В.Елесин • Русские судьбы (Раздумья над автографами) (Наш современник N10 2001)

Василий Елесин

 

РУССКИЕ СУДЬБЫ

 

(Раздумья над автографами)

 

“Я слышу печальные звуки,

которых не слышит никто”

(Николай Рубцов)

 

Перечитываю — в который раз! — нетолстые рубцовские сборники, и снова боль тисками сжимает душу: до чего же он был одинок! Тоска заброшенности, бесприютности, неприкаянности бьется в строках стихов спутанной птицей. Пытается спрятаться за усмешкой, за иронией, да где там! Слишком велика она, неохватна, только и утишается перед покоем да величавостью русских раздолий, деревенской глуши...

Вспоминаю его самого: невысокого, сухощавого, лысоватого, то молчаливого, с налитыми угрюмостью глазами, то ироничного, с характерным рубцовским прищуром карих глаз, то — редко — веселого, смеющегося от души, безоглядно.

Однажды довелось услышать, что русский поэт, как правило, “выкладывается” к тридцати—тридцати пяти годам, а дальше, мол, остается в нем только горечь, как уксус от перебродившего вина. И примеры приводили, нимало не задумываясь, что тут-то, на рубеже нового, зрелого взлета, их и убивали...

Рубцов, как и многие люди послевоенного поколения, к тридцати годам только-только огляделся в искусстве, только-только почувствовал уверенность в своих силах. Сколько же оставалось-то ему при его скитальческой жизни для полноценного творчества? Пять лет всего-навсего! Но и за эти годы сделал он столько, что иному бы хватило на целую жизнь: ведь он за четыре-пять лет, с середины до конца шестидесятых годов, создал целое направление в русской поэзии.

Есть в стихотворении Николая Рубцова “Осенние этюды” прекрасный образ. Строки эти я ни разу не мог читать без волнения, настолько рельефно рисуют они щедрую душу самого поэта:

А возле ветхой сказочной часовни

Стоит береза, старая, как Русь, —

И вся она как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая...

И сам поэт был подобен стоящей на юру одинокой березе, которая вся напряглась под напором сильного ветра, имя же ему — поэзия. Настолько велика была поэтическая сила, заключенная в таланте Рубцова, что даже в молодости поигрывал он ею, словно былинный богатырь многопудовой палицей. Возьмем хотя бы вот это, шуточное:

Скалы встали

Перпендикулярно

К плоскости залива.

Круг Луны.

Стороны зари

Равны попарно,

Волны меж собою

Не равны!

Вдоль залива,

Словно знак вопроса,

Дергаясь спиной

И головой,

Пьяное подобие

Матроса

Двигалось

По ломаной кривой.

Поэт как бы любуется легкостью, с которой выплескиваются из него эти забавные стихи, небрежно играет рифмами, балуется, как ребенок, своей поэтической силой: девать ее некуда, переполняет она, а применения настоящего ей пока нет. Но уже рядом настоящее, уже стремительно идет Рубцов к своему расцвету в середине шестидесятых годов, когда сила его поэтического гения развернется во всей своей мощи и красоте.

Отделенное от нас уже десятилетиями начало шестидесятых не назовешь временем простым: было оно достаточно противоречивым и сложным. С одной стороны — это годы Гагарина, с другой — кубинского ракетного кризиса. Время восстановления исторической правды, время мужания литературы и экономических экспериментов, бурных перестроек, организационной свистопляски. В перестроечном вихре шестидесятых родились, правда ненадолго, странные по своей сути межрайонные газеты. Призванные обслуживать районную глубинку, они первое время числились органами обкома партии, как бы стояли над сельскими и промышленными райкомами и оттого пользовались большей самостоятельностью, чем прежние “районки”.

Волею судьбы я стал ответственным секретарем такой вот межрайонной газеты в Тотьме с первых дней ее основания, то есть с мая 1962 года. Выходила газета “Ленинское знамя” на два бывших (вскоре восстановленных) района — Тотемский и Бабушкинский. Газета, повторяю, формально районным властям не подчинялась, что позволяло в какой-то мере расширить ее проблематику. Получила некоторый доступ на ее страницы и литература, естественно, те произведения, которые так или иначе связаны были с местным краем.

Если перелистать сейчас страницы “Ленинского знамени” за 1962—1966 годы, можно увидеть там стихи А. Яшина, С. Викулова, Н. Рубцова, А. Романова, рассказы К. Коничева, В. Белова, С. Багрова, многих других известных ныне литераторов. А Николай Рубцов не считал зазорным писать для газеты не только стихи, но и корреспонденции, а однажды даже написал стихи к празднику по специальному заказу редакции.

Летом 1962 года на работу в редакцию пришел Сергей Багров, двадцатишестилетний крепкий парень с густыми бровями и внимательным цепким взглядом. Нас сразу сблизила и одинаковость возраста, и то, что оба пробовали свои силы в стихах и прозе. Вместе с Багровым создали мы при газете литобъединение, которое просуществовало четыре года. Далеко не сразу я узнал, что Сергей учился вместе с Николаем Рубцовым в Тотемском лесотехническом техникуме. Впрочем, тогда, в 62—63-х годах, ни я, ни Багров еще не читали стихов Рубцова. Так и случилось, что познакомился я сначала с автором, а потом уже с его стихами.

Знакомство состоялось при весьма обыденных для газетчика обстоятельствах. В декабре 1963 года редактор “Ленинского знамени” Л. А. Каленистов позвонил мне из своего кабинета:

— Зайди на минутку.

Захожу. На одном из стульев, расставленных вдоль стены, сидит посетитель, одетый явно не по сезону: в осеннем длиннополом пальто, местами вытертом, шея обмотана шарфом. Темные, настороженные и в то же время оценивающие глаза. Глубокие, несмотря на молодость, залысины у краев лба.

— Познакомьтесь, — сказал редактор. — Товарищ Рубцов, поэт. Живет он в колхозе “Никольский”, хочет с нами сотрудничать. Посмотрите стихи, которые он привез, может, что-то подойдет для газеты.

Ушли в нашу, секретарскую комнату, разговорились. С Багровым они встретились как старые друзья, и Николай охотно рассказал о себе. Оказалось, что учится он в Литературном институте, в Никольском — или в Николе, как он предпочитал называть место своего детдомовского детства — бывает наездами, поскольку родных у него там нет, только знакомые. Позднее, когда я узнал Рубцова ближе, подружился с ним, я понял, как страстно хотелось ему иметь родной уголок в мире, иметь свою маленькую родину, куда можно приезжать и в пору доброй творческой силы, и в дни тревоги, уныния, тоски. Никола не была его формальной родиной, но здесь он впервые осознал себя как человека, здесь еще стояли стены родного детдома, преподавали старые учителя. Куда же и ехать еще, не в Емецк же, откуда он был увезен младенцем. К тому же и любимая женщина здесь жила, мать его единственной дочери. Короче, и официально, и душой считал он Николу своей настоящей родиной, потому и тянула она к себе неудержимо.

Лишь о Николе, как бы отождествляя ее с большой своей Родиной, Россией, поэт мог сказать:

И опять родимую деревню

Вижу я: избушки и деревья,

Словно в омут, канувшие в ночь.

За старинный плеск ее паромный,

За ее пустынные стога

Я готов безропотно и скромно

Умереть от выстрела врага.

Подборка стихов Николая Рубцова, которую он оставил в редакции после первой нашей встречи, появилась в “Ленинском знамени” 14 января 1964 года с предисловием Сергея Багрова. В предисловии говорилось:

“Дерзким спорщиком и отчаянным парнем с горящими глазами на смуглом лице — таким запомнился Николай Рубцов у себя на родине, в утонувшем средь черемух и берез селе Николе. Нелегким путем шагал он к своим творческим удачам. Незаконченный техникум в Тотьме, студеные штормы Ледовитого океана, бегущие к горизонтам железные дороги, гигантские слаломы в Хибинских горах, горячие вахты у доменных печей и, наконец, Москва, Литературный институт имени Горького. Сейчас Николай учится на втором курсе. Стихи его печатаются в центральных газетах и журналах. Поэт уверенно держит путь в большую поэзию. На днях Николаю Рубцову исполнилось двадцать восемь лет. Публикуемые здесь его стихотворения были напечатаны в газете “Комсомольская правда” и еженедельнике “Литературная Россия”.

Небольшая эта подборка состояла всего из двух стихотворений: “Я весь в мазуте” и “В океане”.

С этого и началось сотрудничество Рубцова в “Ленинском знамени”, которое продолжалось два с лишним года, правда, с перерывами. На летние каникулы Николай Михайлович приехал в июле, а 15 августа в газете печатается страница “У нас в гостях поэт Николай Рубцов”. Здесь были помещены стихи “Родная деревня”, “Всезнающей вещей старухе”, “Сапоги мои скрип да скрип” (оно было посвящено Сергею Багрову) и другие. 29 августа опубликованы еще два стихотворения: “Звенит, смеется, как младенец” и “По утрам, умываясь росой”, 31 октября — “В горнице”, “Прощальный костер”, “На реке”, “Гроза”, “Рассказ о коммунисте”. В праздничном номере за седьмое ноября напечатано стихотворение Рубцова, сделанное им к празднику по заказу редакции. Называлось оно “Октябрьские ветры”. Кстати сказать, стихи “Рассказ о коммунисте” и “Октябрьские ветры” почти не встречаются ни в прижизненных, ни в посмертных сборниках. Думаю, что стоит привести их здесь в той редакции, в какой они были предложены автором “Ленинскому знамени”.

РАССКАЗ О КОММУНИСТЕ

Он поднял флаг

Над сельсоветом,

Над тихой родиной своей,

Над всем старинным белым светом

Он поднял флаг!

В краю полей

Он дорожил большим доверьем

И даже,

Брошенный женой,

Не изменил

Родной деревне,

Когда ей было тяжело.

Он не стремился к личной славе,

Не верил скучным голосам.

Он знал: кто едет,

Тот и правит!

И в трудном деле

Правил сам!

За изобилье

В каждом доме,

За добрый говор —

Напрямик! —

Он твердо шел,

Собою скромен

И одновременно велик...

И другое стихотворение:

ОКТЯБРЬСКИЕ ВЕТРЫ

О ветры! Октябрьские ветры!

Не зря вы тревожно свистели!

Вы праздник наш, гордый и светлый,

В своей сберегли колыбели.

Вы мчались от края до края —

И день разгорался цветущий!

Но, прожитый день прославляя,

Мы смотрим, волнуясь, в грядущий!

Мы смотрим вперед, как матросы

Сквозь бури идущего флота:

Еще ожидают нас грозы,

Работа, работа, работа!

Еще неспокойны и долги

Дороги под флагом бессмертным,

Еще на земле не умолкли

Октябрьские сильные ветры!

Конечно, к стихам, написанным “по заказу”, Рубцов относился не как к “настоящим”, выстраданным душой. Этим, видимо, и объясняется, что два вышеприведенных стихотворения не включались им в поэтические сборники. Но ведь и здесь прорываются чисто рубцовские интонации: “Он знал: кто едет, тот и правит!” Не отсюда ли известное:

Я повода оставил,

Гляжу другим вослед.

Я ехал бы и правил,

Да мне дороги нет...

В том же праздничном номере газеты за 7 ноября 1964 года напечатана и корреспонденция Николая Рубцова “Огонек в окне”, в которой поэт в первый и, пожалуй, в последний раз публично касается деталей своего военного, детдомовского детства. Цитирую:

“И предо мной мгновенно встали картины иного времени, когда Нина Ильинична была еще молодой учительницей, а мы, можно сказать, малышами. Это было тревожное время. По вечерам деревенские парни распевали под гармошку прощальные частушки:

Скоро, скоро мы уедем,

И уедем далеко,

Где советские снаряды

Землю роют глубоко.

А мы по утрам, замерзая в своих плохоньких одеждах, пробирались сквозь мороз и сугробы к родной школе. Там встречала нас Нина Ильинична и заботилась о нас, как могла. Кому ноги укутает потеплее, кому пуговицу пришьет к пальтишку. Всяких забот хватало у нее: и больших, и малых.

Все мы тогда испытывали острый недостаток школьных принадлежностей. Даже чернил не было. Бумаги не было тоже. Нина Ильинична учила нас изготовлять чернила из сажи. А тетради для нас делала из своих книг. А мы с великим прилежанием выводили буквы по этим пожелтевшим страницам на уроках чистописания.

По вечерам зимой рано темнело, завывали в темноте сильные ветры. И Нина Ильинична часто провожала учеников из школы. Долго по вечерам горел в ее окне свет, горел озабоченно и трепетно, как сама ее гордая душа. И никто из нас знать не знал, что в жизни у нее случилось большое горе — погиб на фронте муж...”

Часто печатался Рубцов в Тотемской газете и в 1965 году. В новогоднем номере помещено стихотворение “Мороз”, 9 января — “Окошко, стол, половики...” Четвертого марта газета публикует его вторую корреспонденцию из села Никольское — о фельдшере В. А. Чудинове, 10 июля помещает подборку стихов для детей, в том числе “Медведь”, “Коза”, “Лесник”. Кстати сказать, “Лесник” тоже не попал в рубцовские сборники. Вот это стихотворение:

ЛЕСНИК

Стоит изба в лесу сто лет,

Живет в избе столетний дед.

Сто лет прошло, а смерти нет,

Как будто вечен этот дед,

Как вечен лес, где столько лет

Он все хранит от разных бед.

17 июля 1965 года в “Ленинском знамени” опубликовано стихотворение “Цветок и нива”, 23 сентября — “Дмитрий Кедрин”...

Всего за два года, с 1964 по 1966-й, Николай Рубцов опубликовал в нашей “районке” больше 20 стихотворений. И многие из них впервые увидели свет именно здесь.

Всегда ли все было гладко с этими публикациями? К сожалению, не всегда. Надо оговориться, что отношение к стихам местных авторов в районных газетах во все времена было прохладным, а в межрайонных, где поток самодеятельных, а то и откровенно графоманских стихов был намного больше, значение им, прямо скажем, придавалось небольшое. Поэты “с именами” печатались редко, а “самодеятельные” авторы, в том числе и члены литобъединения при редакции, как правило, бывали довольны, если сотрудники, готовя их стихи к печати, доводили их, как говорится, “до кондиции”.

Само собой, нам и в голову не приходило править Рубцова, ведь он учился в Литинституте. К тому же, пусть и не совсем отчетливо, мы все-таки чувствовали размах и силу его таланта. Но то, “менторское”, что вырабатывалось в нас во время возни с “самотеком”, все же въедалось глубоко. Помню, какое неблагоприятное впечатление произвело на нас с С. Багровым рубцовское стихотворение “Сенокос” (“С утра носились, сенокосили...”). Зная сельский труд не понаслышке, зная, как “ухлестываются” мужики и бабы на сенокосе, мы не могли принять облегченности, присущей, как нам тогда казалось, этому стихотворению. И мы написали Рубцову совместное письмо, в котором попытались объяснить свою позицию и доказать, что публиковать “Сенокос” не стоит. Николай Михайлович согласился с нами, более того, он не включил это стихотворение и в два своих последующих сборника: “Звезда полей” и “Душа хранит”.

Были ли мы правы? Легко сказать “нет” сейчас, но ведь тогда-то мы считали себя правыми безусловно, да и Рубцова, в общем-то, сумели убедить в своей правоте.

Второй случай с публикацией рубцовского стихотворения “Окошко, стол, половики...” чуть не привел к серьезной размолвке. Во время верстки четвертой полосы, на которой стояло это стихотворение, верстальщики потеряли целое четверостишие — заключительную строфу. Вставлять его значило ломать всю полосу, а это большая задержка, и мы, посоветовавшись, решили оставить стихотворение урезанным, но извиниться перед автором за оплошность. Однако извинений Рубцов не принял, произошел довольно крупный разговор. “Ведь это же — сти-ихи!” — почти кричал он, особенно напирая на слово “стихи”. В конце концов отношения восстановились, но “потерянного” четверостишия Николай Михайлович не мог забыть долго. Стихи были опубликованы девятого января, но лишь в конце февраля получили мы от него корреспонденцию о фельдшере Чудинове. В сопроводительном письме говорилось:

“Посылаю заметку о нашем фельдшере. Редактируй и сокращай как хочешь (это не стихи), но только хоть что-нибудь из этой заметки надо бы напечатать.

Живу неплохо. Хожу в лес рубить дрова. Только щепки летят!”

Чувствовал ли он уже тогда свое одиночество? Думаю, что чувствовал, и очень остро. Надо учесть, что деревня всегда настороженно и недоверчиво относится к странным людям, к чудакам, а именно таким и представлялся тогда в Николе Рубцов: живет с деревенской бабой не зарегистрированный, нигде не работает, что-то там пишет, выпивает, а деньги, да и то небольшие, получает от случая к случаю. Все это вызывало недоверие, отчужденность.

Материальное положение его было отчаянное, первая книжка стихов еще только готовилась в Северо-Западном книжном издательстве, публикации в журналах были редки, как дожди в засуху. Потому и брался он даже за газетные заметки, хотя гонорар в районке был, конечно, мизерный.

В середине октября 1965 года я получил от Николая письмо. В конверт была вложена маленькая книжечка “Лирика” с надписью:

“Другу Васе Елесину на добрую память. Н. Рубцов. 13 октября 1965 года”. В письме, сопровождавшем этот дорогой подарок, Николай писал:

“Дорогой Вася!

Я опять в Николе. На сей раз я командирован сюда на длительный срок Союзом писателей.

Возможно, что скоро уеду.

У меня вышла книжечка. Конечно, тут далеко не все, на что я способен. Ну пусть. Посылаю одну книжечку тебе. Найдешь нужным — отрецензируй, я не буду против.

А еще в десятом номере “Октября” вышла большая подборка моих стихов. Можешь посмотреть.

Вот вкратце такие мои дела.

Сейчас я возьмусь писать два очерка по заданию журнала “Сельская молодежь”. Вполне возможно, что ничего не напишу.

Вася, милый, как ты там живешь в своей скучной, но хорошей Тотьме? По-прежнему? Есть ли новости?

В Москве я побывал у Александра Яшина. Осталось очень хорошее, но печальное воспоминание: слишком уж часто он болеет.

Ну, жму руку. Напиши мне. Буду рад. С приветом Н. Рубцов”.

Получив письмо, я сразу же прочел книжечку и немедленно ответил Рубцову. Считая себя обязанным честно высказать свои замечания, написал, что в некоторых стихах не мешало бы поубавить восклицательных знаков. Высказал мысль, что слово “трезвонь” в стихотворении “Старый конь” употреблено неудачно. Один колокольчик под дугой трезвонить не может, для трезвона нужно, как правило, три колокольчика, тогда и получится “три звона”. Этим замечанием вызваны строки ответного письма Рубцова. Николай Михайлович писал (письмо датировано 24 октября 1965 года):

“Я рад, что книжечка моя тебе в общем-то понравилась. С твоими дружескими (очень уж скромными) замечаниями я согласен. Да, есть у меня пристрастие к восклицательным знакам. Ставить их где надо и не надо. Ну, а насчет того, что колокол под дугой звенеть не может, даже “легонечко”, когда лошадь идет шагом, — это, Вася, плод твоей великолепной фантазии. Сейчас вот бабки говорят: “Колокольчик на любой животине всегда звенит”. Да и как ему не звенеть, если дороженьки-то наши настолько ухабисты, Вася, что тут и дуга, и оглобли, и груз, не только колокольчик, — все запоет. Ну да Бог с ним...”

Переписка эта имела неожиданное для меня продолжение, правда, устное. За десять дней до гибели Рубцова мы с Сергеем Багровым навестили поэта в его однокомнатной квартирке на улице Яшина в Вологде. Среди разговора он вдруг взял меня за руку:

— Знаешь, я недавно перечитывал старые письма и нашел твое, ну то, о колокольчике. Ты ведь прав был, я тогда просто письмо невнимательно почитал...

Каким Рубцов был в жизни? Разным, неодномерным, как и все люди. Забывчивым в житейских мелочах, не умеющим позаботиться о себе. Будь он, что говорится, более “пробивным”, и книги, вероятно, появились бы раньше, и квартиру в Вологде он получил бы не за год до своего конца...

Со стороны иной раз казалось, что Николай абсолютно равнодушен к материальному достатку, к деньгам, к вещам, как будто на этой земле он был просто гостем. Он мог сесть в поезд, забыв купить билет: не сознательно ехать зайцем, а именно — позабыть. Почти не обращал внимания на свою внешность, впрочем, люди нашего, позднего военного поколения, всю юность проходившие в заплатах, всегда оставались равнодушными к “тряпкам”. Осенью и зимой носил он, казалось, вечное, как тогда называли, “семисезонное” пальто, длинный шарф, заурядный костюмчик или длинный вязаный свитер. Из-за небрежного внешнего вида случалось ему попадать в неприятные положения. Он сам рассказывал, например, о таком случае. Собравшись из Москвы в Николу, купил дочке Лене подарок — роскошную куклу, которая заняла весь небольшой чемоданчик. С ним он и разгуливал по Ярославскому вокзалу столицы в ожидании поезда. Почему-то, из-за одежды, что ли, обратила на него внимание милиция. Увели в отделение, проверили документы, спросили, что в чемодане.

— Кукла, — ответил Рубцов.

— Как, только кукла?

— Только кукла.

— Откройте.

Убедившись, что поэт говорит правду, его отпустили.

А вот другая история с чемоданом, случившаяся гораздо позже, когда поэт жил уже в Вологде. Ее рассказал мне журналист Михаил Котов, который в то время работал редактором Харовской районной газеты. После очередного семинара редакторов в Вологде собрались они в гостинице “Северная”, в компанию журналистов попал и Рубцов. Наутро Михаил Иванович обнаружил у себя под кроватью маленький чемоданчик-“балетку”. Поспрашивал приятелей — никто не знает, чей. Решили открыть. В чемодане лежало с десяток купленных на рынке картофелин, а под ними — листки со стихами. Стихи были рубцовские — так и отыскался хозяин “балетки”.

В тотемский период, с 1964 по 1965 годы, мы часто встречались с Николаем, но, к сожалению, в памяти остались лишь отрывочные эпизоды. Помню, как подарил я ему томик стихов Тютчева. И по словам Багрова, и по замечаниям самого Рубцова я знал, что Тютчева он очень любит. Николай принял подарок со смущенной улыбкой, как-то грустно посмотрел на меня и сказал:

— А может, лучше не дарить? Все равно ведь потеряю в моих бесконечных переездах. И будет жаль...

Как-то зашли они с Багровым ко мне на квартиру уже под “мухой”, стали звать прогуляться, что само собой значило — “добавить”. Меня ждало какое-то неотложное дело, уйти, тем более на весь вечер, я не мог и сказал с сожалением:

— Идите уж вы одни. Что поделаешь, трезвый конному не товарищ!

Именно так и оговорился. Как расхохотался Рубцов! Никогда больше не слыхал я у него такого непосредственного, заливистого, чисто мальчишеского смеха.

Глубокой осенью 1964 года мы с Сергеем Багровым пошли в отпуск одновременно и решили съездить в Москву, а заодно и проведать Рубцова. До Вологды добрались пароходом и в тот же день сели в московский поезд. Поутру в Москве долго разыскивали общежитие Литинститута, а когда наконец нашли и попали в вестибюль, дежурная нас огорошила:

— Рубцов у нас больше не живет.

— А где же он?

— Ушел из института, а куда уехал — не знаю.

Огорченные, вышли мы на крыльцо и тут же увидели Николая, который стоял в кружке громко хохочущей молодежи. Забавлялись они тем, что гадали о своей судьбе по книге какого-то восточного классика: очередник тыкал пальцем в наугад раскрытую книгу и читал подвернувшееся четверостишие, вызывавшее порой безудержный смех. Заметив нас, Рубцов быстро подошел, обрадованно улыбаясь, крепко пожал руки. В одну минуту нас, заслонив плечами от глаз вахтерши, втолкнули в лифт, подняли куда-то на шестой этаж.

И “расходился праздник невзначай”, как писал поэт в одном из своих стихотворений. За столом оказались Анатолий Передреев, поэт с Кавказа Хасби, переводами стихов которого занимался Рубцов, кто-то еще... Я попытался сфотографировать это застолье, но света в комнате было мало, за окнами хмурился осенний октябрьский денек. На фотографии можно лишь разобрать, как Рубцов протягивает через стол руку Передрееву. Фотографию эту я через много лет подарил Анатолию во время писательской поездки на теплоходе в Тотьму.

А в тот московский день мы еще раз занялись гаданием: пускали из окна шестого этажа бумажных птичек, по их полету каждый пытался определить свою судьбу: кому-то длинный и счастливый взлет, кому-то скорое падение. “Птичка” Рубцова круто взмыла вверх, потом так же резко начала пикировать, и он заметно помрачнел.

Как и водится в молодом студенческом застолье, да еще среди поэтов, скоро вспыхнул оживленный разговор, перешедший в спор. Я неосторожно сказал, что стихи современных поэтов кажутся мне недостаточно социальными.

— Разве можно так судить о поэзии! — вскипел Рубцов. — Поэту нельзя сказать: будь социальным! Это все равно что ветру сказать: ну-ка, подуй! Поэзия стихийна, как ветер!

Я часто потом задумывался над этим рубцовским убеждением. Что оно было убеждением, можно не сомневаться — в его стихах не раз и не два проскальзывает та же мысль. Как же рождались его стихи? Внезапно, как налетевший шквал? Или все же после долгих раздумий? Тайна творчества не столь проста, чтобы кто-то в двух словах мог ее объяснить. Не брался объяснять и Рубцов, более того, он, как мне кажется, не любил разговаривать на подобные темы, хотя в стихах его порой и прорываются попытки осмыслить процесс творчества, как, например, в стихотворении “Брал человек холодный мертвый камень...”

Кое-какие косвенные свидетельства о поводах рождения некоторых рубцовских стихов можно отыскать в воспоминаниях современников поэта. Например В. И. Белов не раз публично рассказывал, как Рубцов в Литинституте просил его разрешения использовать для стихотворения строку из его этюда. Строка эта, “Тихая моя родина”, стала началом одноименного рубцовского стихотворения, посвященного Белову.

Толчком к написанию одного из широко известных стихотворений “Сапоги мои скрип да скрип...” послужила фраза, сказанная поэту Сергеем Багровым во время его поездки в Николу:

— Ведьмы тоже по-детски плачут.

Не этот ли “детский плач” подкупил поэта во время его первого знакомства со своей убийцей Людмилой Дербиной?

Взгляд подлинного поэта на окружающий мир всегда неординарен. Только настоящий поэт может увидеть в примелькавшемся особенное, в обычном — удивительное. Этот дар в высшей степени был присущ и Н. М. Рубцову. Примеров тому немало в его лирике. Это и “зеленые цветы”, и “муха — это тоже самолет”, и то, что “собака — друг человеку. Одному. А другому — враг”. Примеры можно вспоминать до бесконечности.

В одном из своих стихотворений Рубцов сказал: “Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто”. Возможно, и звуки эти, не слышимая другим музыка тоже служила толчком к рождению стихов: восприимчив к музыке он был необычайно. В уже цитированном здесь письме, датированном концом 1965 года, Николай Михайлович сообщал мне:

“О себе писать нечего. Могу только сказать, что очень полюбил топить печку по вечерам в темной комнате. Ну, а слушать завывание деревенского ветра осенью и зимой — то же, что слушать классическую музыку, например, Чайковского, к которому я ни разу не мог остаться равнодушным”.

Рубцов сам играл на гитаре и на гармошке, сам подбирал музыку ко многим своим стихам, она и сейчас еще звучит в рубцовских песнях, бытующих на Вологодчине, и хорошо еще, если они превратятся в народные, а не исчезнут...

В начале 1966 года литобъединение при тотемской районной газете “Ленинское знамя” распалось. Уехали в Вологду Николай Рубцов и Сергей Багров. В июле этого же года меня назначили редактором вашкинской районной газеты “Волна”, которая начала выходить во вновь организованном районе на северном берегу Белого озера, почти за пятьсот километров от Тотьмы. Центром нового Вашкинского района стал укрытый под шапками сосен поселок с поэтическим названием Липин Бор. И почти год, до лета 1967 года, мне не доводилось больше встречаться с Рубцовым.

Тем большей была радость нечаянной встречи, когда в августе 1967 года он неожиданно появился в Липином Бору, причем встретились мы при обстоятельствах весьма экзотических. В тот день мы с женой, набродившись по роскошным липиноборским лесам, возвращались домой с полными корзинами белых грибов. Когда до поселка оставалось километра полтора, вдалеке, меж редких вековых сосен показалась фигура человека.

— До чего же похож на Колю Рубцова! — удивился я.

— Не может быть, — возразила жена. — Откуда Коле здесь взяться, за триста километров от Вологды, в незнакомом лесу!

И тем не менее это был он. Объяснил все просто:

— Зашел к тебе на квартиру, мать сказала, что ты в лесу. Попросил ведро под грибы и пошел куда глаза глядят. Красота здесь у вас! А вон — белый гриб! А вон — еще!

Коля радовался, как ребенок. Думал ли я тогда, что и эти грибы попадут в рубцовские стихи? Помните “Гуляевскую горку”?

Да! Но и я вполне счастливый тип,

Когда о ней тоскую втихомолку

Или смотрю бессмысленно на елку

И вдруг в тени увижу белый гриб!

Я стал звать Николая домой.

— Вы идите! — ответил он, возбужденный грибной охотой. — Я еще поброжу немного.

— Не заблудишься?

— Нет, что ты! В лесу я хорошо ориентируюсь.

Мы успели прийти домой, переоделись, вычистили грибы, они уже исходили паром на сковородке, а Рубцова все не было. Наконец он появился, слегка под хмельком и с пустым ведром.

— А где же грибы? — пошутила моя мать, встречая гостя.

— Понимаете, Анна Александровна, зашел я в здешнюю чайную стакан плохого вина выпить, а ведро поставил у крыльца в крапиву — почти полное, и все белые! Вышел из чайной — ведро на боку и совсем пустое...

Переодевшись в сухую рубашку, он сел за стол, с аппетитом принялся за грибы. После ужина мы пошли побродить по поселку, напоминавшему большой сосновый парк. Я хотел было повернуть в сторону озера, которое в августовскую тихую пору было поистине белым, оправдывая свое название, но Рубцов потянул меня вдоль по улице, к лесу. Разговаривая (если бы помнить, о чем!), мы встретили знакомого мне милиционера, который жил на квартире у нашего редакционного завхоза. Тот стал приглашать в гости.

— Не могу, — отбивался я. — Видишь, у меня у самого гость!

— Пойдем, Вася! — вдруг решительно сказал Рубцов.

— Да зачем?

— Пойдем. Ты ведь знаешь, что я поэт, что мне все интересно! Интересно вот посмотреть, как милиционеры живут...

В тот приезд Рубцов пробыл в Липином Бору несколько дней, а недели через две приехал снова, на этот раз в составе группы вологодских писателей, на теплоходе, вместе с Александром Яшиным, Беловым, Романовым, Коротаевым и другими. На вечере в районном Доме культуры он прочитал шуточное стихотворение “Я забыл, как лошадь запрягают” из только что вышедшей книги “Звезда полей”. Читал он четко, выделяя ударные и концевые слоги, слегка прищурившись, жестикулируя и улыбаясь.

В тот же вечер он подарил мне “Звезду полей” с автографом: “Дорогому Васе Елесину, давнему другу и земляку. Н. Рубцов”.

Третий раз Николай Михайлович приехал в Липин Бор в декабре 1967 года. Был весел, балагурил, шутил. В те дни “Правда” опубликовала два его стихотворения: “Детство” и “Шумит Катунь”. Рубцов радовался:

— Как здорово: мои стихи прочтут семь миллионов человек!

Потом обратился ко мне:

— Не можешь ли ты дать задание машинистке перепечатать мои стихи? Видишь ли, потерял рукопись новой книжки, а ее надо посылать в издательство.

— Да как машинистка будет печатать, если не с чего? — удивился я.

— Я ей продиктую.

— А сколько стихотворений было в рукописи?

— Сто двадцать.

— И ты все помнишь наизусть?! — изумился я.

— Конечно! — удивился в свою очередь Рубцов. — Ведь это — мои стихи! Распорядись! Я, может, тоже редактором буду, отплачу добром!

Он начал диктовать. Да, он помнил все свои стихи. Дело здесь, видимо, не только в феноменальной памяти Рубцова, но и в том, что поэт любовно отделывал каждое стихотворение в уме, мысленно много раз шлифовал его даже после того, как оно попадало в сборник. Становится понятным и многообразие вариантов в рубцовских публикациях.

Об этом и сам поэт писал в одном из своих писем С. В. Викулову, в конце 1964 года:

“Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые взялся за прозу), а также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке — так что умру, наверно, с целым сборником, да и больше, стихов, “напечатанных” или “записанных” только в моей беспорядочной голове” (“Наш современник”, № 12 за 1981 год).

Так оно, скорее всего, и вышло: унес от нас Рубцов сборник готовых, никем не читанных стихов, да и только ли стихов? Помнится один разговор с ним, уже в Вологде, когда я спросил, не тянет ли его к поэме. Спросил с шутливой осторожностью, зная, как не любит говорить он о себе и о своих планах. Николай Михайлович принял вопрос всерьез, ответил не сразу, а немного помолчав:

— Возможно, что приду и к поэме... — И, воодушевляясь: — Великолепная тема есть — нашествие Чингисхана. Какие времена! А ведь и тогда выстояла Русь, гибелью своей выстояла!

Доброй памятью о последней встрече с Рубцовым в Липином Бору стало его стихотворение “Сосен шум”, давшее позднее название целому сборнику. Как все мы радовались в редакции, услышав это стихотворение из уст самого Рубцова!

Оно было написано в ночной редакции нашей газеты, где, за неимением жилья, обитал тогда молодой Сергей Чухин, и Рубцов, полюбивший его, как младшего брата, решил переночевать тут же, на редакционном диване. Услышав стихотворение, я шутливо спросил:

— Что же ты написал:

Сижу в гостинице районной,

Курю, читаю, печь топлю,

Наверно, будет ночь бессонной,

Я так порой не спать люблю!

Ведь сидел-то ты в редакции?

— Так типичнее, — улыбнулся он. — А то подумают, будто у тебя не редакция, а ночлежка...

Любители рубцовской поэзии, вероятно, обратили внимание, что сосны — одна из любимых пейзажных деталей в его лирике. Сосны и ветер. Ветер и бор. Шум сосен как лейтмотив проходит по многим стихам поэта...

