только выхожу на сцену, происходит всякий раз незримый, подсознательный диалог с Грозным.

Немало он страдал за Россию. Мой Царь. “Я для того ль всю жизнь провел в борьбе, сломил бояр, унизил непокорство, вокруг себя измену подавил и на крови наследный мой престол так высоко поставил, чтобы вдруг все рушилось со мной?!” Злодей? Деспот? Нет. Русь Православная для него важнее, чем то, каким он прослывет в современности и в истории. “Не на день я, не на год устрояю престол Руси, но в долготу веков; и что вдали провижу я, того не видеть вам куриным вашим оком!”.

И покаянные глубокие переживания Грозного очень по-человечески понятны: “О Христе Боже! Исцели меня! Прости мне, как разбойнику простил ты! Очисти мя от несказанных скверней и ко блаженных лику сочетай...”. Мотив покаяний Грозного — очень сильный мотив всей его судьбы. Известно, что он много молился...

Неоднозначно относился Алексей Константинович Толстой к Иоанну Васильевичу Грозному. И не мне судить великого писателя. Но, прикасаясь к истории, я вижу и другое: сколько же добра сотворил Грозный для Руси — для укрепления государственности! Особенно в молодом и в среднем возрасте. Но когда на его глазах избивали, резали, убивали его близких, произошло некое смещение в психике. Тот же Толстой говорит устами Феодора Иоанновича: “Не враз отец стал Грозным Государем, но чрез бояр...” Непростая история. Очень непростая.

И потом, еще ведь не доказано толком, убил ли Грозный своего сына Ивана. Я считаю, что он сына не убивал. И это не только моя точка зрения. Этот вывод делается и другими — на основании малоизвестных некоторых фактов...

С каждым днем все пристальнее всматриваюсь в эту парадоксальную, удивительную личность. Читал потом митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, замечательного человека, просветителя и ученого. И понял, что я не одинок в своем взгляде на роль Иоанна в истории Руси. Только я пришел к своему пониманию вначале — интуитивно, в дальнейшем — через вынужденное знакомство с историческими материалами. А его выводы — обоснованные, хорошо и точно аргументированные с научной и духовной точек зрения.

Мощь нашей исторической положительной энергетики — она еще не выявлена нами. Мощь, которая дремлет в глубине веков. А ведь, выявленная, она сделает нас всех много сильнее.

 

 

(Окончание следует)

 

Сергей Говорухин • Два рассказа (Наш современник N1 2003)

Сергей ГОВОРУХИН

 

 

Два рассказа

ОСТАВАЯСЬ С ТОБОЙ...

Прошло много лет, а он по-прежнему до мельчайших подробностей помнил те полтора часа, которые сделали с ним то, чего не смогли ни война, ни два инфаркта, ни вся его предыдущая жизнь.

И навсегда осталось в подсознании такое безобидное слово: “аппендицит”. Не рак, не метастазы...

Аппендицит. Всего лишь навсего.

Ее обследовали на гастрит, язвенную болезнь, поджелудочную, но ничего этого не было. А был аппендицит, редчайший, извращенный, один на сто.

Вот и тогда у нее вновь начались боли, и он, не скрывая раздражения, говорил ей:

— Что ты себя накручиваешь! Тебя же обследовали у Марата: нет у тебя ни гастрита, ни поджелудочной...

— Болит, — жалко улыбалась она. — Я сама не понимаю...

Утром ей стало совсем плохо. Тянуло печень, и ртутный столбик на градуснике упрямо полз к отметке “тридцать восемь”.

Она держалась за бок и, сглатывая слезы, как заклинание, повторяла:

— Только бы не гепатит, только не гепатит... Я могла заразить мальчика...

И это тоже навсегда осталось в нем: как плакала не от боли — от мысли, что могла заразить мальчика. Как часами сидела у его постели, перебирая непослушные волосы, шептала что-то: только ему и себе.

А он спал, безмятежно раскинувшись на постели.

Он был для нее всем — их сын. Смешной, неугомонный, с болезненной синевой под глазами. Она водила его на обследования, к гомеопатам, обливала холодной водой, а он болел и болел. И чем тяжелее он болел, тем сильнее она привязывалась к нему.

Он подарил ей кольцо с бриллиантом и некоторое время спустя иронично заметил:

— Дружок, ну кто же носит бриллианты без маникюра.

— Разве нельзя? — спросила она.

И в этом “разве нельзя” было столько искренности и непридуманности, что у него тогда подкатило к горлу, стало так стыдно за свой одалживающий тон. Так стыдно...

Он позвонил Марату.

— Мы сейчас приедем.

— Что-то случилось? — спросил Марат.

— Случилось, — ответил он коротко.

Они ехали долго, бесконечно стояли в пробках, ждали светофоров... Она опустила голову на его плечо, невесомо, боясь причинить неудобство.

— Больно? — спрашивал он.

— Уже легче, — отвечала она.

Почему “уже легче”,  спрашивал он себя потом? Почему так безрассудно доверился ее неженскому терпению, этой легкомысленной фразе? Он — немолодой, дважды раненный на войне, резаный-перерезаный по госпиталям, изводивший тяжелыми стонами медсестер по ночам...

— Печень, печень, — ворчал Марат. — Аппендицит у тебя. Самый банальный аппендицит. Тебя бы сейчас на стол — был бы у нас стационар...

Он беспомощно развел руками.

— Что же теперь?

— Надо вызывать “скорую”, — сказал Марат.

— Отвези меня в госпиталь, — попросила она. Впервые за все время.

Он позвонил в госпиталь. Трубку взял Воробей.

— Гена, у Кати, судя по всему, аппендицит...

— Неудивительно. Что она от тебя видела...

— Я серьезно.

— Если серьезно, то приезжайте! — сказал Воробей. — Что ты мне голову морочишь. Давно началось?

— Вчера.

— Езжайте, не тяните...

Он положил трубку.

— Поехали...

— Как? — возразила она. — У меня ни халата, ни зубной щетки... И с мальчиком я не попрощалась...

— Дадут тебе там халат, а щетку и мальчика я тебе утром привезу.

— Ну, милый, ну, пожалуйста. Это же всего какой-то час...Что он решает?

Он в растерянности посмотрел на Марата.

— В принципе, острых показаний нет, — сказал Марат.

— Ладно, — согласился он.

Ни тогда, ни позже он не мог простить себе этих полутора часов. Ни халата, который оказался неглаженым и его непременно требовалось погладить,  “иначе, представь, как я буду выглядеть в таком халате”. Ни кипятильника, запропастившегося бог знает куда, ни чая, который нужно пересыпать в эту баночку с розовой крышкой. “Да не в эту — эта же из-под соды”. Ни косметички, которую то ли брать, то ли не брать, “хотя целиком она мне, собственно, ни к чему — возьму помаду и тушь, пожалуй. Подай мне вон ту сумочку...”

И подруга, опоздавшая на пятнадцать минут, которой терпеливо объясняла, где стоит овсянка и суп на три дня, какие подгузники для сна, какие для прогулки...

И гомеопатические таблетки для мальчика, которые не успела разложить по пакетикам: эти в среду утром, эти в среду вечером. “Видишь, здесь так и написано: “среда — утро”, “среда — вечер”. Подожди, пожалуйста, не торопи — мне остались лишь суббота и воскресенье...”

И мальчик, катавшийся на машинке по их малогабаритной квартире. И как прикрикнула на него, чтоб не мешался под ногами, а потом плакала и просила прощения...

На стол ее взяли сразу.

— Да не трясись ты, — успокоил Воробей. — Тридцать—сорок минут, и все дела. Не то что с тобой когда-то...

Тогда под Кундузом они собирали его по частям после тяжелого осколочного ранения. С Женькой Панферовым.

Сегодня они тоже оперировали вдвоем.

— Посиди здесь, в кабинете, — сказал Женька, — почитай “Спорт-экспресс”...

Он перелистывал газету: “Акбарс” проиграл “Локомотиву”, “Зенит” выиграл у “Торпедо”... 2:3, 5:4, 1:2...

Вероятно, за скупой газетной информацией должны были стоять образы пропотевших, матерившихся, расталкивающих друг друга плечами футбо­листов, но сейчас он не ощущал этого.

В сознании всплывали только цифры, как отсчет перед запуском. И мучительно долго тянулись секунды.

Самая простая из операций. Тридцать минут, и все дела. Пошел второй час...

Четыре, три, два, один... Еще немного, и все кончится. Еще несколько минут. Четыре, три, два, один...

В кабинет вошел Воробей.

— Все, — сказал он, опуская руки. — Все...

И заплакал.

— Перитонит, — сказал Женька, прислонившись к дверному косяку. — Если бы на два, хотя бы на час раньше...

Это было последнее, что он запомнил.

 

Ей было тридцать четыре. Ему сорок шесть.

А ушла она.

Ее хоронили через три дня на Хованском кладбище.

Целыми днями в квартире присутствовали люди, многие из которых были ему незнакомы. Женщины в черном завешивали зеркала, варили рис, поминальный кисель...

Мужчины договаривались с похоронными агентами, заказывали автобусы, хлопотали о месте на кладбище...

Кто-то на эти дни забрал мальчика. Он даже не знал, кто...

Вечером, пожимая на прощание его плечо и произнося привычно-успокоительные фразы, люди расходились, и он остался один, привыкая к состоянию удушливого одиночества, на которое она обрекла его своим уходом.

Он выпивал полный стакан водки и не раздеваясь ложился на диван. Нужно было заснуть, но он так и не заснул ни в первую, ни во вторую ночь.

Он ждал, что она придет и объяснит, как ему жить дальше без нее. Но она не пришла.

В день похорон шел крупный мокрый снег, дорожки кладбища развезло, и, глядя на ее неожиданно постаревшее, неживое лицо, он поймал себя на мысли, что чаще всего мы думаем не о том, что ушедшие от нас еще могли бы жить, купаться в холодной реке, ездить в метро с дешевым приключенческим романом в руках, любить и ненавидеть, а о том, как мы будем без них...

Сейчас он думал не о ней — о себе без нее.

И эта мысль была настолько страшна и невыносима, что для него теперь не имело никакого значения, кого сегодня погребут в сырую мартовскую землю, а кто останется на этой земле и проделает обратный путь до кладби­щенских ворот, которые так необратимо разделяют мир на живых и мертвых...

 

Он взял гувернантку для мальчика. По рекомендации агентства, за немыслимые деньги.

Гувернантка была молода и словно скомбинирована из универсальных частей — плоть от плоти женщина, предназначенная для любви.

— Вам придется пожить здесь, — глядя мимо нее, говорил он, — ходить за мальчиком и, вообще, по хозяйству... Временно, конечно...

Он возвращался за полночь, садился на кроватку мальчика, обнимал его крошечное тело и сидел часами.

— Пинку чеси, — сквозь сон просил мальчик.

Он гладил его маленькую спинку, хрупкие камешки позвоночника.

— Сыночек, — шептал он. — Как же мы будем жить, малыш? Я не знаю, как мы будем жить... Сыночек...

Уходил он рано. Задолго до пробуждения мальчика. Он не мог предста­вить, как сын проснется и спросит:

— А мама де?

И он не будет знать, что ответить.

“Мама де?” — сын всегда немножко “съедал” начало и окончание слов, ленился произносить четко. Раньше они ссорились из-за этого...

“Мама де?” — Как он боялся этого вопроса.

Как-то ночью, моя посуду на кухне, гувернантка сказала ему:

— Вам нужно вернуться — я не знаю, что ему говорить...

— А что скажу ему я?..

Она не ответила, вытирая руки о кухонное полотенце. Он смотрел на нее и думал: если бы он мог начать все сначала. Хотя бы вот с этой женщиной. С ее универсальной красотой...

Но он не мог, потому что на ее месте сейчас стояла другая и, вытирая слезы мокрой от мытья посуды ладонью, говорила:

— Я понимаю: все это, как в плохой мелодраме...

Так бывало во время их ссор: тяжких, бессмысленных.

Он срывался, кричал, что все это действительно как в мелодраме, что ему осточертело...

— Знаешь, — говорила она, — ты брось меня. Зачем я тебе — такая дура?..

Они не разговаривали днями. И каждый этот день он вспоминал сейчас и не находил себе оправдания.

— Я не могу, — тихо произнес он.

— Чего вы не можете? — повернулась к нему гувернантка.

— Ничего.

Утром он пошел к редактору.

— Отправь меня на Кавказ, — попросил он.

— Смерти ищешь?

— Ищу, — ответил он просто.

— Дурак! А мальчик?..

— Я не знаю, — опустил голову он. — Я не знаю, что ему отвечать. Я боюсь его увидеть... У меня никого не осталось, кроме него, но самого меня тоже нет...

Редактор встал, подошел к окну, прислонился щекой к стеклу.

— Поезжай, — сказал он.

Месяц он мотался по пыльным дорогам Чечни. Но там, где он находился, в данную минуту было относительно спокойно, а колонны попадали в засады и рвались на фугасах в совершенно противоположных местах — и тогда он бросал все и мчался туда. Но когда он приезжал туда — устанавливалось затишье, а война вспыхивала там, откуда он только что уехал.

Он понял: война оставила его для сына, лишив права распоряжаться самим собой.

 

Иногда во время прогулок он, задумавшись, уходил вперед, а мальчик шел следом, везя за собой игрушечный самосвал на веревочке, в кузове которого хранилось его хозяйство: лопатка, грабли, формочки. Спохватываясь, он оборачивался назад и спрашивал:

— Сыночек, ты где?!

— С тобой, с тобой, — смешно отвечал мальчик.

“С тобой”. Он часто думал об этой фразе мальчика. Что случится раньше: его конец или отчуждение сына?

Он боялся только второго — оказаться ненужным, не защищенным его любовью. Боялся, что наступит день и сын скажет: “Знаешь, отец, тебя это, в принципе, не касается...”

Рано или поздно этот день придет — дети взрослеют и оставляют своих родителей. Но сейчас это казалось ему невозможным.

Он стал для него всем — их мальчик. Как когда-то был всем для нее.

Его материалы ругали на редакционных летучках за отсутствие актуальности и блеска пера, и тогда он попросил о переводе в отдел писем. Он верил, что еще вернется в литературу, когда станет нечем жить, кроме как судьбами придуманных героев, но собственная боль так глубоко сидела в нем, что он мог писать только о ней, если бы это было нужно кому-нибудь, кроме него самого.

Разбирая письма отчаявшихся людей, он находил их созвучными своему горю, понимая, что на свете случаются беды более непреодолимые, чем его беда. Но сознание тяжести чужого горя не приносило ему облегчения: он все больше убеждался, что мир сбалансирован из бед и счастья, и мера счастья почти никогда не перевешивает.

Однажды, когда сын учился в первом классе, он привел домой женщину. Они столкнулись в дверях: женщина и его мальчик.

— Кто это? — прищурившись, спросил мальчик, когда за женщиной закрылась дверь.

— По поводу обмена, — глупо врал он, убирая со стола следы встречи: остатки вишневого ликера, окурки легких дамских сигарет...

— Какого обмена?

— Как какого? — продолжал бессмысленно выпутываться он. — Ты же растешь... Квартира у нас маленькая — тебе нужна большая комната...

— Папочка! — Мальчик бросился, ткнулся лицом в его колени. — Миленький, я тебя прошу: не надо никуда переезжать... — Он поднял к нему полные слез глаза. — Здесь жила мама...

 

Он становился взрослым — их сын.

В школьном дневнике стали появляться обращенные к отцу, настойчивые требования учителей с просьбой зайти после уроков. Он не ходил — в школе на сына по-прежнему смотрели сочувственно, и только спрашивал:

— Ничего страшного?

— Да ничего, пап, — отмахивался сын и поворачивался к компьютеру.

Глядя на его чужую, с острыми лопатками спину, он думал: неужели этот мальчик когда-то отвечал мне: “С тобой, с тобой...” — и у меня перехватывало дыхание?..

Он выходил на балкон, курил, смотрел на огни проспекта. Всю жизнь его преследовали блоковские строчки: “Ночь, улица, фонарь, аптека”... Окна напротив...

Вероятно, и в них кто-то терял и обретал за эти годы. И, возможно, тот мужчина на балконе третьего этажа с сигаретой в руке так же одинок и неприкаян и уже ничего не в состоянии изменить в себе самом...

А ночь остается. И улица, и фонарь, и аптека. И окна, и фотографии на стене, среди которых кого-то уже нет, а кто-то переместился в другие стены. Казалось, на время, а вышло навсегда.

Сейчас ему хотелось стать фонарем. Чтобы его также могли включать и выключать на рассвете.

Да, сын стал взрослым и постепенно забыл о матери. В этом нет ничего предосудительного — прошло больше десяти лет.

Десять лет. Если разобраться — эпоха.

Но почему он за эти десять лет почти не вспоминал ни войну, ни то, как подыхал в госпиталях, ни два инфаркта, после которых чудом остался жив, ни тех, кто ушел до и после нее, а только те полтора часа и то, как они втроем стояли на балконе: он, она и маленький сын на руках, считавший проезжающие машины.

— Отим, тва, — безбожно коверкая слова, говорил он, — восем...

— Да не восемь, — смеялись они, — а один, два, три, четыре...

— Отим, тва, — повторял мальчик, — три... Восем...

 

 

ТУМАННЫЙ КРАЙ НЕБЕС

Егор Васильевич Коньков скончался.

Пятьдесят четыре года, отпущенные судьбой, прожил он степенно и трезво, не раз украшая плотной, облаченной в бостоновый пиджак фигурой Доску почета стройтреста, в котором служил. Умер же он внезапно, от удара, в подъезде, чем вызвал искреннее недоумение сослуживцев и соседей по лестничной клетке.

На девятый день Егор Васильевич вошел в комнату и осторожно присел на свободный стул у края стола.

Пришедших помянуть его было немного, но это не удивило и не огорчило Егора Васильевича. Он знал, как коротка человеческая память, и девять томительных дней, отделявших его от прошедшей жизни, слились в вереницу повседневных дел и забот для других.

Не решаясь пошевелиться, с замиранием сердца смотрел он на жену Елизавету Ильиничну.

Елизавета Ильинична, как и положено вдове, сидела во главе стола, и черный бязевый платок, спадавший на черное платье, оттенял ее от других. Рядом с ней на тарелке стояла рюмка водки, накрытая куском черного хлеба, мысленно принадлежавшая Егору Васильевичу.

“Теперь все связанное со мной будет только мысленно”, — подумал Егор Васильевич и впервые ощутил в себе забытые за девять дней слезы.

Он с тоской оглядывал свою квартиру — двухкомнатную “хрущевку” с низкими свежепобеленными потолками, коврами, сервантами и трюмо на фигурных ножках. Ни щербинки... Все было подогнано, прошпаклевано, выкрашено, и от этого стерильно-полированного благополучия, когда-то радовавшего глаз, становилось грустно и неуютно, и жаль было потраченного времени.

Егор Васильевич повернулся к Елизавете Ильиничне и увидел, что она смотрит на вещи его глазами.

Тридцать лет прожили они в привычке, вечных хлопотах, воспитании сына и только сейчас, постигнув необратимость произошедшего, были влюблены, как в юности, и тосковали друг без друга. Егору Васильевичу хотелось подойти к жене, положить руку на плечо и сказать, что он здесь, с ней, но делать этого было нельзя, и, не находя себе места, он вышел на лестничную клетку.

На площадке, аккуратно стряхивая пепел в блюдце, в неловком молчании курили сварщики его бригады.

— С понедельника нас на трассу посылают, — первым нарушил молчание бригадир.

— Почему нас-то?!

— Опять — твою мать! — возмущались сварщики.

— А кого прикажете посылать? — усмехнулся бригадир. — Молодых? Они наварят...

— Дождь, слякоть... — неопределенно сказал кто-то.

— Егора бы. Он любил с трубами возиться.

— Да, Егор был сварной что надо, — охотно поддержали сварщики.

— Самые неудобные стыки выбирал.

— Да и тоже сказать: наблатыкался за тридцать лет.

— Теперь вот... Тьфу! — сплюнул кто-то в сердцах. — Пойдем, что ли, хлопнем за помин Егоровой души.

“Почему они все об одном и том же...” — с раздражением подумал Егор Васильевич, но вспомнив, что еще недавно сам был таким, смутился и прошел в квартиру.

На кухне Люба, соседка, выпытывала у Елизаветы Ильиничны:

— Не приходил еще Егор-то?

— Нет... — как будто удивлялась Елизавета Ильинична.

— Ты не удивляйся. Они, покойники, любят после смерти ходить. Ходят — душу мытарят.

— Зачем?

— Бог их знает, неуемных. Ты, главное, не бойся.

— Я не боюсь, — спокойно отвечала Елизавета Ильинична.

— Как почувствуешь: пришел, — не успокаивалась Люба, — ты его матом, и почаще. Они этого не выносят.

“Неужели пошлет?” — ужаснулся Егор Васильевич.

— Глупости все, — сказала Елизавета Ильинична и ушла в комнату.

“Дура!” — рассердился Егор Васильевич и сыпанул Любе соли в поми­нальный компот.

Расходились быстро — никому не хотелось оставаться один на один с вдовой, переносить ее слезы и заниматься бессмысленным утешительством.

За окном шел мелкий осенний дождь, и сварщики, предполагая сырость вечерней улицы, выпили в коридоре на посошок, что-то долго и путано объясняли Елизавете Ильиничне, оставляли телефоны и только после этого ушли.

Елизавета Ильинична осталась одна.

Чтобы не напугать жену, Егор Васильевич прошелся по комнате тяжелой, одной ей знакомой походкой и несколько раз кашлянул в тишине.

— Ты, Егорша? — позвала Елизавета Ильинична.

— Я, Лиза.

— Я ждала тебя.

— Я не мог раньше.

— Сядь около меня.

Егор Васильевич сел.

— Как ты живешь, Лиза?

— Плохо. Я скучаю по тебе, Егорша.

— И я скучаю по тебе, Лиза.

Они замолчали.

— Почему не было сына, Лиза?

— Он в командировке — не смог приехать. Ты расстроился?

— Нет. Я хотел увидеть только тебя... Я не знаю, о чем говорить. Мы что-то делали не так?

— Мы все делали не так... Помнишь лето в Сокольниках, в пятьдесят восьмом году? Ты был в белом костюме и в такой легкомысленной шляпе, ужасно смешной...

— И ты была в белом платье, только совсем девчонка...

— Это был единственный день в нашей жизни, — помолчав, сказала Елизавета Ильинична. — Лучший день.

— Лучший, — согласился Егор Васильевич. — Я люблю тебя, Лиза.

— И я люблю тебя, Егорша. Мы теперь все время будем вместе?

— Да... Все время...

И не удержался — заплакал. Сиротливое дыхание его слезы коснулось ладони Елизаветы Ильиничны.

— Что с тобой, Егорша? Почему ты плачешь?

— Так, ничего. Это теперь бывает со мной.

— Когда тебе уходить?

— На рассвете.

— Ты придешь завтра?

— Да.

— Как хорошо. Знаешь, я устроюсь куда-нибудь на сменную работу, и мы будем встречаться каждую ночь. Мне совсем не обязательно видеть тебя — я так привыкла, запомнила тебя, что мне достаточно твоего дыхания рядом, достаточно просто говорить с тобой...

На рассвете Егор Васильевич ушел.

— Я закрою за тобой, — сказала Елизавета Ильинична. — Будто ты ушел на работу и вот-вот вернешься...

 

Встречались они каждую ночь.

Егор Васильевич приходил за полночь, садился за обеденный стол в большой комнате, и они говорили о том, что много лет покоилось в глубине сердец.

— Ты стал совсем другим, — говорила Елизавета Ильинична. — Я хочу увидеть тебя.

— Я все тот же, — смеялся Егор Васильевич, — только немного похудел, небрит и, что самое поразительное, умные глаза.

— За что ты меня полюбил?

— Ты необычная, Лиза.

— Разве? — недоверчиво спрашивала Елизавета Ильинична.

— Конечно, — подтверждал Егор Васильевич. — Ты самая удиви­тельная...

— Обыкновенная, — смущалась Елизавета Ильинична. — Табельщица на стройке. Что тут удивительного.

Перед рассветом они уходили гулять. Шли ночной Москвой, Бульварным кольцом, темными набережными.

“Ночь коротка, спят облака...” — напевал Егор Васильевич.

Иногда он замолкал, думая о чем-то, совершенно ей неведомом, и тогда оживала смутная тревога — казалось, он ушел далеко и никогда не вернется.

— Егор, — тихо звала она.

— Да, — не сразу отзывался он.

— Почему ты раньше не говорил мне об этом?

— О чем, Лиза?

— О любви.

— Раньше это казалось не главным...

Редкие ночные таксисты притормаживали у одинокой фигуры Елизаветы Ильиничны, но, наткнувшись на недоуменный взгляд женщины, уезжали прочь, проклиная свою тяжелую долю. Глядя им вслед, Елизавета Ильинична думала о том, что каждый из них мог бы быть по-своему счастливым человеком, если бы понимал, какие возможности открывает человеку ночь. Но они не задумывались об этом так же, как совсем недавно не задумывалась и она.

Однажды постовой у памятника Грибоедову сказал ей:

— Вы вот, гражданочка, все гуляете по ночам, и это становится подозри­тельным.

— Вам-то какое дело?! — вспыхнула Елизавета Ильинична, а Егор Васильевич незаметно стащил у постового свисток.

Этим свистком они разбудили нескольких ответственных квартиросъем­щиков у Никитских ворот и с детским озорством наблюдали, как вспыхивают светом темные окна. И пока они шли в тени деревьев, еще долго были слышны возмущенные реплики в адрес родной милиции и распоясавшегося хулиганья.

Неожиданно она останавливала Егора Васильевича и, строго глядя перед собой, говорила:

— А помнишь, как раньше? Ты придешь с работы — я тебе ужин. Потом газета или телевизор. В воскресенье — пельмени или в гости куда-нибудь. Летом — домино, я с бабами у подъезда. О чем говорили-то, Господи...

Она краснела.

— Вспомнила, — возражал он. — Когда это было?

— Вспомнила, — ворчала Елизавета Ильинична, но ей самой становилось хорошо оттого, что это было, прошло и уже не вернешь.

“Пусть я с вами совсем незнаком...” — напевал Егор Васильевич.

 

И все-таки Елизавете Ильиничне недоставало физического присутствия мужа.

По утрам она вынимала из шифоньера его рубашки и, развесив на стульях, открывала балконную дверь. Они жили в заводском районе, и за день пыль, выбрасываемая многочисленными производствами, мелко оседала на крахмальных воротничках.

Приходя с работы, Елизавета Ильинична долго кипятила и полоскала рубашки, а затем отутюженные и накрахмаленные снова вешала в шифоньер. В ванной, на полочке, стояли помазок и бритвенный прибор Егора Василье­вича. Висело его полотенце.

Чтобы не прослыть ненормальной, ей приходилось то и дело менять химчистки, поочередно сдавая костюмы и другие вещи Егора Васильевича. Она отдала в покраску старый кожаный реглан Егора Васильевича и, вдыхая свежий запах краски, с удовольствием представляла, как обрадуется Егор Васильевич и как непременно заметит, что старые вещи, если за ними следить, могут прослужить человеку долгие годы.

Все в доме говорило о присутствии хозяина, и Егор Васильевич часто смеялся над Елизаветой Ильиничной, говоря, что завидует ее мужу, поскольку лично ему такого счастья, увы, не выпало.

— Бессовестный, — улыбалась Елизавета Ильинична и на следующий день проделывала все заново.

Прошло тридцать шесть дней со смерти Егора Васильевича.

— Ты стал какой-то грустный, Егорша, — осторожно заметила Елизавета Ильинична.

— Почему-то все время хочется плакать... — отвечал Егор Васильевич. — Раньше ты спрашивала: у тебя плохое настроение? Я говорил: да. Не подписали процентовку или наряд закрыли на тридцать копеек меньше... Теперь все перевернулось, и тоска, если она приходит, невыносима.

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет, что ты, Лиза.

Сегодня между ними не было душевного единства, и оттого обоим становилось неловко и печально.

— Давай прокатимся куда-нибудь на метро, — предложил Егор Васильевич. — Еще успеем.

Они проехали три остановки до Таганки и обратно.

“Если бы я мог — я бы умер второй раз. Но я уже ничего не могу... — думал Егор Васильевич. — Какое великое счастье — любить, и как мучительно оно дается”.

Медленно плыл вверх эскалатор.

— Знаешь, по чему я страшно скучаю? — спросил Егор Васильевич.

— По чему?

— По сигаретам. Так хочется долго прикуривать на ветру, жечь, ломать спички, прикурить, прислониться к дереву и думать. О чем-нибудь таком, понимаешь... Мимо идут люди, а ты предоставлен сам себе, и кажется, больше ничего не надо. В сущности, человека отделяет от окружающего мира совсем пустяк: книга, дым сигареты, мысли...

Елизавете Ильиничне стало тревожно.

— Что ты, Егорша, родной?..

— Да ну, — отвечал Егор Васильевич. — Это я так...

На улице было сыро и прохладно. Неприятно завывал ветер.

— Я  теперь пойду, — сказал Егор Васильевич. — Ты прости.

— Как?

— Пойду. Нужно побыть одному. Это ничего, ведь я же приду завтра.

— Ничего, — слабо отозвалась Елизавета Ильинична — слезы переполняли ее.

— Только ты... Не надо. Ты улыбнись, вот что. Улыбнись!

Она улыбалась сквозь слезы, глядя в ту сторону, куда, как ей казалось, должен был уйти он.

Егор Васильевич не растворился. Он шел по мокрому тротуару, и сырой холодный ветер, то догоняя, то обгоняя его, перебирал набухшими листьями.

Плоти не существовало, но в том месте, где когда-то было сердце, что-то пульсировало и билось сейчас. Его невесомое сердце разрывалось от любви к этой женщине и от бессилия что-либо предотвратить. Он знал то, чего еще не знала она.

После сорокового дня ему полагалось оставить Елизавету Ильиничну навсегда.

 

Станислав Куняев • Директива Бермана и судьба Гомулки (Наш современник N1 2003)

Станислав КУНЯЕВ

 

 

Директива Бермана

и судьба Гомулки*

 

В середине шестидесятых годов прошлого века в Москве стали часто бывать поляки из влиятельной и богатой организации светских католиков, которая называлась РАХ (ПАКС). Они сотрудничали с патриотами-коммунистами Польши и одновременно искали союзников в России. Паксовцы начали приг­ла­шать в Польшу литераторов, близких Русскому клубу — Вадима Кожинова, Петра Палиевского, Олега Михайлова, Сергея Семанова, да и сами время от времени были гостями в наших домах.

Основателем ПАКСа, насколько помню по их рассказам, был офицер Армии Крайовой Болеслав Пясецкий. Арестованный советским НКВД в 1945 году, он вроде бы имел встречи в варшавской тюрьме с заместителем Берии генералом Серовым, после чего был выпущен  на волю и постепенно создал сеть газет, журналов, церковных магазинов, объединил вокруг себя католиков, лояльных к России и совет­ской власти, уводя их из-под влияния всемогущего кардинала Вышинского и его соратника Войтылы, нынешнего папы римского.

А когда началась израильско-арабская война 1967 года и польские евреи из коммунистического руководства, из государственного аппарата, из культурной среды стали выбрасывать партбилеты и отправляться в Израиль, Пясецкий вслед беглецам печатал статьи о том, что у настоящего поляка лишь одна национальность, неразрывно связанная с мощным инстинктом польской государст­веннос­ти... Вскоре у него якобы пропал юноша-сын, заму­ро­ванные останки которого были обнаружены в подвале Дворца Правосудия Республики.

Все это осторожно рассказывали нам люди ПАКСа. С одним из них я познакомился у Вадима Кожинова. Не помню сейчас точно, в каком это было году (кажется, в начале восьмидесятых), не помню имени этого человека, но помню, что он передал нам толстую, страниц на сто, убористую рукопись, уже переведенную (весьма плохо) на русский язык, на титульной странице которой было напечатано: “Доктор наук Казимеж Мушинский. Краков. 1981 г. Псевдоним”. Думаю, что рукопись эта ни в социалистической, ни в демократической Польше не была издана, поскольку она посвящена роковому вопросу — польско-еврейской борьбе за высшую политическую власть в социалистической Польше.

Рукопись изобиловала такими фактами, подроб­ностями и даже сценами из жизни польского истеб­лишмента, что было ясно: она написана рукой человека, тесно связанного со спецслужбами и знающего из­нутри весь ход жесточайшей подковерной борьбы двух сил минувшей эпохи. В его повествовании то и дело встречается профессиональная информация, как будто взятая из оперативных сводок, недоступных ни историкам, ни простым смертным.

“4 сентября в 7 часов утра взлетел самолет в Москву с Я. Берманом на борту. Во второй половине того же дня его принял Л. Берия”.

“В период с 15 мая по 4 июля 1956 года президиум центрального комитета евреев заседал целых пять раз. В конце концов около 23.00 состоялась секретная встреча на квартире Я. Бермана. На ней при­сутствовали...”

“5 июля 1964 г. вечером в Варшаве в доме на улице Гжибовской на тайное заседание собрался Центральный комитет евреев в Польше... В заседании участвовали (идет перечень фамилий)... М. Ягельский прибыл к закрытию. Обсуждался ряд концепций борьбы с Гомулкой и его сотоварищами”.

“Михник поехал в Париж, где находился до 18.10.1965. Он жил у Р. Корнблута (ул. Поливэн, 9). В Париже Михник несколько раз встречался со знакомым своего отца банкиром из Нью-Йорка Йозефом Груссом. Грусс оказывал когда-то финансовую помощь Озему Шехтеру (отцу Михника). Он посещал также редакцию парижской “Культуры”, где вел долгие беседы с главным редактором Ю. Гедроичем.

Там он, в частности, запасся брошюрами под заголовком “Хамы и жиды”, которые теперь распространяются в Варшаве. В Польшу вернулся 19 октября...”

“Адам Михник-Шехтер имел разные связи с заграницей. В 1959 году его старший брат Лео-Ежи эмигрировал из Польши в Израиль. Другой брат Стефан Михник, бывший военный судья, имеет на совести 9 смерт­ных приговоров лицам, которые впоследствии были реабилитированы. Он бежал в Швецию” и т. д.

Дальнейшее мое изло­жение этого сюжета во многом будет опираться на работу неизвестного мне Казимежа Мушинского, и если я в чем-то буду не прав или неточен, то лишь потому, что доверился этому, на мой взгляд, весьма серьезному источнику...

*   *   *

Во времена раннего Средневековья, когда Россия переживала нашествие монгольских племен с Вос­тока — Польша испытывала не менее значительное по последствиям для ее судеб нашествие с Запада. Евреи всей Европы, спасаясь от погромов и притес­нений, в течение двух-трех веков притекли из Англии, Испании, Франции, Португалии, герман­ских и чешских земель в Польшу, и Польша приняла их. Так постепенно образовалось на просторах от Дуная до Вислы восточноевропейское еврейство, в пос­ледующие века властно повлиявшее на истори­ческие судьбы не только Польши, но и России и Германии, не говоря уж о Венгрии, Румынии, Украине...

Пустив глубокие корни в польскую историю, накопив громадные материальные богатства, создав ростовщические и бюрократические сословия, еврейство Польши в феодальные времена не раз объединялось вместе с магнатами и шляхтой для борьбы за польскую государственность в противо­стоянии немцам, шведам, русским...

Но как только несчастная Польша вступала в полосу независимости и начинала жить более-менее самостоятельной государственной жизнью, еврей­ская элита тут же начинала борьбу со шляхтой за господство над польским простонародьем, то есть за высшую власть в стране.

Кульминация этой борьбы наступила в ХХ веке, когда польские евреи бросились в социализм, поскольку жили в антисемитском обществе, испы­тывая притеснения от шляхты за грехи своих предков. Трудно разобраться, кто перед кем в этой борьбе был виноват больше — евреи перед поляками или поляки перед евреями. Естественнее всего говорить о трагической взаимной вине, поскольку смысл трагедии заключается в том, что правы (или виноваты) обе враждующие стороны.

Как бы то ни было, к несчастью для Польши, концент­рация еврейства в ней была в последние три-четыре века (если сравнивать долю евреев с долей коренного населения) наибольшей в мире.

В эпоху Пилсудского в 33-миллионной Польше было более 3 миллионов евреев. Десять процентов*. В Сейме, то есть в высшей власти, — более 20 про­­­центов, и они составляли привилегированное сосло­вие. Недаром поляки старшего поколения помнят широко бытовавшую в еврейской среде тех времен пословицу: “Улицы — ваши, дома — наши”.

Естественно, что и польская компартия, осно­ванная в 1918 году, с самого начала была расколота на евреев и поляков, на фракции “мень­шинства” и “большинства”. Именно по национальному признаку.

В 1929 году еврейское меньшинство чуть ли не полностью захватило власть в высшем руководстве партии, и кумирами для его функционеров были в те годы не Ленин и Сталин, а Лев Троцкий, Роза Люксембург, Карл Либкнехт...

В 1938 году компартия Польши была распущена, тысячи коммунистов оказались в тюрьмах, но после разгрома Польши гитлеровской Германией и ввода советских войск вышли на волю, часть их осталась в подполье, которым руководил в числе других лидеров и Веслав Гомулка, другая — эмигри­ровала в Советский Союз, где в декабре 1941 года на базе нескольких левых группировок было создано ядро Польской рабочей партии. Сталин с особым вниманием относился к этому возрождению. Видимо, он, совсем недавно, в 1936—1938 годах, разгро­мивший троцкистскую “пятую колонну” в своих партий­ных верхах, понимал, что выбора у него почти нет: вернуть после победы над Германией власть в Польше беглецам-националистам, засевшим в Лондоне, нена­ви­дящим Россию, или коммунистам-евреям троц­кист­ской окраски, эмигрировавшим в Москву? Как говорится, из огня да в полымя... И потому он в разгар тяжелейшей войны с Германией каким-то чудом находил время и силы, чтобы нащупать третий путь для будущего Польши. Ему нужны были польские коммунисты-патриоты.

*   *   *

Во время войны он почти не принимал в Кремле писателей. Даже тех, кто считался его фаворитами, — ни Шолохова, ни Фадеева, ни Симонова, ни Эрен­бурга. До войны — он встречался со многими “инженерами человеческих душ”, и после войны — тоже. А в 1941—1945-м, видимо, ему было не до них. Одолевали дела и заботы поважнее писатель­ских. И лишь одно загадочный кремлевский человек сделал исключение для не самой известной и не самой талантливой из когорты деятелей социалисти­ческого реализма — для полячки Ванды Василев­ской. Ее он принимал в Кремле 14 раз! Три раза в сорок третьем, одиннадцать раз в сорок четвертом. А если вспомнить, что в 1940-м она также разгова­ривала со Сталиным дважды, то всего у них было аж целых шестнадцать деловых свиданий. Неве­роятно! Но и понятно — тоже. У Сталина был план — создать в противовес еврейской комму­нисти­ческой верхушке Союз польских патриотов во главе с Вандой Василевской как прообраз будущей народной власти в Польше. Но когда в марте 1943 года этот Союз был создан, вокруг Ванды Василевской уже плотным кольцом стояли еврейские функционеры левотроцкистского толка: А. Лямпе, Х. Минц, В. Грош (Исаак Медрес), Х. Усиевич (дочь Ф. Кона), В. Дробнер, Я. Берман, Е. Путрамент, Э. Охаб, Л. Брыстигер, З. Мод­залевский (Фишер), Борейша (Голдберг), Е. Сом­мерштейн и др. В сущности, они, разгадав планы Сталина относительно В. Васи­лев­ской, попытались руководить ею, и однажды в феврале 1943 года собрались на ее квартире в Москве. В ходе беседы Василевская (как пишет она в своих неопубли­кованных дневниках) сообщила им, что в СССР создается Народ­ная польская армия. На что А. Лямпе, выражавший общее мнение своих сопле­менников, не желавших погибать за будущую Польшу, сказал: “Ванда! На х... нам польская армия, ведь у нас есть Красная Армия!” Вся эта верхушка начала саботировать создание польской армии, но когда их деятельность стала известна Сталину, он распорядился отстранить их от руководства Союзом польских патриотов, и только личное обращение к нему полковника З. Берлинга спасло всех вышеперечисленных функционеров от переселения в отдаленные места на севере СССР. Однако перехит­рить эту публику было невозможно.

В январе 1944 года Якуб Берман представил Берии план создания при Союзе польских патриотов оргкомитета евреев в Польше. Комитет, о создании которого не знала даже В. Василевская, начал дейст­вовать и после войны стал называться ЦКЕ — центральный комитет евреев в Польше. В числе его руководителей был Озем Шехтер, отец одного из будущих вождей “Солидарности” Адама Михника. И совершенно неизбежным было то, что во времен­ном правительстве Польши, образованном после ее освобождения, и в последующем правительстве национального единства высшие посты минис­терст­ва безопасности, пропаганды, юстиции, финансов, торговли, промышленности оказались в руках этих людей. Сталин ничего не мог поделать с таким ходом польской истории, хотя, если вспомнить разгон Коминтерна и послевоенные процессы над деятелями партийно-государст­венной элиты в странах народной демократии, он делал отчаянные попытки очистить высшее руководство этих стран от еврей­ских функционеров и от прозападных национа­листов. Но даже ему не всегда это удавалось.

Во второй половине 40-х — начале 50-х годов в госу­дар­ствах Восточной Европы прошли громкие поли­тические процессы — в Венгрии Ласло Райка и Имре Надя, в Чехословакии — Рудольфа Слан­ского, в Румынии Анны Паукер, в Болгарии Трайчо Костова и Николы Петкова. Все эти процессы над секрета­рями центральных комитетов правящих партий, министрами и членами Политбюро заканчи­вались, как правило, расстрелами, длительными сроками заклю­чения, изгнаниями из политики и общест­венной жизни. А после процесса над генсеком ЦК Компартии Чехословакии Рудольфом Сланским в декабре 1952 года было осуждено аж 14 человек из высшего партийно-государственного истеблиш­мента и 11 из них были приговорены к расстрелу. Но не только по сталинской воле происходили подобные трагические события. Многие из них были следствием внутриполитической борьбы патриотов и космополитов в руководстве самих этих государств.

Историк Г. Костырченко в весьма обстоятельной книге “Тайная политика Сталина: власть и анти­семитизм” так, например, комментирует венгерские политические процессы:

“М. Ракоши, будучи сам евреем (как М. Фаркаш, Й. Реван, Э. Герэ, Г. Петер и другие его ближайшие соратники)... еще в мае 1945 года проинформировал Москву о массовом вступлении евреев в ряды компартии Венгрии, назвав это серьезной угрозой для ее будущего. Свои опасения Ракоши мотиви­ровал пропагандой враждебных буржуазных сил, которые распространяли слухи о том, что венгерская компартия — это “еврейская фашист­ская партия” и что повторяется 1919 год, когда руководство коммунистов состояло исключи­тельно из евреев во главе с Б. Куном”...

Через 11 лет осеннее венгерское восстание 1956 года с кровавой расправой венгерских антисемитов над еврейскими функционерами подтвердило, что опасе­ния Ракоши были весьма основательными. После венгерского восстания 1956 года и варварской вспыш­ки борьбы националистов с еврей­ской властью “умеренный” венгерский коммунист Янош Кадар стал генеральным секретарем, а его предшественник Матиас Ракоши нашел полити­ческое убежище у советских вождей, не услышавших в свое время его тревожный голос...

В 1964 году я приехал в Киргизию для работы над переводами стихо­творений знаменитого акына Токтогула. Киргизское начальство вскоре устроило нашей бригаде переводчиков путешествие на автомашинах по Киргизии, во время которого мы проезжали маленький районный городишко Токмак.

И вдруг я увидел среди пыльных и невзрачных домишек поселка красивый особняк, окруженный высоким забором, за которым шумела под ветром пышная растительность — плодовые деревья, яркие кустарники, влажные цветы.

— А кто же здесь живет в таком богатом и необычном доме? — спросил я у молодого партий­ного чиновника, сопровождавшего нас. Тот помялся, помолчал, но все-таки решился ответить:

— Ракоши, бывший генсек венгерской компартии. На его место ведь пришел Янош Кадар, у которого при Ракоши в тюрьме ногти на руках вырвали... ну после такого Ракоши в Москве держать было неудобно, вот его и поселили в наших краях...

Что же касается дела Рудольфа Сланского, то президент Чехословакии той эпохи, чешский патриот Клемент Готвальд так отозвался о нем:

“В ходе следствия и во время процесса антигосу­дарст­венного заго­ворщицкого центра был вскрыт новый канал, по которому пре­да­тельство и шпио­наж про­никают в коммунистическую партию. Это — сионизм”.

Но демографическо-национальная и кадровая ситуация в Польше, видимо, была гораздо сложнее, нежели в других восточноевропейских странах, и потому Веслав Гомулка вскоре после того, как на осеннем пленуме Центрального Комитета Польской рабочей партии (1948 г.) его убрали с должности генсека за то, что он отстаивал идею особого нацио­нального польского пути к социализму, отправил 14 декабря 1948 года письмо Сталину, в котором были такие строки о высшей власти в Польше:

“Личный состав руководящих звеньев государст­венного и партийного аппарата, рассматриваемый с национальной точки зрения, по-моему, создает преграду, затрудняющую расширение нашей базы... Можно и меня считать ответственным за... высокий процент евреев в руководящем государст­венном и партийном аппарате, но главная вина за создавшееся поло­жение вещей падает прежде всего на товарищей евреев... На основе ряда наблюдений можно с полной уверен­ностью заявить, что часть еврейских товарищей не чувствует себя связанной с польским народом... и польским рабочим классом никакими нитями или же занимает позицию, которую можно назвать нацио­нальным ниги­лизмом”*.

И хотя автор книги “Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм” Г. Костырченко объясняет написание этого письма прагматическими сообра­жениями, связанными с подымавшейся в СССР кампанией борьбы против космополитов, на самом деле мысли Гомулки, высказанные в письме, были его собственные, выработанные им самим незави­симо от политики Сталина, и Гомулка всей своей политической судьбой за четверть века с 1945 до 1970 года доказал эту истину.

*   *   *

Апрель 1946 года. В г. Вальбжих съехались деле­гаты различных еврейских организаций на I съезд ЦК евреев в Польше. Это было исключительно важ­ным политическим событием, о котором, к сожа­лению, польская общественность никогда не была инфор­­мирована.

Выступление Якуба Бермана — члена Полит­бюро ЦК ППР, статс-секретаря в МИД ПНР — явилось квинтэссенцией всех выступлений и дирек­тивой к деятельности Центрального и воеводских комитетов евреев в Польше.

 

СЕКРЕТНАЯ ДИРЕКТИВА

(ОГЛАШЕННАЯ Я. БЕРМАНОМ)

 

“Евреи имеют возможность взять в свои руки всю полноту государственной жизни в Польше и установления контроля. Не следует рваться на пред­ста­вительские посты. В министерствах и ведомствах создавать так называемый ВТОРОЙ ЭШЕЛОН. Создавать и укреплять среди польского общества уверенность в том, что руководят выдвинутые поляки, а евреи не играют в государстве никакой роли. С целью создания мнения и мировоззрения польского народа в нужном для нас направлении в наших руках, в первую очередь, должна оказаться пропаганда с наиболее важными ее средствами — КИНО и РАДИО. В армии необходимо занять должности ПОЛИТИЧЕСКИЕ, ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ и РАЗВЕДКУ.

При проникновении евреев в МИНИСТЕРСТВА необ­ходимо в первую очередь иметь в виду ведомства: ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ, КАЗНА­ЧЕЙСТВО, ПРОМЫШЛЕННОСТИ, ВНЕШНЕЙ ТОРГОВЛИ, ЮСТИЦИИ. Из других центральных организаций следует иметь в виду БАНКИ, ГОСУ­ДАРСТВЕННЫЕ ТОРГОВЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ, КООПЕРАЦИЮ. Используя частную инициативу, в переходный период удерживать сильную позицию в торговле.

В партии применить подобный метод и сидеть за спиной поляков, но всем управлять.

Расселение евреев должно проводиться по опреде­ленному плану и с пользой для еврейского общества. По моему мнению, следует селиться в крупных городах, таких как Варшава и Краков, а также промышленных и торговых центрах, как Катовице, Вроцлав, Щецин, Гданьск, Лодзь, и на возвращенных землях.

Признать антисемитизм главной изменой и искоренять его на каждом шагу. Если будет установ­лено, что какой-либо поляк является антисемитом, немедленно его ликвидировать, как фашиста, с по­мощью органов безопасности, боевых отделов ППР, не выясняя сути дела.

Евреи должны работать над победой и укреп­лением коммунизма, ибо только тогда и при таком строе народ достигнет наибольшего успеха и обеспе­чит себе сильную позицию.

Очень мало вероятности возникновения войны. В Америке путем больших или меньших внут­ренних потрясений должен воцариться коммунизм. Тогда еврейская реакция, которая сегодня придер­живается международной реакции, изменит ей и признает, что правы были евреи, стоящие по другую сторону баррикады.

Подобный случай взаимодействия евреев всего мира, признающего разные концепции обществен­ного строя — коммунизм и капитализм, возник во время последней войны. Два крупнейших госу­дарст­ва мира, КОНТРОЛИРУЕМЫЕ евреями и находя­щиеся под их большим влиянием, подали друг другу руки. Евреи, работающие возле Рузвельта, привели к тому, что США совместно с СССР вступили в борьбу против Центральной Европы, где находилась колы­бель идеи, основанной на ненависти к евреям. Евреи сделали это, так как знали, что в случае победы Оси, в первую очередь Германии, опасность расизма станет в США свершившимся фактом и евреи исчезнут с лица земли. Поэтому советские евреи этой цели посвя­тили КРОВЬ РУССКОГО НАРОДА, а американские евреи свои капиталы.

Следует считаться с дальнейшим наплывом евреев в Польшу, поскольку на территории России еще ИМЕЕТСЯ БОЛЬШОЙ ПРОЦЕНТ ЕВРЕЕВ.

Перед вступлением немцев в города России в них было несколько скоплений польских евреев. В Харькове — 36,2 тысячи, в Киеве — 17,8 тысячи, в Москве — 53 тысячи, в Ленинграде — 61 тысяча и, наконец, в западных республиках — 183,7 тысячи. Это преимущественно еврейская интеллигенция и торговцы. Это кадры строителей новой демократической Польши. Согласно положений советской политики в отношении Польши, — специалисты будут занимать различные важнейшие сферы польской жизни, а евреи будут расположены в главных центрах страны.

Основным принципом ЭТОЙ новой политики является создание руководящего аппарата из представителей еврейского населения Польши.

Каждый еврей должен сознавать, что Россия ЯВЛЯЕТСЯ БОЛЬШИМ ДРУГОМ И ПОКРО­ВИТЕЛЕМ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА, что хотя количество евреев по сравнению с довоенным периодом значительно уменьшилось, однако СЕГОДНЯШНИЕ евреи проявляют большую солидарность, и каждый еврей должен сознавать, что рядом с ним действуют другие, пропитанные тем же духом, ведущим к общей цели.

Еврейский вопрос какое-то время будет занимать умы поляков, однако ИЗМЕНИТСЯ В НАШУ ПОЛЬЗУ, ЕСЛИ МЫ СУМЕЕМ ВОСПИ­ТАТЬ ХОТЯ БЫ ОДНО польское ПОКОЛЕНИЕ.

Согласно данных воеводского еврейского коми­тета, на территории Верхней и Нижней Силезии в настоящее время находится свыше 40 тысяч евреев. Около 15 тысяч евреев должны работать на западных землях. Переселение финансируется из еврейских ИНОСТРАННЫХ ФОНДОВ и ГОСУДАРСТВЕННОГО фонда. Евреи должны сознательно создавать новую, хоть временно незначительную концентрацию еврей­ского эле­мента. Это является созданием промыш­ленного фундамента под широкие политические цели”. (Конец цитаты).

Можно ли себе представить, чтобы член Политбюро Каганович (или Мехлис) выступил на каком-либо тайном заседании еврейской общест­венности в Советском Союзе?! Возможно, что Сталин знал о такого рода акциях. Не этим ли в значи­тельной степени объясняется его жестокость, с которой он проводил в СССР кампанию против космополитов, разгонял Еврейский антифа­шистский комитет во главе с Михоэлсом, иниции­ровал “дело врачей”. Читая подобные документы, его можно понять... Любопытнейший документ, несколько напоминающий “Протоколы сионских мудрецов”, но надеюсь, что подлинный. По крайней мере, автор исследования “Неизвестные страницы истории ПНР” пишет: “Мне думается, что комментировать выступления Бермана нет нужды. Интересую­щимся подробностями заседания ЦК евреев в Польше советую обратиться в архив Центральной еврейской исторической комиссии”.

Что же касается самой сути директивы, то в ней выражены две крупные исторические иллюзии, характерные для той эпохи. Одна — о возможности победы коммунизма в Америке, а другая — о том, что СССР “контролируется евреями”... Как гениально и жестоко Сталин обманул мировое еврейство, которое даже в 1946 году не понимало сути того, что произошло в году 37-м! Как близоруки были “сионские мудрецы”, даже не догадывавшиеся о том, что “вождь всех времен и народов” буквально обвел их вокруг пальца. И горячая, до сих пор живая и выплескивающаяся ненависть к нему — прямое тому подтверждение...

*   *   *

Но одних директив мало. А потому через пару месяцев после принятия “директивы Бермана” министерство общественной безопасности Польши, руководимое евреем С. Радкевичем, разработало план грандиозной провокации. Руководству минис­терства стало известно, что в городке Кельце сильны антисемитские настроения, поскольку еврейская верхушка города лучше обеспечивалась в то голод­ное время питанием, одеждой, хлебными долж­ностями. В июле 1946 года в Кельце агентами местного чекиста Б. Гонтаря распространяется известие о том, что из многодетной польской семьи украден евреями ребенок для ритуального жертво­приношения и что он спрятан в одном из еврейских домов в центре города. (Ребенок был действительно похищен — агентами Гонтаря и увезен в лесную сторожку...)

Среди польского коллектива на крупнейшем предприятии города начались волнения. Вскоре толпа в несколько тысяч человек подошла к еврейским кварталам, чтобы силой освободить ребенка. Из чердачных окон еврейских домов раздались выстрелы (позднее выяснилось, что стреляли работники органов безопасности). Толпа в ответ начинает погром, в котором гибнет 40 евреев и 20 поляков... Дело сделано. Провокация удалась. Руки для борьбы с антисемитами у власти были развязаны. Через четыре дня после трагедии суд в чрезвычайном порядке “по директиве Бермана” приговорил 10 поляков к смерти, а многих к дли­тельному заключению. Прокурором на этом процессе был Гальчевский-Бауман. В стране на несколько лет была установлена атмосфера, при которой, как пишет автор исследования, скрываю­щийся под псевдонимом Казимеж Мушинский: “Ведомство общественной безопасности на своей совести имеет около 100 тысяч польских жизней, загубленных в 1944—1956 годах. Часть их погибла при невыяс­ненных обстоятельствах. В то же время большая группа предстала перед так называемыми Тайными Верховными судами, которые харак­теризовались тем, что заседания проводились непосредственно в тюрьмах... Многие пожилые граждане нашей страны помнят факты, когда в тюрьмах гибли не только деятели политической оппозиции, но и невыгодные комму­нисты, ориен­тирующиеся в планах ЦК евреев в Польше” ...

Вот на каком фоне началась борьба Веслава Гомулки с “пятой колонной” Речи Посполитой.

*   *   *

Веслав Гомулка был выдающимся деятелем не только международного коммунистического, но и польского национального движения. Именно этого боялась и не прощала ему еврейская оппозиция в верхушке компартии. Она все время уличала его во всяческих изменах интернационализму. В августе 1948 года на пленуме ЦК Польской рабочей партии враги Гомулки организовали дискуссию на тему “О правом  националистическом уклоне в руководстве партии и способах его преодоления” — на котором Минц, Берман, Альбрехт, Охаб, Матвин и другие высшие еврейские функционеры яростно выступили против Гомулки и потребовали освободить его от обязанностей генерального секретаря, что и было сделано. Еврейский переворот состоялся. Воспользо­вавшись своей победой, в течение ближайших месяцев победители провели ряд мероприятий, в результате которых около 80% должностей в партийном руководстве Польши оказалось в их руках.

Они тут же вытеснили с политической сцены кроме Гомулки подлинных патриотов Польши — З. Берлинга, В. Василевскую, Е. Осубку-Моравского, чуть позже министра обороны М. Роля-Жимерского, захватили власть над прессой, созвали 12 марта 1949 года (когда в СССР разворачивалась борьба с космополитами!) “Съезд комитетов и еврейских организаций” — и эта диктатура “малого народа” длилась в Польше вплоть до октября 1956 года.

*   *   *

В начале пятидесятых годов еврейско-польское противостояние дошло до того, что госбезопасность, которой руководили евреи С. Радкевич, Ю. Святло (Исаак Фляйшфарб), А. Фейгин, решилась на арест — кардинала Стефана Вышинского, министра обороны Роля-Жимерского, Веслава Гомулки, популяр­ней­шего Марьяна Спыхальского и многих других знат­ных поляков. Автор рукописи “Неизвестные страницы истории” связывает эту еврейскую победу с всевлас­тием Берии в последний год жизни одряхлевшего Сталина. Так это или нет — ответить непросто. Ясно одно: после расстрела Берии многие высоко­постав­ленные евреи из польской госбезопасности, в том числе и Святло-Фляйшфарб, стали исчезать с политической арены, убегать в Европу, в Америку, в Израиль, а польское общество потребовало осво­бож­дения из тюрем Гомулки и других патриотов.

Гомулка получил в политическое наследство после войны тяжелейшую ситуацию — почти как Сталин после смерти Ленина: высшие партийные, государственные и чекистские должности были заполнены еврейскими функционерами, да еще в большинстве своем приехавшими после войны из СССР, то есть поддерживаемыми советским режи­мом. И Веславу как патриоту было необходимо потеснить их, но как коммунисту сделать это было чрезвычайно трудно, почти невозможно. В отличие от Сталина он не был настолько силен, чтобы устроить польский 1937 год. А потому борьба была скрытой, подковерной, на протяжении четверти века чаша весов этой борьбы колебалась то в одну, то в другую сторону. И нынешний всплеск польских анти­семитских чувств после Едвабне бесполезен — лучше бы поляки-патриоты вспомнили патриотическую борьбу великого сына Польши Гомулки, борьбу без огня и крови, но из которой он не раз выходил победителем. Правда, и побежден был не еди­ножды...

*   *   *

Сложнейший период в жизни стран Советского блока выпал на время с 1953 по 1956 год. Смерть Сталина, расправа его наследников со своим всемогущим соратником по власти Лаврентием и, наконец, авантюристический антисталинский XХ съезд — все эти события тем не менее открыли обществам и компартиям каждой восточноевропейской страны возможность наконец-то взять реванш у своих карательных ведомств за все справедливые и несправедливые репрессии, совершенные в послевоенное время. Да и не только в послевоенное.

Казалось, что после того, как история назвала все скрытые от нее фамилии палачей и создателей Гулага — от Юровского до Агранова, от Френкеля до Ягоды, не говоря уже о начальниках Беломорстроя, Соловков и прочих островов “Архипелага”, и обнаружилось, что почти все они люди одной крови, то не избежать страшного возмездия и “беспощадного русского бунта”. Но Хрущев и его команда приложили все силы, чтобы ограничиться просто сотней-другой высших офицеров с голубыми околышами, от Аба­кумова с Судоплатовым до никому не известных капитанов НКВД, допра­шивавших Мейерхольда, Клюева, Павла Васильева... На этом дело и кончилось. Национальный момент в этой всемирно-исторической разборке был замас­кирован, изъят, и, наверное, другого выхода у власти не было. Иначе государство пошло бы вразнос.

Однако в Польше, в силу особой национальной структуры общества, этот исторический реванш проходил по-особому.

Предвидя грядущую смуту, уже 15 октября 1953 года в Варшаве собрался президиум Центрального комитета евреев, где было принято постановление, что деятельность комитета отныне будет носить только тайный характер.

Министерству общественной безопасности, которое возглавлял еврей Радкевич, было рекомендовано уничтожить все возможные документы о репрессиях, где были замешаны сотрудники министерства еврейского происхождения. Тем не менее у многих из них в эти годы (1953—1956) сдали нервы, и тогда произошел первый еврейский исход из Польши в Израиль и на Запад. Предположительно уехало людей такого рода около ста тысяч.

Но наиболее стойкие и расчетливые уже в конце 1953 года избрали другую тактику. Вот как пишет о ней Казимеж Мушинский.

“На декабрьском совещании Центрального комитета евреев Я. Берман, Р. Замбровский и Х. Минц договорились о том, как нужно избежать судьбы, постигшей Л. Берия. Чтобы этого добиться, надо было не только сохранить, но и расширить свое влияние в аппарате власти. Только это, утверждал Х. Минц, позволит нам, если до этого в конце концов дойдет, создать такое положение, что мы сами себе будем определять наказание.

А то, будет ли это наказание отвечать совершенным преступлениям, это уже наше дело, а не поляков, подчеркнул Замбровский...

Было решено, что органы правосудия и прокуратуры будут в центре внимания ЦКЕ, а на работу в них будут направлены в ближайшем будущем преданные еврейскому делу люди...

Было решено не убегать от ожидавшей их судьбы, а выйти ей навстре­чу, будучи хорошо подготовленными”. ХХ съезд КПСС дал мощный импульс этой подготовке.

С 15 мая по 4 июля 1956 года президиум ЦКЕ заседал целых пять раз. На последней встрече у члена политбюро ПОРП Я. Бермана после длительных споров было решено спровоцировать события, которые убедили бы общество, что в нем живут мощные контрреволюционные силы, готовые свергнуть народную власть, и что их агенты требуют ослабления или даже разгрома министерства общественной безопасности, требуют преследования и наказания его сотрудников, и что партия должна прекратить эти гонения... Такой иезуитский план был принят всеми заговорщиками, и буквально через месяц секретная группа сотрудников министерства выехали в Познань и подготовила там кровопролитную акцию, о которой 29 июня 1956 года “Познанская газета” дала такое сообщение:

“Уже несколько дней на познанском заводе металлоизделий им. Сталина царило недовольство. Оно было вызвано в значительной степени необоснованным снижением заработной платы... Это недовольство коллектива завода и нескольких других предприятий Познани было использовано для враждебных выступлений против партии и прави­тельства. В тот момент, когда делегация завода возвращалась из Варшавы, когда справедливые требования рабочих были приняты во внимание, группы провокаторов вызвали кровавые уличные волнения и антигосударственные демонстрации. Есть убитые и раненые”.

Всего погибло 55 человек рабочих, милиционеров, военнослужащих, сотрудников госбезопасности. Выводы комиссии, которой руководил еврей Э. Герек, о познанском кровопускании были запрограммированы: в Польше имеются мощные реакционные силы, поддерживаемые из-за рубежа, с ними может справиться только аппарат госбезопасности и его надобно обязательно усилить. Дальнейшее преследование и наказание сотрудников этого аппарата может иметь самые пагубные последствия для социалисти­ческого строя.

Вот так и двигалась вся послевоенная история Польши — путем кровавых провокаций — сначала Кельце, потом Познань, потом, в 1968 году, — Варшавский университет, потом 70-й год — Гданьские верфи... От одной кровавой драмы до другой — отрабатывались их сценарии, режиссура, технологии.

*   *   *

В октябре 1956 года на очередном “реабилита­ционном” пленуме ЦК ПОРП в Политбюро были возвращены еще недавно опальные В. Гомулка, М. Спыхальский, З. Клишко. Пленум открыл еврей Э. Охаб, который тут же сообщил, что Политбюро намерено предложить кандидатуру Гомулки на пост первого секретаря ПОРП. Еврейские функционеры из высшего партийного руководства чувствовали, что зарвались, что поляки попытаются взять сокрушительный реванш за все предыдущие годы засилья польских евреев во власти, за страшные репрессии органов госбезопасности, действовавших все послевоенное время согласно “директиве Я. Бермана”... Словом, польский пленум осени 1956 года мог быть совсем непохожим на ХХ съезд КПСС, где все грехи эпохи социализма были списаны на Сталина. Антиеврейский вектор на польском пленуме был настолько силен, что даже появление в те дни в Польше советской делегации во главе с Хрущевым, Молотовым, Кагановичем и Микояном не испугало польских коммунистов-патриотов. Вот отрывки из нескольких выступлений участников того драматического пленума:

“Тов. Берман входил в состав комиссии Полит­бюро по вопросам безопасности, и он ничего не знал, что происходило? Весь город знал, что убивают людей, весь город знал, что есть карцеры, в которых люди стоят по щиколотку в экскрементах, весь город знал, что Ружанский лично вырывает у людей ногти, весь город знал, что заключенных обливают ледяной водой и ставят на мороз, а тов. Берман — член комиссии по вопросам безопаснос­ти — этого не знал!”.

“Когда говорится конкретно, кого же следует привлечь к ответст­венности за нарушение закон­ности в органах госбезопасности, за невыполнение планов по повышению жизненного уровня народа, то немедленно звучит ответ, что такая позиция достойна “держиморд” и “антисемитов”.

“Главные нервы пропаганды и агитации, радио и партийной и госу­дарственной печати вопреки самим жизненным интересам партии, рабочего класса и народной власти захвачены какой-то выродившейся кликой карьеристов и политических игроков”.

“Для безыдейных космополитов, как для кота, не существует момента внезапности. В любой ситуации с ловкостью канатоходца они падают всегда на четыре лапы — абсолютно безосновательно и грубо они сегодня обливают потоком оскорб­лений “полуинтеллигентов”, “кон­сер­ваторов”, “врагов демо­кра­тии” и “сталинистов”.

“Самое важное то, как массы поймут неиз­брание тов. Рокоссовского... поймут, что это выпад против Советского Союза...*

Товарищи говорят в кулуарах, что это метод нажима на Советский Союз (тт. Альбрехт и Старевич: кто? кто?). Товарищ Старевич, если уж Вы так добиваетесь, то скажу Вам, что это Вы мне говорили, что Польша не может быть само­стоя­тельной, так как советские товарищи этого не допускают... Вы говорили мне также о том, что тов. Хрущев поставил еврейский вопрос... Не провоцируйте меня, кто так говорил... Товарищ Гомулка тоже должен иметь представление, кто есть кто”...