С лета 1968-го по осень 1970 годов я учился в Москве, с Рубцовым практически не встречался, в это время он жил в Вологде. Запомнился лишь один мимолетный разговор при случайной встрече на улице. Запомнился потому, что я, желая сделать приятное поэту, неожиданно попал впросак. В кругу знакомых в Москве я не раз слышал шутливую песенку: “Пшеница мелется, коровы телятся, и все на правильном таком пути. Ах, замети меня, метель-метелица, ах, замети меня, ах, замети!” Были в подслушанной песне и такие строки: “Ах, что я делаю, зачем я мучаю больной и маленький свой организм? Ах, по какому же такому случаю все люди борются за коммунизм?!”

Мне говорили, будто песенку эту написал Николай Рубцов, и при встрече я сказал ему:

— Знаешь, твою песенку вся Москва поет!

— Какую? — недоверчиво посмотрел он.

— Ту самую, где “ах, по какому же такому случаю все люди борются за коммунизм?”

— Но я же не так писал! — возмутился Рубцов.

— А как? — опешил я в свою очередь.

— Я написал “ ведь люди борются за коммунизм!” Сволочи, все исковеркали! Я опровержение писать буду!

— Да куда опровержение-то? Песня не напечатана, а на каждый роток не накинешь платок...

— Не знаю куда! В Организацию Объединенных Наций! Черт побери! — и, помрачнев, торопливо распрощался.

Доходили слухи, что Рубцов последнее время стал больше пить, что на этой почве происходят у него стычки с друзьями, с начальством. Однажды, рассказывали очевидцы, в ту пору журналисты молодежной газеты “Вологодский комсомолец”, Рубцов, слегка под хмельком, пришел в редакцию, принес две бутылки пива и отправился в другой конец коридора, с середины которого возвышалась парадная лестница на второй этаж, в Вологодский горком партии. По лестнице как раз спускался второй секретарь горкома Жабчиков.

— Кто такой? — строго спросил он поэта. — Зачем здесь пьяный болтаешься?

— Да пошел ты! — ответил Рубцов, не останавливаясь.

— Ты с кем разговариваешь! Я — Жабчиков.

— А я — Рубцов!

Секретарь стремительно развернулся, поднялся наверх и, позвонив в милицию, приказал немедленно взять в вытрезвитель “какого-то забулдыгу Рубцова”. Вскоре приехала милицейская машина. Ребята из молодежной газеты упросили милиционеров не везти Рубцова сразу в вытрезвитель, дождаться, по крайней мере, решения секретаря обкома партии. Поэтому, видимо, Рубцов и был доставлен сначала в отделение милиции, где, не долго думая, достал из кармана бутылку пива и ловко открыл ее об угол стола.

— Ты что делаешь! Забыл, где находишься!

— А что, русскому человеку уж и пива выпить нельзя, где он захочет?

Скандал после вмешательства секретаря обкома удалось замять.

...Как-то, проходя по Вологодскому кладбищу мимо могилы Рубцова, я вдруг увидел надгробную плиту, на которой значилось имя Жабчикова. Да, смерть уравнивает всех. Однако не зарастает тропа к рубцовской могиле, оставляя в стороне могилу некогда грозного секретаря...

После учебы я получил назначение на работу в Вологодский радиокомитет, и с середины августа 1970 года по январь 1971 года жил в общежитии областной совпартшколы, дожидаясь квартиры. В эти месяцы мы встречались с Рубцовым часто. Так, в начале сентября ко мне на работу заглянул Саша Рачков, который тоже был хорошо знаком с Николаем.

— Рубцова в больницу положили, — сообщил он.

— Что с ним? — испугался я.

— Не знаю точно, с рукой что-то...

— Надо проведать.

Был чистый августовский вечер, то самое время, когда люди расходятся с работы. Возле хирургического корпуса горбольницы, у рослых старых берез встретили Николая Михайловича. В больничной пижаме, небритый, сильно облысевший, он казался усталым и старым. Поздоровавшись, попросил нас сходить к нему на квартиру, взять и принести почту из ящика. Почту мы принесли, но, видно, того, чего ждал Рубцов, в ней не было, и он снова ушел в себя, сделался неразговорчивым, хмурым. Спросили, что у него с рукой — она была забинтована.

— Да так... — отмахнулся он. — Порезался случайно...

Случайно ли? Но расспрашивать дальше не решились — не до откровений было ему. Пытаясь как-то расшевелить Рубцова, Саша Рачков, не расстававшийся с фотоаппаратом, сфотографировал Николая под березами, потом нас вдвоем. Фотография, сохранившаяся у меня, постарела от времени, но и на ней можно прочесть глубокую, заматерелую тоску в рубцовских глазах. Кто знает, не в этот ли вечер родились пронзительные строки:

В светлый вечер под музыку Грига

В тихой роще больничных берез

Я бы умер, наверно, без крика,

Но не смог бы, наверно, без слез...

Начиналась последняя в его жизни осень, и вместе с дождями вошла в его жизнь убийца. Мог ли Рубцов избежать печального конца? Теоретически — да. В последние годы он очень тосковал по налаженному, устроенному быту, несколько раз звал в Вологду свою жену Генриетту Михайловну Шамахову — она подробно рассказала об этом в статье “Русь моя, люблю твои березы” (“Красный Север” за 15 августа 1995 года), которую я готовил к печати. Но сначала мешала их соединению жилищная неустроенность поэта, потом и другие обстоятельства. Вот как описывает Генриетта Михайловна их последнюю встречу в Тотьме:

“Конец сентября 1970 года. У культработников Тотемского района был семинар, а последний день занимались в Доме культуры. Под вечер меня вдруг вызывают. Я вышла на улицу — передо мной стоял Рубцов. Как он узнал, что я в Тотьме?

— Зачем ты здесь?

— Приехал узнать, когда вы с Леной переедете ко мне.

— Мы не собираемся. Лена ходит в первый класс. Разве что весной...

А он говорит:

— Я ведь могу жениться.

— Женись, — говорю, — давно бы надо. Хватит одному-то болтаться.

И вдруг он сказал:

— А до весны я, может, не доживу”.

Звал он Генриетту к себе и в гостях у Василия Ивановича Баранова, и в каюте теплохода, в которой вместе ехали: он — в Вологду, она — в Николу. Все могло бы измениться, если бы и он остановился в тот раз в Николе. Не остановился...

В один из октябрьских вечеров я пришел к Николаю Михайловичу вместе со своим племянником Николаем Елесиным, писавшим стихи и страстно мечтавшим познакомиться с Рубцовым. Я представил племянника, Николай Михайлович крепко пожал ему руку, приветливо заглянул в глаза:

— Тезка, значит? Ну, садись.

И попросил почитать стихи.

Стихи были слабыми, читал их Николай тоже слабым, глуховатым голосом. Рубцов задумчиво слушал, потом потребовал:

— Еще читай!

О чем он думал в те минуты? Не о том ли, что тысячи молодых ребят пытаются излить свое недоумение перед миром и свою любовь к нему в неумелых стихах, а порой просто мечтают о славе, не подозревая, сколь тернисты и круты тропинки к ней?

Выслушав несколько стихотворений, Рубцов взял свой сборник “Душа хранит” и размашисто написал на нем: “Коле Елесину, родному поэту. Н. Рубцов”. Поэтом Коля Елесин не стал, но рубцовский подарок бережно хранил до самой смерти — он тоже не зажился на этом свете, умер в сорок девять лет.

Десятого января 1971 года мы зашли к Николаю Михайловичу вместе с Сергеем Багровым. Поэт был простужен, сидел в своей крохотной комнатушке в валенках и в зеленом свитере. Людмила Дербина стирала что-то на кухне в тазу.

Мы долго вспоминали Тотьму, говорили об общих знакомых. Был у нас с собой магнитофон, надеялись записать рубцовские стихи в исполнении автора, но читать стихи у Николая не было настроения, магнитофон так и не раскрыли: успеется, думали, не последний раз видимся!

Оказалось — последний...

Как часто потом мучило сознание, что какое-то незначительное отклонение в чередовании мелких житейских событий могло бы повернуть, изменить ход роковых обстоятельств! Если бы зайти к Рубцову накануне убийства... Если бы соблазнить его съездить вместе в командировку... Если бы, если бы...

Только ли Дербина убила его? Думаю, что и обстоятельства тоже. Нищенское существование: что такое четыре тоненьких книжечки общим тиражом менее сорока тысяч экземпляров для тридцатипятилетнего поэта! Многие его гораздо менее талантливые сверстники имели к этому возрасту по полтора-два десятка сборников. На одни юбилеи тратилось в те дни денег столько, что хватило бы Рубцову на полгода безбедного существования. Бездомность и семейная неустроенность, а в результате — частые и обильные попойки...

Убежденность в своей талантливости, избранности и непонимание окружающих, особенно чиновников от литературы и искусства, смотревших на Рубцова как на конченную, спившуюся личность...

И вспоминалось опять же рубцовское: “Но была ли кабацкая грусть? Грусть, конечно, была, да не эта!”

Да, именно тогда, в мрачном семидесятом, почувствовал он как никогда остро свое одиночество в мире. Не тогда ли рождались и полные трагизма строки:

Кто-то стонет на темном кладбище,

Кто-то глухо стучится ко мне,

Кто-то пристально смотрит в жилище,

Показавшись в полночном окне.

Или эти:

Куда от бури, непогоды

Себя я спрячу?

Я вспоминаю былые годы,

И плачу...

Нашел бы Рубцов выход из кризиса? Убежден — нашел бы. Но слишком узко, слишком трагично переплелись дороги поэта и убийцы...

Потребовалось время, чтобы по-настоящему осознать, что мы потеряли. Сейчас, когда суммарный тираж книг поэта более четырех миллионов, а книг его все равно не хватает, когда в Тотьме на высоком берегу Сухоны сидит неживой, из бронзы, поэт, когда в Вологде тысячи людей ходят по улице Рубцова и мимо памятника ему, когда песен на его стихи написано больше, чем самих стихов, кажется невероятным барски-пренебрежительное отношение к поэту при его жизни.

“Что имеем, не храним, потерявши — плачем...” — вечная горькая русская истина, которая уже десятки и сотни раз больно бьет по струнам нашей памяти...

 

“О родине душа моя болит”

(Василий Белов. Встречи)

Появилась в Тотемском магазине книжка прозы Василия Белова “Знойное лето”, изданная в 1963 году в Северо-Западном издательстве. Книга, помню, оставила впечатление светлое, чуточку грустное, и я написал небольшой отзыв на нее в “Ленинском знамени”. Читал я и “Деревеньку”, купленную все в том же Тотемском книжном магазине. И вот вечером, прихватив с собой газету с отзывом, направился вместе с Сергеем Багровым к нему домой. Деталей того, первого разговора не помню, осталось в памяти, что Василий попросил у меня газету с отзывом на “Знойное лето” и сказал, улыбаясь:

— Это ведь первая рецензия на мои рассказы...

Вечер выдался солнечным, теплым, у меня был с собой фотоаппарат. Всей троицей отправились мы посмотреть Тотьму. Я снял Белова на мостике все через тот же овраг, но ближе к берегу Сухоны, у самого кинотеатра, устроенного в бывшей церкви с разобранной колокольней. Потом прихватили в магазине бутылку и на грузовом пароме переправились через Сухону в бор, когда-то большой и красивый, но к тому времени уже наполовину вырубленный. Там, сидя на пеньках, выпили, закусывая, вернее, запивая сырыми яйцами, которые Сергей прихватил из дома. Белов опустился на землю, прислонился спиной к пеньку и, держа в руке нанизанную на прутик яичную скорлупу, запел незнакомую тогда мне песню:

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой!

Там, в краю далеком,

Буду тебе женой...

Поговорили, естественно, и о литературе. Белов, только что окончивший Литературный институт, сказал, что и в литературе, и в критике много подводных течений, от которых порой зависит, опубликуют автора или нет, несмотря на весь его талант.

Дорогой, а направлялись мы ко мне на квартиру, Вася рассказал, что едет он в командировку, надо добраться до Великого Устюга, но в дороге издержался да еще и в драку попал.

— Как так?

— Пацаны пьяные на палубе собрались с гитарой, орут какую-то дребедень. А я, тоже выпивши, подошел и давай уговаривать: ребята, мол, что вам, русских песен мало? Поглядите, какая красота кругом, раздолье какое, тут в самый бы раз русское петь... Ну, они мне и накостыляли, ногу повредили, черти, ступать больно. Ребята рослые все, здоровые...

В Тотьме я жил в то время с женой в двухкомнатной квартире на первом этаже двухэтажного деревянного дома близ бывшего Спасо-Суморина монастыря. Пришли уже затемно, попили чайку. Я показал свою маленькую библиотеку, в том числе и книгу “Житие протопопа Аввакума”, изданную незадолго перед тем мизерным по тогдашним временам тиражом, кажется, пять тысяч, в Ленинграде. Было заметно, что Белову полюбилась эта книжка, и я попросил принять ее в подарок. Он отказался было и даже, когда я стал подписывать ее на память, переспросил:

— Не жалко? Мне бы жаль было такую книгу дарить...

В тот вечер он оставил свой автограф на “Знойном лете”:

“Тезке и земляку — Васе Елесину в память о встрече в Тотьме. С глубоким уважением В. Белов. 8 мая 1964 года”.

Почему — “земляку”? Ведь он из Харовского, а я из Вожегодского района, и Белов знал об этом. Но дело в том, что я рассказал Васе о родине своих родителей — Падчеварах, что неподалеку от озера Воже. Оказалось, что и его Азла была в тех же местах.

— У нас, бывало, как кони потеряются, мужики говорили: “Ну, опять, наверно, в Падчевары ушли!”. Так что, пожалуй, и впрямь земляки.

Я достал и его первую книжку — “Деревеньку”:

— Подпиши, заодно, и эту.

Белов подумал и махнул рукой:

“Ничего не приходит в голову! Напишу просто “Я”!

Так и хранится у меня до сих пор первая и единственная книжка стихов Василия Ивановича с его размашистым: “Я. Белов. 8.05.64”.

Хранилось еще у меня в ту пору неотправленное письмо одному учителю, в котором я с молодой горячностью высказывал все, что думал о современном обществе, о хрущевских порядках и нововведениях. Случилось так, что я прочел это письмо Белову и Багрову. Много в нем было спорного, о многом стоило и задуматься. Между прочим, приводились там строки Некрасова “Умрешь недаром, дело прочно, когда под ним струится кровь”. Василий остро взглянул на меня, предупредил:

— Ты всем подряд это письмо не читай!

— Да ведь вы-то — не “все подряд”?

— Я — ладно, а другие не так понять могут. Неприятностей не оберешься...

В 1964 году появились первые отклики на прозу Белова в центральной печати. Далеко не всегда были они доброжелательными. В апреле 1963 года журнал “Крестьянка” опубликовал рассказ Белова “Гудят провода”. А в 1964 году в журнале “Советская печать” (предшественнике журнала “Журналист”) появился обзор “О рассказах в журнале “Крестьянка”. Рассказ Белова прямо-таки смешали с грязью. Автора обзора особенно покоробило, что деревенские старухи в рассказе называют друг друга “девка”. Заключал он решительно: “По всему видно, что у В. Белова самое дремучее представление о современной деревне”. Не знаю, как отразилась эта статья в директивном журнале на дальнейшую публикацию беловских вещей, явно, что не лучшим образом, да и ему доставила немало горьких минут.

Осенью этого же 1964 года, возвращаясь из отпуска в Тотьму, я на несколько дней задержался в Вологде, чтобы узнать о судьбе первой моей повести “Карьера Ивана Кузьмича”, рецензию на которую писал Василий Белов. Зашел я к нему на квартиру уже под вечер, он сидел один, писал. На столе — свежая книжка “Нового мира”, раскрытая на очерке А. Побожия “Мертвая дорога”, в котором шла речь о бессмысленном строительстве заполярной железной дороги Салехард—Игарка. Очерк я читал и помню, что произвел он на меня гнетущее впечатление.

— Читал? — кивнул Белов на журнал.

— Читал. Жуткая вещь.

— Вот так и вся наша дорога. Новая, да мертвая...

Я извинился, что отрываю его от работы, собрался уходить. Он смущенно сказал:

— Да вот, очерк свой заканчиваю. На него все надежды. Знаю, что нигде не возьмут. А с другой стороны, если напечатают, так меня просто заклюют и здесь, в Вологде, и в деревне моей... И печатать надо, жить не на что. Книжка в “Молодой гвардии” выйдет только в конце года...

“Очерком” Василий Иванович называл “Привычное дело”, а книжка — “Речные излуки”, она действительно вышла в “Молодой гвардии” в конце 1964 года.

Вскоре я получил рецензию Белова на свою повесть. Не буду приводить ее здесь — рецензия очень доброжелательная, даже с неоправданными авансами. Вот ее концовка:

“В заключение хочется пожелать автору большей творческой смелости, а также того, чтобы он как можно скорее освободился от скованности, так естественной для людей, которые лишены повседневного общения с более квалифицированной литературной средой”.

Моя поездка в Вологду совпала с днем рождения Василия Белова, вернее, с его кануном. Василий Иванович (тогда, естественно, просто Вася — ведь разница в возрасте была у нас небольшая) пригласил меня на следующий день в “Поплавок”, плавучий ресторан на пристани, воспетый впоследствии Николаем Рубцовым. Характерно, что даже свой день рождения встретить ему было не на что: пришлось занять восемь рублей, чтобы посидеть в этом самом “Поплавке”. Но была уже поставлена точка в “Привычном деле”, в этой гениальной повести, которую он скромно именовал “очерком”.

В начале 1965 года мы с Багровым снова получили “общее” письмо Белова, вернее, просто записку:

“Братцы! Вася и Сережа! С Новым годом вас обоих и да будет он вам трамплином к новом прыжку в делах. Что-то вы замолчали. Не обиделся ли Елесин на меня за рецензию? Или просто лень вам черкнуть открытку?

Помнишь, Вась, я посылал штучку “И все про любовь”? Очень тебя прошу — вышли ее мне. Рукописи нужны, понимаешь. А Сергей пусть сообщит, получил ли он червонец, который я задолжал у него при таких мрачных обстоятельствах. Не вешайте своих носов. Желаю вам удачей! В. Белов. 6.1.65 г.

А что слышно про Колю Рубцова?”

Рукопись рассказа “И все про любовь”, которую Белов по моей просьбе присылал для “Ленинского знамени”, была ему возвращена, а рассказ опубликован в нашей газете.

Почти в то же самое время я уехал сдавать зимнюю сессию в Ленинградский университет (учились мы там вместе с Сашей Рачковым заочно, были уже на четвертом курсе факультета журналистики). После сессии перед отъездом из Ленинграда зашли в Дом книги и к великой своей радости увидели там сборник рассказов Белова “Речные излуки”. Вечером сели на поезд, а рано утром, где-то около пяти часов, прибыли в Вологду. До автобуса на Сокол, где жил в то время Рачков, времени оставалось много, а до тотемского автобуса и того больше. На вокзале сидеть — удовольствие маленькое.

— А поедем к Белову! — предложил я. — Рано, конечно, неудобно, да что делать?

Поехали. Разыскали дом за рекой Вологдой, поднялись по лестнице. Я позвонил, но никто не отозвался.

— Наверное, в деревне, — решили мы и собирались уже уходить, когда за дверью послышались шлепки босых ног. Белов, заспанный, в одних трусах, вгляделся, узнал, пригласил:

— А, Вася! Заходи!

— Я не один.

— Заходи и не один.

Так познакомились Василий Белов и Александр Рачков, ставшие потом большими друзьями. Сели чаевничать на кухне, мы поставили на стол привезенную из Ленинграда бутылку водки.

— Закусить-то у меня, ребята, нечем, — сокрушался Белов. — Хлеба горбушка да луковица, все харчи.

— Самая хорошая закуска! — одобрил Рачков.

Разговорились о новом, нашумевшем в ту пору фильме “Председатель”. Нам удалось посмотреть этот фильм в Ленинграде. Потрясло правдивое, как нам тогда казалось, изображение послевоенной деревни. Тут и развалившиеся дома, и женщины, оборванные, изможденные, запряженные в плуги вместо лошадей, и жестковатый хозяин-председатель, его играл Ульянов. После фильмов, подобных “Кубанским казакам”, все было внове. Но Белов неожиданно резко обрушился на “Председателя”.

— Вредная картина. Все стараются доказать, что русскому мужику кнут нужен. Без кнута так он вроде уж дурак-дураком!

...“Речные излуки”, пожалуй, первая книга Белова, получившая теплый отзыв критики. В рецензии Василия Рослякова, напечатанной 2 марта 1965 года в “Литературной газете” под заголовком “От излучины к излучине”, говорится:

“Для литературы имя Василия Белова еще не привычно. Но прочитав небольшую книжку его, я подумал — к имени этому привыкать придется. Талант молодого вологодского прозаика надежен, его голос чист, а сердце полно любви к людям и к родной земле”.

Заканчивалась рецензия шуткой:

“Много в том, что пишет молодой прозаик, поэзии, подлинной и неповторимой, чистых мелодий, веселых, грустных и даже горьких. Не так много мелодий, серьезно задевающих социальные стороны деревенской жизни. Их мало! Как бы не сказали про своего земляка что-нибудь в таком роде:

— А Белов наш хорошо поет, когда работать-то будет?

Но это тоже в шутку, хотя поделиться этой шуткой с Василием Беловым сейчас самое время”.

Наверное, отпала бы у Рослякова охота шутить, знай он к тому времени о новой повести писателя, о “Привычном деле”, которая уже странствовала по редакциям. Помню, как поразил меня в самое сердце отрывок из повести “Утро Ивана Африкановича”, опубликованный весной 1965 года в областной газете “Красный Север”. Опахнуло силой такой свежести, такого таланта, что я тут же сел за взволнованное, сумбурное письмо автору. Зная, что живет он в деревне, я отправил письмо другу своему Саше Погожеву, работавшему ответственным секретарем Харовской районной газеты, с просьбой как-нибудь передать Василию Ивановичу. Да и само письмо начал я с необычного обращения по имени и отчеству, на что Белов даже немного обиделся в своем ответном письме:

“Вася, чего ж ты так меня? Официально величаешь? Спасибо за письмо. Его мне переслал великолепный Саша Погожев. Я в деревне живу, в Вологде бываю редко. Закончил вот Ивана Африкановича, буду в “Север” (это в Петрозаводске) посылать. Только мало надежды, что напечатают, а если и напечатают, то похерят самые дорогие для меня абзацы.

А ты зря откладываешь работу до окончания университета. Все это ерунда — учеба, работа в газете. Ты пиши сейчас, ничего не откладывай, время идет в одну сторону...

И еще. Не освободившись от внутренних, от собственных пут, нельзя освободиться и от внешних.

В Тотьму я собираюсь, но это, видимо, не скоро будет. Видел ли Сашу Романова? Он, кажется, приезжал туда недавно. Супруге твоей поклон. Пиши, не стесняйся. Белов”.

“Привычное дело” вышло в первом номере журнала “Север” за 1966 год. О том, какой резонанс вызвала эта небольшая повесть в литературных и общественных кругах, вряд ли стоит говорить — всем людям старшего поколения памятны те дни. Скажу только как очевидец, что повесть далеко не все поняли и приняли сразу. Долго не было откликов на нее и в официальной критике. Больше того, даже в ближайшем литературном окружении писателя мнения высказывались самые разноречивые.

В чиновничьих кругах автора упрекали за то, что он будто бы смешал события: послевоенные и “кукурузные” времена слились в повести воедино. Однако народ, читатель принял повесть всем сердцем, полюбил ее. А немного времени спустя пришло и официальное признание. В “Правде” за 3 марта 1967 года Феликс Кузнецов назвал “Привычное дело” “наиболее значительным событием в деревенской литературе последних лет”.

“Я давно не читал, — писал критик, — такой прозрачной и точной по языку, такой народной по духу, такой неторопливо могучей прозы”.

С этих дней и началось триумфальное восхождение Белова в литературе, его небывалый успех, когда каждую новую книгу писателя буквально рвали из рук. Сегодня имя Белова известно каждому, даже далекому от литературы человеку, знают его и за ближними рубежами, и за океанами.

28 августа 1967 года пришел в Липин Бор писательский теплоход, названный Н. Рубцовым в одноименном стихотворении “последним пароходом”. На нем приехал и Василий Белов. Он попросил меня одолжить на вечер журнал “Север” с “Привычным делом”.

После вечера, на котором выступили Яшин, Рубцов, а Белов прочел отрывок из повести, я познакомился с Александром Яшиным.

Белова и Яшина связывала очень тесная дружба, хотя и между ними иной раз пробегала тень. Выступая на вечере, посвященном 75-летию Яшина в июле 1987 года, Белов сказал о нем: “Между совестью и мужеством была его доброта. Помню, как он обиделся, когда вышла первая моя книжка в “Молодой гвардии”. Я тогда обратился к Ошанину, чтобы он написал предисловие. Яшин смертельно обиделся, что не его попросил написать”.

В середине девяностых годов мне довелось прочесть дневник Яшина, в котором он делал записи о своей поездке в Тимониху к Белову весной 1966 года. Здесь опять вспоминается история с предисловием Ошанина и проскальзывает яшинская обида. Вот строчки из дневника:

“Я вспомнил историю с ошанинским предисловием и покаянное письмо Белова на мое имя. И вдруг узнаю, что он все-таки послал Ошанину свою книгу. Почти поссорились”. Кстати, в этой же записи от 19 марта 1966 года есть и другие нелестные для Белова строки: “Утром дочитал рукопись Белова (очерк) “В родных палестинах”, которую у него не принял Твардовский. Понял, почему Ф. Абрамов, прочитав этот очерк, говорил мне, что Вася “не прост”, “не так прост”, ...“Хитрый он мужик” и т. д. “Прет тщеславие, которое в жизни он тщательно скрывает, рисуясь простачком”.

Впрочем, в дневниках Яшина это одно из немногих мест, в которых сквозит обида. Чаще встречаются восхищение и восторг. Например запись от 22 марта: “Перечитал “Привычное дело” (вторично). Ростом Вася с ноготок, а талант дай Боже!..” “Трогательно, как он приготовил мне комнату здесь, в этом доме, постелил овечьи шкуры на кровать и овчину под ноги у стола”. И шутливое: “Тимониха, Тимониха. Восемь баб, один мужик, да и тот начальник. Но зато здесь Вася родился”.

Кстати, о Федоре Абрамове. Как-то Белов в одном из выступлений назвал его отцом, имея в виду влияние его произведений на свою творческую судьбу. Связывала их и тесная личная дружба. Смерть Федора Абрамова была для Василия Ивановича тяжелейшим ударом. Помню, как в один из дней после известия о смерти Абрамова мы с Борисом Лапиным встретили Белова на улице, мрачного и сгорбившегося, будто под ношей.

— Куда это такие веселые? — без улыбки спросил он.

— По делам. А ты-то чего такой мрачный, Василий Иванович? Ведь у тебя все вроде ладится?

— Федор Абрамов умер, разве этого мало? — жестко отрезал он.

Была еще одна встреча с Василием Ивановичем, о которой не хотелось бы вспоминать, да из песни слова не выкинешь. В 1969 году, приехав в Вашки на зимние каникулы, я собрался отвезти мать из Липина Бора в Явенгу, к старшему брату. В Вологду прилетели самолетом, из аэропорта приехали на вокзал. До поезда оставалось часа четыре, и я отправился в город за гостинцами. Уже на обратном пути, в центре, встретил Белова. Поздоровались, поговорили, и он затащил меня в кафе, где заказал бутылку шампанского. Потом проводил до вокзала, на котором произошла небольшая размолвка. Виноват, конечно, был я. Мать встретила меня упреком:

— Что уж ты больно и долго-то!

— Да вот, товарища встретил. Познакомься: известный русский писатель Василий Белов.

Сидящие возле оглянулись, а Белов, страдальчески сморщившись, сказал:

— Ну что ты... — повернулся и пошел прочь.

Ругая себя в душе — мне ли не знать, как ненавидел он всяческую рекламу! — я бросился следом. Выйдя из вокзала, Белов махнул рукой:

— Пока! Некогда мне. Тороплюсь.

Вернувшись после учебы и устроившись редактором “Последних известий” на областном радио, я почти полгода жил в отрыве от семьи в общежитии совпартшколы, так как дом, в котором мне обещали квартиру, был еще не достроен. Вечера проходили тоскливо и грустно, скрашивали их только встречи с Сергеем Багровым и Николаем Рубцовым. Очень хотелось повидаться и с Беловым, рассказать ему о многом, что услышал и передумал в Москве. Однажды решился позвонить. Белов ответил:

— Встретиться? Да некогда все мне! Ну заходи... Завтра я занят, в четверг... тоже занят, вот в пятницу заходи!

К Белову я не пошел. Позднее, при случайной встрече, он упрекнул:

— Чего же ты не зашел тогда?

— Да тоже некогда было.

Увидел я Василия Ивановича лишь у гроба Рубцова, на прощальной панихиде в Доме художников. Все мы были подавлены, если не сказать — раздавлены его внезапной и нелепой трагической гибелью. Белов молча протянул руку, сел на стул у стены. Я опустился рядом. Бросилось в глаза: по щеке Белова ползла светлая и неестественно крупная слеза...

Василий Иванович не раз говорил, в том числе и публично, что львиная доля его времени уходит на “проталкивание” своих произведений в печать. Это не следует понимать так, что Белова вообще не хотели издавать. Наоборот, охотно издавались его старые вещи, но с большой настороженностью относились к новым. И чем больше становилась слава писателя, тем придирчивее делались редакторы и те люди в партаппарате, которые ими командовали. Не забыть, как тогдашний заведующий сектором печати Вологодского обкома КПСС В. Т. Невзоров, выступая на партийном собрании в редакции газеты “Красный Север”, вещал:

— Конечно, Василий Белов — очень большой талант. Значит, тем более мы обязаны его направлять и воспитывать!

Когда вышел роман “Кануны”, все мы знали, что его порядком “пощипали” в издательстве. Я спросил у Василия Ивановича:

— Много ли, в общей сложности, вырезали из “Канунов”?

— Если брать по тексту, вроде бы и не много, — ответил он. — Да ведь режут-то всегда яйца...

В 1973 году примерно полгода я исполнял обязанности заведующего Вологодским отделением Северо-Западного книжного издательства. В это время там выпускалась небольшая книга прозы Белова “Иду домой”, и Василий Иванович часто заходил к нам. Однажды вышли из здания вместе. Василий Иванович был мрачен, неразговорчив. Я спросил, как у него идут дела в московских издательствах.

— Худо! — буркнул он. — Никому не нужна настоящая литература. А ерунду писать не могу...

В это время он всячески отмахивался от попыток как-то возвеличить его, выделить из писателей-вологжан. На одном из писательских собраний зашла речь о каком-то деле, уже не помню каком. Один из литераторов вдруг сказал:

— Это надо поручить маститому писателю. Белову, например.

— Это я-то — маститый? — засмеялся Белов. — А какая у меня масть?

Но авторитет его в организации уже тогда был непререкаем. К тому времени в Вологду переехал Виктор Астафьев, жила и работала здесь Ольга Фокина, поэты Александр Романов и Виктор Коротаев. Имя Белова, слово его воздействовали на всех удивительным образом. Не раз приходилось слышать, как кто-нибудь обрывал ударившегося в запой собрата:

— Ты кончай это дело! Смотри, Белову скажу!

И действовало безотказно, хотя, конечно, никакой власти типа партийной или административной у Василия Ивановича не было. Просто все знали, что он уже давно не пьет и пьяных не терпит. Вот и побаивались его пронзительного взгляда, колючего слова. Однажды, уже в начале восьмидесятых годов, состоялся литературный вечер в областной библиотеке имени Бабушкина. Собрались писатели, пришел и поэт Сергей Чухин, слегка “под мухой”.

— А ты чего пришел? — спросил у него Белов.

— Так я же поэт! — простодушно ответил тот.

— Вот если ты сейчас уйдешь домой, то поступишь как поэт, а если останешься, так, извини меня, никакой ты не поэт!

Сергей тихонько посидел еще в зале и незаметно ушел.

В памятном 1977 году состоялась премьера пьесы Белова “По 206-й” в областном драматическом театре. Придирок и страхов и у театральных деятелей, и у работников обкома, управления культуры было много. Они добились-таки, чтобы Белов снял заключительную, финальную реплику пьесы: “И куда это они все едут?”

После сдачи спектакля в вестибюле Василий Иванович спросил: “Ну, как тебе”?

Я был потрясен. Сказал:

— Да... Вывернул ты наизнанку всю нашу бюрократию!

Белов нахмурился:

— Тебе так показалось? Вообще-то я не это хотел сказать...

Лично меня задел в спектакле один момент, когда журналист цитирует слова Некрасова: “Умрешь не даром, дело прочно, когда под ним струится кровь”. Сразу вспомнилась первая встреча с Василием Ивановичем, письмо, которое прочел ему тогда, — там ведь тоже цитировались эти слова, хотя и совершенно по другому поводу. Я тут же спросил, есть ли какая-то связь между тем письмом и сценой в спектакле.

— Да ты что, Вась! — искренне удивился Белов. — Экая у тебя манера — все к себе примеривать!

Однажды Белов сказал, что намеревается назвать продолжение романа “Кануны” “Судные дни”. Я невольно заметил:

— Вряд ли опубликуют...

— Какое мое дело! — вспылил он. — Опубликуют, не опубликуют, а писать-то все равно надо. Никто за нас не напишет...

Это было у него часто: если автор неоконченной вещи сетовал на то, что ее трудно будет “протолкнуть”, Василий Иванович говорил:

— Это — не твое дело! Твое дело писать. А опубликуют, не опубликуют — какая разница? Потом опубликуют!

Конечно, подобные речи не очень-то утешали писателей, которые перебивались с хлеба на квас. Потратить несколько лет изнурительного труда, чтобы вслед за тем положить рукопись в стол — такая перспектива не всех устраивала...

С годами Белов все неохотнее давал газете для публикации отрывки из своей прозы. Однажды, когда я особенно настойчиво просил рассказ или отрывок из повести, он вскипел:

— Да нету, русским языком тебе говорю! Ей-Богу, хоть садись да пиши чего-нибудь для “Красного Севера”!

В 1978 году появился в продаже сборник его рассказов “Гудят провода”. О нем, а также о “Рассказах о всякой живности” написал я небольшой отзыв, опубликованный в газете 11 октября того же года. При встрече Белов крепко пожал руку:

— Спасибо тебе за рецензию.