Это — цитаты из выступлений польских патрио­тов-коммунистов — Рушин­­­ского, Мияла, Вудского... Но бунт “национал-коммунистов” на пленуме 1956 го­да, который был лишь внешне аналогичен нашему ХХ съез­ду КПСС, был быстро подавлен (думаю, что не без помощи нашей делегации, возглав­ляемой Хрущевым, Молотовым, Кагановичем и Микояном), и дело дошло до того, что некоторые из выступав­ших, особенно те, кто подымал тему о преступ­лениях еврейской мафии в руководстве Польши, даже были вынуждены покинуть страну. В част­ности, К. Миял, бывший начальником управ­ления Совета Министров, укрылся от мести своих товари­щей по партии в бедной Албании, где, как он утверждал, “карающая рука евреев, может быть, не настигнет его” ...

Что же касается высшего кадрового состава нового руководства партии, то “еврейский процент” (примерно половина) в нем остался. Просто “скомпро­метированных” функционеров заменили другие — более молодые, свежие, незапятнанные...

*   *   *

Когда Гомулка после 1956 года вернулся к власти, он попытался взять реванш — и небезус­пешно. Веслав был лидером с харизмой, аскетом сталинского типа. Уже будучи секретарем ЦК, он долгое время жил в обычном доме в двухкомнатной квартирке, потом в четырехкомнатной, не пользо­вался никакими особыми благами, что весьма раздражало партийную верхушку, которая в 60-е годы уже начинала открывать тайные счета в иностран­ных банках. Но особую ненависть у врагов Гомулки в партии вызывала его кадровая политика.

13 декабря 1945 года на первом съезде Польской рабочей партии из восьми человек избран­ного Политбюро четверо во главе с Гомулкой были поляками, остальные евреями. Все пятидесятые и шестидесятые годы Гомулка, несмотря на то, что он был женат на еврейке*, осторожно, настойчиво боролся с этой процентной нормой.

На III съезде Порп в марте 1954 года из 12 чле­нов Политбюро было пятеро евреев. Мень­ше половины. На следующем съезде, в июне 1964 года, их осталось четверо. А в секретариате ЦК из восьми всего лишь двое. Мафия забила тревогу. Тут же собрался ЦК евреев в Польше, где началась выра­ботка плана борьбы с Гомулкой. Но бороться с ним было непросто. Веслав был популярным и в рабочей, и в крестьянской среде, которую он, несмотря на натиск “товарищей по партии”, защищал от создания колхозов в Польше по советскому типу. Вскоре — в 1967 году — он довел количество евреев в Политбюро всего лишь до двух единиц и, что самое “страшное”, поддержал антиизраильскую позицию СССР во время ближневосточной войны 1967 года. А когда в 1968 году при нем польские евреи стали массами эмигрировать из Польши и Гомулка приступил к устранению с партийных и государственных постов всех функционеров, которые публично выступали в поддержку Израиля, то его в еврейских кругах предали окончательной анафеме и борьба с ним нача­лась не на жизнь, а на смерть. Вся эта поли­ти­ческая вакханалия началась в Польше весной 1968 года, почти одновременно (и не случайно) с чехословацкими событиями. Для борьбы с Гомулкой в молодежной среде была создана сеть так называе­мых “комман­досов”, которым было доверено риско­вать своей репутацией, положением в обществе и даже свободой — но везде и всюду разжигать очаги восстания против Гомулки и верных ему людей.

В числе главных “коммандосов” были Адам Михник (Шехтер), Яцек Куронь, Хенрик Шлайфер, Антони Замбровский, Виктор Гурецкий-Мульрад — еврейские отпрыски высокопоставленных родителей, основателей компартии, членов Политбюро и ее Центрального комитета. Проводя некоторую ана­логию, можно сказать, что в СССР им соответст­вовало поколение детей пламенных революционеров, носивших фамилии Якира, Литвинова, Окуджавы, Антонова-Овсеенко и т. д. (но разница была в том, что их высокопоставленные отцы сложили головы в 37-м). Опекал этот молодежный спецназ не кто-нибудь, а один из ближайших “сподвижников” Гомулки член Политбюро Порп Эдвард Охаб... Студенческие демонстрации, бурная деятельность диссидентского клуба “Кривое колесо” (помните, у нас в конце 80-х была телепрограмма Беллы Курковой “Пятое колесо”?), чрезвычайный съезд варшавских писателей с антигомулковской резолюцией, тысячи листовок в Варшавском университете, провока­ционная, нарочито антирусская постановка “Дзядов” Мицке­вича в Варшаве — через все эти испытания Веслав прошел с честью.

Правда, однажды его противостояние с врагами власти было им проиграно. Клуб “Кривое колесо” являлся в Варшаве своеобразным легальным штабом по выращиванию в студенческой среде еврейских диссидентов высокого класса — будущих разрушителей социалистической системы. Как это ни парадоксально, но их оберегали и поддерживали многие евреи-коммунисты, занимавшие высокие посты в официальных партийных и государственных кабинетах.

Один из основателей клуба Михал Брыстигер был сыном директора департамента кадров Министерства безопасности Луны Брыстигеровой, активным деятелем клуба был сын члена политбюро ПОРП Антони Замбров­ский... Еврейские коммунисты, согласно их племенной мудрой поговорке, никогда не держали яйца в одной корзине.

В декабре 1961 года сотрудники польской госбезопасности обнаружили, что публицист Хенрик Холланд, бывший работник ЦК, передал французскому журналисту информацию, которая содержала государственную тайну.

Об этом было доложено Гомулке, тот приказал начать следствие, и в таком положении  Центральный комитет евреев уже никак не мог спасти своего человека, который мог выдать многих. Руководство ЦКЕ пошло на крайние меры. Холланду передали провокационную записку о том, что помочь ему невозможно, что его ждет смертный приговор (хотя никакого суда еще не было), а потому он должен во имя общего дела стать мучеником и жертвой режима. Узнику была поставлена задача: рассказать офицеру, ведущему следствие, что в его квартире есть тайник с секретными документами, поехать вместе со следователями на квартиру, и когда они будут вскрывать паркет возле балкона, где якобы находится тайник, выброситься с балкона на мостовую. За это Холланду была обещана забота о его семье, в первую очередь о любимой дочери Агнешке Холланд, в будущем популярной фигуре польского кино, сценаристке кинокартины “Без анестезии”. Дьявольский план был осуществлен, Холланд врезался головой в бордюрный камень. А его похороны клуб “кривого колеса” превратил в яростную политическую демонстрацию. Записка с инструкцией Холланду, как ему обмануть следствие и выброситься из окна, была найдена в его ботинке, но ее содержание осталось тайной для общественности, и Холланд снискал себе героические лавры.

Во время кульминации мятежа — истерического митинга (март 1968) во дворе Варшавского универ­си­тета по инициативе верных Гомулке партийных руководителей к студентам прибыли рабочие, попытавшиеся утихомирить студентов, но это не помогло. Власти бросили на подкрепление дружин­ников — тщетно. И лишь милиция разогнала “коммандосов” и разогретую ими студенческую массу. На следующий день враги Гомулки раздают по Варшаве листовку, в которой напечатано, что в университете 8 марта от рук милиции погибла беременная студентка Баронецкая.

Позже оказалось, что она вообще на митинге не была (лежала дома больная), что не была она и бере­менной, но подлая сплетня всколыхнула моло­дежь, которая вышла на улицу с криками “Романа в Политбюро” (речь шла о еврее Романе Замбров­ском). Еще весь март студенты митинговали, протестовали, и даже по примеру французских студентов во времена де Голля громили витрины и киоски. Тогда Гомулка пошел ва-банк, обнародовав связь “еврейских верхов”, недовольных его полити­кой, со студенческими низами... Это испугало заказчиков мятежа, и они отступили. Чехословацкий вариант в Польше не прошел. Даже советское вмешательство не понадобилось.

Но через два года враги Гомулки сделали ставку на рабочих и подго­товились к бунту куда серьезней. В начале декабря 1970 года группа высших пар­тийно-правительственных функционеров (Альбрехт, Циранкевич, Зажицкий-Неугебауер, Верьмен) разработала провокационную программу повышения цен на продукты, и она в первую очередь была объяв­лена на Гданьских судоверфях перед рождествен­скими праздниками. Гомулка, который в эти дни закончил изнурительную работу по подготовке и подписанию мирного договора со злейшим истори­ческим врагом Польши — Германией, был в состоя­нии эйфории от своего выдающегося дипломати­ческого достижения и не разглядел сути экономи­ческой провокации, затеянной его партнерами по партийному руководству. Рабочие судоверфи, узнав о повышении цен, возму­тились, прекратили работу, вышли на улицу (как впоследствии в 1991 году сделали наши шахтеры из Воркуты и Кузбасса). Начались митинги, на которых заправилами были вожди мартовского мятежа 1968 г. Они призвали рабочих идти “качать права” в партийные комитеты, по пути начались погромы автомашин, магазинов, киосков и даже железнодорожного вокзала. Несколь­ко погромщиков были арестованы. На утро следующего дня толпа вновь вышла на улицу и потребовала их освобождения. Она подошла к воеводскому комитету ПОРП и подожгла первый этаж. Милиция начала стрельбу холостыми вверх, провокаторы из толпы закричали, что расстрелян ребенок. Позже оказалось, что это ложь, поддер­жанная радиостанцией “Свободная Европа”. Но в те минуты толпа, услышавшая о “смерти ребенка”, пришла в ярость и растерзала первого попавшегося милиционера... Милиция начала отстреливаться по-настоящему, появились первые убитые и раненые. Столкновения милиции и рабочих быстро разго­релись по всему побережью — в Гданьске, Щецине, Эльблонге. Они продол­жались 2—3 дня, за которые милиционеры и охрана тюрьмы, которую хотели захватить нападавшие, застрелили 40 человек, 500 было ранено, а от рук провокаторов, хулиганов и отчаянной молодежи, вооруженных ружьями, железными прутьями и бутылками с бензином, погибло 17 милиционеров. Увечья получили 580 мили­ционеров, 51 дружинник и 69 солдат. Атмосфера четырехдневной гражданской войны была такова, что никакие усилия Гомулки и секретарей партийных комитетов, никакие выступления, речи, статьи генералов, агитаторов, части сознательных пожилых рабочих, руководителей предприятий не возымели в эти дни на умы мятежников никакого действия. Мятеж развивался, доходил до вершины и угасал, согласно своим внутренним законам развития.

19 декабря Веслав Гомулка, получив сведения о количестве жертв, лег с сердечным приступом в больницу. Без него собрался VII пленум ЦК ПОРП... Гомулка был снят со всех партийных постов. Первым секретарем ЦК ПОРП избран Э. Герек... На другой день, 21 декабря 1970 года, состоялось заседание ЦК евреев Польши. Это был их праздник: реванш за март 1968 года состоялся. Эпоха Веслава Гомулки в Польше — закончилась.

 

P.S. Восьмого марта 1981 года в Варшаве состоя­лись два собрания. Одно в Варшавском универ­ситете, другое на улице Кошановой в здании быв­шего польского МГБ.

На первом было решено почтить всех студентов и преподавателей, которые после марта 1968 года были объявлены “мучениками режима Гомулки”, изгнанными в США, Израиль, Австрию, Италию, Швецию. С их прославлением выступили Я. Куронь, А. Гештор, З. Буяк, ректор университета Х. Самсо­нович и другие бывшие “коммандосы”, вожди мартовских событий 1968 года, члены клуба “Кривое колесо”. Теперь они уже были в “Соли­дарности”.

Другое собрание, организованное патриотическим обществом “Грюнвальд”, почтило память всех, кто погиб от рук клики, свившей себе гнездо в минис­терстве общественной безопасности под руко­водст­вом Я. Бермана и Р. Зам­б­ровского. Оно сразу же было объявлено в польской прессе сборищем  “фа­шис­тов” и “антисемитов”, в США еврейские органи­зации прислали в польское посольство ноту по этому поводу, в “Жиче Варшавы” 20 марта 1981 года появилось открытое письмо, подписанное 147 интел­лектуалами, с протестом против шовини­стических и антисемитских проявлений в польской общест­венной жизни.

А на политическом горизонте уже явно просмат­ривался темный силуэт коренного поляка — потомст­венного рабочего-электрика, народного вождя “Солидарности”, крепко сбитого толстяка — со скобкой усов и плотной челкой на лбу, с глубоко национальным именем Лех и с непо­грешимо польской фамилией Валенса... За его рабочими плечами маячили неясные фигуры ближайших помощников — Яцека Куроня, Адама Михника-Шехтера, Збышека Буяка... И посвящен­ным, вни­мательно всмотревшимся в эту много­фигурную ком­позицию, вспоминалась фраза из директивы Якуба Бермана, обнародованной в далеком 1945 году: “сидеть за спиной поляков, но всем управ­лять”... История Польши, как лошадь с завязанными глазами, снова пошла по тому же кругу...

 

Александр Казинцев • Симулякр, или Стекольное царство (продолжение). Выборы как симулякр (Наш современник N1 2003)

Александр  КАЗИНЦЕВ

СИМУЛЯКР,

или СТЕКОЛЬНОЕ ЦАРСТВО

ВЫБОРЫ КАК СИМУЛЯКР

 

Ознакомившись с проблемами Запада и России, читатель может сказать: конечно, демократическая система сталкивается с серьезными трудностями. Однако она обладает эффективным политическим механизмом, позволяющим находить новые подходы и решения. Если избиратели не удовлетворены нынешним положением дел, на очередных выборах они приведут к власти новых лидеров, способных решить наболевшие проблемы. В этом преиму­щество демократии над тоталитаризмом. Советский Союз столкнулся с национальной проблемой — и распался. А Франция или США, несмотря ни на что, процветают.

Не стану оспаривать достоинства демократии. Хотя мог бы сослаться на мнения авторитетов — начиная с Александра Пушкина (“С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве”. — Статья “Джон Тернер”). И заканчивая... да хотя бы Джорджем Соросом. Подучив нас разваливать собственное государство (недоста­точно открытое и демократичное), он в последней своей книге признается: “Многие утверждают, что экономическое развитие может обеспечить только (!) та или иная форма диктатуры”   (С о р о с   Д ж.   Открытое общество. Реформируя глобальный капитализм. Пер. с англ. М., 2001).

Мог бы поделиться и собственными наблюдениями. Когда едешь по Красноярскому краю, где одна деревня отстоит от другой на сотню километров, где люди не знают того, что происходит у соседей — не то что в краевом центре, а Москва воспринимается как объект из другой галактики, так вот, посреди этого бескрайнего простора начинаешь задумываться, а так ли уж органична для России демократическая система. Для таежных жителей все партии и лидеры на одно лицо. Обещают, а дать ничего не дают — и не могут! Разве что начальство кой-что, по мелочишке, подбросит, за него и го­лосуют...

И все-таки удержусь от возражений. Во-первых, потому, что я стремлюсь оценивать (“судить”) демократический мир по законам, “им над собою признанным”, — вспомним гениальную формулировку Пушкина. А во-вторых, потому, что в наших   н ы н е ш н и х   обстоятельствах демократия дает хоть какую-то надежду на смену режима. В условиях сегодняшней России альтернатива гражданскому обществу — не власть Советов и не народная монархия, а беспощадная диктатура олигархов и прочего криминалитета.

Но в том-то и дело, что надежда на честные выборы, на эффек­тивность политической системы с каждым годом становится все более иллюзорной. Причем не только в России, но и на Западе. В самой цита­дели демократии, так сказать. И если у нас — ввиду отсутствия общест­венного интереса — выборные перипетии не порождают шумного эха, то в цитадели скандалы гремят подобно пушечкам времен Мальбрука.

“Здесь, во Франции, властвует интеллектуальный терроризм, — бушевал Ле Пен после второго тура президентских выборов. — Что отличает диктатуру от демократии? Прежде всего плюрализм, множественность источников инфор­мации... В моем же случае все массмедиа словно выстроились в одну линию... Франция представляет собой сегодня совершенно “тоталитарную демократию”. Этакий “тоталитаризм с человеческим лицом” (“Независимая газета”. 4.06.2002).

Лидер “Национального фронта” обвинил Ширака в том, что тот “провел выборы в стиле маршала Мобуту”. Это не кажется чрезмерным преуве­личением, когда узнаешь, что “президент Жак Ширак призвал граждан не голосовать (уже на выборах в парламент. — А. К. )... за кандидатов право­радикального “Национального фронта”... Ширак подчеркнул, что в отно­шении кандидата, который заключит соглашение с “Национальным фрон­том”, будут применены санкции (выделено мною. — А. К. Вот тебе и демократия!)” (“Независимая газета”. 7.06.2002).

Журналисты российских СМИ, как известно, не жалуют Ле Пена. Тем не менее они также говорили о недемократичности французских выборов. “...Главное поражение потерпела система, безукоризненно функциони­ровавшая на Западе все последние десятилетия, — отмечал обозреватель “Коммерсанта”. — Пожалуй, впервые западным европейцам пришлось руководствоваться на выборах не слишком демократическим принципом “Голосуй, а то проиграешь” (“Коммер­сантъ”. 6.05.2002). А корреспондент “НГ” прямо назвал Ширака “безальтерна­тивным кандидатом” (“Независимая газета”. 11.06.2002).

Общий итог: падает интерес к выборам, улетучивается вера, что с их помощью можно что-то изменить. “Абсентисты превратились в главный политический фактор... Их оказалось 14 миллионов, что составляет рекордные 40 процентов всего электората” (“Новые Известия”. 18.06.2002). Да и те, кто пришел на участки, зачастую весьма своеобразными способами демонст­рировали свое презрение как к кандидатам, так и к самой процедуре. Социалисты, проигравшие в первом туре, призвали своих сторонников во втором голосовать за Ширака, но... надев резиновые перчатки или беря бюллетени пинцетом, — чтобы не испачкаться! Французский Центризбирком вынужден был даже обнародовать специальное заявление о недопустимости подобных эскапад. Еще несколько лет назад такие заявления — и обстоя­тельства, их вызвавшие, — показались бы бредом...

Еще более скандальный характер имела президентская кампания в США. Всем памятен ручной пересчет бюллетеней во Флориде, прекращенный в тот самый момент, когда разрыв между лидером Бушем и преследователем Гором составил всего несколько голосов. (Не тысяч, не процентов — а именно несколько голосов!) Но самым скандальным было другое — по стране Альберт Гор набрал на 100 с лишним   т ы с я ч   (!) голосов больше, чем выигравший выборы Джордж Буш (“Независимая газета”. 14.11.2000)1.

Тут только до американцев (и любопытствующих со всех концов света) дошло, что означает установленная в 1787 году двухступенчатая система выборов, при которой население штатов избирает выборщиков, а уже те — президента. А означает она ни много ни мало то, что   о с н о в н о й   принцип демократии “один человек — один голос” в Америке не действует .

Более того, обнаружилось, что выборщики не обязаны выполнять волю своих избирателей. То есть считалось само собой разумеющимся, что они должны выполнять “наказ”, однако законодательно это не прописано. Разгневанные демократы бросились искать исторические прецеденты и выяснили: в XIX веке случалось, что представители штатов голосовали “не за того” кандидата. Активно обсуждалась идея “переманить”, а проще говоря, подкупить нескольких выбор­щиков (благо разрыв между Бушем и Гором был минимальным). От нее, правда, отказались. Но не совсем! В сенате, где республиканцы в том же 2000 году получили большинство, демократам удалось перетянуть на свою сторону республиканца Джеймса Джеффордса, и те своего минимального большинства лишились...

Голоса рядовых избирателей тоже имели цену. Выставить их на продажу позволила техническая новинка: в порядке эксперимента на президентских выборах 2000 года в трех городах — Фениксе (штат Аризона), Сан-Диего и Сакраменто (Калифорния) разрешили было голосовать по электронной сети. И тут же в Калифорнии на сайте “Воутсвап 2000” началась бойкая торговля. Нет, долларов не платили и бутылку виски за “правильное” голосование не обещали. Голоса обменивали... Дело в том, что в борьбу гигантов — респуб­ликанского и демократического кандидатов — вмешался выдвиженец “зеленых” Ральф Нейдер. И не просто вмешался, а “оттяпал” у Гора четыре процента голосов (здесь и далее данные приведены по статье С. Рогова “Интернет и деньги помогли Бушу”. — “Независимая газета”. 14.11.2000). Предвидя такой исход, демократы предложили обменять “голоса сторонников Нейдера на голоса сторонников Гора в тех штатах, где кандидат демократов уступает респуб­ли­канцам из-за того, что часть традиционных сторонников Демокра­тической партии перешла на сторону Нейдера”. Вы еще не окончательно запутались, чита­тель? Крепитесь: сегодня именно так работает хваленый механизм демократии.

Обмен голосов по Интернету все-таки запретили. Решающим оказался довод, что “пользователь Интернета может предъявить возможному скупщику голосов результаты своего голосования за соответствующее вознаграждение”. Впрочем, компания “Воутхир.нет” не собирается складывать оружие и наме­рена сертифицировать свою технологию голосования по Интернету в 40 штатах.

Но и на прошедших выборах роль Интернета оказалась значительной. Элект­рон­ная сеть предоставила кандидатам широчайшие возможности для сбора пожертвований. При этом, если традиционная рассылка рекламных материалов обходится недешево (на каждый доллар взносов — 30—50 центов расходов), то затраты на сбор пожертвований по Интернету незначительны (8 центов на 1 доллар).

Вот мы и подошли к ключевому моменту — роли денег в выборной системе . Об этом без устали твердила коммунистическая пропаганда, разоблачая “фаль­шивую западную демократию”. Но цифры и впрямь впечатляют! Выборы 2000 года стали самыми дорогими в истории Америки,   в   п о л т о р а   р а з а   перекрыв прежний рекорд. Общие расходы составили примерно 4 млрд долларов. Причем республиканцы консолидировали больше средств, чем демократы. Сообщая об этом, С. Рогов итожит: “Этот фактор, несомненно, отразился на исходе выборов”.

Еще бы! Судя по всему, он оказался   р е ш а ю щ и м.   Ведь программы кандидатов не слишком разнились. Гор обещал в ближайшее десятилетие увеличить государственные расходы на 3,7 трлн долларов, Буш — на 3,1 трлн. Примерно половину этих средств и Гор, и Буш предлагали использовать для сохранения программ соцобеспечения. Кандидат демократов требовал еще 1,2 трлн на здравоохранение, образование, охрану окружающей среды. Буш был прижимистее — предлагал истратить на эти цели всего 428 млрд долларов. Зато обещал сократить налоги более радикально, чем его соперник, — на 1,3 трлн, тогда как Гор называл цифру в 480 млрд. Любопытно, перед избирателями Буш изображал себя голубем: планировал повысить военные расходы всего на 45 млрд долларов, тогда как Гор выступал ястребом, дополнительно ассигнуя на эти цели 100 млрд. Теперь лидеры поменялись имиджами...

Вот, собственно, и все расхождения. Да и проблемы на первый план были вынесены хотя и значимые для обывателя, но не самые горячие — здравоохранение, образование. Кстати, это не случайность, а принцип. Американские политологи отмечают: “В этом и заключается суть неолибе­ральной демократии: она сводится к пустопо­рожним дебатам по второстепенным вопросам”   (М а к ч е с н и   Р о б е р т   У.   Введе­ние. — В кн.: Ноам Хомский. Прибыль на людях. Неолиберализм и мировой порядок. Пер. с англ. М., 2002).

Правда, в 2000 году за кулисами выборов решался вопрос первосте­пенный: подчинится ли Америка власти мировых олигархов или сохранит самостоя­тельность — об этом мы говорили в статье “Big Boom” (“Наш современник”, № 3, 4, 2002). Но о том, что происходило за кулисами, знала горстка посвященных. Многие, разумеется, о чем-то догадывались, сердцем чувствовали. Поэтому значительная часть белой — коренной — Америки поддержала Буша.

Однако большинство избирателей вынуждены были до рези в глазах вглядываться в микроскопические отличия программ, заявленных канди­датами. Всего 40 процентов избирателей считали, что между республи­канцами и демократами есть существенная разница. Фактически у людей не было реального выбора. Не случайно накануне голосования 7 процентов никак не могли определиться, кому отдать симпатии, а еще 13 не исключали, что изменят решение в последний момент и проголосуют за другого кандидата. В конечном счете, примерно четверть избирателей отдали голоса Бушу, столько же Гору.

А что же другая половина? Эти люди не пришли на избирательные участки! И это тоже выбор. Определяющий отношение не к тому или другому кандидату — к самой выборной системе.

Продемонстрированное равнодушие опасно для гражданского общества. Оно свидетельствует о нарастающем разочаровании в механизме выбо­ров, да и в самой демократии . Что во многом объясняется отсутствием подлинной альтернативы.

Где же яркие политики, сильные личности, способные привлечь внимание общества? О том, как поступает с ними система, свидетельствует пример Патрика Бьюкенена. Яркий оратор, острый политический публицист, он пользовался огромным влиянием в Республиканской партии. На праймериз 1996 года Бьюкенен одерживал одну победу за другой и должен был стать партийным кандидатом. Однако, как сообщают Г. Мартин и Х. Шуманн, авторы книги “Западня глобализа­ции” (пер. с нем. М., 2001), “в конце концов истеблишмент республиканцев и превосходно организованная Христианская коалиция (ставшая с ее 1,7 миллиона членов главной силой Республиканской партии) сочли содержащие элементы антисемитизма и ксенофобии популистские нападки Бьюкенена на практику большого бизнеса чересчур радикальными, и его кампания была заблокирована”.

Накануне выборов 2000 года Бьюкенен был вынужден покинуть ряды республиканцев. Он возглавил малоизвестную Реформистскую партию и не смог составить конкуренцию Бушу и Гору.

Интересно, что Мартин и Шуманн — убежденные сторонники демократии, выступающие с критикой современного западного общества, в данном случае не считают нужным как-либо комментировать факт “блокировки”. Более того, из книги явствует, что они оценивают его положительно. Как видно, по ключевым вопросам даже умеренные критики системы проявляют полную солидарность с хозяевами мира. Они охотно поддерживают кампании против таких лидеров, как Бьюкенен, Ле Пен, Хайдер. Вот почему те не могут выбраться с обочины политического процесса и на равных соперничать с Бушем, Гором или Шираком, которые  с а м и  п о  с е б е   никакими талантами не отличаются.

Так система страхует себя от случайностей. Но и подрывает доверие к себе . Показательно, что соперничество равно невыразительных Буша и Гора не дало решающего перевеса ни тому, ни другому. А в итоге под сомнение были поставлены как результат выборов, так и легитимность власти.

Хорошо информированный С. Рогов (он возглавляет Институт США и Канады) предупреждал: “...Драматические события, связанные с опреде­лением победителя пары Гор—Буш, не завершатся после того, как будет завершен подсчет голосов во Флориде. В США разразился долгосрочный политический кризис, который по своим последствиям, видимо, далеко пре­взойдет скандалы эпохи Клинтона. Мандат нового президента окажется под серьезным вопросом. Проигравшая партия будет всеми силами пытаться взять реванш”.

Все последующие события — вплоть до взрывов 11 сентября — подтверждают этот тезис.

Что же остается простым смертным? Неучастие в выборах (о чем мы говорили) или участие — в форме столь экстравагантной, что это ставит под сомнение респектабельный процесс “демократического волеизъявления”. В России о таких остроумных попытках привлечь внимание к изъянам гражданского общества ничего не известно. А жаль...

Поучительно (а не только забавно) наблюдать, к примеру, за развер­нувшейся во Флориде борьбой за место в американском конгрессе. Одна из претенденток — госсекретарь штата Кэтрин Харрис — отличилась как раз во время скандального подсчета голосов в 2000 году. Ей противостоял кандидат, пока что не слишком известный — пес по кличке Перси, помесь колли с дворнягой (ВВС Russian.com). Хозяин Уэйн Гентер красноречиво расписывал его достоинства: “Пес — вдохновенный консерватор, нетерпимый к преступ­ности (он лично погонится за каждым увиденным злоумышленником) и к социальным паразитам, в особенности блохам. Сторонникам Перси нечего также опасаться возможных скандалов на сексуальной почве — он стери­лизован”.

Вокруг пса сплотилась дружная группа поддержки. Они выходили с Перси на улицы, чтобы по западной традиции пожимать руки (а также лапы) и раздавать агитационные материалы. “Мы надеемся, что, выставив собаку против известного всей нации политика, нам удастся привлечь внимание к проблемам избирателей”, — отмечал Гентер. В частности, он хотел подчерк­нуть неравенство при финансиро­вании избирательных кампаний. По словам Гентера, участие в выборных гонках недоступно для большинства простых граждан2.

Озорной пародией обернулись выборы в английской провинции. Мэром городка Хартлпул стал Стюарт Драммонд, проводивший избирательную кампанию в костюме обезьянки. Его предвыборный лозунг гласил: “Бес­платные бананы — каждому школьнику”. Несмотря на шокирующее легко­мыслие, Драммонд победил конкурентов от всех основных партий страны — лейбористов, консерваторов и либерал-демократов (BBC Russian.com).

Представитель лейбористов Кларк справедливо заметил: “Победа “паренька в обезьяньем костюме” — издевательство над всей политической системой”. Но сделал из этого совершенно неверные выводы, заявив, что “после успеха талисмана-обезьянки правительство будет думать, все ли в порядке с системой прямых выборов”.

Реакция Кларка показывает, насколько больна современная западная демократия . Подобно советской системе в поздний ее период, она утратила способность к рефлексии и коррекции. Даже после такой остроумной подсказки представители системы полагают, что следует корректировать не ее работу, а поведение избирателей. В речи лейбористского начальника звучит намек на необходимость пересмотра системы прямых выборов. Идея столь же зловещая, сколь и показательная.

Запад подошел к черте, за которой неизбежны   п е р е м е н ы. Просматриваются т р и  возможности. Первая — у к р е п л е н и е   демократи­ческой системы за счет включения “несистемных” движений и политиков (со всем комплексом проблем, общественных настроений, предлагаемых рецептов — короче, со всем, что выдвигает их во власть и стоит за ними). Что позволило бы восстановить   д о в е р и е   к системе,   с п л о т и т ь   общество в решении насущных проблем — с о в м е с т н о   со вчерашними париями, такими как Ле Пен, Бьюкенен, Хайдер. Включение представителей этой когорты в коалиционные правительства ряда европейских стран доказывает, что эта возможность реальна.

К сожалению, гораздо более вероятно развитие по другому сценарию. Это отказ от демократии . Скорее всего, неполный, сохраняющий некоторые ее институты, видимость, декор, но выхолащивающий суть. Я имею в виду прежде всего реакцию Запада на события 11 сентября, да и сами эти события. Однако тревожные звоночки, свидетельствующие о том, что элиты Запада больше не считают демократию высшей и самодостаточной ценностью, раздались намного раньше.

Сначала это были предупреждения “перебежчиков”, людей, выломив­шихся из системы, спешивших рассказать правду о ней и ее планах. В этом смысле показательна книга бывшего британского разведчика Джона Колемана “Комитет 300” — я подробно рассказывал о ней в статье “Big boom”. Кстати, книги такого рода на Западе не единичны (см., например, переведенную у нас работу Дэвида Кортена “Когда корпорации правят миром” и ряд других).

Затем наступил черед действия. В качестве полигона, конечно же, избрали периферию. Но — что характерно! — не азиатскую или латино­-американскую, как случалось раньше, а европейскую. В марте 1999 года Высоким представителем международного сообщества в Боснии (таков официальный титул) Карлосом Вестендорпом был отстранен от власти президент Республики Сербской Никола Поплашен (“Независимая газета”. 11.03.1999). Те немногие, кто заметил это событие, тут же о нем забыли. И напрасно: в Боснии был создан опаснейший прецедент . Причем по вине (и силами) именно мирового сообщества (нелепо пышный титул Вестендорпа в данном случае точно указывает на инициаторов акции). Запад и раньше не раз осуществлял государственные перевороты — но, во-первых, как правило, чужими руками (Конго, Чили, Венесуэла), а во-вторых, на периферии. А здесь, в центре Европы, был лишен власти президент, избранный не просто законно, а  п о д   н а б л ю д е н и е м  того же мирового сообщества, что исключало возможность спекуляций на тему о якобы “недемократически” проведенных выборах. Поплашен не был замешан и в югославской междоусобице. Вся его “вина” заключалась в том, что он стремился проводить самостоятельную политику3.

Событием того же ряда стал отказ признать результаты президентских выборов в Беларуси. Они были проведены с соблюдением всех демокра­тических формальностей: наличие альтернативного кандидата (от непри­миримой оппозиции!), гласность, присутствие международных наблю­дателей. Тем не менее США и Евросоюз не признали волеизъявления белорусского народа. Сегодня Буш грозится отстранить от власти лидеров целого ряда независимых государств, выбрав в качестве первой жертвы давнего врага своей семьи Саддама Хусейна.

Уже этот средневековый мотив — месть врагу семьи — показывает, как далеко происходящее от демократии. Скажут: все это происходит за пределами “свободного мира”. Отвечу со всей убежденностью: нельзя экспортировать насилие, несвободу за рубеж и сохранять свободу и демократию в собственной стране . Рано или поздно в Америке должно было случиться то, что случилось 11 сен­тября. И особенно то, что случилось   п о с л е   роковой даты.

Запад без особого сопротивления (за исключением нескольких правоза­щитных организаций) подчинился предписаниям властей, напуганных — а во многом и воспользовавшихся — угрозой терроризма. В мае 2002 года Европейский парламент принял закон, позволяющий правоохранительным органам заниматься мониторингом телефонных переговоров и электронной почты частных лиц. Все европейские страны должны будут привести национальные законодательства в соответствие с этим документом.

Застрельщицей стала Великобритания. Согласно закону, вступившему в силу в августе, компании-провайдеры обязаны по приказу полиции устанавливать слежку в Интернете за своими пользователями. Собранная информация о всех интернет-адресах, которые посещались подозреваемыми, электронных письмах и телефонных разговорах будет передаваться в правоохранительные органы. “Теоретически это означает возможность сбора всей информации о человеке”, — утверждают представители интернет-компаний (BBC Russian.com).

Америка пошла еще дальше. К слежке за согражданами там привлекают частных лиц. Утвержденная Министерством юстиции США программа “ТИПС” (“Террористические данные и превентивная система”) предполагает наем около   м и л л и о н а   (!) агентов среди почтальонов, водителей, железнодорожников, моряков. Им будет вручен номер телефона, по которому они должны сообщать о “подозрительных моментах”4.

После терактов 11 сентября на улицах американских городов появились военные патрули. Горячие головы предлагали наделить вооруженные силы правом производить аресты и выполнять другие функции полиции. Идея не получила поддержки (но и не была окончательно отвергнута).

К слову, в самом Пентагоне проводится беспрецедентная чистка сотруд­ников, известных своими связями с Демократической партией. Были уволены бывший председатель Национального совета по разведке Джозеф Най, бывший посол США в НАТО Роберт Хантер, один из ведущих разра­ботчиков военно-политической стратегии Аштон Картер и многие другие. Роберт Хантер прямо заявил, что это — “политическая чистка, направленная против демо­кратов”. Наблюдатели замечают по этому поводу: “...Традиционно военное ведомство опиралось на двухпартийную экспертизу в вопросах обороны и безопасности. Теперь... республиканцы отказываются от принципа дискус­сионности и ставят во главу безусловную лояльность проводимому курсу и его лидерам” (“Независимая газета”. 13.05.2002).

В США создается суперведомство страха со штатом 170 тысяч человек и с бюджетом в 37 млрд долларов. Оно объединит функции сразу нескольких силовых служб (напомню, не так давно именно подобное “совместительство” было главным пунктом обвинений Запада в адрес КГБ).

О методах Лубянки даже не восьмидесятых, а тридцатых годов заставляют вспомнить и сообщения из американских судов. 30 апреля 2002 года в США был арестован глава мусульманской благотворительной организации Benevolence International Foundation американский гражданин сирийского происхождения Энаам Арнаут. “Федеральный прокурор Патрик Фитцджеральд заявил: “В поданной жалобе утверждается, что Benevolence International Foundation тайно (!) поддерживала насилие”. Среди улик рассматривалась и такая: “Говорят (!!), что Арнаут позволил одной из жен бен Ладена остановиться в его пакистанской квартире, что, как считают власти США, доказывает связь главы BIF с “террорис­том номер один” (BBC Russian.com).

Трудно избавиться от впечатления, что Америка, десятилетиями обличая Совет­ский Союз, втайне восхищалась им. Классическая задачка для столь популярного у американцев Зигмунда Фрейда! Во всяком случае, после гибели Советского Союза США мгновенно вос­произ­вели все негативное, что было в нашей системе. Не потрудившись скопировать лучшее из того, что имелось у нас.

Соединенные Штаты яростно протестуют против проведения между­народных инспекций в местах лишения свободы. Пытки и жестокое обращение с заключенными отныне “внутреннее дело” Америки. Еще бы! США обзавелись своим ГУЛАГом на базе Гуантанамо, где в заключении — без предъявления обвинений! — находятся более тысячи человек из 30 стран мира (в том числе несколько российских граждан).

Америка резко выступает против создания Международного уголовного суда. Конгресс США даже предложил уполномочить президента использовать “все необходимые и подобающие средства — вплоть до военных — для освобождения американских граждан, если они окажутся в распоряжении Международного суда по обвинению в военных преступлениях” (“Независимая газета”. 21.06.2002).

Ужесточены правила въезда в страну. Поклонники “свободного мира”, собирающиеся поглазеть на статую Свободы, отныне должны будут подвергнуться унизительной процедуре: прямо в аэропорту у них снимут отпечатки пальцев и сфотографируют. Правила распространяются на жителей тех стран, откуда, по мнению властей, может исходить угроза национальной безопасности5.

В США фактически введена мягкая форма цензуры. После 11 сентября это проявлялось в основном в добровольном отказе кинокомпаний и СМИ от сюжетов, которые могли напомнить о трагедии. Однако становятся известны и случаи прямого вмешательства администрации в работу СМИ. Когда телекомпания Си-эн-эн весной 2002 года сообщила, что армия США не готова начать немедленные военные действия в Ираке, так как израсходовала значительную часть боезапаса в Афганистане, Белый дом назвал это “предательством”.

А вот курьезное сообщение от 27 июля. Помощники президента США позвонили в редакцию двух ведущих американских телекомпаний “Фокс” и Эн-би-си, выразив недовольство Белого дома в связи с тем, что помещенное ими изображение Джорджа Буша на телеэкране было слишком маленьким (BBC Russian.com). Это звучит как парафраз даже не советской, а какой-нибудь древнеегипетской темы: фараон должен изображаться колоссом на фоне муравьеподобных подданных...

Все, чем пугали создатели антиутопий, воплотилось в “самой демократи­ческой и свободной стране”. Оценивая политику Соединенных Штатов, обозре­ватель влиятельной английской газеты “Гардиан” в номере от 6 августа 2002 года писал, что “США ныне представляют собой угрозу для всего мира” (цит. по “Завтра”, № 33, 2002).

Выразительная динамика. Еще весной 2002 года американские газеты упоминали как о нелепице: слушая европейцев,   м о ж н о   п о д у м а т ь,   что Америка — это угроза миру... И вот — подумали! А патриарх мировой политики 84-летний южно­африканец Нельсон Мандела повторил “крамольную” мысль — как   п р и г о в о р:   “...Настроения Соединенных Штатов Америки представляют собой угрозу миру во всем мире” (BBC Russian.com).

Закономерный финал развития по второму из рассматриваемых нами сценариев6.

Возможен и третий — разрушение западной системы под давлением неразрешенных проблем. Еще несколько лет назад такой вариант казался невозможным. Сегодня он представляется не менее реальным, чем распад СССР.

А что же Россия? Она успешно постигает азы демократии: создает все новые партии, проводит альтернативные выборы, развивает местное само­управление. И одновременно ускоренно движется вместе с Западом (в чью систему вошла на правах бедной родственницы) по пути, уводящему далеко от истинной демократии. Перераспределение бюджетных средств оставляет местное самоуправление без денег, а значит, и без власти. Администрация новосозданных федеральных округов лишает “всенародно избранных” губернаторов значительной части их полномочий. Новый закон о партиях делает их еще более зависимыми от Кремля.

Это “непостижное” западному уму противоречие разрешается с дерзкой изобретательностью, свойственной неофитам вообще, а русским в особен­ности. Что запечатлелось в бессмертном анекдоте времен президентской кампании 96-го года. Председатель Центризбиркома приходит к Ельцину и докладывает: Борис Николаевич, у меня две новости — одна хорошая, другая плохая. — Давай плохую, — машет рукой Ельцин. — Борис Николаевич, ваш соперник Зюганов набрал 56 процентов голосов. — Ельцин упавшим голосом: — Ну а хорошая?.. — Борис Николаевич, вы получили намного больше!..

Тут придется напомнить несколько характеристик западной и российской политических систем. Азбучные истины, но они необходимы для раскрытия темы. Западная система   и н с т и т у ц и о н а л ь н а.   Она включает разнообразные элиты — финансовую, промышленную, медийную, научную, военную, профсоюзную и собственно политическую. Стратегические направления развития определяются, как правило, с помощью консенсуса (когда он отсутствует, как сейчас в Америке, это сразу же бросается в глаза). Как достигается консенсус, какие силы действуют за кулисой, почему деятели типа Йошки Фишера или Хавьера Соланы приходят в политику как пацифисты и критики капитализма, а получив должность, становятся ястребами и яростными защитниками системы, другой вопрос. Его мы здесь разбирать не станем.

Российская политическая система   п е р с о н а л и с т и ч н а.   Отчасти в силу традиции, отчасти благодаря Конституции, продавленной Ельциным после расстрела Верховного Совета. В этой системе партиям фактически нет места (как не было места в Советском Союзе — кроме коммунистической, разумеется). Их существование — уступка Западу, подачка любящей пошуметь интеллигенции, системный плеоназм, лепнина декора в стиле рококо.

Политическая жизнь в России лишена главного стимула — борьбы за правительство, за право формирования кабинета. В сущности, ради этого и создаются партии. У нас кабинет формируется президентом. А тот, в свою очередь, фактически назначается предшественником. Тем, кто не согласится с этим тезисом, предлагаю подумать, кому бы пришло в голову голосовать за Путина в марте 1999 года. В то время и сам глава ФСБ вряд ли задумывался о карьере публичного политика. А в марте 2000-го и. о. президента Путин, официально провозглашенный преемником Ельцина, был практически безальтернативным кандидатом! (Проверочные данные: летом 98-го Примакову не нашлось места в рейтинге ведущих политиков России; осенью того же года он возглавил этот список. Что изменилось? Примаков был назначен премьером, поговаривали, что дряхлеющий Ельцин передаст ему власть. Вместо этого Б. Н. отправил премьера в отставку, и Примаков вернулся в политическое небытие...)

Когда партийные лидеры говорят, что борются за власть, они искренни лишь отчасти. Они борются не за право формировать органы власти (как на Западе), а за внимание власти, ее благосклонность. За возможность использовать Администра­тивный ресурс. Этот сакральный резерв   р е а л ь н о й   власти, палочку-выручалочку, позволяющую в одночасье приобрести все, что душе угодно — и место в Думе, и кресло в прави­тельстве, и партийные структуры, и растущие рейтинги.

Кстати, о рейтингах. Не так давно два ведущих социологических центра опубликовали рейтинги политических партий. Данные разнились. По версии ВЦИОМ, проправительственная “Единая Россия” уступала КПРФ. По утверж­дениям фонда “Общественное мнение”, опережала. Любопытна реакция единороссов. Франц Клинцевич и Андрей Исаев “заклеймили позором ВЦИОМ, который якобы некорректно ведет подсчет рейтингов” (“Новые Известия”. 4.06.2002).

А что, это своего рода политическое ноу-хау. Если тебе не нравится рейтинг — обругай социологов. Осуждение, прозвучавшее из начальственных уст, может им дорого стоить. Они рискуют лишиться госзаказов, влияния, имиджа серьезной органи­зации. Глядишь, образумятся и начнут считать “правильно”. (Точно так правительство научило уму-разуму Госкомстат. Помните, в начале 2002 года статистики не подтвердили высоких темпов роста экономики, заявленных кабинетом. Касьянов устроил разнос руководству Госкомстата — и проценты в сводках стали послушно расти...)

Как люди, жаждущие одного — успеха, Клинцевич с Исаевым, видимо, поленились ознакомиться с другими данными ФОМа. У нас ведь и социологов на мякине не проведешь. Что нужно заказчикам — знают, но и профессио­нальную марку терять — себе дороже. Поэтому, утвердив первенство “Единой России”, сотрудники фонда попросили респондентов ответить на дополни­тельные вопросы. К примеру, испытывают ли они “идейную близость” к единороссам? Оказалось, таких немного — всего 15 процентов. Лидеры “ЕР” вызывают симпатии только у 10 процентов опрошенных. Надежды “на улуч­шение жизни и общей ситуации в стране” связывают с проправительственной партией лишь 7 процентов (“Новые Известия”. 4.06.2002). Представьте: люди не любят “партию власти”, не верят ей, не связывают с ней никаких надежд — и заявляют, что обязательно проголосуют за нее на выборах!..

Так натягивают рейтинговые проценты. А как заполучают самые ценные — на выборах? В использовании Административного ресурса российские политики и чиновники достигли истинно артистических высот. Варианты многообразны. Возможны прямые подтасовки. Так, на выборах главы Республики Тува, по сообщениям прессы, “в день голосования численность зарегистрированных избирателей резко возросла на 10 470 человек, или на 6,6 процента” (“Незави­симая газета”. 8.04.2002). За действующего руково­дителя проголосовало 60 тысяч — 53 процента, что обеспечило ему победу в первом туре. Но если бы народо­население не возросло столь стремительно (и так кстати!), главе республики предстоял бы, как минимум, второй тур.

Можно снять вероятного победителя с выборов (так поступили в Ростовской области, где кандидат КПРФ имел шансы обойти действующего губернатора Чуба). Можно выставить на выборы однофамильца заведомого лидера (это происходит сплошь и рядом) — и тогда избиратели не смогут разобраться, за кого голосовать. Можно устроить пальбу аккурат перед выборами (как было в Смоленской области весной 2002 года).

Но это топорные методы. Профессионалы — если обстоятельства позволяют! — предпо­читают не пользоваться ими. Существуют более “цивилизованные” технологии.

Не стану ссылаться на собственные наблюдения. А их накопилось немало за годы участия в различных кампаниях — и в качестве кандидата, и в роли агитатора и политтехнолога на выборах разного уровня: от думских до президент­ских. Те же губернаторские выборы в Красноярском крае, где я агитировал за С. Глазьева, вряд ли можно назвать честными (см. статью в газете “Советская Россия” — 10.09.2002). Но это  л и ч н о е, меня могли бы заподозрить в пристрастности. Сошлюсь на материал в супердемокра­тической “Общей газете”, так будет объективнее. Вот только цитату придется привести длиннейшую: процесс выколачивания нужных результатов сложен и многоступенчат. Итак — фрагмент статьи, бесхитростно озаглавленной “Административный ресурс. Это главное, что необходимо для победы” (цит. по “Мир за неделю”, № 12, 1999).

“На выборах происходит мобилизация всех сил Системы: финансовых, медийных, организационных. Начинается широкомасштабное давление на электорат с помощью СМИ, “промывание мозгов” компроматом и рейтингами, сделки политиков разных рангов. В игру включаются правоохранительные органы.

Но главными действующими лицами избирательной кампании становятся региональные руководители и председатели избиркомов. Первые — в качестве главных агитаторов, вторые — в качестве главных механиков процесса.

Еще 4—5 лет назад губернатор, получив указание сверху, мог спросить: “Как же я смогу обеспечить победу на выборах вашего кандидата, если народ проголосует иначе?”. Ответ Кремля всегда был один: “А это твои проблемы”.

Теперь губернаторы не спрашивают, они действуют. Схема известная: сам губернатор, засучив рукава, агитирует за “правильных кандидатов”, разъезжая по городам и весям, собирая местный партхозактив и разъясняя, что задержек зарплат не будет, если “проголосуем, как надо”.

После завершения этого этапа в дело вступают руководители рангом помельче: директора заводов, совхозов, районное и городское начальство. Методы те же.

Отдельные подходы к интеллигенции: преподавательскому составу школ, вузов и техникумов вменяют в обязанность довести до сведения детей и подростков, как надо голосовать их родителям...

...На последнем этапе в дело включаются механики из избирательных комиссий. Существует пять уровней избиркомов: ЦИК, избиркомы субъектов РФ, окружные, территориальные и участковые комиссии. Иначе говоря, избиркомы пронизывают всю политическую толщу общества. Формируются они по такому принципу: 50 процентов членов избиркома назначаются администрацией, а 50 про­центов — местным парламентом. Заметим, что регио­нальные парламенты давно уже перестали быть рассадниками оппо­зиции и почти повсеместно контролируются исполнительной властью терри­тории.

Избиркомы разных уровней состоят, как правило, из представителей интеллигенции и служащих, которые на выборах выполняют сразу три роли: агитаторов, политтехнологов и механиков.

Возьмем для примера участковую комиссию. Ее члены незадолго перед выборами объясняют на своем рабочем месте, за кого лучше голосовать. В день выборов они объезжают с переносными урнами стариков и больных. Иногда таким методом собирают голоса до 80 процентов сельских жителей. Голосование выглядит примерно так: “За кого, милок, мне голосовать-то?”. И “милок” из избиркома рекомендует нужную кандидатуру.

Люди, далекие от жизни российской провинции, часто спрашивают: “А что помешает избирателю пообещать начальнику отдать свой голос “кому надо”, а в кабинке для тайного голосования проголосовать “сердцем”? Иногда именно так и случается. Но редко. Жители небольших населенных пунктов уверены, что об их непослушании станет известно начальству, что своей нелояльностью они навлекут на себя новые беды7. Да и мало среди них стойких сторонников той или другой партии. Большинству имена кандидатов вовсе не известны, а исход выборов глубоко безразличен.

Следовательно, тот, кто контролирует избирательные комиссии, имеет наи­боль­шие шансы на победу. А такой контроль — в руках губернаторов. Эффек­тивность использования Административного ресурса повышается год от года...”

Проследив эту длинную цепочку, автор подводит итог: “Любые выборы в России, где господствует Административный рынок, будут выиграны канди­датами Системы”. А теперь на эту схему наложим конкретные технологические подробности. После ночного ареста бюллетеней на выборах мэра Нижнего Новгорода в “НГ” появился материал с интригующим названием “Тайна арестованных урн” и подзаголовком “Нижегородская коллизия обнажила приводные ремни избирательных фальсификаций” (“Независимая газета”. 3.10.2002). Автор поясняет мысль при помощи метафоры: “Как будто с машины, которая подсчитывает результаты волеизъявления, в самый разгар ее работы сняли обшивку, и все увидели, с помощью каких приводных ремней вращаются шестеренки. Картина ужаснула настолько, что заговорили об отмене выборов как таковых”.

Что же обнаружилось? И почему в данном случае тайное стало явным? Прежде придется ответить на второй вопрос. Ибо только благодаря особому статусу одного из участников выборной гонки стали возможны внезапные открытия. Действующему (на тот момент) мэру Нижнего Юрию Лебедеву противостоял Вадим Булавинов — кандидат Центра и конкретно — полпреда президента в Приволжском федеральном округе С. Кириенко. Эта близость к власти и позволила Булавинову выявить махинации соперника.

Выяснилось, что были тайно напечатаны 50 тыс. бюллетеней для вброса. Тираж разослали главам районных администраций, чтобы те хранили их до “особых указаний”. В территориальные комиссии поступило распоряжение портить бюллетени, поданные за Булавинова. Как? Очень просто — ставили дополнительную галочку... В систему ГАС “Выборы” сотрудники муници­палитета вводили лишь данные с тех участков, где лидировал мэр. Что должно было, с одной стороны, оказать давление на еще не голосовавших (изби­ратели, как и все люди, любят присоединяться к победителю), а с другой, готовило аудиторию к признанию победного результата Лебедева.

Так бы все и вышло, но в последний момент главы районных админист­раций решили перебежать в стан кандидата полпредства и публично объявили о фальсификации. Тут, словно из засады, возникла судья, которая, спе­циально выйдя из отпуска (!), ночью (!!) в воскресенье (!!!) приняла реше­ние опечатать урны...

Победа справедливости? Полноте, просто властные структуры, стоявшие за Булавиновым, оказались мощнее структур нижегородской мэрии. В случаях, когда местный начальник получает поддержку Центра, трюки вроде тех, что описаны выше, проходят безнаказанными. Смотри статью “Выборы по-пензенски” (“Независимое обозрение”, № 14, 2002)8.

Система не оставляет избранников и тогда, когда они попадают в Думу или в губернаторское кресло. Главный рычаг давления на губернаторов — пресло­вутые трансферты. Деньги, собранные в регионе, направляют в Москву, а потом часть их возвращают на места. Могут вернуть, а могут... Скажем, задержать или урезать сумму, если губернатор окажется непос­лушным.

Методы “работы” с парламентариями несравненно многообразнее. О них как-то поведал депутат Борис Резник. Тот самый, кто пугал Думу “брито­головым фашистом” у двери. Если поверить его собственным показаниям, то подлинным демократам следует опасаться отнюдь не этого наполовину мифологического персонажа. “Кому-то из депутатов, — повествует Резник, — персональные загран­машины выделяют, а кому-то только по вызову, списанные “Волги”... С кабинетами то же самое. Два депутата, оба зампреды комитетов. И что? У одного — небольшая комната, у другого — апартаменты. У нас есть депутаты, которые за два года по нескольку десятков раз (!) ездили за границу, а есть такие, что ни разу не ездили. Одни имеют загородные дачи круглогодично, а другие не могут туда съездить на субботу и воскресенье. “Все занято”, — объясняют им. Короче, одни в привиле­гированных условиях, а другие — увы...” (“Литературная газета”. № 48, 2001).

Нетрудно догадаться,   к т о   и   з а   ч т о   оказывается в привилегированных условиях. Конечно, это депутаты из проправительственных партий, готовые без промедлений и со всей решительностью поддерживать кремлевские инициативы. В том числе и члены группы “Народный депутат”, руководитель которой — Райков изо всех сил пытается представить себя защитником народных интересов. А что? мужчина солидный, говорит веско, ударения ставит неправильно — “по-народному”. Все бы ничего, но вот о чем свиде­тельствует Б. Резник, член фракции Райкова: “Меня... хотели исключить из группы “Народный депутат” за то, что я якобы неправильно голосовал. Например, против приватизации монополий, таких как РАО “ЕЭС”, МПС. Давили страшно... Шантаж шел по всем направлениям. У меня тогда юбилей случился, и хабаровчане, я знал об этом, представили к правительственной награде. Так... мне прямо намекнули: не проголосуешь, как положено, ордена не видать”.

Такая вот демократия по-кремлевски... Впрочем, мы отклонились от темы — речь о работе выборных механизмов. А куда же смотрит человек с “чекист­ским” прищуром, недремный страж демократии А. А. Вешняков?  Недавно он бушевал с экранов телевизоров, грозя “разогнать” и “посадить” членов Красноярского избиркома, отважившихся заявить: “Так выбирать нельзя!” (“Новые Известия”. 5.10.2002). К слову, он не имел ни законных оснований, ни полномочий выступать с подобными угрозами9. Впрочем, важно даже не это, а то, что Вешняков настаивал на признании победы олигарха Александра Хлопонина, проигнорировав свыше 700 (!) зафиксированных нарушений закона. В том числе и таких, которые сам председатель Центризбиркома назвал “уголовными” (“Независимая газета”. 3.10.2002).

В 2001 году “Московский комсомолец” напечатал статью о Центризбиркоме с выразительным названием, заставляющим вспомнить о мошенниках, морочащих доверчивых ротозеев, — “Центральный наперсток” (“МК”. 9.11.2001). Особая глава посвящена руководителю ведомства. Заголовок не менее красноречив — “Уголовник?”.

Во избежание обвинений в клевете и соответствующих процедур просто процитирую: “...В Хамовнической межрайонной прокуратуре Москвы хранятся документы, касающиеся Вешнякова.

В 1996 году во время выборов президента России наблюдатели в Калмыкии зафиксировали фальсификацию итогов первого тура.

Для решения о возбуждении уголовного дела прокуратура хотела иссле­довать избирательные бюллетени. Избирком Калмыкии повторные подсчеты запретил.

Тогда прокурор Калмыкии направил протест в ЦИКу, требуя повторного подсчета голосов.

ЦИКа 17.07.96 в своем постановлении № 05-19/2552 прокуратуре Калмыкии отказала, и преступление (фальсификация выборов) осталось нераскрытым. Впоследствии выяснилось, что никакого постановления ЦИКа не принимала. Вместо этого тогдашний секретарь ЦИКи Вешняков, нарушив статью 15 феде­рального закона “О выборах президента РФ”, единолично принял решение, запрещающее прокуратуре проводить повторный подсчет голосов. Этим он превысил свои служебные полномочия и нарушил сразу несколько законов.

Секретарь ЦИКи Вешняков точно знал, что (здесь и далее выделено газе­той. — А. К. ) он делает. Он специально придал своему письму такой вид, будто это решение ЦИКи. В результате прокурор Калмыкии воспринял это письмо как решение ЦИК РФ, имеющее обязательный (в том числе и для прокуратуры) характер.

Переписка по этому вопросу тянулась долго. Кончилось тем, что всякая возможность проверки исчезла. Срок хранения избирательных бюллетеней истек 16.06.97, и они на следующий день были срочно уничтожены.

Тогда в прокуратуру поступило заявление о возбуждении уголовного дела в отношении секретаря ЦИКи Вешнякова по статье 286 УК РФ “Превышение долж­ностных полномочий”. “Совершение должностным лицом действий, явно выхо­дящих за пределы его полномочий и повлекших существенное нарушение прав и законных интересов граждан... если деяние совер­шено лицом, занимающим госу­дарст­венную должность, наказывается... лишением свободы на срок до семи лет”.

Дело замяли. Больше того, Вешнякова повысили из секретарей в предсе­датели ЦИКи. А повернись иначе — он только в 2004-м вышел бы на свободу” (“МК”. 9.11.2001).

В той же статье выявлено прямо-таки мистическое расхождение данных Госкомстата и Центризбиркома: численность населения сокращается, а число избирателей... растет! Невольно вспоминается Гоголь — “Мертвые души”. Впрочем, вот вполне прозаичная таблица:

              Год             Жителей        Избирателей

        дек. 1993      148.300.000       106.170.835

        дек. 1995      147.900.000       107.496.856

      16.06.1996      147.600.000       108.495.023

        3.07.1996      147.600.000       108.589.050

         дек.1999      146.300.000       108.072.348

       март 2000      145.600.000       109.372.046

 

Газета обращает внимание не только на загадочный рост электората, но и на сроки, к которым он был приурочен. За три месяца 2000 года, накануне президентских выборов, число избирателей выросло на 1.300.000. Газета не заметила, что миллионный рост приходится и на первые месяцы 1996 года... И еще — газета указывает лишь на несоответствие данных Госкомстата и Центриз­биркома, действительно впечатляющее. Но эти электоральные игры становятся и вовсе нестерпимыми, когда обращаешь внимание на неизменную убыль “живых душ” от одних выборов до других. Вот   п о д л и н н а я   ц е н а   и этих выборов, и самой демократии по Вешнякову.

Кажется, Линкольн говорил, что можно обманывать многих короткое время, можно обманывать немногих долгое время, но нельзя постоянно обманывать весь народ. Избиратели, даже если это доверчивые русские люди, начинают все больше сомневаться в честности выборных процедур. В той же статье опубли­кованы данные опроса, проведенного РОМИРом. Людей спрашивали: “В какой степени вы согласны с тем, что смена власти в России происходит в результате свободных и честных выборов?” Ответ — “полностью согласны” дали лишь 6 (!) процентов опрошенных. “Скорее согласны” — 20. То есть всего  ч е т в е р т ь   населения верит в честность выборов и в подлинность россий­ской демократии. Зато   н е   в е р я т   в это   б о л е е   п о л о в и- н ы   (“пол­ностью не согласны” — 21 процент, “скорее не согласны” — 32 процента) 10 .

В сущности это  п р и г о в о р  двенадцатилетнему демократическому эксперименту в России. Люди на собственном опыте убедились, что честно выбрать власть невозможно. А значит, и невозможно   с м е н и т ь   ее выборным путем.

Череда осенних скандалов с арестом бюллетеней и отменой результатов голосования (Красноярский край, Нижний Новгород), заляпавших грязью всю избирательную систему, окончательно похоронила веру в “честные и справед­ливые” выборы. Обнаружилось, что не только рядовые избиратели, но и “обделен­ные” группировки местных элит выражают недовольство чересчур бесцеремонным поведением более сильных (прежде всего финансово) соперников. Они не желают так просто расставаться с надеждой на участие во власти и во всем, что с нею связано — дележом бюджетного пирога, разделом сфер влияния и пр. Скорее всего, в ходе закулисных разборок выдвигались требования компромисса, учета интересов менее сильных хищников, однако, натолкнувшись на отказ, “обиженные” решились на публичные скандалы.

С другой стороны, центральные власти, надо полагать, имели возмож­ность взять эти склоки под контроль, не допустить вываливания грязи на политическую сцену. Москва не может не понимать, что нижегородский и красноярский скандалы ставят под сомнение действенность всей избирательной системы. И если, тем не менее, они были преданы огласке, то это либо свидетельство пугающей слабости Центра, либо знак того, что Кремль тяготится наличием выборных институтов и ищет предлога избавиться от них.

Новая ситуация ставит перед избирателями, перед русским народом трудную задачу. С одной стороны  —  б о р о т ь с я   п р о т и в   п р е в р а щ е н и я   “у п р а в л я е м о й   д е м о к р а т и и”   в   о т к р о в е н н у ю   д и к т а т у р у.   С другой — и с к а т ь   н о в ы е   п у т и   ф о р м и р о в а н и я   п о д л и н н о   н а р о д н о й   в л а с т и.   Ибо “управляемая демократия”, по сути, ничего не дала простым людям.

Сказанное не означает призыва к   н а с и л ь с т в е н н о й   смене власти, к действиям в обход демократических законов, к тому, что подпадает под грозные статьи УК. Однако даже самый строгий Уголовный кодекс не может запретить людям думать. Если они думают, что демократия в нашей стране, а точнее, в путинской эрэфии фальшивая, они   н е и з б е ж н о   начнут искать   д р у г и е   п у т и   формирования власти. Честной и дееспособной, готовой прислушаться к мнению народа и решить его насущные проблемы. Либо власть научится играть по правилам (ею же, между прочим, установленным), либо эти правила не станет соблюдать никто.

Какими будут новые пути, какими методами осуществится смена власти и системы, я сказать не могу. Не потому что страшусь УК, а потому что еще не созрели условия, не выдвинулись лидеры, не сформировались силы, способные решить эту задачу. Однако нужно быть непроходимым глупцом, чтобы полагать, будто она так и останется нерешенной.

 

Сноски:

 

1. Со своей стороны, американская медийная индустрия, похоже, решила превратить выборы в элемент бизнеса развлечений. По сообщению ТВС (22.09.2002), телекомпания “Фокс” — одна из крупнейших в США — готовится реализовать проект “Народный кандидат”. Любой желающий сможет поучаствовать в телевизионном шоу по типу нашего “Слабого звена”. Победитель получит возможность (здесь, видимо, имеется в виду прежде всего информационная и финансовая поддержка) принять участие в президентской кампании 2004 года в качестве “кандидата от народа”. Если вдуматься, эта затея превращает в шоу и реальные выборы : несомненно, миллионы телезрителей будут следить за соревнованием между партийными кандидатами и “народным” (на самом деле — медийным) как за   п р о д о л ж е н и е м   игры.

 

2. Беспрецедентный срыв президентских выборов в Сербии осенью 2002 года можно рассматривать как следствие западного произвола. Избиратели не пришли на участки! За “своего” — националиста Шешеля они голосовать не решились (опасаясь возобнов­ления натовской блокады, а возможно, и бомбардировок), а за прозападных Коштуницу и Лабуса не захотели. Это, казалось бы, сугубо внутриполитическое событие, до которого никому, кроме сербов, и дела не должно быть, вызвало неприкрытую ярость “мирового сообщества”. В том числе и российских “демократов”, с параноидальной мстительностью обвинивших во всем... Милошевича.

 

3. Официальный спрос порождает соответствующее предложение. Американские СМИ полны историями о разоблачениях “диверсантов”. В частности, повествуется о “бдительной официантке”, которая “подслушала разговор трех человек, показавшихся ей выходцами с Ближнего Востока. Ей показалось, что они обсуждают план совершения нападения”. Далее события развивались с истинно американским размахом. Машину со “злоумышленниками” задерживает полиция с собаками, натренированными на поиск взрывчатки. Заранее оповещенное телевидение ведет прямой репортаж с места событий. Бригада саперов подрывает найденный в машине подозрительный пакет... Следующее сообщение об эпопее было озаглавлено: “Тревога во Флориде оказалась ложной” (BBC Russian.com).

 

4. Достается и безупречно лояльным соседям. В октябре 2002 года американцы депортировали гражданина Канады сирийского происхождения. Причем не в соседнюю Канаду, а за тридевять земель — в Сирию (BBC Russian.com).

Придирчивая пограничная Фемида карает и европейцев. В аэропорту Эвансвилла (штат Индиана) возмущенная затянувшейся процедурой досмотра парижанка сорвала с себя одежду: досматривать — так все! Однако американским чиновникам неведомо ни чувство смущения, ни чувство юмора. Они упрятали экспансивную француженку в тюрьму, и теперь ей грозит срок от шести месяцев до трех лет (BBC Russian.com).

Правительство Канады, осудившее произвол американцев, уже обратилось к своим гражданам арабского происхождения хорошенько подумать, прежде чем отправляться в Штаты. Полагаю, это следует сделать всем, кому дороги достоинство и свобода.

 

5.  Эта тенденция просматривается не только в Соединенных Штатах. Лондонская “Файнэншл таймс” в редакционной статье обратила внимание на результаты опросов общественного мнения, проведенных в таких разных странах, как Израиль, Пакистан и “самой большой демократии в мире” — Индии. В рейтинге доверия респонденты на первое место поставили  в о е н н ы х.  Вслед за ними идут  п о л и ц и я  и   р е л и- г и о з н ы е  о р г а н и з а ц и и.  А на последние места угодили  з а к о н о д а т е л ь- н ы е   о р г а н ы  и  к о р п о р а ц и и,  то есть институты, во многом олицетворяющие демократию и рынок (BBC Russian.com).

 

6. Со стороны может показаться, что эти опасения преувеличены. Однако в глубинке все видится по-другому. Кое-какое представление об этом я получил во время поездок по стране. Недавно в ходе журналистского расследования мне пришлось побывать в небольшом райцентре. Номер в гостинице я заказал через городскую администрацию. Когда я приехал, словоохотливая дежурная сообщила, что в комнату подселили постояльца — сотрудника милиции. Сообразив, что придется жить с “подсадной уткой”, я попросил местного жителя отвезти меня в загородный пансионат (мы предусмотрели запасной вариант). Только устроился и спустился в бар, как официант попросил подойти к телефону: сотрудник администрации, который, казалось бы, не мог знать о моих перемещениях, вкрадчиво осведомлялся, как меня разместили...

 

7. Поучительно чтение местной прессы. Это в Москве сотни изданий, в том числе партийных, борьба мнений, критика, оппозиция — словом, весь антураж демократии. В провинции (за редчайшими исключениями) СМИ в руках местной администрации. Читаешь газеты и будто погружаешься в еще незабытое прошлое: никакой оппозиции, вообще никаких партий, равно как и проблем — значительнее, чем лужа во дворе или нерегулярно вывозимые контейнеры для мусора... Демократией в стране повеяло в пору выборов Съезда народных депутатов. Сейчас зона ее существования ограничивается столичной Кольцевой автодорогой.   К а к а я   она у нас в Москве, хорошо известно. Но за ее пределами, похоже, нет никакой.

 

8. Более демократична другая форма народного волеизъявления — референдум. Конечно, если это не референдум “о продлении полномочий”. На голосование выносят, как правило, конкретные вопросы, так что людей трудно сбить с толку демагогией и пропагандой. Показательно, с каким яростным единодушием проправительственное большинство в Думе законодательно запретило коммунистам проводить референдум о земле. В ответ на предложение КПРФ вынести этот важнейший вопрос на суд народа один из депутатов прямо заявил: “Это мы вам не дадим” (НТВ. “Сегодня”. 18.09.2002). Как выяснилось, вопрос о референдуме вообще не в компетенции Думы — в желании услужить власти депутаты откровенно нарушили Основной закон страны. Что дало повод журналисту “МК” заявить:  “Государственная Дума совершила государственный переворот” (“МК”, 24.09. 2002).

 

9. Можно предположить, что члены крайизбиркома руководствовались не одним лишь стремлением обеспечить стерильную чистоту выборов. Однако с формальной точки зрения правы были они, а не председатель ЦИК.

 

10. И это не просто сухие цифры социологического опроса. На наших глазах они наполняются гневом обманутых, весомым аргументом вмешиваются в реальную политику. Настроения россиян с оглушительным эффектом были продемонстрированы на выборах мэра Нижнего Новгорода. В “третьей столице России”, как часто называют волжский город, отказались голосовать 72 процента избирателей. А из пришедших на выборы 28 процентов   —   т р е т ь   —   проголосовала   п р о т и в   в с е х.

 

 

 

 

(Продолжение следует)

 

Сергей Глазьев • Отступать некуда (Наш современник N1 2003)

Сергей Глазьев,

сопредседатель Координационного совета НПСР

ОТСТУПАТЬ НЕКУДА

 

В очередной раз мы входим в новый политический цикл без должного понимания стратегии победы на выборах в федеральные органы власти. Прошло около полугода с момента внесения проекта концепции организации избирательной кампании Исполкомом НПСР в Координационный совет, который до сих пор так и не принял никакого решения. Вместо этого несколько месяцев партийные организации обсуждали статью Юрия Белова “Грозящая опасность” (“Советская Россия”, 23 июля 2002 г.), в очередной раз поставившего под сомнение давно решенный вопрос о необходимости формирования широкой патриотической коалиции вокруг избирательного блока КПРФ—НПСР. В результате мы вновь рискуем оказаться в ситуации цейтнота, когда из-за отсутствия своевременных продуманных решений останемся в привычной (и удобной для наших противников) колее раздроб­ленности патриотического движения, обрекающей народно-патриотические силы на поражение.

Я никого не подозреваю в сознательном затягивании принятия стратеги­ческих решений. Вместе с тем считаю своим долгом обратить внимание руководства КПРФ и НПСР на то, что продолжение состояния неопределенности в нынешней политической ситуации приведет нас к очередному политическому отступлению, а страну — к утрате последних шансов на самостоятельное успешное развитие. И хочу изложить свое видение целей и задач нашей политической работы.

 

Последний год перед выборами

 

Вначале коснусь нынешнего экономического положения страны. Оно характеризуется прогрессирующим разрушением остатков некогда мощного научно-производственного, интеллектуального и даже ресурсно-сырьевого потенциала. Сохранение сложившихся тенденций в течение ближайших 3—5 лет приведет к окончательной утрате главного источника развития современной экономики — способности создавать и осваивать новые технологии. Даже в тех направлениях, где у нас сохраняются конкурентные преимущества — в авиакосмической, атомной, оборонной отраслях промышленности, разработке биотехнологий, — произойдет качественная деградация научно-технического потенциала. Многие потенциально конкурентоспособные отрасли транспорт­ного и инвестиционного машиностроения, наукоемкой промышленности, агропромышленного комплекса прекратят свое существование, часть жизне­способных предприятий будет поглощена транснациональными корпо­рациями. И даже процветающие сегодня отрасли топливно-энергетического и химико-металлургического комплексов окажутся в кризисном положении из-за исчерпания минерально-сырьевой базы вследствие хищнической эксплуатации недр и свертывания геологоразведочных работ.

Для преодоления этих тенденций необходимо трехкратное повышение уровня инвестиционной активности, что требует проведения соответствующей финансовой, промышленной, внешнеторговой и структурной политики. Такая политика предложена в экономической программе народно-патриотических сил, подготовленной на основе рекомендаций ведущих академических институтов страны и поддержанной многочисленными объединениями отечественных товаропроизводителей. Но она не может быть реализована нынешним правительством, поскольку предполагает принятие ряда мер, противоречащих интересам властвующей олигархии. В частности, таких, как прекращение нелегального вывоза капитала, изъятие в госбюджет сверх­прибыли от эксплуатации принадлежащих государству природных ресурсов, развертывание гибкой системы кредитования производственной сферы посредством государственных банков и бюджета развития.

Поскольку нынешнее политическое руководство страны во всех ветвях власти контролируется олигархическими кланами, поддерживающими режим тотальной коррумпированности государственного аппарата ради сохранения возможности бесконтрольно эксплуатировать национальные богатства России в целях максимизации своих капиталов за рубежом, надеяться на какие-либо изменения без смены курса не приходится. Это означает, что если на ближайших выборах в федеральные органы власти народно-патриотические силы не одержат победу, страну ждут перспективы окончательной колонизации в качестве сырьевой периферии мирового рынка.

Мы почти исчерпали оставшийся от СССР запас прочности. Выросшие на присвоении национальных богатств олигархические кланы промотали и вывели за рубеж более 300 млрд долл. Еще одну пятилетку разграбления страна просто не переживет. Судьба России на многие десятилетия решится на ближайших федеральных выборах. Либо все останется как есть, и тогда через шесть лет развитие страны будет целиком определяться предпоч­тениями иностранного капитала без шансов экономического роста на собственной научно-промышленной основе. Либо мы выполним свой долг — объединим общество вокруг коалиции патриотических сил КПРФ—НПСР и заставим власть работать на общенародные, общенациональные интересы. В первом случае нас ждет быстро прогрессирующая деградация экономики и общества, массовая застойная безработица, фактическое превращение России в сырьевую колонию. Во втором случае, реализуя научно обоснованную программу мер по кардинальному повышению инвестиционной активности и обеспечению роста производства на современной технологической основе, мы в течение двух лет выведем страну на траекторию быстрого и устойчивого социально-экономического развития с темпами роста ВВП на 10% в год, инвестиций — не менее чем на 20% в год, реальных доходов населения — более 15% в год.

 

Мы долго молча отступали...

 

Возникает вопрос: почему при всей очевидной антинациональной направленности проводимой политики ее носители столь долго остаются при власти? Почему при всеобщей ненависти к ельцинскому режиму ему удалось удержаться у власти в 1996 году и благополучно сохраниться, слегка подрумянившись, в 2000-м? Ведь у нас грамотный и неглупый народ. С острым чувством правды и справедливости. Почему же лидеры патриотической оппозиции не получили 80% голосов избирателей, интересы которых они отстаивали?

Значит, не сумели представить общественному сознанию привлека­тельную программу, не доказали необходимому числу избирателей их кровную заинтересованность в ее реализации. Не убедили общество в серьезности своих намерений.

Можно, конечно, сетовать на ангажированность СМИ, на фальсификацию подсчета голосов, на зомбированность общественного сознания. Это действительно так. Но это говорит лишь о барьерах, которые мы обязаны преодолевать в работе с избирателями. Ведь набирают же многие представители народно-патриотических сил на региональных выборах более половины голосов, преодолевая и потоки лжи от пресловутых СМИ, и “административный ресурс”! Наш опыт работы в регионах доказывает, что люди понимают причины разорения страны и своего обнищания и готовы проголосовать за свои интересы. Нужно только доказать, что именно народно-патриотические силы, несмотря на оголтелую демагогию “партии власти”, способны эти интересы отстаивать и реализовывать.

У нас для этого достаточно аргументов — от голосований наших представителей и оппонентов в Госдуме до практических результатов работы наших руководителей регионов, показатели которых в 2—3 раза выше средних по стране. Но эти доказательства должны быть доведены до каждого избирателя. Для этого нужна последовательная избирательная работа с каждой социальной группой с использованием всего арсенала современных информационных технологий. А для этого, в свою очередь, нужны грамотные кадры, работающие на профессиональной основе.

Горький опыт поражений народно-патриотических сил убедительно доказывает, что одной самоотверженности и энтузиазма наших активистов для победы недостаточно. В современной информационной войне нельзя выиграть силами народного ополчения и партизанскими отрядами у профессионально подготовленного противника, вооруженного самыми мощными информационными и психологическими технологиями. Чтобы его одолеть, надо строить наш народно-патриотический фронт на современной политтехнологической основе, вооружая наших агитаторов и пропагандистов соответствующими знаниями и инструментами работы.

 

Не в силе Бог, но в Правде

 

Наше стратегическое преимущество заключается в том, что в отличие от лживой “партии власти” во всех ее разновидностях мы говорим людям правду. Не только о том, что происходит в стране, но и о том, кто виноват и что делать. Предлагаемая нами программа социально-экономического развития страны имеет фундаментальное научное обоснование, подтвержденное многочисленными исследованиями лучших научных институтов страны. Она разработана в общенародных интересах и поддержана представительными объединениями отечественных товаропроизводителей и деловых кругов, профсоюзными организациями и многими трудовыми коллективами. Но мы пока не сумели довести суть наших требований до каждого гражданина России, раскрыть ему глаза на причины неудовлетворительного положения, показать возможность кардинального повышения своего благосостояния и качества жизни и убедить проголосовать за свои собственные интересы.

Сделать это непросто — даже горький опыт собственных политических ошибок мало чему учит наших граждан. В общественном сознании сложилось нагромождение химерических представлений и мифов, культивируемых, к сожалению, не только ангажированными СМИ, но нередко и нашей собственной близорукостью. Часто мы сами становимся жертвами этих мифов, подсо­знательно соглашаясь работать в ложной системе координат. И в итоге оказываемся в виртуальном политическом пространстве, борясь с ветряными мельницами вместо того, чтобы демистифицировать общественное сознание, показывать людям истинное положение дел и ставить реальные задачи улучшения их жизни.

Характерным примером является укоренившееся в общественном сознании ранжирование политических сил по осям “левые — правые”, “комму­нисты — демократы”, “государственники — либералы”. Разумеется, в теории эти противопоставления имеют определенный смысл и глубокую политическую традицию. Но навязывание избирателям этой двумерной картины загоняет народно-патриотические силы в довольно узкую нишу, позволяя нашим противникам приписывать себе привлекательные для многих ценности и расширяя тем самым зону их влияния.

Между тем для современной России, как, впрочем, и для всех государств Содружества, такая система координат является неадекватной реальности. Соглашаясь на нее, мы тем самым фиксируем искаженное политическое пространство, в котором не только лишаемся возможности претендовать на выражение общенародных интересов, искусственно сужая свою электоральную базу, но и сбиваем с толку вдумчивых избирателей, которые не видят связи между своим жизненным положением и публичной политикой. Последняя превращается в политический театр, который публика воспринимает не как борьбу разных экономических и политических интересов, а как увлекательное шоу, выбирая себе кумиров исходя из личных симпатий.

В результате, выражая в действительности интересы 80% населения, мы получаем на выборах втрое меньше голосов избирателей. Во-первых, прагматичный, думающий избиратель просто не видит связи между политическим театром и реальной жизнью и не приходит голосовать. Во-вторых, значительная часть активных избирателей оказывается обманутой и голосует за привлекательные идеи, не отдавая себе отчета в том, что озвучивающие их политические силы в действительности ведут совершенно иную линию, часто противоположную своим публичным заявлениям. В-третьих, мы даем возможность приклеивать себе “ярлыки”, уступая против­нику свою часть политического пространства и позволяя загонять себя в угол.

Мы должны вывести общественное сознание из этого виртуального политического пространства на реальную почву. Для этого нужно, прежде всего, сорвать маски с наших противников, показать обществу, что под овечьими шкурами скрываются хищные волки. Лишить их возможности приписывать себе привлекательные для многих понятия “правые”, “демократы”, “либералы” и пр.

Действительно “правыми” в нашей политической традиции являются организации и политики, выступающие за возрождение великодержавных российских традиций. Как правило, люди православные и часто монархических взглядов. Какое отношение имеет к этим ценностям, например, “Союз правых сил”, который по ключевым политическим вопросам занимает диаметрально противоположные позиции? Он выступает против воссоединения российских земель, противодействуя восстановлению союзного государства с Белоруссией и поддерживая антироссийские силы на Украине. Вместо укрепления российской государственности требует ее ослабления, настаивая на отказе от государственного суверенитета в регулировании внешней торговли, денежной политики, игнорирует обяза­тельства государства перед обществом. Да и по главному идеологическому вопросу в отличие от действительно правых политиков, исповедующих православную веру, представители СПС не делают различий между православной церковью и деструктивными сектами, неизменно выступая против признания исторических прав традиционных конфессий.

Такая же мистификация характерна для так называемых демократических сил. Почти все политики и организации, именующие себя “демократи­ческими”, были соучастниками кровавого антиконституционного государст­венного переворота в 1993 году или его поддержали. В результате расстрела высшего демократического органа страны — Верховного Совета — в стране фактически был установлен авторитарный режим президентской власти, замешанный на фальсификации выборов и подчинивший страну прези­дентской “семье”. Следствием этого стала тотальная коррумпированность власти и разложение государства, присвоение государственной собственности и национального богатства узким кругом приближенных к президентской “семье” лиц. Принципы равенства граждан, честных выборов, свободного волеизъявления стали фикцией. Принятая недавно поправка к Закону о референдуме, лишившая граждан права законодательно выразить свое мнение в течение большей части политического цикла, поставила точку в процессе сползания России от демократии к режиму авторитарной власти в интересах привилегированного и коррумпированного меньшинства, которое присвоило себе право называться “демократами”.

Если под демократией понимать не только формальные признаки вроде “свободы слова”, но и реальные права граждан на свободу политического выбора, то по реальным делам и позиции так называемых демократических политиков и организаций совершенно ясно, что таковыми они не являются. Более того, по таким ключевым для демократии вопросам, как равенство и права граждан, свобода выбора и волеизъявления, их следует назвать “антидемократическими”.

Еще интереснее ситуация с так называемыми либералами, которые противопоставляют себя “государственникам”. В действительности главным идейным врагом либерала является не государственник, а вор. Сильное государство, защищающее права граждан, принципы добросовестной конку­ренции, создающее необходимые условия для повышения конкуренто­способности национальной экономики и обеспечения национальной безопас­ности, не противоречит ценностям либерализма. Наоборот, сильное госу­дарство необходимо для их утверждения. В то же время экономическая и личная свобода, с которой отождествляется либеральная идея, предполагает понимание ответственности личности перед обществом за добросовестное выполнение своих обязанностей. Без этого вместо либеральной идеи под видом свободы, как правило, получается торжество насилия и произвола, хаос и подавление слабого сильным.

В частности, принципы либерализма включают диктатуру закона, строгое соблюдение договорных обязательств, социальную ответственность частного бизнеса. Наши же “либералы” открыто защищают интересы олигархических структур, известных незаконным присвоением собственности, система­тическими злоупотреблениями монопольным положением, нарушениями валютного законодательства и уклонением от уплаты налогов. Некоторые из наших “либералов” небезосновательно подозреваются в коррупции и связях с организованной преступностью. Не случайно классик современного либерализма М. Фридман отказал российским “либералам” в признании их таковыми. Криминальная приватизация государственной собственности, проведенная под прикрытием либеральных идей, породила деструктивный хищнический тип предпринимательского поведения, ориентированного не на честную конкурентную борьбу, а на присвоение незаработанных богатств и доходов. Что общего с либеральными ценностями имеют олигархические кланы, подавляющие конкуренцию, коррумпирующие власть, открыто нарушающие законы ради своих корыстных интересов? И разве могут называться либеральными защищающие их интересы и тесно связанные с ними политики и политические структуры?

Парадоксальным образом коалиция народно-патриотических сил КПРФ—НПСР сегодня по своей позиции, программе и действиям гораздо больше соответствует понятиям “правые”, “демократия” и “либерализм”, чем наши политические противники, присвоившие себе эти названия. При этом мы ни на йоту не уступаем в своих требованиях социальной справедливости, народовластия, сильного государства, ответственного перед обществом за успешное для всех социально-экономическое развитие. Мы защищаем права традиционных конфессий, признаем ведущую роль православной веры в формировании наших духовных и культурных традиций. Не случайно Союз православных граждан в качестве политического партнера выбирает себе НПСР, а не СПС. То есть настоящие “правые”, придерживающиеся традиций великодержавной России и “не жалеющие живота своего ради Отечества”, — с нами. А присвоившие себе это имя политические структуры на поверку оказываются обыкновенными политическими жуликами и проходимцами.

То же касается и так называемых демократов. Истинно демократические политики, понимающие демократию как народовластие, то есть ответст­венность власти перед обществом, ее подотчетность и избираемость боль­шинством граждан, — тоже с нами. Мы защищали демократию от государст­венных преступников, расстрелявших Верховный Совет, в 1993 году. Мы отстаиваем социальные гарантии и законные права граждан. Мы боремся с грязными политическими технологиями и фальсификациями результатов выборов. А именующие себя “демократами” деятели на практике ведут себя как антидемократические узурпаторы.

В отличие от именующих себя “либералами”, фактически оправдывающих разграбление государственной собственности, казнокрадство и коррупцию, злоупотребления монополий, нелегальный вывоз капитала, а также конфис­кацию трудовых сбережений населения, которыми сопровождались прово­димые ими “либеральные реформы”, мы отстаиваем права законно приобре­тенной собственности, добросовестной конкуренции и требуем восстановления обесценившихся по вине государства сбережений граждан.

Как бы мы ни относились к изрядно обесценившимся понятиям “демокра­тия” и “либерализм”, значительная часть наших граждан их оценивает положительно. И нам не следует отдавать их в лапы лжекумиров, действующих против общенародных интересов, прикрываясь популярной демагогией. Тем более что эти ценности не противоречат нашим программным установкам. Мы не против демократии, понимаемой как ответственность власти перед обществом. Мы не против либеральной идеи, если она подразумевает социально ответственное и законопослушное распоряжение свободой. Более того, мы эти ценности фактически защищаем в своей повседневной законодательной и политической работе, доказывая их совместимость с ценностями социальной справедливости, ответственного государства и общего блага. В отличие от наших оппонентов, разделяющих общество, мы стремимся к его объединению на основе общенациональных интересов. Поэтому мы имеем полное право говорить о том, что наше дело правое — не только в смысле правоты, но и в смысле отстаивания интересов всего общества.

Если говорить честно, то политическая борьба сегодня идет не между коммунистами и демократами, не между либералами и государственниками, не между левыми и правыми. Борьба идет между народно-патриотическими силами и антинациональной олигархией, подмявшей под себя коррумпи­рован­ную государственную власть, ангажированные СМИ и тесно перепле­тенной с организованной преступностью. В этой борьбе решается будущее страны. Не в смысле, какая партия будет править — “левая” или “правая”, а в смысле того, будет ли Россия самостоятельным, успешно развивающимся государством с достойным уровнем благосостояния граждан или скатится на уровень лишенной реального суверенитета сырьевой колонии, которой будут управлять новоявленные феодалы, использующие национальные богатства в интересах собственного обогащения.

Мы обязаны победить в этой борьбе в интересах будущего нашей страны и нашего народа. Но для этого мы должны объединить общество, не позволяя политическим демагогам его расколоть. Доказать не только угнетаемым социальным группам, но и преуспевающей части общества необходимость объединения в интересах всей страны на основе нашей программы социально-экономического развития России. С учетом практи­куемых нашими против­никами грязных политтехнологий и фальсификаций результатов выборов для победы народно-патриотических сил нам необходимо получить поддержку не менее 65% избирателей. Для этого не только низко­оплачиваемые категории трудящихся и пенсионеры, но и предприниматели, хозяйственные руково­дители, творческая интеллигенция — все порядочные люди, живущие честным трудом и переживающие за судьбу Отечества, должны увидеть в нас защит­ников своих интересов.

Для этого нам не надо лукавить и лицемерить — мы эти интересы действительно защищаем. В интересах предпринимателей добиваемся снижения налогов на производственную деятельность и продвигаем законы, защищающие их от преступников. Добиваемся принятия законов, защи­щающих интересы отечественных товаропроизводителей. Отстаиваем необходимость полноценного финансирования культуры, образования, здравоохранения и науки. И кроме нас, никто этого не делает. Более того, по результатам голосований представителей различных партий в Государст­венной Думе и по фактическим действиям “партии власти” легко видеть, что наши оппоненты действуют прямо наоборот — против интересов всех социальных групп, за исключением находящихся при власти олигархических кланов, коррумпированной части чиновничества и организованной преступности.

Давая нашим противникам возможность прикрываться респектабельными демократическими и либеральными наименованиями, мы укрепляем их позиции, позволяя им обманывать избирателей и сужая поле своих возможностей. Тем самым мы им даем и оружие против себя — возможность представлять нас соответственно антидемократами, антилибералами и загонять в “левый угол”. И, к сожалению, это им удается. Избирателям нас пытаются представить как реакционных ортодоксов, тянущих общество чуть ли не к репрессиям и очередям.

В результате политические силы, действующие против интересов страны и затягивающие ее в состояние сырьевой колонии, предстают в качестве прогрессивных и вполне привлекательных. Значительная часть молодежи голосует за тех, кто лишил их права на бесплатное образование, на труд, сузил возможности заниматься своим делом, присвоив бывшую обще­народную собственность. Военнослужащие голосуют за тех, кто лишил их достойного положения в обществе, заслуженных льгот и средств на финан­сирование вооруженных сил. Весомая часть интеллигенции голосует за тех, кто виновен в деградации науки, образования и культуры. И даже многие домохозяйки, запуганные приписываемыми нам угрозами гражданской войны, голосуют за тех, кто лишил нормальной работы их мужей и светлого будущего их детей.

Наша обязанность — развеять ложные представления, сорвать маски “демократов” и “либералов” с преступников и жуликов, донести правду до каждого гражданина и доказать ему необходимость борьбы за собственные интересы вместе с народно-патриотическими силами. Мы должны добиться общенародной поддержки и победить в интересах спасения нашего Отечества от окончательного разграбления и колонизации. Кроме нас, никто этого не сделает, поэтому на нас лежит сегодня ответственность за будущее страны. Но готовы ли мы к этой исторической миссии?

 

Сомненья прочь

 

Берусь утверждать, что пока мы не на высоте исторического вызова. Вместо активной системной работы по просвещению общества и расширению числа сторонников мы увязли во внутренних разбирательствах. Вместо борьбы с врагами Отечества идет борьба “за чистоту рядов” в собственном лагере. Те, кого нынешнее положение устраивает и кто не готов работать на Победу, ставят под сомнение каждый шаг по укреплению НПСР, рассматривая это как угрозу КПРФ. Хотя и идеологически, и организационно, и материально КПРФ и НПСР представляют собой единый организм. Разорвать его — значит погубить саму возможность широкой патриотической коалиции и победы народно-патриотических сил.

Возможно, недоброжелатели НПСР этого не понимают и всерьез думают, что “очищение” КПРФ от, как им кажется, попутчиков укрепит партию и повысит ее дееспособность. Может быть, они искренне надеются разжечь пламя классовой борьбы, поднять рабочий класс против капиталистов и добиться нового издания “диктатуры пролетариата”. Но тогда они должны понять, что делать это нужно не в уютных кабинетах за круглыми столами, а в гуще трудовых коллективов, доказывая рабочим необходимость национализации своих предприятий. И тогда им, наверное, лучше удастся понять настроения собственного народа. Который хочет социальной справедливости, но не хочет гражданской войны. Который ненавидит олигархов и преступников, но не желает репрессий. Который переживает за весь мир, но не согласен с тем, чтобы бюджетные деньги тратились на продвижение прежних идей проле­тарского интернационализма. Который просто хочет достойно жить, творить, работать для себя и для страны.

Нельзя победить в XXI веке оружием столетней давности. Конечно, ценности социальной справедливости, равенства, первенства общественных интересов над личными и многие другие составляющие коммунистической идеологии всегда были и будут в числе фундаментальных ценностей, конституирующих человеческое общество. Но их практическое осуществление вовсе не обязательно должно сопровождаться подавлением личности и предпринимательской инициативы, тотальным огосударствлением всей общественной жизни. Наоборот, история показала нежизненность и вредность крайних форм выражения коммунистической идеологии, дискредитирующих ее сущность. Как и любой другой фундаментализм — религиозный, либе­ральный, национальный, — он может быть полезен в теории, но совершенно неконструктивен на практике. Ибо не учитывает объективного разнообразия людей и многогранности общества, которое можно вогнать в прокрустово ложе любой фундаменталистской доктрины только массовым истреблением несогласных.

Хочется спросить некоторых наших партийных теоретиков, выступающих против союза КПРФ—НПСР из идеологических соображений: считают ли они всерьез возможным ради идейной чистоты поставить к стенке те миллионы предпринимателей, которые будут защищать свою законно приобретенную собственность? Намерены ли они встать на путь богоборчества и дискредитации Православной церкви? Или ввести нормирование потребления недоступных для каждого благ?

Думаю, ответ очевиден. Жизнь не терпит догматизма. Попытка практи­ческой реализации надуманных догм приводит к нежизнеспособным утопиям, оборачивающимся, как правило, напрасными жертвами и лишениями миллионов участвующих в социальных экспериментах людей. Наша политическая миссия заключается не в осуществлении утопических прожектов, а в отстаивании общенародных интересов, в спасении нашей страны от уничтожающих ее внутренних и внешних хищников. Коммунистическая идея, очищенная от искажений и фундаменталистских извращений, дает нам важное, но не единственное направление необходимой для этого политики. Другое, не менее важное направление — патриотическое, основывающееся на наших общенациональных ценностях, неразделимых с православной традицией и сильным государством. Третье — использование закономерностей совре­менного экономического роста, в основе которого лежит научно-технический прогресс. Который невозможен без свободного творчества личности, обеспечения условий для реализации творческого потенциала каждого человека.

Меня могут упрекнуть в кощунственном желании соединить несоединимое. Но такова диалектика развития общества, которая опровергает догматизм и фарисейство. С одной стороны, без разнообразия не бывает развития — поэтому все тоталитарные общественные устройства, созданные ради практической реализации той или иной фундаменталистской идеологии, обречены на застой и деградацию. Рано или поздно они разрушаются, что не означает, правда, фиаско соответствующей идеологии — негодной оказы­вается лишь утопическая форма ее реализации. С другой стороны, разно­образие должно поддерживаться в рамках устойчивой системы ценностей, в противном случае оно превращается в не менее губительный для общества хаос. Наша идеология должна опираться на прочный исторический фундамент российской культуры и включать все ценности, необходимые для оптимального сочетания разнообразия и целостности нашего общества в интересах его успешного развития, подъема благосостояния людей.

Разумеется, традиционные для нас ценности социальной справедливости, равенства, приоритетности общенациональных интересов над частными должны сохранить свое ключевое значение. Но наряду с ними необходимо признать и фундаментальное значение личной свободы и гражданских прав, законно приобретенной собственности, а также других ценностей, важных для обеспечения каждому человеку возможностей реализации своего творческого потенциала. Для успешного социально-экономического развития необходимо признать высокую ценность научных знаний, всеобщего высшего образования населения, социальных гарантий, включая не только право каждого на труд, но и на доступ к информационным, производственным и финансовым ресурсам.

Соблюдение этих ценностей предъявляет высокие требования к госу­дарству, функции которого не могут в современных условиях ограничиваться соблюдением социальных гарантий, защитой прав собственности, поддер­жанием правопорядка и обеспечением национальной безопасности. Госу­дарство должно отвечать за создание необходимых условий успешного социально-экономического развития, обеспечивая должное финансирование науки и образования, создание открытой для всех информационной, транс­портной и социальной инфраструктуры, организацию доступного кредита, поддержание добросовестной конкуренции, прогнозирование и определение перспективных направлений экономического роста. А также исполнение многих других функций, необходимых для стимулирования научно-техни­ческого и социально-экономического развития. Для этого государство должно обладать необходимыми ресурсами, предопределяемыми соответствующим уровнем государственных расходов. Для финансирования последних мы обладаем уникальной возможностью получения сверхприбыли от исполь­зования принадлежащих всему обществу природных ресурсов, поддерживая низкий уровень налогов на труд и общественно-полезную деятельность. Это требует сохранения природных ресурсов в государственной собственности, включая месторождения полезных ископаемых, земельные, водные и другие данные нам от Бога богатства.

Для того чтобы победить, нам нужно объединить общество. Для этого наша программа должна не только исходить из общенациональных интересов, но и учитывать интересы каждого нашего избирателя. Каждый добропо­рядочный и болеющий за страну гражданин должен увидеть в нашей программе себя, близкие ему ценности и свои интересы. Исходя из этих требований мы должны разрабатывать программно-пропагандистские документы, всемерно способствуя объединению всех патриотических сил страны вокруг КПРФ—НПСР. А не мучить друг друга взаимными подозрениями в ревизионизме, оппортунизме и вождизме. Следует прекратить келейные интриги и догма­тические споры. Нам нечего сегодня делить, кроме ответственности за судьбу страны и тяжелой работы по освобождению России от разоряющих ее хищников.

 

Мы отвечаем за все

 

Бездействие нынешней власти, ее ориентация на чуждые народу и противоречащие общенациональным частные интересы олигархических кланов и иностранного капитала накладывают на нас особую ответственность. Мы не можем надеяться на то, что находящиеся сегодня у власти лица будут действовать в соответствии с общенациональными интересами. Хуже того, в отношении многих из них, поставленных на ключевые властные посты под давлением олигархических кланов, преступных группировок и иностранных “советчиков”, мы уверены в обратном. И в то же время мы не можем требовать “поражения собственного правительства” в преодолении как внешних, так и внутренних угроз национальной безопасности.

В этом сложность нашего положения. Находясь в оппозиции и реализуя одновременно программу общенациональных интересов, мы обязаны демонстрировать конструктивный подход и продвигать позитивные идеи во взаимодействии с властью. Это не означает, конечно, отказа от требований отставки правительства и отстранения от власти коррумпированных и некомпетентных лиц, наносящих сегодня колоссальный ущерб интересам страны. Но все эти требования должны сопровождаться демонстрацией наших позитивных предложений и конструктивных инициатив. Мы должны ежедневно доказывать людям свою способность защитить их интересы, решить кажущиеся им сегодня безнадежными проблемы кардинального повышения благосостояния и качества жизни, национальной безопасности и развития страны.

На это, в сущности, и направлены программные документы, принятые руководящими органами НПСР и КПРФ, наши многочисленные законо­дательные инициативы, альтернативная концепция бюджетной политики. Но все это мало известно большей части избирателей, которые разуверились в возможности изменить положение в стране. Они согласны с нашей критикой, но не верят в реализуемость наших намерений. Из этого следует необходи­мость кардинального повышения эффективности нашего воздействия на общественное сознание. Для чего и были в свое время приняты решения по созданию медиасистемы НПСР, нацеленной на расширение сети наших СМИ и повышение качества их работы, по формированию Центра избирательных кампаний в целях организации систематической работы по планированию избирательных кампаний всех уровней и оказанию всемерной комплексной поддержки нашим кандидатам, по развертыванию работы Правительства НПСР...

К сожалению, большая часть этих предложений осталась нереализованной или реализованной в незначительной мере. Как мы собираемся убеждать избирателей в своей способности осуществить предлагаемые нами програм­мы, если не выполняем собственных решений и планов?

Можно, конечно, имитировать бурную деятельность в надежде, что волна народного недовольства принесет нам победу. Но это пораженческая позиция, фактически ориентированная на сохранение убийственного для страны “статус-кво” в распределении политических сил и возможностей влияния. Хотя победа нам нужна не для себя, а для народа, людей нужно убедить в необходимости проголосовать за свои собственные интересы. Для этого они должны поверить в нашу способность их отстаивать и реализовывать. А для этого нужны убедительные доказательства, практические дела.

В нашем активе, конечно, немало значимых практических результатов — десятки принятых законов, продвинутые нами решения органов исполни­тельной власти, конкретная помощь многим людям. Но в нынешней ситуации, когда правительством и думским большинством приостановлено действие почти всех принятых нами законов, определяющих социальные гарантии и нормативы, а вновь вносимые нами законопроекты блокируются, эффектив­ность этой работы резко снизилась. Остается только объяснять избирателям, поддержавшим на выборах наших оппонентов, что их избранники голосуют против их интересов, цинично нарушая свои предвыборные обещания. Для этого нужно составить политический портрет каждого депутата и депутатского объединения, исходя из его голосований по социально значимым законо­проектам, и довести его до каждого избирателя. В каждом городе вызывать своих оппонентов на публичные дискуссии и демонстрировать избирателям нашу правоту, раскрывая глаза на обманувших их доверие политиков.

Ухудшение наших возможностей на федеральном уровне необходимо компенсировать повышением активности в регионах. В субъектах федерации, которыми руководят представители народно-патриотических сил, нужно показать образцы успешной социально-экономической политики. Им надо помочь с разработкой региональных законов, с реализацией перспективных экономических проектов, с привлечением инвестиций. Тем более что большинство из них уже добилось серьезных положительных результатов — темпы экономического роста в регионах, руководимых представителями народно-патриотических сил, в 2—3 раза выше, чем средние по стране.

В ответ на обострившиеся угрозы самой жизни людей в связи с жилищно-коммунальной реформой, приватизацией городских земель, неудержимым ростом тарифов, неспособностью власти подавить организованную преступ­ность мы должны помочь людям организоваться. Формирование домовых комитетов, народных дружин, трудовых коллективов, других форм самоорга­низации населения в защиту своих прав должно стать важным направлением нашей практической работы. Работу местных организаций НПСР нам нужно вывести на такой уровень, чтобы каждый человек видел в нас свою защиту — от вымогателей и преступников, от произвола бюрократов, от злоупотребления своих работодателей. Для этого мы должны уметь оказывать людям соответствующую помощь в отстаивании своих законных прав и интересов.

Все это требует кардинального повышения эффективности нашей работы. А для этого нужны ресурсы — интеллектуальные, организационные, материальные. Чтобы их привлечь, нужно всемерно расширять влияние КПРФ-НПСР, привлекая в наши ряды авторитетные организации и уважаемых людей и повышая профессионализм наших активистов. Мы не должны замыкаться, в гордом одиночестве претендуя на лидерство в оппозиции. В интересах страны мы обязаны победить на ближайших парламентских и президентских выборах. Для этого следует объединять , а не отталкивать наших сторонников. Мы должны дойти до каждого человека, рассказать ему правду, объяснить наши намерения и дать надежду на их осуществление. И в этой работе лишних союзников не бывает.

На нас лежит задача объединения всех конструктивных патриотических сил, всех доказавших свою преданность общенародным интересам и России авторитетных политических и общественных деятелей, всех наших единомышленников. Это нужно для спасения нашего Отечества, его будущего благополучного развития. И никто, кроме нас, народно-патриотических сил, эту задачу не решит. А это значит, что на нас, а не на коррумпированной и разложившейся власти лежит ответственность за судьбу страны.

 

Роберт Нигматулин • Где искать новый курс России? (Наш современник N1 2003)

Роберт Нигматулин

ГДЕ ИСКАТЬ

НОВЫЙ КУРС РОССИИ?

 

Вопрос “что делать?” относится к числу вечных и банальных. Поиском ответа на вопрос, что нужно сделать, чтобы экономика России начала поступательное движение вперед, выходя из кризиса, экономисты зани­мались и 10, и 50, и 100 лет назад. Конечно, политическая и экономическая ситуация в стране постоянно менялась, и предлагаемые методы “лечения болезни” зачастую были прямо противоположны друг другу.

Очевидно, чтобы найти правильную рецептуру, необходимо обнаружить ключевое звено, потянув за которое можно будет выявить всю цепочку взаимо­связанных факторов и событий. В нынешней экономической ситуации таким звеном является отсутствие платежеспособного спроса со стороны населения. Самый главный пресс, который давит на российскую экономику — это не слабая промышленная база и отсутствие новых технологий, не износ обору­дования, а отсутствие платежеспособного спроса. Например, авиационный пассажирооборот в стране за последние 10 лет снизился со 140 млн пасса­жиров до 24. А раз авиации некого перевозить, значит, не нужны авиазаводы, не нужна авиационная наука, как прикладная, так и фундаментальная. Об этом свидетельствуют реалии. Производство самолетов упало со 125 в год до 4. И так далее. Сегодня большинство отечественных предприятий даже на изношенном оборудовании имеют резервы роста производства товаров и услуг на 30—50%. Только это никому не нужно, потому что у населения отсутствуют средства на их приобретение.

Известный экономист, лауреат Нобелевской премии В. Леонтьев утверж­дал, что индикатором роста или падения экономики являются потребление электроэнергии и грузооборот транспорта. Если они растут, значит, экономика на подъеме. Статистика свидетельствует, что в I квартале 2002 года по срав­нению с I кварталом 2001 года потребление электроэнергии в России упало на 3,3%, грузооборот транспорта снизился на 1—2%. Это подтверждают ученые-экономисты Российской академии наук: нынешний экономический курс выбран неправильно и нуждается в срочной коррек­тировке.

Сейчас в связи с недавним совместным заседанием Госсовета и Совета безопасности много говорят о поддержке науки. Дело нужное, но науку надо не только поддерживать, но и опираться на нее, учитывать мнение ученых. Я и мои коллеги в Российской академии наук считаем, что в рамках нынешней экономической стратегии России нельзя изменить положение с инновациями и с развитием науки. Очень многие полагают, что достаточно усовершенст­вовать законы, победить коррупцию, и только одним этим мы привлечем в страну иностранные инвестиции, тогда и решим едва ли не все проблемы, и с положением ученых в частности. Кто же спорит — меры эти необходимые, но далеко не достаточные.

Надо вспомнить и осознать, что каждая страна должна рассчитывать прежде всего на собственный природный, трудовой и интеллектуальный потенциал.

 

Рецепт выхода из кризиса на первый взгляд может показаться сугубо популистским. Он заключается в повышении доли оплаты труда в валовом внутреннем продукте (ВВП) страны.

Фактически необходимо поменять местами причину и следствие: не сначала поднять экономику, в результате чего даже при фиксированной доле оплаты труда начнется ее рост, а наоборот, подняв долю оплаты труда в валовом внутреннем продукте, вызвать рост производства.

Официально валовой внутренний продукт (ВВП) России в настоящее время составляет около 10 трлн рублей, а с учетом теневой экономики ВВП гораздо больше и равен 15 трлн рублей. Оплата труда в нем всех слоев населения —рабочих, крестьян, учителей, врачей, агрономов, инженеров, ученых — составляет 1,5 трлн рублей, то есть 15% от официального ВВП. Вся же годовая зарплата с учетом теневых “конвертов” равна 4 трлн рублей, то есть 26% от полного ВВП. В то же время в индустриальных странах оплата труда составляет 50—60% ВВП, что, примерно, соответствует рекомендуемым экономистами показателям. В СССР, например, она составляла 50%.

Возвращаясь к нынешней малой доле ВВП, идущей на оплату труда, следует иметь в виду, что заниженная доля заработной платы в ВВП приводит к заниженным ценам (по отношению к ценам на сырье и энергоресурсы, которые стали мировыми) на предметы первой необходимости. В России самые низкие в мире цены на хлеб, коммунальные услуги и электроэнергию, и это совсем не благо для экономики страны. Низкие цены на хлеб означают низкие цены на зерно. Мировая цена на зерно — $ 100 за тонну, в то время как российский крестьянин с трудом продает зерно за несколько более чем 1000 рублей за тонну, то есть примерно за $ 35. При этом цены на горюче-смазочные материалы (ГСМ) у нас уже практически достигли мирового уровня, и, значит, чтобы заплатить за тонну ГСМ, стоящих 6000 рублей ($200), крестьянин должен отдать до 6 тонн зерна, то есть в несколько раз больше, чем его заокеанский коллега. Следовательно, труд сельскохозяйст­венного рабочего у нас сильно “передавлен” и сельское хозяйство при таком уровне цен никогда не будет развиваться, ибо его затраты не компенсируются. У крестьянина нет средств для закупки сельскохозяйственной техники и удобрений, поэтому нет спроса на технику и удобрения. В результате заводы, производящие трактора и комбайны, многократно сократили свое произ­водство, а химические заводы, производящие удобрения, работают в основном на экспорт. А наши почвы катастрофически деградируют.

Аналогичная ситуация складывается и в электроэнергетике. Глава РАО “ЕЭС России” справедливо утверждает, что оборудование электростанций изношено и отрасль нуждается в инвестициях. С другой стороны, многие генерирующие мощности недогружены, и при необходимости выработка электроэнергии может быть увеличена. Но эта электроэнергия не покупается из-за отсутствия платежеспособного спроса, и это при том, что стоимость электроэнергии у нас составляет 2 цента за киловатт-час, в то время как весь мир платит по 7—8 центов. Так как наш тариф не покрывает затрат при производстве энергии, у энергетиков нет средств на компенсацию износа энергетического оборудования. В результате нет и платежеспособного спроса на энергетическое оборудование, в частности на гидротурбины, паровые и газовые турбины, электрогенераторы и т. д. В результате останавливается машиностроение. Это во-первых. А во-вторых, в энергетике происходит износ основного оборудования, что через несколько лет будет неминуемо приводить к системным авариям. Но энергетика не дождется инвестиций даже после полной приватизации, потому что никто не будет вкладывать капиталы, если основные потребители товара — население и производство — не в состоянии заплатить и более 2 центов за киловатт-час.

Заниженная цена на электроэнергию отрицательно влияет на экологи­ческую ситуацию. Все экологические мероприятия — это дополнительные затраты, величина которых, как правило, определяется долей из тарифа. Следовательно, для проведения экологических мероприятий в электро­энергетике — а электроэнергетика вместе с автомобильным транспортом выбрасывает в воздух 80% всех загрязнений воздушного бассейна — нужно опять же повышать тариф на электроэнергию. Но тариф на электроэнергию не может превышать возможности населения по его оплате. Вот почему увеличение доли оплаты труда в ВВП является ключевым моментом для развития промышленного производства, сельского хозяйства, экологии, науки, культуры и т. д.

Таким образом, надо добиваться не снижения цен на предметы первой необходимости (хлеб, тепло, электричество, коммунальные услуги и т. д.), а роста оплаты труда по отношению к стоимости нефти, газа, металлов.

 

Нужно достаточно энергично приближаться к минимальной часовой оплате труда работника, эквивалентной 3 долларам в час, что равно 600 долларам в месяц. Заметим, что это норма ООН, ниже которой считается, что в стране осуществляется геноцид народа и развал его экономики. Низкая оплата труда требует удержания низких цен на товары первой необходимости (жилье, энергия, хлеб, транспорт и т. д.). В свою очередь, эти низкие цены не могут экономически поддерживать соответствующие производства (сельское хозяйство, энергетика, транспорт и т. д.). Конечно, в данный момент мы не можем обеспечить эти пресловутые 600 долларов в месяц, тем более в соответст­вующем конвертируемом эквиваленте. У нас нет такого количества долларов, которые страна получает только за счет экспорта. А основную долю в экспорте составляет сырье или полусырье (нефть, газ, никель, алюминий и другие металлы), т.е. невоспроизводимый ресурс страны. Но мы в состоя­нии дать зарплату, достаточную для оплаты основных затрат, необходимых для поддержания жизнедеятельности, в частности на оплату хлеба, электри­ческой и тепловой энергии, оплату жилья и т.д. Давайте переведем вышеуказанную минимальную, по нормам ООН, почасовую ставку в натуральный эквивалент: 3 доллара в час соответствуют 50 киловатт-часам электроэнергии по харак­терной для индустриальных стран цене 6 центов за киловатт-час, или 30 кг зерна (пшеницы) по цене 100 долларов за тонну. В месяц это 10 000 киловатт-часов электроэнергии, или 6000 килограмм зерна. У нас потребитель платит 60 копеек за киловатт-час и 1 рубль за 1 кг зерна. Поэтому 10 000 киловатт-часов электроэнергии, или 6000 килограмм зерна, являющиеся натуральными эквивалентами минимальной месячной зарплаты и стоящие по 6000 рублей, и должны быть ориентиром для нынешней минимальной оплаты труда в России при том уровне цен на первичные товары, который у нас имеется. Вот только при такой зарплате и при условии сохранения имеющихся цен на энерго­ресурсы можно осуществлять реформу ЖКХ, перекладывая на самих жильцов оплату коммунальных услуг и энергии. Тогда все семьи смогут платить 2—3 тысячи рублей в месяц за жилье и коммунальные услуги. При этом у энергетиков появятся деньги на восполнение основных средств, у комму­нальщиков — на содержание жилищного фонда основной части населения. Тогда мы сможем переходить на нормальную цену за хлеб, стоимость зерна в котором будет приближаться к 3—4 рублям (а не 1 рубль, как сейчас) за килограмм (еще раз отмечаю — при сохранении цен на энергоресурсы). Тогда производитель зерна получит нормальную цену за свою продукцию и сам сможет оплачивать затраты на технику (заработают заводы сельхоз­машиностроения), топливо и удобрения. При нормальных (покрывающих издержки производства) ценах на сельскохозяйственную продукцию наш крестьянин получит шанс проявлять трудовую и творческую инициативу и быть менее зависимым от подачек из госбюджета. Еще очень важное замечание: деньги на оплату труда рабочих, крестьян, инженеров, учителей, врачей — “длинные”, не инфляционные, так как проходят по длинной цепочке в отечественной экономике, “раскручивают” отечест­венную экономику и производство. Деньги же, составляющие доходы богатых — “короткие”, большая их часть тратится на оплату импорта или вывозится за рубеж! Повышение оплаты труда рабочего, крестьянина, учителя, врача, инженера поднимет спрос на отечественную продукцию, трудящиеся станут больше работать и покупать, наши предприятия получат наконец наши рубли и начнут вкладывать их в производство, в том числе и в научные разработки, приобретать современное оборудование — ведь им придется конкурировать друг с другом. Изменится социальное состояние общества, сократятся дотации малоимущим, молодежь не будет искать работу за рубежом.

Только тогда можно будет говорить о существовании реального рынка, когда у населения появится наконец возможность выбора . Тогда и будет формироваться конкурентная среда. Какой же это рынок, если основная масса населения сегодня не только не в состоянии купить автомашину или летать на самолетах, но даже оплачивать нормальное жилье. Сейчас действующий уровень оплаты труда и его распределение не только несправедливы, но и губительны для страны. Примерно 3% населения покупает дорогие иностран­ные автомобили, предметы роскоши, строит коттеджи из иностранных строительных материалов, вывозит капиталы за рубеж, в то время как подавляющая часть населения еле сводит концы с концами. При этом им постоянно твердят, что правительство думает о них и что благодаря иностран­ным инвестициям будет расти экономика и повысится уровень жизни.

Власть имущие часто говорят, что отечественный производитель должен конкурировать с мировым производителем, должны быть свободными перетоки капитала, что протекционистские меры ущемляют свободу и тормозят рост инвестиций и прогресс в экономике. Но ведь, следуя такой логике, в конкуренцию с мировым бизнесом можно поставить и государственную власть: избирать в парламент, в правительство и даже на должность главы государства самых толковых политиков со всего мира, тем более что такие примеры в истории России были. Между прочим, как отметил президент РФ, именно люди во власти неконкурентоспособны, а люди нашей науки и культуры востребованы во всем мире. Но мы не идем на такую свободу привлечения “инвестиций человеческого капитала”, так как есть национальные интересы страны, связанные со стремлением сохранить рабочие места, свой стандарт, культуру, а главное — дух народа. И это может отстаивать только гражданин и патриот своего Отечества.

Надо осознать, что главный источник бед в России как экономических, так и социальных — заниженная доля оплаты труда в ВВП. Это давит на спрос и в соответствии с теорией прибавочной стоимости К. Маркса приводит к кризису “перепроизводства”. Низкая доля оплаты труда в ВВП приводит также к деградации социальной сферы. Именно эта ключевая проблема никак не осознается ни президентом, ни правительством, ни значительной частью интеллигенции в России. Они никак не могут осознать одну из экономических истин: главный инвестор экономики — народ, получающий нормальную долю ВВП на оплату труда (50—60%).

 

Простейший способ увеличения доли оплаты труда — напечатать деньги. На первый взгляд это лишено всякого смысла, потому что вызовет инфляцию. Но это произойдет, если не принять ряд дополнительных мер. Во-первых, если “открытая” оплата труда будет поднята в 3 раза, до 4,5 трлн рублей, то официальный ВВП, стоящий сейчас (при оплате труда в 1,5 трлн рублей) 10 трлн рублей, в этом случае увеличится на 3 трлн рублей и составит 13 трлн, а значит, инфляция составит 30%. Но оплата труда при этом вырастет несоизмеримо больше, на 200%, следовательно, так же пропорционально вырастет и платежеспособный спрос. И это будет выгодно населению и отечественной промышленности.

В этих условиях не нужно бояться инфляции. Если напечатанный рубль отдать трудящемуся, то деньги пройдут через длинную цепочку и внесут малый вклад в инфляционную компоненту. Будучи стесненным в средствах, население будет приобретать отечественные товары, бытовую технику, оплачивать энергетику, коммунальные услуги и т. д., отдавая деньги отечественному производителю.

Но чтобы деньги попали отечественному производителю, необходимо, как уже указывалось, принять дополнительные и, к сожалению, непопулярные меры. Главная из них — ограничение конвертации рубля в доллар, как это сделано в Китае, Израиле, Тайване, Южной Корее и многих других странах, имеющих статус развивающихся. Процесс конвертации доллара в рубль, наоборот, необходимо поощрять. Если отечественный производитель товаров или услуг заработал доллары за рубежом, то перевод их в рубли должен приветствоваться, обратный процесс — должен обосновываться и резко ограни­чиваться. Конечно, это означает обращение к чиновнику, рост взяточничества и прочие неизбежные издержки. За доллары в своей финансовой сфере Россия платит невоспроизводимыми ресурсами — нефтью, газом, металлами, которые через 20—50 лет кончатся. Мы можем оставить экспортеру в долларах только ту часть долларовой выручки, которая определяется оплатой за труд, являющийся воспроизводимым ресурсом. Остальная часть долларовой выручки, соответствующая стоимости сырья, в частности природно-ресурсная рента, должна быть конвертирована в рубли, а соответствующие доллары быть в национальном банке.

Дополнительной мерой, охраняющей население от инфляции, может также стать введение своего “золотого” рубля, обеспеченного всеми активами государства, конвертируемого в рублях в любой момент времени по фиксиро­ванному курсу по отношению к золоту или другому достаточно устойчивому товару.

Сейчас Россия получает приблизительно 4 млрд инвестиций в год из-за рубежа. А по оценкам зарубежных аудиторов, работающих в стране, из-за коррупции, слабости законодательной базы недополучает около 10 млрд ежегодно, да прибавьте те 25 млрд долларов, которые ежегодно “уплывают” за рубеж, да плюс многократно большие ресурсы внутренних инвестиций от народа, получающего экономически “нормальную” зарплату. Вот какие средства могли бы работать на отечественном рынке.

 

Другое условие реформы — изменение налогового законодательства. Принятая сейчас в России налоговая идеология — 13% со всех — практически нигде не применяется. Весь мир использует прогрессивную шкалу налого­обложения. И ссылка на то, что прогрессивная шкала не реализуется у нас в стране, поскольку люди с большими доходами избегают уплаты налогов (что они, кстати, и продолжают делать), несостоятельна. Это просто означает, что соответствующие службы неспособны собирать налоги, а законодатели неспособны дать эффективные налоговые законы. Между тем сбор налогов является одной из главных функций государства, фундаментом государст­венной деятельности. Если налоговая система не справляется со своими обязанностями, то ее необходимо решительно совершенствовать.

В России консолидированный государственный бюджет составляет 3,3 трлн рублей, то есть 33% от “открытого” ВВП. В европейских странах доля государственного бюджета составляет примерно 45% от ВВП, в США — около 40, в Скандинавии — 65%. При этом еще нужно учесть, что в России развита и теневая экономика, которая не учитывается при расчете официального ВВП и, по оценкам, составляет 40—50% от него. Значит, из 15 трлн рублей реального ВВП в России собирается только 22% для государственного бюджета. Это означает одно — налоговая политика нуждается в смене курса, так как при такой заниженной доле госбюджета будут деградировать и деградируют госбюджетные сферы — армия, безопасность, образование, культура, наука, медицина и т.д.

Помимо возврата к прогрессивному налогообложению необходимо поменять и акценты в налогообложении: налог в основном надо собирать не с оплаты труда, а с природно-ресурсной ренты (добычи нефти, газа, алюминия, никеля и других полезных ископаемых).

 

Низкая доля оплаты труда обычно сопровождается очень высоким дециль­ным коэффициентом, являющимся важнейшим барометром социального благополучия. Децильный коэффициент определяется как отношение доходов 10% наиболее богатой части населения к 10% наименее бедной части. В Москве децильный коэффициент составляет 56, в целом по России — более 14, в моей Республике Башкортостан — 13. То есть доходы благополучной верхушки населения страны в 14 раз больше доходов его наиболее бедной части. При этом нормой считается его величина от 6 до 8.

Существует теорема, что если децильный коэффициент выше 10, то в стране неизбежны социальные проблемы: падение рождаемости и прочности семьи, криминал, развитие фашистских тенденций, рост наркомании, алкоголизма и разрушение государства, что мы, собственно, и наблюдаем. Аномально высокий децильный коэффициент приводит к тому, что у нас огромное число самоубийств. Даже в относительно благополучной Республике Башкортостан, где децильный коэффициент равен 13, в год происходит 800 убийств и 2,5 тыс. самоубийств. А кто такие самоубийцы? Это, как правило, слабые люди, не сумевшие приспособиться к существующим реалиям, наркоманы, алкоголики. В Российской Федерации соотношение самоубийств к убийствам еще выше и равно 4, и это является прямым следствием высокого децильного коэффициента. Значит, децильный коэффициент нужно быстро и энергично приводить к норме. Механизм его выравнивания достаточно прост. Если 14-ю долю доходов 10 % богатой части населения перевести с помощью налогов 10% бедной части, то “верхи” потеряют всего 7% доходов — это для них не критично и не приведет к социальным потрясениям. Но доход бедноты при этом вырастет сразу в 2 раза, и децильный коэффициент станет равным 6,5, т. е. войдет в норму. Это улучшит социальную атмосферу, изменит структуру платежеспособного спроса в пользу отечественных товаров и услуг.

 

Таким образом, для вывода экономики страны из кризиса необходимо переориентировать экономику страны на новые нормативы:

— доля оплаты труда в ВВП — 50—60%;

— вывод на продажу за рубли только той части долларовой выручки страны, которая соответствует доле оплаты труда (воспроизводимого ресурса) в экспортной продукции (а это менее 20%);

— доля государственного бюджета в полном ВВП — 40—45%, прогрессивное налогообложение; природно-ресурсная рента должна быть у государства;

— децильный коэффициент — 6—8.

Сегодня часто можно услышать слова о поддержке отечественной науки. Но науку надо не только поддерживать, но и опираться на нее. Предлагаемые нормативы являются результатом экономического анализа ситуации, подтверждаются опытом как индустриальных, так и развивающихся стран и являются объективным ориентиром нового экономического курса. Более того, эти идеи следуют из разработок лидеров экономической теории Российской академии наук: академиков Л. И. Абалкина, В. В. Ивантера, Д. С. Львова, В. Л. Макарова, Н. П. Шмелева и др. Нужно приводить базисные доли ВВП к норме, без этого не будет подъема экономики, не будет социального благополучия, продолжится деградация социальной жизни и экологии.

Эффект может быть достигнут, если эта теория овладеет массами, если они будут голосовать за ее осуществление.

 

Александр Панарин • Христианский фундаментализм против "рыночного терроризма" (Наш современник N1 2003)

Александр Панарин

Христианский фундаментализм

против “рыночного терроризма”

 

Современное общество явно разрушается (российское — быстрее других). И разрушает его новый “подпольный человек”, неожиданно уполномоченный творить “рыночные реформы”. Как странно, что в России уже дважды на протяжении одного столетия глубокое подполье дорывается до власти. В начале XX в. это было политическое подполье революции, в результате Октябрьского переворота установившее свою диктатуру. В конце XX в. к власти пришло “экономическое подполье” тайных буржуа, долго носивших личину партийной номенклатуры и наконец решившихся сбросить с себя ярмо партийно-идеологических обязательств и зажить “подлинной жизнью”. Но, как и всякое подполье, они по-прежнему боятся настоящей, твердой в принципах и неподкупной власти. Идеи такой власти кажутся им “фундаменталистскими”, и потому борьба с фундаментализмом, то есть с сознанием, всерьез ориентированным на высшие, нетленные ценности, сегодня объявлена в качестве интернационального долга либеральных глобалистов. Их кредо — рынок как самодостаточная система, не нуждающаяся ни во вмеша­тельстве государства, ни во вмешательстве инстанций, воплощающих высшую, морально-религиозную идею. О том, в каких отношениях к ценностям прогресса и развития оказывается рынок, с одной стороны, религиозный (в первую очередь православный) фундаментализм — с другой и каковы возможные итоги их грядущего столкновения, и пойдет речь ниже.

 

 

 

Рыночный вызов Просвещению

Модерн как продукт Просвещения

 

Мы — особое поколение. Дело не только в том, что именно нас целе­направленно отлучают от национального культурного наследия, чтобы сделать манипулируемыми извне. Дело еще и в том, что в нашу эпоху некогда бесспорные, с универсальным смыслом понятия обрели раздвоенность в духе известных “двойных стандартов”. Что такое “рыночный порядок” для стран “первого мира”? Это право на ничем не ограниченную мировую экспансию — вторжение в пространство более слабых и ничем не защищенных экономик мировой периферии (принципы “открытой экономики” всякую протекцио­нистскую защиту запрещают). А что означает этот порядок для стран “пери­ферии”? Это процедура вытеснения всех анклавов социальной и культурной развитости и ликвидация программ развития под предлогом их рыночной нерентабельности.

Как видим, рынок может выступать и как фактор эволюции, и как фактор инволюции — в нем оказалась спрятанной стратегия, призванная заменить всечеловеческие универсалии прогресса новыми сегрегационными практиками. Как это оказалось возможным, каково изначальное отношение рынка и прогресса? Сегодня под влиянием нового либерального экономикоцентризма (сменившего марксистский) рынку приписывается роль автоматического гаранта развитости и процветания: был бы рынок, все остальное приложится. Противопоставление развитости и отсталости, динамизма и застоя, модерна и традиционности, демократии и тоталитаризма сегодня осмысливается под знаком рыночной доминанты. Там, где ничто не препятствует “естественным механизмам рынка”, там само собой устанав­ливается царство модерна с его атрибутами благополучия, прав человека, демократического плюрализма и безграничной толерантности.

Каким образом эта подозрительно упрощенная картина воцарилась в умах? Разве теоретики рынка не знают, что рыночный обмен стар как мир и что уже древняя Финикия была рыночным обществом? Означает ли это, что она была современным обществом? На самом деле эпохальный сдвиг модерна от статичного к динамичному обществу отнюдь не совпадает с переходом от натурального хозяйства к рыночному. Модерн имеет какую-то тайну, скрытую от “экономистов”. Различие понятий рынка и прогресса в первом приближении можно обозначить так: рынок есть способ удовлетворения человеческих потребностей на основе товарного обмена; прогресс есть способ умножения человеческих способностей на основе знания. Иными словами, в рамках известной дихотомии “первичного — вторичного” рынок не первичен, а вторичен, ибо прежде чем удовлетворить новые потребности людей, надо обрести новые способности к производству благ.

Эти новые способности современное общество, зародившееся на заре европейского модерна (XV—XVI вв.), обрело на основе общественно-практической мобилизации научного знания. Между человеком как субъектом производства и природой как объектом приложения его сил вклинился посредник — теоретическое знание, ставшее истоком новых промышленных и социальных технологий. Здесь мы можем использовать экономическую аналогию, касающуюся различия простого и расширенного воспроизводства. Путь от первого ко второму совершается через прибыль, которая не проедается целиком в индивидуальном потреблении, а в возрастающей части реинвес­тируется в производство. Применительно к системе общественного прогресса в целом такой прибылью, реинвестируемой в производственные практики, является научное знание. Иными словами, традиционный работник приступал к работе, имея запас знаний и умений, не превышающий того, что ему необходимо для выполнения заданных (рутинных) операций. Современный субъект производства приступает к работе, имея запас знаний, заведомо превышающий требуемые в данном месте и на данный момент.

В сфере специализированного образования и повышения квалификации мы непрерывно слышим жалобы со стороны обучаемых, сетующих на то, что им дают “слишком много теории”, слишком много непрофильных знаний, которые вряд ли им пригодятся на конкретном рабочем месте. Но все дело как раз в том, что этот “излишек знаний” и является источником социально-экономической и промышленной динамики современных обществ. Благодаря этому излишку возникает “зазор” между личностью и производственной ситуацией, между культурой и промышленностью, между теорией и практикой. Этот зазор становится источником перманентного творческого беспокойства, резервом “иначе-возможного”. Традиционное производство получало работников, запрограммированных под заранее заданную функцию. Современное производство черпает свое пополнение из системы образо­вания, которой ведает не столько производственная система, заранее знающая, что ей надо, сколько научная система, обладающая постоянно открытой, непрерывно обновляемой и корректируемой программой. Современное образование в смысле знаний дает, как правило, гораздо больше того, что требуется непосредственно на рабочем месте, а в смысле практических навыков и умений — гораздо меньше требуемого. Поэтому выпускник школы, техникума, колледжа, вуза в рамках производства всегда чувствует себя “пограничной личностью”, которая, с одной стороны, умеет слишком мало для удовлетворительной профессиональной адаптации, а с другой — теоретически знает слишком много для того, чтобы быть ценностно интегрированной в производственную систему и достичь в ней интеллек­туального и морального успокоения.

Подобно тому, как неизрасходованная в личном потреблении часть прибыли становится источником мировой динамики капитала, постоянно ищущего новые точки своего приложения, неизрасходованные на рабочем месте знания становятся источником научно-технических революций и общей социокультурной динамики модерна, ни в чем не находящего окончательного успокоения. Величину этой динамики можно измерить: она открывается при построении определенных неравенств, которые являются “формулами прогресса”.

Группа А:

I. скорость приращения общетеоретического (межотраслевого) знания должна превышать скорость приращения специализированного отраслевого знания. При таком неравенстве отраслевые научные системы не смогут поглотить все наработанное к данному моменту теоретическое знание; соответствующий “остаток” будет представлять собой специфическую “при­бавочную стоимость”, служащую неиссякаемым резервом отраслевой науки.

II. скорость приращения теоретического знания должна превышать скорость развития прикладного знания. Данное неравенство образует постоянные резервы общеинтеллектуального накопления, не “проедаемого” в процессе отраслевых практик и тем самым являющегося постоянным творческим вызовом технократической субкультуре, не терпящей “безумных идей”.

III. рост общетеоретической подготовки студентов (и других обучающихся) должен опережать темпы их прикладной, специализированной подготовки. По меркам бюрократического разума, это плодит “беспокойное племя интеллектуалов”, неспособных утихомириться и не вполне адаптированных практически. Но по меркам “метафизики прогресса”, именно так проявляет себя прогресс — как перманентная “критическая подсистема”, подвергающая сомнению все устоявшееся от имени проблематичного “иначе-возможного”.

Кроме того, нет никакого сомнения в том, что именно избыток междисциплинарных, общетеоретических знаний у молодежи является гарантом ее способности к усвоению качественно новых ролей и источником социально-профессиональной мобильности. Если бы система образования была “полностью адаптированной” к практическим нуждам промышленности и не содержала некоего “интеллектуального избытка”, она бы готовила людей для данных, уже сложившихся профессий, но не содержала бы резервов для профессиональных новаций и межотраслевых движений квалифицированной рабочей силы.