Весна и лето семьдесят восьмого были для писателя беспокойными: шли съемки фильма по его киноповести “Целуются зори”. Василий Иванович не раз жаловался, что работа над сценарием и съемки измотали ему все нервы. В середине ноября состоялась наконец премьера фильма в Вологде. Многие были недовольны тем, что режиссер Сергей Никоненко “приделал” к повести оптимистичный и вовсе несуразный конец, показав в качестве “новой деревни” какой-то леспромхозовский поселок. Белов, который в общем-то остался доволен и игрой актеров (особенно великолепен был Сабуров в роли Егоровича), и режиссурой, прямо указал на “пристегнутый” к фильму “хвост”, как портящий картину.

— Прошу считать, что фильм кончается тем, где герои садятся на пароход, чтобы ехать в деревню, — сказал он, выступая перед премьерой фильма в кинотеатре Ленинского комсомола.

Мне довелось писать рецензию на “Целуются зори”. Буквально через несколько дней после выхода этой рецензии мне позвонил Саша Рачков и сказал, что Белов ищет магнитофон, чтобы послушать некоторые записи.

— Давай отнесем ему мой, — предложил я.

Пришли мы к Василию Ивановичу в недобрый час: он только что вернулся с похорон вологодского художника Шваркова, утонувшего на рыбалке, был угрюм и неразговорчив. Наладили магнитофон, поставили пленку, на которой была записана игра Николая Рубцова на гармошке. И постепенно лицо Белова светлело, прояснялось. Сам неплохой гармонист, он любил и умел ценить хорошую игру, тем более игру трагически погибшего друга. Очень нравилась ему также игра Саши Рачкова — она была виртуозной.

— Пленку с записью твоей игры я хочу послать композитору Гаврилину, — сказал он Саше. — А еще одну пленку с записями в деревнях, которые сделал областной дом народного творчества, надо бы переписать для себя. Мне для пьесы нужно.

Пленку для Белова мы переписали, магнитофон оставили у него.

Через два дня Василий Иванович позвонил мне в редакцию:

— Никуда не уйдешь? Занесу тебе магнитофон.

— Заходи. Кстати, и Саша Рачков здесь.

Речь зашла о записях старинных песен, сказок, легенд.

— Не записано еще много! — посетовал Василий Иванович. — Мне недавно легенду рассказали, как Петр Первый с солдатом в кабаке встретился. Ну, сели за стол, стали пить. Деньги кончились. Солдат и говорит: “Давай саблю пропьем!” Он ведь не знал, что с царем сидит. “Давай!” — Петр отвечает. Пропили саблю. На другой день Петр назначает смотр, чтобы поймать солдата без сабли. А тот выстрогал себе деревянную и стоит.

— Вот что, друг, отруби-ка ты саблей голову своему полковнику! — приказывает Петр.

Солдат притворился, что неохота ему голову полковника рубить, и взмолился:

— О, Господи! Преврати ты мою саблю на сейчас в деревянную!

И вытаскивает из ножен деревянную саблю. Петр солдату за находчивость приказал выдать сто рублей и новую саблю.

— А слышали притчу, как правда с кривдой обедали? — улыбнулся Василий Иванович, прищуривая свои проницательные глаза.

— Нет...

— Встретились правда с кривдой, пошли в ресторан. Попили, поели, надо рассчитываться, а у правды, как всегда, денег нет. Кривда и говорит: “Не расстраивайся, все сделаем!” Заметила, как рассчитываются за соседним столиком, номера купюр запомнила. Подошел официант, а кривда ему: “Мы уж рассчитались, могу сказать, какими деньгами”. И называет номера купюр. Официант — за милиционером. Приходит милиционер: “В чем дело?” “Да мы рассчитались, вот и номера купюр такие-то”. Милиционер на официанта: “Ах ты, плут!” Официант за голову хватается: “Господи, да где же правда-то!” А правда глаза опустила и шепчет: “Я-то тут, да ведь я тоже вместе с ней ела...”

— Надо собирать такие вещи, — заключил Белов. — Собрать бы, да издать отдельной книгой!

Беседе, к несчастью, помешал невесть откуда взявшийся поэт Игорь Тихонов, вдрызг пьяный, шумный и не в меру фамильярный. Он сразу напустился на Белова:

— Вася, ты чего не берешь читать мою повесть?

— Да что толку-то, если я прочитаю? В лучшем случае могу позвонить в редакцию, чтобы там посмотрели без очереди.

— Ну, хоть бы сказал, получилось или нет.

— А это ты сам должен чувствовать. Я всегда чувствую, если вещь получилась.

Я смотрел ему вслед, маленькому тощему человечку с рыжевато-седой бородкой и серовато-голубыми глазами, который так много стал значить для России. Вспомнил, как он, уходя из моего кабинета, сказал Игорю Тихонову:

— Я бы запретил продавать для вас водку. Работать надо!

Сам он работал необычайно много, подозреваю, что и спал-то он не больше шести часов. Если во время сидения в архивах, в библиотеке попадалось ему что-то незаурядное, чем хотелось бы заняться, да времени не было, он просил взяться за это дело знакомых или друзей.

Однажды он предложил нам с Сашей Рачковым остаться пообедать. Садясь за стол в кухне, где его мать Анфиса Ивановна разогревала суп, я обратил внимание на натюрморт над столом, где были изображены печенье, конфеты и открытая банка распространенного тогда хека.

— И хека увековечили! — улыбнулся я.

— А как же! — живо отозвался Белов. — Еда русского народа!

— Советского? Ведь до революции такой рыбы не знали!

— Нет, русского! Грузины хека не едят.

За обедом я напомнил Василию Ивановичу, как он угощал нас с Рачковым луком, когда мы возвращались из Ленинграда.

— А у меня тогда редко что и водилось, кроме лука. Сейчас вот прошу иной раз луку — допроситься не могу!

В начале февраля 1979 года состоялось общее собрание Вологодской писательской организации. Александр Романов, только что вернувшийся из поездки в Петрозаводск, где проходила редколлегия журнала “Север”, рассказал о плане журнала на год, о том, что запланирована публикация пьесы Белова “Бессмертный Кощей”. Пьеса, кстати сказать, в “Севере” так и не появилась, по слухам, против ее публикации восстал Карельский обком. Потом речь зашла о романе Глеба Текотева “Серафима”.

Глеб Текотев — оригинальная фигура в тогдашнем литературном мире Вологодчины. Инвалид с детства, он работал в одном из сокольских техникумов, а писал “для души”, то есть — в стол. Возможно, мы никогда бы о нем не услышали, если бы Александр Рачков не попросил у него почитать некоторые рукописи. Они произвели впечатление не только на Рачкова, но и на Белова. И началось прямо-таки триумфальное шествие: публикация рассказа в “Красном Севере”, в журнале “Наш современник”, читка по Всесоюзному радио, подготовка книжки в Архангельске, переговоры с издательством “Современник” о книге в Москве... (Это был взлет стремительный, но, к сожалению, недолгий. Текотев тяжело заболел, рак в полгода скрутил его).

На собрании говорили о втором, переработанном варианте его романа. Глеб пожаловался на невнимательность издательств, на то, что уйма денег уходит на перепечатку рукописей. Василий Иванович вспылил:

— А ты как думал? Ты знал, на что идешь! Не надо было соваться в литературу, раз денег на перепечатку жалеешь!

С годами Белов все непримиримее относился к писателям, у которых замечал несерьезное отношение к литературе. Да это и понятно: сам он отдавался писательству без остатка. “Наше оружие — перо и бумага”, — любил повторять он. Отсюда рождалось и его отношение к молодым литераторам. Вспоминается семинар молодых, который состоялся в конце сентября 1979 года в Вологодском пединституте. Секцией прозы на семинаре руководили Василий Белов и Виктор Астафьев. Приехали и москвичи, но не из-за семинара, а потому, что в эти же дни проводились дни поэзии Николая Рубцова.

Разбирая прозу молодого инженера из Тотьмы Посохова, Василий Иванович спросил:

— Почему вы написали рассказ об охоте?

— Я сам охотник, — ответил Посохов.

— Я — столяр, допустим, — улыбнулся Василий Иванович. — Что же мне, все о деревообработке писать?

— Вот и написал “Плотницкие рассказы”, — вмешался Иван Полуянов. Раздался смех.

— Я о чем говорю? Сейчас многие авторы, в том числе и молодые, пишут на ровном литературном уровне, почти профессионально. Но сколько авторов, идущих от литературщины, сколько штампов! Или вот у вас слово “будя”. Да что это за “будя” такая? Неужели в Сибири сплошь и рядом так говорят? А хоть и говорят, все равно часто употреблять нельзя, ведь штамп и в прямой речи — все равно штамп. И вообще писателю надо вырабатывать свой стиль, не поддаваться влияниям. Годами, упорно вырабатывать. Посмотрите: ведь у Бунина нет штампов. И у Булгакова нет, и у Платонова. Литература — она вся из новизны: и в мыслях, и в словах, и в ситуациях.

Дальше. Повесть называется “Русский медведь”. Название претенциозное. Но продолжу свою мысль о штампах. Опасность повторения существует и у профессионала: повторяешь то ли своего собрата, то ли классика, а то и самого себя. Можно повториться не только в разных вещах, а и в одном рассказе. Тут говорили об этюдности, о Пришвине. Из-под Пришвина тоже надо вылезать. Писатель должен вырваться из-под любого влияния, выработать свой стиль. Без своего стиля нет писателя. Он должен вылезать и из-под самого себя, если чувствует, что начал повторяться.

И еще хочу сказать: писателю нужна смелость, мужество, риск. Без этого нельзя найти стиль, даже тему нельзя найти.

— Смелость нужна и в самом творчестве, — говорил Белов. — Я считаю, что каждый большой художник был смелым — прежде всего. Надо добиться раскованности, внутренней свободы (помните: “не освободившись от внутренних пут, нельзя освободиться от внешних”? — В. Е. ). И еще — нужна настроенность на работу. Вот говорят, что Андрей Рублев, прежде чем начать что-то, сорок дней постился, и только тогда приходила свобода, раскованность, независимость внутренняя.

Об отношении к литературе. Некоторые относятся к ней, как к забаве, развлечению, наслаждению. Но без мужества, труда и терпения это наслаждение мелкое. Я призываю к серьезному, а не развлекательному отношению к литературе. Сам выбор пути уже накладывает на литератора серьезную ответственность.

Литературный вечер памяти Николая Рубцова состоялся в тот же день. И там разговор шел не только о поэте, но и о литературе, и о судьбе людей, делающих литературу. Как всегда, выступления Белова ждали. Оно было коротким, но впечатляющим.

— Меня всегда поражает одно обстоятельство, — сказал Василий Иванович. — Вот были мы на пятидесятилетии Шукшина. Взглянул я на толпу и ужаснулся: сколько людей, оказывается, любит мертвого Шукшина! Почему же живого-то не замечали, а иногда еще и гадости ему делали? И с Рубцовым то же.

На следующий день продолжался семинар молодых. Я опоздал, пришел, когда Белов уже заканчивал свой обзор, а потом начал отвечать на вопросы.

— Скажи, как ты вошел в литературу? — спросил его Олег Коротаев (брат поэта Виктора Коротаева).

— Ну что это за слово — “вошел”? Войти можно в комнату. В кухню можно войти... Я начинал со стихов. Стихи стал писать со скуки. Сидел в колхозной конторе счетоводом и от скуки писал. В ФЗО пошел со скуки... Женился, может быть, со скуки... А образования настоящего не получил. До сих пор не читал, например, историю западную. Единственно, в чем я убежден, так это в том, что только человек нравственный может что-то сделать в литературе. Кто не помучается своими вольными или невольными грехами, — тот не писатель.

Заспорили. Вскоре спор ушел далеко в сторону, коснулся соответствия личности писателя его произведениям. Белов вмешался:

— Я расскажу об одной встрече с Колей Рубцовым. Как-то в Литинституте, поздно ночью, после двенадцати, я шел по коридору и встретил Рубцова. Был он в валенках, в замызганном пиджачишке, пригласил: “Пойдем, чаем напою”. Пришли к нему, стали пить чай. “Хочешь, я стихи почитаю?” — спросил Рубцов и начал читать. “Кто это? Пушкин?” — спросил я. Он ничего не ответил, как-то ушел в себя. А стихи-то были рубцовские, помните, там есть строчки:

Горел печальный наш костер,

Как мимолетный сон природы...

Наверное, он обиделся, что я его с Пушкиным спутал... Но что я хочу сказать: Рубцов не совпадал внешне со своими стихами. Вот Евтушенко совпадает, а Рубцов не совпадал...

Перед Октябрьскими праздниками Саша Рачков занес мне верстку очерковой повести Белова “Раздумья на родине”, которую долго мариновали в журнале “Дружба народов”, но опубликовать так и не решились. Я прочел верстку. Горько, но честно, как все у Белова. В полном смысле слова — раздумья на родине и о Родине. Выбрал отрывок для газеты, перепечатал даже, но не будешь же публиковать без согласия автора? Решил позвонить.

— Тут мне Саша Рачков верстку твою отдал, просил тебе переправить.

— Что уж он, сам-то не может занести?

— В командировку уехал. А у меня мысль — перепечатать кусочек.

— Нет. Не надо.

— Не надо, так не надо... Занесу завтра.

Пришел я к Белову на второй день, позвонил. Дверь открыл сам Василий Иванович.

— Давай, проходи.

— Я на минутку. Раздеваться неохота.

— Проходи так! Чего раздеваться-разуваться! Кто это придумал? Никогда в русских избах не разувались. Вот скажи: для чего?

— Чтобы хозяйке меньше работы. Грязно же на улице!

— А! Ерунда все это! Какой ты отрывок-то хотел?

— Где о председателе речь.

— Ни к чему. Как книга-то?

— Хорошая книга. Честная.

— Я ее три раза переделывал по требованию редакции. Вставлял даже куски хвалебные, думал, пройдет. Ко мне ведь дважды приезжали: Баруздин и этот, зам его, армянин... Тер-Акопян. Надоело, забрал обратно. Из Хабаровска меня вытащили тогда.

— Да почему не печатают-то? — удивился я. — Что тут криминального? Ведь все — правда!

— Они, может, и напечатали бы, если бы не наши. Из обкома звонили в журнал. Это все ладно, не печатают и не надо, пусть лежит. Уберу все вставки, восстановлю в прежнем виде. У меня ведь тут были еще факты, цифры, взятые из нашей же печати: как после войны, в сорок пятом году отправляли из России продовольствие в Германию. Не успело оружие остыть, из которого они по нам стреляли, а мы им — мясо, масло, хотя свой народ с голоду пухнул...

— Пусть лежит, — продолжал он спокойно. (“Раздумья на родине” вышли в журнале “Наш современник” в 1985 году, а в 1986-м издана книга под одноименным названием. — В. Е. )

— Вот сказку не опубликовали — жаль!

Да, “Бессмертному Кощею”, прежде чем стать широко известным, тоже пришлось пройти долгие мытарства. Сказка увидела свет в журнале “Театральная жизнь” лишь несколько лет спустя. Первым поставил ее на сцене самодеятельного театра в Череповце Равик Смирнов.

— Куда Рачков-то уехал? — спросил Василий Иванович.

— В Ленинград.

— Я скоро в Финляндию поеду, тоже через Ленинград. А ты на меня не обижайся, просто нечего дать в газету.

— А я не обижаюсь. Работа у меня такая, цыганская.

— Молодых надо больше печатать.

— Что и делаем.

Василий Иванович никогда не чурался публицистики, и не очень его волновало, где опубликована та или иная его статья: в “Правде” или в областной молодежной газете, — была бы польза. Он мог решительно отказать в интервью солидному столичному изданию, если не видел в том пользы для народа, и тут же написать свои соображения по поводу какой-то проблемы, скажем, для “Вологодского комсомольца”. Так появилась, например, его заметка “Без стыда” по поводу фильма “Странная женщина”, опубликованная в молодежной газете и написанная специально для нее. Знать бы ему тогда, что припасает жизнь на будущее, до какого бесстыдства дойдут кинематографисты к началу девяностых годов!

Зимой, в начале 1980 года на писательском собрании принимали в члены Союза писателей тотьмича Сергея Багрова, который перебрался в Вологду намного раньше меня и выпустил несколько сборников хороших рассказов. На собрание приехали редакторши Северо-Западного книжного издательства Урушева и Лиханова. После собрания, где за Багрова проголосовали единогласно, он раскрыл свой портфель. На столе появилась водка, коньяк. Выпили, посидели, но совсем недолго. Речь зашла о мастерстве писателя в разных жанрах.

— Писатель должен уметь все, — сказал Василий Иванович. — Должен владеть всеми жанрами, если он настоящий писатель.

Я возразил, что жанр — не главное, было бы что писателю сказать.

— Ну, это само собой разумеется!

Как-то Василий Иванович упрекнул меня, что в газете иногда пишу, не вдумываясь в смысл написанного:

— Материал об открытии ТЮЗа ты давал?

— Я...

— Чего же ты написал, что здание Пушкинского дома в Вологде было в 1906 году разрушено черносотенцами? Ты что, в самом деле так думаешь?

Чувствуя, что краснею, я пробормотал:

— Да ведь во всей литературе по истории Вологды так написано...

— Мало ли что напишут! Думай! Меня тоже черносотенцем звать станут, так ты и этому поверишь? Если ставишь свою подпись в газете, так надо ее уважать...

Насчет “черносотенца” Белов как в воду глядел...

Пятидесятилетие Белова в октябре 1982 года отмечали в Вологде пышно. На торжественный вечер в областной драматический театр были приглашены многие крупные писатели: Валентин Распутин, Владимир Солоухин, Феликс Кузнецов, Вадим Кожинов и другие. Незадолго перед юбилеем я столкнулся с Беловым на улице. Перебросились несколькими фразами. Потом он вдруг спросил:

— Тебе посылать приглашение на банкет? Пойдешь?

Признаться, меня задело: о таких вещах не спрашивают — либо приглашают, либо нет.

— Не пойду, — сказал я резковато.

— Смотри! У меня желающих много! — засмеялся он.

Примерно через месяц после беловского юбилея я начал собирать документы для вступления в Союз писателей, имея за плечами уже три книги. Решил попросить одну рекомендацию у Белова. Позвонил ему уже вечером, попросил разрешения зайти.

— Заходи, конечно! — приветливо сказал Василий Иванович.

Пришли мы к нему вдвоем, вместе с критиком Василием Оботуровым. Белов же, видимо, ждал меня одного, я заметил, как он помрачнел, увидев нас вдвоем. Разговор не клеился, и когда я заикнулся о рекомендации, Белов недовольно уронил:

— Не очень-то смотрят в Москве на мои рекомендации. Кого порекомендую, того и зарубят. Ладно, напишу, в Союзе оставлю...

Почему-то накрепко запомнилась, прямо-таки врезалась в память фраза Белова:

— Наш удел — страдать и бороться...

Белов откровенен всегда: в выступлении с трибуны, в газетной статье, в личной беседе, в романе или пьесе. Мне рассказывали, что в Соколе инструкторша горкома партии как-то кокетливо спросила Василия Ивановича:

— Как вы относитесь к публичным выступлениям?

— Как ко всему публичному, — отрезал он. — Как к публичным женщинам, например.

Инструкторша покраснела и смолкла.

Как искренна и горяча была его речь на отчетном собрании Вологодской писательской организации в 1984 году! Он критиковал писателей-вологжан за то, что снизили требовательность к художественному уровню своих произведений:

— Учтите: нам нужен уровень не вологодский, а общесоюзный. И за счет притока новых сил, и за счет повышения требовательности к себе.

Чем старше становился В. И. Белов, тем большее место в его жизни занимала общественная деятельность. В июле 1987 года я пришел в писательскую организацию, где сидели В. Шириков, В. Оботуров, А. Петухов и В. Белов. Не помню детально, с чего начался разговор, вызвавший у Василия Ивановича прямо-таки вспышку гнева и возмущения:

— Не хочу я больше ничего писать! Не хочу и не буду! Зачем мне быть писателем? Я лучше плотником пойду работать! Еще хоть бы писать то, что хочется, а я вместо литературы двадцать лет занимаюсь голой политикой! Кому это нужно? Теперь вон все о демократии говорят, о свободе слова. А публиковать по-прежнему ничего нельзя. Дописал я ко второй части “Канунов” восемь глав, отправил в “Новый мир”. Четыре раза уже звонили — то убери, это исправь. Самовольно убрали абзацы об О. Ю. Шмидте. Ведь прежде чем стать полярником, он аграрными делами занимался, громил крестьянские кооперативы, созданные еще до революции...

— Какие кооперативы? — спросил Петухов.

— Те самые, что на паях объединялись земельным банком. Шмидт, возглавляя комиссию, отнял у банка и у крестьян их паевые деньги. Мне говорят: там, где дело касается исторических личностей, мы обязаны консультироваться в Институте марксизма-ленинизма. И послали главы на рецензию к Данилову, — я его знаю — старый и очень умный еврей. Тот дал заключение, что Шмидт крестьянскими делами не занимался. Я потребовал личной встречи, ведь у меня неопровержимые документы есть.

И кроме... Требуют убрать сцену, где крестьяне читают Библию и сравнивают апостолов с Лениным, Сталиным. Вот тебе и свобода слова. Свобода есть для таких, как Вознесенский, Евтушенко и прочие, а к нам придираются по-прежнему...

В годы изломов и перестроек, в годы ельцинской “капиталистической революции” Белов занимался общественной деятельностью с еще большей интенсивностью: часто выступал перед публикой, в том числе и в Верховном Совете, написал множество публицистических статей, публиковавшихся в периодической печати.

Приближалось время его 60-летия — октябрь 1992 года. Мы в “Красном Севере” тоже готовились к этому юбилею. Я заказал большую статью о Белове поэту Александру Романову, разыскал около десятка фотографий, в том числе снимки Белова с Гагариным и Шолоховым. Подготовил выдержки из выступлений и статей Ю. Селезнева, С. Залыгина, В. Кожинова, В. Распутина. Из вологжан, кроме Романова, написал статью прозаик В. Шириков. В номер не хватало “малости” — публицистической статьи самого юбиляра. Правда, Василий Иванович сказал мне, что оставил статью для “Красного Севера” в редакции Харовской райгазеты по пути в Тимониху, с просьбой переслать ее нам. Каково же было мое разочарование, когда за несколько дней до юбилея я увидел эту статью в конкурирующей с нами газете “Русский Север”! Снова позвонил Белову. Он тоже был озадачен:

— Да не хотел я печататься в “Русском Севере”! Это, наверное, редактор харовский перепутал, не в ту газету послал. Ладно, у меня тут есть стихи разных лет. Напишу вводку и сегодня же занесу тебе. Устроит?

Поразмыслив, я остался даже доволен — стихами Белова не могло похвалиться в ту пору ни одно издание. Так и появилась в “Красном Севере” за 23 октября 1992 года большая подборка его стихотворений. Из рукописи, которую принес Белов, не вошло в подборку лишь одно маленькое стихотворение. Вот оно:

Ходил бы я на врага

И были бы мы с ним квиты —

В песчаные берега

Мои друзья зарыты...

И стало мне тяжко вдруг.

Оружием враг бряцает,

Хотя стремится Юг

И Пинега мерцает.

1985 г.

Суть стихов понятна — горечь об ушедших друзьях — Яшине и Абрамове — и острое чувство одиночества на пронизывающем ветру истории...

Кстати сказать, названием этого очерка послужила строка из стихотворения В. И. Белова, вошедшего в ту газетную подборку. Стихотворение называется “Надпись на книге для Станислава Куняева”:

О Родине душа моя болит.

Она скорбит по вырубленным сечам,

По выкачанным недрам и названьям

Засохших рек и выморочных сел.

Болит душа...

И странен отголосок

Душевной боли — мой веселый смех

Среди друзей, среди живых и павших,

Сплоченных снова вражеским кольцом.

1982 г.

Во второй половине девяностых годов я редко встречался с Беловым. Он почти не появлялся на писательских собраниях, а я в середине 1996 года ушел на пенсию, так что в редакции газеты столкнуться мы уже не могли. Но остались у меня многочисленные блокноты из командировок, поездок, записи встреч. Я не стенографирую, но пытался по мере сил подробно записывать выступления Белова, которые удавалось услышать. Конечно, там не дословно все, что говорил Василий Иванович, но могу поручиться, что ход мыслей его уловлен довольно точно. Выступления его были чаще всего экспромтами и, по-видимому, нигде не публиковались. Так что мои записи, надеюсь, кое-что добавят к творческому наследию писателя.

Жизнь подарила мне многолетнее знакомство с одним из интереснейших и талантливейших людей двадцатого столетия, и за этот подарок я бесконечно благодарен судьбе.

 

Сибиряк

(Виктор Астафьев в Вологде)

В 60-е годы я представлял себе Астафьева молодым. Оттого, наверное, что он только-только появился на литературном небосклоне, но появился не как-нибудь, а сразу в “Новом мире” у Твардовского. Рассказы его, социально острые, колющие в самую душу, и угнетали, и радовали: появился новый большой талант! Многие из авторов: Шукшин, Белов, Рубцов, Лихоносов, Селезнев были тогда молодыми, с ними, видимо, ассоциировался для меня и Виктор Астафьев. А первая встреча с ним состоялась случайно, летом 1968 года, когда я уезжал в Москву. Вечером, на посадке у своего вагона я попал в густую писательскую толпу: много было “своих”, вологодских писателей, много и незнакомых.

В сутолоке, неразберихе я тоже с кем-то прощался, обнимался, в том числе и с Виктором Астафьевым, с которым десять минут спустя мы оказались в одном купе. Он вместе с женой Марией Семеновной тоже ехал в Москву улаживать какие-то свои дела. Виктор Петрович представился, и я с удивлением убедился, что это уже сравнительно пожилой, порядком измученный человек с неподвижным, искусственным левым глазом. Лицо его показалось мне добрым, сам он был настроен мягко, слегка возбужден проводами, и мы разговорились. Вопросов к Астафьеву, разумеется, была уйма, жаль, что многое из того длинного ночного разговора забылось. Помню только, как он, одного за другим, развенчивал тогдашних литературных знаменитостей, и я, пораженный, спросил:

— Выходит, у нас вообще нет литературы?

— А разве есть? — вопросом на вопрос ответил он.

Утром мы распрощались. Несколько лет спустя, когда Виктор Петрович перебрался на жительство в Вологду, я рассказал ему о нашей первой встрече, но он не мог вспомнить этой поездки, да и удивительно ли при его-то бесконечных скитаниях, бесчисленных дорожных ночах!

На постоянное жительство в Вологду Астафьев переехал в конце 1970 года. Я тогда работал редактором “Последних известий” на областном радио и обратился к нему с просьбой дать интервью. Он, хотя и не очень охотно, согласился. Так я и оказался у него в квартире в блочной пятиэтажке на улице Урицкого. Вернувшись в радиокомитет, “снял” запись с пленки на бумагу. Это непременный процесс при подготовке радиопередачи, причем текст переписывается дословно, со всеми стилистическими огрехами и оговорками. Сохранившиеся в моем архиве листки интервью именно тем и ценны, что позволяют почти фотографически воспроизвести речь Астафьева того времени, когда еще не было ни “Царь-рыбы”, ни “Пастуха и пастушки”, ни “Печального детектива”. Привожу отрывки из этого интервью, не искажая ни одного слова, надеюсь, что оно позволит ощутить интонационные особенности астафьевской речи.

“...Очень богатую поездку я совершил по нижней Оби, от Салехарда вверх по Оби по Малой и затем вниз по Большой Оби. 800 километров на рыбнадзоровском катере, вот... Катер был в нашем распоряжении. Видели очень много, порадовались просторам северным, первозданной природе. Бывали у хантов в гостях. В общем, архибогатая поездка, потому что была как раз золотая осень, и вся тундра была облита как будто огненной лавой. Карликовая березка была в желтом листе. А обратно уже ехали, — эта же тундра была как вспаханная пашня, черной. В общем, чрезвычайно богатая, эмоциональная поездка, я сразу после нее как-то жадно начал работать, хотелось работать, отдохнул очень хорошо...

Что касается выхода книжек, вероятно, в семьдесят первом вот выйдет однотомник, повесть “Последний поклон” в “Роман-газете”, и начнется работа над сборником “Затеси” — это маленькие такие новеллки, я называю их “затесями”. Короткие такие рассказы, они печатаются у меня в журналах много лет уже. От полстраницы так и до шести, десяти даже страниц, но больше десяти не бывает. Вот постепенно, в течение лет так десяти, набралась целая книжка, и ее собирается издать издательство “Советский писатель” в начале семьдесят второго года, следовательно, всю подготовительную работу надо вести в 1971 году. Маленькие эти “Затеси” я и сейчас продолжаю писать, несмотря на другие отвлекающие работы, потому что работа над маленькими вещами, она всегда дает возможность держать себя в форме, а нашему брату, как и физкультурнику, всегда надо держать себя в форме, в каком-то определенном настроении, потому что вдохновение вдохновением, это дело преходящее, а творческая работа должна быть постоянной, и когда нет такого вот цельного куска времени, как полмесяца-месяц, а есть какие-то дни, а, может, иногда полдня, неделя, это вот как раз очень полезно — заниматься короткими вещами, записями какими-то. Ну, я записей никаких, дневников не веду, потому выработал вот такую форму короткого какого-то этюда, рассказа — или новеллой его назвать. Ну, а все помыслы заняты сейчас тем, как вот приступить к роману. Роман будет о судьбе инвалида Отечественной войны, о его послевоенной жизни. Действие его где-то, по моим предположениям, должно закончиться в день двадцатилетия Победы. Роман сложный, как и жизнь инвалидов наших была очень сложной. Он возьмет и много времени, и много сил. Есть еще какие-то задумки. Допустим вот, мне хочется написать, у меня была большая дружба с очень хорошим человеком и большим нашим советским критиком Александром Николаевичем Макаровым, который оказался не только моим, но и другом многих молодых, тогда становившихся на ноги писателей, в частности вот, допустим, нашего вологжанина поэта Романова. У меня много сохранилось писем от покойного Александра Николаевича, и вот мне бы хотелось написать о нем что-то наподобие, так сказать, книжки по этим письмам, прокомментировать их, поговорить и вообще написать об этом человеке. Ну, как всегда, планов полна голова, а времени, как всегда, недостает. Главное, конечно, писать роман, делать роман”.

Прошло почти тридцать лет с того памятного интервью, Астафьев стал признанным, крупным писателем, а его роман о войне вышел лишь несколько лет назад, называется он “Прокляты и убиты”. Но к этому роману мы еще вернемся.

Помнится один из разговоров с писателем, когда он обрадованно сообщил, что добился военной пенсии.

— Мне-то она, в смысле денег, совсем не нужна, но важно признание, что не зря пролита и моя кровь, что государство о ней не забыло...

Говорили, что на фронте Астафьев получил 14 ранений.

О войне он вообще говорил часто, но всегда по-своему. На семинаре молодых вологодских литераторов, который состоялся в конце сентября 1979 года, разбирая повесть одного из участников и заметив в ней легковесное отношение к войне, Виктор Петрович сказал:

— О войне у нас пишется столько, что перечитать невозможно, а хорошие книги можно пересчитать по пальцам. Надо знать, что такое война. Надо знать, что матросы одного из крейсеров Балтики были сняты с корабля и с одними кортиками, с голыми руками шли в атаку, чтобы отобрать оружие у немцев. А как начиналось партизанское движение? После того, как сдали Киев, Харьков, 250 тысяч вооруженных, разрозненных, голодных солдат полгода шаталось по Украине. Прибивались к бабам, искали случая сдаться в плен, грабили местное население, а попутно и немцев — жрать-то надо... Это потом, позднее, началась хоть какая-то организация движения. Поэтому писать о войне, не представляя конкретных условий, просто нечестно, нельзя перед памятью павших. Одно время у нас в литературе появился такой крен, что можно было подумать: войну выиграли пленные, партизаны, пионеры да НКВД. А как же тринадцать миллионов рядовых, что легли из двадцати миллионов погибших?

— Книга книге рознь. Распутин, не видавший войну в глаза, написал прекрасную книгу о войне. А лауреат Государственной премии Васильев в своей повести “А зори здесь тихие...” наплел такого, что... Смотрел я фильм по этой повести. Народ плачет в зале от мала до велика, а над чем? Девицу ранили в живот, а она поет, чтобы отвлечь немцев. Вот здесь у нас на семинаре девушек много, давайте я к одной из них пойду, да не то что выстрелю, а просто пну в живот, — как она запоет? Я всего один раз видел, как смертельно раненный солдат хохотал. Так его к тому времени съела гангрена, атрофировалась чувствительность, он был без сознания.

— И вообще, о женщинах на войне... Никогда не поверю, чтобы несколько девчонок уничтожили взвод немецких егерей, специально подготовленных для войны в лесу и в горах. Или еще о кино. Модно стало показывать, как девчушки таскают с поля боя здоровых мужиков. Я такого не видел и не верю этому. Как-то раз спор об этом зашел у нас на Высших литературных курсах, и вот ложится на пол одна девица, ей на спину ложится мужичок, килограммов этак под шестьдесят. Что вы думаете? Два метра по полу, подчеркиваю, проползла и “сдохла”, выдохлась. Учтите, что живой-то все-таки легче, раненый обвисает, тяжелее делается, а мертвеца тащить совсем тяжело...

Но вернемся к моему первому интервью с Астафьевым. Закончив запись и убрав магнитофон, я подивился астафьевской библиотеке, очень богатой не только по числу книг, но и по их подбору. “Завали”, “проходной” литературы здесь почти не было. Я сказал, что иметь подобную библиотеку — моя давняя мечта. Виктор Петрович, явно польщенный, улыбнулся:

— Меня ведь до сей поры самоучкой считают. Образование-то у меня всего восемь классов: шесть годов в школе да два года Высших литературных курсов. Вот и приходится наверстывать, чтобы не пасовать в разговоре с каким-нибудь ученым мужем, который на тебя сверху вниз поглядывает. Ишь, мол, “самоучка”!

В конце семидесятых годов виделись мы с Виктором Петровичем довольно часто — этому способствовало то, что я в то время работал заведующим отделом культуры областной газеты. Помню, в середине декабря 1978 года состоялась премьера фильма по астафьевской повести “Перевал”, фильм назывался “Сюда не залетают чайки”. На премьерном показе для “элитной публики” в Доме политического просвещения Астафьев встречал зрителей прямо у входа: шло областное руководство, писатели, художники, актеры. “Массовая” премьера должна была состояться в тот же вечер в кинотеатре имени Ленинского комсомола. Я подошел, поздоровался, спросил, какое впечатление от фильма у него самого.

— Считаю, что получился, — ответил Виктор Петрович. — Актеры неплохо поработали, режиссер (Мансуров). Ушли от схемы фильмов о рабочем классе, когда все ходят с папиросками и сыплют цифрами. Осточертели такие фильмы! (Словечко у Астафьева, конечно, вырвалось гораздо более сочное! — В. Е. )

Открывая встречу, он представил актеров, композитора. Успех был большой, и я сразу же пошел на “массовую” премьеру в кинотеатр. Там снова столкнулся с Астафьевым.

— Тебе, Вася, так кино понравилось, что второй раз идешь? — пошутил он.

— Фильм, и верно, хороший. Поздравляю, Виктор Петрович!

— Вот их поздравляй! — кивнул он на актеров, стоявших рядом.

У Астафьева был свой дом в одной из деревень Харовского района. Он не раз говорил, что лучше всего ему работается в этом домике, в деревенской глуши. Именно там в основном была написана “Царь-рыба”, на мой взгляд, лучшая книга писателя. Многие сюжеты “Затесей” тоже родились там, в разговорах с местными жителями, в поездках по району. Как-то он принес в редакцию газеты несколько “харовских” миниатюр, среди них была одна под названием “С кусоцьком”. Миниатюры, разумеется, были приняты без разговоров, а Виктор Петрович еще долго сидел у нас в кабинете, рассказывая о своем прошлом, о том, как он начинал писать.

— После войны оказался я на Урале. Самого ветром шатает, одежонка армейская, сапоги каши просят. Устроили меня по-родственному грузчиком на мясной базе. Мясо по магазинам развозили. Худо-бедно день-то проездишь, к кузову и наприлипает сколько-то мясных крошек. Перед концом смены эти крошки соскребешь с днища и домой — на суп. Может, от этих крошек и силы набрался. У грузчиков, понятно, такая работа: то и дело перекуры — пока документы оформят, то да се. Мужики меня слушать любили, как начну травить, они и коробочки пораскрывают...

Могу подтвердить: рассказчик Астафьев — непревзойденный. Слушать его можно часами, причем не только в частной беседе, но и во время публичных выступлений.

— Вот однажды где-то у магазина, на ящиках, травлю я свою байку, и случился тут мужичок из понимающих. Слушай, говорит, тебе писать надо! Ведь готовый рассказ!

— Ну, какой я писатель! — отвечаю. Посмеялись, а в голове засело, вроде занозы: что ежели попробовать? Выкроил вечер свободный, сел, написал рассказ, послал в уральскую районную газету. Немного спустя получаю ответ: рассказ понравился, будем печатать, давайте еще! И пошло... Скоро перебрался в газету, а через несколько лет вышла первая книжка рассказов. Газета для писателя — дело полезное, засиживаться только в ней нельзя. Я пять лет отработал и понял: все, надо уходить.

Удивительно, может быть, уникально его отношение к творчеству, прежде всего к своему. Он всегда пытался вытащить на бумагу самые затаенные свои мысли и ощущения, порой не совсем ясные самому. Подделать его прозу невозможно. Помню, как хохотал я однажды в Минске, когда один из участников киносеминара на полном серьезе спросил меня:

— У вас в Вологде Виктор Астафьев живет. Скажи, это правда, что все его произведения пишет его жена?

— Откуда вы это взяли? — изумился я.

— Ну как же, он ведь, в общем-то, неграмотный, а она, говорят, учительница...

Марья Семеновна, конечно, писала и сама, даже стала членом Союза писателей, издала несколько книжек, но чтобы писать так, как Астафьев! Это и в самом деле было смешно.

В феврале 1979 года я позвонил Виктору Петровичу, попросил дать что-нибудь для “Красного Севера”. Откликнулся он быстро, но своеобразно: зашел ко мне в кабинет и бросил на стол объемистую рукопись:

— Выбери, Вася, сам, что тебе надо для газеты, а мне, ей-богу, некогда: отовсюду просят отрывки, только и делаю, что выбираю да перепечатываю.

Рукопись называлась “Зрячий посох”, книга, посвященная критику А. Н. Макарову. Я взял ее домой и до утра не мог оторваться, пока не одолел всю. Некоторые места прямо-таки потрясали откровенностью, обнаженностью душевной, страстной горечью перед подлостями современного мира. Перепечатывая выбранные для газеты отрывки, не удержался, перепечатал еще с десяток страниц для себя, зная, что рукопись увидит свет не скоро: слишком много в ней было смелых и резких для того времени суждений. Позднее, уже в девяностых годах все эти страницы появились в газете. Кстати, целиком рукопись “Зрячего посоха” не опубликована и по сей день. Книга, вышедшая под одноименным названием, скорее сборник рецензий, она не имеет ничего общего с рукописью, которую я читал.

На следующий день в областном драматическом театре шел просмотр спектакля по пьесе Володарского “Западня”. Там я снова увидел Виктора Петровича и сказал ему:

— Всю ночь не спал, читал вашу рукопись.

— Не ты первый, — улыбнулся Астафьев. — Вернее, ты — второй. Залыгин говорит, что тоже ночь не спал. Жаль, не пройдет целиком. Но резать сильно не дам. Ни одного письма Макарова не позволю изъять.

Я сказал, что выбрал для газеты два отрывка: о языке современной прозы и историю создания повести “Пастух и пастушка”. Он кивнул:

— Ну что ж, ладно.

— Хотелось бы, конечно, не это опубликовать...

— Брось, Вася, не дразни гусей. Зачем начальство вводить в смущение? Ясно, что другое не опубликуют, а в неудобное положение поставишь и себя, и их. Ты там вводочку сделай, что это из новой книги, публицистической, которая будет открываться очерком о Макарове. А дальше хочется еще написать о Прасолове, Твардовском, о Рубцове, вернее, о моем отношении к нему. Работы еще пропасть...

— Жаль, не опубликуют многое, — сказал я. — А у меня при чтении будто глаза открылись: раньше не доходило, что в рукописи надо выкладываться до конца, до самой затаенной мысли...

— А как иначе? Иначе ничего не напишешь...

Я спросил Астафьева, видел ли он “Жестокие игры” Арбузова в постановке нашего театра.

— Не успел, был в это время в Москве. Да и здесь был бы — не пошел. Не люблю я Арбузова, а он на меня злится еще больше. Как-то в Сибири, в одной из статей я назвал “Таню” слюнявой пьесой. И в самом-то деле — одни сопли!

После просмотра “Западни” спросил его о впечатлении.

— Пьеса как пьеса, — уклончиво ответил Виктор Петрович. Сомнений не было — пьеса ему не понравилось.

Живя в Вологде, он сам написал две пьесы, довольно средние: “Черемуха” и “Прости меня”. Может быть, поэтому к работам собратьев по драматургии относился ревниво. Однажды, после просмотра спектакля по пьесе Василия Белова “Сцены из районной жизни” (“По 206-й”) сказал мне с подковыркой:

— Ты не знаешь, почему это он все наши беды на журналистов сваливает?

Отношения с Беловым складывались у него, по-видимому, довольно сложные, хотя внешне это почти не проявлялось. Во всяком случае, когда Виктор Астафьев уезжал из Вологды, кто-то пустил слух, что “двум медведям в одной берлоге не ужиться”, имея в виду, что в маленьком городе невозможно одновременно жить двум крупным писателям. Вряд ли стоит этому верить, какие бы стычки ни происходили между Астафьевым и Беловым. Но, на мой взгляд, Астафьев сказал чистую правду на одном из писательских собраний относительно своего отъезда:

— Я обязан это сказать, чтобы не было кривотолков, почему я уезжаю из Вологды. Во-первых, я пишу о Сибири, а стал уже подзабывать и язык тамошний, который же все время меняется, и нравы сибиряков. Во-вторых, дело идет к старости, жить остается недолго, а хочется, чтобы похоронили меня на родине.

Правда, в своих литературных и идейных привязанностях был Астафьев непостоянен, да и конъюнктура, вероятно, играла свою роль. Во всяком случае, когда он написал заявление о своем выходе из состава редколлегии “Нашего современника”, а затем и вышел из нее, я спросил Белова — в чем дело?

— Не знаю в чем... — неохотно ответил Василий Иванович и неожиданно резко отрубил:

— Невыгодно, наверно, стало!

Листая теперь свои старые блокноты конца семидесятых годов, я то и дело наталкиваюсь на конспекты выступлений Виктора Астафьева на различных вечерах, собраниях, юбилеях, на его оценки жизни, литературы. Попытаюсь суммировать некоторые из них.

Астафьев не раз говорил, что близко знал Николая Рубцова, иногда “спасал” его во время запоев. Выступая на литературном вечере в январе 1978 года, сказал:

— Рубцова поняли только после смерти. Большой поэт — всегда явление сложное, судьба литератора — загадка, в ней много изгибов. Рубцов хоть посмертное понимание нашел, а вот к Александру Прасолову и такого внимания привлечь не можем.

Другой отзыв его о Рубцове был уже в частном разговоре со мной, причем отзыв, обидевший меня не на шутку.

— Вот такие, как ты, и виноваты в смерти Рубцова!

— Почему? — изумился и оскорбился я.

— А потому, что кричали на каждом перекрестке: “гений”, “гений”! Ну, он и возомнил. А сам только-только начал писать по-настоящему!

Осенью 1979 года в Вологде проходил областной семинар молодых литераторов. В числе руководителей — Белов и Астафьев. Приведу короткую запись выступления Астафьева:

“Для писателя смерть — понятие относительное, потому что его воздействие на людей не прекращается с последним вздохом. Влияют и его книги, влияет на оставшихся в жизни и чувство вины перед покойным. Посмотрите: на похоронах Василия Шукшина было народу более пяти тысяч. Даже если отбросить половину на моду, отбросить тех людей, которые поспешно заменили портреты Хемингуэя портретами Василия Шукшина, даже если отбросить их — все равно это много. И мы далеко еще не все делаем, чтобы творчески одаренные люди жили дольше. Ведь Шукшин был усталый человек. Усталый человек с грустными глазами. Хоть на частичку бы больше ему тепла, и он дал бы народу больше, не упал бы на землю посреди своего творческого взлета”.

Виктор Астафьев далеко не всегда последователен в своих высказываниях. Я уже привел в интервью его мнение о рассказиках, этюдах — “затесях”. Тогда он был убежден, что писать их нужно чуть ли не ежедневно, чтобы “держать себя в форме”. А на семинаре молодых он говорит:

— Этюдность меня не приводит в умиление, этюдные рассказы пишутся от лени. Иногда достаточно вечера или часа, чтобы достоверно описать увиденное, не напрягая особо свою мысль. И в редакциях этюды берут охотно — ведь никакой ответственности, выговора за них не схлопочешь, этюды всегда внесоциальны. Правда, такой этюд, чтобы выбивался из ряда вон, написать трудно: один Бунин умел это делать. Помню его этюд о Стамбуле, всего на полстранички, но я до сих пор слышу, как кричит турок на площади...

Странно было слышать такое пренебрежительное отношение к этюду со стороны признанного мастера в этом жанре. Ведь половина “Царь-рыбы” составлена из этюдов. А блестящая “Ода русскому огороду”? Да мало ли можно найти примеров!

На Астафьева, видимо, очень влияли вещи, над которыми он в данный момент работал, которыми был увлечен. В это время и говорил-то он преимущественно на темы, близкие тому, что он пишет. Как часто заговаривал, например, о природе, о рыбалке, когда работал над “Царь-рыбой”! Зайдя однажды в редакцию, почти с ходу начал рассказывать о рыбалке на реке Шексне, на Угле, на Кубене, возмущался тем, что довели реки до ручки, что рыба дохнет и болеет от загрязнений.

— Не поверите, на Урале уже не только белая рыба с солитером ходит, а и окунь, и щука. И на Кубене сплавом леса натворили бед: почти не стало ельца, пескаря, нельмушки, хариуса. Разве что после прошлогодней большой воды лучше будет...

— Рыба и к загрязнениям приспосабливается, — заметил Борис Лапин. — Вон в Вологде, под самой Золотухой живет.

— Рыба-то, может, и приспосабливается, ежели неприхотливая. Мне рассказывали, что на том же Урале, у Чусовой пятеро пацанов в больницу попали из-за отравления. Наловили рыбки, сварили уху на берегу, а утром всех — на “скорой помощи”...

Рыбачить Виктор Петрович любил, видимо, страстно. Хотя мне и не доводилось бывать с ним на рыбалке, но страсть эта отчетливо видна по его книгам. Не могу удержаться, чтобы не рассказать один курьезный случай, происшедший с ним на Кубенском озере. Астафьев, как известно, не избегал уличных словечек, даже в солидных конторах провертывался у него соленый русский матерок, что уж говорить о рыбалке, где человек раскрепощается и “распускает” душу! Так и случилось зимой на Кубенском: сидит он у лунки в драной шубенке, в валенках с калошами и во всю мочь материт сопливых ершей, которые рвут наживку из-под носа у крупной рыбы. На беду мимо проходил то ли милиционер, то ли рыбинспектор. Послушал он Виктора Петровича и, приняв его за шофера, предупредил:

— Ты бы, парень, поменьше язык-то распускал. Неудобно, писатели тут где-то ловят, а ты...

Астафьев прекрасно знал и любил природу. Даже такой признанный ее знаток, как Иван Полуянов, рассказывал мне однажды, что впервые научил его запасаться берестой для костра без ножа и топора, чтобы не портить дерево, именно Виктор Петрович.

На том же семинаре молодых, о котором шла речь, Астафьев сделал замечание начинающему литератору, написавшему рассказ о медвежьей охоте:

— Сейчас охота не может быть предметом легким. Легкомысленное отношение к ней просто недопустимо, преступно. — Писатель тут же тепло отозвался о рассказе вытегорского прозаика Фирсова, однако заметил:

— Надо, чтобы рассказ был доведен до конца, надо над ним работать, не давая себе поблажек, и обязательно довести до конца на том же уровне, на котором начал.

— Не обольщайтесь, — добавил он, обращаясь ко всем, — если ваша порой поверхностная и надуманная книга кому-то понравилась. Мне иногда приятели, не желая и меня обидеть, и прямо высказаться, говорят: “Читала твою книгу жена, ей понравилось”. А то еще чище: “Я твою книгу дочери дал, она на филфаке в МГУ учится, — хвалит”. А на этом филфаке столько дур, что... И не знаешь, радоваться или плакать после такого отзыва.

При разборе рукописей он дал резкий отрицательный отзыв на одну из них. Автор обиделся и разразился целой речью, упирая на то, что он очень много работает.

— Графоманы все очень много работают, — сурово сказал Астафьев.

Семьдесят девятый год был одним из самых напряженных для него. На писательском вечере 18 января 1980 года, который по традиции проводился в Вологодском доме политпросвещения, он сказал:

— Весь прошлый год складывался у меня из поездок и метаний. Был на праздновании 50-летия Игарки, родного моего города, там состоялся мой литературный вечер. На вертолете провезли меня по маршруту Акима из “Царь-рыбы”... Вместе с Беловым был на юбилее Шукшина, на его родине, в Сростках, где открывался в то время дом-музей. Побывал на Енисее, в Минусинске, в Шушенском, в Финляндии. Плюс ко всему надо было еще и работать. Много времени отняла работа над первым томом собрания сочинений. Вычитал верстку второго тома. Работал над новой пьесой (“Прости меня”).

После “Царь-рыбы”, за которую Виктору Астафьеву была присуждена Государственная премия СССР, писатель попал в центр всеобщего внимания: вечер в Останкино, съемки сразу нескольких фильмов, выход новых книг, в том числе и собрания сочинений в четырех томах. Он подходил к пику своей “дореформенной” славы.

Книгу с астафьевским автографом я получил в День Советской Армии, 23 февраля 1977 года. Это были “Повести”, вышедшие в том же году в издательстве “Советская Россия”. На ней надпись: “Васе Елесину на добрую память, чтобы ни ему, ни его детям и детям его детей не довелось воевать! В. Астафьев, г. Вологда”. Автограф этот еще раз подтвердил, что болью писателя на всю жизнь оставалась война.

Чем старше становился Астафьев, тем жестче делались его суждения о людях, о порядках в стране, о современной жизни. Мне не раз доводилось слышать, как Виктор Петрович с горечью говорил:

— Если и не будет ядерной войны, Земля не много потеряет. Настоящих людей на ней почти не осталось: они все выбиты на той войне да в послевоенное лихолетье...

Характерно и его выступление на Всероссийской конференции “Театры — детям села”, которая проходила в Вологде весной 1980 года.

— Село у нас обезлюдело, — говорил Астафьев, — и это закономерно: великие потрясения для любой страны не проходят бесследно. Но то, что Россия и теперь зарастает бурьяном — это последствия неразумного хозяйствования. Вот в Харовском районе, одном из беднейших на Вологодчине, есть Пустораменская волость. Раньше здесь землю и задаром мужики не брали, а сейчас получают неплохой урожай. Значит, можно все-таки разумно хозяйствовать и на нашей бедной земле? Село нуждается хотя бы в элементарном внимании к нему, но тенденция обмануть деревню сохранилась и до сих пор.

Любопытны мысли о воспитании, высказанные Астафьевым на этой же конференции.

— Я помню старую школу, когда красный карандаш чудом казался. Но, несмотря на бедность, жизнь била ключом, ставили мы и свои спектакли. Вот я и думаю, что не Большой театр надо в деревню везти, как тут кое-кто предлагает, а налаживать самодеятельность в школе. От того, что вы, театралы, сегодня делаете, веет абстрактным гуманизмом. Само разделение театра на детский и взрослый — условно. И в детской литературе благовоспитанные дамы-редакторши перестраховываются. Детям не надо сюсюканья, ведь навязывание им какого-то произведения производит обратное действие.

Почему в наше время дети в раннем возрасте развиты, а с годами тупеют? Немалую лепту в это отупение вносит массовая культура. В годы моего детства в Игарке был прекрасный театр, организованный актрисой Пашенной. Она привлекала актеров, выгнанных из московских театров за недисциплинированность, а мы, детдомовцы, смотрели прекрасные “взрослые” спектакли. Они ведь ничего в нас не разрушали, наоборот, созидали. Мы были детдомовцами, “отпетыми”, но ни одного бандита из нас не выросло.

Главное зло в наши дни не театр, а телевизор. Детские передачи того уровня, что сейчас, разрушают детскую душу, особенно в переходном возрасте. У нас в магазинах нет продуктов, мы пропадаем в очередях, а нам показывают “аристократическую жизнь” отдельных советских личностей.

Особенно опасна полуправда, которая заполонила нашу литературу. Сейчас в литературе намечается спад. Людям, которым перевалило за пятьдесят, которые создавали литературу, пришло время остановиться, подумать — у всех тревожное внутреннее состояние. Нет, это не потому, что литература оторвалась от народа. Но странно вот какое противоречие: изданы миллионы книг, общество направляет огромные усилия на создание гармонической личности, а результат?

Недавно мне показали тюрьму. Напросился я присутствовать при “шмоне”. И вот, когда заключенных обыскивали, ни на одном лице не было написано чувство стыда, униженности, замешательства. А ведь их обыскивают!

Посмотрите, как пьют, как хулиганят в рабочих поездах!

Что же происходит, что за бедствие, почему человек так охотно скатывается к животному состоянию? А как иначе? Воздействие полуправды в культуре, с одной стороны, и жизни, с другой, — к чему, кроме отупения, может оно вести? Только полное доверие, честность в искусстве могут открыть детскую душу.

— Человек все может в пределах посредственности, — продолжал писатель. — Лозунг этот низводит человека до общестадного состояния. Сколько прошло в мире войн, и всем завоевателям хотелось, чтобы все было подогнано по росту, чтобы был идеальный порядок и послушание. А как быть с Толстым, с Леонардо? Они ведь невозможны в таком мире — это теории казармы и лагеря.

— Я мучительно пытаюсь разобраться в человеческой сущности. Многое из того, что мы имели, утрачено, но что мы приобрели? Почему так много стало мещанства, бандитизма, взяточничества?

Когда мы говорим о жизни с высоких позиций, мы уходим от жизни. Почаще бы нам вспоминать слова Сергея Викулова: “Я на земле живу, и надо мне чаще под ноги глядеть!”

Я не стенографировал это выступление Астафьева, оно записано на слух и, вероятно, кое-что в нем упущено. Но главное в другом: мучительные раздумья о сущности человеческой, о которой говорил писатель, в конце концов вылились в “Печальный детектив” — мрачную и тяжелую книгу. Виктор Петрович уже тогда был “болен” темой. Эта боль прорывалась и в частных разговорах, один из которых особенно поразил меня. Он сидел тогда у меня в кабинете “Красного Севера” и говорил с надрывом:

— Непонятно, что творится кругом. Никому ничего не надо. У молодежи — ничего святого. Опять начинает господствовать кулак, право сильного, вернее, право стада, потому что нападают стадом на одного. Больно уж либеральны у нас законы против хулиганов. Я бы их публично вешал для устрашения прочих. Ведь никаких помыслов у них, кроме стадных, животных. Даже и разврат какой-то вялый, ползают, как червяки в говне!

— Интересно, Вася, проследить цикличность упадка нравов. Тысячу лет назад тоже так было: пили, работать перестали, не строили ничего, в пещеры жить перебирались. Нет, все это неспроста, это перед каким-нибудь катаклизмом...

Шел восьмидесятый год...

Астафьев в Вологде был сложным, противоречивым человеком. Резкий на язык, он легко наживал врагов, а потом искал себе друзей среди людей, чуждых ему по духу и устремлениям. В то же время в обыденной жизни бывал прост, доступен, порою даже застенчив. Однажды мы сидели в редакционной комнате вдвоем. Вошла женщина из тех, что помелом носятся по концертам и выставкам, клянчат автографы у знаменитостей... Астафьева в лицо она, видимо, не знала и, не обращая на него внимания, перебив, обратилась ко мне с каким-то пустяшным делом.

— Извини, Виктор Петрович, — сказал я. — Сейчас освобожусь.

— Ви-иктор Пе-етрови-ич?! — дама чуть не присела и по-куриному округлила глаза. — Так вы — Астафьев?! — и танком пошла на него.

— Ничего, Вася, в общем-то, мы обо всем уже договорились, — страшно смутившись, скороговоркой пробормотал Астафьев и, бочком обогнув млеющую от восторга даму, выскользнул за дверь.

Дама через минуту ушла, и тут же раздался телефонный звонок. Звонил Астафьев с третьего этажа из редакции “Вологодского комсомольца”:

— Вася, ты не мог бы принести сюда мою шапку?

Я отнес забытую им шапку и, смеясь, протянул Астафьеву.

— Извини, что так резво убежал! — рассмеялся и он. — Терпеть не могу экзальтированных девиц!

Десятилетие “вологодской” жизни Астафьева, пожалуй, самое плодотворное для него. Уже будучи в Красноярске, он опубликовал вещи, которые создавались главным образом в Вологде. Атмосфера, окружавшая его здесь, была доброй. Большинство писателей относились к Виктору Петровичу, как к родному. К 50-летию поэта Александра Романова написал он шуточный тост, озаглавив его “Поэт и воин”. Вот небольшой отрывок из него:

“Этот научный тост, основанный на умозрительном настрое и земных фактах, к рассуждению употребленный на случай тезоименитства Романова. Не того Романова, что был в Петербурге и еще есть один в Ленинграде, а того Романова, с которым я отбухал десять совместных лет в Вологодской писательской организации. Пять из десяти царствовал Романов у нас, и под его чутким руководством вышли вологжане в передние ряды культуры, потому как выполняли его указания и перевыполняли нормы выработки, за что порой получали дополнительную кашу. Руководство Романова было плодотворно, демократично и одухотворительно оттого, что им соблюдался главный принцип жизни — не мешать творить народу. Ах, распространяюсь я и уношусь мечтою своею вдаль и вширь — романово бы правило да к употреблению всеместному!”

Далее в “тосте” шла речь о том, как хакасский поэт выпал с пятого этажа общежития Литинститута, а некий полковник сел между кресел и повредил копчик, отчего оба оказались в одной больничной палате. На юбилейном романовском вечере-банкете Астафьев с выражением прочел свой “тост”, чем вызвал явное неудовольствие сидевшего за столом первого секретаря обкома партии А. С. Дрыгина, — он, как выяснилось, тоже был полковником. Почти сразу же Дрыгин встал и ушел вместе со свитой.

Вскоре Виктор Петрович уехал на родину, в Красноярск, но связей с Вологдой не прерывал. В 1987 году я написал ему письмо с просьбой прислать что-нибудь для нашей газеты, возможно, несколько миниатюр из цикла “Затеси”. Вскоре пришел ответ из Красноярска:

“Дорогой Вася! Нет, пока нету у меня “вологодских” “Затесей”, да и никаких новых пока нету. После большой беды (у писателя умерла дочь Ирина. — В. Е. ) и работы отдыхиваюсь, а потом начну писать, может, и “Затеси”, может, и “вологодские”. В мае собираюсь побывать в Вологде, надо переоформить деревенскую избу на сына и ребятишек взять к себе на каникулы, может, что и привезу.

Желаю вам всего доброго, — здоровья, успехов в работе! Николая Михайловича (Н. М. Цветков, редактор “Красного Севера”, который тогда только что вышел на пенсию, о чем я и сообщил Астафьеву. — В. Е. ) я знал давно и хорошо, он незаметно всем нам и вам, думаю, тоже много сделал добра и многих спас от тревог и неприятностей. “На фоне” нового редактора, думаю, вы еще это оцените и поймете.

Поклон красносеверцам! Ваш Виктор Петрович (В. Астафьев) 24 февраля 1988 года”.

Рубеж девяностых годов многих поделил на два лагеря, поставил по разные стороны баррикад. То, что Астафьев поднялся на защиту новых властей, охладило почитателей его таланта, особенно тех, кто считал, что от нового режима России, кроме бед, ждать ничего не приходится. “Неужели он слеп и не видит, как достается народу от новой власти? Неужели не возмущен всеобщим грабежом и воровством?” — задавались вопросами многие, еще верившие в его совестливость и честность.

А он в это время заканчивал свой роман о войне, роман, о котором говорил мне еще в 1970 году. Двадцать лет ушло на его написание! Интриговало название появившегося в печати романа — “Прокляты и убиты”. Откуда оно? На этот вопрос получила ответ красносеверская журналистка Сима Веселова, которая в начале 1991 года ездила к Астафьеву в Красноярск и опубликовала в нашей газете интервью, взятое у писателя, на полторы газетных страницы. Вот что сказал он Симе о названии романа:

“Была такая редкая секта старообрядцев, которые жили на юге нашего края, так называемые оконники. У них в одной из заповедей говорится: “Все, кто сеет на земле смуту, братоубийство и смерть, сами будут Богом прокляты и убиты”.

Но вопрос применительно к роману, к войне, все же остается. Ведь “смуту и смерть” сеяла правящая верхушка, а “прокляты и убиты” были миллионы деревенских мужиков...

Слухи о романе широко разошлись еще до его публикации, и я снова написал Астафьеву письмо с просьбой прислать отрывок для газеты. В ответном письме он пообещал выслать его к весне 1994 года. Письмо было написано на бланке народного депутата СССР, хотя датировано оно 29 сентября 1993 года. В конце февраля 1994 года Виктор Петрович прислал мне из Красноярска объемистую рукопись — только что написанный отрывок из романа “Прокляты и убиты”. В сопроводительном письме говорилось:

“Дорогой Вася! Пришло от тебя аж два письма, но я все это время работал, доводил до ума роман. Хотелось послать тебе отрывок уже из последнего варианта, но не получилось, шлю из предпоследнего, а сам лечу в Москву, а затем в Швейцарию читать лекции в Женевском университете о русской современной литературе. О современной-то литературе я знаю немного, все же в работе последние годы, читаю-то мало, но о сибирской поговорю. Листал тут разного рода справочники, тома “Литературного наследства Сибири” и еще раз был потрясен — до чего же мы богаты! Сибирь — это такой не откопанный еще пласт культуры! — не было бы счастья, да несчастье помогло, ссыльные декабристы сделали здесь огромную культурную, экономическую и техническую работу. Не уверен, что, победи они в восстании, так была бы такая же польза от них России. Скорей всего барчуки-белоручки и военщина во главе с Пестелем ввергли бы отечество наше в тот же разор и хаос, который мы получили после 17-го года и вот ныне расхлебываем последствия и прелести кровавой междоусобицы и борьбы за новую, небывало счастливую жизнь.

Марья Семеновна моя с пошатнувшимся здоровьем едва мне сделала читабельный вариант книги. И взмолилась: “Витя, больше не могу! Я еще никогда не печатала у тебя такой тяжелый и страшный текст...” Вот и везу в Москву этот читабельный вариант знакомой машинистке, а сам мечтаю об отдыхе и отрыве от стола. Делаю все в спешке, в последний день. Извини, что текст не вычитан и озаглавлены отрывки на бегу — если найдешь им название поточнее — пожалуйста. Я подбирал отрывки так, чтобы в них было больше вологодского мужичка Финифатьева, который погибает в конце книги, как и большинство “героев” романа. Финифатьев — это моя благодарная память Вологодчине и вологжанам. Спаси и храни их Господи!

Всем “красносеверцам” поклоны, слышал о несчастье, с Симой Воробьевой происшедшем — мое ей сочувствие и поклон отдельный.

Кланяюсь, обнимаю вечно Вологде благодарный В. Астафьев”.

Несчастье с Симой Воробьевой (по мужу — Веселовой. — В. Е. ) и впрямь произошло страшное: ее избили хулиганы возле подъезда собственного дома, после чего она не прожила и двух лет, ненамного пережив свою близкую подругу, дочь В. Астафьева Ирину.

Отрывки из романа, присланные писателем, публиковались в “Красном Севере” с продолжением и вызвали разноречивую реакцию. Многих читателей коробила грубость, частое употребление матерщины, что было почти не свойственно прозе прежнего Астафьева. Некоторые фронтовики, наоборот, восхищались романом, утверждали, что все в нем — истинная правда. А Василий Белов сказал: “Язык у Астафьева великолепный, а роман большого впечатления не производит”.

Отмеченный громкой литературной славой, многими наградами, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда и прочее, и прочее, Астафьев, что бы о нем ни говорили в последние годы, прожил яркую, сложную, незаурядную жизнь. Видимо, долгая жизнь суждена и его книгам, особенно лучшим из них: “Последний поклон”, “Кража”, “Царь-рыба”, “Пастух и пастушка”. Что будет с романом “Прокляты и убиты” — покажет время.

 

Эхо России

(Владимир Шириков)

Гибель Володи Ширикова потрясла всех. Здоровяк, красавец, общительный, жизнерадостный, он завораживал собеседника, недаром множество друзей было у него и в Вологде, и в Москве, и в Петербурге, и особенно в деревнях! А умер он в одиночестве и — страшно...

Не помню точно, когда мы увиделись впервые, вероятно, в середине семидесятых, когда он стал работать редактором “Вологодского комсомольца”. Вокруг этой газеты всегда сбивалась талантливая молодежь, а Володя обладал особым обаянием молодости, простоты и ума. Все у него ладилось, все удавалось: брался ли он за редактирование газеты, за рассказ или “сочинял” дружеское застолье. Пили мы тогда много, много спорили и смеялись. В “Комсомолке” работала уйма веселых и остроумных людей: Алик Варюхичев, Алик Третьяков, Сергей Чухин, Нина Веселова... Повседневными гостями в редакции были Александр Романов, Виктор Коротаев, Ольга Фокина, другие известные писатели. Может быть, из-за обилия хороших стихов и рассказов газета пользовалась громадной популярностью, тираж ее постоянно рос.

Казалось бы, жизнь вовсю улыбалась молодому Ширикову, в издательстве “Современник” уже вышла его первая книга, впереди светила журналистская карьера... И вдруг он бросил все: редакторство, литературные занятия и на два года завербовался на Шпицберген, редактировать газетку тамошних угольщиков. Кажется, была в этом поступке изрядная доля юношеского романтизма, светлый романтизм проскальзывает даже в публикации “В семи сантиметрах от полюса”, которая появилась в “ВК” первого декабря 1978 года, то есть уже после возвращения Володи в Вологду:

“На борту (самолета — В. Е. ) нас было 78 человек — будущих полярников, летевших к загадочному холодному архипелагу, где, если верить старому доброму сказочнику Андерсену, и находится царство Снежной Королевы... Под нами ледяной остров с огромными снежными полями, от белизны которых слепит глаза. Это в августе-то...”

Подробно описывая особенности архипелага, Володя упомянул и о нескольких “камешках”, найденных в “пологой горе на побережье. В одном из них, удачно расколотом ударом молотка — кусок окаменевшего камыша, четкий отпечаток, где сохранились даже поры в стебле. На другом причудливо отпечатался даже лист дерева, чем-то похожий на веточку лиственницы. Им — миллионы лет, немым свидетелям некогда теплого климата. Времена менялись, суша становилась морским дном, снова перемещалась наверх, поддаваясь вечному движению земных недр, и немудрено, когда в сердцевине горы встречаешь вдруг окаменелые останки морских ракушек”.

Вчитайтесь: здесь Владимир Шириков еще атеист, как и все мы, воспитанники сталинской эпохи. В зрелом возрасте он принял Бога, и это послужило причиной нескольких споров между нами. Я сказал, что смогу поверить в Бога только тогда, когда пойму его если не физическую, то духовную основу.

— Скажи мне коротко: что такое — Бог?

— У тебя совесть есть? — спросил Володя.

— Надеюсь...

— Ну вот: совесть и есть Бог.

— Допустим. Но зачем такому Богу нужны поклоны, молитвы, обряды?

— Они не Богу нужны, а людям.

В те годы начали появляться теории “первого толчка”, “конечности Вселенной”, “искривления пространства”. Утверждалось, что из ничего или из какого-то особого состояния материи, например в виде вакуума, путем колоссального разрыва образовались бесчисленные галактики и звездные системы, которые мы наблюдаем сегодня.

— Видишь, — сказал мне однажды Шириков. — Значит, мир когда-то был сотворен. В одно мгновение. А кто это мог сделать? Только Бог. Стало быть, есть начало и конец всему, в том числе и Вселенной.

Литературные занятия привлекли к себе Ширикова довольно рано, и начал он удачно. Еще в 1974 году в столичном издательстве “Современник” вышел сборник его рассказов и повестей “Пятое время года”, а в 1977 году в Северо-Западном книжном издательстве — книга “Хлеб детей твоих”. На этом сборнике Володя сделал трогательную надпись:

“Милому Васе Елесину с глубокой надеждой и верой в его успех. Сердечно Вл. Шириков. 12.12. 1977 г.”

Есть у меня и другой дорогой его подарок. В октябре 1983 года шел я по улице Герцена в Вологде и неожиданно встретил Володю:

— Что такой грустный? — спросил он.

— Не грустный, а задумчивый, — отшутился я. — Чему радоваться! Ведь сегодня мне сорок семь годиков стукнуло!

— Правда? Постой, подожди меня здесь пять минут, ладно?