Обратимся теперь к собственно социальным “формулам прогресса” (Группа Б). В социологии новаций открыто одно принципиальное неравенство различных возрастных групп общества: с одной стороны, выделяются старшие возрастные группы — гаранты исторической и социокультурной преемст­венности и хранители памяти, с другой — молодежь как группа, больше ориентированная на будущее, чем на прошлое. Статистика подтверждает: чем новее профессия, новее (по номенклатуре изделий) производство, новее научно-техническая, интеллектуальная, урбанистическая среда, тем моложе контингент населения, специфически к ним причастный. Иными словами, молодежь в рамках “цивилизаций прогресса” (в отличие от традиционных цивилизаций) имеет собственную незаменимую миссию: осваивать новые типы технико-производственной, социально-экономической и социокультурной среды. Молодежь уполномочивается обществом для непосредственных столкновений с вызовами будущего. В этом — призвание молодежи и сопутствующие ему коллективные и индивидуальные риски. Хорошо быть молодым — обладать правом и полномочиями на обновление среды; трудно быть молодым — ибо освоение новых форм социального опыта чревато предельным напряжением, а также неудачами и срывами.

Итак, если молодежь — полпред прогресса, то вот первая (I) из социальных формул: чем выше, при прочих равных условиях, доля молодежи в обществе, тем выше темпы его прогрессивных изменений. Могут возразить, что на деле именно современные динамичные общества характеризуются низкой рождаемостью и непрерывным снижением доли молодежи в населении. В ответ на это выдвинем два уточнения: во-первых, как указал в своих работах знаменитый французский демограф А. Сови, надо демографически сопо­ставлять не традиционные общества с современными, а современные развитые страны между собой; те из них, в которых действуют программы стимулирования рождаемости и в результате возникает тенденция демогра­фического омоложения, демонстрируют более высокие темпы экономического и научно-технического роста. Убедительным примером служит Франция, в которой государственная программа стимулирования рождаемости сработала как один из главных факторов послевоенного модернизационного сдвига, исправившего репутацию Франции как страны, пораженной болезнью декаданса. Во-вторых, как знать: не объясняет ли нынешнее демографическое постарение развитых стран того удручающего факта, что бум эпохальных научно-технических открытий остался позади и современная западная экономика в основном живет прошлым интеллектуальным запасом. “За последнее десятилетие не открыт ни один объект и не сформулировано ни одного концептуального представления, сравнимых с открытием гена, молекул, теплоты, информации и разработкой соответствующих теорий”1.

Формула II: возрастание времени учебы должно опережать рост рабочего времени, непосредственно посвященного общественному производству. Иными словами, чтобы молодежь выступала в роли инновационной группы, общество должно великодушно предоставить ей право отложить время вступления в профессиональную жизнь ради продолжения учебы. Собственно, именно учебное время, связанное с интеграцией в систему образования, позволяет новому поколению определиться как специфическая социо­культурная группа — молодежная. Традиционное общество не знало молодежи — оно целиком состояло из детей и взрослых. Между концом детства и началом взрослости никакого временного зазора не было: 12—14-летние шли на фабрику или на пашню, из детства сразу “прыгая” во взрослость. В современном же обществе детство кончается раньше по причине ускоренного полового созревания (акселерации), а профессиональная взрослость, напротив, наступает позже, отодвигаясь к 22—25-летнему возрасту (после студенчества и аспирантуры). Этот промежуточный период между концом детства и началом взрослости и есть период новационный, в ходе которого молодежь выступает преимущественным потребителем новейших “идей века” и наращивает свое отличие от старших поколений.

Продукты общего информационного накопления, образовавшиеся благодаря вышеназванным неравенствам (формулы Группы А) просто повисли бы в воздухе, оставшись социально невостребованными, если бы в обществе не имелась группа, живущая в “условном мире знаний”, вместо того чтобы сразу жить в практическом мире.

Формула III: рост свободного времени (досуга) должен опережать рост рабочего (производственного) времени. На это в свое время указывал еще Маркс, подчеркивающий, что богатство в будущем обществе будет опре­деляться не рабочим, а свободным временем2. В самом деле: рабочее время есть время производственного изготовления вещей, досуг же можно рассматривать как время формирования человеческой личности. И если формирование личности есть нечто более важное, чем производство серийных вещей, то досуг в цивилизованном смысле действи­тельно важнее рабочего времени, посвященного вещам. Досуг есть время внеутилитарного пользования продуктами культуры. Собственно, парадокс культуры в том и состоит, что ко многим ее продуктам нельзя подходить утилитарно, как к средству, — их содержание раскрывается только в рамках принципа самоцен­ности. Вопросы: для чего литература, для чего музыка, живопись, выдают профанов, чуждых высокой культуре и, в принципе, для нее небезопасных. Досуг и есть время внеутилитарных отношений между личностью и культурой. На этой основе цивилизация совершает свое культурное накопление: наращивает интеллектуальный потенциал, не подверженный, в отличие от инструментально-прикладных знаний, быстрому моральному старению. Эта сфера общекультурного богатства через какие-то таинственные каналы и сети питает и науку, и производство, и бытовую сферу, служит источником общего вдохновения, высоких норм и вдохновляющих образцов.

Выше мы описали “механику модерна” (прогресса), определив, что вся она держится на избыточном, по сравнению с возможностями текущего производственно-практического применения, знании, служащем источником перманентной творческой критики всего достигнутого и унаследованного. Перефразируя Канта, противопоставившего свою “критическую философию” предшествующей догматической, можно сказать, что прогресс питается критическим по направленности знанием, основой которого является известная “земная неприкаянность” теории. Подсистема “знания”, растущего в процессе общего интеллектуального накопления, по своему статусу напоминает платоновские идеи, будоражащие наши души и не дающие нам окончательно успокоиться и удовлетвориться наличным, земным. Неприкаянное, то есть не годящееся для сиюминутного практического использования, знание представляет собой вездесущий вызов статус-кво и порождает среду творчески неудовлетворенных, критически настроенных людей. Одетое в промышленную (иную) униформу, не содержащее никакой интеллектуальной избыточности и полностью готовое к практическому употреблению знание — этот идеал позитивистов и “рыночников” на самом деле сродни не современному, а традиционному ремесленническому обществу, не знающему зазора между знанием и практиками.

“Рынок” против модерна

 

А теперь обратимся к современной рыночной идеологии и посмотрим, в каком отношении она находится к “критическому знанию”, сопутствующему модернизационному сдвигу и ставшему его двигателем. В системе ожиданий, сформированных идеологией модерна, реформы в постсоветском пространстве должны были работать как механизм выбраковки устаревших практик и производств, заменяемых такими, в которых воплотились новейшие знания и новейшие технологии. Социальные издержки, связанные с демонтажом устаревших отраслей промышленности, безработицей, контрастом между вырвавшимися вперед и депрессивными регионами, ожидались. Но никто не ожидал подвохов с собственно научно-технической стороны: обвального “секвестра” науки, образования, наукоемких производств. Рынок заработал как редукционистская — всеупрощающая система, направленная на сокра­щение и выбраковку всего высокосложного, служащего источником перспек­тивных новаций. Подобно тому, как в области общественной морали разум сегодня все откровеннее отступает перед инстинктом, в области общественного производства сокращается все, что не сулит немедленной окупаемости и выходит за рамки индивидуальных забот о прибыльности. Соотношение между необходимым временем, затрачиваемым на удовлетворение примитивных “первичных” нужд, и прибавочным временем, посвященным новаторским заделам на будущее — общему интеллектуальному накоплению, резко меняется в пользу первого. С той точки зрения ушедшая советская эпоха выглядит прямо-таки аристократически: при ней общество великодушно содержало те группы и виды практик, у которых не было непосредственного оправдания по критериям немедленной практической пользы и отдачи, но которые символизировали деятельность накопления .

Целенаправленный удар был нанесен по фундаментальной науке — она не сумела оправдаться по критериям рыночной рентабельности. По законам “чистого рынка” прикладная наука рентабельнее фундаментальной, открытия которой не могут быть верифицированы в текущем экономическом опыте. Хотя все знают азбучную истину прогресса: прикладное знание конвертируется в технику ближайшего поколения, фундаментальное служит основой качественных сдвигов — техники будущих поколений. С этой точки зрения рынок, с его требованиями немедленной рентабельности, ведет себя как инди­ви­дуальный рассудок, конфликтующий с видовым, стратегически мыслящим разумом, умеющим отстоять долгосрочные приоритеты. Мишенью “рынка” оказались, вопреки тому, что можно было предполагать, не носители прими­тива, а в первую очередь носители наиболее перспективных и рафиниро­ванных видов опыта, которые в силу самой своей сложности труднее переводятся на язык бухгалтерской ведомости. С учетом формул общего интеллектуального накопления, то есть времени, конвертируемого в наиболее перспективные практики прогресса, сегодняшний рынок работает как система контрмодерна, отбрасывающая успевшие модернизироваться общества в допромышленную и донаучную эпоху. По критериям прогресса именно накопление общих знаний универсального применения служит залогом долгосрочной стратегии научно-технического успеха. Преждевременная специализация, равно как и раннее вступление молодежи в профессиональную жизнь, означают снижение времени интеллектуального накопления в пользу времени непосредственного производственного потребления знания. Это грозит обществу “проеданием” интеллектуального потенциала и сужением долговременных резервов роста. Рыночные цензоры, пытающиеся сэкономить на общем образовании и как можно раньше отправить молодежь в “работающую экономику”, уподобляются тому скопидому, который режет курицу, несущую золотые яйца. Судя по наметившейся тенденции, “рынок” способен вообще устранить учащуюся молодежь как категорию, вызванную к жизни модерном, и вернуть общество к упрощенной дихотомии традиционного типа: малолетние дети на одной стороне, рано взрослеющее — запряженное в рутинную профессиональную повседневность — самодеятельное население — на другой.

В общем виде контраст между советским и постсоветским (“рыночным”) опытом резюмируется так: прежняя система, в соответствии с логикой европейского модерна, сформировала особое посредническое звено, вкли­нив­шееся между семьей и производством — подсистему общего интеллек–туального накопления, интегрирующую молодежь в качестве уполномоченной для новаций социальной группы. Рыночная система во имя рентабельности стремится сократить это звено. Но тем самым она вносит, ни больше ни меньше, антропологический переворот во всю систему модерна: она устраняет рефлектирующий — самообновляющийся тип работника — в пользу запро­граммированного на более простые экономические функции. Резко сокра­щается время общего интеллектуального накопления и вытесняется связанный с ним специфический человеческий тип: активный читатель, участник семинаров, носитель “факультативных” творческих идей, позволяющий себе пребывать в ограниченном пространстве между высокой теорией и призем­ленными жизненными практиками. Если прежнюю систему интеллектуального накопления символизировал великовозрастный студент, медлящий приступить к конкретному практическому делу, то нынешнюю рыночную символизирует мальчишка, забросивший школу и подрабатывающий мытьем чужих автомобилей. Он рано “входит в рынок”, но — на правах, которые еще вчера подавляющему большинству показались бы малодостойными. Создается впечатление, что в постсоветском пространстве новая рыночная система вконец обесценила человека, с необычайной резкостью сократив время и средства, затрачиваемые на его подготовку.

Это проявилось не только в прямом сокращении расходов на образование и времени, отводимого учебе, но и в новом соотношении рабочего и свободного времени. Наряду с законодательным увеличением допустимого рабочего времени имеет место его резкое фактическое увеличение за счет совмещения работ. Чтобы как-то выжить, люди вынуждены подрабатывать где только можно, прихватывать вечера и выходные дни, совмещать далекие друг от друга виды занятости. У нации, успевшей приобщиться к цивилизо­ванному досугу, фактически похитили досуг, превратив ее в нацию поден­щиков, не смеющих поднять голову к небу. Все факультативное, существую­щее под знаком любопытного, но не обязательного, все полифункциональное и многомерное неуклонно сокращается и отступает под давлением непре­ложного, однозначного, принимаемого вне свободной критической рефлексии. Совсем недавно большинство из нас в самом деле готово было поверить, что прежде мы жили в казарменном тоталитарном пространстве, а ожидает нас общество широкой свободы и терпимости, цветущего многообразия. Вскоре нам пришлось убедиться, что прежний политический тоталитаризм, сковы­вающий свободы, мало относящиеся к повседневности, сменился тотали­таризмом новой рыночной повседневности, зажимающей нас в такие клещи, в столь принудительную одномерность, в сравнении с которыми прежняя жизнь напоминает беззаботные каникулы.

Генеральному секретарю ЦК КПСС в прежние времена осмеливались возражать совсем немногие, зато возражать непосредственному начальнику могли почти все, чувствуя себя защищенными трудовым законодательством и системой социального страхования. Сегодня тоталитаризм шефа, способного выбросить нас на улицу без всякого пособия, порождает таких конформистов повседневности, по сравнению с которыми прежний советский человек мог выглядеть романтическим героем-тираноборцем. К нам пришел новый тоталитарный образ жизни, при котором ничто, идущее не от непреложных (факультативных) инстанций и сфер, таких, как литература, театр и живопись, неформальное дружеское общение, фактически уже не принимается во внимание, ибо все живут в тисках “материально первичного”, непреложного, одномерного. “Очарованных странников” прогресса, грезящих о светлом будущем и испытывающих на себе новые факультативные образцы и игровые экспериментальные роли, сменил поденщик повседневности, целиком погруженный в свои текущие заботы. Временной горизонт личности сузился как никогда: в системе мотивации произошел резкий сдвиг в пользу сиюминутной озабоченности. От универсального к частичному, от разно­сторон­него к одномерному, от высокосложного к примитивному, от перспективного к краткосрочному — таков вектор жизни, заданный новой системой рынка.

Этого, кажется, никто не ждал. Все были уверены, что рынок — один из главных, если не главный фактор общественной динамики, порожденный европейским модерном. Теперь обнаруживается, что по многим показателям рыночная система находится в антагонистическом отношении к системе общеинформационного (интеллектуального) накопления, неотделимой от модерна. Возникает вопрос: всегда ли рынок выступал в этом качестве, или мы сегодня имеем дело с каким-то искаженным, мутировавшим рынком, реальные свойства которого еще не осмыслены общественной наукой? Уже европейские романтики, а вслед за ними теоретики социализма, в том числе и Маркс, отмечали враждебность капитализма некоторым формам духовного производства, к числу которых наряду с искусством и литературой могут быть отнесены и фундаментальная наука, и система академического образования, и другие системы, питающие свободную творческую личность, не склонную сужать свой диапазон до сугубо утилитарных функций. Многозначительным реваншем буржуа-скопидома над “враждебной культурой интеллектуала” (Д. Белл) стала неоконсервативная волна 70-х — 80-х гг. на Западе, когда на роль нового директивного учения выдвинулась чикагская экономическая школа. Ее адепты были исполнены решимости “вынести за скобки” все те виды деятельности, которые “чисто рыночная”, то есть не обремененная никакими социальными обязательствами, экономика не признает рента­бельными. Драматический парадокс нашего времени состоит в том, что эта “чикагская программа” оказалась до конца невыполнимой на самом Западе, но ее взялись буквально воплотить новые реформаторы на Востоке — в постсоветском пространстве.

Научной догадкой общеметодологического значения сегодня является то выдвигаемое многими обществоведами положение, что капитализм обязан своей устойчивостью и эффективностью до- и внекапиталистическим предпосылкам истории морали и культуры. Иными словами, капитализм живет и терпит жизнь вокруг себя лишь в качестве смешанного общества, в котором рыночный социал-дарвинизм (“естественный отбор”) сочетается с внерыночными механизмами стимулирования и поддержки “неэкономических” практик. В первую очередь это относится к известным формам духовного производства, расцвет которых пришелся на эпоху, названную веком просвещения. В XVIII веке в Европе сформировалась относительно автономная система интеллектуальных практик, сосредоточенных вокруг университетов и академий. Никакой “рынок” не собирался ее финансировать: своим расцветом она обязана “просвещенной монархии” во Франции, Германии и частично Англии. Университеты и академии, финансируемые просвещенными монар­хами, работали не столько на рынок — продавая прикладное знание — товар, сколько на государственную систему подготовки управленческой бюрократии, рекрутируемой на должность на основе служебного экзамена. Управленцы справедливо рассматривались не столько как узкие специалисты-“приклад­ники”, сколько как носители общего знания — основы социально-управ­ленческих практик. Отсюда — их в основном “философская” идентичность. Эту интегративную модель университетского знания, не дающего социуму распасться на равнодушные друг к другу фрагменты, наиболее ярко сформулировал Фихте в знаменитых “Речах к немецкой нации”. Он выдвинул идею немецкого реванша за поражение от наполеоновской Франции: Германия возродит свое величие благодаря не военной, а духовной мощи. В центре университетского образования как всеинтегрирующей, “синтетической” системы должна стоять философия, назначение которой — устанавливать скрытые связи между специализированными областями общественной жизни и специализированными отраслями знания. Знание, касающееся общих связей и закономерностей — универсалий, должно расти быстрее отраслевого и прикладного знания, обращенного к утилитарным запросам (тому, что сегодня мы бы назвали “рынком”). Поддерживать такое знание способно только государство как носитель не рассудочных (узкоутилитарных), но разумных — стратегических функций. Сегодня мы можем смело сказать: если бы Германия в свое время не отстала от Англии по меркам чисто буржуазного развития, мы бы не имели классической немецкой философии, открывшей миру уже не эмпирического субъекта, замкнутого на сиюминутных практи­ческих нуждах, а трансцендентального субъекта — носителя вселенских универсалий прогресса.

Ход всемирной истории нового времени подчиняется своеобразной логике: логике компенсаций чисто рыночных механизмов, нетерпимых к общему интеллектуальному накоплению. Сначала такая компенсация действовала со стороны институтов, исторически предшествующих капитализму, в частности просвещенных монархий, курирующих университетское образование. Затем, со второй половины XIX в., — со стороны институтов, сформировавшихся в логике “посткапитализма” и появившихся на гребне антибуржуазного революционного и реформаторского движения. В частности, новым спонсором “постэкономических” практик, связанных с фундаментальными науками, массовым образованием и системой поддержки профессиональной мобиль­ности, стало новое социальное государство, компенсирующее социальную близорукость “чистого рынка”. Особое значение эта компенсирующая активность государства приобрела в советской России и следующих за нею после социалистического переворота странах Восточной Европы (а также Азии). В этих странах прежняя система рынка работала особо безжалостно в отношении человеческого фактора цивилизации. Капиталистический строй складывался здесь как система внутреннего колониализма, имеющая дело с человеческим капиталом “низкой стоимости”. Органически свойственный рынку социальный и культурный нигилизм — пренебрежение формами, которые не подлежат непосредственной экономической утилизации, здесь, на Востоке, мог приобрести масштабы, несовместимые с сохранением каких бы то ни было цивилизованных устоев. Прежде хранителем таких устоев выступала монархия, балансирующая между экономическими приоритетами новых буржуа и внеэкономическими приоритетами “старых русских”. Когда монархический порядок рухнул и на повестку дня встала кадетская программа “минимального государства”, исповедующего либеральный принцип невме­шательства в социально-экономическую жизнь, редукционистская система рынка, воюющего с социумом, могла бы заработать полным ходом. Но в дело вмешались новые исторические субъекты, работающие в анти­капита­листической и антирыночной логике. Итогом их активности стал новый строй — социализм, в котором две подсистемы европейского модерна — Рынок и Просвещение оказались разведенными и противопоставленными друг другу. Спустя 30—40 лет после Октябрьского переворота Россия стала страной сплошной грамотности, но при этом — чуждой рынку. В новой логике социалисти­ческого развития необычайно интенсивно заработали механизмы общего интеллектуального накопления, связанные с массовым высшим и средним специальным образованием, с государственным финансированием фундаментальной науки и социокультурной инфраструктуры (библиотеки, музеи, клубы, дома творчества и т.п.). Но в силу разрушения рыночной системы, незаменимой в деле отбора экономически эффективного и сулящего отдачу, возникло перепроизводство продуктов интеллектуального накопления, не находящих ясного практического применения. Советский человек как особый культурно-исторический тип оказался носителем массы “факуль­тативных знаний”, не привязанных к конкретным практикам. Отсюда — его “вселенская” отзывчивость и восприимчивость вкупе с поразительной практической неустойчивостью и неопределенностью в вопросах идентичности.

К настоящему времени Россия прошла две фазы большого историко-культурного (цивилизационного) цикла: антирыночную, социалистическую, и рыночную. Для того чтобы прогнозировать грядущее, нужно оценить то новое, чем нагружена новейшая рыночная фаза. Основатели рыночной теории постоянно подчеркивали, что рынок есть процедура открытия экономически эффективного поведения в условиях редкости благ , не являющихся бесплат­ным даром природы. Судя по всему, сегодня рынок работает в каком-то новом историко-культурном контексте, сообщающем рыночному отбору совсем не тот смысл, какой ему придавали классики политической экономии. Речь идет уже не об относительной редкости благ, создаваемых трудом, а об абсолютной редкости планетарных ресурсов, которых — в этом и состоит новое прозрение века — “на всех не хватит”. Иными словами, понятие “рынок” несет новый социал-дарвинистский смысл после открытия “пределов роста”, постули­рованных в нашумевших докладах “Римского клуба”. Теория прогресса исходила из того, что ресурсы носят исторический характер: каждый новый технологический переворот, совершаемый на основе новых фундаментальных открытий, дает человечеству качественно новые ресурсы взамен прежних, начавших иссякать в рамках прежнего способа производства. Иными словами, главным ресурсом цивилизации теория прогресса признавала творческую способность человека, вооруженного Просвещением для новых взаимо­действий с природой.

С некоторых пор акцент сместился в духе пассивного экономического потребительства: при недопущении мысли о новом способе производства (“конец истории”) не допускается и мысль о качественно новых ресурсах — они признаны наличными и конечными (дефицитными). Одновременно пораженным в статусе выступает и сам человек: он уже — не творец, а потре­битель. А поскольку планетарные ресурсы признаны раз и навсегда ограниченными, то дальнейшая человеческая история стала мыслиться как безжалостная конкуренция потребителей . В этой мальтузианской картине мира понятие рынка несет качественно иное содержание: рынок выступает как процедура выбраковки человеческой массы, отлученной от дефицитных благ цивилизации . Речь идет уже не о конкуренции производителей, предлагающих неравноценные формы экономического поведения, а о конкуренции потребителей, представляющих неравноценный (по социал-дарвинистским признакам) человеческий материал.

Тем самым высвечивается планетарный геополитический смысл “рынка”: рыночный естественный отбор в открытой глобальной экономике должен лишить права на самостоятельное пользование дефицитными ресурсами планеты тех, кто по современным идеологическим стандартам признан “менее достойным”. Выбраковка недостойных может осуществляться по разным критериям: экономическим — неумение “недостойных” пользоваться ресурсо­сберегающими технологиями, политическим — “недостойные” используют ресурсы в агрессивных милитаристских целях, идеологическим — “недостойные” создают режимы, нарушающие права человека и т.д. Но во всех случаях “рынок” навязывает недостойным один и тот же императив: свернуть собственное производство, а также собственные научно-технические и образовательные программы для того, чтобы фактически передать имею­щиеся на их территории ресурсы в пользование более благонамеренным и достойным. Здесь-то и обнаруживается истинное назначение пресловутых “секвестров”. Секвестры науки, культуры и образования призваны не только лишить население новой мировой периферии статуса производителей, самостоятельно использующих планетарные ресурсы на своих национальных территориях, но и понизить его в человеческом достоинстве : превратившись в безграмотных, “нецивилизованных” маргиналов, данное население лучше подтверждает презумпции глобального расизма.

Парадокс будущего: спасение Просвещения

через фундаментализм

 

Ясно, что новая картина мира, в которую погружает нас современный “рыночный либерализм”, является дестабилизационной : она чревата опаснейшим расколом человечества на избранных и неизбранных, отлучением неизбранного большинства от цивилизованного существования и, как следствие — глобальной гражданской войной. Глобальное рыночное общество сегодня работает как сегрегационная система, бракующая “неадаптированное” к рынку большинство человечества. Выход из этого тупика один — возвращение к модели Просвещения на новой основе. Модель Просвещения, в отличие от мальтузианской модели интерпретирующая человека не как алчного потребителя благ, а в первую очередь как их творца-производителя. Она предполагает, что по мере того, как человек вооружается новым научным знанием, его роль как творца богатства (главной производительной силы) выступает на первый план и доминирует над его потребительскими ролями. В этой просвещенческой оптике только и может найти себе алиби современный гуманизм, который, в отличие от новейшего социал-дарвинизма, страшится не избытка лишних ртов на планете, а недооценки человека в его роли творца и созидателя.

Не вернувшись к модели Просвещения и основанному на ней процессу интенсивного интеллектуального накопления, мир не выйдет из тупика, в который его загнали новые мальтузианцы — социал-дарвинистские интерпретаторы “рынка”. В то же время совершенно очевидно, что восста­новление просвещенческой парадигмы предполагает появление инстанции, выступающей как корректор рыночных требований краткосрочной отдачи и рентабельности. Такой инстанцией всегда было авторитарное государство: во времена просвещенного абсолютизма, в период рузвельтовского “нового курса”, в эпоху социалистических преобразований в России. Вопрос в том, какие силы и на основе какой мотивации (идеи) смогут воссоздать такое государство. Ясно, что сегодня, когда за социал-дарвинистской системой “рынка” стоят столь влиятельные в финансовом, политическом и идеологи­ческом отношении силы, альтернатива не может вызреть на основе чисто рассудочных, технократических модельных расчетов. Конкуренция различных “моделей роста”, мозговые штурмы, предпринимаемые в сообществах нынеш­ней правящей элиты, монополизировавшей процесс принятия страте­гических решений, ничего качественно нового заведомо дать не могут. Требуется прорыв новых типов социальной логики, ничего общего не имеющих с логикой новейшего экономического утилитаризма. Вопросом эпохи и ставкой века стали не те или иные “экономические модели”, а само право народов на существование и человеческое достоинство. Большинству, осужденному на основе новой рыночной логики, должна быть предоставлена реабилитация, которую современный истеблишмент дать не в состоянии. В грядущей постлиберальной фазе мирового исторического развития проступают контуры нового социального государства, ничего общего не имеющего с либеральным “государством-минимумом”. Если либеральное государство по определению не интересуется ценностями и является деидеологизированным, то новое социальное государство не может не предстать по-новому ценностно ангажированным, “фундамен­талистским”. Реабилитация большинства, ныне ускоренно загоняемого в гетто, не может осуществиться на основе либеральной “светской морали”, перешедшей на сторону сильных и преуспевающих. Новое социальное государство, по всей видимости, заявит о себе в какой-то теокра­ти­ческой форме: оно выступит в содружестве с “церковью бедных”, видящей в обездоленных последнее прибе­жище духа, последнюю опору великих и поруганных ценностей.

Нынешний реванш богатых над бедными, “правых” над “левыми”, поборников социального неравенства над адептами равенства и справед­ливости ознаменовался наступлением контрпросвещения в форме радикальных “секвестров” науки, культуры и образования. Новые богатые вышли из сложив­шейся системы национального консенсуса, основанной на прогрессивном подоходном налоге и государственных дотациях в пользу неимущих. В результате произведенного демонтажа социального государства рухнула прежняя система массовой вертикальной мобильности, основанная на демократически доступном образовании. Достоинство человека стало определяться не на основе и по итогам образования, а до образования : одни (богатые) априори оцениваются как достойные всех благ цивилизации, в том числе благ образованности, другие — как априори недостойные. Ясно, что сломать эту новую господскую систему социал-дарвинизма можно, только вооружившись большой (не технократической) идеей, рождающей пассио­нариев и харизматиков. Не оправдав бедных по высшим, сакральным основаниям, мы не сможем вернуть им права, столь стремительно у них отнятые. По меркам нынешних светских идеологий, у бедных нет и не может быть настоящего алиби. А следовательно, нет и не может быть алиби у демократически доступного образования, которое новая рыночная система, замешанная на социал-дарвинизме, отказывается финансировать.

Отсюда — уже просматриваемый парадокс будущего: новое массовое Просвещение потребует уже не светских, утилитаристских аргументов, а морально-религиозных, основанных на картине мира, в которой обездоленные и “нищие духом” выступают как носители высшей миссии, как спасители одичавшего человечества, отведавшего “закона джунглей”. Все это означает, что формулам прогресса — общего интеллектуального накопления предстоит быть реинтерпретированным в сотериологическом — мироспасательном и мессианском смысле. Обратимся к формуле I (А). Чтобы оправдать — вопреки всесильной “цензуре рынка” — фундаментальное знание и обосновать его опережающее развитие в сравнении с экономически конвертируемым, прикладным знанием, обещающим скорое появление быстро окупаемых технологий, необходимо внести в структуру фундаментального знания сотериологический элемент. Если ценности спасения выше ценностей обога­щения (к тому же предназначаемого меньшинству), то ясно, что в систему фундаментального научного поиска должен быть заложен сотериологический мотив: спасения природы, спасения культуры, спасения человека. Прежняя прометеева наука, призванная служить целям преобразования природы и общества во имя “морали успеха”, для этого не годится.

Прометеев проект модерна питался знанием, не интересующимся “внутренними сущностями” природных и социальных объектов. Это была бихевиористская модель знания, устанавливающего корреляции между контролируемыми “входами” и “выходами”, минуя “черный ящик” скрытых субстанций бытия. В этом смысле прометеева наука не была по-настоящему фундаментальной — в смысле фундаментальной онтологии Хайдеггера, вопрошающей о самом бытии. Скорее, это была система инструментального знания, мобилизованного фаустовской личностью в “человеческих, слишком человеческих” целях. Такое знание озабочено не субстанциями, а акциден­циями — затребованными нашим утилитарным сознанием свойствами вещей. Современный глобальный экологический кризис требует кардинального методологического переворота: знание об общем (общих основаниях бытия тех или иных объектов) должно предшествовать процедурам утилитарного использования отдельных свойств вещей. Иными словами, для того чтобы сохранить уникальные природные гео- и биоценозы, надо несравненно больше знать о мире, нежели это требуется для того, чтобы поставить нам на службу отдельные полезные — в краткосрочной перспективе — свойства вещей.

Сберегающее знание , которое предстоит ускоренно нарабатывать человечеству, требует несравненно большей фундаментальной глубины, чем прежнее преобразующее, проектное знание. Фундаментальная наука, выступающая с этим новым, сотериологическим призванием, получает такую легитимацию, какую ей не смог дать даже прежний прометеев проект, не говоря уж о рыночном проекте, в принципе нечувствительном к вопросам долгосрочной, стратегической перспективы.

Аналогичные преобразования мотиваций мы будем иметь в отношении образования. Формула интеллектуального накопления, предусматривающая повышение доли общетеоретической, общеобразовательной подготовки, здесь оправдывается не только соображениями адаптации молодежи к про­грессу и ее профессиональной мобильностью (отраслевое, специализи–рованное знание быстрее морально стареет и больше привязывает к задан–ным, уже сложившимся профессиональным ролям). Новая общетеоретическая и общеобразовательная подготовка, основанная на междисциплинарном подходе, на активном диалоге естественных, гуманитарных и социальных наук, призвана преобразовать саму установку образования, ввести его в новый мировоззренческий контекст. Прежняя установка, идущая от прометеевского проекта, была основана на социоцентризме — отрыве общества от природы и противопоставлении человеческих целей, будто бы единственно имеющих значение, — мирозданию, понимаемому как склад полезных для человека вещей. Новая установка будет уже не социо-, а космоцентричной — вписывающей человеческие проекты и цели в строй общей космической гармонии, значение которой заведомо превышает наши своевольно корыстные притязания и расчеты.

Фундаментальная онтология, открывающая первичное, незамутненное бытие вещей, находит естественное дополнение в фундаментальной онтологии, которая не может не быть религиозной — связанной с учением о спасении и Спасителе. Образование как новая антропологическая школа, основанная на презумпциях спасения, учит подчинять все инструментальные средства, сформированные конкретным научным знанием, высшей цели спасения мира. В рамках этого нового видения молодежь как инновационная группа, связанная с потреблением нового знания, не противопоставляется другим возрастным группам. В новой системе единого непрерывного образования все возраст­ные, все социальные группы интегрируются на основе единой установки: создания необходимой дистанции между нашими текущими утилитарными заботами и тем, что мы зовем истинным общим призванием и истинным человеческим назначением на земле.

Сегодня большинство экспертов по образованию прогнозирует значи­тельное повышение доли социально-гуманитарной подготовки в общем образовании специалистов. Как правило, они обосновывают это возрастанием роли человеческого фактора (“человеческого капитала”). Роль человека как агента производства и инициатора новых общественных практик в самом деле резко возрастает в новой информационной экономике. Но, как мы уже видели, этот аргумент не помешал “рыночным реформаторам” пренебречь челове­ческими, социальными приоритетами в пользу “рыночных”, оказавшихся поистине разрушительными в человеческом отношении. Не помешал он и “реформам образования”, прямо приведшим к резкому свертыванию социально-гуманитарной подготовки и вымыванию соответствующих типов знания в рамках нового образовательного стандарта. Здесь, как и в других аналогичных случаях, для сохранения социально-гуманитарных приоритетов требуются более сильные аргументы, чем чисто утилитарные, связанные с экономической прагматикой. Гуманитарная идея тогда достигнет мощи, достаточной для новой реабилитации социально-гуманитарной подготовки в рамках системы просвещения, когда она обретет сотериологический смысл. Прежде чем общество станет по-новому гуманитарным , ему предстоит стать гуманным — преодолеть то социал-дарвинистское презрение к человеку, которому учит новая стратегия естественного отбора. Сначала необходимо по-человечески реабилитировать всех тех “нищих духом” и неприспо­собленных, которым рыночные реформаторы отказали в праве на жизнь — и тогда социально-гуманитарные приоритеты в рамках системы образования утвердятся как факт мировоззренческий, ценностный, идеологический. Не придав гуманитарной идее впечатлительности к проблемам и нуждам “экономически неприспособленных”, мы не сумеем отстоять ее и как составляющую новой системы просвещения — аргументы социал-дарви­нистских “экономистов” окажутся сильнее.

В заключение надо сказать еще об одном условии новой социализации молодежи, при нарушении которого все траты на ее образование могут оказаться прямым вычетом. Речь идет о формировании коллективной национальной идентичности и патриотизма. Национальная идентичность стала бранным словом новой либеральной идеологии, предпочитающей говорить не о патриотах, а о “гражданах мира”, свободно кочующих в “открытом глобальном пространстве”. Между тем идентичность есть важнейший из механизмов обратной связи, благодаря которой инновационные группы возвращают свой приобретенный интеллектуальный капитал обществу и способствуют развитию той национальной среды, которая их изначально взрастила. В промышленной социологии существует система тестов, на основании которых оценивается готовность молодого специалиста вносить активный вклад в развитие предприятия, где ему выпало трудиться. В условиях нового информационного общества предприятие не является самодостаточной информационной системой: новые технологические и организационно-управленческие идеи оно, как правило, черпает вовне, в системе обособив­шегося научного (духовного) производства. Молодые специалисты, вышед­шие из этой системы (ибо вуз — составная часть ее) являются посредниками между духовным и материальным производством, внося научные идеи первого в технологические практики второго.

Но чтобы деятельность такого внесения имела место, молодые специа­листы должны быть соответствующим образом мотивированы. Они должны верить в возможности своей творческой самореализации на пред­приятии, оптимистически оценивать перспективы своего профессионального роста и участия в принятии решений, у них должна на месте оказаться среда едино­мышленников, поддерживающих их начинания. Наконец, они в целом должны положительно оценивать свой трудовой коллектив, его отзывчивость к новому, его место в системе научно-технического прогресса. Если все это не обеспечено, если молодые специалисты скептически оценивают своих коллег и свои шансы в “этой” среде, то они скорее будут чувствовать себя инородной группой, волею обстоятельств заброшенной в тупую и косную среду, перед которой бессмысленно метать бисер.

Но все это оказывается справедливым и при переходе от экономического микроуровня — отдельных предприятий — к социально-экономическому макроуровню, касающемуся целой страны и самочувствия инновационных групп в ней. Если образованная молодежь и другие группы, образующие научно-техническую и интеллектуальную элиту общества, крайне низко оценивает перспективы своего государства, мало надеется на признание и реализацию в “этой стране”, не усматривает ценности в ее культурной традиции, а в носителях этой традиции видят скорее помеху, чем подспорье, то их удел — состояние внутренних эмигрантов, исполненных разрушительного скепсиса и несущих деморализацию. Они станут отрицательной величиной в идейно-интеллектуальном балансе страны в силу своей переориентации с национального на глобальное общество. Новый глобальный мир, помещающий наиболее продвинутые и мобильные элементы социума в ситуацию меж­культурного сопоставления и сравнения и к тому же ослабляющий нацио­нальные суверенитеты и привязки, способен создавать новый тип парази­тизма. Одни страны могут тратиться на образование молодежи и подготовку кадров, а другие, пользуясь своим экономическим и символи­ческим (касающимся престижа) капиталом, переманивать уже подготовленных специалистов, организуя утечку умов. Причем эта утечка осуществляется не только в форме открытой эмиграции, но и в форме более или менее скрытой переориентации образованного сообщества с национальных целей на цели иностранных захватчиков. Система иностранных грантов, предоставляемых в соответствии с интересами финансирующей стороны, постепенно превра­щает Россию “из государства, плохо исполь­зующего собственные научно-технические достижения для удовлетворения общественных потребностей, в государство, хорошо удовлетворяющее потребности других стран. Мы стали обеспечивать высокоразвитые государства не только дефицитными для них видами сырьевых ресурсов и огромными незаконно вывезенными валютными средствами, но и научно-техническими знаниями...”3. Следовательно, для того чтобы включить эффективную программу развития страны, требуется не только использование таких новых факторов, как наука и образование, но и таких старых консервативных ценностей, как привязанность к собственной стране, патриотизм, национальная идентичность. Без этого инновационные группы могут превратиться в глобальную “диаспору прогресса”, тяготеющую к уже сложившимся модернизационным центрам мира в ущерб покинутой Родине, обреченной стать “зоной забвения”. Без устойчивой национальной идентичности инновационных групп прогресс утрачивает механизм обратной связи — между донорской средой, где рождаются пионерские инициативы, и местной средой-воспреемником. Это крайне выгодно господствующему “первому миру”, использующему эффекты закона концентрации интеллек­туального капитала, но губительно для мировой периферии. Именно поэтому идеология “либерального центра” насаждает принципы “открытого общества” и глобального интернационала, не имеющего отечества. Но именно поэтому в странах старой и новой “периферии” должна родиться альтернативная идея защищаемой идентичности и этика нового коллективного служения.

А это значит, что в рамках современной образовательной системы наряду с принципами открытости новому должны работать принципы привязки, связанные с мотивами национальной солидарности, социальной ответст­вен­ности, гражданского долга специалиста. В систему современного прогресса может войти только сплоченный социум, умеющий связывать граждан солидаристской этикой и коллективной идентичностью. Если же на место этого целостного социума поставить, в соответствии с установками нового либераль­ного учения, общество как совокупность социальных атомов, преследующих исключительно индивидуалистические цели, то вместо сохраняющей кумулятивную способность среды прогресса мы получим дисперсную среду, существующую под знаком энтропии. Всю свою внутреннюю энергию такая среда отдает вовне, теряя потенциал и вектор развития. Отсюда парадокс: для сохранения перспектив прогресса необходимо сохранить известные консервативные ценности и установки, не обращая внимания на идеоло­гические проклятия либералов. Либералы служат “мировому центру”, а нам предстоит служить Отечеству — другой земли, в отличие от известных “граждан мира”, у нас нет. Среди незаменимых достоинств родной земли имеется такое, которое специально заинтересует социологию новаций, равно как и социологию молодежи, социологию науки и образования: родная среда обладает процедурами открытия таких наших достоинств, которые в чужой среде в принципе не могут быть открыты. На эту герменевтическую способность любви остроумно указал В. Франкл: “И вновь оказывается, что абсолютно не правы те, кто утверждает, что любовь ослепляет. Наоборот, любовь дает зрение, она как раз делает человека зрячим. Ведь ценность другого человека, которую она позволяет увидеть и подчеркнуть, еще не является действительностью, а лишь простой возможностью: тем, чего еще нет, но что находится лишь в становлении, что может стать и что должно стать. Любви присущи когнитивные функции”4.

Как давно уже обосновала системная социология новаций, судьба тех или иных новаторских идей зависит не только от эвристической ценности этих идей, их внутреннего содержания, но определяется социальным статусом их носителей. Самые перспективные идеи компрометируются, теряя свою привлекательность в глазах окружения, если их носителями оказываются социальные аутсайдеры. На родной земле мы не аутсайдеры, поэтому в том счастливом случае, если мы в самом деле оказываемся носителями перспективных инновационных проектов, у нас здесь, на Родине, несравненно больше шансов наблюдать их практическое торжество. Питирим Сорокин как социолог несравненно выше Т. Парсонса. Но для Парсонса Америка — родная среда, и это, несомненно, повлияло на исход соревнования социологий Сорокина и Парсонса — на последнего работали весь авторитет Америки и ее неформальная поддержка. Это правило продолжает работать в мире. Идеи, за которыми стоит авторитет признанной и влиятельной державы, становятся влиятельными безотносительно к их сравнительно-содержательной стороне. И если мы хотим, чтобы наша образованная молодежь имела перспективу и обрела надежную платформу для внедрения своих творческих идей, мы должны позаботиться о том, чтобы у нашей молодежи была Родина — авторитетная и влиятельная.

 

 

1  К а р д о н с к и й  С. Кризисы науки и научная мифология // “Отечественные записки”, 2002, № 7, с. 77.

2  М а р к с  К.,  Э н г е л ь с  Э. Соч., т. 46, ч. 2. М., 1969.

3  В а г а н о в  А. “Западный пылесос” для российской науки // “Отечест­­венные записки”, 2002, № 7, с. 292.

4  Ф р а н к л  В. Человек в поисках смысла. М., 1990, с. 96.

 

(Окончание следует)

 

"Кузбасс — звучит гордо..." (Наш современник N1 2003)

 

 

 

“Кузбасс — звучит гордо...”

 

 

 

26 января 2003 года весь Кузбасс торжественно отмечает 60-летие со дня образования Кемеровской области. Мы обратились к губернатору Кемеровской области Аману Гумировичу Тулееву с просьбой сказать несколько слов читателям о Кузбассе как крупнейшем индустриальном

регионе, угольном и металлургическом центре России.

 

 

60-летие образования Кемеровской области для всех кузбассовцев — событие торжественное. В морозные январские дни 1943 года, когда шли ожесточенные, кровопролитные бои за Родину, было принято это историческое решение. Оно полностью отвечало задачам времени.

Кузбасс — а так сокращенно называется территория Кузнецкого угольного бассейна — понятие обобщающее. В 30-е годы XX века именно здесь свершалась индустриально-техническая революция небывалых масштабов. Открывались новые угольные шахты и разрезы, вводились в строй металлурги­ческие и химические предприятия, возводились города и поселки. “Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть...” — это Маяковский про нас, про наш Новокузнецк писал...

60 лет — это событие. Но кузбассовцы знают, что история нашей Кузнецкой земли исчисляется веками. Уже с начала ХVII века русские люди, некогда пришедшие сюда из “европейской”, как говорят сегодня, России, добывали здесь уголь, плавили металл. Вот где истоки промышленного освоения региона! Такова особая трудовая закалка людей, которые из поколения в поколение наследуют свои рабочие профессии.

Кузбасс — звучит гордо! И это слово давно стало особым символом шахтерской и рабочей славы, а не просто названием территории. В этом году я долго не мог выбрать точное название для своей книги, как-то само собой вышло — “Кузбасс, Сибирь, Россия...”.

Кузбасс лично для меня — это перекресток России. Географический: потому что Кемеровская область расположена на юге Западной Сибири и находится почти на равном расстоянии от западных и восточных границ России. Идеологический: у нас экономическое и промышленное реформи­рование идет неразрывно с решением самых сложных социальных проблем. Кузбасс — это и стратегический перекресток России. Мы расположены на Транссибирской магистрали, которая обязательно станет основным элементом Трансконтинентального Евразийского моста.

Главное — Кузбасс остается областью, где с особой плотностью сконцен­три­рованы предприятия стратегического значения. Территория наша относи­тельно небольшая: 95,5 тысячи квадратных километров (0,56 % территории Российской Федерации). Протяженность с севера на юг — 500 км, с запада на восток — 300. Численность населения — около 3 миллионов человек.

Почему я все время настаиваю, что Кузбасс — регион стратегического значения? Судите сами. Вся наша область буквально насквозь пронизана сетью промышленных предприятий, дающих стране огромную часть угля, металла, химической продукции. Работают два гиганта черной металлургии — Западно-Сибирский и Кузнецкий металлургический комбинаты, гигант цветной — Новокузнецкий алюминиевый завод. Мы даем первоклассные сталь, чугун, прокат, коксующиеся и энергетические угли, пользующиеся огромным спросом в России и за рубежом. Если бы меня спросили, какой образ возникает лично у меня при слове “Кузбасс”, я бы сказал просто: шахтер с отбойным молотком и черный уголь; металлург возле плавильной печи в отсветах пламени.

Вот таким вижу регион. И одновременно Кемеровская область — это Сибирь во всем величии ее природы. Ближе к югу области расположена Горная Шория, удивительные по красоте места: здесь снежные горы, леса, реки образовали уникальный природный заповедник. Сегодня он является и одним из крупнейших горнолыжных курортов и спортивных центров России.

Кузбасс, как и всю страну, сотрясали социальные и экономические бури последнего десятилетия. Но мы выстояли. Закалились. Сплотились еще сильнее — и слово “кузбассовцы” стало символом особого единения, особой верности и преданности родной земле.

60-летие образования Кемеровской области — конечно, памятное и торжественное событие для всех нас, кузбассовцев, от мала до велика. Еще сильнее ощущается связь поколений. Это единство судьбы народа, пережив­шего немыслимые по тяжести испытания. Ведь даже в эти сжатые, а в истори­ческом масштабе, казалось бы, незаметные сроки — какая история вписана! Это страницы Великой Отечественной войны — подвиг кузбассовцев на полях сражений и в тылу; это история индустриальной революции, которой не было и нет аналогов в мире по ее скорости и мощи; это культурно-просветительское освоение — начиная с освоения земель и завершая возведением храмов, что сегодня очень важно для всех нас.

И эти январские дни 2003 года — дни особой памяти и живой, горячей благодарности миллионам жителей Кузнецкой земли, которые были и остаются хребтом и основанием жизни в наших суровых местах. Без них не было бы ничего — ни угля, ни металла, ни транспортных магистралей, ни самих городов и поселков. Все, чем отличается Кемеровская область от других регионов России — это концентрация промышленного производства, небы­валый индустриальный размах и мощь, реальные стратегические социально-экономические перспективы. И все это сделано на глазах всего народа трудом нескольких поколений в исторически сжатые сроки! Низкий от меня поклон всем землякам-кузбассовцам!

 

Николай Леонов • Фидель Кастро, или Еще раз о роли личности в истории (Наш современник N1 2003)

Николай ЛЕОНОВ

ФИДЕЛЬ КАСТРО,

ИЛИ ЕЩЕ РАЗ

О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ

 

12 октября 2002 года. В этот день 510 лет тому назад Христофор Колумб открыл Америку. Сейчас 12 октября отмечается как праздник под названием “День Америк” — Южной и Северной одновременно. Но у нас — небольшой делегации российских ветеранов, участников ракетного Карибского кризиса 1962 года, поставившего мир на край ядерной бездны, плотный рабочий день. Мы приехали в Гавану по приглашению оргкомитета для участия в Международной конференции на тему “Карибский кризис 40 лет спустя. Политические уроки”. В зале 75 представителей США во главе с бывшим министром обороны в администрации Кеннеди Робертом Макнамара. Кубинская сторона чуть-чуть уступает в численности американцам, зато явно выигрывает по своим “весовым” категориям. Во главе ее сидит харизма­тический Фидель Кастро, окруженный боевыми соратниками тех далеких теперь лет и высшими должностными лицами Кубы. Россия как государство уже не участвует в таких конференциях. Ее представляют всего 8 ветеранов того “горестного и славного времени”, о котором идет речь. За одним столом сидят Маршал Советского Союза Д. Т. Язов, бывший первый заместитель министра иностранных дел СССР Г. М. Корниенко, генерал армии А. И. Грибков, сын А. И. Микояна Серго и мы — почти рядовые участники тех событий.

Внимание, естественно, фокусируется на Фиделе Кастро — единственном оставшемся в живых лидере из тех, кто принимал участие в драме. Сидящие в зале понимают, что и Кеннеди, и Хрущев заплатили высокую цену за свое участие в Карибском кризисе. Первому его “голубиная” позиция в дни кризиса стоила жизни. Он был убит год спустя после окончания конфликта, скорее всего, заговорщиками из ЦРУ и из числа кубинских антикастровских эмигран­тов, которые не могли простить Кеннеди его “мягкотелости” и “нерешитель­ности” в решающий момент. Никита Хрущев был смещен со своего поста руководителя партии и страны — он поплатился за свою безрассудность и авантюристичность. Фидель Кастро, казалось бы, самый слабый и уязвимый участник тех апокалиптических событий, не только с честью преодолел все трудности и препятствия, но и с полным правом подводил теперь итог опаснейшей главе человеческой истории.

Я слушал мягкий голос Фиделя, произносивший слова необыкновенной внутренней убежденности, веры в правоту своей позиции и надежды на конечное торжество человеческого разума. Невольно в голову полезли мысли о роли лидера, руководителя, вождя — называйте как хотите — в жизни народа, в человеческой истории. Еще не так давно мы смотрели на этот вопрос через очки Г. Плеханова, написавшего статью “О роли личности в истории”, основной тезис которой заключался в том, что историю творят массы, а вожди лишь выражают их волю и чаяния. Наверное, это было данью тогдашней гипер­болизации теории классовых войн и, безусловно, несло в себе и элементы социальной демагогии. Марксистская наука впоследствии почти не стала заниматься теоретическим исследованием вопроса о роли личности и масс, а практика социалистического строительства наглядно подтвердила огромную, зачастую доминирующую роль именно вождей при “ведомом” характере масс или народов.

Фиделя Кастро в начале его политической и военной карьеры никто в лидеры не выбирал. Природные задатки народного вожака были у него очень велики. Еще будучи студентом Гаванского университета, он активно участвовал в молодежном движении Кубы. Уважая правила игры, сущест­вовавшие в системе представительной демократии на Кубе, он в 1952 году готовился принять участие в парламентских выборах, выставив свою кандидатуру от одной из левых партий страны. Однако военный переворот, совершенный Фульхенсио Батистой, ставшим диктатором страны, изменил все планы Фиделя. В отличие от всех других политических деятелей Кубы Фидель открыто, даже с каким-то нарочитым вызовом, жестко осудил действия Батисты, потребовал суда над ним. Но кого пугал тогда малоизвестный адвокатишка! Диктатор даже не обратил внимания на его задиристый выкрик. Но Фидель не остановился на словесном протесте. Он сразу стал готовить вооруженное выступление против новоявленного тирана и за один год успел убедить полторы сотни молодых людей, вооружить и обучить их, чтобы пойти на отчаянный штурм казармы крепости Монкада 26 июля 1953 года. Одного этого поступка оказалось достаточно для того, чтобы он превратился в национального героя, символ надежды на свободу и независимость. Неудача штурма, плен, суд и потом тюрьма стали настоящей политической академией для молодого лидера.

Когда мы сейчас размышляем о руководителях, то невольно делим их на две качественно разные группы. Одни из них формировались в огне мощных национально-освободительных или классовых сражений, иной раз были их зачинателями, детонаторами. Все они приходили в политику со своими уже сложившимися взглядами, отшлифованными в тюрьмах, в партизанских лагерях... Такими были великие личности современной истории — Мао Цзедун, Джавахарлал Неру, Хо Ши Мин, Гамаль Абдель Насер, Нельсон Мандела. К ним принадлежит и Фидель Кастро, перевернувший историю Кубы и стоящий вот уже скоро 44 года во главе национально-освободительного революционного движения.

Другая, несравненно более многочисленная рать политических руково­дителей рождена в заурядной межпартийной борьбе, зачастую состоит из “назначенцев”, подобранных по принципу наибольшего соответствия той политической линии, к которой они сами не имели никакого отношения. Как правило, их интеллектуальный потолок ниже, их энергетика несравненно слабее, их политическая воля жиже, их цели мельче и заземленнее. О политиках этого разряда мы иногда годами гадаем, кто же они такие, что они собираются и что могут сделать.

Фидель сразу предельно ясно говорил народу о своих планах и программах. Он даже сформулировал ответ на вопрос: кого можно считать политиком, а кого политиканом? По его убеждению, политик — это человек у которого есть ясная программа действий для решения национальных задач, кто способен убедить нацию в правильности его программы и кто готов сделать все возможное для претворения этой программы в жизнь. Все остальные — политиканы.

Освобожденный под давлением общественности из тюрьмы и высланный из страны в Мексику в 1955 году Ф. Кастро открыто заявил, что он будет готовить вооруженную экспедицию на Кубу для свержения диктатуры, и даже обозначил дату своего прибытия — до конца 1956 года. Преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия, он выполнил свое обещание народу и высадился 2 декабря 1956 года с горсткой бойцов из 82 человек, прибывших с ним на яхте “Гранма”. Начало революционной войны на Кубе было отмечено тяжелым военным поражением участников экспедиции. Через несколько дней после высадки они попали в засаду, и большая часть отряда погибла, а попавшие в плен бойцы были расстреляны. Фидель с несколькими товарищами неделю бродил в зарослях сахарного тростника в предгорьях хребта Сьерра-Маэстра, пока с помощью местных крестьян не встретился со своим братом Раулем Кастро и его спутниками, также чудом спасшимися от вражеского окружения. Когда выяснилось, что в отряде всего 12 человек и 7 винтовок, Фидель сказал, обращаясь к товарищам: “Теперь мы выиграли войну с диктатурой!”. Голодные, измученные бойцы потом признавались, что они подумали, что Фидель просто-напросто свихнулся.

Во всех боях в ходе революционной войны в горах Сьерра-Маэстра Фидель всегда был в первой линии атаки. Часто своим выстрелом из неразлучной снайперской винтовки он подавал сигнал к началу боя. Так было до тех пор, пока партизаны не составили коллективное письмо с просьбой-требованием к Фиделю воздержаться впредь от прямого личного участия в боевых действиях, поскольку революция нуждалась в нем как в поли­тическом руководителе гораздо больше, чем в лишнем бойце на поле боя.

Как политический стратег он превзошел всех своих соперников. Он сумел использовать болезненное стремление американских журналистов к сенсационным материалам, к “эксклюзивной” информации, когда пригласил в горы корреспондента “Нью-Йорк таймс” Герберта Мэтьюза. Интервью с ним было обставлено так приключенчески и театрально, что журналист стал невольным “пиарщиком” партизан в самой влиятельной газете мира.

Фидель не допустил, чтобы к руководству революцией приклеились многочисленные претенденты из числа обанкротившихся старых политических деятелей или из новых выскочек. Особым чутьем он определял наиболее талантливых и надежных людей, которые никогда не предадут революцию. В горах родился как политический и военный лидер Че Гевара, который был взят на борт “Гранмы” только как врач, а оказался первым вожаком партизан, получившим высшее тогда у них воинское звание — “команданте”. Рауль Кастро стал руководителем целого партизанского фронта и особенно отличился, когда взял в заложники американских солдат с базы Гуантанамо и потребовал от американцев прекратить снабжение армии диктатора боеприпасами и не предоставлять ему аэродром базы для заправки боевых самолетов. Фидель Кастро вырастил из вчерашнего посудомойщика в американском ресторане Камило Сьенфуэгоса первоклассного вожака парти­зан, отличавшегося невероятной смелостью и неотразимым личным обаянием. Умение работать с людьми, находить среди сподвижников самородков — отличительная черта всякого поистине крупного лидера. За полвека политической и военной деятельности Фиделя Кастро у него не было предателей из близкого окружения, в революционном руководстве не было расколов, в партии не было чисток, в стране не было репрессий. Кубинская революция счастливо избежала процессов, в ходе которых “революция пожирала своих детей”.

Конечно, он сталкивался с фактами единичных предательств, но он противостоял им в его манере: открыто, решительно и непременно лично. Вспоминается, как в октябре 1959 года, уже после победы революции, когда вовсю разгорелся конфликт с США из-за  национализации американской собственности на территории Кубы, командующий гарнизоном в провинции Камагуэй Убер Матос поднял мятеж, протестуя против политики прави­тельства. Фидель лично вылетел в столицу провинции, выступил по радио, объяснил ситуацию и призвал тех, кто готов поддержать его, придти на площадь. Через час он во главе нескольких тысяч безоружных горожан направился в мятежные казармы, сам лично разоружил часового и двинулся прямо на пулеметные стволы, торчавшие из окон. Солдаты не решились стрелять, Фидель беспрепятственно вошел в штабное помещение, приказал арестовать главаря мятежников. Убер Матос был судим, отбыл полный срок заключения (кажется, 20 лет) и выехал за пределы Кубы.

Совсем недавно, в августе 1994 года, в период наибольших трудностей, вызванных разрывом всех торгово-экономических связей с бывшими странами социалистического блока, на которые ориентировалась Куба, группа прово­каторов вышла на улицы Гаваны и начала громить магазины, бить витрины, крушить автомашины. Так начинались все сценарии “бархатных” революций в Восточной Европе. Фидель отдал приказ всем силам правопорядка не приме­нять оружия. Он сам в сопровождении двух безоружных помощников на джипе выехал к месту беспорядков. Когда он появился на улице, зачинщики беспорядков просто остолбенели, а увидев, что на помощь Фиделю спешат рабочие с ближайшей строительной площадки отеля, бросились бежать. Между описываемыми событиями прошло 36 лет, но поведение Фиделя не изменилось.

Трудно себе представить сложность положения Кубы, в отношении которой США вот уже почти полвека открыто ведут блокадную войну, непрекращаю­щуюся информационную интервенцию, перемежающиеся военными операциями, вторжениями вооруженных групп. Удивительным непотопляемым суденышком выглядит нынешняя Куба в океане ненависти со стороны США. Фидель часто говорит, что он, может быть, лучше других изучил за эти долгие годы психологию американских руководителей и американского народа, к которому он питает чувства уважения и симпатии. Про обитателей Белого дома и Капитолия он однозначно говорит, что они останавливаются только перед твердой решимостью назначенной жертвы отдать свою жизнь, но не сдаться. Они наглы и агрессивны и пасуют только перед силой или железной решимостью сопротивляться до конца. Своей твердостью Фидель ставит в тупик вашингтонских стратегов даже в тех ситуациях, когда тем кажется, что они загнали его в мешок. Возьмите, например, историю с так называемыми нелегальными эмигрантами, бегущими в США, где им даются исключительные привилегии, недоступные для нелегальных эмигрантов из каких-либо иных стран. Когда кубинцам надоели беспочвенные обвинения в том, что они якобы не выпускают людей “на свободу”, Фидель однажды публично — по радио и телевидению — объявил, что он приглашает всех желающих выехать в США собраться в определенных портах Кубы, а всех американцев, собственников любых плавсредств, прибыть в эти порты и забрать с Кубы всех желающих поменять место жительства. Власти не чинили никаких препятствий для организованного выезда в США всех желающих. Два дня проводилась эта операция и прекратилась... из-за запрета США принимать людей.

Фидель вынудил США признать свое поражение в этом вопросе и подписать соглашение, по которому они обязывались выдавать ежегодно по 20 тысяч виз для выезда кубинских граждан в США. Сейчас американцы замолчали по этому вопросу. Будто подавились рыбьей костью.

Несколько лет назад американцы решили в который раз попробовать на зуб кубинскую твердость и решимость. Они без труда завербовали нескольких эмигрантов из числа наиболее ярых антикастровцев, купили им со складов американской армии несколько легких самолетов, напечатали горы контрреволюционных листовок и послали наемников в воздушное прост­ранство Кубы для разбрасывания пропагандистских материалов над островом. Кубинцы отслеживали все маневры воздушных пиратов, не менее трех раз предупреждали о крайней опасности, которой они подвергают и самих себя, и пассажиров рейсовых авиалайнеров, на пути которых они могут оказаться. США были глухи. Во время очередного появления непрошеных гостей их встретили истребители ВВС Кубы и без долгих рассуждений сбили пиратов. Вот тогда-то взвыли все средства массовой информации США, но сколько бы грязи они ни выливали на Кубу, впредь подобные провокации не случались. Извлекать уроки они, оказывается, тоже умеют. Фидель никогда не подумает открещиваться от своей личной ответственности за подобные решения. Клин вышибают только клином!

Два-три года назад, когда Куба уже преодолела свои худшие времена, США решили исподтишка нанести удар по одной из самых чувствительных отраслей кубинской экономики — туризму. Их спецслужбы завербовали нескольких латиноамериканцев, снабдили их взрывчаткой и послали на Кубу с целью совершения террористических актов в туристических центрах. Очень хотелось посеять панику и лишить Кубу доходов. Бандитам удалось осуществить два взрыва, но высокая степень бдительности населения и его постоянная мобилизованность быстро позволили обнаружить и арестовать террористов. Они предстали перед судом, рассказали в подробностях о том, кто стоял за ними, и раскаялись в своих преступлениях. Куба одержала очередную победу. Куба раньше других стран стала мишенью террористов и дольше других находилась под угрозой их действий. Нынешняя стабильность и безопасность на Кубе обеспечиваются не только эффективностью работы спецслужб, но и вовлеченностью всего населения в работу по обеспечению национальной безопасности. Система комитетов защиты революции пронизывает своей вертикалью всю республику — от каждого квартала и отдельного хутора до самых высших административных структур. Террористу просто деваться некуда от бдительных глаз граждан. Потому-то и растет ежегодно международный туризм на Кубу, ведь там царят порядок и безопасность.

Фидель умеет прямо и откровенно говорить со своим народом на самые, казалось бы, острые и непопулярные темы. После развала СССР и социа­листического содружества перед Кубой встал острейший вопрос: как жить дальше? Фидель честно сказал, что стране придется приспосабливаться к иному миру, сформировавшемуся после временного поражения социализма в Европе. Он не отрекся от социализма, но признал, что придется вводить многие элементы рыночной экономики. Он заверил кубинский народ, что сохранятся неприкосновенными два важнейших социальных завоевания революции: свободный бесплатный доступ любого гражданина Кубы ко всем видам образования, включая высшее, и бесплатное обеспечение всех граждан квалифицированной медицинской помощью. Сейчас уже нет на нашей планете государств, которые могли бы гарантировать такие права своим гражданам.

Возникла на Кубе и необходимость отказаться от многих льгот и приви­легий, которые получило население от революции. Тут были и бесплатные обеды по месту работы, бесплатная рабочая одежда, низкие тарифы на городской транспорт, электричество и т. д. Но прежде чем отменить ту или иную льготу, власти проводят широкое обсуждение предполагаемых мер с населением, объясняют причины, вынуждающие пойти на это, совместно ищут пути для компенсационных решений. Лишь тогда, когда достигнут общест­венный консенсус, принимается решение.

Помнится, в начале 90-х годов, когда казалось, что падение кубинской революции является вопросом ближайших недель, Фидель и его соратники провели откровенный анализ ситуации с партийным и государст­венным активом и прямо поставили вопрос перед каждым: “Готов ли ты перед лицом невероятно трудных проблем взять на себя ответственность за их решение, или ты устал и не видишь перспективы?” Многие, разумеется меньшинство, выразили готовность сложить с себя ответственность и уступить дорогу моло­дым, более смелым и энергичным. Никого не корили за такой выбор, всех поблагодарили за прежнюю работу. На их место пришли действительно свежие силы, революционный механизм обрел дополнительную мощность. Вот такими мерами и объясняется необыкновенная жизне­способ­ность кубинской рево­люции.

Больше всего и чаще всего недруги кубинской революции тычут пальцами в уровень жизни кубинского народа и недостатки экономического развития. Конечно, здесь есть проблемы. Но надо видеть разницу в понимании причин создавшегося положения. Куба — единственная страна на свете, экономика которой на протяжении 43 лет дважды подвергалась беспрецедентным разрушениям. Сначала, после победы революции, в результате действий США, которые полностью прервали торгово-экономические отношения с Кубой и подвергли ее экономической блокаде, а ведь вся экономика Кубы была целиком ориентирована и привязана к США. Промышленность, транспорт, связь, коммунальное хозяйство зависели от США. Все основные фонды пришлось перестраивать на новой технологической основе, с привязкой к советским стандартам. На это ушли годы и годы переоборудования промыш­ленности и переподготовки всего персонала. И вот когда, казалось, эта работа была завершена, уже Россия предала Кубу, прекратив без всякого предупреж­дения торгово-экономические связи после 1991 года. Остановилось 60% промышленности, пришлось забить половину молочного стада коров из-за прекра­щения поставок комбикормов. Упало производство сахара из-за нехватки удобрений и запчастей к сельхозтехнике. Грустно говорить, но это было разрушительным смерчем для экономики Кубы.

Надо прибавить к этому вынужденную необходимость держать наготове боеспособные вооруженные силы и спецслужбы, потому что Куба находилась в состоянии необъявленной войны, под постоянной угрозой вторжения. Вот и судите теперь, справедливо ли вешать на Кубу, вернее на ее руководство, все грехи за упущенные возможности в деле экономического развития.

Фидель Кастро в самые отчаянные моменты не терял присутствия духа и находил, возможно, единственно верные шаги для выхода из лабиринта проблем. Так, по его инициативе началось развитие туристической отрасли, способной быстро дать средства для решения других задач. Уже в этом году число иностранных туристов далеко перевалило за миллион и продолжает расти. Прирост числа гостиничных номеров идет темпами, невиданными в других местах, — по 15—20% в год! С сотрудничества в развитии туризма началось бурное расширение деловых отношений с западными странами. К сегодняшнему дню иностранные инвестиции на острове значительно превышают 2 млрд долларов.