Вскоре он появился снова с книгой в руках. Это был “Дневник писателя” Федора Достоевского издания 1878 года. Я попытался отказаться от столь дорогого подарка, но он и слушать ничего не стал. Дома, раскрыв книгу, я прочел на титульном листе: “Вася, друг любезный! Из нашего-то времени да в XIX век — до чего ж здорово! Там еще о pro и contra (про и контра) спорили, — а теперь какие уж “про”? С днем ангела тебя! Вл. Шириков. 12.Х.83 г.”

К тому времени Володя был не только членом Вологодской писательской организации, но и ее ответственным секретарем. Работать он умел и любил, недаром организовал в Вологде “Дни славянской письменности”, благодаря его инициативе и настойчивости был изготовлен и установлен в Тотьме памятник Николаю Рубцову, а сколько было писательских поездок по области! Мешала ему, пожалуй, только его необыкновенная разбросанность. Пишет, к примеру, что-нибудь, тут отвлекут вопросом, начинает искать какую-то бумагу, которая чаще всего лежит прямо перед глазами, потом хватается за телефонную трубку, не договорив, вспоминает еще о каком-то деле и срывается из-за стола, совсем позабыв, что он там начинал писать и зачем. Необыкновенная его “моторность”, впрочем, не только мешала, но и помогала выбивать кое-что у партийного начальства. При Ширикове появилась, скажем, в писательской организации своя машина, нужная позарез: тогда ведь писатели ездили устраивать творческие вечера по всей области.

Организовал Шириков и широкое празднование 25-летия Вологодской писательской организации в 1986 году. В юбилейной статье “По ступеням времени”, опубликованной в “Красном Севере” 27 мая 1986 года, он рассказывал об истории организации, созданной в 1961 году:

“Основу ее составили восемь уже тогда профессиональных писателей: Сергей Викулов, Виталий Гарновский, Виктор Гроссман, Виктор Гура, Иван Полуянов, Александр Романов, Аркадий Сухарев и Николай Угловский... За непродолжительное время в нее влились Василий Белов, Ольга Фокина, Николай Рубцов, Виктор Коротаев. Переехал из Перми в Вологду Виктор Астафьев...”

С Виктором Астафьевым связывало Володю Ширикова не только знакомство, но и тесная дружба: не случайно только ему Астафьев прислал, уже из Красноярска, первое собрание своих сочинений.

В юбилейной статье Шириков в нескольких словах охарактеризовал почти каждого писателя-вологжанина. Упомянул и начинающих, в том числе Виктора Шалатонова, из-за которого произошла у нас с Володей небольшая размолвка. Виктор, воспитанник детдома, работал где-то в Якутии, но женился на вологжанке и переехал к нам. Устроился он в “Красном Севере”, где мы и познакомились, а позднее довольно близко сошлись. В 1985 году в издательстве “Современник” вышла его первая книга “Мокрая сопка”, а вскоре он принес заявление с просьбой о приеме в Союз писателей. Володя Шириков в то время был одержим идеей создания сборника прозы, посвященной детдомовцам, и сказал Шалатонову:

— Мы примем тебя в Союз, если напишешь очерк о своих детских годах в детдоме.

Безусловно талантливый и легко ранимый Шалатонов обиделся. Может быть, отчасти из-за этой обиды, но главным образом из-за семейных неурядиц он уехал из Вологды, вернулся в Сибирь. При случае я сказал Володе:

— Разве можно так грубо наступать на больную мозоль? Как мог Виктор писать очерк о том, о чем ему даже вспоминать не хотелось!

— Пожалуй, я тут переборщил, — смущенно признался Володя.

Девяностые, их начало для всех россиян стали шоком, а для нас — в особенности. Развал Союза и последующее разграбление России ударили каждого под самое сердце. Возможно, беззастенчивый этот грабеж и подтолкнул Володю к политике. Он участвовал в выборных кампаниях, в частности, стал доверенным лицом писателя Анатолия Петухова, когда тот избирался в Верховный Совет РСФСР. В 1991 году Шириков взялся редактировать газету вологодских писателей “Эхо”. Я убежден, что эта газета еще долго будет служить летописью того неспокойного и мрачного времени.

Кстати сказать, чуть ли не впервые в истории послереволюционной России в “Эхе” были опубликованы “Протоколы сионских мудрецов”. Публикация эта у многих перевернула представление о происходящем в стране с головы на ноги...

Тема растленного влияния и могущества сионизма тревожила Ширикова давно. Помните “про и контра” в “Дневниках” Достоевского? Так называлась его статья, посвященная еврейскому вопросу. Как-то, во время очередной кампании по переселению евреев из России на “историческую родину”, Володя сказал мне:

— Не понимаю тех, кто пытается удержать у нас евреев. Я бы каждому жиду командировочные до границы платил...

В одной из статей, которую я готовил для публикации в “Красном Севере”, Шириков убедительно доказал, что смерть Сергея Есенина не была самоубийством — его убили чекистские сионисты за поэму “Страна негодяев”. Володя был уверен, что на совести сионистов (хотя сионизм и совесть, как он говорил, — понятия несовместимые) уже в наши дни — смерть Василия Шукшина за рассказ “Ванька, смотри!” (“До третьих петухов”) и Юрия Селезнева, выдающегося литературного критика, за резкие антисионистские статьи.

Не без основания опасался Володя и за свою жизнь, особенно когда начал редактировать “Эхо”.

— Меня тоже в любой момент могут шлепнуть, — признался он как-то. — Но дешево не возьмут, есть у меня “игрушка”... — и, расстегнув “дипломат”, показал старый, местами заржавленный пистолет...

Опасаться было чего. В первых же номерах “Эха” опубликовано несколько материалов, разоблачающих звериную сущность сионизма: “Черный список “Еврейской газеты”, “Спор о Сионе” (отзыв на одноименную книгу Дугласа Рида), “Сион — фашизм: ягоды одного поля” и др.

Впрочем, злобу вызывали не только антисионистские статьи, но и открытое неприятие постперестроечной политики властей. “Как разваливают державу”, “Почему мы не верим в “демократический” рай?”, “Блуд на крови, или Путч, которого не было”, “За державу обидно” и другие. Последняя его статья, опубликованная уже в “Эхе земли” после Володиной кончины, называлась “Карман — могила совести”.

В конце концов искусственно были созданы условия, при которых газета писателей не смогла выходить. В те годы оппозиционную прессу душили экономически: не найдешь денег на бумагу, на оплату типографии — погибай. А откуда было взять деньги писателям, если все пути печатания и реализации книг были уже перекрыты... Тогда-то Шириков и взялся редактировать орган Крестьянского союза области, назвав его “Эхо земли”. По сути, по направленности это было прежнее “Эхо”. Рупором Аграрной партии Шириков стал не случайно: в душе он всегда оставался крестьянином.

Ранней весной уезжал он из Вологды в свои Прилуки Усть-Кубинского района, в родную деревню, где арендовал большой участок земли рядом с родительским домом. Купил даже мотоблок, чтобы обрабатывать землю. Вот как описывает его хозяйство Анатолий Ехалов (“Слово о друге” — “Эхо земли”, февраль 1999 года):

“Старый шириковский дом стоял на краю цветущего луга у самого леса и был единственным обитаемым гнездовьем в этой глуши (...) Но обед (да еще какой!) явился на столе словно из скатерти-самобранки.

Володя сбегал в сарай, где у него жили курицы, насобирал по гнездам решето яиц, накопал в огороде картошки, нащипал луку и укропа, десятка два огурцов достал из парника, на опушке леса нарезал крепеньких боровиков. Пока готовился обед, на задворье топилась баня...”

...А предчувствие смерти не покидало его. По свидетельству того же Ехалова, Володя сказал на могиле Виктора Коротаева, умершего года за полтора перед этим:

— А знаешь, братишка, мне по этой палубе осталось недолго шагать...

Смерть его была столь же загадочна, что и смерть Шукшина или Селезнева. Трудно поверить, будто Шукшин умер после чашки крепкого кофе в 48 лет, что здоровяк и спортсмен Селезнев скончался от сердечного приступа в саду своего немецкого знакомого в Германии...

Как рассказывали, Шириков в канун нового, 1999 года поссорился со своей второй женой, и она на несколько дней ушла из дома. Володя якобы залез в горячую ванну, где у него и случился сердечный приступ. Он, уже мертвый, пролежал в ванне с водой несколько дней, а когда его наконец обнаружили, тело разбухло настолько, что, по заключению медэксперта, “причину смерти установить не представляется возможным”. Правда, участковый врач, у которого иногда бывал Володя, говорил потом, что он страдал тромбофлебитом, и горячие ванны были ему противопоказаны: мог отслоиться тромб и закупорить сердечный клапан. Но и врагов у Володи было немало...

Он прожил всего 55 лет, а вместил в свои книги и статьи целую эпоху, причем одну из самых трагических в истории России. И сам стал эхом этой эпохи...

 

С.Кара-Мурза • Десять лет победы над СССР: итоги для побежденных (Наш современник N10 2001)

Сергей Кара-Мурза

 

Десять лет победы над СССР:

итоги для побежденных

 

 

Прошло десять лет с момента явной, политической победы в столетней горяче-холодной войне против России (СССР). Победители празднуют, обогащаются, раздают премии, ссорятся между собой. Побежденных они могут уже почти не замечать. Так что поговорим между собой.

Важнейший бесспорный и обобщающий показатель того, что произошло с Россией — небывалый в истории скачок смертности и столь же небывалое падение рождаемости, особенно среди русских. Народ съежился, затаился, перестал воспроизводиться, как в предчувствии непонятного и безжалостного удара. Удар этот, видимо, еще впереди, но и оглянуться назад полезно. Многое из своего оружия уже показали те, кто замахивается для удара, массирует натруженную руку.

Из всего, что сделали с Россией (почти исключительно средствами культуры), я бы выделил две взаимосвязанные вещи. Первая из них — глубокое разрушение “универсума символов”, которое привело к дезориентации людей в пространстве и времени, утрате ими способности выстраивать разумные умозаключения. Второе глубокое изменение, прямо связанное с первым, — создание у людей системы потребностей, несовместимых с жизнью страны и народа.

Обе эти вещи в той или иной степени коснулись всех, действие их носит “молекулярный” характер, они порождают множество связанных в цепь порочных кругов. Возникновение системы порочных кругов загоняет страну в историческую ловушку. Это такое положение, что любой шаг по улучшению ситуации сопряжен с огромной неопределенностью и ведет, хотя бы временно, к увеличению страданий. В результате воля людей парализована — трудно решиться сделать любой шаг.

 

Уничтожение СССР как разрушение мира символов

В мире культуры, в котором живет человек, особое место занимают символы. Они — отложившиеся в сознании образы (призраки) вещей, явлений, человеческих отношений, которые приобретают метафизический смысл. Это часть оснащения нашего разума. Оно все время развивается и достраивается, но может быть и повреждено или разрушено. Мы в мире символов живем духовно, под его влиянием организуем нашу земную жизнь. Каждый из нас “утрясает” свою личную биографию через символы, с их помощью она укладывается в то время и пространство, где нам довелось жить. Они направляют наши поступки, советуют запомнить одни и забыть другие, лепя из рутины нашу личную историю. Мир символов узаконивает жизнь человека в мире, придает ей смысл и порядок.

Мир символов упорядочивает также историю народа, общества, страны, связывает в нашей коллективной жизни прошлое, настоящее и будущее. В отношении прошлого символы создают нашу общую память, благодаря которой мы становимся народом, — так же, как братья и сестры становятся семьей, сохраняя в памяти символы детства, даже отрывочные, зыбкие, как призраки, — вроде песни матери, уходящего на войну отца или смерти деда. В отношении будущего символы соединяют нас в народ, указывая, куда следовало бы стремиться и чего следовало бы опасаться. Через них мы ощущаем нашу связь с предками и потомками, что и придает человеку бессмертие и позволяет принять мысль о своей личной смерти. Мы обретаем космическое чувство, и оно поддерживает нас в бедствиях и суете обыденной жизни.

Человек с разрушенным миром символов теряет ориентиры, свое место в мире, понятия о добре и зле. Он утрачивает психологическую защиту против подонков, увлекающих его на самые безумные дела и проекты. Идеологи реформы учинили в России разрушительный штурм символов. В специальной литературе этот проект излагается спокойно и деловито. Культурное ядро советского народа было основано на соединении рациональности (ума) и единой, всеохватывающей этики (сердца), которое наблюдается у человека традиционного общества, обладающего, как говорят, естественным религиозным органом — способностью видеть священный смысл в том, что современному человеку кажется обыденным, профанным, технологическим (речь не идет о религии в обычном смысле слова, и нередко у атеистов этот религиозный орган развит сильнее, чем у формально верующих). И дело не в декларациях. Дело в сокровенных переживаниях и угрызениях совести, которые редко и, как правило, странным образом вырываются наружу.

Мир символов русского человека особенно хрупок — он слишком ценит Слово. В 1932 г. И. П. Павлов установил важный для нас факт — у русских “условные рефлексы координированы не с действием, а со словом”. Павлов считал эту национальную особенность неблагоприятной, так как она затрудняет возможность “воспринимать действительность как таковую”. Именно эту особенность в полной мере использовали идеологи реформы в последнее десятилетие. В результате возникло тяжелое массовое поражение душевного и физического здоровья. Говорят о стрессе, который испытывают люди. Но положение серьезнее, стресс губит, но и мобилизует.

Как пишет академик РАМН Б. Т. Величковский в книге “Реформы и здоровье населения страны” (М., 2001), судя по структуре заболеваемости, на здоровье населения России повлиял не стресс, а “нарушение динамического стереотипа высшей нервной деятельности”. Этот механизм открыт И. П. Павловым, он “обеспечивает устойчивое и экономное функционирование организма в стабильных условиях жизнедеятельности. Для динамического стереотипа утрачивается значение конкретного внешнего стимула, как при стрессе, и в качестве побуждающего, пускового момента выступают механизмы памяти. В отличие от стресса, нарушение динамического стереотипа само по себе не мобилизует адаптационных механизмов организма... В лаборатории И. П. Павлова было показано, что нарушение динамического стереотипа вызывает развитие самых различных патологических процессов и их сочетаний, в том числе депрессии и других психических нарушений. В результате наблюдается ранняя повышенная смертность животных”. На этой особенности нашей культуры и нашего мышления и была основана доктрина психологической и информационной войны против СССР со стороны его противника в холодной войне (точнее, союза внешнего и внутреннего противников).

Конечно, прочность мира советских символов стала подрываться раньше, чем пришел Горбачев. С 60-х годов действовала разношерстная “партия антисоветской революции”. В ней на общей основе антисоветизма были соединены очень разные культурные силы. Сахаров с Солженицыным, Шафаревич с Назаровым! После успеха в первой военной кампании — уничтожения СССР — они друг от друга отошли и даже переругиваются, духовно удерживая в сфере своего притяжения разные части общества. Но их антисоветизм — основа фундаментальная, и в этом своем векторе они продолжают составлять единый фронт. Коррумпированная номенклатура, “диссиденты” и “патриоты” в три оборота скрутили шею стране и всему ее жизнеустройству. Проект разрушения нашего мира символов еще ждет своего историка. Однако контуры его видны уже сегодня, наличие его уже никем и не отрицается.

Перечень символов, которые были сознательно лишены святости в общественном сознании, обширен. Дело не ограничивалось теми, которые связаны с политическим строем, осмеяние символов государственности было тотальным. Поднимите сегодня подшивку “Огонька”, “Столицы”, “Московского комсомольца” тех лет — захлебывающаяся радость по поводу любой аварии, любого инцидента. А разве не на это было направлено устройство концерта поп-музыки на Красной площади и именно 22 июня 1992 г.? Красная площадь — один из больших и сложных символов, олицетворяющих связь поколений.

Вот что пишет французский философ С. Московичи: “Красная площадь в Москве — одна из самых впечатляющих и наиболее продуманных. Расположена в центре города, с одной стороны ее ограничивает Кремль. Этот бывший религиозный центр, где раньше короновались цари, стал административным центром советской власти, которую символизирует красная звезда. Ленин в своем мраморном мавзолее, охраняемом солдатами, придает ей торжественный характер увековеченной Революции. В нишах стены покоятся умершие знаменитости, которые оберегают площадь, к ним выстраивается живая цепь, объединяющая массу вовне с высшей иерархией, заключенной внутри. В этом пространстве в миниатюре обнаруживает себя вся история, а вместе с ней и вся концепция объединения народа”.

Это прекрасно знали идеологи, потому и устроили тут концерт. И чтобы даже у тугодума не было сомнений в том, что организуется святотатство, диктор ТВ объявил: “Будем танцевать на самом престижном кладбище страны”.

Известно, что важнейшим для нашего национального самосознания был обобщенный символ Великой Отечественной войны. Сначала за него взялись диссиденты. Потом разрушение этого символа в течение целого десятилетия было почти официальной государственной программой. Возник поток литературы и передач, релятивизирующих предательство, снимающих его абсолютный отрицательный смысл. Предательство относительно. Сложился популярный жанр предательской литературы. Это не только книги Резуна, но и масса “научных” книг. Известные и хорошо документированные события войны начинают излагаться российскими “историками” на основании немецких архивов и мемуаров — часто без указания альтернативных отечественных сведений. В перестроечных журналах печатались даже фальшивки, давно разоблаченные в ФРГ (например, состряпанные в ведомстве Геббельса “Письма из Сталинграда”). В целом это была большая и хорошо финансируемая программа вытеснения из нашей коллективной исторической памяти образа Отечественной войны.

Здесь надо снова подчеркнуть, что эта кампания почти не имела бы силы, если бы велась только откровенными “западниками”. Именно участие в ней “патриотов” придает ей большую силу — не путем сложения усилий, а вследствие мощного кооперативного эффекта. Роман Г. Владимова, обеляющий предателя Власова (“Генерал и его армия”), должен получить знак патриотического качества в виде высокой похвалы от В. Бондаренко. Сам В. Бондаренко, завоевав авторитет шумной атакой на Тимофеева-Ресовского, может после этого заниматься реабилитацией целой категории предателей. Да еще с какой патетикой: “Казненные молчанием” (“Слово”, 1991, № 10). Речь о писателях, которые пережили ужасный “двадцатилетний опыт советчины” и наконец-то, благодаря приходу оккупантов, смогли заговорить.

Вот как это трактует В. Бондаренко: “Замкнув свои уста в довоенный период, оказавшись по разным причинам на оккупированной территории, поэты здесь дерзнули заговорить открыто, зная, что после этого назад пути нет... Многие из них работали в русских газетах на оккупированной территории”. Что ж, у каждого свое оружие — одни партизан вешали, другие в “русской” газете, издаваемой немцами, трудились. Причем, скорее всего, добровольно, а не под угрозой расстрела или голодной смерти, как большинство простых власовцев. И с какой жалостью пишет об их судьбе после Победы наш патриотический идеолог: “А пока вернемся к несчастным беженцам, не нужным западной демократии, вылавливаемым советскими спецкомандами... Полиция всех стран помогала смершевцам вылавливать русских беженцев, особенно изощрялись англичане, не уступавшие подручным Берии и Гиммлера”. Какая изощренная логика! Ведь эти “русские беженцы”, которых вылавливают “советские спецкоманды”, как раз и есть “подручные Гиммлера”.

Чуть ли не прославляя явных предателей и активных сотрудников врага, одновременно громя ученого-невозвращенца, который прямо в делах фашистов не участвовал (почему и был расстрелян его сын), В. Бондаренко не только подпиливает символы Отечественной войны, но и подрывает способность людей взвешивать, измерять явления — а на этой способности держится здравый смысл.

Особое место занимало разрушение образов, которые вошли в национальный пантеон как мученики. Тут видна квалификация. Особенно поучительна кампания по дискредитации Зои Космодемьянской. Народное сознание, независимо от официальной пропаганды, именно ее выбрало и включило в пантеон святых мучеников. Ее образ, отделившись от реальной биографии, стал служить одной из опор самосознания нашего народа. Потому столько сил было брошено на то, чтобы подрубить эту опору культуры и морали. Пожалуй, еще более показательно “второе убийство” Павлика Морозова. Этот образ был символом трагедии, высших человеческих страстей — мальчик, убитый своим дедом. Сущности дела почти никто и не знал, она была мифологизирована (в реальности она гораздо страшнее, чем в легенде). Насколько был важен этот отрок-мученик как символ, показывает масштаб кампании по его очернению.

Очень быстро идеологи стали перенимать, “один к одному”, западные технологии разрушения символов, например, искажение смысла праздников. Тут “инженеры культуры” дошли до пределов пошлости. Они стали называть 1 Мая — праздник, стоящий на крови, — “Днем весны и труда”. 7 ноября, годовщину Октябрьской революции, Ельцин постановил “отныне считать Днем Согласия”.

Важный метод вторжения в мир символов — осквернение могил или угроза такого осквернения. Этот метод регулярно применяется политиками уже почти десять лет. Вдруг начинается суета с угрозами в отношении Мавзолея Ленина. Через какое-то время эта суета прекращается по невидимому сигналу. Если учесть, какие фигуры в нее вовлекаются (вплоть до Патриарха), то уровень руководства такими акциями надо признать высоким. Возня вокруг Мавзолея всегда инициируется людьми образованными (Г. Старовойтова, Марк Захаров и т. п.). Они не могут не понимать, что Мавзолей — сооружение культовое, а могила Ленина для той трети народа, который его чтит, имеет символическое значение сродни религиозному. Видимо, есть особая категория интеллигентов, которая всегда, при всех режимах тяготеет к разрушению священных символов.

 

Грезы наяву

В нарушении универсума символов особое значение имеет создание ложных, фантастических образов — для того, чтобы увлечь массы людей, на время превращенных в толпу и потерявших чувство ответственности. В этом состоянии они обретают особый тип мышления — аутистического. Цель реалистического мышления — создать правильные представления о действительности, цель аутистического — создать приятные представления и вытеснить неприятные, преградить доступ информации, связанной с неудовольствием (крайний случай — грезы наяву). Если удается отключить или подавить реалистическое мышление, то аутистическое мышление занимает его место, тормозя здравый смысл и получая абсолютный перевес.

Главное в аутистическом мышлении то, что оно, обостряя до предела какое-либо стремление, нисколько не считается с действительностью. Поэтому в глазах людей, которые сохраняют здравый смысл, подверженные припадку аутизма люди кажутся почти помешанными. Аутизм интеллигенции достиг в перестройке небывалого уровня. Ведь действительно она всерьез поверила в фантазию “возвращения в цивилизацию”, в “наш общий европейский дом”. Думаю, сам Горбачев не мог ожидать такого эффекта от нелепого обещания. Ведь на Западе никто и никогда не дал оснований считать, будто Россию в этот “дом” приглашают. Эта фантазия “братания с Западом” не согласовывалась ни с какими реальными признаками, сейчас даже трудно представить себе, что в 1989—1990 гг. множество умных и образованных людей в нее верили.

Господство аутистического мышления при глубоком расщеплении логики (“шизофренизация сознания”) породило небывалый в истории проект разрушения народного хозяйства огромной страны под условным названием реформа. Этот проект был бы невозможен, если бы его не поддержал с энтузиазмом чуть не весь культурный слой, на время увлекший за собой большинство городских жителей. Распределять (а тем более прихватывая себе побольше) легко и приятно, производить — трудно и хлопотно. Фетишизация рынка (механизма распределения) началась с 1988 года, но уже и раньше состоялась философская атака на саму идею жизнеобеспечения как единой производительно-распределительной системы. Из этого и вырос поворот к реформе как переустройству жизни — с принципа сокращения страданий к принципу увеличения наслаждений.

Люди стали верить в несовместимые и взаимоисключающие фантазии. Желание устроить у нас капитализм удивительным образом совмещалось с мечтой о “лишении привилегий” и полной социальной справедливости. Иногда отрицающие друг друга тезисы следовали друг за другом буквально в одном абзаце. Бывало, что в статье на экологические темы автор возмущался тем, что высыхает Аральское море — и одновременно проклинал проект переброски в Среднюю Азию части стока северных рек. Мечты об эффективном сельском хозяйстве сочетались с ненавистью к удобрениям и тракторам.

Наблюдая, что происходило последние десять лет в сфере общественного сознания, иногда приходишь к дикой мысли, что являешься свидетелем огромной злонамеренной государственной кампании, направленной на помрачение разума большой части граждан. Людей убедили, что для преодоления накатывающей катастрофы нужны были не усилия ума, души и тела, а несколько магических слов, которые бы вызвали из исторического небытия мистические силы, разом дающие большие блага для настоящего и будущего. Причем блага, просто отнятые у других современников и у потомков.

 

Отказ от права на жизнь

Многие фундаментальные образы удалось легко разрушить, потому что при смене поколений мы утратили понимание их смысла, выраженного неадекватной терминологией. Ведь многие вещи мы и не пытались понять, а лишь заучивали. И то, что мы заучивали из учебников истмата, очень легко “вывернулось” и соединилось с тем, что мы уже пятнадцать лет заучиваем из телевидения.

Сегодня встало, как камень из песка, противопоставление “диктатура пролетариата — демократия”. Мол, советский строй, хотя бы при сталинизме, стоял на диктатуре пролетариата, и это было ужасно, а теперь у нас демократия, и мы на правильном пути. Вот остатки пролетариата уморим, тогда и пережитков диктатуры не останется.

Иногда, правда, уточняют, что то была диктатура не пролетариата, а большевиков. Но это мелочи. Ведь кто такие большевики, если, как говорят, были поголовно уничтожены все дворяне, буржуи, священники и “справные крестьяне”? Те же пролетарии города и деревни. Тут, правда, возникает неувязка с родословной наших нынешних демократов. Вдруг оказывается, что все они — чуть ли не из князей. Что это для них были “лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки” — да проклятая диктатура пролетариата отняла. Но нас интересуют здесь не личные судьбы, а большие общественные явления.

Да, у нас демократия, которую многие так долго ждали. Ее признаки налицо: многопартийность, гражданские права и свободные выборы. Организуй любую партию! Вон, есть Партия общественного цинизма, и ее генеральный секретарь то и дело выступает по телевизору. Свобода слова? Выпускай любую газету, хоть сплошь из матерных слов. Можешь купить телестудию и перед камерой голым ходить или Путина ругать. Свобода передвижения и неприкосновенность жилища полные. Чуть Гусинскому повестка к следователю, он — в Гибралтар. А наши бомжи даже сочетают оба гражданских права: с часу ночи до шести утра они неприкосновенно живут в вагонах метро и одновременно передвигаются.

Денег у людей не хватает — газету выпускать, молока купить и т. д.? Так ведь еще Елена Боннэр предупреждала, что за демократию надо платить. Вот мы и платим, еще не расплатились. А то сегодня в Приморье замерзшие люди выходят с плакатами: “Хотим жить”. На это им Греф резонно может ответить: “Ну и живите на здоровье, никто вас не убивает”. Люди в таком мысленном диалоге, конечно, завопят: “Мы замерзаем. Мы не можем жить без отопления!”. А Греф столь же резонно им ответит: “Вы имеете полную свободу покупать тепло или покупать себе дома на Канарах. Но вы не имеете права требовать тепла от государства. Это право вы имели, но сами его выплюнули, когда сидели у телевизоров 4 октября 1993 года”.

Это желание жить — отрыжка диктатуры пролетариата. Жить — это уже отход от чистой демократии, это уже социал-демократия, получение социальных прав, а не гражданских. Об этом не договаривались. Никто, сдавая советский строй, не спросил: “А мы сохраняем право на хлеб и молоко?”. Нет, просили только многопартийности и свободы выезда.

Чем же обернулась демократия и могло ли выйти иначе? Как это ни покажется архаичным, к этому вопросу лучше подойти не с классовым взглядом, а с примитивным делением на бедных и богатых. Классы на это деление накладываются, но не вполне. А у нас в России, где классы вообще не успели сложиться, а потом практически растворились в советском обществе, ничего к ним свести не удается. Между тем демократия именно на делении “богатые — бедные” и возникла. Богатые объединились в гражданское общество — “республику собственников” — и учредили демократию как наилучший способ защитить себя от бедных (пролетариев — то есть неимущих). Как написано в западных учебниках, демократия есть холодная гражданская война богатых против бедных, ведущаяся государством. Как мы сами недавно видели, холодная война богатых даже более эффективна, нежели горячая. Хотя, конечно, в крайних случаях прибегают и к горячей — выпускают то Пиночета, то Ельцина.

Как же ведут свою войну богатые с помощью демократии? Соблазняют людей политическим равенством, которое путем промывания мозгов на время утверждают как наивысшую ценность — гораздо более ценную, нежели равенство социальное. Как дается политическое равенство? Равным разделением власти между гражданами. По принципу “один человек — один голос”. Никаких королей или КПСС, обладающих особо весомым голосом, нет. Все равны, и Ротшильд, и нищий. Каждый свою частицу власти может осуществить через выборы. Вроде все логично, и против этого никто не возражает. И как только этот порядок принимается и закрепляется Конституцией — все! Мышеловка захлопнулась. Богатые просто скупают голоса бедных, будь то безработные ткачихи Иванова, чукчи или черкесы. Свободный рынок — прежде всего для политики, а уж потом для осязаемых товаров.

Впрочем, если быть точнее, богатые первым делом “выгоняют” бедных с рынка. Конечно, не насилием, упаси Боже. Только ласковым словом — спектаклями непрерывных скандалов, передачей “Куклы”, демонстративным ничтожеством продажных политиков. В массовое сознание нагнетается мысль, что “политика — дело грязное”, и на выборы лучше не ходить, не пачкаться. Таким образом, достигается первое условие — на выборы парламента у нас порой не приходит 75% избирателей, почти все бедное большинство, а на выборы президента — половина. Как видим, без всякого насилия и пока еще без преступных манипуляций с бюллетенями от выборов отсекается большинство бедных.

Это экономит богатым огромные деньги — выкупать голоса приходится у немногих. Нужное число тщательно рассчитывается, экономика должна быть экономной. Треть из идущих на выборы избирателей остается без оплаты — их оставляют для КПРФ. Подавитесь, козлы! Треть и так проголосует правильно — это сами богатые и их челядь. Значит, торговаться приходится только с третью идущих на выборы. Это по карману. Тем более что многих подкупают “виртуальными ценностями”. Мол, вот-вот войдем в наш общий европейский дом. Или запугивают “виртуальными ужасами”. Бабушек — что Ельцин обидится и пенсии отнимет, верующих — что коммунисты снова храм Христа Спасителя взорвут. Социологи работают, знают, кого чем можно напугать.

Так возникает строй-мираж. Бедные в нем как бы исчезают, благополучная половина их просто не видит. Из бедности выхватываются гротескные фигуры, даются с комическими комментариями. Это обволакивается рекламой “сникерсов”, становится частью несуществующего мира. Все путем, мужики. Опыт (например, Бразилии) показывает, что при наличии продажной художественной интеллигенции и наркотического телевидения вполне достижим такой порядок, при котором одна половина граждан не просто не видит, но уже и почти не верит в существование второй половины, живущей вообще без регулярных доходов. Народ исчезает. У нас это сделать потруднее, потому что зимы холодные, но в целом к этому дело идет. Половина вымрет — и вторая половина этого не заметит.

Иначе в данной модели демократии быть не могло. Ибо демократия у нас — это снятие запрета на геноцид бедных. Если хотите, снятие запрета на убийство ближнего. В этом ее главная суть, все остальное — мелочи. Более того, дальше будет все более быстрое вымирание, и прежде всего русских, ибо черкесы, чукчи и буряты на самом деле эту демократию не приняли и продолжают свою жизнь как народы. Им главное, чтобы дети у них рождались. А то что они свои голоса-бюллетени продают абрамовичам и кобзонам, так они на эти бумажки плевать хотели.

Что же такое была у нас диктатура пролетариата? Главный ее смысл был в запрете именно на эту демократию. Жесткий запрет на убийство ближнего — для тех, кто сам этого запрета не понимает. Диктатура пролетариата вдруг появилась, и почти все ее возжелали, именно потому, что наши либералы после февраля 1917 года наглядно суть этой демократии всем показали. И русские, которые тогда почти поголовно были крестьянами (хотя бы и фабричными или “в серых шинелях”), очень хорошо эту суть поняли.

Термин диктатура пролетариата в России употреблялся как метафора. Сразу после Октября он понимался как власть абсолютного большинства, власть народа, которая сможет поэтому обойтись без насилия. Именно поэтому отпускались под честное слово мятежные юнкера и генералы. По мере обострения обстановки упор делался на слове диктатура, и метафора использовалась для оправдания насилия.

Главное, что у нас это понятие не имело классового смысла (независимо от риторики). Она воспринималась как диктатура тех, кому нечего терять, кроме цепей, — тех, кому не страшно постоять за правду. Пролетариат был новым воплощением народа, несущим избавление. Н. А. Бердяев в книге “Истоки и смысл русского коммунизма” писал: “Марксизм разложил понятие народа как целостного организма, разложил на классы с противоположными интересами. Но в мифе о пролетариате по-новому восстановился миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом”.

В политическом смысле диктатура пролетариата означала, что у богатых изъято главное средство власти — возможность не допускать людей к участию в выборе жизнеустройства или скупать их голоса. Бедные действительно стали влиять на ход жизни — гораздо больше даже, чем того хотело советское государство. В социальном смысле она означала запрет на убийство бедных богатыми. Равный доступ к минимуму пищи, то есть право на жизнь, было утверждено как не подвергаемое обсуждению Откровение. Никаких голосований по этому вопросу не допускалось. Из этого и вытекали 34 млн пайков во время “военного коммунизма” — для всех горожан, и банкиров, и трубочистов. Из личных симпатий, злоупотребив своей властью, Ленин выхлопотал паек первой категории (как для молотобойца) для антикоммуниста академика Павлова и его жены. Но без коррупции ведь никакая власть не обходится, хотя коррупция коррупции рознь.

Утвердив равенство в вопросе жизни и смерти, диктатура пролетариата была вынуждена наложить мораторий на равенство атомизированных голосов — на демократию для богатых. Иначе, как ни крути, убийство бедных было не остановить — хотя бы на 70 лет. Когда мы стали зажиточны и утратили память о настоящей бедности, мы легко отказались и от этой защиты. Каждый про себя подумал, что бедным при Чубайсе станет не он сам, а его сосед. Жизнь нанесла тяжелый удар по этому стереотипу.

 

Образ труда и безработицы

В сущности, главным объектом антисоветской пропаганды был подрыв устоев общества-семьи — в плане как социального, так и национального устройства. Эта пропаганда оказалась наиболее действенной в самой модернизированной части общества, в среде интеллигенции. Как уже не раз говорилось, “мы не знали общества, в котором живем”, и принимали почерпнутую из обществоведения идею, что советское общество — это просто продукт прогрессивного развития того же западного общества, стадия в его “естественной”, проходящей в соответствии с законами общественного развития эволюции. Что-то у нас лучше, что-то хуже, есть пережитки прошлого. При таком видении СССР все его бытие трактовалось в понятиях западного общества. Возникало желание сравнить отдельные элементы нашего и западного жизнеустройства и “взять оттуда все лучшее”. Отпадала сама проблема подобия систем и вопрос о “применимости” у нас ихнего “лучшего”.

Одним из главных смыслов, входящих в культурное ядро любого общества, является труд (и его тень — безработица). С ним связаны многие частные стороны экономического и социального порядка, представления о взаимной ответственности государства и гражданина, важные символы и даже религиозные установки. Высокое качество программы разрушения символов в проблеме труда подтверждается тем, что отключение здравого смысла удалось не в связи с каким-то отвлеченным вопросом, а вопреки очевидным и осязаемым материальным интересам буквально каждого человека.

Полная занятость была бесспорным и фундаментальным социальным благом, которое было достигнуто в ходе советского проекта. Отсутствие безработицы было колоссальным прорывом к благополучию и свободе простого трудящегося человека. Мы еще даже не можем вполне оценить утрату этого блага — у нас еще нет людей, по-настоящему осознавшими себя безработными и, главное, воспроизводящими безработицу в своих детях, в следующих поколениях. Мы еще живем “наполовину советским” порядком.

Целый срез антисоветского мышления сложился на основе категорий классовой борьбы. Вот на Западе она узаконена, введена в рамки права, сложилась целая культура борьбы, и в результате достигнуто динамичное экономическое и социальное развитие. У каждого рабочего в кастрюле курица, а около дома сносная машина — это благодаря забастовкам. Но и буржуазию эти забастовки заставляют тщательнее вести дела. Что же мы-то? Страна таких замечательных традиций рабочего движения? И начали эту тему мусолить, а потом и в рабочую среду нести. Ты же рабочий, тебя эксплуатируют, надо же бороться за свои интересы! Цивилизованно, конечно. Теперь не булыжник оружие пролетариата, нужны права, нужен закон о праве на забастовку.

И уже к началу перестройки была подготовлена почва для воззрений, которые полностью разрушали всю конструкцию общества-семьи, накладывали на нее несовместимые с нею представления общества борьбы, которое уравновешивается силой или угрозой применения силы. Идея легализации забастовок стала одной из главных в так называемом “демократическом движении”, а с 1989 года в программе Межрегиональной депутатской группы Верховного Совета СССР. Началась активная пропаганда этой идеи в печати и на митингах, а также просто лихорадочная агитационная работа в рабочих коллективах. По ряду причин, блестяще описанных в американской советологической литературе, самым подходящим контингентом для этого были шахтеры.

Тем, кто имел хотя бы интуитивное представление о типе советского общества, идея легализовать забастовки сразу показалась предельно опасной. Они чувствовали, что речь идет не о частичном изменении социальной и политической системы, а о переходе общества в совершенно иной коридор, на совершенно иную траекторию. И как только в этот коридор войдешь, дверь за тобой захлопнется.

Тяжело было смотреть на подготовку первых больших забастовок. С точки зрения интересов самих рабочих они выглядели как самоубийство, но в эту воронку они затягивали все общество. Вспомним антисоветские забастовки шахтеров Кузбасса в 1990 году. Множество разумных людей своими руками уничтожали тот строй, в котором они существовали как привилегированная социальная группа. И требовали установить строй, в котором они как социальная группа должны были неминуемо быть превращены в ничтожество. Шахтеры вообразили, что если шахты приватизируют, а сами они станут акционерами, то они будут продавать уголь за доллары, а все остальное — налоги, цены на энергию, машины, транспортные тарифы и т.д. — останется, как было при советском строе.

Те обществоведы, которые об этом писали, обнаружили потрясающее непонимание типа советского общества — его было бы трудно так имитировать. Обнаружили они, кстати, и отсутствие логики, а также непонимание и типа западного общества. Вот что пишет ученый из Института международного рабочего движения АН СССР в 1991 году: “Забастовки шахтеров... это шаг к гражданскому обществу... И в то же время это шаг к новой социальной и экономической структуре общества. Именно летний перелом 1989 г. позволил многим рабочим осознать, что право на забастовку — такое же право, как право на труд, свободу собраний, как другие демократические права... Что же думают шахтеры о возможной безработице? 56% опрошенных нами шахтеров понимают, что избежать безработицы не удастся и поэтому нужны государственные и региональные программы ее ограничения и помощи безработным. В то же время 26% считают ее безусловным злом и высказываются за ее недопущение”.

Да, “забастовки шахтеров — это шаг к гражданскому обществу”. Точнее, шаг от советского традиционного общества, а куда нас от него заведет, пока неясно (более вероятно, что к традиционному же обществу, только несравненно худшего типа, нежели советское, — диапазон традиционных обществ огромен, вплоть до людоедских племенных королевств). Но уже следующий тезис просто нелеп: “право на забастовку — такое же право, как право на труд”. Эти два права именно взаимоисключающие, они есть часть правовых систем двух несоизмеримых типов общества. Или право на труд — или право на забастовку, в этом и был фатальный выбор шахтеров. Потому-то они, идя на забастовку, уже предвидели безработицу, а еще два года назад им и в голову такое бы не пришло. Хочешь права на забастовку — бери, но не взыщи, прав члена семьи ты тогда иметь не будешь, в том числе права на труд и других типично советских прав.

Ясно, что забастовка — это метод получения от работодателя и (или) государства каких-то благ путем нанесения ущерба или этому работодателю, или всему обществу. Но получишь ли ты эту выгоду или, наоборот, потеряешь, зависит от баланса сил. Переход к такому способу достижения выгод — это необратимый отказ от принципа переговоров и поиска согласия, принятого в семье. Хотя, понятно, и в семье бывают несправедливости и конфликты. Забастовки 1990 г. были не конфликтом, а разрывом со всеми принципами жизнеустройства по типу семьи. При этом шахтеры и вообще все рабочие, поддержавшие этот разрыв, совершили ошибку, поскольку оказывать давление ни на новых собственников, ни на государство они не могут. “Собственники” получают доход не от труда рабочих, а от разворовывания ресурсов страны.

После опыта 1989—90 гг. забастовочный энтузиазм у рабочих пошел на убыль. При большом опросе (6971 человек в 1991 г. и 5856 в 1992 г.) ответили “Считаю забастовки вполне закономерным явлением” в 1991 г. 58%, а в 1992 г. — 46%. Но было уже поздно цепляться за принципы общества-семьи, главные из них самопроизвольно не восстановятся.

 

Преобразование системы потребностей

Второй удар был не менее тяжелым. Последние десять лет граждане России были объектом небывало мощной и форсированной программы по созданию и внедрению в общественное сознание новой системы потребностей. Как писал Маркс, “Потребности производятся точно так же, как и продукты и различные трудовые навыки”.

Создание сильнейшего стресса с помощью экономических рычагов (почти поголовное обеднение) в совокупности с мощной атакой СМИ привело к тому, что массовое сознание населения России расщеплено. Говорят даже об “искусственной шизофренизации” населения. Люди не могут сосредоточиться на простом вопросе — чего они хотят? Их запросы включают в себя взаимоисключающие вещи. В условиях обеднения усилились уравнительные архетипы, и люди хотели бы иметь солидарное общество — но так, чтобы самим лично прорваться в узкий слой победителей в конкурентной борьбе. И при этом, если удастся, не считать себя хищниками, а уважать себя как добрых патриотов.

Это — не какая-то особенная проблема России, хотя нигде она не создавалась с помощью такой мощной технологии. Начиная с середины XX века потребности стали интенсивно экспортироваться Западом в незападные страны через механизмы культуры. Разные страны по-разному и в разной степени закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и теми реально доступными ресурсами для их удовлетворения, которыми они располагали. Сильнейшим барьером, защищавшим местную (“реалистичную”) систему потребностей, были сословные и кастовые рамки культуры. Таким барьером, например, было закрыто крестьянство в России. Крестьянину и в голову бы не пришло купить сапоги или гармонь до того, как он накопил на лошадь и плуг, — он ходил в лаптях. Так же в середине века было защищено население Индии и в большой степени Японии. Позже защитой служил мессианизм национальной идеологии (в СССР, Японии, Китае). Были и другие защиты — у нас, например, осознание смертельной внешней угрозы, формирующей потребности “окопного быта”.

При ослаблении этих защит ниже определенного порога происходит, по выражению Маркса, “ускользание национальной почвы” из-под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в эпицентрах мирового капитализма. По замечанию Маркса, такие общества, утратившие свой культурный железный занавес, можно “сравнить с идолопоклонником, чахнущим от болезней христианства”. Вспомним несколько эпизодов большой программы по превращению нас в чахнущих идолопоклонников.

 

Избалованный человек массы. Практикум:

“О чем думали рабочие?”

Я предложил в печати провести учебный практикум на эту тему. Задача стоит так: “Рабочие поддержали реформу, надеясь, что их материальное благосостояние улучшится. Этого не произошло. Каков был ход их рассуждений и в чем они ошиблись?”

В ответ пришло множество писем, здесь я затрону только один важный момент. В общем, все согласны, что рабочие поддержали реформу, хотя и пассивно. Но этого было вполне достаточно реформаторам. Думали ли при этом люди о благосостоянии? Да, большинство думало о будущем в житейских понятиях, а многопартийность и демократия были идеологическим украшением, мало кого из рабочих они действительно волновали. Соглашаясь на изменение строя, люди считали, что в смысле материального благосостояния их жизнь станет лучше. Во всяком случае, никто не говорил: “Я и мои дети будем голодать, но я этого хочу”.

Ухудшилось ли благосостояние большинства рабочих? Да, это надежный факт, выраженный в уровне потребления продуктов питания, получении жилья, пользовании транспортом, связью, в покупке товаров длительного пользования и т.д. Миллионы безработных также “произошли” из трудящихся, и непонимание частью безработных тяжести их положения — временное.

Поскольку смена строя произошла без насилия, приходится признать, что выбор сделан рабочими на основании некоторых умозаключений. Поскольку результат противоречит ожиданиям, в ходе этих умозаключений были допущены ошибки. Выявить их необходимо вовсе не для того, чтобы призвать “вернуться в прошлое”, а для того, чтобы научиться избегать подобных ошибок в будущем.

Очевидно, что в нашей стране есть два источника повышения благосостояния для социальных групп. Первый — увеличение производства. При этом рабочим может доставаться больше благ, чем раньше, даже если их доля в доходах снижается. Второй путь — изменение в распределении доходов. При этом также может расти благосостояние социальной группы даже при сокращении производства — если увеличение ее доли в доходах в абсолютном измерении превышает спад производства. Таким образом, когда рабочие посчитали, что реформа повысит их благосостояние, они предварительно должны были сделать прогноз изменения двух факторов: масштабов производства и распределения доходов (такие варианты, как захват колоний и перекачка оттуда даровых денег, мы рассматривать не будем, поскольку никто их в начале реформы не предполагал, да и сейчас не предполагает).

Энтузиасты реформы из рабочих могли посчитать, что оба фактора изменятся в благоприятную для них сторону: увеличится производство и к тому же возрастет их доля в доходах. Скептики считали, что новые хозяева (“буржуи”), возможно, будут брать себе больше, нежели советская номенклатура, так что доля рабочих в доходах сократится, но уж производство возрастет настолько, что увеличение массы доходов с лихвой перекроет изъятие. Другая группа скептиков полагала, что производство упадет, но этот спад будет с лихвой перекрыт увеличением социальной справедливости — частные собственники отдадут рабочим большую долю доходов, нежели отдавало советское государство. Считать, что и производство упадет, и доля рабочих при распределении доходов уменьшится, но при этом благосостояние их увеличится, невозможно, ибо это было бы очевидно неразумно.

Что касается производства, то оно в результате реформы сократилось более чем вдвое. Это провал таких колоссальных масштабов, что можно говорить о глубоком поражении сознания тех рабочих, которые его не предвидели. Спад на один процент — уже кризис, спада на 50—60% в мирных условиях вообще не бывало нигде в истории, а ведь этот спад еще не остановлен (на деле ему и конца не видно, ибо уже десять лет как не делается капиталовложений в производство — уж рабочие-то должны были бы это заметить). Как могли этого не предвидеть люди, когда речь шла об их собственных рабочих местах?

В действительности спад производства начался немедленно после первых ударов по советской системе хозяйства (“Закон о предприятии” и “Закон о кооперативах”), так что в 1991 году уже было очень трудно не предвидеть тяжелого кризиса при движении в том же направлении. Последствий этих шагов мог не видеть только тот, кто не хотел их видеть — кто уже был очарован идеей реформы.

Итак, те, кто ожидал роста производства, совершили тяжелую и уже очевидную ошибку. Их умозаключение настолько противоречило очевидным или легко обнаруживаемым фактам, что речь может идти только о результате эффективной манипуляции сознанием этих людей. Было совершено крупнейшее политическое мошенничество, и рано или поздно это должно стать предметом юридического разбирательства. Мы эти группы “поверивших в рост производства” пока что отставляем в сторону.

Самая для нас интересная группа — те, кто разумно предвидел спад производства (хотя, конечно, не мог предвидеть масштабов катастрофы), но по каким-то причинам считал, что распределение доходов сильно изменится в пользу рабочих. Здесь легко восстановить в памяти главные доводы, с помощью которых они убедили самих себя, что при советском строе рабочих “обирают” гораздо сильнее, чем при “капитализме”.

Молодые люди могут не помнить, поэтому напоминаю: пропаганда будущих реформаторов долго внедряла в умы три аргумента, которые и послужили для внушения. Первый сводился к тому, что советские рабочие были объектом эксплуатации, а советское государство — эксплуататором. Второй аргумент использовал совсем уж “марксистскую” трактовку и состоял в том, что в СССР имелся класс эксплуататоров — номенклатура. И это класс, который изымал непропорционально большую, по сравнению с буржуазией, долю дохода. Третий аргумент — “уравниловка”. Она якобы состояла в том, что около каждого рабочего-труженика имелся напарник-лодырь, который этого “справного” рабочего объедал. Вот эти три субъекта оттягивали у рабочего его трудовые рубли. Реформа, которая обещала устранить из нашего общества всех этих субъектов, таким образом, должна была повысить благосостояние рабочих.

Когда рабочим внушали идею эксплуатации их государством, уже здесь был разрыв в логике. Ведь из того факта, что государство изымает у рабочих часть их прибавочного продукта, никак не следует вывод, что в этом отношении советское государство хуже того государства, которое обещали устроить реформаторы. Никакое государство не может выполнять своих задач, не изымая у граждан части продукта их труда. Рабочие должны были в своих рассуждениях прийти к промежуточному выводу, что государство Ельцина обойдется меньшими изъятиями, нежели советское. Насколько я знаю, никто никогда такого утверждения не делал и даже никакой меры не предлагал. Этот пункт наши реформаторы сумели просто обойти, и никто их не спросил.

Люди “проскочили” важный этап в умозаключении в результате подмены понятий — изъятие прибавочного продукта для общих нужд государства было подменено понятием эксплуатации. То, что государство изымало для общих нужд, оно в советское время с лихвой возвращало рабочим в натуре в виде благ. Как обстоит дело сейчас — всем видно (по смертности, по отоплению домов, по голодным солдатам). Но теперь, кроме государства, на шее рабочих сидят еще и “собственники”.

Почему рабочие решили, что появление, кроме государства, еще и частных хозяев их заводов обернется прибавкой к зарплате — загадка века. Никакой логики в этом найти невозможно, как ни ищи. Есть, впрочем, довод не от логики, а от странной веры, будто в советском государстве была особая жадная банда, которая тянула с рабочих гораздо больше, чем этого требовали общие нужды нации. Это номенклатура, которая присвоила себе слишком много льгот и привилегий, для которых и отнимали деньги у рабочих.

Да, номенклатура была и льготы были. Вопрос-то в том, почему рабочие решили, что номенклатура при Гайдаре и Чубайсе на свои льготы будет тянуть меньше денег. Откуда было бы взяться такой совестливой номенклатуре? Откуда было видно, что Лужков с Гусинским будут скромнее какого-нибудь Промыслова в Моссовете? А может, при демократии вообще нет директоров и чиновников? Проследить за логикой этих рассуждений нашего рабочего трудно. Ведь даже из любого голливудского фильма видно, что и в Америке есть директора и чиновники. Кто и когда сказал, что они оттягивают себе меньше денег, чем советские? Не только не было разумных доводов в пользу такого предположения, но даже ни один самый наглый врун такого не осмелился сказать.

Наконец, об уравниловке. Таким злобным словечком был обозначен уравнительный принцип распределения части жизненных благ при советском строе. Уравнительный — значит, не по труду, а по едокам. Вообще-то ни в одном обществе нельзя обойтись без уравниловки — даже животные без этого не могут обойтись, так что речь идет о пропорции, о величине уравнительства. Допустим, тут был в СССР некоторый перебор. Но неужели он был таким нестерпимым, что об уравниловке до сих пор говорят с ужасом даже коммунисты? Неужели и вправду наши “социальные иждивенцы” объедали справных работников? Это — ложь, специально внедренная в общественное сознание. На уравнительной основе давались минимальные условия для существования и развития человека — а дальше все зависело от него самого. Он получал жилье, скромную пищу (через низкие цены), медицинское обслуживание, образование, транспорт и книги. Если был готов напрячься, мог заработать на жизнь “повышенной комфортности”, купить машину или хлестать коньяк вместо водки. Но уровень потребления людей с низкими доходами был действительно минимальным — на грани допустимого. Никакой уравниловки в потреблении не было, все держалось на пределе.

Теперь произошло резкое расслоение людей по доходам, от которого рабочие в целом проиграли. Даже захлебнувшийся “демократической” пропагандой кандидат наук не может не понять: если при катастрофическом спаде производства существенная прослойка гребет миллионы, это может происходить только за счет перераспределения доходов в сторону отхода от уравниловки. Этого просили рабочие — это они и получили, только ударило это не по номенклатуре, а по ним самим и их близким.

А если кто-то думал, что социальный сдвиг такого типа мог выбрать напарника-лодыря и шарахнуть по нему точечным ударом, да еще передать вырванный у него незаслуженный кусок хлеба его старательному товарищу, то это, простите, такая наивность, которая позволительна только дебилу. Такого рода артиллерия, как приватизация, бьет по площадям. Да это и вообще не артиллерия, а ядерное оружие. Так что те, кто вызывал огонь на своего напарника, на самом деле вызывал его на себя. Не подумал как следует? Так хоть сегодня надо подумать и восстановить тот ход мысли, что привел к таким фатальным ошибкам. Именно в самых главных вещах произошел сбой мышления. Надо их выявить и обсудить — без самолюбия и обвинений, а ради извлечения урока. После такой постановки темы “практикума” сразу пришел ответ, который стоит привести. Вот он, почти без правки:

“Здравствуйте. Хочу присоединиться к практикуму. Я напишу просто от души, что думаю. Может, где-то и нарушу случайно условие какое, но это только от желания понятнее изложить.

По-моему, тут вообще дело совсем в другом... Простой человек далек от всяких заумных рассуждений. Он думает так: “Вот моя работа, тут я вкалываю, выкладываюсь полностью на всю катушку, но только здесь. А когда я ухожу с работы, я хочу расслабиться и не думать обо всем этом. Хочу, чтобы все было легко и без напряжений. Пусть будет все дороже, но пусть будет легко. На работе я ишачу, а после нее я хозяин жизни”. В общем, мухи отдельно, котлеты отдельно.

Советское государство постоянно держало человека в напряжении. То очередь за водкой, то за колбасой, то в семь утра надо встать, чтобы получить талончик к зубному врачу, то телевизионного мастера целый день жди, то дефицит какой-то достать надо. И так постоянно. И при всем при этом каждый продавец чувствует себя богом, и к нему надо вежливо, а он к тебе как настроение будет. И ты ужом вертишься перед ним, понравиться хочешь, а то не даст.

Если есть одна мелочь, которая занимает полпроцента времени, то это ничего. А если их двести, то ни на что другое времени уже не остается. Особенно это все хорошо чувствуется, когда у человека есть деньги. И он думает: “Какого черта? Я хочу иметь эту вещь и готов платить. Так почему я должен за ней еще и бегать, давиться в очередях, доставать где-то, заискивающе смотреть на кого-то? Я хочу заплатить и получить. Вот и все”. И Ельцин эту проблему решил. По нему было видно, кстати, что он “свой мужик”, не какой-то “упертый коммуняка”, который то с водкой будет бороться, то еще какой бред выдумает. Народ чувствовал, что он решит эту проблему.

Вывод такой, что Советское государство просто зае...ло своих граждан мелочами, и они готовы были отдаться кому угодно, лишь бы их постоянно не напрягали. Так что Ельцин многим души успокоил в этом плане. И у многих коммунизм ассоциируется именно с этим постоянным, совершенно дурацким и ненужным напряжением. И снижение в восемь раз количества бесплатного жилья, или еще чего там, этого не перевешивает. В общем-то вы и сами это видите.

Сейчас многие на то время смотрят иначе. Что-то забылось, что-то стало спокойнее переноситься. Но в то время это просто наболело, поэтому и было так важно людям. А то, что была или не была манипуляция сознанием, это не важно. Это тот случай, когда “девочка сама хотела”, и соблазнить ее мог бы и немой.

Может, я в чем-то и не прав, конечно. Буду рад, если вы мне укажете на ошибки. С уважением. Александр”.

Итак, наша цель была — восстановить ход мысли рабочего как социального типа, найти в нем противоречия, ошибки или идеалы, которые толкнули к выбору и пассивной поддержке нынешнего типа жизни вместо советского. Александр надел маску этого условного рабочего, с этой маской мы и ведем разговор. Назовем ее А. Итак, “простой человек А.” легко променял бесплатную квартиру и врача, ради которых надо было “напрягаться”, на возможность получить все это без “напряжения”. Какой ценой? Ясно, какой — теперь все это достается немногим.

Вспомним, как А. изложил проблему: человеку надоело, что при советском строе он должен рано встать, чтобы получить талончик к зубному врачу. Поэтому он поддержал Ельцина, который обещал эту проблему решить и этот строй поменять. Как поменять? Сделать врачей платными. Тогда большинство вообще к врачу не пойдет и будет рвать себе зубы плоскогубцами, а за “людьми с деньгами” врачи сами будут бегать. Других способов изменить положение не было, и Ельцин ничего другого и не обещал.

Кстати сказать, и при советском строе были платные (и очень недорогие) зубные врачи, и никакой очереди к ним не было. Так что в глубине души А. хотел бы попасть без очереди именно к бесплатному врачу, но он умолчал об этом. А это очень важный пункт, тут есть большая неувязка. Точно так же были рынки, на которых без всякой очереди можно было купить зимой виноград и помидоры. И продавцы там зазывали покупателей и были очень милы. Выходит, А. думал, что без СССР метро так и будет стоить 5 копеек, но в нем станет мало народу. Зашел — и без всякого напряжения сел на удобное место.

Снова уточним вопрос. “Простой человек” у А. — работяга (“на работе я ишачу”). Поддержав переворот Ельцина, он мог рассуждать только двумя способами или не рассуждать вовсе. Эти два способа таковы: 1) При капитализме у всех будет много денег, число врачей резко возрастет, и к ним можно будет в любой момент придти без талончика. 2) При капитализме у меня будет много денег, а остальные пусть рвут себе зубы плоскогубцами, мне на них плевать.

Учтем, что только идиот мог предположить, будто врач ему будет вообще не нужен, поскольку, мол, вырвать зуб плоскогубцами гораздо приятнее и легче, чем идти за талончиком. Так что мы этот вариант не рассматриваем. Точно так же можно сказать и о квартире (“хрен с ней, с квартирой, еще напрягаться из-за нее в месткоме или райисполкоме — проще жить на улице и не иметь детей”). Будем говорить о людях, которые любят жить под крышей и, следовательно, полагали, что и при Ельцине они квартиры будут как-то получать (тут те же два пути рассуждений, что и о враче).

Каким из двух способов мыслил “простой человек”? А. на это не ответил, но оба эти способа ущербны. Первый вообще глуп, ибо всем известно, что в СССР врачей на душу было больше, чем на самом богатом Западе. Так что увеличить их число Ельцин никак не мог бы — как и число построенных квартир или вагонов метро. Менее известно было то, что на Западе профессор университета ходит в поликлинику соцстраха, и на простой рентген там надо отстоять месяц в очереди (а в СССР очередей на рентген не было). Если подумать, то при всеобщей доступности такое благо, как врач, всегда будет дефицитным.

Кстати, одна из первых вещей, которая меня поразила на Западе (в Испании и в бедных кварталах в США), это огромное число беззубых людей. При том, что на каждом углу зубной врач без талончика! Когда я начал выспрашивать о причине этого странного явления, на меня посмотрели, как на дурачка. Масса людей там никогда не ходит к врачу, зубы у них просто “выбаливают” и выпадают — стоматология соцстрахом не покрывается. И при этом мои друзья на меня даже озлобились, стали тыкать себе в рот пальцем и орать: “Ты знаешь, сколько мне стоила вот эта пломба? Вы там, сволочи, зажрались в СССР! Ничего, скоро узнаете”, — дело уже было в перестройку.

Но даже если этого не знать, можно было понять, что многократно увеличить количество благ никакой Ельцин бы не смог, так что все равно А. хотя бы тайком принимал идею отстранить от этих благ массу его соседей, чтобы ему эти блага достались “без напряга”. Но ведь, с другой стороны, считать работяге, что при капитализме у него (в качестве общей нормы) будет много денег, не то что у других, — тоже неразумно. Неразумна даже сама формула, которую дал А.: “Вот моя работа, тут я вкалываю!” Как это “моя”? При капитализме работа принадлежит капиталисту, собственнику средств производства. Он тебе работу “продает” на рынке — может продать, а может и не продать. Ведь чтобы сказать “моя работа”, надо иметь право на труд, а именно от этого права рабочие и отказались. Ведь сама “работа” как благо обеспечивалась именно советским государством, общенародной собственностью на средства производства, а Ельцин как раз это и обещал устранить. Почему же работяга решил, что он всегда сможет “ишачить” да еще получать за это деньги? Откуда у него такая фантазия? А. этого не объясняет, а ведь это тоже важный вопрос.

Я предполагаю, что никаких связных рассуждений в голове нашего работяги не было. Были короткие обрывки мыслей, а главное — недовольство и мечты, плод аутистического мышления. Это отключение здравого смысла, потому что, соглашаясь на явно опасное для него самого, его семьи и детей изменение, человек обязан рассуждать и подсчитывать возможный ущерб.

Ведь все те “напряжения”, о которых пишет А., вполне можно было значительно облегчить, просто увеличив долю “коммерческих” услуг в нашей советской жизни, не ломая самого строя. “Пусть будет все дороже, но пусть будет легко!” Что ж, для любителей дороговизны это можно было устроить в два счета, пусть бы наслаждались в дюжине магазинов-музеев. Но ведь боролись не за это, люди соблазнились именно образом полной свободы (“после работы я хозяин жизни”). А это невозможно. “Мухи и котлеты” как раз не могут быть разделены, как не удается разделить котельную завода и отопление жилья. Так что речь шла именно о полном разрыве, о фатальном выборе: одним котлеты, другим мухи.

Формула “после работы я хозяин жизни”, скажем прямо, означает полный отказ от гражданственности и ответственности. Можно даже больше сказать, уже в ней скрыт и следующий шаг: а зачем я вообще буду “ишачить”? Почему бы мне не быть “хозяином жизни” все 24 часа в сутки? Ведь именно этим “Ельцин многим души успокоил”. Отсюда — миллионы челноков и массовое вовлечение молодежи в преступность.

Да, советское государство было патерналистским (от слова патер — отец). Это значит, что и после работы человек не был “хозяином жизни”, а выполнял обязанности “члена семьи”, обязан был “напрягаться”, тем более что и “отец” бывает не сахар, иногда гоняет зря.

Судя по письму А., главный “напряг” состоял в том, чтобы бегать по очередям — то за талончиком, то за водкой. Я заострю вопрос до крайности и скажу, что очереди (“совершенно дурацкое и ненужное напряжение”) — необходимое условие и даже признак солидарного общества. Многие блага всегда дефицитны, и если за ними нет очереди, то значит, каким-то образом доступ к этим благам большинству людей перекрыт. Возникает какого-то рода “закрытый распределитель”*.

По мелочам можно ворчать, не переставая, но по большому счету дело в СССР шло справедливо и разумно — сначала расшивались узкие места в доступе людей к самым главным благам. Уже не было очередей за хлебом и молоком, сократилась в среднем до 6 лет очередь на квартиру (отдушиной стали и жилищные кооперативы, вполне доступные тем, кто не мог ждать). 100% жилья имело электричество — в это надо вдуматься! 2,1 тыс. городов, 3,4 тыс. поселков и 177 тыс. деревень были к 1987 году газифицированы. Какие “напряги” были этим сняты с сотен миллионов человек! Вспомните, что значит купить и напилить дров на зиму, топить печку и готовить на керосинке.

А. пишет, что в глазах рабочего “все это не перевешивает”... отмены талончика к врачу. Вот это и страшно. Это признак безвыходного кризиса. Ведь это, говоря попросту, есть помрачение ума. И не только ума, но и воображения. У жителей Камчатки, которые сидят по 15 часов в сутки без электричества и готовят пищу на костре, думаю, уже другое мнение о “напрягах”. То же самое — у жителей Грозного после бомбежки. Выходит, “простой человек” конца XX века этого вообразить не может, пока не испытает на своей шкуре? Но тогда, значит, он утратил свойство, совершенно необходимое для выживания человека — способность предвидения исходя из опыта других. Если это состояние продлится, мы просто вымрем как народ. Впрочем, тут, я надеюсь, А. перехлестывает ради красного словца.

А. пишет, что мелочи-напряжения задавили советского человека — “ни на что другое времени уже не остается”. Если он это искренне, то, значит, у него отключилась память. У нас именно была проблема досуга, возникшая из-за устранения борьбы за существование и тех “напряжений”, что она создает. Я в 60-е годы жил в коммуналках в рабочем квартале, видел быт рабочих разных типов. У них были именно досуг и свобода, какие рабочему на Западе и не снятся. Во-первых, хорошо и часто посидеть с приятелями — и время было, и водка, и настроение. Рыбалка и грибы — святое дело, завод даже обязан был дать автобус. Один мой сосед регулярно ходил в оперу, во Дворец съездов, совсем, видно, со скуки спятил. Другой по субботам бил красавицу жену, а за это в воскресенье обязан был вести ее и сына в театр, при галстуке. Вот это я понимаю, напряг, но советская власть тут ни при чем. А летом, отдай не греши, все они ехали в Крым или Сочи. Месяц отпуска плюс отгулы, над изобретением которых поработала русская смекалка (кстати, в США число дней отпуска пропорционально стажу работы на предприятии, но не превышает двух-трех недель). Нет, не в нехватке времени дело. “Нехватку времени” люди себе вообразили, ибо у них была потребность чувствовать себя обделенными.

Как известно, жизнь в семье и на свободном рынке — разные вещи, в каждой свои плюсы и минусы. Допустим, рабочие не захотели жить “как в семье”, насильно не заставишь. Вопрос в другом: почему они решили, что “на рынке” не надо напрягаться после работы? Вот что хотелось бы услышать от А. Из его письма следует, что рабочий уверовал, будто без СССР он будет после гудка “хозяином жизни”. Почему же он уверовал? Ведь никаких для этого не было оснований из того, что мы знаем о Западе, даже из самых красочных фильмов.

Да, талончика к врачу там не надо, но ведь возникают другие заботы — надо же было сравнить, какие тяжелее. Вот в Мадриде лопается большой банк. Тысячи вкладчиков — с сердечными приступами. Непрерывные собрания акционеров, судебные процессы. Вот Франция. Проходит закон, чуть-чуть ущемляющий интересы молодежи, — на улицу Парижа выходит 1 млн человек, жгут машины, получают дубинками по голове. Разве это не “напряг”? Но нельзя не идти. Не огрызаешься — загрызут либеральные хозяева. Я думаю, что если бы наш работяга представил себе, как он пойдет, “как в США”, к врачу без талончика, тот ему выпишет больничный лист, а потом окажется, что по этому листу платить ему никто не собирается, то это бы стало для его ума настоящим “напрягом” (право на оплаченный больничный лист в США имеют 25% рабочих и служащих). Но он об этом почему-то не подумал. Он считал, что оплаченный больничный лист — это что-то вроде воздуха, это есть везде. И ведь мы говорим о Западе, где половина доходов рабочих вообще доплачивается им как пенсия из денег, вырванных у рабочих Бразилии, Малайзии и т.д. О бразильцах и малайцах вообще помолчим, мы же хотели “как на Западе”. Кстати, почему именно как на Западе? А. этого не объяснил, а ведь тут тоже большая неувязка.

А. пишет, что люди “готовы были отдаться кому угодно, лишь бы их постоянно не напрягали”. Это — признак тяжелого умственного расстройства людей, неспособность верно оценить утраты и выгоды. И речь тут не только о разумном расчете, а об отключении даже биологических инстинктов. Да, есть сегодня люди, потерявшие работу и квартиру — и довольные. У них отключен инстинкт самосохранения. Да, женщины почти перестали рожать, и не от нехватки денег (в Дагестане денег меньше, чем у москвичек, а рожают). Они не хотят “напрягаться”, они теперь “хозяева жизни”. Число автомобилей утроилось, а число новорожденных втрое меньше. Отключен инстинкт продолжения рода.

А. верно пишет: “девочка сама хотела”, и соблазнить ее мог бы и немой”. Нет, уважаемый А., “отдаться кому угодно” — это не немому. “Девочка” отдалась шпане, которая ее изуродовала, ограбила, лишила возможности и даже потребности иметь детей. У А. получается, что это надо принять и оправдать. Но ведь это болезнь, причем массовая. Нельзя же оправдывать болезнь. Потом те же люди спросят: что же вы нам не помогли, не привели в чувство? Разве не обязан любой трезвый человек попытаться вразумить “девочку”, а потом помочь ей?

На мой взгляд, А. сформулировал проблему высшей важности. Мы о ней даже боялись прямо говорить. Суть ее в том, что за последние 20 лет советского строя в нем вырос и стал господствовать избалованный человек “массовой культуры”. Его жизненное кредо А. выразил так: “Я хочу расслабиться и не думать обо всем этом. Хочу, чтобы все было легко и без напряжений”. В этом — основа нашей катастрофы, и эта основа вовсе не устранена, так что катастрофа воспроизводится. И перед нами перспектива хуже войны: нашим “избалованным массам” будут давать жвачку и наркотики, пока они не вымрут в самом простом и обыденном смысле слова. С блаженной улыбкой.