Фиделя можно считать крестным отцом современной биотехнологической промышленности Кубы. Производство широкого спектра медицинских препаратов, вакцин и т. д. уже приносит государству большие валютные доходы. Авторитет продукции Кубы на мировых рынках растет так быстро, что США не нашли ничего лучшего, как выдумать небылицу о якобы стремлении Кубы создать бактериологическое оружие. Кубинцы не только никогда не наводили тень на свои исследования в области биотехнологии, но при всякой возможности водят в свои лаборатории иностранных гостей и гордятся своими кадрами и широко известной продукцией. Чего только стоят их препараты для очистки внутренних стенок кровеносных сосудов от холестериновых бляшек! Одна таблетка стоит полдоллара, и американские граждане, в возрастающем числе приезжающие на остров (в 2001 году там побывало более 100 тыс. американцев вопреки всем официальным запретам посещать Кубу), загружаются этими лекарствами под самую завязку.

Всего год назад Россия, грубо нарушив свои собственные обещания и заявления, закрыла центр радиоэлектронной разведки, находившийся в пригороде Гаваны. По решению кубинского руководства этот центр на глазах превращается в учебно-производственный комплекс, где будут готовиться кубинские кадры высшей квалификации по разработке компьютерных программ, часть которых пойдет на мировой рынок.

Так же решительно кубинское руководство отказывается от бесперспек­тивных отраслей промышленности. Производство сахара кажется самой сутью Кубы и стержнем ее экономики. Оказывается — нет! Огромное количество сахарозаменителей, широкое производство искусственных видов меда из кукурузы и других растений, сокращение потребления сахара в мире из-за страха ожирения и т. д. сделали эту промышленность нерентабельной. Фидель не стал держаться за вековые традиции. Уже в этом году будут остановлены около 70 сахарных заводов. Плантации, прежде занятые тростником, теперь пойдут под другие культуры, востребованные на внутреннем и внешнем рынках.

Понимая высокую степень зависимости кубинской экономики от импорта дорогостоящей нефти, кубинцы предприняли экстраординарные усилия по увеличению добычи нефти на своей территории. После развала СССР и прекращения поставок нашей нефти кубинцы нарастили добычу своей нефти в 10 (!) раз, и уже в этом году вся электроэнергия страны будет выраба­тываться из своей нефти. Это колоссальная победа!

За всем этим стоит поистине исполинская фигура Фиделя Кастро. Даже США, похоже, смирились с тем, что, пока он стоит у руля кубинского государ­ственного корабля, им не удастся никоим образом изменить его курс. Кубин­ский народ, несмотря на долгие трудные годы, полностью доверяет своему лидеру, а он в свою очередь доверяет народу. Очень показательный пример: побывавший недавно на Кубе бывший президент США Джимми Картер поставил вопрос о положении политических оппонентов на Кубе и намекнул на то, что население острова не информировано об этой проблеме. Фидель Кастро тут же предложил ему провести открытую встречу со всеми дисси­дентами в актовом зале гаванского университета. Картеру была предоставлена возможность выступить по центральному телевидению с изложением своей точки зрения на эту проблему. Все действо прошло тихо, спокойно, не произошло даже намека на оживление диссидентского движения.

Так и на Международной конференции, посвященной сорокалетию Карибского кризиса, в которой мы принимали участие, Фидель, обращаясь к американским ученым, составлявшим большую часть делегации США, говорил: “Не надо сочинять неправду о Кубе, не надо обманывать себя относительно настроений кубинского народа. Мы никогда не были и не будем ничьими сателлитами. Мы глубоко убеждены, что честь и достоинство стоят дороже, чем жизнь. Даже погибнуть, защищая свои убеждения, не значит потерпеть поражение и быть разгромленным”.

 

Гарий Немченко • Национальная элита (Наш современник N1 2003)

Гарий НЕМЧЕНКО

НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭЛИТА

Очерки

 

ЕЛЕНА И ЕВДОКИЯ,

или “Красотки кабаре” у мартенов 43-го года

 

Бывают истории, написать о которых — все равно что навсегда освободиться от них: ярко мелькнула и навсегда ушла в тень.

Эта имеет для меня удивительное свойство постоянно возвращаться, всякий раз представать в новом свете и все сильнее тревожить.

Не дописал?

Не досказал?

Полтора десятка лет назад до конца не осмыслил?..

 

С чувством невольной вины берусь я за этот маленький, чисто докумен­тальный рассказ о Елене Филипповне Малуковой.

Ирина, внучка Елены Филипповны, само собой, сказала ей: тебя, мол, бабушка, в Москве не было — приходил к нам писатель. Долго расспрашивал о тебе. Мы с ним твои фотокарточки разглядывали, твои документы смотрели, твои, бабушка, бумаги. Погоди: вот уж напишет о тебе — почитаем!

Как знать, может быть, мой рассказ хоть немного скрасил бы жизнь этой уже очень пожилой женщины. И чуть-чуть утешил ее. И хоть слегка поддержал.

Ведь, кроме всего прочего, она артистка была! А это как бы предполагает и особую склонность ко всякому вниманию, и особую чувствительность.

Как знать: может, она ждала этого рассказа о себе... Ведь приходил же человек? Наверняка   н е   п р о с т о   т а к   приходил.

На то свои причины, как говорится: собрался я только теперь.

Но это не первая попытка: начать мне придется с текста, который написан был почти три года назад.

 

...Есть такие города, есть: стоит пожить в нем десяток лет, и ты принад­лежишь ему уже навсегда. Куда бы тебя потом судьба ни забросила, куда бы ни переехал — душа твоя все равно прописана там... Но вот еще что! Город словно сознает свою беспрекословную власть над тобой. На время о тебе там могут и позабыть, даже старые товарищи, бывает, годами привета не передадут, им некогда, видишь ли, совсем там заработались — такой это город! Но как только ты зачем-либо этому городу понадобишься, тут уж никакие отговорки тебе не помогут: как это?! Разве, мол, ты — не наш?

Как-то в канун очередного юбилея Победы по междугородной неожиданно позвонил мне директор Кузнецкого металлургического комбината Алексей Федорович Кузнецов. Без всяких предисловий спросил: “Ты “Правду” сегодняшнюю читал?.. Видел, как нас обидели?!”

В “Правде” в тот день была напечатана статья “Стальной щит Родины” — о подвиге Магнитки в годы войны. И я, хорошо зная о давнем соперничестве двух индустриальных гигантов — Магнитки и КМК, ответил спокойно, даже, пожалуй, слегка посмеиваясь над ревностью своего старого знакомого: какая, мол, тут, Алексей Федорович, обида?.. Сегодня поместили об уральцах, а завтра наверняка и о сибиряках дадут, о кузнечанах, — иначе не может быть.

Но Кузнецов чуть ли не кричал: “Да в том и дело, что не сегодня и не завтра, можешь это понять?! От нас недавно “правдинский” собкор в Донецк переехал! Некому написать. А люди мне с утра житья не дают: это как же, мол?! Об уральцах написали, а где — про нас?! Короче, так: к девятому мая в “Правде” должна быть статья о комбинате. Садись и срочно пиши”.

Я стал было возражать: разве это срок — четыре дня?.. Не успею!

“Ах ты, бедненький! — прямо-таки ласково начал директор, но я-то уже знал, что за этой обманчивой лаской последует. — Когда в сорок первом было надо, мы за трое суток, считай, броню катать научились, на четвертые уже в наркомат обороны докладывали, а для тебя теперь три дня — это мало? Недоспать боишься?! А то, что и школа передового опыта по броне у нас была, в Новокузнецке, что за войну у Магнитки только один орден, а у нас — два, да еще какие, второй у нас — Кутузова первой степени, боевой орден — ни у кого из металлургов такого нет больше, — это для тебя как?! Да, может, ты и вообще жил в Магнитогорске, а не в Новокузнецке?! — И снова перешел почти на шепот: — В общем, голуба, так: немедленно — за стол. Остальное тебе — секретарь парткома. Факты даст. Передаю ему трубку”.

Такие, как говорится, пироги.

Еще десяток минут назад ты об этом и думать не думал, у тебя были совсем другие планы, у тебя на столе — неоконченный кубанский рассказ...

Эх, как он кипел во мне!.. В нашем деле, как в поварском: бывает, варится в тебе что-то как бы на медленном огне, варится и варится, но услышал либо какую историю, либо только одно словечко — и словно сухих как порох дровец в очаг подбросили. Затрещал весело огонь, в котле забулькало: вот-вот готово будет, вот-вот! Теперь забота: приправу бросить да момент не пропустить — снять вовремя.

У меня давно уже сложился сюжет об одном тихом, как ясная осень, робком по характеру чабане, который во время войны был лихим разведчиком. Предки его были казаки — пластуны... И вот на Кубани в самом конце апреля, когда ветераны уже начали потихоньку поглядывать на ордена, готовиться к празднику, один старик сказал мне: “А ты знаешь, как они звали себя раньше, пластуны-то?.. Какой у них был девиз? Скажу тебе: “волчий рот, лисий хвост”. Горло перехватить — и следа не оставить. Серьезные были хлопцы-пластуны, у-у!..”

Удивительное дело: словно знания этого девиза мне только и не хватало — в поезде я прямо-таки мучился, не мог дождаться, когда приеду, сяду наконец за рабочий стол...

Но и этот стальной сибирский город, в который влюбился почти мальчиш­кой, успел прикипеть душой в дни молодости и беззаветно предан был до сих пор, я не мог подвести.

Город, в котором всякий малец знает, что каждый второй танк в войну был из кузнецкой брони, каждый второй снаряд — родом отсюда... Кузбасс стоял тогда против Рура. Стоял насмерть. Голодный стоял, полураздетый, недосыпавший. В разбитых, стянутых бечевкой отцовских сапогах стоял на перевернутых ящиках. Стоял на таком тогда и начинавший после ремеслухи учеником токаря Кузнецов, нынешний директор, — лишь бы дотянуться до суппорта на станке, лишь бы еще один патрон — туда, на фронт, нашим...

И я отложил все другие дела, все бросил. И с яростным чувством человека, который во что бы то ни стало должен догнать уже отошедший поезд, бросился звонить москвичам — металлургам, работавшим в годы войны на комбинате в Новокузнецке, — вся надежда была на них: что хранят они в памяти о тех временах? Что больше остального запомнилось?

Между звонками лихорадочно рылся в своих бумагах, искал старые записи и вдруг наткнулся на короткую строчку: “Актриса оперетты. Днем — марте­новский цех. Каждый вечер — на сцене. Как жила?”

Тут как раз позвонил один из пожилых кузнечан, которого я перед этим через общих знакомых упорно разыскивал, и я первым делом напомнил ему: Московский театр оперетты в годы войны эвакуировали в Новокузнецк. Так вот, не знает ли он что-либо об актрисе, которая...

“Слышал, да, но это — легенда, — уверенно сказал мой собеседник. — Судите сами: провести смену у печи, а вечером — петь... Ну реально ли? Нет, это из области преданий, поверьте мне!”

В тот день в Министерстве черной металлургии был митинг в честь ветеранов, я рассчитывал найти там кузнечан, уже торопился и потому только коротко поблагодарил моего собеседника-реалиста... Зато когда уже после митинга сидел напротив главного специалиста по стали Михаила Моисеевича Привалова, по случаю торжественного дня надевшего все свои многочис­ленные регалии, все же не удержался, спросил его: “А вот эта легенда об актрисе из оперетты...”

Привалов, который до этого был до крайности сдержан, потому что расспрашивал я его о нем самом, работавшем тогда на комбинате начальником первого мартеновского цеха, теперь щедро улыбнулся: “Какая же это  легенда? Была такая — Лена Малукова. Подружка Брагиной Дуси. Обе в моем цехе работали подручными у Чалкова — о нем-то вы должны знать. Дуся была второй подручной, дело уже хорошо знала, да и вообще она из тех, знаете, о ком говорят: бой-баба... А Лена только пришла, только начала азы схватывать — уж ей-то от Дуси доставалось! Хоть характером тоже не слабенькая, а так ее, бывало, Дуся покроет — станет в уголке, слезы размазывает... А вечером вместе в театр спешат — он тогда напротив был, через площадь. Лена быстрей гримироваться, а Дуся садится сразу в первом ряду — там у нее постоянное место было. Все уже знали: Дусино! И вот Лена петь начинает, а Дуся сидит, на весь зал носом хлюпает, сама теперь плачет — так ей нравилось, как Лена играла. Да вы позвоните Лене... Елене Филипповне теперь, она вам — все поподробней...”

Телефонный разговор с Еленой Филипповной Малуковой пришлось начать с извинений: в такие рамки поставлен, что не могу выкроить часок, чтобы, не торопясь, поговорить за чайком... Может, она поэтому, простив меня за бестактность, ответит: сколько же ей в то время было?.. Жить на скудный паек актрисы, а деньги, заработанные в мартеновском цехе, целиком отдавать в фонд обороны — как на это хватало сил?

Она сказала коротко: “Так ведь война шла!” Потом словно призадумалась, и по голосу стало ясно, что говорю я с очень пожилой женщиной:

— А было мне... сколько же мне тогда? Лёне шел восемнадцатый, его уже тяжело ранили, в госпитале как раз лежал...

Снова пришлось извиниться, что спрашиваю в лоб: Лёня — это кто? Муж?

— Сын, что вы! — сказала она. — Леонард. Муж был художник, поэтому так его назвал... А мне... Если я в девятьсот первом родилась, то, значит, в сорок втором...

Черновик недописанного очерка сперва лежал на уголке моего стола в стопке других бумаг, потом перекочевал в тумбочку рядом, затем еще дальше. Но нет-нет и возникали вдруг видения далекого сорок второго года.

...Заснеженная просторная площадь с протоптанными там и тут, постоянно заметаемыми злой вьюгой тропинками; площадь, пока почти пустынная, — это потом, когда наши начнут наступать, появятся на ней привезенные в переплав “тигры” с развороченными боками да рваные остатки “юнкерсов”, и ребятня со всего города, который тогда звался Сталинском, станет бегать сюда, как на детскую площадку; по железу, пахнущему пороховой гарью, будут шнырить, как шнырят нынче детишки по сказочным теремкам да по раскрашенным под игрушки ракетам из дерева и жести — самым мирным, какие только могут быть на земле... Но это потом, потом, а пока мартены в огненном чреве тяжело переваривали куски своих же рельсов — десятки, сотни километров скрученных взрывами авиабомб рельсов, на которых еще рыжела кровь беженцев, переваривали гнутые колеса от санитарных поездов. А через пустую пока площадь торопились двое — в черных шапках-ушанках, в надетых поверх изгвазданных сталеварских курток заношенных телогрейках, в суконных толстых штанах навыпуск — поверх пимов... Одна из женщин потом скроется за кулисами, снимет все это в нетопленой костюмерной, чтобы через несколько минут в немыслимо веселом наряде, легкокрылой птахой выпорхнуть на сцену, а другая так и сядет в первом ряду, только что верхнюю пуговку у телогрейки на вороте расстегнет да платок на плечи опустит, — и мрущая от тоски, боящаяся зачерстветь среди нехваток, среди грохота и мата душа ее, как скрипка в оркестре, начнет настраиваться на горькую печаль об ушедшем счастье, на светлую веру в то, что оно еще вернется, непременно вернется — если не для них самих, Дуси Брагиной и Лены Малуковой, то для тех, ради кого надрываются они на непосильной своей, на неженской работе...

Вот что — с явным замахом на длинное неторопливое повествование — написал я о Елене Филипповне почти три года назад...

Спустя какое-то время я побывал в ее доме, поговорил с внучкой.

Тут надо, пожалуй, объяснить, почему в старый дом на улице Щукина, недалеко от Кропоткинской, от Остоженки, я пошел, не дожидаясь, пока Елена Филипповна из Орехова-Зуева вернется в Москву...

Дело в том, что в мыслях своих я очень часто возвращался к жестокой зиме рокового сорок второго года, к тем людям, которые чуть ли не собствен­ным дыханьем отогревали тогда в тылу обескровленную, замерзающую свою родину. История московской актрисы стала для меня как бы доказательством в некоем внутреннем споре, который нынче почти в каждом из нас то слегка затихает, то с новой силой разгорается, не прекращаясь ни на миг...

Ужели о бескорыстии забыли окончательно и утонули в эгоизме — уже навсегда?.. Ужели, как в старой поговорке, один Бог нынче за всех, а каждый — лишь за себя, и даже когда печемся об общем благе, делаем это не в самозабвении, нет — волей или неволей в первую очередь себя стараемся не забыть. А если это становится делом жизни?.. Достигшей высочайшего мастерства профессией:   с е б я н е з а б ы в а т е л ь?

Конечно, он не бежит наперегонки со всеми, не тянет руку, как мы, бывало, в детстве, после войны — за “сороковкой” от яблока. Не кричит во все горло: “А мне, а мне?!”

Он тихо нынче.

Как когда-то давно пластун.

Волчий рот, лисий хвост.

За горло — и ваших нет. И денежки — на семи сберкнижках. Дворец стоит. Во дворце только птичьего молока и не хватает. И — нет проблем, как нынче говорят. Никаких.

Серьезные хлопцы, у-у!.. Из-под стоящего подметку вырежут.

Пластуны, современные пластуны!.. И если те нелегкой своей кровавой работой занимались ради Отечества, то наш нынешний “себянезабыватель” не ради него пластается, нет!

...И тут вдруг клубы огня, дым, гарь... отодвигается от жерла печки ствол черной завалочной машины, и все пятеро подручных, все одетые в рванье женщины с тяжелыми совковыми лопатами наперегонки бросаются подбирать с бетонного пола просыпь — и в печь ее, в печь. Потом лопатами — добавки, ферросплавы. Для крепости. Быстрей, быстрей... Сталь варится! Броневая.

— А ты, сучка, под ногами!.. Чего топчешься?! И не выкатывай зенки, не выкатывай!

И она утыкается потным лбом в горячий, пропахший тяжелой копотью суконный рукав, размазывает по щекам блестящий жирный графит...

 

Красотки, красотки, красотки кабаре!

Вы созданы лишь для развлеченья!..

 

Когда это во мне взрывалось и потом уносило дым, наступала вдруг удивительная, как после мгновенных слез, ясность, даже не ясность — просветленность... Вот как они жили, спасая тогда страну. Святые люди — хоть   ж и т и е,   и в самом деле, пиши. Святой Елены, Святой Евдокии. Так и нам жить нынче необходимо! Всем. И надо мне поскорее рассказать об этих двух женщинах — тоже всем, всем!

Неужели мы совесть потеряли окончательно и нас уже ничто не прошибет? Неужели не устыдимся, не перестанем тянуть одеяло — каждый на себя, когда сироты мерзнут?.. Может, вспомним наконец и о достоинстве, и о чести и перестанем врать, и в рот кому-то заглядывать, и к чьим-то делам, воруя чужую славу, примазываться?.. Вот что сейчас надо: большая совковая лопата и очищающий все огонь, все переплавляющий в крепкую сталь. В броню!

 

Просторная, с высоким потолком комната в большой коммунальной квартире старого дома... Было в ней, очень скромно обставленной, что-то странное, и я, приглядевшись, понял: путаница примет. Меж бабушкой и внучкой делила ее не ширма со старомодным, собранным гармошкой рисунком на ситчике — что-то невидимое делило по вертикали. Склянки с лекарствами на тумбочке, пластмассовая темная коробка, в которой наверняка лежал прибор для измерения давления. Очки на краю заваленного книгами и газетами стола — явно старушечьи... Все это как бы тут, внизу, а повыше, на вешалке, — синяя “ветровка” и оранжевый, похожий на хоккейный, шлем, и тут же гитара в чехле; на краю высокого платяного шкафа замерли новенькие горнолыжные ботинки. На стене большая фотография: заснеженные деревья и белые пики позади. Приглядывался к ней, и Ирина пришла на помощь:

— Терскол! — улыбнулась насмешливо и чуть грустно. — Учило государство, учило... Экономико-статистический окончила, как вам, а?.. А теперь в московском Доме туриста. Инструктор по горным лыжам. Хоть деньги обратно отдавай.

Я догадался:

— Это бабушка так считает?

— Ну а кто же еще?

Долго разглядывали с Ириной фотокарточки. Она, верно, давно их не видела — что ж тут такого, если бабушка и так всегда рядом, — и рассматривала теперь тоже словно впервые... А может, не только заново ловила сходство с этой высокой и белолицей красавицей — то в “оперетошном” наряде, где малость, а где посильнее загримированной, а то в обычном костюме — пожалуй, даже чуть строгом. Высокая, с волной впереди и с локонами до плеч послевоенной моды прическа, но в глазах —  то же самое неудержимое, прямо-таки решительное — как перед публикой — веселье.

Потом она помогала мне переписывать кое-какие из бабушкиных бумаг.

Бисерный почерк: “Моск. театр оперетты. “Тамбур-Мажор” — настоятельница монастыря. “Свадьба в Малиновке” — Ганнуся. “Сорочинская ярмарка” — Хивря. “Вольный ветер” — жена партизана. “Сильва” — Воляпюк. “Ярмарка невест” — мать. “Роз-Мари” — Эттель. “Песни Березины” — белорусская колхозница. “Табачный капитан” — боярыня Свиньиных и др.”.

Список ролей Елены Филипповны.

Ниже — крошечная заметка из “Большевистской стали” за 19 сентября 1943 года.

 

“С т а л е в а р ы   —   а р т и с т к е.

Мы хотим рассказать о друге сталеваров — артистке Елене Филипповне Малуковой.

Она пришла к нам в цех в прошлом году. Это был ответ патриотки на первомайский приказ тов. Сталина. Многие из нас с недоверием смотрели тогда на появление в цехе, около печей, актрисы. Но это продолжалось недолго.

Елена Филипповна бралась за любую и часто самую тяжелую работу, у печи она появлялась даже ночью, сразу же после спектакля. Не раз наши старые сталевары восхищались энергией, которую вкладывала она в каждую мелочь выполняемого задания.

По книгам и на практике изучила она технологию производства и добилась своего: она освоила профессию третьего подручного сталевара. Весь свой заработок тов. Малукова отдает в фонд обороны.

Часто встречались мы с актрисой и в театре. Мы от души веселились, глядя на сварливую тетку Ганнусю в спектакле “Свадьба в Малиновке”, с огромным интересом встречали русскую купчиху в “Табачном капитане”.

Счастливый путь вам, Елена Филипповна!

Желаем вам новых успехов в творческой работе. Сталевары города Сталинска будут посылать вам в далекую столицу свои приветы тысячами тонн необходимого фронту металла.

Сталевары: Васильев, Чалков, Ляхов, Горбатов и др.”.

 

Пока Ирина это переписывала, я все перебирал бумаги... На обороте пожелтевшего снимка заметил уже еле видную карандашную строчку: “Оладьи из мерзлой гнилой картошки — тошноты”.

Знаменитые кузнецкие “тошнотики”!

В Сталинск, тогда еще не переименованный, я приехал в 1959 году, через четырнадцать лет после Победы, а слово было еще в ходу, в ходу оно еще и сейчас: помнят сибиряки, как тогда помирали с голоду, как, спасибо, не все померли, не все!

Перебирал бумаги и вдруг нашел старое, явно заношенное, с обтертыми уголками полукартонной обложки “Удостоверение донора”. Пожелтевшая бумага внутри: “Тов. Малукова Елена Филипповна является...”

— Ира? — окликнул я. — Она еще и кровь сдавала?.. Тогда?..

— Я ее тоже как-то спросила, — подняла Ира голову. — Ба, а как тебя на это хватало?.. А она поглядела на меня и так серьезно говорит: а ты знаешь, какая она здоровущая была — Дуся Брагина?.. Я говорю: ба! А при чем тут твоя Дуся?.. А она: интересно ты, Ирка, у меня рассуждаешь! Значит, Дуся идет сдавать кровь, а я что?.. Должна сказать: не могу?! Я ей говорю: ба! Так вот почему ты упала во дворе, когда из медпункта вышла, — помнишь, рассказывала? А она: самое ужасное, что Дуся тогда оторвала мне у кофточки воротник, чтобы дышать было свободней... Она думала, я кончусь! Но я ничего — привыкла.

 

Красотки, красотки, красотки кабаре!

Вы созданы...

 

— Ира, — спросил я, — а бабушка была потом в Новокузнецке? После войны?

— Тут смешная история, — сказала Ира чуть грустно. — Кузнецкому комби­нату было пятьдесят лет... пятьдесят, да? Собрались сталевары из разных городов, и там прошла эта плавка — в фонд мира. Бабушка прочитала в газете и спохватилась: это как же, мол, — без нее?.. Ну и срочно отправила на комбинат свою пенсию. Чтобы туда же передали, в фонд мира. Тут-то о ней и вспомнили... Пригласили. Там как раз передачу готовили — эту. “От всей души”. Ну и наша ба тоже в нее попала...

— А пенсия у нее? Сколько?

— Сто десять рублей, — сказала Ира. — Но бабушка считает, что все вокруг на ее пенсии держится. Все бы развалилось давно, если бы она ее туда или сюда не посылала. И в детские дома, и в Красный Крест... ну это лишь она точно знает количество организаций, которые только и живут на ее дотации...

 

Почему не написал о Елене Филипповне сразу после того, как побывал на улице Щукина?.. Может, эти внутренние волны, враз подхватывающие и возносящие сердце, очень обманчивы: как приходят стремительно, так мгновенно же и уходят? В настроении что-то перебилось? Что-то переломилось в душе?.. Или по рукам и ногам связали собственные заботы, бывает же: не без помощи добрых людей жизнь так вдруг закрутит, что и с Божьей помощью еле выплывешь...

Где эта бабка, что раз и навсегда нас отшептала бы? И жили бы как все люди. Хоть трава не расти!

Встретит тебя старый дружок, начнет горячиться: “А тебе, брат, не кажется, что при том обилии споров и разноречий, которые мы нынче наблюдаем, недурно было бы передавать по телевизору уроки физиогно­мики?.. Да-да!.. Хоть по образовательной программе, а хоть по первой. Чтобы искреннего человека умели отличить от актера, от лицедея... ты не считаешь? А то ведь доверчивый наш соотечественник так, бывает, сладкими речами   с е б я н е з а б ы в а т е л е й   заслушается, что не замечает ни волчьего огонька во взгляде, ни лисьей улыбки на губах... Ты знаешь, кто такие современные пластуны? Знаешь?!”

Ты нарочно громко зевнешь, лениво бросишь: “Эх, ладно, милый!.. И постоял бы с тобой, да недосуг. Привет, милый. До встречи!”

А вечерком жене скажешь: “Этого нынче встретил... Городского сумасшедшего. О физиогномике что-то начал толковать. О пластунах вдруг...”

Но опять я судорожно рылся в бумагах, отыскивал черновики. Опять мне казалось: надо, надо поскорее рассказать о Елене Филипповне Малуковой, о ее новокузнецкой подружке Дусе Брагиной... Всем-всем.

Отыскал наконец номер телефона, снял трубку.

— Ирину?.. Ирина на работе.

— А... Елена Филипповна, извините? — спросил осторожно. — Жива ли, здорова?

— Нет Елены Филипповны. Года полтора назад умерла.

Родное наше, российское: все откладывал, откладывал. Казалось, впереди — вечность. И я еще непременно увижу Елену Филипповну и побываю в Новокузнецке, поподробней расспрошу о Дусе Брагиной, с самой повидаюсь, коли жива... Не успел.

Позвонил попозже. Повинился. Посочувствовал. Потом спросил: “Когда бабушка умерла, не сообщила Ирина в Новокузнецк?.. А туда, где когда-то работала Елена Филипповна — в Театр оперетты?”

Еще до ответа понял, что было ей по-житейски не до того...

Справился о работе — да, все там же. Правда, теперь у нее не только горные лыжи, но и виндсерфинг тоже. Стала инструктором и тут. Значит, парус уже не падает на воду?.. Нет, не падает. На любой волне, под любым ветром — уже нет.

Родное наше, российское: опоздал...

Ведь мысленно обращался к ней очень часто — выходит, когда Елены Филипповны уже не было, все числил, все числил ее в живых... Может, не зря?

Коли жива память — жив и дух, и надо, чтобы он жил, непременно жил дальше — всемогущий и всеспасительный. В родных бы жил. В близких. В нас — только слышавших о ней. В тех, кто теперь о ней прочитает...

А увидите на Москве-реке, на Черном ли море, на быстрых волнах  в любом другом краю стремительный косой парус над юркой доской, отчаянную молодую пловчиху на ней — припомните этот мотив из “Сильвы”:

 

Красотки, красотки, красотки кабаре!..

 

И вспомните этих женщин в пропахшем гарью суконном черном рванье, яростно бросающих в огненное жерло мартена тяжелую просыпь жестокой зимой сорок второго года. Варивших сталь.

Вспомните.

Пожелайте здоровья и ясной осени тем из них, кто еще потихоньку здравствует. Помяните ушедших. Ради живых.

 

...Этот документальный, с мягким укором всем нам рассказ был написан в конце восьмидесятых, а десяток лет спустя, в девяносто седьмом, в Музее Советской Армии я попал на шумный праздник 50-летия знаменитого “калаша” — автомата Михаила Тимофеевича Калашникова.

В самый разгар праздника на пяток минут отлучился, чтобы вновь постоять перед стеклом, за которым в одном из залов, посвященных Великой Отечественной войне, лежит старый, с круглым “магазином” автомат “пэпэша”, на прикладе которого прикреплена вытертая солдатскими ладонями металлическая планка: “Сибиряку — от Чалкова”.

Около стенда было многолюдно: пожилая женщина с указкой заученно рассказывала, как сталевар Александр Чалков за срочное освоение выплавки брони на Кузнецком комбинате получил Сталинскую премию и отдал ее на приобретение автоматов для своих земляков, воевавших в знаменитой Добровольной Сибирской дивизии, как с фронта приехал представитель от бойцов-сибиряков и вручил Чалкову гвардейский значок, который тот носил потом на пиджаке рядом с самой высокой наградой — орденом Ленина...

— И всю до копеечки премию отдал? — громко спросил вихрастый паренек у молодого, немногим старше, мужчины. — Всю-всю?!

— Тогда попробуй, брат, не отдай, — с нажимом взялся объяснять старший. — Такая жизнь тогда: все — только по приказу...

А я опять вспомнил подручных Чалкова: Брагину Евдокию, кузнечанку, и Малукову Елену, москвичку...

И все вспоминаю нынче, когда “металлургический” термин   п е р е д е л   обрел уже иной, хищнический смысл...

Не дописал тогда? Не досказал?

Но как это можно   т е п е р ь   досказать?

Как до конца осмыслить?

 

ЖАР-ПТИЦА

 

 Запсиб тогда еще не упал, стоял крепко, и не только в Кузбассе: стальная его “империя” простиралась и на Кубань, до Ейска, где на просторном дворе рыболовецкого колхоза “Победа” деревянная “бочкотара” с белыми разводами соли делила место с пучками арматуры да тяжелыми бухтами толстой про­волоки: в свободное от путины время отвозили в Турцию, в Болгарию, в Грецию... Четыре часа лёта из Новокузнецка, а в краснодарском аэропорту ждет “Икарус”, который через три часа доставит тебя в общее владение рыбаков да металлургов — благоустроенный и гостеприимный “Рыбацкий Стан”, расположенный почти у кромки залива, рядом с центральным городским пляжем. Тот же “Икарус” отвезет потом и на знаменитую Должан­скую косу, где море у берега и глубже, и заметно прозрачней.

Валялись в августе на горячем песочке: мы с женой и семилетним внуком и Олег со своей семьей — красавица Люба и двое мальчишек, Алеша и Костя: десять лет и двенадцать. Все с крестиками, нет только у Олега, и я решил на досуге, значит, подзаняться миссионерством: что это ты? — говорю. — Согнул бы он тебя, что ли? Православный наш крест на твоей пролетарской шее?

Он ткнулся в грудь подбородком, словно что-то рассматривая: “Не видать?.. Уже пропал, да?” Я невольно поискал глазами на тонкой подстилке, на которой сидели да полеживали вокруг пузатого астраханского арбуза, к этой минуте уже уполовиненного, глянул на прибрежный песок, потом на море: “Ну, извини: соскользнул, может?”

Олег и Люба весело переглянулись, чем-то явно довольные, а мальчишки глянули на меня как бы с некоторой иронией.

“Она мне подарила, — кивнул на Любу Олег. — Большой такой крест. Серебряный. На длинной цепочке. А потом однажды “печка” не шла, у открытой лётки, в самом пекле возился, а он из-под рубахи выпал и над канавкой, видно, так раскалился, пока я над ней все гнулся. Тут сильно полыхнуло, попятился, а когда рывком выпрямился, он мне метку под горлом и припечатал...”

“В бригаде говорят, закричал даже, — глядя на Олега, сказала Люба, и в тоне ее послышалось что-то явно большее, чем простое сочувствие. — Клейменый у нас отец... “Медведь” клейменый!”

“Долго не сходило”, — согласился Олег.

А я теперь повел опущенной головой, сам над собой посмеиваясь и перед ними винясь: вот тебе, писатель, в который раз — вот тебе! Сыскался миссионер-доброхот. Сам с карандашиком всю жизнь на Запсибе: сбоку припека. Художница Алла Фомченко, беззаветная трудяжка и умница, мастерица, каких поискать, написала яркий портрет: над головой жар-птица, и свисающий пышный хвост ее продолжается сбоку этой самой канавкой, по которой льется малиновый ручей только что выпущенного из домны металла. Возле груди книжечка: “Было на Запсибе”. В том и штука: с кем было-то?

Их жар-птица и в самом деле пышет огнем, приблизишься — опалит, а то и вообще, стоит зазеваться, сожжет. Такое дело — горновой! Потому и зовут “медведями”, что на заводе самую тяжелую работу ворочают. И — самую опасную.

Олег, правда, Харламов на медведя и не похож совсем. Высок, строен, плечист, с тонкими чертами лицо с большими карими глазами, правильной формы нос, ухоженные короткие усы. Ранняя залысина над высоким лбом придает почти профессорский вид. Целыми днями не расстается с книжками вовсе не дурного пошиба. Покупал при нас детям дорогую игру на электронике, и чуть ли не все в магазине ему в рот заглядывали: как на полушутке все объяснял и заодно школил. Но у самого никаких амбиций и никакого желания “бросить лопату”. Начнет Люба нарочно при нас подначивать — чтобы я, как понимаю, ввязался в разговор да поддержал ее определенно дельные рассуждения, — Олег только добродушно посмеивается: попиливай, мол, давай — что же это за жена, если не пилит? Когда однажды я слишком горячо стал ей поддакивать, он рывком приложил к груди свою крупную, тяжелую пятерню: “Ну, не хочу я в начальники, не хочу в инженеры, я —   а р т е л ь щ и к!”

Внук потянулся к моему уху, хотел, видно, спросить, совсем тихонько — мол, кто это такие, артельщики? — но вышло громко, все, каждый на свой лад, заулыбались, а вечером, когда прогуливались по приморским аллеям, шедшие впереди Алеша да Костя вдруг подбежали к нам: “Смотри, Гаврюша, смотри, вон — артельная работа, вот это — артельщики!”

С десяток воробьишек обсели сверху склонившийся на хорошую, набитую тропинку кустик цикория, придавливали его своим весом, а шустрая компания их сородичей внизу с азартом дербанила “петров батиг” на земле, вылущивала из него семена. Мы стояли, обмениваясь удивленными взглядами, а мальчишки втолковывали Гавриле с двух сторон жарким шепотом: “Ты посмотри, посмотри, вот это да — они местами меняются! Поклевал — и на ветку, а тот — вниз!”

Москвичонка нашего это так, видать, потрясло, что через три года о воробьях-артельщиках написал в сочинении “Как я провел лето”, а когда я между делом сказал, что это ведь уже давно было, что металлурги в “Рыбацкий Стан” уже и не ездят, продать пришлось, он горячо возразил: “Но я-то помню!”

Жар-птица к этому времени, и правда, выпорхнула с литейного двора на Запсибе... Выманили! Сграбастали и запихнули в клетку столичного “Альфа-банка”.

И лег Запсиб. Упал набок.

“Банкротили”, чтобы после подешевле присвоить.

Свидетельством того жестокого времени остался у меня крошечный бумажный квадратик, на одной стороне которого напечатано крупно: “ОАО “ЗСМК”. ТАЛОН НА ПИТАНИЕ. Июнь 1997 г. 7000 руб.”. На обороте — треугольный штамп доменного цеха и надпись от руки: “Наши “зеленые”. На память! А. К. Чистилин”. Листок, ну как нарочно, светло-зеленого, как у доллара, цвета: новая “валюта” родного Запсиба! Подарил мастер Анатолий Константинович, Толя, старый знакомый.

По давней привычке собрался провести смену рядом с ребятами у “печки”, но первая домна, на которой всегда Харламов “поджаривался”, стояла после ремонта, и пускать ее не торопились: не знали, как “прокормить” две остальные — ни руды не стало, ни остального сырья — и как — уже в прямом смысле — прокормить горновых. Олег, сам старший, временно работал на второй печке — в бригаде у Александра Гилёва, “бывшей коммунистической, а ныне — демократической”, как сказал о ней мастер Чистилин. Ранним утречком подсел к смене на остановке рабочего автобуса в поселке, устроился рядом с ними, и — началось!

“Деньжата хоть какие-то есть с собой?” — спросил мастер. —  “Наскребу, если что... А сколько?” Он на голубом глазу продолжал: “Сейчас узнаем. Вчера еще на комбинат бесплатно пускали, а нынче, может, уже ввели ее: плату за вход”. В автобусе неохотно, с горькой полуулыбкой посмеивались, а он все просвещал меня: “Этот анекдот, значит, не ходит в Москве? Как два начальника беседуют: ты зарплату своим даешь?.. — Нет! — И я нет. А на работу ходят исправно?.. — Как часы! Первый и говорит: а что, если для работяг плату за вход установить? Представляешь, сколько можно с них взять на этом деле?”

Под селедку, принесенную им из дома и порезанную здесь на кусочки меленько-меленько, пили потом в газовой будке фирменный, “чистилинский” чай, и мастер, невысокий, подвижный, упорно развивал тему: “Все справедливо. Все по уму. Кто теперь уходит из цеха? Для кого работа была элементарным средством заработать на кусок хлеба с маслом. А если такую работу любишь? Если она — твое увлечение? Хобби, да. То это как бы даже естественно: жить без зарплаты. Кто ж тебе станет при капитализме хобби твое оплачивать? Дураков теперь нету — твой вопрос! А с нами еще сложней, с доменщиками. Тут только психически больные остались. Пироманы: любители глядеть на огонь. В детстве-то все этим страдают: костры жгут, а теперь вот этого китайского дерьма навезли, “шутих” — ракеты пускают. Но после это проходит. А мы как задержались в развитии... Тяжелая форма! Лечению не поддается. Потому-то жалеют нас: нет-нет, да и подбросят. Правда, только талонами... а как нынче, кстати, писателям платят?” После моей ответной речи талон этот мне Анатолий Константинович и презентовал, значит.

“Натер ухо? — посмеивался Олег, когда мы шли с ним перекусить в столовую доменного. — Только на шутке и держимся!”

Но какие тут шутки, Господи!

Чуть не заплакал, когда он пытался меня накормить:   н а   п р а в а х,   — говорил, —   х о з я и н а.   Какие “права”?!

Частью он сам, а частью ребята уже рассказали, в какое положение попали Харламовы. Тяжело заболел старший, Костя, положили в больницу, но там все не могли поставить диагноз, а мальчишке становилось все хуже. Хорошо, что нашелся вдруг специалист и с опытом, и с неравнодушным сердцем. Определили, наконец: менингит. Срочно нужна была пункция, потребовались дорогие лекарства. “Дело не в цене, — говорил Олег. — Во времени. И кто нас выручил? Родители детишек, которые лежали рядом с Костей. Буквально скинулись — дали деньги. Хорошо, что Василь Борисыч, главбух комбината, все-таки подписал мое заявление на зарплату. Хоть не весь долг вернули, всего за несколько месяцев, но хожу теперь, раздаю...”

Василия Борисовича Жданова знал мальчишкой: дома наши были рядом. В заводоуправлении потом специально зашел к нему: расспросить о роди­телях, поблагодарить за доброе сердце. Пожать руку. Совсем еще молодой главбух заморгал часто-часто и опустил голову. “Если бы вы знали, — сказал горько, — скольким почти в таком же положении я просто не мог помочь: нет ни копеечки, ну — нету!”.

Само собой, что в столовой доменного кусок, что называется, не лез в горло, а на то, как “отоваривает” Олег в буфете свои талоны — вечером должны были с Алешей идти в больницу к старшему братцу — больно было смотреть. За проходной эту “валюту” не берут, а здесь в буфете даже традиционных пряников — “хоть об дорогу бей” — не было: предлагали только давно запузырившийся кефир да сильно подгнившие бананы.

Еле-еле тянули так несколько лет: и доменный цех, и весь комбинат. И — люди.

Как только им не приходилось тогда изворачиваться! Доходило, и правда, до анекдотов. Перед этим шлак увозили из доменного в отвал, а покупавший его за минимальную цену “начальник шлакового отвала” Фельдман пускал его на производство блоков в своем хозяйстве либо продавал на сторону. Теперь, когда дошли до ручки и печи загружать вообще стало нечем, пришлось обратиться к Фельдману: Владимир Семеныч, выручай! И он взялся сбывать шлак его “производителям”: само собой, подороже.

С Фельдманом когда-то жили в одном подъезде, вместе встречали праздники. О том золотом времени проговорили как-то у меня дома в Москве до той поры, когда он вдруг спохватился: “Мои стоят, сколько на твоих? Самолет уже улетел, ты представляешь, — как же нам никто не сказал?!” Как в детском саду, видишь ли.

Встретив его теперь, рассмеялся: “Ну, не везуха ли тебе, старый хитрован!” “Конечно, везуха! — закричал он радостно. — А что делать, если государство у нас такое дурное?”

Но не все коту масленица, не все: начальник доменного цеха Михаил Фомич Марьясов, золотая голова и щедрое сердце, ночи напролет просиживал, ломал голову над очередным своим изобретением, которое давало бы возможность только что выпущенный шлак тут же загружать обратно в печку — лишь бы только без перерыва “процесс шел”... ну, дожили!

Перелистывая папку с бумагами той поры, нашел теперь стихи водо­проводчика Александра Бруневича, родом из Сростков, которые он, стесняясь, отдал как раз в тот день, когда мастер Чистилин “тер” мне ухо в бригаде Александра Гилёва: “Все было общее и вроде бы ничье, но кто-то первым выкрикнул: “Мое!..” И на народ обрушилась беда: в России объявились господа. В Москве “крупняк” собрался у кормушки — уж пятый год пластаются в верхушке. Кто посильней, тот больше и ухватит — покорный раб горбом за все заплатит. А на местах тузы с подачи Рыжего на дармовое прут,  бесстыжие. Всем отстегнули: сыну, внуку, брату... Молчит народ! Решили взять зарплату. Все получилось, в общем, без причин: работаем бесплатно и — молчим!.. Вот так доверчивый, униженный народ вновь оказался под пятою у господ”.

А тогда с превеликими трудами пустили все-таки первую печку, Олег Харламов снова работал на “своей”, но дела лучше не стали. Как-то в очередной свой приезд в Новокузнецк попал в бригаду в ту самую минуту, когда только что закончился очередной выпуск чугуна. Литейка дымилась, как неостывшее поле боя, вспыхивала еще там и тут языками пламени, но победное умиротворение — как всегда, когда знаешь, как она достается, эта победа, печальное — уже царило вокруг, оно словно было растворено в горьковатом и теплом здесь воздухе. Кто-то из горновых кивнул на вход в комнатушку отдыха: там старший, там.

На зашмыганных еще шерстяными — теперь поищи такие! — штанами скамейках, за столом с блестками принесенного на робах графита сидели бригадир и горновой Володя Кондратьев, бывший хоккеист, душевный друг, и рядом с громадным — артельным — чайником аккуратно раскладывали тоненькие стопки “деревянных”.

“Поздравить можно? — спросил. — Пошло дело?”

“Смотря у кого!” — как-то уж очень неопределенно, хотя явно весело первым откликнулся Володя: бригадир, чтобы не сбиться, заканчивал счет.

По примеру, оставленному предшественниками, в этом месте повест­вования невольно хочется попросить помощи не только у давних мастеров-классиков, но и у Сил Небесных: как иначе достойно передать историю, которую тут услышал?

Жил да был в бригаде у них горновой, который с приходом этих самых “рыночных отношений” жизнь свою решил круто переменить: ударился в коммерцию. Парень сам по себе не промах, всегда был “парень-удача”, а тут еще пошел фарт. Сибирь ведь дело такое: как попрет, так попрет! Нынче — тем более. Недаром же в нашем “новоязе” слово такое возникло:   п р у х а.   Вот он ее и ловил. Стал вскоре владельцем нескольких “комков”, квартиру громадную приобрел и шикарно обставил, купил “крутой” джип. Одна у человека беда и осталась: литейку забыть не может. “Купил” себе пропуск на завод, у джипа на лобешнике так с ним и ездит. Приткнется где-нибудь в безопасном месте, коробку с напитками и закусью — в обе руки, и топает с ней по железной лесенке: в бывшей своей бригаде нарушать, значит, производственную дисциплину. Оно, конечно, для них не без выгоды: оставляет деньги взаймы. На весь коллектив. И вот все бы ничего, но стал в последнее время плакаться: не нравится мне это, “купи-продай” — обратно вернусь. На днях чуть не побили: с ума сошел?! Чего только не сказали ему: нытик! несчастный хлюпик! слюнтяй! Кому сегодня легко? Надо уметь бороться с трудностями! Ну и потом... кто бригаду и выручит, если что? На кого, брат, если не на тебя, нам надеяться: ты еще хоть чуть продержись!

Тут я понял, почему в будке их только двое: остальная бригада деликатничает — нечего им мешать. Пусть на всех сами делят. Согласно “кэтэу”: коэффициенту, выходит, трудового участия...

Теперь, когда пишу эти строки, не был я на Запсибе уже больше года: так вышло. Но, может, это и хорошо? Понывает потихоньку душа, и все размышляешь, без устали размышляешь над тем, что сам назвал когда-то “магией огня”: не отпускает! Обратно зовет. Или дело не только в ней, но в чем-то другом, столь же властном, что вошло в тебя вместе с молодостью, вместе с понятием нерасторжимого, казалось еще недавно, сибирского братства, теперь все редеющего, к несчастью, все редеющего — часто, слишком часто вовсе не по естественным, как говорится, причинам. Память о навсегда ушедших светла. Тут — о других.

Листаю записную книжку с корявыми, на колене сделанными записями трудной для Запсиба поры: “Удивительное, казалось бы, дело: как легко дышится там, где на самом деле нечем дышать! Для кого-то это покажется слабым утешением, но вот он убежден, что те из наших респектабельных с виду господ, кому предстоит познакомиться с запахом серы в преисподней, еще позавидуют этим замурзанным оборванцам, которые нюхают ее возле доменной печки либо на коксохиме нынче”.

Вспоминай теперь, кто это   “о н”.   Александр Бруневич, бывший садовод, с Алтая приехавший в Новокузнецк за “горячим стажем”: чтобы хорошую пенсию заработать и заботами о хлебе насущном уже не отвлекаться от любимого дела? Сам ли Олег Харламов? Володя ли Кондратьев, который яростно убежден, что его работа у жаркой печки под стать настоящей, без поддавков, игре на ледяном поле: один ничего не сделаешь, каким бы мастером ни был — только коллективная игра все решает, только — она!

Или так думают   в с е   о н и?

В последний приезд в нашу “Кузню” — тоже какая “пруха” по теперешним временам! — с женой, работавшей когда-то мастером в управлении у каменщиков на нашей “ударной комсомольской”, так вот, в последний приезд мы все-таки выкроили вечер, чтобы побывать у Харламовых дома... Ну что мне — снова просить Высокого поспешествования, чтобы достойно описать, как порхала вокруг стола словно помолодевшая за время, пока не виделись, Люба, как дружно помогали ей выросшие мальчишки, как отец семейства неторопливо перебирал видеокассеты: хотел показать сюжет о бригаде, который недавно прошел по телевидению.

Посмотрели перед этим новые картины Олега и посмотрели изящные поделки: пишет маслом и с детских лет занимается резьбою по дереву. Потом вроде бы со скучающим видом пододвинул ко мне лежавшее на краешке стола письмецо, напечатанное на развороте праздничного бланка: Внешний управляющий Западно-Сибирским металлургическим комбинатом Анатолий Георгиевич Смолянинов и Генеральный директор Рафик Сабирович Айзатулов, постепенно — после того как его, наконец-таки, отобрали у “Альфа-банка” — возвращающие Запсиб “на круги своя”, поздравляли старшего горнового Олега Викторовича Харламова с наступающим Новым годом, сердечно благодарили за то, что в тяжелые годы выдержал все выпавшие на долю коллектива испытания, достойно перенес тяготы и лишения, не ушел с производства, и выражали горячую надежду на то, что он и впредь... Какие, я думал, молодцы! — надо будет им непременно об этом сказать. Коли в Москве, чуть ли не сплошь исповедующей теперь либерализм-индивидуа­лизм, никто — кроме разве что нашего внука, школяра Гаврилы — не понимает, что такое артельная работа и кто такие   а р т е л ь щ и к и,   только они и могут поддержать здесь совсем было попригасший рабочий дух, только им по силам — эх, было бы у них побольше для этого возможностей! — поднять втоптанный в грязь престиж золотого Мастера: да, с большой буквы, с большой — а вы думали?!

Почти пятнадцать лет назад совсем тогда молодой горновой Харламов получил орден Славы третьей степени... Лиха беда начало! По тем временам, которые и сам не однажды, глядя в глаза партийным начальникам, горячо осуждал, он бы давно уже был полным кавалером трех степеней Славы, и давно у него была бы своя — а не эта, купленная не без содействия тещи квартира, и наверняка была бы ну хоть какая-никакая машина: и по грибы с семьей съездить, и долги, коли на то пошло, на ней развезти... Нету этого, но он — это с его-то прямым как шпага характером — молча терпит: получил это коротенькое письмо, и — как мальчишка счастлив. Да кто же это, в конце-то концов, и когда оценит?!

Все-таки нашел там кассету, включил “видик”. Началось это самое: “дым в Крыму, Крым в дыму”. Ад!.. Из темно-серых клубов вдруг выбегали люди, но тут же исчезали за огненным веером. “Вон-вон наш отец с лопатой!” — оторвалась от сервировки Люба. Олег миролюбиво отмахнулся: “Опять двадцать пять!” Она его снова опередила: “Вон-вон, смотрите!” Я в тон ей спросил: “Снова — отец с лопатой?” “Да нет же, — усмехнулся он. — Шизоида вам хотел показать”. Не понял сразу: “Какого шизоида?” “Да рассказывал, помните? Коммерсанта нашего... что все обратно в бригаду просился...” “Приезжал? — спросил я. — Опять?” “Эдик? — уточнил Олег. — Хомутов? Совсем вернулся!” Как у мальчишки вырвалось: да брось ты!.. А он все посмеивался: “Никто не верит”. “Что, разорился, может?” — высказал я робкую надежду. “Да ну! Дела у него шли — у всех бы так!” “Так, а в чем дело?” “Как — в чем? — переспросил Олег. — Помните, как Чистилин тогда — о пироманах? Вот и он тоже”. И убежденно объяснил: порченый! Сейчас я вам еще раз...

Остановил “кино про бригаду”, взялся “отматывать”: чтобы все мы в этом “Крыму” и в “дыму” попытались получше разглядеть “порченого” Эдика Хомутова...

С легким сердцем допоздна засиделись у Харламовых еще и потому, что “отец с лопатой”, он же “медведь клейменый” принял за нас мудрое решение: “Чего вам, и правда, на городском автобусе с пересадками телепаться? Выйдем к нашему рабочему, повезет третью смену — останавливается почти рядом. И — почти до самой гостиницы в поселке...” Тоже правильно.

С Олегом и с мальчишками вышли от них в двенадцатом ночи. Старший горновой с бывшим мастером каменщиков приотстали, а мы все торопились вперед. Шли запутанной тропинкой, дворами, и я у них спросил: э, мол, братики? А мы с вами не собьемся с пути?

Как они оба удивились!

“Мы ведь папу в третью смену каждый раз провожаем!” — мягко сказал Костя. И таким вдруг на меня пахнуло растерянным на непростых жизненных дорогах, почти полузабытым сыновьим теплом!..

Красный “Икарус” подошел как по часам, мы обнялись, и Олег придержал нас за плечи, показывая водителю: мол, все ясно? Мои!

Громко поздоровался по давней привычке, но ответом было недоверчивое молчание. Автобус шел через город, и когда попадал в полосу света от уличных фонарей, пытался вглядеться в лица: что за смена? Какие бригады? Ужели — ни одного знакомого?!

“Икарус” остановился еще и раз, и другой, входящие негромко приветст­вовали уже сидящих в салоне и будто подремывающих, я как можно бодрей отвечал, и в тоне моем сквозило наверняка: да что же вы, люди добрые, выходит, летописца-то своего давно подзабыли?

Опять вглядывался в лица, то проступающие из теми, то вновь ею полускрытые: серьезные, думал, люди — ну, еще бы! Самостоятельные. Самые изворотливые и смекалистые — этим палец в рот не клади. Недаром же про них: на самых теплых местах сумели на комбинате устроиться. Возле домны. У самых лёток!

Они тоже исподтиха всматривались, и во взглядах то ли подозрение какое читалось, а то ли далекая, смутная догадка.

В поселке вновь вспыхнула надежда: может, хоть тут кто-то свой войдет? А то ведь — как неродные!

Неужели так больше и не узнаем друг друга?

Но вот пора и сходить: на остановке “Кинотеатр “Березка”... кто его, вдруг стремительно возникло во мне, так назвал-то?! С секретарем парткома с пеной у рта спорили — хорошо, что с ним-то всегда было можно спорить. Раньше ведь как? Если кинотеатр, то всеобязательнейше: “Октябрь”, “Родина”, “Победа”. Как подумаешь теперь: из-за чего копья ломали?!

Но — согласился тогда. Возле остановки “Кино “Березка” и обретается теперь на старой своей квартире, дай Бог ему здоровья, достойно прожившему среди “красных” (старая шутка) Ивану Григорьевичу Белому.

Сошел уже, подал жене руку, и тут, потянувшись к двери, которая готова вот-вот захлопнуться, с независимым видом весь путь от города просидевшая чуть ли не отвернувшись от нас тихоня, крановщица небось (“конторских” в третью быть не должно), почти что сладким тоном интересуется врастяжечку: “На-до-ол-го-к-нам?”

Батюшки мои! Лапа!..

Двери захлопываются — я только вижу, как почти все в салоне очень сдержанно, но так по-дружески улыбаются...

Вот и пойми их и разбери!

 

НАЦИОНАЛЬНАЯ  ЭЛИТА

Алексею Ягушкину

 

“А что, есть такая?”— спросил я у своего друга с нарочитым сомнением.

“Ты ее увидишь! — сказал он не только уверенно, но как бы даже с запальчивостью.— Во всяком случае — промышленную, если хочешь... экономическую. Ты мне веришь?”

Как ему, и правда, не верить? Оба молодые-зеленые, познакомились в пятьдесят девятом на Антоновской площадке под Новокузнецком, который тогда еще назывался Сталинском, на нашей “ударной комсомольской”. Я был сотрудник многотиражки с неудобоваримым названием, он — мастер в управлении, строившем ТЭЦ для Запсиба. И мои крепкие ботинки, вскоре запросившие каши, и его колом стоявший на морозе “прорабский” плащ стали непременной принадлежностью моих очерков и первых рассказов: сколько я о моем друге написал! Бог не дал ему героической внешности, но характера и энергии его хватило бы на десятерых: во многом это она подпитывала потом мое творчество.

ТЭЦ, как и полагается, пустили первой, и он, уже обретший немалый опыт, примкнул к беспокойному племени бродяг, которое кочевало по стране, то жадно разрываемое на части рукастыми управленцами, коим выпало вытягивать малые города, то вновь как магнитом собираемое на одной из тех строек, которые мы тогда звали великими. Человек дотошный, он освоил смежное дело, стал работать на стыке с “эксплуатационниками”, достиг успехов и там и вскоре не вылезал из-за рубежа... Эх, сколько он меня тогда звал в “страны диковинные”, а я во время его звонков с другого края земли все как придурок отнекивался: вот погоди-ка, мол, закончу роман. Вот допишу-ка повесть.

Теперь он был один из двух-трех крупнейших спецов в самом, может быть, уважаемом, в самом стабильно работавшем министерстве, и я не для того, чтобы поддразнить его — больше, чтобы себя настроить да подбодрить, попросил: “ Ты все-таки маленько раскрой картишки. Ты поагитируй меня. Замани!”

Какие стал он фамилии называть! Какие, если мало о чем фамилии говорили, должности, чины, звания!

“Все бросаю, — твердо пообещал ему я. — Сажусь и пишу”.

Как всегда в авральные дни, отключил телефон, достал папки со старыми записями, обложился нужными книгами. Чтобы не дать растащить страну новым хозяевам, “национальная элита” намерилась собрать силы в единый мощный кулак и заняться таким строительством, которое неутомимого, давно заслужившего это русского работника приблизило бы к матери-земле: уж она-то, словно мифическому Антею, придаст ему сил. Это ли для родины нынче не главное?

Мне предстояло сочинить устав Клуба делового и дружеского общения “Научно-промышленной и коммерческой Ассоциации” с многообещающим, греющим душу названием: “Малоэтажная Россия”. “Как знать! — думал я. — Может, мне действительно выпал, наконец, шанс пером своим сплотить разуверившихся и поддержать пошатнувшихся”... Как я старался!

Вот он, этот устав: “ДЕКЛАРАЦИЯ: Наши предки, стоя возле отчего дома, смотрели вверх — на голубей в небе, и это была их постоянная связь с Космосом, с творческим началом — с Творцом. Нынче, выходя на балкон десятого этажа, человек глядит вниз, на мусорные баки под окнами, и это во многом определяет не только состояние души кого-то одного, но и всеобщей нравственности.

Наш современник, наш соотечественник живет в перевернутом мире, и высшая цель “Малоэтажной России” — вернуть ему ощущение родной земли под ногами и высокого неба над головой. Будь хоть семи пядей во лбу, эта задача не под силу одному, решать ее надо   м и р о м,   на принципах добрососедской   п о м о ч и,   которая веками выручала живших до нас, и потому-то первым делом мы создаем этот наш общий дом — Клуб общения.

Встарь для новой избы полагалось сто бревен и столько же   п о м о ч а н   — каждый должен был вырубить и привезти из лесу бревно. Нас пока меньше, но это означает лишь то, что каждому придется трудиться вдвое и втрое больше.

Как и в былые времена, мы создаем наш дом, закладывая под угол деньги — для будущего богатства, шерсть — для тепла, ладан — для святости. Не станем забывать, что лучше пребывать в дому плача праведных, нежели в дому радости беззаконных.

Хорошо сознавая, что в эти трудные для державы времена соотечест­венникам нашим нужен не только кров над головой, но и всякое покрови­тельство, в том числе и духовное, подадим пример единения ради высокой цели: будем поддерживать в нашем доме дух братства и первым долгом считать, как это было в лучшие времена России, — долг чести.

Будем помнить старинный завет: кто, грабя чужое и творя неправедное, созидает на том дом свой, тот будто камни складывает на замерзшей реке. Пусть потому строительством нашего дома правят честность, справедливость, дружелюбие, доброхотство, доброжелательность...”.

Конечно, я волновался, когда шел со своим сочинением на первое заседание Клуба, где должен был его зачитать... Было отчего!

В просторном зале длиннющие столы, в единый составленные по трем сторонам, и в самом деле ломились от сытных яств и редких напитков. Какие, и правда, сидели за ними люди!

Я принялся читать, и сперва кто-то с шутливым нетерпением, вполне понятным в мужской компании, выкрикнул: мол, дело ясное — одобряем единогласно и переходим ко второму вопросу, главному! Поднял рюмку, но на него вдруг дружно шикнули с разных сторон, тишина установилась удивительная... С какими одухотворенными лицами поднялись они потом разом, какое в глазах у них пылало благородство, какая в развернутых плечах и в чуть откинутых головах была отвага!

С наполненною всклень рюмкой я пошел вдоль стола и не успел пригубить, как в ней осталось на донышке: с таким чувством со мною чокались, так братски хлопали по плечу, так порывисто самые горячие характером обнимали. Кого тут, и действительно, не было: министры, руководители ведомств, управляющие самыми крупными на то время банками, новые московские воротилы и промышленные “генералы” из Сибири и с Дальнего Востока... Самый старший из них — по неизвестному мне, но хорошо понятному им самим, “гамбургскому” счету — поднял руку, вновь установилась тишина, и он сказал слова, которые я сам от себя таил, пока устав писал: “За наш   к о д е к с   ч е с т и!”

Какая сначала бурлила жизнь на тех почти бескрайних просторах, которые арендовал мой друг в замкнутом пространстве Москвы! “Американский торговый Дом” с постоянной выставкой новейших строительных материалов и мебели, собранные в полном объеме образцы гостиных с каминами, спален, кухонь и ванных комнат. Ковры, одежда, продукты из-за океана и отечест­венные, свои... Какие мощные производства, главные и подсобные, были развернуты не только в Подмосковье, но и на севере России, и на юге. Какие роскошные земельные отводы приглашал он меня время от времени осматривать — среди почти заповедных лесов или на месте знаменитых когда-то на весь Союз, но опустевших теперь пионерских лагерей либо спортивных баз.

Мы тогда с женой бедствовали, я занимался “отхожим промыслом” в Сибири да на Кубани — волка ноги кормят, дело известное. И все же мы решили выкроить хоть что-то из заработанных на периферии малых деньжат — на минимальный акционерный взнос. После всех этих красных слов в декларации да в уставе Клуба как-то неловко автору от остальных отставать — надо тянуться!

А у друга между тем начались сложности, и неизвестно, что на что больше влияло: то ли его, прямо скажем, не богатырское здоровье — на состояние дел, то ли эти самые дела — на здоровье. Работал он всегда на износ. И шунтирование ему пришлось перенести куда раньше, чем нашему почти угрохавшему непобедимую доселе страну и оттого, само собою, безмерно уставшему знаменитому пациенту.

Мне трудно во всем этом разобраться, я не экономист, я — хроникер; другое дело, что наблюдать мне приходилось до этого, благодарение судьбе, свершения и правда величественные... Но у него там шел теперь неотвра­тимый распад. По какой причине? Из-за чего? И только ли в “Малоэтажной России”?

Не однажды принимался я потом с горечью размышлять: а не могла это быть затеянная враждебной волей по всей стране широкомасштабная акция, предпринятая для того, чтобы выявить самых умелых, самых энергичных, самых настойчивых? Из тех , кто и правда мог бы стать национальной элитой, да. Безжалостно присматривались к ним, объединившимся вокруг общего дела, чужие аналитики. Присмотревшись, начали разделять. Или разобщило другое? Природа человеческая, о которой как-то не принято было говорить во времена ортодоксального марксизма. Разница натур. Несовместимость характеров. Амбиции. Неодинаковое понимание наших противоречий и сложностей. Путаница на государственном уровне и личный самообман.

Так или иначе, борьба за влияние, в конце концов, оборачивалась, как понимаю, дележом всевозможных материальных средств — вплоть до выкупленной попервоначалу земли и сильно затянувшегося на ней печального, с пустыми глазницами окон и зияющими дверьми, долгостроя. То, что эпидемия приватизации с ног валить начала, доламывала насевшая, словно медведь на улей, “налоговая”. За долги одно за другим ушли громадный домостроительный комбинат, мощные заводы и фабрики.

Так вышло: в сибирском нашем братстве я всегда был за диспетчера, и друг мой, покинувший Новокузнецк намного раньше меня, попросил свести его сперва с одним преуспевающим управленцем из наших, с другим, с третьим. Снова мы беседовали за богатым столом, находили в разговоре общих друзей, откапывали общие корни: то, будь они неладны, ставропольские, а то вдруг совершенно без какой-нибудь гнильцы либо порчи — алтайские. Ему жали руку и обнимали почти так же горячо, как когда-то обнимали меня на учредительном собрании Клуба, но никто не дал ему не только мало-мальского кредита в валюте — даже копеешного нашего.

И вот вместо сотен городков, построенных “Малоэтажной Россией” — как убедительно смотрелись они на макетах, Господи! — осталось всего-то с десяток коттеджей с постаревшими за последнее время угрюмыми нелюдим­цами, от которых ушли пригретые ими когда-то, но не выдержавшие теперь то необоснованных подозрений, а то затяжного гнета недоговоренностей земляки и от которых отвернулись не только былые державные соратники, но даже давние друзья дома.

Я все перекладывал на столе из одного бумажного вороха в другой этот уже изрядно пожелтевший за семь-то годков устав нашего Клуба. Наш   к о д е к с   ч е с т и.  И снова как будто видел тот праздничный день, когда так дружно, чуть ли не со слезами на глазах его принимали. Когда сияло счастливое лицо моего старого друга: “Спасибо тебе — ты в самую точку!.. Нет, а правда, ты помнишь: еще в пятьдесят девятом на парткоме я получил “строгача” за то, что пытался на участке ввести хозрасчет. А теперь оно пришло — мое время!”

“Н а ш е   в р е м я!”   — многозначительно поправил тогда кто-то из “национальной элиты”.

И в самом деле —  н а ш е?

Может быть, нынче и время-то стало — свое для каждого, оно не объеди­няет нас больше общим порывом во имя великой цели, постепенно мы перестаем в себе ощущать слабые позывы некогда мощного на Руси, спасительного в трудные времена артельного духа, и друг около друга нас удерживает уже не крепкое когда-то, верное товарищество — лишь память о нем?

Приезжай, писал он мне из Алжира, где строил тогда на побережье крупнейшую в Африке теплоэлектроцентраль. Выберем время, и на трех “мерседесах” вырвемся с главными спецами, тоже сибиряками, за тысячу километров, в Сахару, будем стоять под крупными, они здесь другие, звездами, слушать, как шуршит раскаленный песок, и вспоминать нашу поземку, наш навсегда поселившийся в душе снеговей... Почему тогда не поехал?!

Нынче, после долгих месяцев предательских неудач и тяжелых болезней, упрямый друг мой, как подлечившийся в камышах подранок, снова подни­мается на крыло... Даст Бог?