Иногда мне пишут читатели, недовольные тем, что я агитирую за советский строй. Они ошибаются, не об этом речь. У нас беда похуже. Разве люди рассудили: давайте, мол, откажемся от советского строя и будем строить капитализм? Нет! Они ни о чем не рассудили и ничего строить не собираются. Они даже не отрицают, что страну захватили воры, которые ее сжирают, но довольны тем, что эти воры кидают и им крохи. Они непритязательны! А интеллигенция, которая во всем этом сыграла неблаговидную роль, должна была бы сегодня оставить мелкую грызню и помочь восстановить в массовом сознании способность к умозаключению, расчету и предвидению.

 

Психология гунна

В антисоветском проекте, особенно на стадии “перестройки”, большую роль сыграла антилиберальная сторона нашего массового сознания. То, что ее расшевелили и эксплуатировали наши “либералы-западники” в союзе с “патриотами”, не должно удивлять, как не должна удивлять эксплуатация ими националистических и религиозных предрассудков, зачастую архаических, как в Чечне или Таджикистане. Их задача была “сжечь Спарту”, и ради этого ничего не было жалко. Антисоветское движение разбудило жажду воли, хаоса — антицивилизационное чувство, приведенное в дремлющее, латентное состояние в ходе напряженной советской индустриализации, войны, упорядочения городской жизни в эпоху “застоя”.

Какой же стороной вырвалось коллективное бессознательное русского народа и куда оно нас сейчас влечет? Вовсе не к либеральному открытому обществу, правовому государству и прочей сладенькой дребедени. Раскрепощенное перестройкой коллективное бессознательное лишь на коротком отрезке пути было попутчиком демократов — когда ломали порядок. Советский, социалистический, тоталитарный — как угодно его назови, неважно. Суть в том, что ломали порядок и создавали хаос.

В начале века Россия “кровью умылась”, но советский строй сумел овладеть разбуженной энергией и направить ее на строительство, создать новый порядок. Это — поразительная историческая заслуга большевиков. Почему же наша “патриотическая” интеллигенция не поняла этой стороны советского проекта? Из-за легкой внушаемости и поразительного отсутствия исторического чувства. Ее сознание сузилось до антисоветизма. А ведь главной, стихийной и страшной силой в революции был бунт “гунна”. Для него одинаково были чужды и белые, и красные — носители того или иного порядка. И это течение пронизывало все слои общества и было повсеместным, ползучим, “молекулярным”.

Кто же внял антисоветским призывам, если не считать ничтожную кучку “новых русских” и сбитую с толку интеллигенцию? Вняли именно те, в ком взыграло обузданное советским строем коллективное бессознательное “гунна”. Возникновение индустриальной цивилизации было “скачком из мира приблизительности в царство точности”. Скачком очень болезненным. Это царство — еще островок в мире, и нас тянет вырваться из него обратно в мир. Эти массы людей, освобожденные с заводов и из КБ, от норм права и нормальной семейной жизни, правильно поняли клич Ельцина: “Я дал вам свободу!”. Это свобода ватаги, банды. В самом понятии “рынок” их слух ласкали эпитеты: свободный, стихийный. А понятие плана отталкивало неизбежным: плановая дисциплина, неукоснительное выполнение.

Конечно, все мы испытываем тягу к бегству от цивилизации. Мы и совершаем порой такое бегство на время, отдыхаем душой. Но когда это происходит с половиной народа, и он начинает “жечь костры и в церковь гнать табун”, то это — катастрофа. И чем она кончится, пока не ясно. И это — вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации, это именно пробуждение в нас гунна. А гунн сегодня может сколько-то времени выжить, только истребляя все вокруг, — пока и его не истребят.

Та невероятная индустриализация, которая легла на плечи русских крестьян, потом война, потом вся гонка развития как будто сжали несколько поколений нашего народа слишком тугой пружиной. Начали при Брежневе давать послабление — неумело. А потом за этих людей взялись антисоветские идеологи, пришел Ельцин — и пружина вырвалась. И масса людей довольна. Скудеет их потребление, рушится страна, уходят в банды сыновья, а они к этому равнодушны. Главное, сброшены оковы индустриальной цивилизации. И при этом есть президенты, которые это одобряют и даже бросают им на прокорм и пропой последние богатства страны. И есть патриоты типа И. Р. Шафаревича, которые легитимировали этот поворот, убеждая людей, что советская индустриализация — “путь к обрыву”.

Антииндустриальная тематика, атака на большие технические программы (“проекты века”), на удобрения и прививки против дифтерита — все это элементы большой идеологической кампании по разрушению важнейших символов советского проекта. Людей ввергли в идейный хаос, в результате которого разрушена культурная основа хозяйства, люди выброшены из “царства точности” и вообще упорного труда. Мышление гунна стало действенной, активной силой. Вот пишет заслуженный технический интеллигент в “Советскую Россию”: “Основная масса рабочих и технической интеллигенции подались в челноки. Конечно, это несчастные люди, не уверенные в завтрашнем дне, всего боящиеся и бесправные, но... Но у них выполняется принцип “как потопаешь, так и полопаешь”, т.е. оплата по качеству и интенсивности затраченного труда”.

Важно, что эта потребность — “потопать и полопать” — духовная и жгучая. И это именно всплеск коллективного бессознательного, разумным это никак не назовешь — какой разумный человек станет радоваться разрухе, при которой уничтожаются рабочие места для целых поколений! Вместо улучшения своего в чем-то неудобного дома — сжечь его посреди зимы! Отомстили советскому строю! Но проблема в том, что духовная потребность становится материальной: известно, что в своих желаниях и потребностях человек не является разумным и далеко уступает в этом животным.

Маркс хорошо сказал: животное хочет того, в чем нуждается, а человек нуждается в том, чего хочет.

Решив не улучшать, а сломать советский строй, который был цивилизацией, недовольные рабочие и ИТР вовсе не стали буржуа и пролетариями, не разделились на классы. Они именно деклассировались и выпали из цивилизации. Радоваться остановленным заводам — это и быть гунном. “Полопаешь так, как потопаешь” — это и есть мышление гунна. Что такое “труд” “челнока”? Это — набеги за добычей, рысканье по джунглям, хоть и каменным, поиск кореньев и падали.

Социально-инженерный проект по искусственному формированию целой общественной группы “челноков” — одно из крупномасштабных преступлений XX века. Произведено искусственное снижение социального положения, квалификации, самоуважения огромных масс людей, которые еще вчера были необходимыми и продуктивными членами общества. То, чем занимаются у нас эти торговцы, бывшие рабочие и инженеры, на Западе оставлено, как скрытая благотворительность, для маргиналов — спившихся безработных, наркоманов, подростков-цыган. Антисоветские идеологи всех цветов участвуют в решении большой задачи — содрать с России наросшее на нее “мясо” цивилизации и разбудить гунна, который разрушит все ее белокаменные дворцы и заводы.

 

Состояние дел

Процесс внедрения “невозможных” потребностей протекал в СССР начиная с 60-х годов, когда ослабевали указанные выше культурные защиты против внешнего идеологического воздействия. Эти защиты были обрушены обвально в годы перестройки под ударами всей государственной идеологической машины. При этом новая система потребностей была воспринята населением не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении местной ресурсной базы для их удовлетворения. Это породило массовое шизофреническое сознание и быстрый регресс хозяйства — с одновременным культурным кризисом и распадом системы солидарных связей. Монолит народа рассыпался на кучу песка, зыбучий конгломерат мельчайших человеческих образований — семей, кланов, шаек.

Когда идеологи и “технологи” планировали и проводили эту акцию, они преследовали, конечно, конкретные политические цели — в соответствии с заказом. Но удар по здоровью страны нанесен несопоставимый с конъюнктурной задачей — создан порочный круг угасания народа. Система потребностей даже при условии ее более или менее продолжительной изоляции обладает инерцией и воспроизводится, причем, возможно, во все более уродливой форме. Поэтому даже если бы удалось каким-то образом вновь поставить эффективные барьеры для “экспорта образов”, какой-то новый железный занавес, внутреннее противоречие тем самым еще не было бы решено. Ни само по себе экономическое “закрытие” России, ни появление анклавов общинного строя в ходе нынешней ее архаизации не подрывают воспроизводства “потребностей идолопоклонника”. Таким образом, у нас есть реальный шанс “зачахнуть” едва ли не в подавляющем большинстве.

В середине 90-х годов теплилась надежда на то, что биологические инстинкты (самосохранения и продолжения рода) поставят достаточно надежный заслон, чтобы преодолеть воздействие нагнетаемых с помощью идеологических СМИ потребностей. Время показало, что эти надежды тщетны — инстинкты без соединения с культурными защитами, без крепкого и связного “универсума символов” слишком слабы, чтобы справиться с современной технологией превращения людей в толпу.

Возникает вопрос, не оказались ли мы в новой “экзистенциальной” ловушке — как и перед революцией начала XX века? Она складывалась в ходе такого процесса. До начала XX века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением (“архаический аграрный коммунизм”), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому нашей культуре было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь. Даже при том низком уровне производительных сил, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. В то же время было возможно выделять достаточно средств для развития культуры и науки — создавать потенциал модернизации. Это не вызывало социальной злобы вследствие сильных сословных рамок, так что крестьяне не претендовали на то, чтобы “жить как баре”.

В начале XX века, под воздействием импортированного зрелого капитализма это устройство стало разваливаться, но тогда кризис был разрешен через революцию. Жестокое средство, к которому общество пришло после перебора всех возможных альтернатив. Революция сделала уклад жизни более уравнительным, но мессианским и в то же время производительным. Жизнь улучшалась, но баланс между ресурсами и потребностями поддерживался благодаря сохранению инерции “крестьянского коммунизма” и наличию психологических и идеологических защит против неадекватных потребностей. На этом этапе так же, как раньше, в культуре не было мальтузианства и стремления к конкуренции, благодаря чему население росло и осваивало территорию.

После 60-х годов произошла быстрая урбанизация, и большинство населения обрело тип жизни “среднего класса”. В массовом сознании стал происходить сдвиг от советского коммунизма (“архаического крестьянского”) к социал-демократии, а потом и либерализму. В культуре интеллигенции возник компонент социал-дарвинизма и соблазн выиграть в конкуренции. Из интеллигенции социал-дарвинизм стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ставиться под сомнение — сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 80-х годов, когда это отрицание стало основой официальной идеологии.

Одновременное снятие норм официального коммунизма и иссякание коммунизма архаического (при угасании реального влияния Православия) изменило общество так, что сегодня, под ударами реформы, оно впало в демографический кризис, обусловленный не только и не столько социальными причинами, сколько мировоззренческими. Еще немного — и новое население России ни по количеству, ни по качеству (типу сознания и мотивации) уже не сможет не только осваивать, но и держать территорию. Оно начнет стягиваться к “центрам комфорта”, так что весь облик страны будет быстро меняться.

Таким образом, опыт последних десяти лет заставляет нас сформулировать тяжелую гипотезу: русские могли быть большим народом и населять Евразию с одновременным поддержанием высокого уровня культуры и высоким темпом развития только в двух вариантах: при комбинации Православия с крестьянским коммунизмом и феодально-общинным строем — или при комбинации официального коммунизма с крестьянским коммунизмом и советским строем. При капитализме — хоть либеральном, хоть криминальном — они стянутся в небольшой народ Восточной Европы с утратой статуса державы и высокой культуры.

В современной западной философии, которая остро переживает общий кризис индустриальной цивилизации, есть взятый у поэта XVIII века Гёльдерлина принцип: “Там, где зреет смертельная опасность, там появляется росток надежды на спасение”. Надо надеяться, что нормальные человеческие инстинкты — сохранения жизни и продолжения рода — будут разворачивать вырвавшееся, как обезумевший табун, коллективное бессознательное русского народа его созидательной стороной. Надо помогать этому средствами разума и культуры, стремясь, чтобы силы спасения выросли раньше, чем смертельная опасность созреет вполне.

Выработать новый проект солидарного общества с полноценным универсумом символов — трудная задача, к которой нам не дает подступиться победивший антисоветский альянс. Но если ее не выполним — погибнем.

 

Г.Немченко • За многих - один... Из русских хроник (Наш современник N10 2001)

Гарий Немченко

 

ЗА МНОГИХ — ОДИН...

 

Из русских хроник

 

На Руси дворянин...

Эта маленькая история из биографии киноактера Алексея Захаровича Ванина числилась среди любимых сюжетов Шукшина (в “Калине красной” Василий Макарович снимал его в роли брата невесты главного героя, помните — своим грузовиком он сталкивает в воду легковой автомобиль с компанией убийц Егора Прокудина).

История давняя: когда перед Отечественной войной из глухого алтайского села родители Алексея Захаровича перебрались на жительство в Кузбасс, их семнадцатилетний отпрыск оказался в шахтерском Киселевске почти что белой вороной, и, чтобы приобщить его к городской-то, значит, культуре, из достаточно скудного семейного бюджета отец выделил какую-никакую копеечку, а мать отвела сына к “специалисту”, который на его руке, чтобы всем хорошо видать было, крупно выколол синим “имя собственное”: Алеша.

“Василий Макарыч говорил: непременно напишу рассказ, — нет-нет да вспомнит в дружеском кругу Ванин. — Как мама отворачивается, слезу незаметно утирает: тебе, Алешка, не больно? Тогда почему вздыхаешь?.. Да потому что обидно: на другую наколку — “Не забуду мать родную” — у нее деньжат не хватило...”

Отчего-то мне часто вспоминается этот, и в самом деле, “шукшинский” сюжет о добрых простаках, вспоминаются другие подробности из непростой, достойной приключенческого романа жизни моего сибирского земляка — нестареющего, дай Бог ему здоровья, богатыря Алексея Захаровича Ванина. Вскорости после того, как он совершенно городским стать сподобился, вместе с другими ровесниками из знаменитой Сибирской дивизии и добровольцами постарше пришлось ему из теплушки выпрыгивать в глубокий подмосковный снег, чтобы тут же, с колес, что называется, броситься в штыковую атаку... А потом были четыре долгих года войны, ранения, госпитали, было послевоенное неустройство в Новокузнецке, который тогда назывался Сталинском. Отсюда у Алексея Захаровича, увлекшегося “французской” борьбой, началась дорожка в большой спорт — ох, неторная.

Как не хватило когда-то денег на душещипательную наколку, так не было лишнего рублишка, чтобы перед соревнованиями либо после них посидеть хорошенько в ресторане с чужими тренерами да со спортивными судьями. То была хорошо оплачиваемая богатыми земляками привилегия борцов с Юга, с Северного Кавказа, из Закавказья, и мало того, что их потом, бывало, откровенно щадили подкупленные необычайной щедростью русские борцы — на пути к финалу русачки еще и беспощадно “заламывали” идущих к пьедесталу своих... Неужели и правда, — печальная судьба наша, горькая, полупредательская доля?

Но вот ставшему было привыкать к роли серебряного призера, вечно второму в списке лучших мастеру наконец-то повезло. Снялся в фильме “Чемпион республики”, и кроме славы у него вдруг появились деньги. Отчетливо, с щемящим сердцем представляю себе эту картину из жизни нашего сибиряка: как приходит в московскую коммуналку с большим гонораром в одном кармане и с “маленькою” в другом, как сперва выпивает с соседом-инвалидом, тоже бывшим фронтовиком, а потом, аккуратно прикрывши дверь, садится за стол и начинает на нем купюра на купюру раскладывать деньги: словно картишки. Куш тому-то из главных судей. Тому-то из боковых... Это — на ресторан с перворазрядничками, от них тоже, случается, кой-что зависит, это — на мастеров спорта, на чемпионов.

Он, и в самом деле, решился сыграть — на “золото”.

И тут вдруг за дверью раздались голоса, послышалось громкое рыданье. Он встал, выглянул в коридор. Пожилая соседка держала в руке письмо с родины: сгорела половина деревни, сгорела материнская изба. Он спросил: сама-то, мол, жива осталась?.. — Слава Богу, все уцелели, но у сестры там куча детей мал мала меньше — где теперь будут жить?!

Он взял соседку за руку, привел к себе в комнату и тщательно разложенные бумажки сгреб в кучку: “Перестань, теть Зин, пойди вот лучше — отправь домой!”

И чемпионом он так и остался — только в кино.

Есть старое присловье: “На Руси дворянин, кто за многих — один”.

Может, так вот, незаметно — для окружающих, да и для самих себя совершенно неведомо — они и приобретают нынче ни в “Бархатных”, ни в каких-то других “книгах” не учитываемые титулы — истинные дворяне нашего жестокого времени?

Часто размышлял об этом и раньше, когда не единожды слышал привычные нынче разговоры о наследственном, с вековыми корнями дворянстве и о его родовитых представителях, якобы прямо-таки должных вернуть и достоинство, и духовное здоровье изрядно обедневшей во всех смыслах нации. И с грустной усмешкою размышляю нынче, когда иду на службу мимо бывшего кинотеатра “Россия”, сегодня “Пушкинского”, где на перилах пандуса висят на моментально пожухшем от жаркого солнца лиловом полиэтилене желтые метровые буквы: “Московский международный кинофестиваль”.

И все мне представляется такая картина... Как в той же коммуналке одиноко сидит за столом простоволосая и бедно одетая Родина-мать и бережно раскладывает тонюсенькими стопками свой отощавший бюджет: на погорельцев... на беженцев... на инвалидов чеченской войны... на сирот и на беспризорников... на полусумасшедших от голода пенсионерок-старух, которым вместо денег на еду пытаются всучить стиральный порошок и бельевые прищепки. Задумывается с последнею денежкой в поднятой руке, и тут без стука входит в дверь ycaч-мoлoдeц в прекрасно сшитом костюме, с длинным шарфом поверх, столбовой дворянин, из бывших п о с т е л ь н и ч и х. Сгребает в кучу все, какие есть на вдовьем материнском столе, “деревянные” и, глядя пронзительно-честными, до боли знакомыми по отечественному экрану глазами, проникновенно говорит: “Шестьдесят миллионов, мать. На фестиваль! Всего-то шестьдесят. Приехала Ванесса Редгрейв... неужто ее не знаешь? Неужели не слышала?!. Темнота наша российская, эх!”

Скажут: преувеличиваю.

Сгущаю краски.

А может, наоборот? Не договариваю?

Когда-то бывших сокровенными слов о незаметной чести.

И о беспардонном, так громко, так о себе бесстыдно кричащем чуть ли не на каждом перекрестке вполне довольном собою бесчестии...

 

Кому вы трезвые нужны?

Десяток лет назад в станице Отрадной, под Армавиром, снимали фильм по моей повести “Брат, найди брата”: о том, как спиваются кубанцы, как страдают от этого и, по сути, погибают их дети. Людей, способных показать, каков был когда-то в деле настоящий казак, к этому времени в обширном нашем районе осталось буквально единицы, и режиссеру студии Довженко Сильве Сергейчиковой пришлось приглашать группу каскадеров, но что касается спившихся — тут не было проблем, уж это, к несчастью, факт... Вместе мы обходили старинный наш парк, еще до революции засаженный японской акацией — софорой: считалось, что эти деревья дают ощущение покоя и радости. Теперь станичники предпочитали явно другое средство, быстродействующее, и Сергейчикова, то приближаясь к непробудно спящим, свалившим головы друг дружке на плечо моим землякам, а то на шаг-другой отступая от них, восклицала восторженно: “Какие типажи! Какие лица!”

Что правда, то правда: физиономии многих, проводящих тут дни и ночи и в зимний холод и в летний зной, давно уже напоминали фотографии каменных истуканов со знаменитого острова Пасхи. “Этого мы возьмем! — радовалась киевлянка. — И этого тоже... и этого!” Втолковать, что его приглашают сниматься в кино, удавалось далеко не всем, и каждому она вложила в нагрудный кармашек записку: мол, не забыть! Ровно через неделю, в семнадцать часов, съемка!

Самой изощренной фантазии будет, пожалуй, мало, чтобы представить себе, как они эту неделю провели... эх, вот был бы фильм! Мало того, что отмылись, наконец, побрились-подстриглись, починили и погладили одежку: у станичников моих морщины разгладились и глаза зажглись радостным и чистым светом надежды. Как я по киношной неопытности своей за них радовался!

Тихие и торжественно-робкие, в точно назначенный срок появились они на съемочной площадке у кафе “Ветерок”. Узнавая и не узнавая их, собравшиеся поглазеть на магическое действо старожилы-станичники изумленно разводили руками, и пожилые женщины вслух “ужахались”: да будь ты неладно! Неужели и правда, — это они, наши “анцибалы”?!

И тут раздался похожий на причитание возле покойника громкий вскрик режиссерши: “Да что ж вы с собой наделали, Господи!.. Кто вас просил об этом, ну кто? Ну могли же вы хоть раз в жизни остаться людьми — так нет! Кому вы трезвые нужны, вы подумайте — ну кому?!”

К кинокамере протолкался еле стоявший на ногах алкаш из записных, из несгибаемых. Позвякивая пустыми бутылками в старой дерматиновой сумке, заплетающимся языком гордо спросил: “А я?” И бедная Сильва, все еще не осознавая трагикомичности происходящего, в голос заплакала: “Только один порядочный и нашелся!”

Ее-то можно было понять. И — простить ей.

Но как нам понять самих себя, давно живущих в чуть ли не поголовно спившейся стране? И разве это когда-либо нам, пропивающим уже последние крохи былой славы и былого величия, простится?!

Случилось так, что сразу после киноэкспедиции в родной станице мой старший товарищ Юрий Прокопьевич Помченко, военный писатель, честнейший, светлая ему память, и благороднейший человек, предложил мне вместе поехать в Ленинград: на курсы “по отвыканию от алкоголя и табакокурения” при трезвенном клубе “Оптималист”. Его к тому времени буквально замучил эндартериит, ходил с частыми остановками, врачи грозили отнять пальцы на ногах, но вот на тебе: волевой человек, никак не мог расстаться с курением, к которому пристрастился мальчишкой. Я тоже был заядлый курильщик, но к рассказам друга о чудесных результатах курсов относился весьма скептически и поехал больше за компанию. В Питере давно не был — когда еще один соберусь?

Курсы вел свой брат, бывший журналист Юрий Соколов, который и жил-то совсем рядышком с ленинградским Домом литераторов: там, говорил нам, сам над собою грустно посмеиваясь, начинал пить и куролесить, оттуда его однажды увели люди в погонах, и — надолго: хватило времени и одуматься, и не только о себе поразмышлять. Потому-то, когда мы с моим другом заявили, что нам бы только бросить курить, а с выпивкой у нас проблем нет, он сказал с грубоватым дружелюбием: “Курить не буду, но пить не брошу, да... Ну, что мы тут будем мозги пудрить друг дружке, мужики? Пусть каждый вспомнит то утро с похмелья, когда сгорал со стыда, когда не знал, куда девать себя, ну? У меня тут все отвыкают от того и другого вместе, а вы, видишь... Может, плюнете на свои амбиции?”

Подействовал ли призыв вспомнить “то утро” или что-то еще, но оба мы решили на амбиции плюнуть.

Кого только не собралось в ту пору у Соколова! На сцене, сперва особняком, сидел все еще потихоньку выходящий из белой горячки молодой “афганец” рядом с напряженной, как птица, готовая взлететь, исстрадавшейся матерью. Когда она, не выпуская руки, везла его в клуб, он все-таки вырвался в метро, прыгнул с лестницы на крышу вагона уходящего поезда, скатился по ней и перебежками бросился от одной колонны к другой. Остановил его ровесник, тоже прошедший “Афган”: “Очнись, братан, мы — в России!” Спасибо ему, помог бедной матери привезти сына в клуб.

Почти такой же, а то и покруче люд плотно забил небольшой зальчик. Это, скажу я вам, был паноптикум — куда моим землякам! До представленной здесь “сборной Союза” они все же не дотягивали.

И вдруг: “Все взяли ручки? Все приготовились?.. Пишите: я не виноват, что я пью и курю”.

Возникший в зале шепоток удивления становился все явственней, постепенно перерос сперва в полунасмешливый ропот, потом чуть ли не в возмущение... ну как так? Столько лет слышали привычное: не скотина ли ты? Ну, свинья!.. Многие с этим давно смирились и хрюкали как бы даже и не стесняясь, уже по некоей как бы естественной свинской обязанности, а тут — на тебе! До сих пор помню яростный выкрик: “Ну, че чепуху писать?! Отпрашивался сюда, а мне предпрофкома говорит: ты погляди на себя, ты только погляди!”

А Соколов был не то что доволен — чуть ли не счастлив: “Во-от!.. Затем мы и собрались. Чтобы ты на себя поглядел внимательно, наконец. Чтобы все мы не только друг на дружку внимательно поглядели, но и на этого твоего предпрофкома, который тебя давно уже за человека не считает. И на общество, в котором живем, хорошенько поглядели. На государство, которое пить тебя приучило. Но это чуть позже. А пока пишем: “Я не виноват, что пью и курю”.

Какая вдруг возникла тишина, какая атмосфера общего напряженного труда вдруг воцарилась!

И все-таки я внутренне посмеивался: и над Соколовым, придумавшим эту хитрую, “методом Шичко” обоснованную игру, и над собой, тоже попавшимся на удочку. Чего тут нового? У каждого тетрадка и ручка, каждый из нас непременно обязан записывать, а правая рука — она такая: напрямую подает сигналы в мозг. В бедовой твоей головушке начинается очистительный процесс освобождения от психологических установок, которые за долгие годы кто только тебе, и правда что, не навязывал. Вспомнить общеизвестное: “Ты что, не мужик — не пьешь, не куришь?!” И кто тут только не постарался! Родня, соседи, улица, дружки... да сколько их, доброхотов, сколько! Да что там: тысячелетние традиции — “Веселие Руси есть пити”. А книги и фильмы? А телевидение?.. И Соколов пытается, видишь ли, разблокировать несчастное твое сознание. Вперед, значит, — в безмятежное, еще не обремененное дурным влиянием детство? Ну-ну...

Однако странное дело: уже в первый день, во время первого перерыва на перекур, кто-то вдруг молча отошел от общей толчеи с возникшим над нею сигаретным дымком, задумчиво стал в сторонке. Число “отказников” с каждым разом все увеличивалось, и вот уже некурящих стало гораздо больше... ясно, что слабаки! И к бабке не ходи — не гадай: ребятки “легко внушаемые”. Но я-то себя знаю! Недаром же знакомые гипнотизеры всегда отшучивались: мол, ладно-ладно — не приставай. Не нарывайся.

Когда наконец покуривал в перерыве совсем один, то чуть ли не лопался от гордости: нас, Юр Саныч, кубанцов осибиряченных, фиг возьмешь. В очередной перерыв привычно достал сигареты и зажигалку, и тут внимание мое привлек стремительно проходивший неподалеку бородатый капитан первого ранга с массивной трубкой во рту. Вытянув вперед голову в форменной фуражке, сосредоточенно попыхивал на ходу: как будто судовая машина работала. И мне вдруг стало не только смешно — мол, сколько узлов, любопытно, дает в час? — но стало вдруг как бы неловко за него... Это теперь мы, жалкие побируши, все перепутали: МВФ!.. МВФ! А тогда это что-то значило: ВМФ. В о е н н о - М о р с к о й Ф л о т. И мне как бы даже обидно стало за русское офицерство: что же это вы несетесь, как собака с костью, “кап-раз”? Так можно и обогнать собственное достоинство!

Сломал в руке не зажженную еще сигарету, швырнул в сердцах в урну... Была последняя сигарета, которую держал в пальцах.

Дотошный соотечественник, которому уже столько лапши на уши за этот десяток лет навешали, тут же спросит: а как с остальным?

Реформы наши кого только из себя не выведут: было дело. Но тут же я, сгорая со стыда, бросался листать дневничок, который когда-то вел у Соколова, тут же принимался истово вести новый: с анализом своих печальных ошибок. И я всегда помнил: будет совсем невмоготу, сяду в ленинградский экспресс, позвоню утром в квартиру Соколова, и Юра выйдет, и обнимет, как брат... вы не смейтесь! Это надо было все пережить, все самому увидеть: как просветлели лица у наших с Помченко “однокашников” к концу курсов, как совсем уже было погибшие, совсем было опустившиеся люди преобразились, какими симпатичными и предупредительно-деликатными вдруг сделались.

Как ни странно, помрачнел Соколов. “Ты что это?” — подсел я к нему на нашем “выпускном” вечере. “Видишь ту пожилую пару? — негромко спросил он. — Помнишь, какими они сюда приехали?” Еще бы!.. Более испитых и синюшных лиц я, кажется, до этого не встречал. Теперь на них как будто играл нежный отблеск загсовской казенной печати: молодожены, и только! Я полюбопытствовал: “Чего это ты — о них?” — “Радуюсь! — сказал он печально. — У них-то как раз все хорошо. Не говорил тебе? Их сюда взрослые дети привезли. Бывает, брат, и такое: сказка со счастливым концом. Но вон те две молодые женщины, ты видишь? Матери-одиночки. У одной двое детей, у другой — трое. Обе работают на спиртзаводе. Обе воровали спирт, этим жили. Теперь они не смогут красть его. Совесть не позволит... как им-то быть?”

Я вдруг увидел среди остальных мальчика-афганца с интеллигентски-тонким и в то же время мужественным лицом, увидел, как его мать, еще не верящая, что он вернулся-таки из кошмара войны, украдкой вытирает счастливую слезу, и у самого у меня вдруг тоже перехватило горло...

К о м у в ы т р е з в ы е н у ж н ы?!

Кроме разве что самых близких.

“Может быть, разрешишь мне на лекциях... для убедительности, понимаешь... — подбирал слова Соколов, — говорить, что наши курсы прошли два московских писателя? Юрий Прокопьич, убежден, согласится... как — ты?” Тогда-то я и обнял его: да если это хоть чуть поможет родине отрезветь! Не знаю, что бы и отдал. А уж это-то!

Года через два или три мне позвонил старый друг Саша Никитин, известный журналист: “Пишу большую статью о том, как спивается наша матушка-Россия. О ленинградском клубе “Оптималист”. Вообще о трезвенном движении. Соколов сказал, что на тебя можно сослаться — это правда? Все-таки центральная газета, тираж у нас — вон!” Когда-то мы понимали друг дружку с полуслова, и я сказал: “Жила бы страна родная, Саня!”

К этому времени, правда, мы с Никитиным уже по-разному думали, как родной стране жить, как вообще — в ы ж и т ь. Но на этом нынче кто только не сойдется: такого тотального пьянства на Руси еще не было! Не только открытого, но всемерно поощряемого. Как бы освященного ярким и самоотверженным личным примером не кого-нибудь — самого г а р а н т а конституции, чьи незабвенные слова о том, что суверенитета надо брать кто сколько проглотит, больше всего именно к пойлу и отнеслись: который год все глотаем — от мала до велика. Что касается жестко поддержанных якобы “правовым” государством психологических установок на всеобщий разгул — что ж: если, выбирая гнусь из всех телеканалов, можно запросто открыть один полновесный мочеполовой — во главе, само собой, с кем-либо из членов телевизионной академии, ибо нормальный человек тут не справится, погибнет от рвоты, — точно так же есть возможность чуть ли не через верх, всклень наполнить другой канал нескончаемым потоком цивилизованного, из самых высокоразвитых стран, изысканного пития вперемешку с нашим родным “бухаловом”. Может, к этому когда-нибудь и придем? Когда телевизионных академиков станет у нас побольше.

А тогда я вернулся в Москву не то что вдохновленный — буквально потрясенный, поверьте! Радостное это, овеваемое счастливыми надеждами потрясение было настолько велико, что я отложил срочные дела и тут же вновь собрался в станицу. Спасибо нашему унылому, какими они почти все стали к этому времени, райкому: там меня поняли. Пообещали выделить в районном Доме культуры зал для занятий. Я то листал привезенные от Соколова его наработки и составлял конспект будущих своих лекций, то обходил предполагаемых своих слушателей. Не тут-то было!.. Гордые станичнички снисходительно усмехались: “А чего это я пойду на твои курсы? Тебе надо было, ты и поехал в Ленинград. А я захочу — сам завтра и сигареты выкину, и с бормотухой завяжу”.

Скольких из них, в том числе и очень дорогих мне людей, давно уже нет в живых!

Мне так и не удалось стать спасителем спивающихся моих земляков — ни на Кубани, ни в Сибири и ни в Москве. Знать, одного желания для этого мало. Талант нужен. И то упорство, которым наделила природа Юрия Соколова: сердечное спасибо тебе, Учитель, за все!

Об успехах Соколова, о горьких его проблемах и обманутых надеждах лучше прочитать у него самого: в его книжках. А что же родное государство? Что — поставившие его на уши господа демократы, не то что повторяющие иезуитство поносимой ими “совдепии” — доведшие его до некоего предела, за которым начинается уже чисто физиологическое, вроде рвоты, сопротивление ему?

Пару лет назад шли по нашей Бутырской улице с моим другом, нет-нет да и навещающим родину “бельгийским казаком” Михаилом Ждановым, родившимся в Бордо сыном хорунжего из станицы Упорной на Кубани. Чего только не было в его судьбе: и французский спецназ в Алжире, где ему пришлось “кровью благодарить” Францию за оказанное некогда русским эмигрантам гостеприимство, и потомственная профессия джигита, работа на ипподромах, на цирковой арене и каскадером в кино, и травма, после которой несколько лет его отхаживали в госпитале. Но вот что такое традиционное казачье воспитание, которому горстка ушедших с генералом Шкуро офицеров не захотела изменить вдалеке от родины: друг мой никогда не курил, а что касается пития, то и “аталик”, воспитывавший его мальчишкой полковник-осетин Мистулов, и “родной батька” разрешали только “две рюмочки на Пасху”. Давно нет ни воспитателя-аталика, ни отца, но живет привитое ими правило!

Так вот, шли мы, и на торце соседнего дома друг мой увидел красочную рекламу с “ковбоем Мальборо” — чуть ли не во всю шестнадцатиэтажную высоту. Под ним, разумеется, была едва различимая надпись: “Минздрав предупреждает...” — и так далее. Друг мой сперва поинтересовался, кто такой “этот Минздрав”, а потом доверчиво спросил: “А ты не знаешь, когда он его предупреждал?.. А то ведь ковбой заработал рак на этой рекламе, долго потом судился с фирмой “Мальборо”, выиграл процесс, но деньги уже не помогли ему. Наверное, когда Минздрав предупредил его, было уже поздно...”