Размышляя в очередной раз о нем и о тех, кто сидел тогда с нами, задумчиво притихнув, за щедрым столом, в старой записной книжке нахожу несколько строчек, которые вот уже столько лет не перестают меня волновать и заставляют остро печалиться... “Потому что при объединении людей духом своим происходит такое же явление, как в стае птиц, когда птица стаи становится выносливей на несколько порядков, в три раза выше ее реакция. У стаи птиц появляется сверхволя, сверхсознание, сверхзащита, благодаря которым они преодолевают многие тысячи километров. Они становятся неуязвимыми для хищников, даже могут спать внутри стаи и высыпаться гораздо быстрее”.

Не о ней ли эти строчки? Не о национальной ли элите?

И с другой, куда более горькой усмешкой думаю опять: а что, есть такая?

Есть?!

Была?

Хоть когда-нибудь будет ли?!

 

ЧЕРНОМАЗЫЕ СКИФЫ

 

В вагоне поезда “Москва—Новороссийск”, который, дабы объехать самостийную Украину сторонкой, уходит теперь с Павелецкого вокзала, мы с восьмилетним внуком стояли у окна, и к нам присоединился, наконец, никак не решавшийся до этого подойти мальчик годками двумя-тремя младше.

“Становись поближе, чтобы хорошо видать было, — поддержал я. — И давай знакомиться. Как тебя звать-величать?”

Он оторвал подбородок от майки с крупной надписью, извещающей на английском, что ее владелец — чемпион, и негромко сказал:

“Кирилл!”

“Вот и прекрасно, — продолжал я привечать его. — А это — Гаврила, познакомьтесь. Кирилл и Гаврила... а по отчеству тебя как?”

“Что?” — спросил он растерянно.

“У каждого человека должно быть имя и отчество, ведь так?”

“Так”,— согласился он еле слышно.

“Вот, видишь... как папу твоего звать?”

Он снова подержал подбородок над высокими английскими буквами, глядя себе под ноги, потом скороговоркой сказал:

“Они разошлись, отец у меня другой, поэтому я еще точно не знаю, какое у меня отчество!”

На больной мозолишко мальчонке наступил со своим непрошеным просветительством, слон!.. Раненое сердечко задел.

Взялся говорить что-то утешительное и как бы извинительное: да, брат, случается, мол, и такое, что с этим приходится обождать, с отчеством, да, бывает.

Он снова горячо воскликнул:

“И фамилии своей я точно не знаю — они пока спорят!”

“Смотри, смотри, вон тоже такой холмик!” — затеребил меня внук, и в голосе у него послышалась явная нарочитость.

Решил прервать неловкий разговор из сочувствия к новому знакомцу? Или припомнилось свое горькое житье меж разведенных родителей?

“Я тоже хотел спросить, — искренне поддержал Кирилл, показывая на крошечный из-за далекого расстояния терриконник на краю уже сильно порыжевшей от летнего солнца степи. — Это что там?”

Дали великовозрастному долдону возможность искупить невольную вину, да еще каким, каким образом: подвели любимого конька. Шахтерского!

И я распелся вовсю: это как же, мол, братцы, так? Дожить до ваших годочков и до сих пор не знать, что это за холмики? Ну, Кириллу еще простительно. Но тебе, Гаврюша, тебе! Сколько дедушка о сибирских шахтах рассказывал? Сколько — о горняках? Смотрели в книжках, на фотокарточках видели. По телевизору. И ты не помнишь? Ну, слушайте оба!

В красках взялся повествовать о сдавленных толщей земли пластах угля в темной глубине, о том, что до глубины до этой сперва добраться надо, а как?.. И вот шахтостроители, а потом уже и сами шахтеры выкапывают подземные ходы, длиннющие коридоры, а земельку, в которой нет угля,   п о р о д у,   в специальных вагонетках отправляют наверх, и там появляется поначалу маленький бугорок, чуть больше таких, какие хомяки нарыли, да, правильно, а потом он все растет и растет, этот бугорок, — целая гора подымается...

“Да вон, вон — пожалуйста! — показывал я за окно, где над выплывшим нам навстречу — вместе с чахлыми кустами вокруг него — заброшенным терриконником отчетливо видна была вознесенная рельсами над его макушкой металлическая площадка. Вагонетка доходила до края и сама на верхушке опрокидывалась, и так и месяц, и три месяца, и несколько лет — вон, во-он он получился какой высокий!”.

“Гляди, гляди, — перебил Гаврила. — А это что?”

Неподалеку за окном показался давно потерявший форму оплывший холм с плоской залысиной, обросшей жухлым бурьяном.

“Тоже был терриконник”, — сказал я.

“Да?! — переспросил Гаврила с интонацией начинающего, но уже доста­точно поднаторевшего правдоискателя. — А кто мне в прошлом году доказывал, что это — скифские курганы, под ними похоронены богатыри и герои, и можно на ночь кувшин на курган поставить, в него опустится душа богатыря. Тогда можно домой кувшин принести, сесть возле него тихонько... ну, или ночью, когда все спят. С богатырем даже можно поразговаривать... кто это говорил, кто?!”

“Ым-м-м, — протянул я на черкесский манер, словно отдавая дань древней легенде, о которой напомнил внук. — Видишь ли...тут дело такое...такое дело...”

“Ну, какое, какое?” — продолжал он настаивать.

“То было на Кубани, там нету шахт. В Адыгее. А скифские курганы пока остались... Это разные вещи, как говорится... совсем разные....”

Я словно в чем-то нехотя оправдывался. Вяло-вяло!..

А мысли теснились совсем другие: а что, мол, что? Мальчишка даже не подозревает, насколько прав, он ведь в самую точку... ведь так оно и есть, да! Уже оплывают холмы над богатырями и над героями только что отшумевшей шахтерской революции... и в самом деле были богатыри? И в самом деле — герои?.. Или обычные горлопаны и путаники, “заблудшие без отпущения греха” простофили, чьими загорбками все, кому не лень, так ловко восполь­зовались: и чужие аналитики, и родные прохиндеи, и давно ждавшие своего часа ребятки из “пятой колонны”, в которой первых от вторых трудно отличить... И вот они еще живы, богатыри сырого и холодного подземелья, герои черной шахтерской преисподней, где удушает не запах серы, а заживо сжигает метан, — они еще живы, но дело, которое сперва в Воркуте, а потом уже в Междуре­ченске начали, давно скончалось в судорогах и корчах... мало, мало того!

“Сам тогда принес большую такую книгу о курганах, и мы глядели, — продолжал настаивать внук. — Какие они и что в них находят... а то я не вижу: это самый настоящий курган”.

“М-может быть, — бормотал я. — Может быть...”

“Не “может”, а точно! — Внук торжествовал.— Сам говорил: почему не признаться, если ты понял, что не прав? Признать неправоту, говорил, значит благородство проявить... честный поступок совершить, ну, говорил?”

“Угу, — мычал я, — угу...”

Прикрыл глаза, но вспышка чего-то, очень похожего на вдохновение, тихой зарницей опять раздвинула темь, опять на миг все-все видать стало: от согнутого шахтерика в черной выработке до Господа Бога на светлом облаке... ну, все-все! Снова сжималось до крошечной, почти невидимой точки и вновь начинало вихрем раскручиваться, как взрыв сверхновой звезды... или китайской шутихи, всего-то... сколько они дерьма своего нынче в Россию навезли! И вот тебе сперва Воркута, потом Междуреченск, площадь Согласия,   т а к   д а л ь ш е   ж и т ь   н е л ь з я,   без куска мыла да без батона колбасы, кто на бутылку клюнет — тому пенделя, это все не по пьяни, тут другой счет, думаете, забыли, что такое человеческое достоинство, нет и нет, заря справедливости и чистоты встает над всей громадной страной, над одной шестой частью света, а вы думали, долой привилегии и долой партократов,   п р о к о п ь е в с к и й   п е т у х   кричит:   “Т ы   п р а в ь,   Борис,   п р а в ь!”, и он как цепи разбил, все сковывали, а теперь и тому самостоятельность, и этому, всем, да здравстует свобода, заждались, уже не верили, а теперь бартер, о, бартер, мы им уголек, япошкам, а они что душенька пожелает, аппаратурой завалили, чуть не все уже в модных куртецах, и скоро под задницей у каждого не “паджеро” — так “мицубиси”, не “мицубиси” — “ниссан”, бартер... Я жил тогда в уютной горняцкой гостиничке в Новокузнецке, в нашей Кузне, собрался раненько утром, а он, владелец “тойоты”, стоит, задрав крышку багажника; чего, спрашиваю, ждешь, на самолет опаздываем, а он: а где телевизор? Какой тебе телевизор, говорю, а он — не мне, а тебе, цветной, разве наши не подарили, у нас только ленивый без телевизора в Москву улетает, ты что, земляк, — и в самом деле за колбой нашей, за черемшой, за диким чесночком, значит, прилетал, ну, даешь! И вот уже большой посредник на малом посреднике сидит и уже полузадушенным посредником погоняет, и только у ленивого теперь нету “макарова”, а у сопливого есть, разборки каждый день, похороны. А какие хлопцы — у того жена молодая, у этого осталась невеста, спортсмены были, и правда — богатыри, красавцы, зато уже у одного и вилла под Брюсселем, а был комсорг, взносы собирал, теперь в десятке самых богатых, и наши головорезы летят то в один конец страны, то в другой. В Москве таксеры чеченам — отстаньте, мол, а то — промеж рог, тут бойцы-сибирячки прилетели, те из машин не успели на “стрелке” повылезать, чечены — каждому пуля точно в лобешник; и в Кузню, домой, вот кого потом — на войну, а они послали зеленых мальчишек; продажа пошла, морпехи за доллары кузнецкий “омон” накрыли, девятнадцать трупов, а петелька все туже; думаешь, один ты крутой, а во всех этих Банках реконструкции и развития тюхи, в Международном валютном фонде лохи сидят, в каком-нибудь тебе Римском клубе фуфло собирается? Шахты стали, одна столярка шевелится, плотникам работа всегда — без гробов никуда. Ни зарплаты, ни пенсий, ни детских пособий; все схватил перекупщик, на базарах по всей России одни только азеры; блин, заплатили, клянутся, за это право, а кому жаловаться, кому?

Сунулись ко всенародно-избранному обо всем об этом потолковать горнячки-зачинщички со своей правдой-маткой, он сперва морщился, три раза в буфет за стопкой коньячку, потом — на кнопку: охранники тут же, коржаковские ребята — прием окончен, господа, вся комедия, все ваши демократические перемены, быдло, плюс окончательная приватизация всей страны, плюс перевод в швейцарские банки, кому на вершину пирамиды, кому к мусорному баку, на свалку, там бомжи собак ловят, собаки — бомжей, кто кого, от одной самопальной водки мрет столько, а доблестная армия скоро сама себя до одного перестреляет, вот-вот, дальше — больше, ага, лучше меньше,.да лучше, “Как нам реорганизовать Рабкрин”, так величали, кажется, рабоче-, значит, крестьянскую инспекцию, а? Для Гайдара с Рыжим Толяном. Для Гусинского с Березовским, для всех этих олигархов, взяли, сколько хапнуть могли, сколько проглотить, ага, а все гордости, гордости — профсоюзов как блох, и чуть ли не каждый независимый; на шахтерском съезде один паренек хорошо информированный интересуется: что, мол, видели своих-то, сибирячков? Шахтеров из Кузни? — спрашиваю. Нет, отвечает. Бандитов. Оттуда же. Со всей страны съехались. Контролируют съезд.

О, светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься ты, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубра­вами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастыр­скими, храмами божьими и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты преисполнена, земля Русская...

Вот и закончилась, считай, Великая нейлоновая война, их аналитики готовили столько лет тихой сапой, они нас, и правда, забросали дешевым барахлом, сникерсами-памперсами, прокладками между ножками Буша; все, шахматные часы можно останавливать, игра по Бжезинскому закончена, мат; стояла, и в самом деле, неодолимая, казалось, империя на гигантском пространстве, досталось от скифов, а теперь мат, все валится и падает, все гниет, не на что письмо послать; по дальнему зарубежью, считай, проехать легче, нежели по ближнему залупежью, родным было, а теперь объезжаем; еще бы не мат, мат и водка, а теперь еще наркота. Разрушили крепь, как надежные шахтовые стойки убрали из скифского   п р о с т р а н с т в а   две несущие, две подпирающие, словно плечами, его буквы “т” — что осталось-то? А все — подъем, наконец, подъем, один ученый гигант талдычит о макроэкономике, другой — о микро-, в то время как она давно уже у нас стала   м о к р о   экономикой:   б р а т к о у б и й с т в е н н а я   идет война!

“У нас дома есть очень большой кувшин, — начал Кирилл, и в тоне его пробилась, наконец, гордость. — Он на полу стоит. Во-от такой вот!.. Но человек в нем все равно не поместится”.

“Да не весь человек! — насмешливо, как явно старший, хмыкнул Гаврила. — Душа его. Только душа”.

“Она маленькая?” — поинтересовался Кирилл.

“У кого как”, — пробормотал я, все еще находясь в недоступном им пока измерении, в информационном поле обманутых ожиданий, вероломного предательства и еле живых надежд.

“У кого — такусенькая, — подхватил Гаврила, который в хорошие минуты понимал меня с полуслова. — А у кого...”

И я ему невольно поддакнул:

“Если богатырь — настоящий, а не липовый, то большая душа... широкая!”.

“Да, да, — радовался внук. — Но в кувшин она все равно поместится, даже не в такой большой, как у тебя, Кирилл, понял?”

Собственная моя душа как бы по ходу разговора тоже послушно скользнула в кувшин, улеглась на дне крошечным, как мальчик-с-пальчик, печальным человечком... разве я не был с ними душой? Разве это не меня потом тоже обманули и предали?.. Смотрите в оба, говорил, мальчики, не верьте, мужики, знаю эту публику, вместе в университете, в МГУ — мы потом в Сибирь, а они остались лизать начальству, карьеру делать, купят, продадут и еще раз купят; а они — что ты, мол, горняки, на десять метров под землей видим, а не то, кто обманет, три дня не проживет; эх, а теперь только они и живут. Душа, и в самом деле, как в клетке... рванулась, словно пружиной приподняло, стремительно вынесло, подняло выше и выше...

Опять глядел я, как это бывает, словно бы сквозь миры, но с высоты хорошо видать было и великие леса, и великие горы, отделявшие леса от великой скифской степи, видать летящие над белыми облаками маленькие, словно игрушечные, самолеты и серой змейкой скользящий по зеленой с рыжими проплешинами земле в разрывах облаков поезд, и двух мальчиков, которые теперь не стояли у окна — бежали от оплывшего холма по жухлой, с порскающими у них из-под ног кузнечиками траве — один из них бережно держал в обеих руках обливной кувшин с узким горлышком, в таких мы после войны носили на покос холоднющий квас, эти кувшины звали у нас   б а л ь з а н- к а,   и только спустя много лет, когда уже привык рыться в словарях, вдруг понял: от слова   б а л ь з а м...

...куда они его потащили, Господи?!

И что она им умного, что она им спасительного скажет, душа героя шахтерской революции?

Это я, признается, виновата, я, что каждый из вас, мальчишки, должен теперь   м и р о в о м у   с о о б щ е с т в у   уже по тысяче, значит, баксов... и должен теперь каждый в России шкет, и должен каждый, кто еще ходить не умеет и кто еще не успел родиться... как же это могло случиться, ну как?! Прокопьевский петух кричит: “Ты   п р а в ь,   Борис,   п р а в ь!”. И тут же   е г о  от каменного Ильича посреди города, напротив театра прямо-таки отбросило: в дым, ну в дым, чуть с трибуны не грохнулся; уже в Новокузнецке шахтерики под руки подхватили, около старой крепости над Томью налили еще стакан всклень — ему можно, в сибирской речке искупаться хочет. В ледяной воде, потом   е м у   хватило бы и слез, и крови и хватило плевков залить не один бассейн где-нибудь в укатавших Россию “Горках”, плевки-то наши   е г о   сгубили, а вы думали? Это закон, только без Маркса, фиг вам, мир охнет — камень треснет. Останкинская игла всех достала и скольких растлила, ожесточила, развратила, лишила сердца и разума, но вот он и обратный ее эффект, вот: если ты мозолишь глаза, будь готов. Народная благодарность хранит и продляет дни, она как попутный ветер, а взгляд наш может обласкать и исцелить, а может убить без всякого на то намерения, невольно, это как раз опасней всего, когда походя, мельком, как бы рикошетом, но на вспышке, в сердцах, да чуть не все сразу на скифском нашем просторе, все еще пока почти бесконечном, — а расстояние тут не имеет значения, — удосужиться надо такое заслужить, д о с т у к а т ь с я  надо, чтобы при таком-то супернаучном   д о г л я д е   интеллектуальной элиты со всего света вянуть и вянуть от тихого укора никогда не покидавшей таежного угла, овдовевшей еще в Отечественную войну бабушки: “Че ж ты, милок?.. Обещалси на рельсы, а теперь обобрал нас и сидишь...”.

Может, ее слабый голос все и всем прощающей праведницы из этого кувшина, что несут они, и послышится?.. Или вдруг раздастся пьяная речь, перемежаемая известным   “п о н и м а ш ь”,   нет, правда, как это — совсем недавно в Междуреченске начальник милиции полковник Королев, бывший лихой подводник, умница, с печальным вздохом показывал возле здания администрации ту чуть подросшую разлапистую пихотку, из-под которой ребята из комитета забастовщиков вытащили тогда шахтеров с бутылкой, хотели повесить пустую на грудь и провести по всему городу, но те чуть не умолять: лучше набейте морду, а   е м у   потом все можно, ну как так — как?!

А вдруг донесется из горлышка кувшина ритмичный отчетливый стук... где касками стучат? По брусчатке на Красной площади, перед Кремлем, когда из Кузбасса приехала   е г о   поддержать тысяча шахтеров, ровно тысяча... ну да, да, это, кажется, и кричит что-то радостное комендант того поезда Коля Медный, начальник Новокузнецкой милиции полковник Медянцев, которого за патронаж над братьями Черными позже прозвали Алюминиевым... Или это гневный голос Виктора Семенова, воркутинца — уже на Горбатом мосту, или... так заботливо тащат, как муравьи, этот кувшин по выгоревшей донецкой степи, эту   б а л ь з а н к у   с неизвестно чьею душой — что от нее услышат?

... утешение дураков, конечно: игра воображения на горьком пепелище жестокой реальности, и все-таки, и действительно — что?!

 

Николай Иванов • "Как Аргентина..." (Наш современник N1 2003)

Николай Иванов

“КАК АРГЕНТИНА...”

 

Большинству россиян известно, что в Аргентине уже несколько лет бушует экономическая катастрофа, которая продолжается по сей день. Но для многих россиян она — объект праздного любопытства, не имеющий отношения к нашей повседневной жизни. Что нам какая-то Аргентина, когда мы сами пере­биваемся с хлеба на воду, пытаемся выжить под напором растущих цен, астрономических повышений квартплаты, выплат за электроэнергию, теле­фон, массовых увольнений, многомесячных задержек зарплаты.

Нам говорят, что корень наших бед в “коммунистическом наследии”, которое мы никак не можем преодолеть. Вот, дескать, когда все привати­зируем, ликвидируем последние барьеры на пути “свободного рынка”, распродадим землю, тогда и будем жить припеваючи, как во всех “нор­мальных” странах Запада.

Даже рассматривая один этот аргумент (не говоря о множестве других), можно задаться законным вопросом: почему же наш горький опыт так схож с опытом Аргентины, которая никогда не была “под пятой” социалистов или коммунистов? Нет ли здесь каких-либо общих закономерностей? Не поможет ли изучение аргентинского опыта в предвидении, прогнозировании нашего будущего, в корректировке стратегии русских патриотических сил?

Как получилось, что одна из богатейших стран планеты, которая еще пол­века назад занимала достойное седьмое место в мире по валовому внутрен­нему продукту, оказалась в глубокой экономической пропасти? И это без кровопролитных революций, конфликтов и войн, без землетрясений, наводнений и прочих масштабных природных катаклизмов! Ведь еще не так давно, по историческим меркам, Аргентина была символом богатства даже для европейцев, и у французов бытовала поговорка о процветающем бизнес­мене: “Богат, как Аргентина!” Эта поговорка родилась после Первой мировой войны, когда Аргентина, с ее плодородными пашнями и пастбищами, значи­тельными природными ресурсами, европейским по происхождению насе­лением (костяк — эмигранты из Италии и Испании), высоким уровнем обра­зования входила в пятерку самых процветающих стран мира. Соседи по латиноамериканскому региону всегда считали преуспе­вающих аргентинцев снобами. “Итальянцы, которые говорят на испанском языке и ведут себя как англичане” — саркастически, не без зависти, обзывали они южных соседей, которые производили более половины всего ВВП Латинской Америки.

Сегодня же этим гордецам можно лишь посочувствовать. Буэнос-Айрес, который когда-то называли “латиноамериканским Парижем”, с его опрятными улицами, по которым прогуливались элегантно одетые джентльмены и изысканные, гордые и неприступные леди, быстро опустился до уровня Калькутты. Менее чем за столетие страна прошла путь от процветания к нищете.

Голод в стране, которая кормит весь мир

 

Еще несколько лет назад нищие и попрошайки в Аргентине оскорблялись, если им предлагали хлеб (порой даже с куском мяса) — всего этого в стране было более чем достаточно и по самым дешевым ценам, поэтому они принимали подношения только в деньгах. Сейчас же происходят совершенно немыслимые сцены. “Вашингтон пост” приводит рассказ очевидца о том, что в один из октябрь­ских дней нынешнего года по трущобам города Росарио быстро распространился слух: на шоссе перевернулся грузовик, который вез коров на скотобойню. Голодная толпа из нескольких сотен человек, вооруженная мачете и ножами, сразу же устремилась туда. Они убивали еще живых животных, рвали и резали мясо, расталкивая друг друга локтями и пытаясь отхватить кусок побольше. “Я посмотрел на это со стороны, — сказал этот очевидец, — и понял, что мы ничем не отличаемся от стаи диких зверей”.

Любопытно, что до сих пор, несмотря на спад в экономике, продо­вольст­вием, которое производит Аргентина, можно прокормить 300 млн че­ловек. Однако более половины населения страны, составляющего сейчас 34,5 млн че­ловек, живет в полной нищете. Согласно официальной статистике, 8,7 млн ар­гентинцев постоянно страдают от голода. Мрачная картина кризиса и социаль­ных неурядиц дополняется высоким уровнем безработицы, которая выросла до 21,5% (без учета тех, кто имеет возможность хотя бы нерегулярных вре­менных заработков). Тысячи людей выстраиваются ежедневно в длинных очередях на биржах труда, стремясь получить любую, самую низкоопла­чиваемую работу. Десятки тысяч роются по ночам в мусорных контейнерах, пытаясь найти какую-то пищу. Толпы бомжей и нищих собирают по помойкам стеклянные и пластиковые бутылки, чтобы, сдав их, получить хоть какие-то гроши. Отставив в сторону всякие представления о нравственности, на панель идут не только молодые девушки, но и пожилые женщины, лишенные средств к существованию. Положение народа не улучшается, а, напротив, ухудшается с каждым днем.

Резкий спад в экономике начался с 1998 г. В среднем ВВП сокращался ежегодно на 9 процентов. Стремительное ухудшение положения предполагало радикальное изменение экономической политики, но тогдашний министр экономики Доминго Кавалло выступал против этого, все жестче проводя “режим экономии”, для того чтобы расплатиться с долгами. Кризис продолжал нарастать как снежный ком, и в результате президент и правительство подали в отставку, признав свое бессилие справиться с ситуацией. В конце декабря 2001 г. исполняющий обязанности президента страны Адольфо Родригес Саа ввел в стране чрезвы­чайное положение и объявил о приостановке выплат по внешнему долгу, который составил 141 млрд долларов. Дефолт привел к оттоку средств, вложенных иностранными инвесторами, и экономическому краху. Курс аргентинского песо упал до катастрофически низкого уровня, обесце­нившись на 70%.

В условиях экономического коллапса, по словам Фиделя Кастро, “только сумасшедший захочет быть сейчас президентом Аргентины”. Правящие “верхи” из обеих традиционных партий находятся в ступоре, ибо они, зашоренные условиями от МВФ, политическим нажимом со стороны США и давлением со стороны местных олигархов, не могут выйти из порочного круга “неолибе­рализма”. Министра экономики Кавалло “ушли”, но монетаристский курс продолжается. Опять, как и прежде, планируется сокращение государст­венных расходов. Правительство призывает аргентинцев жить в “режиме экономии”, “считать каждый песо” и рассчитывает таким образом покрыть стремительно растущий бюджетный дефицит и рассчитаться с долгами. Решено пожертвовать “излишними” социальными дотациями. Сокращаются средства, выделяемые в бюджеты провинций, сокра­щается финансирование здравоохранения и общественного образования. Правительство “наложило лапу” на частные пенсионные фонды, заявив, что будет использовать их для выхода из кризиса.

Частные депозиты в банках были “заморожены”, то есть по существу конфискованы у населения для разрешения экономических проблем прави­тельства. Эдуардо Дуальде, которого называют “пятым некомпетентным президентом” в непрерывной чехарде сменяющих друг друга руководителей, едва держится на своем посту. Он безуспешно пытается вести переговоры о возобновлении “помощи” с Международным валютным фондом, чтобы выйти из продолжающейся четыре года катастрофы. А ведущие эксперты предска­зывают продолжение самого острого за всю историю страны экономического кризиса на необозримое будущее, что означает закрытие большинства предприятий и дальнейшее сокращение рабочих мест.

Стремясь найти выход, правительство печатает миллиарды песо, чтобы платить гражданам. В “привязанной к доллару” стране вводится третья валюта — боны. В ряде регионов из-за нехватки наличности в обращении находится более десяти видов неких псевдоденег, используемых в качестве платежных средств. Это помимо так называемых “патаконов” — денежных суррогатов, выпущенных банком провинции Буэнос-Айрес, которые в ходу уже достаточно давно, особенно на вещевых рынках (“труэках”). Эксперты считают, что цены в Аргентине к началу 2003 года поднимутся на 70 процентов. Многие предметы обихода (холодильники, лампочки, одежда, лекарства) вообще не продаются. Экономика парализована. Все большее распространение получает натуральный обмен, когда на барахолках можно, например, кофточку поменять на ботинки или сделать стрижку в обмен на пару пирожков. Недвижимость продается исключительно ввиду обеднения ее хозяев. Нет средств содержать дом. Нет богатых, способных платить за него аренду и налоги. А счетчик по долгам включен — и все больше аргентинцев вынуждены избавляться от собственности и пополнять ряды обитателей городских трущоб (“вильяс”).

Кризис привел к вымыванию и обнищанию “среднего класса”. Благо­получно живет лишь “элита”, которая “жирует” главным образом на проценты от капиталов, вложенных в иностранные банки, или от продажи аргентинских сырьевых ресурсов. Но и верхняя прослойка в обществе постоянно сокра­щается — ведь все самое ценное, что приносило доход и аргентинским олигар­хам, и государству, продается иностранцам в ходе приватизации. Это и сельскохозяйственные предприятия, и остатки обрабатывающей промыш­ленности, и сырьевые месторождения (которые либо переходят в собст­венность иностранцам, либо арендуются ими на срок до 20 лет).

Согласно опросам среди молодежи, 57% молодых людей в возрасте до 25 лет стремятся эмигрировать из страны, ибо не видят никакого иного выхода. Но они не могут этого сделать, так как просто нет денег на билет. Кроме того, США закрыли свободный въезд гражданам Аргентины. И если раньше каждый имеющий аргентинский паспорт и желающий поехать на заработки в Штаты мог без визы въехать туда на три месяца и потом, не выезжая, продлить ее на более длительный срок через адвоката, то теперь этот канал перекрыт. Кто мог, уехал раньше в США, а у посольств Италии и Испании (“матерей” Аргентины) стоят нескончаемые очереди за разрешением выехать в эти страны.

Время от времени на улицы выходят голодные, обозленные толпы людей, которые поджигают автомобили, бьют витрины и грабят супермаркеты. Аргентина, пишут иностранные СМИ, “балансирует на грани анархии”. В погромах более всего достается иностранному капиталу (который, не без основания, считается местными жителями ответственным за бедственное положение) — в столице были полностью разгромлены два французских супермаркета “Каррефур”, американский “Уолмарт”. Сожжен гигантский “Макдональдс” в самом центре города и два его филиала тут же, на знаменитой “улице танго” Корриентес. Разбиты и полностью разворованы филиалы иностранных банков “Бостон” (США), “Галисия” (Испания), “Банк Франсез” (Франция), “Националле де лаворро” (Италия), “Рио” (Бразилия) и ряд других. Банкоматы и кассы этих банков были взломаны и ограблены.

Достается, естественно, и местным богачам. Похищения зажиточных граждан ради получения выкупа (“секвестрос”), вооруженные налеты на банки и магазины стали обычными явлениями повседневной жизни. Причем, как пишут обозреватели, во время грабежей магазинов “полиция бездействовала совершенно и даже порой наводила порядок среди грабивших лавки и магазины”. Многие владельцы магазинов, для того чтобы избежать погромов, выносят на улицу пакеты с продуктами и раздают обозленным толпам сограждан бесплатно. Участились грабежи квартир местной “элиты”, поджоги частных домов, избиения граждан “подозрительной” внешности прямо на улицах. Забеспокоились евреи, составляющие костяк местной “элиты”. Антидиффамационная лига (АДЛ) — могущественная международная сионистская организация, отслеживающая и пресекающая в масштабах всего мира проявления “антисемитизма”, отмечает резкий рост подобных настроений в Аргентине. Хотя ясно, что протест вызывает не национальность, а социальное положение евреев — среди них больше всего олигархов, банкиров, владельцев магазинов, торговцев недвижимостью. Они менее всего страдают от кризиса, имея солидные счета в зарубежных банках. Но погромы банковских офисов и магазинов заставляют многих из них бежать из страны. Согласно данным АДЛ, в ходе нынешнего кризиса около 30 тыс. евреев были вынуждены эмигрировать из Аргентины — по большей части в США или в Израиль. Видимо, даже взрывы палестинских “террористов” страшат их меньше, чем гнев обобранных до нитки аргентинцев. Нынешняя “алия” евреев из Аргентины в Израиль, пишет “Джерусалем пост”, является рекордной в израильской истории по числу иммигрантов из Западного полушария.

Все эти факты отражают драму новейшей истории страны, пришедшей в полный упадок из-за политики правящих верхов, слепо выполнявших реко­мендации международных кредитных организаций, таких как МВФ. Неоли­берализм оказался чудовищным, смертельным лекарством для решения экономических проблем одной из богатейших стран мира. В итоге ненависть к правящим кругам достигла апогея.

 

Советская власть в Аргентине?

 

Провалы экономической политики правящих кругов вызвали самый острый в послевоенной истории страны политический кризис. Помимо голодных бунтов страну сотрясают всеобщие забастовки трудящихся, организуемые проф­союзами. Десятки тысяч безработных аргентинцев еженедельно проводят демонстрации протеста, требуя от правительства обеспечить их работой. С декабря 2001 г. регулярно проводятся марши “касероланос” (от “касерола” — кастрюля) — десятков тысяч женщин и мужчин, громыхающих по днищам пустых кастрюль. С конца 2001 г. социальная напряженность, спровоцированная кризисом, вылилась в ожесточенные стычки граждан с полицией, жертвами которых стали десятки людей.

Все президенты эпохи кризиса, начиная с Карлоса Менема, стали самыми презираемыми и ненавидимыми людьми в стране. Толпы демонстрантов, окру­жающих Розовый дом (Casa Rosada) — президентский дворец в Буэнос-Айресе — забрасывают его обитателей, имеющих неосторожность выйти на улицу, тухлыми яйцами и камнями. Большинство из этих “гарантов конституции” были вынуждены не уходить, а фактически “улетать в отставку” на вертолете из своей резиденции, ибо толпа разорвала бы их на части.

Правящие круги под яростным напором оппозиции были вынуждены “сдать” некоторых наиболее одиозных политиков. Экс-президент Менем был арестован, и ему предъявлено обвинение в причастности к незаконной продаже оружия Хорватии в 1991 и 1993 годах, а также нелегальных поставках во­ору­жений Эквадору в 1995 г., что чревато тюремным заключением сроком до 10 лет. Также арестован и ждет суда по сходным обвинениям в незаконной торговле оружием архитектор “аргентинского экономического чуда” Кавалло.

Любопытно сравнение политических следствий аргентинского кризиса с Россией. В Аргентине обесценение песо составило лишь 70 %, и это вызвало мощнейший взрыв народного негодования. В России же в ходе дефолта 1998 г. рубль обесценился на 400%, и это не вызвало никаких особых уличных волнений. А Ельцин, Кириенко, Чубайс, Кох и прочие виновники финансового краха не только не были привлечены к уголовной ответственности, но и обласканы нынешним президентом, получили высшие награды РФ и “хлебные” должности. Причины этих различий в массовой психологии сложны и многосторонни, но главные из них состоят в слабости оппозиции в РФ и идейно-политическом разброде в ее рядах (коммунисты, социалисты, монархисты, националисты, либерал-патриоты, “державники” и проч., и проч.), в еще не изжитых иллю­зиях по отношению к антинародной власти (“президент — хороший, но ему не дает развернуться плохое окружение”), в том, что народ еще не оправился от “шока”, причиненного ему в начале 90-х годов. Не последнюю роль играет и то, что в Аргентине гораздо меньше телевизоров на душу населения, чем у нас, — поэтому на порядок меньше степень оболванивания населения. Власть в РФ сумела перетянуть на свою сторону значительную часть молодежи посулами “шикарной жизни, как на Западе”, яркими фантиками западной масс-культуры. Студенты, как и рабочие, входящие в “голубые” профсоюзы, являются не оппозиционной силой, как в большинстве стран Запада и Латинской Америки, а скорее опорой режима. Не последнюю роль играет и фактор “умирающего” общества. В России, с выморочным населением, уменьшившимся за годы “реформ” на несколько миллионов душ, неуклонно сокращается доля молодежи и растет доля пенсионеров — соответственно резко снижается в целом пассионарность общества, его энергетика, способность к эмоциональным выплескам, протесту. В Аргентине же, где молодые люди не отучились создавать семьи и рожать детей, доля молодежи весьма высока (40% граждан в возрасте до 25 лет). И эта молодежь прекрасно понимает, что ее главный враг — проамериканский, антинародный политический истеблишмент, погрязший в коррупции и сросшийся с олигархами и криминальным миром.

Основные лозунги демонстраций, которые скандируются на всех без исклю­чения массовых акциях протеста в Аргентине — “Долой янки!” (справедливо указывая на главный источник аргентинских бед) и “Все уби­райтесь вон!” — по отношению к нынешней коррумпированной и недееспо­собной политической “элите”. Многие аргентинские политологи говорят, что в стране наступил тот момент, когда, выражаясь ленинскими словами, “верхи не могут, а низы не хотят жить по-старому”.

Последние опросы общественного мнения показывают, что действия властей вызывают растущее неприятие рядовых аргентинцев. 88 процентов не доверяют людям, стоящим во главе страны, 95 процентов — политическим партиям, более 90 процентов — “всем основным политическим партиям, институтам общества и организациям”, начиная от Национального конгресса (парламента страны) и кончая законодательной системой, банками и даже магазинами и рынками. Подавляющее большинство не верит в “ценности демократии”. Результаты были столь ошелом­ляющи, что официальная организация “Латинобарометро”, которая проводила их по заказу прави­тельства, назвала свой отчет “Новый аргентинский консенсус”. Организаторы опроса были изумлены невиданным единодушием аргентинцев в ответах на вопросы — ведь ранее экономические неурядицы не приводили к столь глубокому идеологическому и политическому кризису. Марта Лагос, руководитель группы экспертов, участвовавших в опросе, заявила, что никогда за всю свою профессиональную карьеру не наблюдала таких “экстраор­динарных” результатов. “Это означает, — сделала вывод она, — что в Аргентине абсолютно все институты гражданского общества потеряли доверие граждан, следовательно, они де-факто прекратили существование и их политически и идеологически можно не принимать в расчет”. Более того, по ее мнению, такие единодушные результаты опросов указывают на возможность наступления нового периода еще более острых политических выступлений и создания “нового политического консенсуса с выдвижением радикальных политических альтернатив”.

По всей Аргентине создаются “народные ассамблеи”, которые в условиях фактического безвластия пытаются решать проблемы на местном уровне. В них много молодежи, которая сыта по горло демагогическими посулами “традиционных” партий. Но среди активистов есть и безработные, и обездо­ленная интеллигенция (инженеры, учителя), и представители профсоюзов. Члены этих спонтанно создаваемых органов (наподобие первых советов в России), не считают их политическими организациями. “У нас всех стойкая аллергия на само слово “политика”, мы ненавидим коррумпированных политиков”, — говорит Кармен Фернандес, учительница из Буэнос-Айреса, которая руководит одной из таких ассамблей. Главным врагом эти народные органы считают политическую “элиту” Аргентины. Их лозунг — “Долой всех политиков!”. Большинство этих “ассамблей” появилось после декабрьского дефолта 2001 г. С их распространением и ростом популярности они стали постепенно устанавливать связи между собой, проводить координационные совещания. В одном из недавних совещаний приняли участие более 4000 де­легатов из всех регионов страны. Они координируют свою деятель­ность с популярной общественной организацией “Гражданская власть” (Poder Ciudadano) и проводят в жизнь программу под названием “Граждане — решающая сила перемен”. Ее главные пункты — перевод в местную валюту всех долларовых запасов страны и отказ от доллара как средства расчетов; проведение переговоров с МВФ о радикальном сокращении внешнего долга и отказ от дальнейшего сотрудничества с международными финансовыми спрутами; проведение протекционистской политики, направленной на поощрение местной промышленности; национализация сырьевых ресурсов и филиалов транс­национальных корпораций.

Ассамблеи, совместно с “касероланос”, выходят на международный уровень, инициируют массовые акции протеста в странах “третьего мира” под лозунгом “Аргентина — ваше будущее!” В манифесте “Всемирной органи­зации касероланос” говорится: “Аргентина является самым красноречивым примером разрушительной силы транснационального капитализма, загри­мированной поверх псевдодемок­ратической и коррумпированной полити­ческой системой”. Нынешний кризис, продолжают “касероланос”, является кульминацией 25-летнего внедрения неолиберальной экономической модели, навязанной через кровь и страдания миллионов аргентинцев в годы военной диктатуры. Хунта же выполняла заказ МВФ и правительства США. В годы диктатуры внешний долг вырос с 8 до 43 млрд дол­ларов. А последовавшие “демократические” режимы лишь усугубили положение.

 

“Por que?”

 

“За что?” — этот риторический вопрос часто задают многие аргентинцы в наши дни. Ведь, по многочисленным высказываниям руководства МВФ вплоть до самого дефолта, Аргентина была самым образцовым должником этого финансового монстра. После краха западная печать писала, что “опытный доктор, МВФ, залечил своего самого дисциплинированного и послушного пациента, Аргентину, до смерти”.

Но по обычной “логике успеха”, которая применяется на Западе как по отношению к отдельным людям, так и по отношению к государствам, неудача и бедность являются некоей формой болезни, “проказой”. Таких людей (государств) сторонятся, чтобы, не дай Бог, не “заразиться”. В индивидуа­листическом обществе считается, что они сами виноваты в своих неудачах и бедах. Поэтому после финансового краха МВФ и США сразу же отвернулись от Аргентины, обвинив ее (как и другие страны во всех аналогичных случаях) в том, что она, дескать, “сама виновата”, “плохо выполняла их рекомендации” и т.д. и т.п. Даже официозные органы информации западных стран были вынуждены заметить, что заявления чиновников МВФ и США о “неправильном” поведении Аргентины звучат “как заверения пятилетнего ребенка о том, что “ваза сама разбилась”. Слишком долго, пишут они, раздавались дифирамбы в адрес этой страны, скрупулезно выполнявшей все требования Фонда, слишком громко ее министр экономики Доминго Кавалло назывался автором “аргентинского экономического чуда”, а его план вывода страны из полити­ческого и экономического кризиса, включавший привязку песо к доллару, был провозглашен МВФ “образцовым”.

Однако с руководства МВФ и США “как с гуся вода” — они без зазрения совести (да и откуда ей взяться?) твердят о “вине” аргентинцев. Их пропаган­дисты лишь несколько скорректировали свои измышления и в качестве причины краха выдвигают беспредельную коррупцию государственного аппарата Аргентины. В июне 2002 г. экспертам МВФ подсобил и папа римский Иоанн Павел II, который выступил в Ватикане с комментариями относительно причин экономического кризиса в Аргентине. Среди них он назвал “полити­ческую коррупцию, эгоизм, непрофессио­нальный менеджмент и плюс ко всему глубокий нравственный кризис”. Конечно, никто не спорит, каждое аргентинское правительство, начиная с 60-х годов, отличалось беззас­тенчивым мздоимством и казнокрадством (не говоря уже о “нравственном кризисе”). Они занимали миллиарды долларов у иностранных кредиторов и весьма значительную часть рассовывали по карманам. Министр финансов США Пол О’Нил недавно не очень вежливо заметил, что большая часть этих займов оседает на счетах в швейцарских банках. Однако он, как и другие критики, сознательно переставляет местами причину и следствие. Причина аргентинского краха не в коррупции — она лишь закономерное следствие “неолибе­рального” курса, который Аргентине (как и всем другим странам, предназначенным на роль “мировых изгоев”) навязали мировые финансовые структуры.

Теперь же, после закономерного краха экономики, единственное, чего боятся “спонсоры” из МВФ и США — распространения “аргентинской заразы”. С ростом глобализма, повсеместного распространения неолиберальной модели “эффект домино” (или цепной реакции) сказывается в распростра­нении кризисов, которые, как предупреждают западные эксперты, “свободно пересекают национальные границы и захватывают целые регионы”. Так было во время мексиканского “текила-кризиса” в 1994 г., потом после дефолта в России в 1998 г. и во время азиатского кризиса 1997—1998 гг.

И действительно, нынешний кризис быстро распространился на соседние страны — Бразилию, Уругвай и Парагвай. Он угрожает также распространиться на Боливию и Венесуэлу, где в этом году предполагается падение экономики. Бразилия находится на гране дефолта. Резко упала стоимость государственных облигаций, снизился курс бразильского реала. В Парагвае разразился острейший банковский кризис на фоне экономического спада. В Уругвае, который когда-то называли “латиноамериканской Швейцарией”, прави­тельство пытается оттянуть решение о дефолте, надеясь на получение дополнительного займа от МВФ или казначейства США. Правительство там было вынуждено временно закрыть банки, после чего уругвайцы, как и аргентинцы, выстроились в очереди в уличные банкоматы, чтобы получить хоть какие-то наличные деньги. Кризис усилил политическое недовольство рыночными реформами, со вспышками бунтов и демонстраций протеста, наиболее сильными в Перу и Парагвае. В последнее время там часто происходят яростные и кровопролитные стычки между полицией и демонст­рантами, включающими большое число работников недавно приватизи­рованных в ходе “неолиберальных” реформ государственных предприятий.

Эксперты из МВФ и администрации США пытаются всячески снять вину с международных финансовых структур. Виновата либо “аргентинская зараза”, либо какие-то внутренние факторы в каждой из стран. Уругвай, например, имеет тесные торговые связи с Аргентиной, а также контакты в банковской сфере. В Бразилии также “виноваты” внешние связи с Аргентиной, а также отток иностранного капитала ввиду победы левого кандидата на президентских выборах Луиса Инасио (“Лулы”) да Сильвы. В преддверии выборов США предоставили правительству Бразилии заем в размере 30 млрд долларов с недвусмысленным условием, что страна займет “верную политическую линию”. Но несмотря на все препоны и финансовый шантаж со стороны США Лула одержал убедительную победу над кандидатом правых Хосе Серрой. Новому президенту, пишут теперь злорадно западные эксперты, “вряд ли удастся справиться с 250-миллиардным долгом страны”. В Венесуэле в экономических трудностях винят левого президента Уго Чавеса, занимающего антиглобалистские позиции. Против него используется весь обычный набор средств в разнообразном арсенале США — экономический саботаж; организация “массовых акций протеста”, проплаченных ЦРУ; государственный переворот (лишь чудом Чавесу удалось уцелеть в ходе неудавшегося пере­ворота в апреле 2002 г.).

Попытки “индивидуализировать” экономические и финансовые кризисы в каждой из стран имеют своей целью скрыть основную причину — колоссаль­ный долг, который был сознательно подвешен всем странам в ходе “неоли­беральных” реформ и фактически закабалил их, поставил каждую из них на грань финансовой катастрофы. Фидель Кастро в интервью аргентинской газете “Пахина 12” справед­ливо отметил, что Аргентина и другие латино­американские страны, обремененные колоссальным внешним долгом, составляющим 950 млрд долларов, именно из-за этого живут в условиях невероятной нищеты и “фактически потеряли национальный суверенитет”. Касаясь надежд Аргентины (как и других стран региона) на получение “помощи” для того, чтобы расплатиться с долгами, он сказал: “Страны Латин­ской Америки похожи на преступников, приговоренных к смертной казни в США; эти смертники подают и подают апелляции в суды разных инстанций, а потом после 20-летней отсрочки подвергаются мучительной казни на электрическом стуле”. Вот и сейчас, заключил Фидель, “вам отсрочили казнь, они дают вам какие-то пилюли, облигации и прочие терапевтические средства, но казнь неизбежна, неолиберализм ликвидирует самостоя­тельность страны и перспективы выхода из экономического кризиса без всякой внешней аннексии”.

Весьма характерно, что и “отсрочка от казни” различается для разных “преступников”. Некоторым даются послабления — как с 30-миллиардной “помощью” Бразилии или 1,5-миллиардной Уругваю. А вот Аргентину явно не торопятся вытаскивать из трясины. И многие связывают это с желанием наказать “строптивых” аргентинцев, преподать им урок за прошлые “грехи”, а именно — антиамериканизм в годы правления Перона и войну против Англии за Фолклендские (Мальвинские) острова в 1982 г. (хотя она и была проиграна Аргентиной).

Первый из этих “грехов” даже выпячивается экспертами МВФ в качестве одной из главных причин нынешнего кризиса. “Историческую вину” взвали­вают на Хуана Перона, президента Аргентины в 1946—1955 и 1973—1974 гг. В крахе Аргентины, “одной из самых прекрасных стран на Земле”, некого винить, писал в сентябре нынешнего года в “Торонто сан” Э. Маргулис, кроме самих аргентинцев. “Их поразительная глупость и слепая безответственность являются грозным предуп­реж­дением для всех нас”. В чем же глупость? В том, уверяет читателей Маргулис, что аргентинцы слишком долго поддер­живали “раздутый” государственный сектор и кормили “немытых” сограждан, сохраняя социальную сферу со времен Перона. Надо было раньше уничтожить все эти “ненужные расходы”. Тогда не пришлось бы занимать деньги у МВФ, влезать в долги и в итоге оказаться банкротами. Та же тема проводится в газете “Вашингтон пост” (6.06.2002) в статье под названием “Отчаяние в некогда гордой Аргентине”, где все беды также валят на Перона, который хотел построить “рай для рабочих” и объявил “войну богатым”.

Удар направлен против самых светлых воспоминаний аргентинцев о “периоде процветания” в 40—50-е годы, связанных с именами Перона и его жены Эвы (Эвиты, как ласково называли ее аргентинцы), которые проводили в жизнь программу “хустисиализма” (“справедливости”). Не посягая на “священные” основы буржуазного общества, Перон разработал и воплощал в жизнь свой вариант “третьего пути” — не капитализм, не социализм, а национализм. В экономике утверждались принципы “социальной экономики”, при которой капитал должен был служить благосостоянию всего общества. Во внутренней политике государство, имеющее “надклассовый характер”, должно было стать посредником между трудом и капиталом. Во внешней политике аргентинский президент стал признанным лидером стран “третьего мира”, выступавшим (нередко с весьма резкими заявлениями) против гегемонии США. Под лозунгом “экономического национа­лизма” Перон стремился утвердить самостоятельность страны, добиться достойного положения среди развитых держав мира. Он расширил социальную сферу государства, программы вспомоществования бедным.

Идеология “хустисиализма” в отношении бедняков следующим образом формулировалась Эвитой, курировавшей министерство труда и социального обеспечения: “Милостыня сохраняет нищету, государственное пособие уничтожает ее раз и навсегда. Милостыня оставляет человека на дне, пособие восстанавливает его самоуважение, делает его достойным членом общества. Милостыня является прихотью богатых, пособие сглаживает социальное неравенство. Милостыня отделяет богатых от бедных, пособие возвышает бедных и ставит их на один уровень с богатыми”. При всей спорности этой идеологемы нельзя не отметить искреннего желания тогдашних перонистов покончить с бедностью. Выделялись значительные дотации на продо­вольствие, субсидии на жилищное строительство, здравоохранение, транспорт, образование. Были национализированы железные дороги, принадлежавшие британцам, а также другие предприятия иностранцев. Значительно возрос государственный сектор в экономике, появилось много новых рабочих мест. Правительство установило патронаж над мощными профсоюзами.

Но, как чаще всего бывало в трагической латиноамериканской истории, в сентябре 1955 г. произошел государственный переворот (в котором участвовали реакционные генералы, крупные предприниматели, получившие значительную поддержку со стороны ЦРУ), и Перон был вынужден эмигри­ровать из страны. В 60-е годы начался активный демонтаж “хустисиализма”. А затем с 1976 по 1983 гг. в стране правила военная хунта, которая силой проводила “неолиберальные” реформы под руководством адептов “чикагской школы”. Этот период аргентинцы назвали “грязной войной”, которую хунта вела против собственного народа: десятки тысяч были в тюрьмах, 30 тыс. “исчезли” навсегда после ночных рейдов печально известных “эскадронов смерти”. А потом, после восстановления демократии, президент Карлос Менем провозгласил в 90-х годах лозунг “нового капитализма”, и неолибе­рализм продолжался уже в “мирных” условиях с тем же результатом: богатые стали намного богаче, а бедные — намного беднее.

Мы же должны учесть, что несмотря на всю половинчатость и незавер­шенность реформ полувековой давности, МВФ и США запомнили-таки Перона (как и войну против Англии) и жестоко отомстили! Это к тому, что многие россияне относятся к различным “инвесторам и кредиторам” с Запада, как к “добрым дядям”, которые только и радуются тому, что Россия наконец избавилась от “тоталитарного режима”, вступила в ряды “цивилизованных стран”, и ратуют за то, чтобы мы процветали и жили припеваючи. На примере Аргентины можно увидеть всю степень злопамятства и злорадства этих “дядей”, так безжалостно отомстивших за столь мелкие по мировым масштабам прегрешения. Чего же ждать нам, и какая страшная казнь уготована стране, которая держала мировой финансовый капитал, всех мировых бандитов в страхе 70 лет?

 

“Аргентина — не Россия”

 

Нас пытаются убедить в том, что Аргентина “заразна” только лишь для соседей. Нам — все нипочем. “России, — уверяют нас президент, премьер и министр финансов РФ Алексей Кудрин, — не грозит кризис, подобный тому, что происходит в Аргентине; у нас нет причин, которые могли бы привести к такому кризису, так как уровень золотовалютных резервов значительно выше и у нас нет краткосрочных долгов, которые могут вызывать определенное беспокойство”. Они со знанием дела говорят, что ситуация в России “карди­нально отличается от ситуации в 1998 г., которую сейчас сравнивают с ситуацией в Аргентине, когда чрезмерный госдолг от краткосрочных заимст­вований должен был рефинансироваться за счет внешних займов”. “Все это, — резюмировал в одном из своих выступлений министр финансов, — позволяет с уверенностью говорить, что каких-либо причин для возникновения кризиса нет и не существует”. Но все подобные наукообразные рассуждения известны нам хорошо со времен великого мастера экономического воляпюка г-на Гайдара. И, как всегда у нас бывает, — чем победнее реляции политиков, тем большую тревогу они вызывают у граждан.

Несмотря на заверения о невозможности повторения в России аргентин­ского сценария, вопросы остаются. Темпы экономического роста в России падают (да и были ли они реальными, а не “накрученными” за счет финансовой сферы и вывертов статистики?), и уже трудно верить в то, что этот рост был вызван не только высокими ценами на нефть на мировом рынке, но и некими “глубокими структурными преобразованиями”. А инфляция, в свою очередь, опять ползет вверх, выпирая из определенных ей бюджетом границ, как тесто из квашни, и повышение тарифов естественных монополий (прежде всего на горючее) в следующем году скажется на ней самым негативным образом. При всех победных речах об экономическом росте бедность и нищета захватывают все новые и новые слои населения. На рынке реальной экономики Россия не может предложить миру ничего, кроме сырья и продуктов первичной обработки. Банковский сектор по-прежнему крайне неустойчив и считается для потенциальных вкладчиков зоной повышенного риска. Основные факторы устойчивости российской экономики — мировые цены на сырье, в первую очередь на нефть, — плохо поддаются расчетам в долгосрочной перспективе. Поэтому прогнозы любых политиков и самых авторитетных экономистов можно смело отнести к разряду гаданий по типу “будет — не будет”. Вспомним, кстати, как во время азиатского кризиса 1997—1998 гг. ведущие российские эксперты с удовлетворением отмечали, что “России кризис не коснулся”, тщеславно бахвалились тем, что Россия не пошла на девальвацию рубля, а симптомы надвигающегося дефолта объясняли “трудностями вхождения России в мировое хозяйство”...

Оценивая перспективы “аргентинизации” РФ, прежде всего вселяет беспо­­койство то, что российские СМИ сознательно замалчивают факты, связанные с аргентинским кризисом. Как будто его и нет. На телевидении об Аргентине пропускают один-два совершенно непонятных кадра с невнятным бормотанием вместо каких-либо комментариев, а многие телекомпании и газеты вообще как будто в рот воды набрали. И более того, аккуратно обходятся любые аналогии с положением в России. А ведь совсем недавно слово “Аргентина” не сходило с первых полос газет. Известные политики (Греф, Чубайс и проч.), предприниматели и экономисты настраивали правящие верхи станцевать “аргентинское танго” (кстати, танец, вышедший из публич­ных домов Буэнос-Айреса) в постановке Д. Кавалло, архитектора “экономи­ческого чуда”. Аргентинского ученого прочили в экономические советники российского президента, а его монетаристскую модель, одобренную МВФ, “пиарили” на самом высоком уровне. Дело дошло до того, что Кавалло официально пригласили в Москву. Его принимали как победоносного “шоковика”. Общались с ним на высшем уровне. Ждали от него советов и рекомендаций.

И дождались аргентинской катастрофы! Кризис, разразившийся в Аргентине, стал холодным душем для всех поклонников “прогрессивного” латиноамериканского пути развития. А у граждан России появилась возмож­ность воочию увидеть свое гипотетическое (а может быть, реальное?) буду­щее. Ведь нынешний уход от анализа, замалчивание связаны с тем, что в Аргентине потерпела сокрушительный крах та самая экономическая концепция, тот самый вариант экономических реформ в виде “шоковой терапии”, который власти России (по рекомендации Между­народного валютного фонда и рецептам собственных “чикагских мальчиков”) навязали стране с января 1992 года. Именно Аргентина и Чили ставились нам в пример как страны, в которых дала положительный эффект “шоковая терапия” и “неолиберальный экспе­римент”.

Во всех перипетиях и бедствиях “перестройки” нас убеждали, что перейти к “светлому демократическому завтра” можно только через “шоковую терапию” и неолиберализм. Многих из россиян до сих пор вводит в заблуждение сам термин “неолиберальный”. Вроде бы по определению (“либеральный”) он несовместим с насилием, и нас всеми силами пытаются убедить в том, что этот “новый либерализм” является “оплотом и экономическим фундаментом” демократии.

Но немногие знают, что неолиберализм впервые на планете был импланти­рован в Латинской Америке — вначале в Чили, а потом в Аргентине. “Лабо­раторные испытания” нового подхода проводились чикагской экономической школой в Чили в течение 16 лет. Они проводились в воистину “чистых” условиях, незамутненных всяческими политическими конфликтами и противоборством оппозиции. В период 1973—1989 гг., при полном содействии Пиночета, “чикагские мальчики” децентра­лизовали экономику до немыслимых пределов, впервые применив “шоковую терапию” (само понятие, ставшее символом развала России, было введено в оборот именно в 1973 г. в Чили). Были полностью приватизированы государственные предприятия и вся со­циальная сфера (включая пенсионные фонды, сферу здравоохранения, жилищ­ного строи­тельства, образования), ликвидированы пособия и социальные выплаты по бедности, многодетности и нетрудоспособности. Произведена “дерегуляция” и “либерализация” рынка с полной отменой всех протек­ционистских мер и государственных дотаций для поощрения местной промышленности и сель­ского хозяйства. Ликвидировано профсоюзное движение, под “неолибе­ральные реформы” заново переписана конституция страны и местное законо­дательство. И все это — при полном отсутствии прав и свобод граждан в условиях кровавой диктатуры Пиночета. Причем этот жуткий политический фон всячески приветствовался “неолибералами”. В 1982 г. лидер “чикагцев” Милтон Фридман открыто восхищался Пиночетом, что тот “оказал принци­пиальную поддержку воистину свободной рыночной экономике, и Чили при нем переживает эпоху экономического чуда”. Однако за этим рекламным заявлением стоит чудовищный удар, нанесенный экономике страны, последст­вия которого ощущаются по сей день. В 1989 г. заработная плата в стране были ниже в реальном измерении, чем в 1973 г., когда под руководством “чикагцев” Фридмана, фон Хайека и А. Харбергера начался “неолиберальный эксперимент”. Страна по сей день не может выбраться из страшного экономического спада. В Аргентине неолиберализм также внедрялся кровью и репрессиями в условиях военной диктатуры 1976—1983 гг., когда были уничтожены и посажены в тюрьму все оппозиционные (в том числе и либеральные) деятели.

Поэтому, когда российские либералы с пеной у рта проталкивают “неоли­бера­лизм” в РФ как материальную основу “демократических преобра­зований”, мы должны помнить, что наиболее адекватным политическим устройством для проведения “свободнорыночных реформ” является диктатура. И нынешний дрейф правящих верхов РФ к диктатуре (с элементами “чрезвычайного положения”, с узурпацией власти в стране “президентской вертикалью”, с все возрастающей ролью военных и спецслужб, с законо­дательством против “экстремизма”) является не “отходом от демократии”, а движением в заданном направлении.

Угрожающие признаки подобного движения налицо и в мировом мас­штабе. Мало того, что сворачиваются основные свободы и права граждан в развитых странах — после краха СССР “демократия” уже не особенно нужна в качестве рекламного “баннера” западного образа жизни. Можно уничтожить социальные программы, дотации, выплаты, задавить профсоюзы в ходе “неолиберальной революции”. Особенно споспешествовала этому “война с терроризмом” — теперь можно ликвидировать “опасные” общественные организации и партии, беспре­пятственно устанавливать “прослушку” любых неблагонадежных граждан, сажать в тюрьмы “бунтовщиков и террористов” без суда и следствия.

Но еще хуже тем странам, которые оказались в числе изгоев, причисленных к “третьему миру” (вернее сказать, “третьему сорту”). Там “переход от диктатуры к демократии” был особенно конъюнктурным и поверхностным — в основном это происходило в начале 80-х годов, когда надо было сокрушить Советский Союз с помощью лозунгов “прав человека”, “демократической волны”, всяческих “бархат­ных революций”. Но к концу века стало ясно, что удержать эти страны от крупномасштабных социальных перемен можно только за счет ликвидации элементарных прав и свобод, возврата к диктатуре. Да и пропагандистская нужда в “демократии” отпала, так как мировые “мудрецы” посчитали, что “реформы” на постсоветском пространстве уже необратимы.

В печати и на телевидении западных стран ведутся аналитические дискуссии в том духе, что, дескать, “латиноамериканская демократия — это не вседозво­ленность”, что Латинская Америка всей своей историей демонст­рирует “тягу к диктатуре”. Для “аргументации” используются те же факты — коррупция, операции по торговле оружием и наркотиками, “хаос” во внутренней политике, усиление левых партий и движений, — но они трактуются не как результат “неолиберального” курса, а, вопреки элементарной логике, как неизбежные, “в обязательном порядке присутствующие в повестке дня практически любого латиноамериканского государства” следствия демок­ратии. Общая тенденция, пишут эти эксперты, заставляет говорить о “возможности поворота истории на 180 градусов, о вполне реальной возможности возвращения к власти военных диктатур, жестким приказам коих не так давно беспрекословно подчинялась почти вся Латинская Америка”. И такая перспектива, считают они (а вместе с ними и заказчики подобных трудов), гораздо предпочтительнее, чем “марши “пустых кастрюль”, приведшие к падению Кавалло, и разграбление магазинов озверевшими мародерами, выносящими не только продукты, но и стереосистемы, явно не имеющие отношения к чувству голода”. Подобный сценарий давно вынашивался и россиянскими “мудрецами”. Не случайно еще лет пять назад в одном из телевизионных интервью мадам Боннэр проговорилась: “Демократия нам еще пригодится”. Из этой фразы ясно, что демократия явно была не целью “демократов”, а средством. Но для чего? Очевидно, для развала страны, после которого должна пригодиться уже не демократия, а самая жесточайшая диктатура.

 

“Новые аргентины”

 

Аргентинский кризис имеет еще один, более широкий аспект. Протал­киваемый изо всех сил мировыми финансовыми структурами неолиберализм со всеми его катастрофическими последствиями для стран “третьего мира” имеет не только экономическое измерение. Он служит тем “плавильным котлом”, в котором перемешиваются и усредняются все страны и народы мира в интересах “глобалистского” проекта. Поэтому экономический и финансо­вый крах Аргентины, как и близкое к этому положение других стран региона, как и финансовый крах “молодых тигров” Юго-Восточной Азии, как и террористический акт 11 сентября 2001 года в США, как и массовые акции антиглобалистов — составные части того, что можно назвать кризисом внедрения модели глобального мира по сценарию нынешнего (уже не тайного) мирового кагала.

Конечно, многие элементы этой модели утвердились повсеместно. Это унифицированные по всей планете супермаркеты и “Макдональдсы”, масс-культура с боевиками, сериалами, “ужастиками” и мультиками, рок-группами и “попсой”. Интернет и реклама шампуней против перхоти и прокладок “с крылышками”. Жвачки и “сникерсы” и т. д. и т. п. Надо признать, что пока действенной преграды против такого “бытового” и “культурного” глобализма нет. Национальное чувство, к сожалению, начинает пробиваться у народов только после экономических кризисов, дефолтов и катастроф наподобие аргентинской. Только тогда проявляется внешний враг (“янки” и МВФ) и начинается противодействие глобализму.

Так, например, только после разразившегося кризиса, вскрытия фактов вопиющей коррупции, кровавых акций спецслужб (при полной поддержке ЦРУ) и бегства президента Фухимори в Японию, откуда его отказываются выдать для суда в Перу, перуанцы задумались о том, стоит ли выдвигать лиц с двойным гражданством на пост президента. Кстати, этот пример весьма актуален для РФ, где немало политиков высшего эшелона имеют двойное гражданство.

Сам термин “глобализм” (как и “демократия”, “либерализм” и прочие “измы” — “слова-амебы”) призван закамуфлировать суть происходящего — скрытой оккупации планеты мировой финансовой мафией (“комитетом 300”), использующей в качестве “тарана” экономическую и военную мощь США. Эта оккупация должна создать “новый мировой порядок”, при котором немногочисленную “элиту” будет обслуживать “золотой миллиард” тех “счастливцев”, кому милостиво позволят жить на Земле. Остальные мил­лиарды — это “балласт”, от которого необходимо освободиться. Средством освобождения являются войны — отсюда и направленная в бесконечность “война с терроризмом”, когда будут “наказываться” (то есть уничтожаться) народы и страны, занесенные за какие-то прегрешения в “черный список”. Но и кризисы, наподобие аргентинского, служат той же цели, уничтожая людей не бомбами, а голодом и нищетой.

Неолиберализм с его ликвидацией государственного сектора, засильем транснациональных корпораций и подвешиванием непосильной долговой гири на нынешнем этапе быстро устраняет де-факто национальный суверенитет стран “третьего мира”, стремительно подчиняя их финансовой мафии. Финансовые кризисы нужны, чтобы банкротить целые государства (дефолт и есть не что иное, как признание своей финансовой несостоятельности). Банкротства компаний всегда были неотъемлемой чертой конкурентной борьбы в условиях капитализма — и теперь их пытаются перенести на уровень государств (эксперты, связанные с МВФ, разрабатывают сейчас планы юридической подобной процедуры). И если на предприятии при банкротстве создают “ликвидационную комиссию”, то на уровне страны надо установить временное управление под эгидой кредиторов, т. е. МВФ и США — что означает по существу введение наднациональной, иностранной верховной власти. Собственность должника при банкротстве предприятий обычно идет в уплату долга. По “аналогии”, в обмен на долговые обязательства обанкро­тившейся страны кредиторы (те же США и МВФ) будут иметь право отчуждать в свою пользу любую собственность — землю, фабрики и заводы и т. п. Фактически подобный план (а он обсуждается уже всерьез, ибо ясно, что дефолты в самом ближайшем будущем станут рядовыми явлениями экономической жизни планеты) означает полную ликвидацию суверенитета государств мира в случае их неспособ­ности платить по астрономически растущим долгам.

Главным орудием закабаления мира является “всемогущий доллар”. (Кстати, в Аргентине, как и в других странах Латинской Америки, сейчас серьезно обсуждается план ликвидации местных валют с тем, чтобы оставить в обращении только доллар). Роль доллара в аргентинском кризисе убеди­тельно проанали­зирована в работе известного мексиканского экономиста Уго Салинаса Прайса “Что на самом деле погубило Аргентину?”. Аргентинская экономика разрушена, пишет он, но никто не говорит об истинных причинах катастрофы. Это опасно, ибо ее причины действуют повсеместно, во всех странах мира. “Судьба Аргентины — это судьба всего мира; а это слишком прямой вывод для любого эксперта, который хочет, чтобы его труд был оплачен”.

Главную роль в судьбе Аргентины сыграли Бреттон-Вудские соглашения, заключенные в 1944 г. Согласно им была создана система, которую французский генерал де Голль позже назвал “невиданной привилегией”. Она состояла в праве, навязанном США, приравнивать доллары, которые центральные банки всех стран мира держали в качестве валютного резерва, к золоту. Эта система долларовых резервов, считает Прайс, создала условия для обогащения одной страны — Соединенных Штатов Америки — в ущерб всем остальным странам мира. Как известно, Бреттон-Вудские соглашения были в одностороннем порядке разорваны президентом Никсоном 15 августа 1971 г., когда он “закрыл золотое окошко” и отказался обменивать доллары, составлявшие валютные резервы центральных банков других стран, на золото. После этого Штаты развязали себе руки для расширения кредитов практи­чески из ничего, из воздуха, простым увеличением бумажной долларовой массы, и это расширение кредитов, займов привело к тому, что американцы стали постепенно доминировать над другими народами мира. Увеличение долларовой массы можно приблизительно оценить по стоимости одной унции золота — до 1971 г. она стоила 30—35 долларов, сейчас — более 300 долларов!

С годами кредиты и, соответственно, непомерные долги по ним все расширя­лись, и это приводило к росту господства американцев (их финан­совой “элиты”) над всеми остальными народами. США могли купить все, что производилось во всех странах мира, и оплачивать покупки долларами, которых к настоящему времени напечатали в колоссальном количестве. Торговый дефицит США в объеме 400 млрд долларов в год, пишет Прайс, на самом деле является “данью, которую весь мир платит этой стране”, так как США не собираются платить за настоящий и прошлый импорт своими товарами и услугами, а возвращают назад за рубеж зеленые бумажки. На эти 400 млрд они могут купить все товары и услуги на земле, включая все формы движимости и недвижимости. Размеры дани, которую планета платит американским финансовым монстрам, соответствуют резервам центро­банков всех стран мира в долларах — а эта сумма возросла астрономически с 1971 г. Обратной же стороной “невиданной привилегии” Соединенных Штатов стала “невиданная нищета” всего остального мира.

Именно это, делает вывод Прайс, и губит Аргентину — та дань, которая выплачивается США через валютно-финансовую систему, когда США получают товары, не платя за них. Европейцы тоже создали свою “мировую валюту”, евро, так как им не хочется платить дань США. Они решили положить конец рэкету “невиданной привилегии” США посредством евро, которые должны стать такими же общепринятыми в мире, как доллар. Но это, пишет Прайс, не особенно справедливо, так как европейцы посредством введения своей мировой валюты стремятся сами получать дань с мира и попользоваться своим положением наряду с американским долларом. Обложение данью может продолжаться довольно долго. Возможно, до тех пор, пока все страны-“доноры” не будут обескровлены и будут вынуждены прибегнуть к протек­ционизму в экономике и диктатуре в политике “для того, чтобы их граждане не перерезали глотки друг другу в борьбе за выживание”. Такова мрачная (хотя довольно реалистичная) перспектива будущего как для Аргентины, так и для других стран “третьего мира”, включая Россию. Однако прогноз Прайса может быть и перекрыт по трагизму, если учесть, что национальные государства станут к тому времени не более чем филиалами мировой финансовой мафии, и их целью будет не протекционизм, а “неолиберализм” в экономике и диктатура в политике — и не для сохранения гражданского мира, а, напротив, для максимального уничтожения ненужного человеческого “балласта”!

Национальное государство в данной системе является не более чем частью мировой сионизированной мафии и, соответственно, местного криминального сообщества. За счет всепроникающей коррупции на содержании этой мафии находятся госаппарат, полиция, армия, спецслужбы. В эру приватизации и свободной торговли деньги начинают управлять без посредников. В чем же тогда роль государства? Государство должно позаботиться о дисциплине дешевой рабочей силы, приговоренной к жизни на мизерные подачки, и о подавлении легионов безработных. “Государство, — замечает известный публицист Эдуардо Галеано, — жандарм, не более того”.

Итак, роль государства (“обслуги” финансовой олигархии) состоит в том, чтобы дисциплинировать “рабов” — граждан, которых надо заставить насилием и страхом работать на эту мафию. В Латинской Америке пока официально нет военных диктатур, но тюрьмы заполнены до отказа. Заключенные — бедняки, и это естественно, поскольку “только бедных сажают в тюрьмы в странах, где не сажают никого, если обваливается только что построенный мост, если закрывается банк, обворованный банкирами, если рушится дом, построенный без фундамента”... Грязные тюрьмы, заключенные набиты как селедки, большинству не вынесен приговор. Многие сидят без суда и не знают, почему. “По сравнению с этим дантовский ад кажется Диснейлендом”. В тюрьмах вспыхивают восстания. “Потом силы порядка расстреливают представителей беспорядка и остальных попавшихся под руку. Это помогает бороться с перенаселением тюрем... до следующего восстания”.

Но жутковатая картина нынешнего общества (видимо, не только в Латин­ской Америке) будет неполной, если не сравнить “волю” с “неволей”. На самом деле, сложно сказать, кто больше в неволе — те, кто в тюрьмах, или те, кто вне их. Свободны ли рабочие, которым приходится жить для того, чтобы работать, потому что они не могут найти работу, которая позволила бы им жить? А нищие? А свободны ли все остальные — “заложники страха”? Везде решетки: сейчас ими окружают кафе и рестораны в латиноамериканских городах, ставят решетки и на дома тех, кому есть что терять, хотя бы даже и совсем немного. Все мы, пишет Галеано, живем “в испуганном обществе, где самым актуальным является вопрос выживания”.

Но даже при таком массированном наступлении международного кагала, стремящегося быстро подмять под себя весь мир, заставить людей молчать и трястись от страха, у него порой случаются провалы. Мы наблюдаем их в росте активности аргентинских “низов”, политической активности масс в Аргентине, Перу, Уругвае, Парагвае, Мексике. В партизанском движении Колумбии. В самоотвер­женной борьбе истинно народного лидера Венесуэлы Уго Чавеса. В антигло­балистских выступлениях нового президента Бразилии “Лулы” да Сильвы. Может быть, именно оттуда начнется движение, которое поднимет другие народы мира (в том числе и русский народ) на священную битву против сатанинских сил мировой мафии?

 

Сергей Ковалев • Тайные базы Гитлера в Советской Арктике и Антарктиде (Наш современник N1 2003)

Сергей КОВАЛЕВ,

капитан 2-го ранга, Видяево

Тайные базы Гитлера

в советской Арктике и Антарктиде

Предыстория создания опорных пунктов

 

Еще в 1936 году один из видных немецких военно-морских теоретиков П. Эберт, используя материалы своих исследований и данные аэрофотосъемки, полученные пятью годами ранее немецкими специалистами “научной” экспедиции с борта дирижабля LZ-127 (“Граф Цеппелин”), назвал “Европейское полярное море” (т. е. Северный Ледовитый океан) стратегически важным для Германии театром военных действий. Именно благодаря данным экспедиции обширным районом по маршруту: Архангельск — Земля Франца-Иосифа — Северная Земля — остров Вардроппера — Диксон — северная оконечность Новой Земли — остров Колгуев — Архангельск, заинтересовалось командование Кригсмарине (немецких ВМС).

На практике эта заинтересованность вылилась в том же 1936-м, а затем и в 1937 годах в экспедициях в арктической зоне Атлантики, Норвежского и Баренцева морей крейсеров “Кельн” и “Кенигсберг”, вспомогательного судна “Грилле”, учебного корабля “Хорст Вессель”. Решающая экспедиция в прибрежных арктических морях Советского Союза была произведена вспомогательным крейсером “Комет” (рейдер “В”, “Корабль № 45”) в августе-сентябре 1940 года.

Закономерен вопрос: а как это вообще могло произойти в советских пограничных водах? Во время перехода по Северному морскому пути на Тихий океан крейсер “Комет” — а в зависимости от района перехода он менял названия на своем борту “Семен Дежнев”, “Дунай”, “Донау”, “Доон”, “Токио Мару” — обеспечивался советскими ледоколами под контролем Главного управления Северного морского пути (ГУ СМП). Для маскировки перехода “Комета” была создана достоверная легенда.

Внешне “Комет” напоминал новый советский ледокольный пароход “Семен Дежнев”, прибытие которого в Архангельск ожидалось именно летом 1940 года. Некоторые отличия обводов немецкого рейдера были устранены с помощью парусиновых обвесов и специальных приспособлений, сделанных в заводских условиях на судостроительном заводе фирмы “Ховальдтсверке” в Гамбурге, где “Комет” находился с декабря 1939-го по май 1940 года.

Это был один из самых быстроходных (скорость хода до 16 узлов) и прекрасно вооруженных рейдеров Кригсмарине, принадлежавший компании “Северо-Германский Ллойд”.

При собственном водоизмещении около 7,5 тысячи тонн крейсер имел запас топлива до 2,5 тысячи тонн. Это позволяло экономичным ходом (до 9 узлов) пройти почти 50 тысяч миль и без дозаправки прибыть на Тихий океан.

По своему вооружению “Комет” превосходил отдельные крейсера союзников специальной постройки. Он имел шесть 150-миллиметровых орудий (по другим данным, 180-миллиметровых), прикрытых откидными маскировочными щитами, одну 60-миллиметровую зенитную установку и 6 зенитных автоматов, от 6 до 10, в том числе 2 подводных, торпедных аппаратов, расположенных в лацпортах и также прикрытых маскировочными щитами. На борту корабля находилось: 24 торпеды, 1516 тыс. снарядов, до 400 якорных мин типа “ЕМС” и быстроходный катер “LS-2” (“Метеорит”), оборудованный для скрытной постановки мин, а также 1—2 гидро­самолета “Арадо-196” в ангаре.

Существует мнение, что гидросамолеты были оснащены специальными приспособлениями для обрывания радиоантенн на обнаруженных судах, что не позволило бы этим судам сообщать о нападении рейдера.

Запасы продовольствия и снаряжения были приняты на корабль из расчета обеспечения автономного плавания в тропических, антарктических и арктических водах не менее чем на год для всех 270 (из них 18 офицеров) членов экипажа.

Радиосвязь и радиоразведку крейсеру обеспечивали 6 радистов, свободно владеющих русским и английским языками.

Успешный и короткий переход “Комета” был жизненно необходимым рейху.

Немецкая промышленность в то время испытывала острую нужду в каучуке, джуте, медикаментах, молибдене, вольфраме, меди, цинке и слюде (необходимой для водомерных приборов котлов кораблей и паровозов). Германия была готова отправить в Японию 12 (по другим данным 26) пароходов, а также вывести с Дальнего Востока до 30 транспортов.

Не последнюю роль в переходе на Дальний Восток “Комета” и в изучении немецкими военными моряками Северного морского пути сыграло создание секретной базы “Норд”, располагавшейся в губе Большая Западная Лица с октября-ноября 1939 года по 5 сентября 1940 года. Вероятно, с самого начала она должна была превратиться в немецкий опорный пункт: в мирное время — для создания морского транспортного моста между Германией и Японией, а с началом боевых действий — для обеспечения наступления горного корпуса “Норвегия” на Мурманск и действий немецких кораблей в Арктике.

Подобный опорный пункт в одном из заливов северо-западной части Кольского полуострова, предназначенный для доставки стратегического сырья, действующий круглый год, был избран не случайно.

В Архангельске корабли до вскрытия скованного льдом Белого моря могли простаивать у причалов до полугода, а из Мурманска, благодаря незамерзающей “ветви” теплого течения Гольфстрим, они выходили в море даже в самые сильные морозы.

Принималось во внимание и то, что база “Норд” находится в непосредст­венной близости от советско-финской границы, которая охранялась в то время только редкими и малочисленными пограничными заставами и была легко доступна для захвата как с суши, так и с моря.

Именно в базе “Норд” рядом с танкером (“Ян Веллем”) и судами снабжения немецких рейдеров (“Фениция” и “Кордилльера”) стояли суда для проведения метеорологических наблюдений, замаскированные под рыболовецкие и зверо­бойные (иногда их называли китобойные) траулеры, которые часто использовались для передачи данных наблюдений из районов западной Атлантики (“Кединген”, “Захсенвальд” и “Викинг-5”).

Эта информация была особенно важна самолетам Люфтваффе, бомбившим Британские острова, и рейдерам Кригсмарине, часто использовавшим туманы и непогоду Атлантики для скрытного выхода на английские коммуникации, а также для уклонения от линейных сил Королевского флота.

А китовый жир использовался как в пищевых продуктах, так и при изготов­лении нитроглицерина.

С 1938 года китовый жир в Великобритании был причислен к предметам потребления стратегического назначения, наряду с зерном и сахаром, с этого же года наряду с Германией Англия начала запасаться китовым жиром на случай войны.

Наблюдения за состоянием погоды для Люфтваффе и Кригсмарине приобрели особую ценность практически сразу же с началом боевых действий в сентябре 1939 года, когда международный обмен метеорологическими прогнозами был полностью прекращен. Германия в одно мгновение практически лишилась возможности получать информацию о погоде, приходящую с северной и западной Атлантики (западнее 23 градусов западной долготы).

Адмирал Редер хорошо понимал стратегическое значение Мурманского порта и арктических коммуникаций для Советского Союза, и заблаговременно, еще до начала боевых действий, он любыми способами стремился организовать контроль над районами Новоземельских проливов и Северным морским путем и всемерно — с началом войны в Арктике.

Так, в июне 1939 года в Карском море гидрографическую экспедицию совершало советское зверобойное судно “Мурманец”. На борту судна находились “научные сотрудники ленинградского Арктического института. Но... все они говорили по-немецки, жили в отдельном отсеке, куда вход членам экипажа не дозволялся”   (М а л ы г и н  Н.  А.  Немцы в Арктике. “Мурманский вестник”. 22.06.2001. Стр. 2). Несколько отдельных партий этой экспедиции работали на архипелаге Норденшельда и островах: Свердруппа, Сидорова, Геркулес и Арктического института. Промер глубин в районах плавания производился эхолотом, специально установленным перед выходом на “Мурманце”. Индика­торная часть эхолота была выведена в обособленный отсек, и экипаж зверо­бойного судна был лишен возможности видеть данные промеров. После окончания экспедиции все партии были собраны с островов и высажены в Диксоне.

Подобные немецкие “исследовательские” партии работали на островах Белый и Вилькицкого.

Следовательно, и здесь до настоящего времени могут сохраниться остатки сооружений немецких опорных пунктов или следы пребывания метеорологических экспедиций.

Побережью Антарктиды Кригсмарине уделяло столь же пристальное внимание, но об этом практически нет каких-либо открытых материалов.

В 1938—1939 годах было совершены две антарктические экспедиции.

С 20 января 1939 года немецкие гидросамолеты типа “Бореас”, доставленные немецким кораблем “Швабеланд” (авиатранспорт Германского общества воздушных сообщений), приступили к аэрофотосъемке Земли Королевы Мод, которую позже переименовали в Новую Швабию.

Эта экспедиция, руководителем которой был советник Ритшер, находилась под личным контролем Германа Геринга. Во время полетов немецкие самолеты сбрасывали специальные стальные вымпелы с фашистской символикой.

31 августа 1939 года началось создание “немецкого антарктического сектора Новая Швабия” между 4 градусами 50 минутами и 16 градусами 30 минутами восточной долготы. Здесь были обнаружены признаки залежей полезных ископаемых: каменного угля, железных руд, молибдена, графита, слюды, берилла, горного хрусталя, цирконий-ниобиевых и лантан-цериевых руд.

Известно, что “Швабенланд” сделал промежуточную стоянку у острова Буве. Здесь он находился около трех недель.

Предположительно именно в эти антарктические районы и могли заходить немецкие рейдеры — вспомогательные крейсеры “Атлантис”, “Пингвин” и “Комет”.

А к 1943 году сюда стали приходить подводные лодки из так называемого “личного конвоя Гитлера”.

 

Где были немецкие опорные пункты

в советской Арктике и в Антарктиде?

 

Узловыми и одновременно самыми уязвимыми районами во всей естественной обороне арктического побережья Советского Союза немцы выделили: остров Новая Земля с его многочисленными проливами и заливами, а также архипелаг Франца-Иосифа, “нависавшие” над всеми морскими коммуникациями Баренцева моря и западного сектора Арктики.

Используя данные экспедиции 1931 года, а также данные, полученные при переходе на Дальний Восток крейсера “Комет”, предположительно уже весной 1941 года на архипелаге Франца Иосифа, на острове Земля Александры (по другим данным, еще и в бухте Тихой), практически по соседству с советской полярной станцией, был создан тайный метеорологический пункт, а несколько позже (пока точное время не установлено) в проливе Кембриджа (бухта Нагурского) — и база для ремонта подводных лодок, предназначавшихся для действий в Карском море.

Здесь они могли заряжать аккумуляторные батареи и получать последние разведывательные данные. Кроме того, анализ циклов использования немецких подлодок в Карском море, сроков их нахождения там, данных о районах минных поставок (ОМU) и используемых здесь минах указывает на то, что именно здесь могла располагаться база оружия для подводных лодок, действовавших в Арктике. Вероятно, после того, как у западного побережья острова Новая Земля они устанавливали минные заграждения из 16 морских мин типа ТМС, погруженных на борт еще в Норвегии, в бухте Нагурского (или где-то рядом) немецкие подвод­ники грузили на борт 24 морские мины типа ТМВ и шли в районы постановки, находящиеся уже в Карском море.

Предполагаемое количество мин типа ТМВ на этой базе — до 300—400 единиц (именно столько за один рейс могли перевезти в 1940—1942 годах суда снабжения типа “Фениция” и “Кордилльера” или вспомогательный крейсер “Комет”).

Как уже упоминалось выше, приблизительно к концу 1941 года была создана взлетная полоса и радиостанция на острове Междушарский (у входа в губу Белушья), а позже появились взлетные полосы (вероятно, опорные пункты) на мысах Константина, Пинегина. Отсюда немецкие самолеты были способны контролировать практически все Карское море. На мысах Пинегина и Константина можно было достаточно легко организовать приемные пункты для доставки продовольствия и топлива подводным лодкам, использовавшим залив Ледяная гавань как передовой или маневренный опорный пункт. Об арктических опорных пунктах Кригсмарине у побережья Советского Союза автором подготовлена отдельная статья.

Но есть два опорных пункта, история которых имеет больше вопросов, чем ответов.

Именно с секретным опорным пунктом в устье (по другим данным, в дельте) реки Лены, предположительно недалеко от Неелова залива, связана некая тайна.

Этот опорный пункт, имевший большой запас топлива, был обнаружен только после 1985 года (хотя первые признаки этой базы — бочка с соляркой или керосином, которая была вынесена на берег Неелова залива — были выявлены еще в 1963 году). С данным пунктом каким-то образом связана тайна последнего похода немецкой подводной лодки U-534 (командир капитен-лейтенант Г. Ноллау).

Ночью 5 мая 1945 года U-534 вышла в море для выполнения специального задания по доставке груза особой важности (11 металлических ящиков, одинаковых по габаритам, но разных по весу) в секретную базу, находящуюся в устье (дельте) Лены. По маршруту следования, подлодка должна была прибыть в море Лаптевых, зайти в базу на реке Лена, в промежуточные базы Норвегии. Затем на Северной Земле (точное место пока не установлено, но оно может включать участок от мыса Розы Люксембург — через мыс Кржижановского — до мыса Евгенова) груз (или его часть) надлежало выгрузить и, заправившись топливом, вернуться прежним маршрутом в Киль. Затем (или вместе с тем) субмарина должна была принять участие в операции Кригсмарине под кодовым названием “Огненная земля” по доставке неких важных грузов или неких официальных лиц в секретные базы Южной Америки.

До последних дней войны руководство рейха рассматривало возможность победы над Советским Союзом (или его некую “нейтрализацию”) и после победы планировало вступить в конкурентную (вероятно, в том числе и вооруженную) борьбу с США.

Именно в этой борьбе южноамериканским базам предполагалась роль важнейших плацдармов. При этом не исключалось как развитие торговли с Латинской Америкой, так и создание здесь новых опорных пунктов. Тем более что еще в 1943 году в конструкторском бюро Вернера фон Брауна появился новый проект, ракета А9/10, которую в обиходе называли “американский вариант”. Эта ракета представляла собой двухступенчатую баллистическую ракету с дальностью стрельбы до 4 тысяч километров и являлась продолжением проекта А-4 (ФАУ-2). И именно в июле того же года, только у побережья Бразилии, были потоплены 4 подводные лодки Кригсмарине. Но о них — ниже.

Кроме того, как уже упоминалось выше, создание аэродромов на Новой Земле и в Архангельской области (Мегра и Погорельце) и, вероятно, на Северной Земле могло предполагать возможность создания системы авиабаз или стартовых площадок, приближенных к северному побережью США. Но оговорюсь, что до настоящего времени это только теоретическое предположение.

Вечером 5-го же мая U-534 была потоплена самолетом союзников в проливе Каттегат у острова Анхольт и обнаружена на грунте в 1977 году. Однако лишь в 1987 году (по другим данным в 1989-м) датским аквалангистам удалось ее осмотреть и в 1993 году — поднять на поверхность.

Личный состав и пассажиры подлодки в ночь с 5 на 6 мая 1945 года вышли из потопленной субмарины через кормовые торпедные аппараты и на спаса­тельных резиновых шлюпках добрались до немецкого поста на острове Самсе. При затоплении подлодки погибли только три человека.

На следующую ночь в район гибели подлодки прибыла специальная команда водолазов Кригсмарине, и они изъяли из отсеков затонувшей подлодки наиболее ценную часть груза, находившегося в ящиках.

Что это были за ящики, а самое главное, кто должен был принимать груз в устье Лены или на Северной Земле и затем эксплуатировать доставленную аппаратуру или хранить документы, пока остается загадкой.

Вместе с тем обращает на себя внимание тот факт, что на борту подлодки находилось всего 53 человека (вместе с пассажирами). Известно, что подводные лодки типа VII-C40, выходя в море, могли иметь на борту до 58 человек экипажа.

Получается, что либо в экипаже был некомплект личного состава, либо были специально созданы свободные места.

Но если это так, то они могли быть зарезервированы для доставки в Киль полярников или метеорологов с Северной Земли или из района устья Лены.

В настоящее время известно, что базу на Северной Земле после войны обнаружили советские полярные летчики И. П. Мазурука, а также то, что в ящиках, вероятнее всего, находились некие образцы оружия, вооружения или оборудования (но только не боеприпасы или взрывчатые вещества), которые были привезены на двух автомашинах с номерами немецкой военной разведки.

Кроме того, в июле 1963 года, примерно в 4—5 часах пешего перехода от Тикси к устью Лены вдоль Неелова залива были обнаружены останки погибшего моряка. Рядом была найдена металлическая бляха солдата или унтер-офицера Кригсмарине. Кто был этот моряк и как он оказался так далеко на необитаемом побережье залива, до настоящего времени неизвестно. Но, исходя из вышеуказанного, можно допустить, что это был немецкий моряк из подразделения, обслуживавшего базу. Так как подводная лодка своевременно не пришла, то этот моряк был направлен, допустим, для разведки аэродрома у Тикси, но по каким-то причинам не смог вернуться на базу и погиб.

Удобными (а возможно, и более удобными) для создания опорного пункта и стоянки немецкой подводной лодки с аппаратурой радиоразведки в дельте реки Лена могли стать острова Дунай или остров Куба, которые находятся вдали от изученных районов устья реки Лены, одновременно вблизи от маршрутов движения караванов союзников по Северному морскому пути.

Да и, собственно, тайна U-534 пока еще далеко не раскрыта.

Множество вопросов вызывают все подводные лодки, входившие в так называемый “личный конвой Гитлера”. По разным источникам, их было от 35 до 70. Командирам и экипажам этих субмарин были поставлены особые и специальные задачи, подробности которых до настоящего времени неизвестны. Эти подводные лодки имели торпеды в торпедных аппаратах, предназначенные только для самообороны. Все остальное торпедное оружие с них было снято.

В настоящее время стало известно, что командиры этих лодок хорошо знали океанский маршрут в район Рио-де-ла-Плата, вероятнее всего — в залив Ла-Плата (Уругвай—Аргентина) и использовали антарктический маршрут как запасной для перехода вокруг Африки в Индийский и Тихий океаны.

В настоящее время известно, что U-534 как раз и была одной из подводных лодок этого “личного конвоя Гитлера”, как и однотипные с ней U-465, U-530, а также U-1227 (командир обер-лейтенант Фридрих Альтмейер) и U-977.

Возможно, в эту же группу входили и U-590, U-662, U-863. Эту группу можно уверенно назвать, допустим, “бразильской”: U-590 (командир обер-лейтенант Вернер Крюр) и U-662 (командир обер-лейтенант Хейнц-Эбархард Мюллер) были потоплены 9 и 21 июля 1943 года в устье реки Амазонки (Бразилия), U-598 (командир капитен-лейтенант Готтфрид Холторф) была потоплена 23 июля 1943 года около бразильского порта Натал, U-863 (командир капитен-лейтенант Дитрих фон дер Эш) потоплена 29 сентября 1944 года юго-восточнее порта Ресифи.

U-530 (командир обер-лейтенант Петер Штевер или Отто Вермут) к 13 апреля 1945 года загрузила в Киле несколько специальных контейнеров (по некоторым данным бронзовых ящиков) и 16 пассажиров. Выйдя из Киля 13 апреля, подлодка в июле 1945 года появилась у берегов Аргентины и 10 июля сдалась аргентинским кораблям в районе Мар-дель-Плата. Существует информация, что субмарина пришла сюда по маршруту Кристиансанд — неизвестная база на побережье Африки или Латинской Америки — один из островов в районе Антарктиды (возможно, Южная Георгия или Южные Оркнейские острова) — Антарктида (Земля Королевы Мод, здесь контейнеры были сняты) и только после этого — Мар-дель-Плата. Этот поход немецкой подлодки проходил по плану с условным названием “Валькирия-2”, и, возможно, он мог быть составной частью операции “Огненная земля”.

17 августа там же, в районе Мар-дель-Плата, сдалась экипажу аргентинского тральщика U-977 (командир обер-лейтенант Хайнц Шеффер), пришедшая сюда с одной из норвежских баз (по другим данным, из Киля). Существует мнение, что эта субмарина шла по маршруту U-530.

На многочисленных допросах экипажи этих субмарин утверждали, что до последнего времени патрулировали район побережья США и затем сдались.

Особое внимание привлекает тот факт, что автономность U-977 составляет не более семи недель, но и после почти 100-суточного патрулирования экипаж не выглядел изнуренным.

Внешне побережье Антарктиды представляет собой ледниковые обрывы высотой в несколько десятков метров. Таким образом, наиболее вероятными районами для создания опорных пунктов Кригсмарине здесь могли стать так называемые “антарктические оазисы” Земли Королевы Мод или острова, расположенные недалеко от Антарктического полуострова: Южная Георгия или Южные Шетландские, находившиеся на одной параллели с островом Кергелен, в восточном районе которого с 14 декабря 1940 года по 11 января 1941 года состоялась встреча немецкого вспомогательного крейсера “Атлантис” (№ 16, бывший пароход “Гольденфельс”) с кораблем снабжения.

Немецкий вспомогательный крейсер “Пингвин” (№ 33, бывший “Кандель­фельс”), возвращаясь после патрулирования в Германию, в ноябре 1940 года прошел маршрутом южнее островов Кергелен и Крозе. При этом в январе 1941 года он захватил норвежские китобазы “Олевеггер” и “Пелагос”, а также вспомо­га­тельное судно “Солглимт”. На борту этих баз было захвачено 22 тысячи тонн китового жира, а китобойные суда были использованы как охотники за подводными лодками.

“Комет” при возвращении в Германию вошел в море Росса и достиг точки 71 градус 36 минут южной широты, 170 градусов 44 минуты западной долготы, затем пополнил запасы воды и продовольствия на острове Кергелен.

Вероятнее всего, он и произвел подробную разведку антарктического побережья и прилегающих островов. Открытая информация об этом походе и об исследованиях Кригсмарине в Антарктиде пока еще достаточно скудна.

Вместе с тем известно, что один из немецких рейдеров с неустановленной пока задачей приходил к острову Окленд.

Попытки союзников отыскать опорные пункты немецких кораблей не увенчались успехом. В октябре 1940 года английский корабль “Нептун”, а в ноябре 1941 года — корабль “Австралиец” обследовали острова Принца Эдуарда, Кергелен и Крозе, но следов немецких баз отыскать не удалось.

И лишь позднее, в 1947 году, “западная группа” 68-го оперативного соединения ВМС США, участвовавшая в операции “Высокий прыжок” (“Хайджамп”), отыскала, по воспоминаниям летчиков, в глубине берега Принцессы Астрид (между Берегом Нокса и Землей Королевы Мэри) некий “оазис” площадью 800 квадратных километров, где была выявлена приграничная линия горных пород полезных ископаемых, а также три незамерзающих пресноводных и свыше 20 более мелких озер. Что удалось здесь отыскать американским морякам — до настоящего времени неизвестно.

Эта специальная поисковая операция ВМС США состоялась только после окончания войны, и первый этап ее практически совпал с окончанием допросов сдавшихся в плен экипажей немецких подлодок. И уже в январе 1947 года в район Земли Королевы Мод прибыла американская эскадра (68-е оперативное соединение ВМС США под командованием адмирала Ричарда Г. Крузена) из 13 боевых кораблей (в том числе авианосец “Филипин Си” и подводная лодка “Сеннет”, ледокол “Норсуинд”, 21—33 самолета, 4700 человек) под общим руко­водст­вом адмирала Ричарда Берда.

Руководителем экспедиции был назначен адмирал, хорошо знакомый с Антарк­тидой. Ранее, в декабре 1928 года, американская экспедиция в составе судов “Сити оф Нью-Йорк” и “Элинор Болинг”, под общим руководством Берда, создала в бухте Китовой (78 градусов южной широты, 162 градуса западной долготы) базу “Малая Америка”. В 1933 году новая экспедиция Берда восстановила базу.

Затем в 1939—1941 годах Берд возглавлял экспедицию, которая работала в районах барьера Росса, полуострова Эдуарда VII, в районе Земли Мэри Берд и в районе южной части Земли Грейама. Вместе с тем вызывает особый интерес тот факт (хотя это может быть и простое совпадение), что именно “Сити оф Нью-Йорк” в сентябре 1939 года был захвачен кораблями Кригсмарине и более месяца простоял в порту Мурманск. Затем он был отпущен. Но в Арктике появились зверобойные или китобойные суда, которые и были приписаны к базе “Норд”.

Флагманским кораблем руководитель экспедиции адмирал Ричард Берд избрал корабль “Маунт Олимпус”. Отряд “Центральной группы” под его руководством в сопровождении ледокола, двух транспортов и подводной лодки 31 декабря 1946 года попытался пробиться в район острова Скотт. Однако ледоколы не смогли провести подводную лодку, она получила (по официальной версии) повреждения корпуса и на буксире была отведена в Веллингтон.

“Центральная группа” соединения, в которую входил и авианосец, базиро­валась на старой зимней базе в “Малой Америке”. Самолеты, прибывшие на корабле, в течение двух недель совершили 29 вылетов, в том числе и 15 февраля, в район Южного полюса (100 миль в направлении “Полюса недоступности”).

“Восточная” и “западная” группы также имели в своем составе гидротранспорты, самолеты которых производили кругополярные рекогносцировочные полеты вдоль берегов материка.

Несмотря на то, что запас продовольствия для экспедиции был приготовлен на 6—7 месяцев, через 6 недель корабли специального соединения закончили проведение экспедиции и 23 февраля начали движение в базу.

7 марта “Маунт Олимпус”, “Бертон Айленд” и “Норсуинд” прибыли в Вел­лингтон. На “Бертон Айленд” была эвакуирована вся группа из “Малой Америки”.

Через год, приблизительно, сюда же была проведена новая экспедиция американских ВМС. Она получила кодовое название “Ветряная мельница” (“Уиндмилл”). Флагманским кораблем стал “Порт Бомонт”, а опорный пункт был вновь в заливе Маргерит, на острове Стонингтон. Во время экспедиции были исследованы оазисы Бангера и Грирсона.

В последующие годы исследованиями были охвачены: плато полуострова Палмер (до 77 градуса южной широты), Земля Эдит Ронн и ледник Ласситера. Санная экспедиция Ронне прошла от залива Маргерит до пролива Короля Герцога VI и полуострова Баумен. Следующая экспедиция планировалась в район ледника Грюнинг.

В январе 1948 года 39-е оперативное соединение ВМС США под командова­нием Джеральда Кетчема на двух ледоколах (флагманский “Атка”) прошло до ледника Шеколтона. С помощью вертолетов были обследованы пролив Мак-Мурдо и бухта Китовая.

В 1955—1957 годах состоялись операции “Глубокое вмерзание-1” (“Дипфриз-1”) и “Дипфриз-2”. В “Дипфриз-1” принял участие 43-й морской отряд особого назначения, сформированный специально для действий в Антарктике. В его состав вошли 7 кораблей, 15 самолетов, специальный батальон морской пехоты на вездеходах. Всего в операции “Дипфриз-1” приняли участие 13 кораблей, несколько самолетов и 4200 человек, а в операции “Дипфриз-2” — 12 кораблей ВМС США, до 40 самолетов военно-морской авиации США, инженерные части (всего до 3,5 тысячи человек).

Что американцы так упорно искали в Антарктике? И не связано ли это напрямую с предыдущими экспедициями Кригсмарине сюда?

Можно уверенно сказать, что еще многие тайны до сих пор хранят острова и побережье прибрежных арктических морей России, а также прибрежные моря и острова Антарктиды.

Однако 60 лет — это уже достаточный срок, чтобы отыскать их разгадки, а также разобраться в системе тайных опорных пунктов, созданных Кригсмарине в советском секторе Арктики и на побережье Антарктиды. И самое главное — ответить на вопрос: РАДИ ЧЕГО, НЕСМОТРЯ НИ НА КАКИЕ ЗАТРАТЫ, ОНИ ЗДЕСЬ СОЗДАВАЛИСЬ?

Литература

 

Г е р м а н   Г.   В и л л е.   В плену белого магнита. Гидрометеорологическое издательство. 1965.

С л е в и ч   С.   Ледяной материк сегодня и завтра. Гидрометеоиздат, 1968.

Сборник статей, выпущенных Ф. Симпсоном, “Современная Антарктика”. Изд-во “Иностранная литература”, 1957.

 

Людмила Владимирова • "Где я любил..." (Наш современник N1 2003)

ЛЮДМИЛА ВЛАДИМИРОВА

 

“Где я любил...”

 

Всего четыре строчки стихотворения А. С. Пушкина 1824 года:

 

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стесненных волн

Не умолкает гул протяжный.

 

Четыре строчки... Но не сосчитать строк пушкинистов о том, где этот приют. Вопрос — “принципиальный”: кому посвящены пушкинские шедевры “Сожженное письмо”, “Храни меня, мой талисман...” (1825), “Талисман” (1827)? Ведь Александр Сергеевич писал в 1830-м:

 

В пещере тайной, в день гоненья,

Читал я сладостный Коран,

Внезапно ангел утешенья,

Влетев, принес мне талисман...

 

Осмелюсь, сопоставив некоторые данные, представить свою гипотезу.

 

“Там, под заветными скалами...”

 

Особое внимание исследователей привлекала элегия Пушкина “Ненастный день потух...”, написанная осенью 1824 года в Михайловском.

П. Е. Щеголев, отрицая посвящение элегии А. Ризнич и Италии, писал: “...под скалами тут нужно понимать не скалы гор, а гротов” и “речь идет, конечно, об Одессе”.

“Против этого категорично возражал Гершензон” — “пейзаж несомненно не одесский, а крымский”, — свидетельствует М. А. Цявловский. И эмоцио­нально: “Просто непонятно, как можно было написать такие странные вещи!”.

В доказательство принадлежности Одессе “приюта любви” Цявловский приводит описания “хутора Рено с дачей Воронцовых” из работ И. М. Долго­рукова, Т. Морозова, Н. С. Всеволжского (Из записок П. И. Бартенева. Известия АН СССР, серия литературы и языка. 1969, вып. 3, т. XXVIII, с.275—276). Из описаний следует, что на даче Рено была “посреди скал купальня”, имеющая “вид большой раковины, приставшей к утесам”. Она-то и есть “уединенная пещера”, “в тени полунаводнена”. Однако никаких других примет, кроме моря, “скал гротов” и пещеры, исследователи не при­водят.

Естественно. И Александр Сергеевич в 1827 году:

 

Я знаю край: там на брега

Уединенно море плещет;

Безоблачно там солнце блещет

На опаленные луга;

Дубрав не видно — степь нагая

Над морем стелется одна...

 

Ни у кого не вызывает сомнения: вот этот пейзаж — одесский. Можно вспомнить и из “Записок графа М. Д. Бутурлина” (Русский архив. 1897, 5, с. 26): “Хуторки, то есть летние дачи, тянутся нитью один за другим у самого морского побережья, и только в них встречается растительность, но они скрываются под перпендикулярным отвесом берега, а к ним спускаешься крутым скатом. За исключением этих оазисов, тянувшихся узкой лентой вдоль самого морского берега, все почти остальное — одна необозримая голая степь без жилищ и растительности”.

“Дубрав не видно, — пишет поэт, — степь нагая...”. И случайно ли вот такие — гекзаметром! — строчки рядом? —

 

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,

Стройные сосны кругом склонились ветвями, и тенью

Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах

Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень

Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет

Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется

Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.

 

Пушкинисты (С. М. Бонди, Т. Г. Цявловская) считают эти стихи 1827 года началом незавершенной шутливой поэмы, задуманной еще в 1821 году, объединявшей, по замыслу, несколько античных мифов. Сохранился план поэмы “Актеон” об одноименном герое, влюбившемся в Диану (греч. Артемида), увидев ее... во время купанья.

Тотчас вспоминаются стихи 1820 года “Нереида”:

 

Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,

На утренней заре я видел Нереиду.

Сокрытый меж дерев, едва я мог дохнуть:

Над ясной влагою полубогиня грудь

Младую, белую как лебедь воздымала

И пену из власов струею выжимала.

 

В Киеве 8 февраля 1821 года Пушкин написал стихи “Земля и море” — “мысль его все еще жила у берегов Тавриды” (П. И. Бартенев. Пушкин в Южной России. М., 1914, с. 66). В них —

 

...Когда же волны по брегам

Ревут, кипят и пеной плещут,

И гром гремит по небесам,

И молнии во мраке блещут, —

Я удаляюсь от морей

В гостеприимные дубровы;

Земля мне кажется верней...

...И я в надежной тишине

Внимаю шум ручья долины.

 

В 1826 году поэт напишет прелестную вещь: “Из Ариостова “Orlando Furioso”. Почему именно эти 12 октав из ХХIII песни поэмы “Неистовый Орландо” итальянского поэта Ариосто (1474—1563) привлекли его внимание и он сделал “вольный перевод”? Перечитайте — и узнаете о “пещере темной”, там, “где своды /Гора склонила на ручей”, где “Кривой, бродящей повиликой /Завешен был тенистый вход”. Здесь и — “Ручей прозрачнее стекла”, и — “Природа милыми цветами /Тенистый берег убрала/ И обсадила древе­сами...”. Узнаете о поэте Медоре, воспевающем “Приют любви, забав и лени /Где с Анджеликой молодой,... /Любимой многими — порой /Я знал утехи Купидона”.

 

...На воды, луг, на тень и лес

Зовите благодать небес, —

 

молит счастливый поэт Медор “господ любовников”, “дам, рыцарей и всевозможных /Пришельцев здешних иль дорожных...”. Узнаете о несчастном графе Орландо, “рыцаре бедном”, уставшем “под латами”, случайно обнаружившем “приют жестокий и ужасный” (для него!) его “китайской царевны” и Медора. Надо же — китайской!.. Ну как не вспомнить о графе, генерале Я. О. Витте?!

Можно вспомнить неоконченное — а как много обещающее! — “Недавно бедный музульман...” (1821) о “музульмане” “из Юрзуфа”, что близ него, “на конце долины” увидел ручей “и лег в тени ветвей”. О “журчанье вод”, “дерев вершинах”, “душистой траве”, неживших, говоривших: “Люби иль почивай!..” Заметьте: ручей, долина, дубровы (деревья), занавешенный растениями вход повторяются.

Конечно, поэт описывает “пещеру” в Крыму.

Интересным мне видится описание красот Ореанды там же, в Крыму, где было имение графа, генерала Я. О. Витта. Сравнение с “величественнейшими красотами избраннейших мест Южной Калабрии, Италии и даже чудесной Сицилии” — “в уменьшенном размере, красоты причудливейшей природы” (Путеуказатель Южного Крыма. Одесса, 1866, с.38). Так же интересно сопоставление пещер Кизил-Коба близ Чатырдага в Крыму и таинственных пещер с богатейшим месторождением золота, разрабатываемым семейст­вами “посвященных” в романе Я. Потоцкого “Рукопись, найденная в Сарагосе”. О нем идет речь в постскриптуме известного письма Вибельман Пушкину из Одессы (26 декабря 1833). Т. Г. Цявловская, ссылаясь на свидетельство А. М. Де-Рибаса (со слов отца его М. Ф. Де-Рибаса), писала, что К. Собань­ская говорила о Пушкине: “Мы читаем с ним романы, которые мне дает де Витт” (Рукою Пушкина. М.-Л., Academia, 1935, с.200).

Пещеры Кизил-Коба времен А. С. Пушкина, с “небольшим водопадом невда­леке”, неким “родом озерка” с “чистой и вкусной” водой описал Н. С. Все­волжский (Крым и Одесса. Путевые заметки. Сын Отечества, т.VI, СПб., 1838, отд. III, с. 10—12). Он же свидетельствует о бытовавшей в Крыму легенде, что пещеры “вырыл царь Соломон”, дабы там “зарыть свои сокровища”. Всеволжский свидетельствует, что к пещерам ведет “довольно крутая гора, шагов в 300”.

Вспомним из восхитительной “Тавриды” (1822):

 

За нею по наклону гор

Я шел дорогой неизвестной ,

И примечал мой робкий взор

Следы ноги ее прелестной...

                                         

                                          (здесь и ниже выделено мною. — Л. В. )

 

Перечитаем из стихов 1821 года:

 

Скажите мне: кто видел край прелестный,

Где я любил, изгнанник неизвестный?

Златой предел! любимый край Эльвины

К тебе летят желания мои!

Я помню скал прибрежные стремнины,

Я помню вод веселые струи,

И тень, и шум, и красные долины,

Где в тишине простых татар семьи

Среди забот и с дружбою взаимной

Под кровлею живут гостеприимной...

 

В Рабочих тетрадях Пушкина (т. IV, ПД 835, л. 31) обращает на себя внимание рисунок небольшого водопада с горы, поросшей кустарником. Лист заполнен черновыми вариантами строф III и IV Главы четвертой “Евгения Онегина”. Впоследствии выпущенные из текста “Евгения Онегина” строфы, начатые на этом листе, будут опубликованы в октябре 1827 года в “Московском вестнике” под названием “Женщины”. Где, в частности:

 

...Пред ней я таял в тишине:

Ее любовь казалась мне

Недосягаемым блаженством.

Жить, умереть у милых ног.

Иного я желать не мог.

 

*   *   *

То вдруг ее я ненавидел,

И трепетал, и слезы лил,

С тоской и ужасом в ней видел

Созданье злобных, тайных сил;

Ее пронзительные взоры,

Улыбка, голос, разговоры —

Все было в ней отравлено,

Изменой злой напоено,

Все в ней алкало слез и стона,

Питалось кровию моей...

 

Не пропустим значительного многоточия в строфе “Прекрасны вы, брега Тавриды...” из “Путешествий Онегина”:

 

...А там, меж хижиной татар...

Какой во мне проснулся жар!

Какой волшебною тоскою

Стеснялась пламенная грудь!

Но, муза! прошлое забудь.

 

П. И. Бартенев писал, что в стихах, связанных с Крымом, постоянно является “женский образ”— “святыня души его, которую он строго чтил и берег от чужих взоров”. Да, похоже, она — “Неназываемая” (NN!), но почему?

Конечно, и дочери генерала Н. Н. Раевского, в частности прелестная 13—15-летняя (разные источники называют возраст 13,14,15 лет) Мария, восхищали, волновали, вдохновляли юного поэта 21 года от роду. Но представить их “царевнами” “приюта любви”? Для этого надо не только не знать, не понимать времени, но и не уважать ни Раевских, ни Пушкина.

Наконец, обращаю внимание на 5-ю и 6-ю строчки первой строфы “Талисмана” (1827):

 

Там, где море вечно плещет

На пустынные скалы,

Где луна теплее блещет

В сладкий час вечерней мглы,

Где, в гаремах наслаждаясь,

Дни проводит мусульман ,

Там волшебница , ласкаясь,

Мне вручила талисман...

 

О мусульманских гаремах в Одессе я не знаю. Очень похоже, что талисман — перстень-печать — вручен “волшебницей” в Крыму.

В одной из первых — прижизненной! — иллюстрации к стихам “Талисман” — лубке 1833 года, где явно использован сюжет рембрандтовской “Данаи”, героиня в восточном костюме передает служанке, также соответственно одетой, конверт, приложив палец к губам в знак тайны. Треть лубка — восточный пейзаж с мусульманскими мечетями (А. С. Пушкин. Русский библиофил. 1911, 5, между сс. 42—43; рис.3).

В 1821 году в Кишиневе А. С. Пушкин написал “Гавриилиаду” — “ту рукописную поэму, в сочинении которой... потом так горячо раскаивался” (П. И. Бартенев). При отсылке поэмы поэт сопроводил ее стихами “Вот муза, резвая болтунья...”, где:

 

...Она духовному занятью

Опасной жертвует игрой.

Не удивляйся, милый мой,

Ее израильскому платью, —

И под заветною печатью

Прими опасные стихи.

 

Предполагают, что поэма и стихи были посланы П. А. Вяземскому. Но что неоспоримо — “заветная печать”! Вряд ли “заветных” у Пушкина было несколько. А значит, еще в Кишиневе она у него была.

Воронцовы в 1821 году — в Лондоне. Знакомство произойдет лишь осенью 1823 года. М. Гершензон писал: “Воронцовы в половине июля (1824 г. — Л. В. ) увезли свою выздоравливающую после тяжелой болезни девочку в Крым”; “в момент высылки (Пушкина. — Л. В. ) Воронцовой не было в Одессе”; “Как могла она сговориться с Пушкиным о переписке, раз она, уезжая из Одессы, еще вовсе и не знала, что больше не застанет его в Одессе?” (Мудрость Пушкина. М., 1919, с. 195).

Е. К. Воронцова вышла замуж 27 лет, в 1819 году. В 1821 году в Лондоне у них родилась дочь Александрина, в 1822-м — сын Александр, год спустя умерший; 23 октября 1823 г., уже в Одессе, где Елизавета Ксаверьевна находится с 6 сентября 1823 г., родился сын Семен. Княгиня В. Ф. Вяземская, предполагая поручить на время своих малолетних детей Е. К. Воронцовой, писала мужу: “...она слишком хорошая мать, чтобы не заботиться о чужих детях” (Прометей. 1974. 10, с. 31).

Мне трудно понять, для чего понадобилось опровергать убеждения первых биографов А. С. Пушкина, владевших первичным материалом, думаю, в большем объеме, высоких профессионалов, поистине любивших и знавших Поэта, в том, что никаких любовных отношений с Воронцовой у Пушкина не было. А сегодня президент Международного Пушкинского общества, бывший житель Одессы Марк Митник (Нью-Йорк), приводя, в общем-то, малодока­зательные факты, опровергающие, на его взгляд, “одесскую легенду о Пушкине и Воронцовой”, пишет: “Возвращаться к ней в XXI веке уже не имеет никакого смысла” (Конец одесской легенды. Книжное обозрение, 15 января 2001 (2-1804). А какой смысл был в ней в XX веке?..

 

“Кто ж та была?..”

 

Повременю с ответом. Поэт назвал: Эльвина. Думаю, условное имя.

О некоторых сопоставлениях, находках:

 

Первое: нас приучили думать, что отправленный в южную ссылку поэт случайно встретился в Екатеринославе с семьей генерала Н. Н. Раевского, едущей на Кавказ, в Крым. Здесь, в Екатеринославе, в “местности Мандрыковка, в доме Краконихи” заболевшего поэта (после купания в Днепре в 20-х числах мая — немудрено!) находит Н. Н. Раевский-младший. По ходатайству генерала Раевского Инзов отпускает больного Пушкина с ними для лечения.

Но вот письмо А. С. Пушкина П. А. Вяземскому (1-я половина марта 1820 года): “Петербург душен для поэта: я жажду краев чужих; авось полуденный воздух освежит мою душу...”.

7 мая 1820 года К. Я. Булгаков пишет А. Я. Булгакову в Москву из Петербурга: “Пушкин — поэт, поэтов племянник, вчера уехал в Крым. Скажи об этом дяде-поэту”. 15 мая А. Я. Булгаков — К. Я. Булгакову: “Зачем и с кем поехал молодой Пушкин в Крым?”. 17 мая Н. М. Карамзин — П. А. Вязем­скому в Варшаву: “Пушкин благополучно поехал в Крым месяцев на пять...” (М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., Изд-во АН СССР, 1951, т. 1, с. 201).

Выехав из Петербурга 5 мая “на перекладных, в красной рубашке и опояске, в поярковой шляпе скакал Пушкин по так называемому белорусскому тракту” (П. И. Бартенев, с. 14); 14—15 мая был в Киеве, путь держал, как предписано, в Екатеринослав, а в письмах — свидетельства: едет в Крым.

В Киеве поэт останавливается у Раевских. Не тогда ли окончательно офор­мился план Пушкина и Н. Н. Раевского-младшего: как поэту попасть на Кавказ, в Крым?

В. Белоусов свидетельствует, что “дом Раевских, где остановился поэт, сообщался с губернаторским домом общим садом” и “жизнь светского общества в Киеве протекала в губернаторском доме” (В. Белоусов. Демоница. Хвала каменам. М., 1982, с. 89—90). Дочери “киевского губернского предводителя дворянства графа А. С. Ржевуского” Эвелина и Каролина, по мужу — Собаньская, выделялись “в пестром хороводе местных красавиц...” (там же, с. 90—91).

Каролина Собаньская с 1816 года живет отдельно от мужа, в 1819 году сошлась с Я. О. Виттом, начальником военных поселений в Новороссии.

Интересно, что 27 октября 1819 года (!) А. С. Пушкин пишет П. Б. Мансу­рову “игривое” письмо о театре, актрисах, и — вдруг: “...поговори мне о себе — о военных поселениях — это все мне нужно — потому что я люблю тебя и ненавижу деспотизм” (Сочинения Пушкина. Изд-во Императорской Академии наук. Переписка. 1906, т. 1, с. 10—11).

В письме брату, уже из Кишинева, 24 сентября 1820 года Пушкин напишет о “важных услугах, для меня вечно незабвенных” Н. Н. Раевского-младшего. Ему посвятит поэмы “Кавказский пленник” и “Бахчисарайский фонтан”. Об идентификации компьютерным методом В.Владимирова рисунка (женского профиля), расположенного на листе Рабочей тетради поэта со строками из “Бахчисарайского фонтана”: “Мечтатель! Полно! Перестань...” (т. III, ПД 832, лл. 28об., 29), с общепринятым изображением К. Собаньской см. “Слово”, 20.08.99, с. 14.

Небезынтересно, что “Архив Раевских” (СПб., 1909, т. II) свидетельствует: княгиня А. С. Голицина, руководитель особой женской “колонии” в Кореизе (см. ниже) — “соседка Н. Н. Раевского по Крыму” (с. 166). И она же, вместе с баронессой Юлией Беркгейм, “всячески и настойчиво старалась подчинить своему мистико-религиозному настроению Н. Н. Раевского”, но ей это не удалось. Вот как писал “старец” А. Н. Голицин княгине в письме 26 марта 1835 года: “...ваша идея вскрыть ему череп очень ее (мадемуазель Турча­нинову, “провидицу”, врачующую ...взглядом; выделено мною. — Л. В. ) насмешила”. А в письме из Кореиза в середине января 1837 года Беркгейм цитирует Н. Н. Раевскому большой отрывок из письма Собаньской — свиде­тельство наступившей чуть ли не “святости” последней (выделено мною. — Л. В. )

 

“Два месяца жил я на Кавказе”, — напишет Пушкин брату 24 сентября 1820 года из Кишинева и с восторгом — о Кавказе, Крыме, “Юрзуфе”, где “прожил три недели”, — “счастливейшие минуты жизни моей...”. Напишет о “свободной, беспечной жизни в кругу милого семейства”, “почтенном Раев­ском”, дочерях его: “все... — прелесть, старшая — женщина необыкно­венная”. О “счастливом, полуденном небе; прелестном крае с горами, садами, морем...”. А в стихах, после, — о Музе:

 

Как часто по скалам Кавказа

Она Ленорой , при луне,

Со мной скакала на коне!

Как часто по брегам Тавриды

Водила слушать шум морской,

Немолчный шепот Нереиды...

(IV строфа 8-й главы “Евгения Онегина’’)

 

В эпилоге “Кавказского пленника”:

 

Ее пленял наряд суровый,

Племен, возросших на войне,

И часто в сей одежде новой

Волшебница являлась мне;

Вокруг аулов опустелых

Одна бродила по скалам,

И к песням дев осиротелых

Она прислушивалась там...

 

Я далека от мысли видеть в Музе поэта (хотя б и написанной с заглавной буквы!) конкретное, одно лицо. Но — “Ленора” (вспомним имя, данное Пушкиным К. Собаньской — Элленора), “Нереида” (см. стихи выше), “волшебница”...

 

Второе. М. А. Цявловский в “Летописи...” указывает на неоднократные встречи Пушкина и Раевских с неким Гераковым. Статский советник Гаврила Гераков в 1820 году предпринял путешествие и выпустил “Путевые заметки по многим российским губерниям...” (Петроград, 1820). Упоминаний о встречах с Пушкиным я не встретила, если не посчитать, что он Пушкина назвал “Арапом” (с. 170): “12 сентября... Я взял тоску с собою, пошел ходить по нешумному городу, встретил Е. М. Б., гуляющую тоже, и позади ее Арап; заметя по разговорам моим, что я не в тарелке своей, предложила свою руку, водила до устали и сопутствующую прежде тоску заставила скрыться: благодарил душевно”.

Запись интересна: кто такая Е. М. Б.? Но еще интереснее — от 8 сентября 1820 года, также в Симферополе.

Сначала — о встрече с генералом Н. Н. Раевским, графом Ланжероном, их супругами: “учтивостями обоих доволен”. Затем: “...чтоб разбить тоску свою, был у любезных особ , выходя же из церкви , нельзя было не заметить одну прелестную девицу: по чертам лица и по значительным взорам заключил, что она должна быть гречанка , с нею было несколько дам — кого ни спрашивал о ней, отвечали незнанием” (с. 156).

Не связаны ли как-то эта церковь “любезных особ” и “крымская колония женщин-мистиков, а вернее, полупомешанных фанатичек” (В. Белоусов, с. 112), в которую, как известно, скрылась Каролина Собаньская после поражения польского восстания 1830—1831 года и запрета, несмотря на ее письмо Бенкендорфу, жить в Варшаве, где Витт назначен губернатором? И не Собаньскую ли видел Гераков, отметив по-своему ее “огненные глаза”, о которых писали современники, на что обращала внимание А. Ахматова? Он даже тут же записал свои стихи, оправдываясь, “что в мои немолодые лета пустяки меня занимают”, но:

 

Я люблю в природе милое,

Восхищаюсь взором кротости... (с. 156).

 

“Греческий профиль” Собаньской отмечали многие.

В частности, Л. Краваль, подчеркивая “греческий профиль” Собаньской, пишет: “...изображение Заремы в иллюстрации Г. Гагарина оказалось тождественным облику Собаньской в пушкинских рукописях” (“Милый Демон”. Волга. 1991, 6, с.174—180; с.175).

Затем Гераков “...пошел через Салгир, прямо к химику Дессеру” — “Н. Н. Раевский приставлен в сем доме...”. М. А. Цявловский в “Летописи...” указывает, что 8 сентября Пушкин был в Симферополе с Раевскими.

О Салгире — реке, пересекающей весь Крымский полуостров, Пушкин вспоминает неоднократно. В строфе LVII 1-й главы “Евгения Онегина”:

 

...Так я, беспечен, воспевал

И деву гор. мой идеал.

И пленниц берегов Салгира...

 

Чьих — а может быть, чего? — пленниц?..

В опущенной строфе стиха “Кто видел край, где роскошью природы...” —

 

Приду ли вновь, поклонник муз и мира,

Забыв молву и жизни суеты,

На берегах веселого Салгира

Воспоминать души моей мечты?..

 

Третье. В письме К. Собаньской от 2 февраля 1830 года А. С. Пушкин писал:

“Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму. Там смогу я совершать паломничества , бродить вокруг вашего дома, встречать вас, мельком вас видеть...” Случайных слов у Пушкина нет. Слово “паломни­чество” — “путешествие на поклонение “святым местам” наводит на мысль о каком-то конфессиональном заведении.

В 1933 году Т. Г. Цявловская читает название местности: “В Крыму”, в 1935-м — ставит знак вопроса. В примечании, в публикации 1933 года (Три письма к неизвестной. Звенья, т. 2, М.-Л., Academia, 1933, с. 215) пишет: “По слову Crimee (Крым) Пушкиным написано другое слово... По-видимому, здесь стоит название какого-нибудь крымского поселка или имения. Если удастся прочесть это название имения, то может продвинуться и вопрос о том, кто была его обитательница”. Считает, что первая буква названия — “М”.

М. Яшин писал о “греческом селении в Крыму Массандре”, о том, что “свыше восьмисот десятин земли с лесами, виноградниками и роскошным субтропическим парком” в Массандре князь Г. А. Потемкин-Таврический подарил Софье Витт, впоследствии Потоцкой, матери Я. О. Витта. У самого Витта имение — в Верхней Ореанде.

 

И — последнее: во втором письме 1830 года А. С. Пушкина к К. Собань­ской есть такие строки: “А вы между тем по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба...” (цит. по А. С. Пушкин. Собрание сочинений. 1977, т. 9, с. 291; выделено мною. — Л. В. ).

О крестинах сына Воронцовых Семена 11 ноября 1823 года писал М. Яшин (“Итак, я жил тогда в Одессе...” Нева, 1977, 2, с. 113). Что касается “перепра­вы”, то Т. Г. Зенгер-Цявловская перевела французское “traversee” как “поездку морем”. В “Летописи...” М. А. Цявловского “прогулка по морю” с К. Собаньской датируется очень широко: “1823 июль 3 — 1824 июль 30” (с. 393), то есть всем одесским периодом.

Воспользовалась французско-русским и русско-французским словарями под редакцией В. В. и Н. П. Потоцких (1970,1975 гг.). Слово “traversee” определено: “переезд, переправа”; “море” — “mer”, “морем” — “par mer”; “путешествие морем” — “voyage en mer” (или sur mer)”.

Итак, “переправа”. “Летопись...” Цявловского указывает только одну пере­праву за интересующий нас период жизни А. С. Пушкина: 2 июня 1820 года из Старочеркасска, переправа через Дон, на тракт Новочеркасск — Ставро­поль. То есть по дороге на Кавказ, в Крым...

 

“...переехала в Ореанду”

 

В журнале “Русский архив”, на протяжении ряда лет издававшемся видным деятелем русской культуры, пушкинистом, патриотом своей страны П. И. Бартеневым, в 1913 году были опубликованы “Воспоминания Каролины Карловны Эшлиман” (1, с.327—359), записанные В. Кашкаровым. Воспоми­нания содержат много небезынтересных сведений, в частности о нравах, а точнее безнравственности, “сильных мира того”. Их сегодня усиленно “отмывают”...

К. К. Эшлиман, уроженка Швейцарии, внучка некоего Маурера, занимав­шего “большую должность” при Наполеоне; дочь архитектора в Берне, что “по объявлению вызвался сопровождать испанского графа Ошандо де ла Банда в Крым, в Кореиз” к княгине А. С. Голициной. Затем он — автор “нескольких второстепенных построек в Алупке”, принятый М. С. Воронцовым в должность “казенного архитектора Южного берега Крыма”. Он — доверенное лицо Воронцова, последний “не стеснялся посвящать его в свои самые интимные дела” (с.331).

В своих воспоминаниях Эшлиман рассказывает, как “гонимая баронесса” Ю. Крюденер (1764—1824, умерла и схоронена в Крыму, в Карасубазаре), правнучка графа Миниха, проповедница “неохристианского учения”, противо­православного по своей сути, имевшая в свое время большое влияние на императора Александра I, переночевав в их доме в Шафгаузене, соблазнила и увела ее тетку Елену Яковлевну. Как затем вся семья перебралась в Коссе (Лифляндия), резиденцию Крюденер, позднее — в окрестности Петербурга, и далее — в Крым. Купили Мауреры “близ Бахчисарая, у деревни Азек, на берегу реки Альмы ...себе именьице. Здесь-то и встретились друг с другом мои родители” (с. ЗЗЗ).

Княгиня Анна Сергеевна Голицина (1779—1838, умерла в Симферополе, схоронена в Кореизе), “правая рука” Крюденер, организатор многочисленной колонии, в основном иноземных последователей, — урожденная Всеволжская. Родная сестра яркого представителя “золотой молодежи” Н. С. Всеволжского, приятеля (?) юного поэта. Внучка “того Всеволжского, который был один из пособников Екатерины Великой при восшествии ея на престол”. Своеобразная супруга камергера, адъютанта великого князя Константина Павловича князя Ивана Александровича Голицина (1783—1852). Во время венчания “эта очень странная женщина... держала в руках портфель, наполненный деньгами”. По окончании обряда вручила его супругу со словами. “Здесь, князь, половина моего приданого, вы возьмете это себе, а засим — позвольте с вами проститься и пожелать вам всего наилучшего: каждый из нас пойдет своей дорогой. И вы и я сохраним полную свободу действий”. Князь немедленно уехал...” (с. 329).

Есть ряд свидетельств, что Голицина не стесняла себя, ведя “крайне оригинальный и свободный образ жизни” в своем имении в Кореизе. Одеваясь по-мужски, “в длинный сюртук и суконные панталоны”, не расставалась с плетью, “которою собственноручно расправлялась с своими подвластными и даже окрестными татарами. Не только они, но исправники, заседатели и прочие трепетали перед деспотическою старухою. Она играла в Крыму роль леди Стенгоп, ездила верхом по-мужски, подписывалась в письмах La vieille des monts, что остряки переводили La vieille demon...” (Из воспоминаний баронессы М. А. Боде. РА, 1882, II, с. 124). Любила также “грозное имя La vieille du rocher” (княгиня Горная).

К. К. Эшлиман также свидетельствует, что, ничтоже сумняшеся, пристре­ливала и отправляла на свою кухню скот татар, а когда таврический генерал-губернатор Казначеев, в связи с многочисленными жалобами аборигенов, попробовал ее урезонить, без околичностей заявила ему: “Ты — дурак”. Пишут, что княгиня Голицина “имела большой авторитет и для высшего Одесского круга” (Архив Раевских. СПб, 1909, т. II, с. 226).

Княгиня Голицина, писала Эшлиман, “вообще отрицала брачное сожи­тельство между людьми”; способствовала разрыву четы Беркгейм (дочери Крюденер и ее мужа; об этом подробно — в воспоминаниях М. А. Боде); “собственноручно на конюшне жестоко порола плеткою своих провинившихся крепостных”. Одна из воспитанниц “умерла чахоткою, надорвав горло чтением княгине книг”; другую, соблазнив приданым — имением “Ай-Тодор”, “выдала замуж за управляющего Мейера”, имение же “продала князю Воронцову за 100 тысяч”.

Но при этом в гостиной у княгини Голициной лежало “Евангелие”, и каждого приходившего к ней княгиня заставляла прочитывать главу из Святого Писания” (с. 330). Составила и выпустила в 1824 году в Санкт-Петербурге “собственного сочинения справочный указатель по Новому Завету на французском языке” (Архив Раевских. СПб., 1909, т. II, с. 225).

Густав Олизар свидетельствовал: “В доме Голициной ...царила какая-то “таинственная аморальность”, цинизм доносительства и предательства сочетался с религиозным ханжеством и мистическими бреднями, ...зага­дочным было пребывание Циммермана, какие-то блуждавшие сироты...” (Литература славянских народов. Из истории литератур Польши и Чехосло­вакии. Изд-во АН СССР, 1959, вып. 4, с. 147, 186).

Вот как описывает Эшлиман знакомство А. С. Голициной и Каролины Собаньской, указав, что владельцем Верхней Ореанды, в соседстве с Кореи­зом, был граф Витт:

“Этот граф Витт увлек красавицу графиню Собаньскую. Она оставила мужа и переехала в Ореанду. Княгиня А.С.Голицина, узнав об этой истории, пришла в сильнейшее негодование:

— При первой же встрече с этой негодницей я плюну ей в морду! — заявляла она моему отцу и другим. Однако такого скандала не произошло. Увидев графиню Собаньскую, в такой мере была очарована ея необычайно привлекательной наружностью, что подошла к ней, обняла ее и поцеловала:

— Боже, какая же вы душечка! — сказала она ей.

С этого момента Анна Сергеевна не переставала благоволить к красавице соседке , и когда охладевший к ней Витт разошелся с Собаньской, ...княгиня приняла в ней горячее участие и энергично хлопотала за нее” (с. 338).

В частности, известно, что и ее преемница баронесса Беркгейм через князя А. Н. Голицина искала для С. Х. Чирковича, мужа Собаньской (после Витта), начинавшего “приказчиком в торговой конторе богатого купца Ризнича”, затем адъютанта Витта, “чиновника по особым поручениям”, полковника, наконец, “бессарабского генерал-губернатора” (Н. Н. Мурза­кевич. Автобиография. СПб., 1866, с. 136—139), места консула у ... всесиль­ного министра иностранных дел К. В. Нессельроде (Архив Раевских. СПб., 1909, т. II, с. 314).

А тогда княгиня Голицина даже распорядилась установить крест “на одной из скал Верхней Ореанды, так, чтобы он был виден из окон дома графа Витта.

— Поставьте его на горе, — сказала она моему отцу. — пусть он служит живым укором графу в его поведении и напоминает ему о дне Страшного Суда”. Граф Витт только “пожимал плечами” (с. 339; выделено мною. — Л. В. ).

Надо сказать, что “скромный сияющий крест” на “отдельной, почти отброшенной от прочей каменной массы, у проезжей дороги, скале Мегаби” описывался как “символ водворенного христианства” (Путеуказатель Южного берега Крыма. Одесса, 1866, с. 38).

К. Собаньская, напоминаю, оставила мужа в 1816 году, в 1819-м сошлась с Виттом. Так что летом 1820 года она могла жить в Крыму, в Ореанде, а значит, могла видеться с Пушкиным. “Колония” же переселилась в полном составе в 1824 году. В Крыму ли, в Петербурге ли имела место описываемая Эшлиман первая встреча Голициной с “соседкой”, мы не знаем.

Не сомневаюсь, что Пушкин знал княгиню А. С. Голицину по Петербургу, и это о ней он иронически пишет из Кишинева и Одессы А. И. Тургеневу в Петербург: “...а вдали камина княгини Голициной замерзнешь и под небом Италии” (7 мая 1821); “...но что делает поэтическая, незабвенная, конститу­циональная, антипольская, небесная княгиня Голицина? возможно ли, чтоб я еще жалел о вашем Петербурге” (1 декабря 1823); “целую руку ...княгине Голициной constitutionnelle ou anti-constitutionnelle, mais toujours adorable comme la liberte (конституционалистке или антиконституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода)” (14 июля 1824).

Интересен еще один факт. В августе—ноябре 1837 года Голицина возила Ю. Беркгейм (дочь Крюденер, с которой у нее были особые отношения. — Л. В. ) в Вену для лечения. 18 сентября император Николай I, императрица, наслед­ник и великая княгиня Мария Николаевна посетили Кореиз. Но, как писал С. А. Юрьевич своей жене: “Хозяйка в отсутствии. Говорят, нарочно выехала за границу — видно, совесть не чиста ” (Архив Раевских. СПб., 1909, т. II, с. 357; выделено мною. — Л. В. ). Хотя причин для нечистой совести было, очевидно, много. Недаром и Беркгейм, оставив Крым, “стала вести самый загадочный образ жизни, скитаясь по всевозможным уголкам России, прекратив всякие знакомства и избегая встретить кого-либо из прежнего, брошенного ею мира. Имея виноградник в Крыму, она давала иногда о себе знать, но по большей части ее разыскивали при помощи всех возможных полиций” (там же, с.302).

Возможно, крымчанам будет интересна и еще одна из голицинской “стаи”, по характеристике Г. Олизара. Олизар, по свидетельству С. С. Ланда, вспоминал: “...совсем недавно при ней находилась и там же умерла неиз­вестная старая француженка, вся зашитая в шкуру, якобы была знаменитой госпожой Ламотт” (Литература славянских народов, с. 147). Согласитесь, “зашитая в шкуру” потрясает воображение.

К. К. Эшлиман также отмечала, что к княгине Голициной съезжались “многочисленные друзья, в их числе было много иностранцев. Между прочим, у нея долго гостила графиня Ламотт, сыгравшая такую позорную роль в известной истории с ожерельем несчастной французской королевы Марии-Антуанетты” (с. 329).

Ф. Ф. Вигель, упомянув о смерти баронессы Крюденер в 1824 году, пишет: “За нею скоро последовала привезенная Голициной одна примеча­тельная француженка Она никогда не снимала лосиной фуфайки, которую носила на теле, и требовала, чтобы в ней и похоронили ее. Ея не послушались, и оказалось по розыскам, что это жившая долго в Петербурге под именем графини Гашет, сеченая и клейменая Ламотт, столь известная до революции, которая играла главную роль в позорном процессе о королевском ожерелье” (Записки, ч. II, М., 1892, с 41—42).

Воспоминания баронессы М. А. Боде подтверждают, что, действительно, в доме Голициной жила “графиня де Гаше (de Gachet), рожденная Валуа, в первом замужестве — графиня де ла Мотт (de la Motte), героиня известной истории “Ожерелья королевы”. М. А. Боде рассказывает о стройной седой старушке среднего роста, носящей “бархатный берет с перьями”, с лицом умным, но не кротким, с “живыми блестящими глазами”, бойкой и увлекательной речью — “изящным французским языком”. Но она была “с своими спутниками насмешлива и резка, а с некоторыми бедными француженками своей свиты, которые раболепно прислуживали ей, повелительна и надменна без всякой деликатности”. Постоянны были обмолвки, таинственные намеки “о графе Калиостро, о разных личностях двора Людовика XVI, как о людях своего знакомого кружка”. Собиралась купить у отца Боде сад — “некогда Крымского хана, в нем были развалины Монетного двора, подземелье, которого передняя часть служила нам погребом, остальная же была завалена большими камнями, и народное предание говорило, что там ханский Арап сторожил сокровище. В развалинах мы находили старые монеты, кувшины. Вообще утверждали, что в подземелье зарыт клад”, но все попытки раскопок натыкались на возражения населения, вплоть до “бунтов”, отказа рабочих. Не сошлись в цене, как и в оплате предложенной Гаше роли компаньонки старшей Боде и учительницы младшей. Первую (цену за сад, а потом — домик) Гаше хотела поменьше, вторую (оплату) — побольше.

Боде также свидетельствует о запрете Гаше “трогать свое тело”: “...велела похоронить себя, как была; говорила, что тело ее потребуют и увезут, что много будет споров и раздоров при ее погребении”. Однако старая армянка — ее служанка, “обмывая ее после кончины ...заметила на спине ея два пятна, очевидно выжженные железом”. После похорон — “хоронили русский православный и армяноарианский священники” — слух дошел до Петербурга, от Бенкендорфа прибыл курьер “с требованием ея запертого ларчика, который был немедленно отправлен в Петербург”. Могила и “надгробный камень не тронут доныне”. Оказалось, пишет Боде, что это действительно была графиня Ламотт-Валуа, имя де Гаше она получила от эмигранта, за которого вышла замуж где-то в Италии или Англии, долго жила в Петербурге, в 1812 году приняла русское подданство. Встречалась с императрицей Елизаветой Алексеевной и императором Александром I, открылась только последнему, который якобы “обещал тайну и защиту”.

Заканчивает Боде так: “Участь этой женщины покрыта непроницаемою завесою; она исчезла, как исчезло знаменитое искусительное ожерелье, причина ея падения, одна из причин смерти несчастной королевы Марии-Антуанетты. Писатели долго будут говорить о Жанне Валуа, и никто не догадается искать на безвестном кладбище Старо-Крымской церкви ея одинокой могилы!” (с. 129).

Из записок Храповицкого “По поводу воспоминаний баронессы Боде” (там же, с. 130—132) узнаем, что “графиня де ла Мотт (р. в 1756) — женщина развратная, по отцу своему Сен-Рени происходившая от одного из незаконных сыновей короля Генриха II Валуа”, действительно присвоила и продала в Англию “бриллиантовое ожерелье редкой красоты, ценою почти в 2 миллиона ливров”, которое изготовили “около 1784 года придворные ювелиры” для Марии-Антуанетты. В биографиях Ламотт указывается, что она будто бы “умерла в Англии в 1791 году, бросившись из окошка после ночной оргии”.

Заметки Храповицкого свидетельствуют, что А. Дюма в своем романе “Ожерелье королевы” (1848) достаточно точно воспроизвел детали интриги. “Враги королевской власти, — пишет в заключение Храповицкий, — зная твердый характер Марии-Антуанетты, обрадовались случаю набросить тень на ея честное имя. Дело вышло похожее на наш процесс Веры Засулич, судебные прения клонились не столько к обличению преступников, как служили поводом к разным оскорбительным для власти намекам”. Храповицкий также иронизирует, вспоминая, что англичане просили у нас Крым для использо­вания его для ссылок, вроде Мыса Доброй Надежды, “благо оно поближе”; о словах Екатерины II по поводу колонистов Южной России: “С’est un tas de canailles” (“Это — куча каналий”). Увы нам...

Однако ничего себе компания для племянницы и воспитанницы Венского салона графини Розалии Ржевуской, которая была дочерью княгини Любомирской, гильотинированной на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой! Вместе с матерью, будучи еще девочкой, пробыла Розалия Ржевуская несколько месяцев в тюрьме (В. Белоусов, с. 58). Очевидно, что автограф Марии-Антуанетты, украшавший коллекцию Каролины Собаньской, урожденной Ржевуской, — от тетки.

 

Вместо заключения

 

Если допустить, что в имени Эльвина сочетание “Элленора — Каролина”, то похоже, что знакомство поэта с К. Собаньской произошло не в феврале 1821 года в Киеве, а раньше. Может быть, даже еще в Петербурге.

В Крыму же он был короткое время “счастлив разделенной любовью” (М. Гер­шензон. Мудрость Пушкина. М., 1919, с. 196).

Почему в конце письма о крымских впечатлениях (А. А. Дельвигу, декабрь 1824 г., черновик) поэт приписал: “Пожалуйста, не показывай этого письма никому, даже и друзьям моим...”? Интересно, что впоследствии (1826) это письмо будет адресатом, с согласия автора, опубликовано в “Северных цветах” и считается предназначавшимся к печати. В собрании сочинений дается не в томах писем, а в разделе “Воспоминания и дневники” (т. 7, М., 1962, с. 280—282). Что изменилось за один год? Но это был 1825 год...

Как не вспомнить А. А. Ахматову, которая, говоря о приеме антитезы: “Не посвящал друзей в шпионы” в черновой строфе (XIV—XV) 2-й главы “Евгения Онегина”, пишет, что это означает: “Кто-то ...посвящал друзей в шпионы и не уважал в других решимость мнений, красоту гонимой славы, талант и правоту сердца, т. е. не уважал его — Пушкина и его же, друга, посвящал в шпионы, т. е. распускал слухи о том, что Пушкин шпион.

Укор жестокий и кровавый, и этого ...Пушкин до смерти не забыл и не простил. Здесь очень пахнет Собаньской , которая, заметая следы, могла сказать, что в чем-то виноват Пушкин, в то время как это была ее работа” (Неизданные заметки А. Ахматовой о Пушкине. Вопросы литературы. 1970, 1, с. 158—206; выделено мною. — Л. В. ).

М. А. Цявловский свидетельствовал, что рукой Собаньской написаны “донесения Витта о слежке за декабристами”, что она “была... не просто авантюристкой, а самым ревностным провокатором, доносчиком, агентом III отделения” (Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., Изд-во АН СССР, 1951, т. 1, с.171).

В письме Дельвигу поэт также пишет: “В Юрзуфе я жил сиднем ...” (выде­лено автором. — Л. В. ). Зачем подчеркнул он? А затем: “В двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество...”

Вспомнились “почтовые ящики” — дупло дуба в “Дубровском”, в “Барышне-крестьянке”, бесконечные рисунки деревьев в рабочих тетрадях...

И еще в нем — о фонтане в Бахчисарае: “К* поэтически описывала мне его...”, а также, похоже, — “ключевые слова”: “или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему?”.

Эта же мысль — в письме Дельвигу 23 марта 1821 года, в письме Вибельман Пушкину 26 декабря 1833 года.

Кстати, Алексей Берестов, герой “Барышни-крестьянки” (20 сентября 1830, Болдино) привлекает наше внимание “черным кольцом с изображением мертвой головы”, адресом “его писем” (“А.Н.Р.” — Александру Николаевичу Раевскому? — Л. В. ), выделенным автором. Но более всего интересна “иллюстрация” (Рабочие тетради, т. VII, ПД 841, л. 81 об., рис. 2). Первая строчка повести звучала: “В одной из южных губерний наших”. На рисунке вслед женщине глядят трое мужчин. Профиль среднего, похоже, — авто­портрет, в третьем — сходство с А. Мицкевичем. Если первый — изображение А. Яблоновского или В. Лихарева, чьи портреты нам пока неизвестны, то нет сомнений, что и женщина, и — “двуликий Янус” — К. Собаньская. Двойной женский профиль несет определенное сходство. И это еще раз засвидетельст­вует, что М. А. Цявловский ошибался, считая, что “...ни Пушкин, ни Миц­кевич ...не подозревали, перед какой женщиной они преклонялись” (там же). Попервоначалу разумеется, но позднее... Однако это самостоятельный фрагмент нашей темы.

В августе 1999 года почти весь материал, предлагаемый вашему вниманию, был предложен к публикации, но, по независящим от автора причинам, не был опубликован. В октябре 1999 года я познакомилась с рукописью одесского исследователя А. С. Говорова “Пушкин и Каролина Собаньская в Крыму, в Одессе и в Петербурге” (1964 г., Пушкинский Дом РАН, Санкт-Петербург, регистрационный номер 97,3/75, 48 стр.). А. С. Говоров считал, что Пушкин познакомился с Собаньской в 1820 году в Гурзуфе (с. 2). С нею связывал стихи “Дорида”, “К Дориде”, “Нереида”, “Буря”, многие другие — более 30 произведений. Писал, что она — “амазонка, спутница верховых поездок по окрестностям Гурзуфа” (с.19).

В 1825 году А. С. Пушкин напишет:

 

На небесах печальная луна

Встречается с веселою зарею,

Одна горит, другая холодна.

Заря блестит невестой молодою,

Луна пред ней, как мертвая, бледна.

Так встретился, Эльвина, я с тобою.

 

...Не дает покоя это “затмение луной” того, о ком — в некрологе: “Солнце русской поэзии...”.

А в выпущенных строках из Главы четвертой “Евгения Онегина” (опубли­кована в январе 1828-го) после уже цитированных нами (“Женщины”) про­читаем:

 

...Пустая красота порока

Блестит и нравится до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета.

Ей подмогала клевета

И дружбу только что смешила,

Но, к счастью, суд молвы слепой

Опровергается порой!..

 

В 1835 году Пушкин вспомнит в стихах “В мои осенние досуги...” “и келью и харем”, определений им не найдет, стихи останутся незавершенными...

10 ноября 1836 года А. С. Пушкин напишет Н. Б. Голицину в Артек из Петербурга: “Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше возбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колы­бель моего “Онегина”, и вы, конечно, узнали некоторых лиц” (выделено мною. — Л. В. ).

Увы, нам их узнать трудно. Недаром так много гипотез о предмете “крымской любви” поэта. Но — возможно. И мне видится главным препятст­вием на пути к истине страх “запятнать” образ поэта. Как будто это возможно сделать! Хотя не исключаю и совершенно иного.

 

Юрий Кириенко-Малюгин • "Я бегу от помрачений..." (Наш современник N1 2003)

Юрий Кириенко-Малюгин

“Я бегу от помрачений...”

 

О чем шумят

Друзья мои, поэты,

В неугомонном доме допоздна?

Я слышу спор.

И вижу силуэты

На смутном фоне позднего окна.

 

Уже их мысли

Силой налились!

С чего начнут?

Какое слово скажут?

Они кричат,

Они руками машут,

Они как будто только родились!

I

 

В конце 2001 года издательством “Молодая гвардия” в серии ЖЗЛ (“Жизнь замечательных людей”) выпущена книга Николая Коняева “Николай Рубцов”. Книга иллюстрирована множеством четких, прекрасно подготов­ленных черно-белых фотографий: здесь мать и отец поэта, Коля в детском доме, юношеские и “морские” фотографии, снимки в Ленинграде и Вологде, московские фотопортреты. Имеется ряд фотографий рубцовских мест, сделан­ных уже после гибели поэта.

Н. М. Рубцов в серии ЖЗЛ опередил целый ряд известных поэтов и писателей. Среди тех, кто еще не удостоился биографической книги в этой серии, следует назвать А. Твардовского, Н. Клюева, М. Шолохова, А. Ахматову, П. Ва­сильева. О важности выхода биографии Н. М. Рубцова, русского националь­ного поэта, говорить особенно не приходится. Вокруг его жизни и творчества продолжаются споры, а в общество эпизодически вносится бытовая дезин­формация со стороны литературных оппонентов и особенно со стороны небезызвестной убийцы поэта. А простой русский человек, впервые прочитав стихи Рубцова, вдруг вспоминает на генетическом уровне свою малую родину, свое село или деревню предков с разрушенным зачастую храмом.

Книга Н. Коняева составлена из трех ранее опубликованных повестей “Путник на краю поля”, “Вологодская трагедия” (1998 г., “Эллис лак”) и “Ангел родины”. Автор использовал большой фактический материал, в том числе из архивов Литературного института, Государственного архива Воло­годской области, а также записи бесед с современниками Николая Рубцова в Ленинградской области, в селе Никольском и др.

Прослеживается мысль Н. Клюева, что Николай Рубцов являлся жертвой Системы, как многие другие поэты и вообще граждане Советского Союза. Спорить о том, кто мы — жертвы или любимцы советской власти — практически бесполезно. Отношение к советской власти зависит у одних от реализованных или нереализованных карьерных запросов, у других — от количества баксов и занимаемой должности, у третьих — от приобретенного духовного миро­понимания, у четвертых — от получаемых от власти возможностей в области образования, медицины и особенно условий жизни для детей и внуков. И поэтому здесь никогда не будет однозначного мнения, точно так же, как и в отношении к существующей Системе, называемой демократической. Сознание определяет бытие, а потом уже бытие определяет корректировку сознания. Одни при деньгах радуются свободе, с милицией, вооруженной автоматами для борьбы с воспитанными в результате победы “демократии” преступниками, другие с лопатами — чистому небу на загородном мини-участке. И все эти подходы связаны с психологией человека. Одни рвутся к злату, другие к спокойствию Души.

А биография Николая Рубцова тесно связана с историей родного Отечества и с окружением поэта в течение жизни. Пройдемся по некоторым посылам, которые дает Н. Коняев в книге и которые неприемлемы для автора этой статьи.

1. Н. Коняев считает публикации Людмилы Александровны Дербиной (по первому мужу Грановской), убийцы Н. Рубцова, документами (стр. 268). И ссылается на них в ходе повествования. Опираться на “факты” Дербиной-Грановской нельзя, учитывая, что убийца непрерывно изыскивает мотивы для своей реабилитации (с целью полной моральной легализации своих выступлений и последующего приема в Союз писателей), а ее литературные адвокаты выдвигают разные взаимоисключающие друг друга версии, обливающие грязью Н. Рубцова. Впервые в мировой истории убитого поэта представляют виновником своей смерти, а его убийца хочет предстать в качестве жертвы. Однако вологодским судом в апреле 1971 г. вина Л. А. Гра­новской доказана, и на суде она признала себя виновной. “Фактам” от Грановской теперь можно верить только, если есть другие свидетели события. В 1996 г. Верховный суд России подтвердил решение суда от апреля 1971 г. (см. статью “Могла ль понять в тот миг кровавый?..” в газете “Опасная ставка”, 7 (11), июль 1996 г.).

2. Н. Коняев пишет об отце Н. Рубцова: “...когда новая власть безжа­лостно погнала на голодную смерть миллионы русских мужиков, он примкнул к победителям и без сожаления покинул обворованную, обескровленную деревню, чтобы определиться на сытую, хлебную должность в новом, теперь уже полностью подвластном кремлевской нечисти, мире”. Лихо написано. Смешаны и кони, и люди. Разберемся. Любая власть заявляет какие-то благородные цели. А СССР в то время находился во враждебном окружении, и надо было готовиться к войне. В двадцатые и тридцатые годы были приняты грандиозные планы промышленного и военного строительства страны. Иначе мы в случае победы фашистов оказались бы на уровне рабочей силы для “цивилизованной” Европы. И в основном задачи руководства СССР были решены и заложена база для всей последующей промышленной эпохи. Да, это было сделано за счет переброса людей из крестьянской среды в города, проводилось обучение специальностям и одновременно велись громадные стройки. Но были и карьеристы, и лакеи, и простые исполнители приказов. И в то же время были враги традиционной России, которые уничтожали людей, разрушали нашу культуру, искореняли православную веру.

3. К сожалению, Н. Коняев не понял, что у М. А. Рубцова (отца Николая) была многодетная семья, надо было кормить детей (к 1938 г. их было пятеро). Отец семейства работал на тех должностях, на которые его посылало местное руководство. Не имея среднего образования, он за счет русской сметки зарабатывал в системах кооперации и снабжения средства на содержание семьи.

4. На стр. 27 Н. Коняев пишет: “Учили в Никольской школе, конечно, плохо. Преподавателем русского языка и литературы, физкультуры и географии был один человек. Об особых знаниях тут говорить не приходилось. Зато были книги”. Во-первых, это было временно — в годы Великой Отечественной войны. И во-вторых, в любой советской школе учили хорошо. А вот ученики бывают разные. Но, по крайней мере, половина учеников любой школы при советской власти оканчивали институты и техникумы. Я думаю, и Н. Коняев не исключение. И автор этой книги при средних оценках в школе с первого захода в 17 лет поступил в технический институт. И Н. Рубцов получил высшее литературное образование при советской власти. И книги, а не сведения, полученные на уроках, всегда были основным источником знаний.

5. На стр. 30, 31 и 32 Н. Коняев относит стихотворение “Фиалки” (в котором Коля Рубцов просит “хлеба мне, хлеба”) к 1950 году и его жизни в Риге. Но там Рубцов был с воспитателем (по некоторым сведениям), и он жил на команди­ровочные средства от детдома, то есть был обеспечен. А голод Рубцова отно­сится к 1952 году, когда он жил в Архангельске один после окончания техникума.

6. На стр. 44 автор дает следующий посыл: “Никто никогда и не гнал Рубцова...”. Но ведь далее в книге говорится о преследовании Н. Рубцова в 1963-м и 1964 гг. в Литинституте, и Н. Коняев приводит соответствующие документы.

7. На стр. 64 Н. Коняев пишет: “Детдомовское детство было тяжело еще и тем, что даже элементарного представления об азбуке человеческих отношений выходящему в самостоятельную жизнь воспитаннику не давало. Для молодого Рубцова характерно суровое неприятие даже малейших компромиссов, полное отсутствие умения подлаживаться под характер другого человека...”. Да, Рубцов не был и не хотел быть приспособленцем. Вот этому и учили в детдоме. Плохо это или хорошо, судить читателю. На стр. 69 Н. Коняев пишет: “Годы детдома — там равенство было заведомо ущербным — не в счет”. Но именно в детдоме равенство было подлинным. Почему у Коняева такое своеобразное представление о воспитании в детдоме? А вот товарищ Николая Рубцова по никольскому детдому А. С. Мартюков, сейчас главный редактор газеты в Великом Устюге, пишет: “Трудно человеку из семьи понять законы детдомовской общины. Они естественны и обязательны. Дети, родственные по судьбе, крепче сплачиваются. Злоба и ложь отвер­гаются. Предательство, как и всюду, вне закона”.

8. На стр. 68 Н. Коняев относит стихотворение “В старом парке” к Приютино. Между тем известно, по давно опубликованным воспоминаниям С. Чухина, что это стихотворение написано после посещения Н. Рубцовым вместе с С. Чухиным барской усадьбы с прудом и парком в селе Погорелово на Вологодчине в августе 1966 г.

9. На стр. 84 Н. Коняев приводит слова А. Солженицына о советской эпохе: “...270-миллионный народ мучается на уровне африканской страны, с неоплаченной работой, в болезнях, при кошмарном уровне здравоохранения, при уродливом образовании, сиротстве детей и юношества, оголтелой распродаже недр за границу...” Но все познается в сравнении. Это сейчас большинство населения мучается на уровне африканской страны, когда уровень жизни, промышленность, медицинское обслуживание отброшены на десятки лет назад. А основное население страны по социальным условиям отброшено примерно на 60-е место в мире, а ранее мы были в первой десятке стран мира. Кому это надо, и кому это выгодно? При советской власти госу­дарство все-таки заботилось о детях и о матери. Одна правда в приведенной цитате — о продаже недр за границу, но не сказано, что 87% прибыли от продажи получают сейчас владельцы фирм по добыче и продаже ресурсов России, которые принадлежат всему народу.

10. На стр. 92 Н. Коняев приводит высказывание петербурского критика и переводчика Виктора Торопова о том, что “...в “шестерках” у этих бездарей (имеются в виду рабочие поэты из литобъединения) почему-то ходил великолепный поэт Николай Рубцов — его посылали в магазин за дешевой водкой...”. А сколько раз Торопов или Коняев бегали когда-то для кого-то за водкой? Но ведь все отмечают независимый характер Николая Рубцова, и поэтому я не верю В. Торопову, далеко зашедшему в попытке унизить Н. Рубцова.

11. На стр. 93 Н. Коняев пишет, что “...он (Рубцов) мог бы как-нибудь признаться, что его лучший друг Эдик Шнейдерман, а любимый поэт Бродский. Славянофилам это не очень было бы по нутру”.

У Рубцова было несколько любимых поэтов: Д. Кедрин, С. Есенин, а затем Ф. И. Тютчев, на чьи стихи Николай подбирал музыкальные мелодии. В Ленинграде Рубцов признавал только Г. Горбовского, которому посвятил стихо­творение “Поэт”. А в Москве у него был свой круг друзей-поэтов: А. Пе­ред­реев, Ст. Куняев, А. Черевченко, Н. Анциферов, В. Сорокин. И был старший друг, вологодский поэт А. Я. Яшин. Большую поддержку поэту в Москве с публикациями стихов оказали В. Кожинов, Ф. Кузнецов и Е. Исаев. В Тотьме в трудные 1964—1965 гг. Рубцову оказывал помощь друг еще с лесного техни­кума — журналист и писатель С. Багров. В Вологде у Рубцова были друзья-поэты С. Чухин, О. Фокина, В. Коротаев, А. Романов, Н. Старичкова и особенно писатель В. И. Белов. Кстати, Н. Коняев противоречит самому себе, когда на стр. 257 приводит высказывание В. Кожинова, что “любимейшим поэтом Николая Рубцова был совсем уж не “деревенский” Тютчев”.

12. По тексту книги рассыпаны “оригинальные” выражения: на стр. 40 — “...первый опыт форсирования романов (имеются в виду любовные) Рубцов — увы! — будет повторять снова и снова”; на стр. 117 для Н. Рубцова “брезжил успех”, на стр. 227 — “...разгребая перед собой... натуральное дерьмо... плыли вдаль будущие граждане страны Советов”. И это о русских вологодских ребятах.

13. На стр. 157 Н. Коняев пишет: “Я не хочу критиковать памятник Николаю Михайловичу в Тотьме, но больше правды о поэте в развалинах никольской церкви...”. Пассаж типа “Я не хочу критиковать...” — уже есть критика. Имеются много положительных высказываний о памятнике в Тотьме. Критика слышится от людей, которые или не понимают условность памятников, или им не нравится сущность поэзии Рубцова. Вот что пишет, например, В. В. Оборина (Покровская), выпускница МГУ им. Ломоносова: “На открытии памятника Н. Рубцову в Тотьме на берегу Сухоны я присутствовала. Мне кажется, скульптор очень хорошо передал и внешний и внутренний мир поэта”. Это мнение получившей высокое эстетическое образование Обориной, которая была направлена из Москвы в мало кому известную Тотьму и преподавала историю в 1950 г. в лесном техникуме.

14. На стр. 173 делается попытка сравнения стихотворения Иосифа Бродского “Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам...” и Николая Рубцова “Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны...”. Но если И. Бродский видит “холодные холмы” в России, то Рубцов — холмы задремавшей России. Бродский мрачно смотрит на окружающий мир, а Н. Рубцов сквозь сумерки видит Свет. Н. Коняев пишет далее от себя: “Утро и в самом деле было туманным, а время трудным”. Времена всегда трудные, только когда и для кого? А судьбы разные. Разница в том, что Рубцова убили уже в 1971 г., а И. Бродский уехал на Запад и получил Нобелевскую премию.

15. На стр. 199 Н. Коняев приводит высказывания никольчанки Л. С. Тугариной о жизни поэта с Гетой, о том, что Рубцова чуть ли не держали на хлебе с водичкой. А зачем такие сомнительные высказывания? Чтобы опорочить Г. М. Меньшикову, гражданскую жену Н. Рубцова?

16. На стр. 270 Н. Коняев пишет, что “Людмила Д. (Дербина-Грановская) пыталась влюбиться в Николая Михайловича Рубцова, но ничего из этой попытки не выходило”. Не собиралась она влюбляться, ей от Рубцова нужно было поднабраться поэтического мастерства (поэта она выделила из других и сразу явилась к нему на квартиру в июне 1969 г.). Зачем Н. Коняев приводит систематически высказывания Дербиной с клеветой в адрес Рубцова? Особенно лживо описание Дербиной случая с порезом вены в июне 1970 г. Опубликовано ведь по этому случаю свидетельство А. Романова (1994 г.), которое не приводит Н. Коняев и которое разоблачает Дербину. И почему в своей книге Н. Коняев пишет “поэтесса Д.” и не называет фамилию Дербина, по мужу Грановская?

Есть еще множество неточностей в интерпретации событий, связанных с Н. Рубцовым. Просто нет возможности упомянуть все эти мелкие, казалось бы, детали, которые работают на дискредитацию образа русского Поэта. Как известно, ложка дегтя портит бочку меда. Можно было бы не акцентировать внимание на вышеприведенных и других пассажах, если бы они не использовались скрытыми и принципиальными недругами Н. М. Рубцова. В одной из передач по радио, уже в январе 2002 г., приводились фрагменты из книги Н. Коняева со ссылками на мнение Дербиной-Грановской, которые чернят светлый образ Н. М. Рубцова.

II

 

Подготовка автором нижеследующего материала была продиктована необходимостью ответа на доводы Т. В. Даниловой, изложенные в ее статье о Николае Рубцове “Русский поэт”, опубликованной в журнале венедов “Волхв”, №1 (22), 2000. С рядом положений статьи Даниловой можно и нужно согласиться: об ожидаемом появлении истинно русского поэта, о неразрывной связи Рубцова с окружающей природой, особенно в родном селе Никольском, о любви к Родине, о поэтическом чутье Рубцова, о высокой оценке В. Кожиновым творчества поэта, о выталкивании Рубцова из Литинститута. В принципе,достоверно мнение автоpa о “друзьях” с бутылками перед гибелью поэта и особенно о натуре “поэтессы” Дербиной-Грановской (с ее звериными стихотворными образами). Т. Данилова очень грамотно, логично выстраивает материал и напористо проводит идею тяготения творчества великого русского поэта Н. М. Рубцова к русской природе, к единению Русского народа с “Божественными Силами Природы”, а в конечном итоге ведет к обоснованию языческого мировоззрения поэта.

Т. Данилова пишет: “Рубцовский могучий дух охватил всю Россию в ее историческом развитии, все ее величие и боль, “ее победы и беды”, чутко уловил “волны и скалы” народной жизни”. Такой пафос трудно перекрыть.

Т. Данилова сообщает неопровержимое: “Поэт внимал лишь своему сердцу и голосу живой Природы и никогда ничего не сделал природе противоречащего, ни разу не сфальшивил...” Проводится и следующая мысль: “Поэт чувствовал глубинную духовную связь с Родиной, ощущал себя частичкой всего русского Рода. Он произошел от народа и жил в народе, а не изучал народ как нечто отвлеченное, в отличие от кабинетных литературных работников”. С большой буквы пишет Данилова слова — Природа, Род, придавая им божественный смысл.

Далее Т. Данилова отмечает: “Рубцов, не упоминая в стихах языческих образов Сварога, Перуна и др., — был язычником, не восхваляя Христа или Ленина, ценил достижения русского народа в эпоху православия и в постреволюционное время. Он воспевал русские святыни, древнейшие и вечные: Природу, Отечество, Волю.

 

Отчизна и воля — останься, мое божество!

Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!

Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!

Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы

Старинной короной своих восходящих лучей!..”

 

Зная, что невозможно отрицать объективную реальность достижений советской эпохи, Данилова неуклонно продолжает свою линию. Подводя базу под будто бы языческие представления Рубцова об окружающем мире, она игнорирует вольно или невольно другие известные строки Рубцова. Например, в том же стихотворении “Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны...” Рубцов говорит:

 

И храм старины, удивительный, белоколонный,

Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, —

Не жаль мне, не жаль растоптанной царской короны,

Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей.

 

В этом сравнительно раннем стихотворении (1964 г.) Рубцов не выражает явно своего мировоззрения. То ли оттого, что он в рамках атеистической цензуры не может афишировать свои взгляды, то ли он полностью не опреде­лился в отношении к религии, то ли от желания предоставить читателю самому определиться.

А Данилова сначала незаметно, а затем все более четко продолжает проводить мысль о творческой ориентации Рубцова на Природу (и тем самым на язычество) и фактически отрицает православную суть поэзии Рубцова. Она “притягивает” поэтическое мироощущение Рубцова к неоязыческой идеологии. Данилова даже ссылается на подсчет языческих и православных мотивов в стихах поэта с помощью арифметики: “Беспристрастный анализ системы образов рубцовской поэзии показал, во-первых, многократное количественное преобладание “языческих” образов над “православными”, во-вторых, существенное превосходство первых над вторыми по яркости и выразительности”.

Прежде всего, разделить в поэзии Рубцова явления природы (“языче­ское”) и духовные образы (“православное”) просто невозможно, все взаимо­связано.

Что касается мировоззрения, то это понятие не застывшее. Как правило, Рубцов, как любой человек, проходил несколько стадий изменения миро­воззрения. Как известно, одни даже в возрасте за 30 лет остаются на уровне восприятия мира в возрасте 14—18 лет (например, зомбировавшись в юности текстами примитивного рок-н-ролла), а другие люди за счет увеличения объема знаний и работы мысли непрерывно углубляются в миропонимании.

Первый период Рубцова — романтический (юношески-любовный и “морской”) длился с 1950 г. фактически до 1959 г., когда он вторично разочаровался в юношеской влюбленности: после расставания с Татьяной Агафоновой (Решетовой) из Тотьмы и с Таей Смирновой из Приютино.

Второй период (ленинградский, с ноября 1959 г. по июль 1962 г.) — условно переходный с эстрадно-юмористическим уклоном, когда Рубцов, “тусуясь” в ленинградских “литературных дворах и задворках” (по его определению в сборнике “Волны и скалы”), писал стихи под влиянием шестидесятничества. Практически вся интеллигенция той поры переболела этой болезнью.

Третий период (московский, с сентября 1962 г. по июнь 1964 г.) — период определения своей творческой позиции, и уже переход к историческому пониманию развития общества и судьбы России. И прозрение в снежное предзимье, осенью 1963 года в избе у немолодой хозяйки (вероятно, вдовы): “как много желтых снимков на Руси”, “враждой земля полным-полна”. И, наконец, понимание обращения хозяйки, чтобы не было войны, к последней надежде, к Богу (“Дай Бог, дай Бог... / Ведь всем не угодишь, / А от раздора пользы не прибудет...”).

Четвертый период (никольский, с июня 1964 г. по апрель 1966 г.) — период физического единения с природой, создание стихов, исполненных душевной гармонии. И в письмах 1965—1966 гг. Рубцов уже поминает несуетно Бога.

Пятый период (алтайский, с мая 1966 г. по конец июля 1966 г.) — период углубления исторического понимания судьбы человека, поколений и России (“Старая дорога”, “В минуты музыки” и особенно “Шумит Катунь”).

Шестой период (вологодский, с сентября 1966 г. и до 19 января 1971 г.) — период создания и непрерывных публикаций стихотворений, затрагивающих духовные струны любого человека в России (углубление подсознательного православного мировоззрения).

Конечно, эти периоды с творческой точки зрения до некоторой степени условны, нет резких переходов от одного к другому. Поэт перемещался из одного места проживания в другое и обратно и писал по состоянию души. Речь идет о тенденции развития мировоззрения поэта, и она прослеживается во времени.

Большинство нормальных читателей в творчестве Рубцова увидели свою русскую душу, переживание за Россию, за условия жизни своих братьев и сестер и подсознательно — свое православное мироощущение (стихи “О Московском Кремле”, “Выпал снег”, “Вологодский пейзаж”, “Душа хранит”, “Над вечным покоем”, “Плыть, плыть” и др.). И у Рубцова, по крайней мере дважды, встречается чисто православное обращение к “братьям и сестрам”. А у закоренелых атеистов и лукавых материалистов не обнаружишь подобного мироощущения, отсюда полное или частичное неприятие содержания творчества Рубцова.

Вопрос, куда отнести Рубцова — к язычникам или православным, далеко не безобиден. Дело в том, что возврат к языческому представлению мира русским народом или к христианскому, с понятиями добра, зла и греха, является принципиально важным для будущего русского и других народов или части народа, тяготеющего к справедливым канонам православия. “Неоязычники” вольно или невольно пытаются ликвидировать тясячелетнюю православную историю России, все победы, которые одержаны под флагом православия.

Попытка введения язычества в исторически православное мировоззрение русского народа следует рассматривать как новое “старое” сектантство. Вносится новый раздор в народ, который уже разделен на патриотов, демократов, коммунистов, чиновников, либералов, необольшевиков, монархистов, государственников, западников, неосектантов и др. Лозунг “Разделяй и властвуй” на данный момент времени реализован. Но это не значит, что навсегда.

Создается впечатление, что русскому народу не дают спокойно жить и нормально развиваться, пытаются непрерывно вносить свару в душу народа, принципиально верящего в идеи социальной справедливости. Одна свара уже была в 1917 году, стоившая миллионов жизней. А во имя чего? И мало того, что всякие иностранные инородные сектанты и “просветители” косяком гуляют по Руси и ловят души доверчивых русских, так еще и в, казалось бы, патриотическую часть общества вносится ссора. А русский народ вымирает и вымирает. И не видно государственных мер по немедленному стимули­рованию рождаемости русского народа, прекращению фактически геноцида коренного населения России.

Нам надо понять следующее. Да, русский народ имел вековые обычаи и обряды, и прекрасные, многие из них — еще до принятия христианства. Все эти обычаи связаны с культурой земледелия на Руси. И обычаи предков были ориентированы на явления Природы. Но не все обычаи были хороши. А главное — не было моральной нормы, которая бы укрепляла душу и определяла правила поведения человека по отношению друг к другу. Эта мораль была взята из Нового завета (проповеди Христа). У нас образовался синтез языческих верований и христианской морали. Но Т. Данилова молчит об этом или по незнанию, или специально, стремясь “разгромить” православие. И христианство в виде православия упорядочило умонастроение русского и единородных славянских народов исторически в Киевской Руси, Московской Руси, Российской империи.

Как же Т. Данилова может игнорировать 1000 лет православия в России? При соблюдении моральных заповедей православия у нас непрерывно рождались в каждой семье по пять—двенадцать человек (сколько Бог дал!). Например, у автора этой статьи по линии отца было десять братьев и сестер и по линии матери — тоже десять братьев и сестер. И так в каждой русской семье. Было подсчитано, что население России с середины XIX века и к концу XX века должно было увеличиться, примерно, до 400—500 миллионов человек. А после переворота 1917 года, гражданской войны в России и борьбы с русским крестьянством и православием по всем моим родственникам суммарно набирается только по 6—7 детей. И куда нас могут повернуть новые идеологи?

Рубцов за 18 дней до гибели писал:

 

Теперь шампанского не грех

Поднять бокал за тост хороший:

За Новый год,

                      за детский смех,

За матерей, за нас за всех,

За то, что нам всего дороже.

 

Если брать отдельные ранние стихи Рубцова, то в них можно найти и почти атеистические, и антикоммунистические, и сатирические, и чисто эстрадные ходы.

А вот Душа упоминается более ста раз (по публикации вологодского литератора, д. ф. н. В. Н. Баракова). И дело здесь не в количестве упоминаний, а в том, что русский человек читает и понимает эти стихи по Совести, и по исторической Памяти, и по ощущению народных, еще языческих земледельческих обрядов и светских свадебных, а также и духовных православных обрядов. Надо учитывать и эпоху атеизма, в которую жил поэт. В переходный период возврата русского народа к православию Рубцов сделал больше, чем кто-либо. В. Н. Бараков еще в 1993 году сказал:

“В творчестве Рубцова отразилось то переходное состояние, которое свойственно сейчас большинству русских: тяжелое расставание с атеизмом и медленный путь через искушения язычества к православной религии . Рубцов и в этом опередил свое время: “Боюсь, что над нами не будет возвышенной силы”.

Хотелось бы узнать ответ Т. В. Даниловой на следующие вопросы: куда мы уйдем от наших кладбищ с родителями и крестами? А где похоронены родители и деды с бабками у Даниловой? На каком кладбище? И где она сама рассчитывает пребывать после ухода в мир иной? И как должны хоронить — по языческим обрядам? И какие боги и символы будут на могилах? Похоже, что проницательная Данилова не думает о последствиях. А что делать с церквями и монастырями? Уничтожать под новую “старую” идеологию?

А в случае смертельной опасности , которая будет грозить народам России и коренному русскому народу, к каким символам Т. В. Данилова предложит обращаться? К Сварогу и Даждьбогу? Или все же к святым Александру Невскому и Дмитрию Донскому, к спасителям от католицизма Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому, к национальным полководцам Александру Суворову и Михаилу Кутузову?

Талантливый, погибший в Западной Германии в расцвете жизни русский критик Юрий Иванович Селезнев в статье “Златая цепь, или Опыт путешествия к первоистокам народной памяти” писал об истоках истории славян:

“Мы, например, достаточно свободно ориентируемся в древнегреческой мифологии...

Но попробуйте спросить у иного образованного, начитанного русского, вполне серьезно считающего себя культурным человеком, почему, скажем, в “Слове о полку Игореве” русичи именуются Даждьбожьими внуками, а песнопевец Баян — Велесов внук? Кто они такие, Даждьбог, Велес, Ярила, Стрибог, Мокошь, Хорс, Перун, Сварог, Лада, Прия, Жива, Коло, Род? Какие древнейшие мифические и полулегендарные персонажи проглядывают через образы и деяния наших былинных героев — Святогора, Микулы Селяниновича, Потока, Дуная, Волхва Всеславича, Ильи Муромца, Добрыни Никитича? В какие эпохи уводят нас сказочные образы Ивана-царевича, Царевны-лягушки, Василисы Премудрой, Царевны Несмеяны?...

Что знаем мы о полулегендарных праотцах и вождях славянских? Кто такие Рус, Чех и Лях, Родим, Вятко? Под какими именами известны древние славяне? Почему многие из исторически засвидетельствованных гуннских и древнегерманских вождей носят славянские имена?..

Школьные учебники и до сих пор с завидным упорством хранят молчание о нашей древнейшей истории...

Наши идеологические противники не хуже нашего понимают важность проблемы русского народа как единящей, цементирующей силы Советского государства. Вот почему антисоветизм все более явно обнаруживает формы откровенной русофобии. Русофобия есть не что иное, как стратегия империалистического “первого удара” по нравственному центру нашей державы...”

Ю. Селезнев одним из первых сказал еще в начале 80-х годов ХХ века о необходимости борьбы с русофобией, которая грозит развалом державы.

В статье “Поэзия природы и природа поэзии” он писал:

“Такие образы природы, как дорога (зимняя дорога, тройка, колокольчик под дугой), береза, степь раздольная, “Волга-матушка”, “желтеющая нива”, “разливы рек”, не случайно становятся в русской поэзии образами Родины, Руси, России в целом...

Мы знаем, что даже такие поэты, как, например, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Тургенев и некоторые другие, знавшие французский язык “как свой родной”, тем не менее писали довольно средние “французские стихи”... И писать стихи на русском языке далеко еще не значит быть русским поэтом”.

Данилова пишет: “Глубокое влияние на личность поэта оказали годы, проведенные в детском доме села Никольское Вологодской области”. А почему Данилова умалчивает о Тотьме?

Что видел в своей юности Николай Рубцов? Что отложилось в его памяти? Разрушенная престольная церковь в самом селе Никольском. В Тотьме — церкви Троица, Входоиерусалимская, Рождества Богородицы, Успенская. Знал наверняка Рубцов о разрушенном кафедральном Богоявленском соборе (в сохранившемся алтарном помещении его находится сейчас молодежный центр культуры г. Тотьмы). И, наконец, Спасо-Суморин монастырь, про который Рубцов написал в 15 лет, когда учился в лесном техникуме (это здание бывшей церкви Преображения монастыря). На территории монастыря стоит сохранившийся красивейший, но разрушаемый Вознесенский собор. Спасо-Суморин монастырь выдержал польско-католическую осаду в 1613 году.

Складывается впечатление, что Данилова или не была в Тотьме и Никольском, или не захотела увидеть тот окружающий мир, который в юности воспитал Николая Рубцова и с которым он чувствовал смертную связь.

Не раз Николай Рубцов писал о православных храмах:

 

С моста идет дорога в гору,

А на горе — какая грусть! —

Стоят развалины собора,

Как будто спит былая Русь.

 

Это о почти полностью разрушенной престольной церкви села Николь­ское. В стихотворении “Во время грозы” (1968 г.) Рубцов пишет:

 

И туча шла гора горой!

Кричал петух, металось стадо,

И только церковь под грозой

Молчала набожно и свято.

 

В стихотворении “Вологодский пейзаж” (1968 г.) поэт рисует картину:

 

Живу вблизи пустого храма,

На крутизне береговой,

И городская панорама

Открыта вся передо мной.

Пейзаж, меняющий обличье,

Мне виден весь со стороны

Во всем таинственном величье

Своей глубокой старины.

 

В стихотворении “Плыть, плыть...” (опубликовано в 1969 г.) поэт говорит:

 

Каждому на Руси

Памятник — добрый крест!

 

Из стихотворения “Ферапонтово”, опубликованного 19 сентября 1970 года:

 

В потемневших лучах горизонта

Я смотрел на окрестности те,

Где узрела душа Ферапонта

Что-то Божье в земной красоте.

 

И однажды возникло из грезы,

Из молящейся этой души,

Как трава, как вода, как березы,

Диво дивное в русской глуши.

 

В последний (вологодский) период творчества Николай Рубцов соединяет явления природы и жизни с божественным пониманием происхождения мира. Почему эти вышеприведенные стихи не увидела Т. Данилова?

И ссылка Т. Даниловой на слова С. Алексеева о русской всеядности ко всем религиям и одновременно об ориентации на “свой духовный стержень” некорректна и противоречива.

В одной из сносок к своей статье Т. Данилова комментирует встречу Ст. Куняева с Н. Рубцовым в августе 1962 г.: “Так почему же Куняев, будучи заведующим отделом поэзии в журнале “Знамя”, не опубликовал Рубцова тотчас же, раз на него свежим ветром повеяло? Или повеяло... значительно позже?” Такой непогрешимостью и безапелляционностью отдает от доводов Т. Даниловой! Во-первых, надо знать направленность руководства журнала “Знамя”, где, кстати, Ст. Куняев был “белой вороной”. Напечататься в те годы можно было только после рассмотрения предлагаемых стихов на редколлегии. И даже предложения заведующих отделами не всегда проходили. Т. Данилова просто не знает “кухню” редколлегий и то, что все всегда зависело от позиции главного редактора. Автор этой статьи как поэт пытался в свое время опубликоваться в “Юности” и в “Новом мире”, и не удалось ни разу. А вот посланные позднее статьи в “Молодую гвардию” и “Литературную Россию” (при патриотическом руководстве в этих редакциях) были опубли­кованы без всякой протекции.

Почему-то нравится Т. Даниловой книга Л. Котюкова “Демоны и бесы Николая Рубцова”. Тот, кто читал эту книгу, не мог не обратить внимание на ряд бытовых ситуаций с Рубцовым, в которых, кстати, и студент Л. Котюков не выглядит ангелом. А о творчестве Н. Рубцова конкретно ничего не сказано. Вся идея книги выражается в одном: “Пить надо меньше”. С чем все согласны.

“Однобоко выглядит стремление представить Николая Рубцова только православным, — пишет Т. Данилова. — Подобные линии есть в исследованиях В. Белкова и Н. Коняева... У В. Белкова неоднократно встречаются попытки связывания философской глубины поэзии Рубцова с библейскими мотивами. Конечно же, глубина поэзии Рубцова не может быть “измерена”, исчерпана только с этих позиций...” И далее Данилова опять пространно обосновывает единство Рубцова с Природой (природа написана с заглавной буквы). Чтобы дополнительно прояснить отношение поэта к православию, обратимся к фрагменту стихотворения Рубцова “До конца”:

 

Перед всем

Старинным белым светом

Я клянусь:

Душа моя чиста.

 

Пусть она

Останется чиста

До конца,

До смертного креста!

 

В вышеупомянутом выпуске журнала венедов представлен сборник стихотворений Н. М. Рубцова под названием “Успокоение”. Стихи, вклю­ченные в сборник, известны. А порядок их расположения с известными и условными названиями на черновом листке был определен поэтом до его гибели. Об идентификации названий стихов этого неизданного сборника писал Н. Коняев.

Т. Данилова трактует содержание стихотворений сборника “Успокоение” в языческом направлении. И даже в рубцовской “Пасхе”, (“Промчалась твоя пора!”) она не замечает сожаления поэта о том, что праздник Пасхи исчез в свое время. А ведь известны воспоминания М. Карякиной, жены В. П. Ас­тафьева, о посещении Рубцовым их семьи в апреле 1969 года на Пасху с крашеными яйцами и христосовании поэта с хозяевами.

Данилова трактует понятие успокоения: “Успокоение — это достижение единства и гармонии с Природой, с мирозданием (с космосом, как сейчас говорят), это счастливые моменты, когда человеком овладевает ощущение цельности и полноты жизни!..”.

При таком понимании успокоения — нет никакого дела до братьев и сестер, которые находятся на грани жизни и смерти, нет сочувствия к ним, а тем более — посильной помощи. Здесь уже эгоизм, индивидуум видит только свои счастливые моменты полноты жизни. Здесь общинного русского самосознания и не видно.

Успокоение — это душевное спокойствие (“О Русь! Кого я здесь оби­дел?” — говорил Рубцов), когда конкретного человека не грызут муки совести из-за своих деяний, это бескорыстная помощь братьям и сестрам, это родственная близость не столько по крови, сколько по Духу. Душевное спокойствие человек обретает только в том случае, если он не совершал подлости специально или случайно (если случайно — то понимающий человек кается, и не где-нибудь, а в церкви).

Автор сам ранее не был ни язычником, ни атеистом, ни православным. Автор верил в светлое будущее, которое строили в стране, и помогал этому процессу по мере сил и способностей. Но оказалось, что светлое будущее было предназначено не для всех. А полусветлое будущее и темноватое настоящее предназначалось для толпы. И тогда пришлось искать идеологию и вспомнить об истории своего рода и православной вере.

Не надо, оказывается, ломиться в открытую дверь в бесплодных поисках. Окончательно меня убедило в необходимости обретения православной веры то обстоятельство, что в марте сего года я нашел дореволюционное свиде­тельство о крещении моей тетки (сестры матери), в котором мои дед и бабушка по линии матери указаны православными, из села Волокославинского Кирилловского уезда. А это означало, что и мать моя была крещеной и православной. И почему я должен отказываться от своего православного Рода, от матери, которой я даже и не знал с детства? Из-за стараний доносчиков в конце тридцатых годов ХХ века, организовавших ссылку нашей семьи в Казахстан? Где автор и родился.

 

 

Михаил Юпп • Коля Рубцов — ранние шестидесятые... (Наш современник N1 2003)

МИХАИЛ ЮПП

Коля Рубцов —

ранние шестидесятые...

 

В ранние шестидесятые ходил Коля Рубцов по рекам и озерам страны, работая матросом в Архангельском траловом флоте. В эти же годы и я работал коком в СЗРП (Северо-Западном речном пароходстве), в подразделении “Служба несамоходного флота”. Однажды самоходка (самоходная баржа) причалила в ожидании погрузки у городка Сясьстрой, что на реке Свири. Рядом стояло еще одно суденышко. Когда наша команда вышла на палубу во главе с капитаном, то нас радостно приветствовала команда соседнего кораб­лика. Оказалось, что эта команда соревновалась с нашей командой, и, как вскорости выяснилось, — не только трудовыми подвигами. Тут же объеди­нен­ными усилиями появились бутылки со спиртом, который в те годы продавался без ограничения на русском Севере, ну и закусь там всякая. Началась выпивка. Вдруг один из матросов соседнего суденышка сказал:

— Коля, а прочти нам что-то душещипательное.

Встал парень — невысокий, с очень редкими прядями русых волос — и прочел стихотворение.

Подорожники

 

Топ да топ от кустика до кустика —

Неплохая в жизни полоса

Пролегла дороженька до Устюга

Через город Тотьму и леса.

 

Приуныли нынче подорожники,

Потому что, плача и смеясь,

Все прошли бродяги и острожники —

Грузовик разбрызгивает грязь.

 

Приуныли в поле колокольчики.

Для людей мечтают позвенеть,

Но цветов певучие бутончики

Разве что послушает медведь.

 

Разве что от кустика до кустика

По следам давно усопших душ

Я пойду, чтоб думами до Устюга

Погружаться в сказочную глушь.

 

Где мое приветили рождение

И трава молочная, и мед,

Мне приятно даже мух гудение

Муха — это тоже самолет.

 

Всю пройду дороженьку до Устюга

Через город Тотьму и леса,

Топ да топ от кустика до кустика —

Неплохая в жизни полоса!

 

Матросы похлопали, а я подумал: да, это настоящая поэзия. Тут и мне захотелось что-то прочитать. Но в те годы я увлекался В. Хлебниковым, а также английскими и американскими поэтами-битниками, изредка появляю­щимися на страницах журнала “Иностранная литература”. Мои авангардные опусы матросы, разумеется, не поняли, а тот парень подошел ко мне и запросто представился — Коля Рубцов. Мы смылись от пьяных команд ко мне в кубрик, где он сказал: “Знаешь, а ты поэт, только городской чересчур”. И мы стали читать друг другу стихи. А тем временем наши команды досоревно­вались и тут же, на палубе, уснули вповалку. А мы все читаем и читаем. “Знаешь, Коля, запиши мой питерский адрес. Когда будешь, то заходи без церемоний”. На столе стояла чуть начатая бутылка спирта. А ночь, до удивления теплая для этих мест, да еще и полная луна располагали к откровенной беседе. Коля поведал: “Остался сиротой, детдомовский я. Потом школа, какие-то техникумы, которые так и не окончил. Служил на Северном флоте. Люблю русскую старину: церкви, кладбища, деревеньки, природу вот эту северную. А все остальное ты уже слышал в стихах. И команда наша подобралась из таких же бедолаг. Всех время покалечилo, вот и тянутся к слову моему, потому как я вpoде бы выражаю их мысли заветные, запрятанные в суровые наши будни. Работаем вместе, пьем вместе. Все мы, понимаешь, незаконнорожденные дети коммунизма:

 

Стукнул по карману — не звенит,

Стукнул по другому — не слыхать.

В коммунизм, в таинственный зенит,

Полетели мысли отдыхать.

 

Второй раз я встретился с Колей Рубцовым на пристани у городка Тотьма, что на реке Сухоне. На этот раз мы с Колей сбежали на танцульку в местный клуб речников. В перерыве массовик-затейник предложил молодежи показать свои таланты. Вышел парень и сыграл на гармошке, девчушка одна что-то спела, потом еще один парень поиграл на балалайке. Я говорю Коле: почитай им свои стихи. Рубцов прочитал, да и говорит: мой друг тоже поэт, попросим и его почитать. После перерыва снова начались танцы, а мы глядим, две симпатичные девицы так и вертятся возле нас. Познакомились. После танцев пошли на берег и до утра читали стихи. Девицы только охали и ахали. Было видно, что Колины стихи им нравятся больше моих. Это и понятно, ведь в моих стихах все рычало и скрежетало, да и к тому же хлестало джазовыми ритмами. Рубцовские стихи, тихие и задушевные, брали за душу. Расстались мы с ними утром. И когда шли на пристань к своим суденышкам, повстречали мужичка полупьяного, который шел, покачиваясь, и пел сиплым голосом:

 

А я иду, иду, иду.

Собаки лают на беду,

Да!

Собаки лают, будто знают,

Что я пьяненький иду,

Да!..

 

Коля восторженно воскликнул:

— Мишка, вот она, Русь! Запомни ее всю, без остатка. Ты вот джазовыми ритмами увлекаешься, звукоряд у тебя богатый, но это, мне кажется, для прикрытия души твоей легко ранимой. Вот увидишь, спадет когда-нибудь эта шелуха, и станешь писать чисто по-русски... — И вдруг запел частушку местную:

Здесь лесов-то тьма,

А в лесах — Тотьма...

 

Осенью того же года с первым ледком, который матросы прозвали — салом, мы возвратились в Питер. На Петровском острове, что на Петроград­ской стороне, наша самоходка встала на зимовку.

В один из холодных осенних дней я встретил Рубцова на Невском. Шел он какой-то пришибленный, без шапки, хотя дул сильный северный ветер. Русые пряди волос, как веточки с редкими листьями, хлестали по его озабоченному лицу.

— Привет, Коля! Какими судьбами тебя занесло к нам?

— Да вот хлопочу лимитную прописку, чтобы устроиться на Кировский завод.

— А живешь где?..

Коля как-то странно посмотрел на меня. Я сразу все понял.

— Знаешь что, поехали ко мне. Живу я сейчас на маневренном фонде. Ты, наверно, был по адресу, который я тебе дал? Там сейчас идут строительные работы. А у меня в этом маневренном фонде большая комната. Места хватит.

Рубцов заметно оживился. И вот он у меня. Пьем какое-то дешевое вино и не Бог весть чем закусываем. Коля прожил у меня около месяца, пока не устроился на завод и не получил лимитную прописку, а с ней и место в заводской общаге. За это время мы еще больше сдружились и очень о многом сумели поговорить. Ну и, конечно же, читали стихи. В один из вечеров к нам зашел Колин дружок, поэт Сергей Макаров. Блондинистый красавец есенинского типа читал странные стихи из смеси деревенского навоза с городской помойкой. Что их связывало, было мне тогда непонятно. Они были абсолютно разные поэты и люди. Но кто тогда из нас мог предполагать, что готовит нам эта жизнь. Макаров несколько лет спустя сопьется и попадет в жуткую уголовную историю. Рубцов станет большим русским поэтом. Я окажусь в США... Однажды мы с Колей стали перемывать косточки тогдашним неофициальным поэтам Питера. Рубцов стал сыпать именами в те годы неизвестных мне поэтов: Эдик Шнейдерман, Толик Домашев, Саша Морев. Я в ответ назвал Леню Аронзона и еще кого-то. Тут вдруг Коля в упор спросил меня, что я думаю об Осе Бродском. К тому времени я уже был знаком с будущим лауреатом Нобелевской премии, хотя ни стихи, ни стиль его жизни мне не нравились. “Слишком много шума без ничего вокруг опоссума”. “Какого опоссума?” — переспросил Рубцов. “Да это я, Коля, придумал по звукоряду кличку ему — Опоссум Плоский”. “Здорово, Мишка! Мне нравится. Только вот, знаешь, стихи его подражательные, хотя парень — не без таланта...”

Дальнейшая судьба поэта Николая Рубцова всем известна. Поступил в Московский Литературный институт на очное отделение. Стал знаменитым, пошли сборники стихов и публикации в периодике. Ну а я уходил все больше в неизвестные и непризнанные, да и дружил с такими же, как сам. В конце 1963 года из Москвы вдруг позвонил Рубцов. Как ты там в Питере? — спрашивает. Да ничего, Коля, жив еще. Пишешь? Пишу. Прочти что-нибудь. Я прочел стихотворение...

ПО СУХОНЕ. ..

По Сухоне, по Сухоне, по Сухоне,

До Устюга, до Устюга Великого —

Наш пароходик звонко оплеухами

Вознаграждали льдины полудикие.

Они вокруг, рассвирепев, сжимали

Железной хваткой жесткие борта.

Матросики чего-то там кричали,

С примерзшей папироскою у рта.

Еще и ветер хлесткий, ледовитый

Бил этот пароходик прямо в лоб

И нависал утес, волной подмытый,

И Русский Север хохотал взахлеб.

Я вышел поглазеть на эту свару,

Мне тут же с ходу ветер нахамил.

Но в кураже — наперекор кошмару

И я матросикам немного подсобил.

А после в кубрике вино-спиртяшку

Глушили мы до первых здешних зорь.

Один матрос мне подарил тельняшку,

И я не расстаюсь с ней до сих пор.

Ну а тогда во льдах осенней Сухоны,

Да под порывы ветра хлеще прутика

Наш пароходик, волнами зачуханный —

Дополз до зачарованного Устюга!..

 

Коля аж присвистнул: Миша, а помнишь, я тебе еще в Тотьме говорил об этом. Пришли, а я тут похлопочу, может быть, и напечатают где-нибудь. Коля, говорю, а тебе оно действительно нравится? Ну тогда я тебе его посвящаю и в таком виде пошлю. И расстались, как будто и знакомы никогда не были...

А в крещенские морозы 1971 года пришла из Москвы страшная весть. Погиб мой Коля Рубцов от своей полюбовницы — некой пишущей стишки девицы Людмилы Дербиной.

Но не смертью своей преждевременной и дурацкой славен Николай Михайлович Рубцов, а нынешней славой всероссийской. Славой, которая у поэтов России — всегда посмертная...

 

Филадельфия, 2001 год

 

Ирина Стрелкова • Доверительные беседы (Наш современник N1 2003)

 

ДОВЕРИТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ

 

В. Кожемяко. Лица века в беседах, воспоминаниях, очерках. М.: ИТРК, 2002.

 

— Прошлое, пережитое нами, должно стать надежным уроком на будущее. Тут почти столетний урок... — свое завещательное слово Леонид Леонов диктовал в больничной палате журналисту Виктору Стефановичу Кожемяко. “А встреч за это время было шесть, — пишет Виктор Кожемяко в книге “Лица века”. — Три в больнице и три у него дома, От трех часов самой продолжи­тельной до тридцати минут самой краткой”.

Доверие к тому, кто задает вопросы — очевидно, главная отличительная черта того особого стиля журналистики, который утверждает Кожемяко, начиная с середины 90-х годов. В 1994 году он спросил под конец беседы Сергея Бондарчука: “На какой основе может состояться сегодня объединение честных людей?”. И наверное, еще не все забыли, какое значение имел в ту пору прямой и резкий ответ Бондарчука: “На нравственной. Патриотической. Национальной. Не побоюсь так сказать, ибо то, что происходит сейчас, уже составляет угрозу нации. Она может полностью деградировать, нас действи­тельно загонят в пещеру дикого капитализма, где люди будут грызть друг у друга глотки и вырывать друг у друга кусок хлеба”.

На обложке книги “Лица века” — заголовки газеты “Правда” от № 1 до наших дней, от снимка на первой полосе с солдатами в касках, бросающими фашистские знамена на брусчатку Красной площади, до демонстрации нашего времени с плакатом: “Наше дело правое. Греф будет разбит. Победа будет за нами”. В “Правде” Кожемяко работает четыре десятка лет. Разные люди по-разному относятся к этом газете, но когда Владимира Максимова перестали печатать борцы за свободу слова, либералы-демократы-западники, он принес свои статьи в “Правду”. Беседы Кожемяко публикует в последние годы и “Советская России”.

И не в том дело, что, договариваясь о беседе, к примеру, с генералом армии Махмутом Ахметовичем Гареевым, журналист Кожемяко надеялся услышать оценку президента Академии военных наук, в чем же состоял вклад в победу маршала Жукова. Дело в том еще, что Гареев — и это видно по тексту — считал для себя крайне важным и необходимым дать отпор клевет­ническим нападкам на блистательного полководца Великой Отечественной войны. Острый вопрос — о цене побед. Жукова обвиняют в том, что он зава­ливал противника трупами наших солдат. Гареев приводит в ответ статисти­ческие данные. Потери личного состава у Жукова на Западном фронте — 13,5 про­цента, у Конева на Калининском фронте — 14,2 процента. В Нижнеднепровской наступательной операции у Конева — 16 процентов, в Киевской у Жукова — меньше одного процента...

Так же точен в беседе с Кожемяко многолетний председатель Госплана СССР Николай Константинович Байбаков, ставший в 1944 военном году наркомом нефтяной промышленности. И сюжет разворачивается интерес­нейший: проблема горючего для Германии, проблема горючего для СССР. Беседа с Валентином Распутиным растянулась у Кожемяко на три месяца. Начали разговор в январе 1998 года, закончили в марте. За это время попрощались с великим Свиридовым, Распутин улетал в Иркутск. При всеобщем интересе к каждому слову Распутина можно было опубликовать то, что уже записано. Нет, беседа была продолжена. И в ней — точность слова, характерная для Распутина. “У нас же оказались убиты не только убитые, но и живые. Я имею в виду последнее десятилетие. И имею в виду прежде всего не нищету — хотя она и косит “пулеметными очередями”. Но гораздо страшнее психический надлом от погружения России в противоестественные, мерзостные условия, обесценивание и обесцеливание человека, опусто­шение, невозможность дышать смрадным воздухом”. И дальше в этой беседе Распутин отвечает на вопрос о действенности выступлений патриотической печати, о результатах, которые бывают “никакими”: “Я склонен считать, что ни одного патриота, то есть человека, гражданина, способного выработать в себе любовь к исторической России, но не выработавшего ее по недостатку нашей агитации, мы не потеряли. Патриотизм не внушается, а подтверждается — многого ли стоили бы мы, если бы нас нужно было учить думать и говорить по-русски!”.

В книгу “Лица века” вошли беседы с Сергеем Кара-Мурзой, Александром Зиновьевым, Юрием Бондаревым, Егором Исаевым, Владимиром Личутиным, Германом Титовым, Татьяной Дорониной, Юрием Соломиным. И вошли очерки о Зое Космодемьянской, маршале Ахромееве, о защитнике Брестской крепости Тимиряне Зинатове, приехавшем в сегодняшний Брест, чтобы там умереть. О профессоре Мартемьянове, депутате Думы, убитом у подъезда своего дома, о писателе Вячеславе Кондратьеве... Каждое из этих лиц и по отдельности интересно — своей судьбой, своими убеждениями. А в целом у Кожемяко складывается образ ХХ века, к осмыслению которого только сейчас приступают историки, и эта книга будет для такого осмысления полезна.

 

Ирина СТРЕЛКОВА