Что тут говорить о питии, если на всех уровнях власти в России говорят лишь об одной “благородной задаче”: как бы деньги, вырученные от продажи зелья, да направить на образование да на медицину. Вот тогда бы мы зажили, а?!

Недавно впервые увидел на стеклянных дверях метро черную табличку с бросившимися в глаза двумя “ключевыми” словами: “водка” и “принцип”. В голове пронеслось: понятно, мол, да... Лужков с его “Отечеством”, а что? Ну, наконец-то!

Не выдержал, вернулся, чтобы все-таки прочитать “пламенный призыв”. На черной табличке значилось: “Какую водку пить — дело принципа”.

Вот какое оно у нас, “дело принципа”.

Кому мы, в самом деле, трезвые нужны, ну — кому?!

 

Майкопская бригада

И снова — благословенный Майкоп, те самые райские места, которые Аллах, раздававший народам землю, оставлял для себя, но отдал потом адыгейцу, сильно запоздавшему на это давнее, ох, давнее — относительно нынешних быстро бегущих времен — мероприятие... Адыгеец, как и все остальные, тоже очень спешил на ту, самую первую, пожалуй, в истории человечества презентацию, и наверняка появился бы на ней раньше многих, но по дороге ему повстречался старец, который пытался взвалить на одряхлевшие плечи вязанку дров. Как было старику не помочь?.. И адыгеец отнес дрова в ближайший аул, положил у порога сакли, где жил одинокий горец.

Почитание старших было с лихвою вознаграждено, и в полной мере оценить щедрость Создателя может, и в самом деле, лишь тот, кто хоть короткое время жил здесь и питался удивительными плодами этой земли, видел на синем горизонте ослепительно белые пики ледяных гор, слушал умиротворенными вечерами сокровенное тюрюканье сверчков в отяжелевших к осени виноградниках, смотрел на крупные звезды над головой и на полную луну, такую в этих краях большую и яркую.

На Северном Кавказе даже в каком-нибудь самом заштатном городишке, даже в захолустной станице либо в ауле или на хуторе над вами только насмешливо улыбнутся, если заговорите вдруг о знаменитых Минводах... Эко, мол, диво!.. Не однажды и сам пивал, бывало, чаек, запаренный подземным кипяточком — угощали буровики, табором стоявшие на окраине родной моей станицы Отрадной, которую с утра и до вечера подогревает с исподу термальное озеро. Не однажды и сам — больше для того, правда, чтобы доставить удовольствие уже начавшим прихварывать дружкам детства — сидел на вытертой травке, по колено опустив ноги в целебную грязевую жижицу за полуживым хуторком с упрямым названием: Кисловодский.

В Майкопе теперь добрые люди первым делом посчитали нужным сообщить, что на здешнем министочнике только что пробурили новую скважину, из нее пока идет не йодо-бромистая водичка, а сплошная рапа — густющий рассол, и таким кочевникам, какими сделались мы с женой, “разрываясь” между родиной на юге и “страной молодости” в Сибири, конечно, не мешало бы походить на ванны и таким вот образом и приложиться к матери-земле: не станем забывать древний опыт Антея!

На источник я поехал в медленном старом автобусе. Узнавая полузабытые места, неотрывно глядел в окошко, и в самом начале Военного Городка опять бросилась в глаза черная арка с висящим под ней бронзовым колоколом и два рядка каменных плит с крупными фотографиями на них... Мемориал погибшим в Афганистане. От плакучих ив, пышно разросшихся по бокам мемориала и дотянувшихся зелеными своими косами почти до земли, с невольным вздохом перевел взгляд на противоположную сторону, где вот-вот должен был начаться высокий забор и кирпичные капониры танкового парка, и посреди бесприютного пустыря увидал вдруг два замерших на бетонных площадках помятых бронетранспортера, как будто только что выкатившихся из боя, скромную, явно наспех сооруженную стелу меж ними в глубине, стоящие возле нее большие венки и привядшие букеты под ними... Еще недавно здесь ничего этого не было, и душу, тронутую старой печалью, остро кольнула вдруг свежая боль: Майкопская бригада!

Одной из первых вошедшая в Грозный в студеном декабре девяносто четвертого, взявшая железнодорожный вокзал, но никем не поддержанная, по мало кому понятному приказу начавшая отступать и стольких своих потом оставившая на привокзальной площади...

Как раз накануне к нам приходила однокашница жены Нина Ивановна. Нина Ларина, неразлучная когда-то, задушевная подружка. Нинка-половинка. На привокзальной площади у нее пропал старший сын, прапорщик Роман, ровесник и дружок нашего среднего, Георгия. Где только Нина не искала сыночка!.. Надежду ей подала молодая чеченка-боевичка: видела в плену. Жив!.. Гадалки дополнили известие подробностями: сильно прибаливает. Скорее всего — неважно с ногами. И очень тоскует.

“У Ромы ведь когда-то начинался ревматизм, — тихонько рассказывала Нина на какой-то устоявшейся ноте, которая безошибочно заставляла отозваться ее раненому сердечку. — Тогда его заглушили, а теперь, если где-нибудь там в подвале или на голом полу...”

По нашему с ней уговору Нина мне присылала в Москву письмо с просьбой помочь ей: чтобы я размножил его и вместе с карточкой Ромы раздал своим влиятельным знакомым, попробовал подключить бы их к поиску... Как это оказалось непросто!.. Но затем ведь она теперь и пришла: чтобы я сообщил ей хоть какие-то новости.

“Я в Москве пробовал...”, — начал было я и осекся под ее неожиданно переменившимся взглядом.

От нее, и в самом деле, осталась половина, от Нины, — может быть, как раз та, которую она отдала когда-то родне и щедро раздарила близким и которую они теперь возвратили ей неподдельным участием, когда первая половина почти умерла. Год назад, несмотря на разом побелевшую голову, Нина была прямо-таки черна от горя, но бесконечная скорбь одухотворила печальный ее лик, высветила, как на иконе, глаза — кроме тихой мольбы в них поселилось мудрое всепрощение.

Горячая надежда вспыхнула в них теперь одновременно с таким пронзительным недоверием! Так, пожалуй, могут глядеть многоопытные профессиональные разведчики, которым по какой-то причине незачем в этот момент маскироваться... Так должны глядеть всезнающие аналитики с высокими званиями. Государственные мужи, искренне озабоченные судьбой пропавших, честно выполнивших свой долг солдат... Всем не до того!

И одна из полутора тысяч снедаемых неизвестностью матерей сама, наперекор всему, ведет свое одинокое расследование: с короткими — через всю Россию — телефонными звонками, с долгими поездками, с обстоятельными во все концы письмами, по точности похожими на протоколы либо донесения... Сколько тщательно скрываемой правды знают все они об этой страшной войне!

И я только согласно кивнул ей — не будем, мол, и действительно, попусту тратить время, — на секунду прикрыл глаза, а она снова повела своим мягким, проникающим в сердце голосом: “У Апасовых пока тоже нового ничего — отец бы мне тут же позвонил... У Дакаевых мама занимается: она бы ко мне тут же пришла...”

Мне вдруг вспомнились иные края.

Точно так же друг дружки держатся осиротевшие шахтерские жены, когда ребята погибли... Точно так же лежат их мужья и дети на заросших черемухою сибирских кладбищах: бригадами.

Почти сразу после “шахтерской революции” в декабре 1991-го в Междуреченске взорвался метан в одной из дальних выработок шахты имени Шевякова. Обвал накрыл двадцать пять горняков. Вытащить из-под него удалось только двоих. На глубине 381 метр бушевал пожар, вскоре достигший такой силы, что на окраине тайги наверху растаял снег, ударила в рост трава, и посреди глухой зимы зацвели первые весенние цветы — яркая, как яичный желток, мать-и-мачеха.

Сколько невыносимо трудных решений приходилось в ту пору принимать шахтовому начальству и приезжим спецам, окруженным отчаявшимися родственниками погибших!.. Затопить отвод? И, значит, прекратить спасательные работы?!

Но как бы то ни было, все в Междуреченске тогда знали: они — там!

Под живым венком из обманутых теплом таежных цветов.

А где, скажите Нине Лариной наконец, где ее сын, где еще десятки, сотни других мальчиков, оставленных в жестоком плену бесстыжими — начиная с первого лица — рожами?!

Поздней осенью 94-го года в Майкопе мой друг Юнус Чуяко, с которым мы только что закончили работу над переводом его большого романа “Сказание о Железном Волке”, чуть таинственно сообщил мне, что он разыскал-таки наконец племянника знаменитого Султан-Гирея Клыча, командира кавказской “Дикой дивизии”, за сотрудничество с немцами повешенного в сорок шестом в Бутырской тюрьме вместе с казачьими генералами Петром Николаевичем Красновым, Семеном Николаевичем Красновым, Тимофеем Ивановичем Дамановым, Андреем Григорьевичем Шкуро и немецким “кавалерийским” генералом Гельмутом фон Панвицем. Племянник примерно наших лет, звать Борис, недавно вернулся на родину из Абхазии, где прожил почти всю жизнь. Не только согласился теперь встретиться с нами, ждет на хлеб-соль.

Великое дело этот кавказский обычай гостеприимства!

Ютился Борис пока у друзей, и в комнате, совмещенной с застекленною лоджией, мы сидели среди нераспакованных тючков и свернутых после ночи на день матрацев, столом нам служила узкая и длинная гладильная доска, но чего только на ней не было! Среди пышной зелени и долежавших до первого снега овощей абхазская фасоль-лобио делила место с адыгейским четлибжем и непременной пастэ вместо хлеба, и сухумская чача соседствовала с бахсымэ — кукурузным пивом, привезенным из родного аула Уляп. Неслышно выскользнула на кухню жена Бориса, незаметно поставившая на стол что-то еще, все было готово к дружескому мужскому пиршеству. Хозяин наш, крепкий и симпатичный, с едва наметившеюся сединой в густых волосах, взял наполненную рюмку, глазами пригласил последовать его примеру и мягко произнес: “За встречу. За знакомство!”

Перед этим я спросил, как нам его называть, и он улыбнулся: “В Абхазии все звали Борис-Черкес. Там только скажи кому... все давно знают. И в Грузии знают хорошо... теперь даже слишком. Во время войны я занимался оружием и порядком им надоел, но дело есть дело, договор есть договор, война — война... Я, пожалуй что, чуть моложе: зовите просто Борис”.

Чинно выпили за знакомство, но дух над щедрым нашим столом сразу установился такой братский, как будто один другого знали уже сто лет. Может, Борис почувствовал, что интерес к одному из его предков был, и действительно, глубоко уважительный?

К этому времени я уже прочитал протоколы допросов всех шести выданных англичанами генералов... Не сомневаюсь, что каждый из них, опытный волк, кожею ощущал, к чему идет дело, каждый из них имел возможность тихо в одиночку спастись, но ни один не покинул собранных вместе в лагере под австрийским Лиенцем несчастных своих солдат: казаков и горцев.

Протоколы, и действительно, отличались скупостью необыкновенной, единственная цель их была — подвести изменников под “высшую меру”, раздавить и унизить — для острастки других, но за сухими, не допускавшими и намека на сантименты строчками, составленными следователями с Лубянки, невольно приоткрывались такие трагические подробности!.. Старший из Красновых, Петр Николаевич, вдруг обронил, что очень хороша праздничная Москва: значит, вывозили старика на прогулку — вернее всего, на октябрьские праздники. Или — под Новый год?

Помню, как тогда растрогал и трогает, когда вспоминаю об этом нынче, ответ фон Панвица на оправданный, в общем-то, вопрос: мол, с этими, с казачками да с горцем, все ясно — как вы-то оказались в этой компании?.. И боевой генерал, с гордостью заявивший, что самая его большая военная удача была — командовать казаками, ответил, словно ребенок: с детства очень любил лошадей, а потом его буквально потрясла книга Гоголя “Тарас Бульба”... Вот ведь, думаешь, какое удивительное, какое загадочное дело: наши родные жулики, корифеи из “этастранцев”, как их назвал поэт Геннадий Иванов, все повторяющих вместо “Россия”, “родина” — “э т а с т р а н а”, так вот они нас с пеною на губах уверяют по телевизору и по радио, да где хочешь, что великая классика ничему не научила русского человека — быдлом был и быдлом остался... Но как быть с немецким дворянином, чью жизнь прямо-таки перевернул наш Николай Васильевич?

Когда я намекнул давшему мне прочитать протоколы Леониду Решину, председателю комиссии по реабилитации и помилованию при президенте РФ, что хотел бы ознакомиться с делом генералов в более подробном, так сказать, варианте, он ответил, вздохнув: мол, вряд ли я получу от этого удовольствие. Люди уже достаточно пожилые, с изломанною душой и больными нервами, к тому времени они уже забыли о собственной гордости...

Перед этим мне уже пришлось слышать: “железный” белый партизан Андрей Григорьевич Шкуро во время вынесения приговора в суде тихонько всплакнул. Говорили также, что наиболее достойно держал себя в тюрьме и на допросах Клыч Султан-Гирей. Сказал теперь об этом Борису, и он помолчал и снова разлил чачу по рюмкам.

“Один московский черкес рассказывал, — начал неторопливо. — Он жил в одном подъезде с каким-то знаменитым генералом, он не говорил, с каким, — не хотел его подводить. Тот ему сказал в сорок шестом: хочешь поглядеть на своего земляка? Вот тебе пропуск на заключительное заседание суда... Там, черкес этот потом рассказывал, целый спектакль устроили. Пригласили всех известных генералов. Сам Сталин через специальное окошко глядел... И многие генералы плакали, но тут же смахивали слезу: не приведи Аллах, Сталин увидит! Особенно нашему дяде сочувствовали, это, говорят, правда. Когда он громко сказал: “Я давал русскому царю клятву верности, и я ее ни разу не нарушал и теперь уже не нарушу. Видит Аллах, я не изменил России, которой я присягал!”

Пожалуй, не стоит тут вспоминать о целой армии, незаметно для себя перешедшей на сторону другого государства и даже гордящейся этим: мол, не пролили крови собственного народа... Само собою, имею в виду не власовцев.

Но не о том речь.

“Ходит такая легенда, — начал я. — В сорок втором, когда заняли Майкоп, кое-кто из непримиримых пришел к генералу Султан-Гирею и сказал: наконец-то настало время свести с русскими старые счеты!.. Одно твое слово, Клыч, и уже этой ночью в Майкопе ни одного из них не останется... Но генерал велел плотней прикрыть дверь и негромко сказал: я пришел с немцами — я с ними уйду. Вы жили с русскими — вы рядом с ними останетесь жить...”

“Это не легенда, — сказал Борис-Черкес. — Наши это рассказывают. Это правда!”

С каким почти нескрываемым торжеством смотрел на меня в это время мой друг Юнус!.. Вот, мол: ни слова не было сказано по-черкесски — все при тебе!

“Не чокаясь? — предложил я. — В память о храбром и мудром человеке... В память о твоем дяде!”

“За это стоит! — сказал Борис. — Дай Бог, чтобы так было всегда”.

И мы встали, и лица наши сделались строже: все мы слишком хорошо понимали, о чем говорим.

Но как она распоряжается, судьба!

Ничего не надо придумывать.

В маленьком приемничке, стоявшем неподалеку от хозяина стола, пропищало двенадцать, и Борис взглянул на свои ручные часы...

“Грозный, — произнес значительно диктор. — Сегодня ночью в город вошла танковая колонна...”

Мы с Юнусом взглядом потянулись к приемничку, Борис тут же усилил звук.

Притихнув и перестав жевать, выслушали сообщение о том, что город уже практически занят, и наш хозяин вздохнул и громко сказал: “Это должно было случиться. И это случилось”. Молча налил, поднял свою: “За то, что без большой крови обошлось и быстро закончилось... это должно было произойти! И это произошло”.

А ведь там были его боевые товарищи, бок о бок с которыми прошел Абхазию. Накануне он уже успел припомнить накоротке: Шамильчик... Ваха... Арслан.

“Тебе ведь не так легко это говорить, Борис!” — сказал я. “Конечно, — просто ответил он. — Но тут уж ничего не поделаешь: Россия большая, а Чечня маленькая. И Джохару давно уже надо было ехать в Москву и сидеть в приемной у моего тезки до тех пор, пока тот не позовет его... Но Джохар этого не сделал. И вот он — результат!”

Я сочувственно вздохнул, а он сказал непреклонно: “За сказанное! Это судьба!”

Через несколько часов, когда мы уже разошлись, передали другое сообщение: танковая колонна частично сожжена, частично разгромлена. Верные Джохару Дудаеву войска прочно удерживают Грозный.

И даже в тихом Майкопе, рассказывали потом, радостью звенела вечером тонкая сталь в возбужденных молодых голосах: маленькая Чечня побила большую Россию!.. От чеченского волка эти урысы бежали, как обыкновенные дворняжки!

Взрыв психологической бомбы направленного действия покачнул в тот день весь Кавказ. Особенно — Северный. Зная характер здешних насельников, их, как теперь принято говорить, м е н т а л и т е т, хорошо понимаешь: трудно было придумать удар более точный и более чувствительный, нежели этот!

Через какой-то месяц давно ждавший своего часа Железный Волк вновь взялся за города и аулы...

Что уж говорить о самой Чечне, если клацанье стальных его зубов слышалось даже в отдаленных концах России. Тошнотворный запах крови наплывал с Кавказа, словно туман. Над Грозным висел серый и смрадный дух бесконечного предательства. Совсем в другом краю, в Новокузнецке, командир омоновцев Сергей Добижа, добрый, симпатичный Сергей, работавший когда-то в нашем Заводском поселке воспитателем профтехучилища, рассказывал, заикаясь от недавней контузии: “Вы не поверите — я ведь и сам сперва представить не мог... Стояли на краю села, курили по последней перед тем, как начать “зачистку”, и тут за спиной грохнули наши танки, выплюнули на нас эти шланги для подрыва минных полей. Полыхнуло прямо над головой. Сразу — около тридцати гробов... А наутро подходит ко мне сосед справа: хочешь знать, сколько “зеленых” “духи” дали морпехам, чтобы они вас накрыли?”

Стыдно тревожить тени великих полководцев — кому из русских офицеров в какие времена такое могло привидеться?!. Кому из “солдатушек” старой школы — сам погибай, а товарища выручай! — пришло бы в голову, что в спину ему вгонит нож не обошедший сзади противник — ударят купленные свои?

И снова — благословенный Майкоп...

Как падают со столетнего, чудом сохранившегося в крошечном саду дерева перезревшие груши с выеденными осами дырками на желтых боках, так готовы осенью упасть на бумагу давно выношенные строчки... все грустнее становятся они с каждым годом, все печальнее. И неужели — все бесполезней?

В прохладном зальчике тещиного дома с нехитрым его, с послевоенных лет сохранившимся убранством, подальше, как полагается, от дверей, в “красном углу” — ж а н т э — сидит всепонимающий и оттого, бывает часто, печальный мой друг Юнус. С нарочитой веселостью поглядывает на большой — чуть ли не во всю стену — мой портрет, который в прошлом году перевез к нам в дом из своей мастерской старый товарищ, художник Эдуард Овчаренко: заготовленный им подарок к моим шестидесяти.

— По черкесским обычаям, — мягко начинает Юнус, — теща вообще никогда не должна видеть зятя... А ты мало того, что живешь в ее доме, — ты еще оставил тут свой портрет... Чтобы она могла любоваться им, когда тебя нет?..

“Майкопский зять” — это данное мне черкесами прозвище. Кто-то из них произносит его со вполне понятным благодушием: куда же человеку деваться, когда он приезжает в Майкоп?.. В гостинице нынче разденут за трое суток! Но кто-то придает этому уничижительный оттенок: коварное время, несмотря ни на что, и тут потихоньку делает свое дело.

— Придется мне выкупить эти шесть или восемь тещиных “соток”, — отшучиваюсь не очень весело. — Так, как выкупают землю под посольство в стране пребывания... И тогда это будет наш, русский монастырь. С русским уставом.

— Так ты говоришь, реабилитировали пока только фон Панвица? — в который раз пытливо спрашивает Юнус.

Мы не сильны в юриспруденции, оба не знаем, как это поточнее назвать, но мне примерно так сказал Решин, случайно встретившийся недавно в Москве у своего восьмого, что ли, подъезда на Ильинке.

— По-моему, о нем хлопотала то ли родня, то ли чуть ли не правительство Германии, — пробую я объяснить то, в чем и сам мало разбираюсь. — Казнь через повешение — позорная казнь, и дело пересматривают, чтобы этот позор снять.

— Видишь! — говорит Юнус. — Там, выходит, было кому похлопотать... А ведь Султан-Гирей спас столько горцев!.. Стольких буквально вытащил из концлагерей. Под видом создания этой самой “Дикой дивизии”. И не только это, не только...

Оба мы понимаем, о чем он не договаривает.

Вот уже несколько лет он терпеливо ждет, когда я возьмусь за перевод второго его романа — “Кинжал танцора” — продолжения “Железного Волка”. Клыч Сул-тан-Гирей в нем — вроде бы проходная фигура, персонаж второстепенный, но разве вместе с тем не несет он чуть ли не главную смысловую нагрузку романа?

Я взялся бы, я бы перевел... Если бы это, и в самом деле, хоть чуть скрепило распадающийся Кавказ. На это мы с Юнусом оба надеялись, когда сидели над его грозным, но миротворческим в конечном итоге “Железным Волком”. Первым его прочитал безотказный, но строгий судья Валентин Распутин и написал к нему искренне-братское, более чем хвалебное предисловие. “Роман-газета”, в которой он был напечатан, дала Юнусу премию “Образ”, его пригласили на пленум Союза писателей России в Якутске: речь там шла как раз о национальных литературах, и Чуяко там был чуть ли не главным героем дня.

В Миннаце РФ я попытался поговорить о переиздании романа в столице: разве нынче это не важно, чтобы его прочитала кавказская диаспора в Москве? Разве не должны его прочесть в нынешней России, в конечном итоге так мало знающей Кавказ и совсем почти в его проблемах ничегошеньки не понимающей?

Более того!

Это знание не очень-то у нас, мягко говоря, поощряется.

Несколько лет назад я добыл у друзей домашний телефон Виктора Петровича Поляничко. Позвонил, представился, попросил о встрече — в любом удобном для него месте.

В просторной квартире в Кунцево он усадил меня за покрытый льняной скатертью стол, сам сел напротив. Глядя в упор, довольно хмуро спросил: “Чем обязан?” “Стараюсь не пропускать, что у нас пишут об исламе, — сказал я. — В частности — о кавказских наших делах... И должен сказать, что ваши статьи, пожалуй, самые глубокие и самые дельные”.

Явно повеселевшим, как будто даже насмешливым голосом он переспросил: “Интересные статьи?” Я согласно кивнул: “Очень!”

В глазах у него заплясал хитрый огонек. Обернулся, негромко крикнул куда-то в глубину комнат: “Ли-да!..” Оттуда неслышно выступила жена. “Она писала! — уже дружески смеясь, простосердечно сказал Поляничко. — Доктор истории у нас. А я — практик!”

В тон ему жена нарочно серьезно поинтересовалась: “Я могу продолжать?” “Продолжай, Лида! — разрешил Поляничко. — Продолжай... только маму кликни”.

К нам вышла невысоконькая благообразная женщина давно уже почтенного возраста, но бодренькая, с живыми глазами, и он сказал: “Вы бы нам чего-нибудь сообразили, а?.. Чтобы мы тут с друзьями-кубанцами... да и сама, может? Капельку. Для здоровья?”

С каким интересом я его потом слушал!.. Какой исходящий от него энергетический заряд ощущал!

А Виктор Петрович, разговорившись, прямо-таки преобразился. Куда девался угрюмый вид — им впору было залюбоваться: вот что такое человек, увлеченный настоящим, г о с у д а р с т в е н н ы м делом!

Говорили мы до тех пор, пока в прихожей не раздался звонок и у входа не разыгрался восточный церемониал сдержанной и жаркой одновременно дружеской встречи.

“Из Афганистана гости, пуштуны, — объяснила Лидия Яковлевна. — Старые товарищи Виктора”.

Может, мне стоило бы хоть на несколько минут задержаться?.. чтобы поглядеть теперь на него как бы со стороны... Но кто знал, что первая эта встреча с ним станет последней!

Я позвонил на следующий день после того, как передали сообщение о его назначении на Северный Кавказ: постоянным представителем президента в Осетии и в Ингушетии. Назавтра “Роман-газета” устраивала вечер, на котором нам с художником Сережей Гавриляченко должны были вручать премии за специальный, посвященный казакам, выпуск. Не помню, как называлась его премия, но моя именовалась весьма высокопарно и очень обязывающе: “Казачий Златоуст”. Но главное, разумеется, не в этом: на вечере должны были петь наши с Сережей давние товарищи — уникальный мужской ансамбль “Казачий Круг”, а я обещал Виктору Петровичу при первом же случае на этот самый “Круг” его пригласить...

“Он вчера еще улетел, — сказала в трубку Лидия Яковлевна. — Виктор всегда быстро собирается, но на этот раз все было так стремительно... Говорит: там нельзя больше медлить! И если мне выпал шанс...”

Обычно говорим: для него, мол, уже была отлита пуля.

Та, которая буквально через какой-то месяц сразит Поляничко, наверняка уже лежала в автоматном рожке, в диске ручного пулемета...

Нынче вместо имеющих богатый опыт умелых посредников развязывать тугой осетино-ингушский узелок ничтоже сумняшеся берутся все, кому не лень, и от их псевдонаучных рекомендаций веет таким дремучим и таким сытым безразличием, что диву даешься граничащей с хамством самоуверенности... Уезжая в августе из Москвы, купил в дорогу “Аргументы и факты” со статьей одного из депутатов Госдумы “Горцы хватаются за кинжалы”, опубликованной под рубрикой “Анатомия осетино-ингушского конфликта”. Кроме всего прочего в ней имеется рекомендация “выделить из восточной части Пригородного района, подковой охватывающего город Владикавказ, около трети территории (правобережная часть реки К а л а м- б е е в к и, впадающей в Терек) и передать ее Ингушетии” (разрядка моя. — Г. Н. ).

Ох, и долго бы пришлось измученным ингушским беженцам ждать счастья на завещанной им демократкой-многостаночницей реке!.. Но, может быть, думал, кроме реки К а м б и л е е в к и есть еще и такая? Если в Греции все есть, то почему бы не “быть всему” и на Северном Кавказе?

Собираясь сесть за эту работу, написал во Владикавказ старому другу Игорю Икоеву, режиссеру, вместе с которым когда-то сняли несколько документальных фильмов: и в самом деле, есть речка с таким названием или это — столь редкое по нашим временам — географическое открытие?.. Не успел получить ответа, как в родной станице, когда приезжал на престольный праздник Рождества Богородицы, встретился с Василием Дмитриевичем Коняхиным, недавно перебравшимся из Владикавказа в Отрадную. Героя Советского Союза, бывшего боевого летчика, его в 1990 году избрали атаманом терского казачества, и на его долю с лихвою выпало и неустанного миротворчества, и — войны... Спросил его о “Каламбеевке”, и он насмешливо хмыкнул и тут же построжел: “И близко нету... Есть Камбилеевка, на которой стоит родная моя станица Тарская”.

 

* * *

... И снова благословенный Майкоп, те самые райские места...

С художником Эдуардом Овчаренко, давно, как и я, считающим Адыгею родной, мы шли по широкому и почти безлюдному в жаркий день тротуару недалеко от центра города, а навстречу нам торопилась веселая стайка красивых, как на подбор, совсем еще молодых женщин в военной форме. На ходу меняясь местами, звонкими голосами переговаривались и, наклоняясь одна к другой, беззаботно пересмеивались.

Не залюбоваться ими было ну просто невозможно, и я, дружелюбно посмеиваясь, шутливо сказал своему товарищу:

“Женский-то батальон, а?.. Где только нашли таких девчат...”

А с ними вдруг что-то произошло — со всеми разом. Куда девались улыбки и веселое довольство на лицах — вместо них появилась скорбь, которая одинаково их состарила: даже в топотке хромовых сапожек послышалось старушечье шарканье.

“Что это с ними?” — спросил я, удивленно глядя им вслед.

“Ты, наверно, не знал, — медленно сказал Овчаренко. — Или забыл... жены офицеров и прапорщиков. Вдовы!.. Из той самой Майкопской бригады... служат теперь. Взяли в часть. Вместе легче, да и детей поднять надо... поставить на ноги”.

И непрошеным своим дружелюбием вырвал их из короткой — наверняка такой редкой для них! — беззаботной и, может быть, счастливой минутки, безжалостно вернул в горькое одиночество...

Как мог, и в самом деле, забыть!

Да и один ли я, Господи!

 

“Десантура” под Андреевским флагом

Каждое поколение по-своему уникально, это само собой. На долю моего, предвоенного, выпало редкостное счастье: пережить оккупацию немцев и дождаться своих. Испытанный в детстве восторг от возвращения наших ни с чем не сравним. Теперь мне давно за шестьдесят, но каждый идущий по улице солдатик шагает навстречу как будто из тех времен.

У моих ровесников свой взгляд на армейских обидчиков и насмешников. И особый счет к опустившимся высоким военачальникам и к государственным мужам, лишенным не только доблести предков, но даже умения трезво оценивать положение Родины — сегодня и свое собственное — завтра.

На берегу бухты Агой под Туапсе Главком Военно-Морского Флота России адмирал Владимир Иванович Куроедов вручил миротворцам из Воздушно-Десантных Войск “морской” Андреевский флаг, и его на полушутке спросили: не следует ли это понимать как скрытое желание за время похода на кораблях до греческого порта Салоники переквалифицировать “летающую” пехоту на плавающую?

Уже накануне, когда видел Главкома за “круглым столом”, невольно отметил ощущение исходившей от него внутренней силы. Теперь он был в родной обстановке, и некоторая ирония в его уверенном голосе как бы даже подчеркивала державность речи: “У нас и без того есть все основания гордиться своей морской пехотой! Но мы желаем, чтобы над югославской Приштиной как символ поднялся и наш стяг”.

В этом походе вообще было много символов: и торжественно-высоких, и с явным привкусом горечи. На БДК — большом десантном корабле — “Азов”, когда руководивший походом командир 30-й дивизии надводных кораблей Черноморского флота контр-адмирал Васюков с указкой в руках докладывал об учебных и боевых подробностях, Главком неожиданно спросил: “Говорят, здесь пекут свой хлеб?” На Главном командном пункте почти тут же появился аккуратно нарезанный батон, Куроедов первым взял ломтик, отщипнул от него сперва кроху, а потом с посветлевшим лицом отломил чуть ли не половинку и повел рукой на поднос с хлебом :

“Пробуйте... вы попробуйте!”

Так получилось, что мне пришлось две недели есть этот хлеб корабельной выпечки, делить с моряками, выходит, те самые хлеб-соль, и сегодня, когда это время осталось в прошлом, я со светлой грустью и с благодарностью судьбе понимаю, что давно уже не находился среди товарищества более достойного, чем это: на возглавлявшем наш караван флагманском “Азове”.

Участвовали в походе всего шесть судов — пять БДК и приданный им спасатель — но на Черноморском флоте и таких давно уже не было! Да что там — поход сформированной из кораблей Северного, Балтийского и Черноморского флотов авианосной многоцелевой группы под флагом первого заместителя Главнокомандующего ВМФ России адмирала В. Касатонова, предпринятый в 1996 году в Средиземное море не только с учебно-боевой целью, но и в честь 300-летия русского Флота, и тот собирали, как говорится, всем миром...

Потому-то явно приподнятое настроение офицеров на Главном командном пункте нет-нет да и перебивал нарочито-требовательный голос “высшего начальства” — контр-адмирала Владимира Львовича Васюкова. Горячо перебивали друг дружку и собиравшиеся на спардеке у поручней свободные от вахты офицеры походного штаба, но здесь это лишь прибавляло оживления: названия надводных кораблей и подлодок, на которых когда-то пришлось служить, дальних военных баз на русском Севере и куда более дальних — в экзотических южных странах за рубежом — мелькали вперемешку с флотскими чинами, с фамилиями, с именем-отчеством, а то и с дружеской кличкой, и только они, прошедшие чуть не все, какие в мире есть, моря-океаны, могли буквально с лёту ориентироваться в этом бурном потоке общих воспоминаний, по нынешним временам — почти фантастических... Но ведь было же, было!

Понимавший, само собой, какое на меня нежданно-негаданно свалилось — не на один роман! — богатство “фактуры”, временами я ощущал себя попавшим в стаю буревестников городским воробьишкой, и в те короткие минуты, которые удавалось проводить одному в каюте, с ощущением напрасно прожитой жизни принимался судорожно листать стоявшие на полке в достаточном изобилии морские справочники и книги по истории флота. Когда-то и я собирался пойти в моряки, что было, то было, и теперь вдруг припоминалось чуть ли не начисто позабытое: еще легендарный князь Святослав на 250 судах предпринял свой черноморский поход — тогда уже шестой в русской истории. Еще 20 октября 1696 года при императоре Петре Первом было твердо постановлено: “Морским судам быть”. Еще царский рескрипт от 31 декабря 1825 года гласил: “Россия должна быть третья по силе морская держава после Англии и Франции и должна быть сильнее союза второстепенных морских держав”.

Что ж, всего лишь несколько лет назад флот СССР на равных соперничал с крупнейшим в мире американским. Но вот они, горькие плоды сладких поцелуев и при галстуках и без оных: перестала существовать насчитывающая 40 единиц 14-я дивизия подводных лодок — к концу “юбилейного” для России 1996 года на Черном море осталась только одна боеспособная подлодка. С 1990 по 1996 год проданы за рубеж на металлолом либо окончательно вышли из строя около 120 боевых кораблей и катеров. Только на Черноморском флоте!

Рядом на книжной полке и другая “статистика”: “В США тем временем в среднем ежегодно строится по 2 крейсера, 3 эсминца, 5 фрегатов. На 1996 год запланирован ввод в строй восьмого атомного авианосца — “Джон Стеннис”. В 1998 году в боевой состав войдет девятый атомный авианосец “Юнайтед Стэйтс”.

Командование национальных ВМС США не только не планирует снижение уровня своего присутствия в различных регионах Мирового океана, но, напротив, наращивает его. Американцы давно поняли значимость военного флота как мощного инструмента внешней политики”.

— Если бы наши корабли по-прежнему дежурили в Средиземном море, — громко слышится на спардеке, когда возвращаюсь из каюты, — разве стали бы “американы” швырять свои крылатые ракеты на Югославию через наши головы?! Ни в жизнь!

— Да в декабре ведь у нас уже была готовность номер один — должны были туда выйти. Говорят, горючки не хватило...

— Ума не хватило! А вышли тогда бы — не пришлось бы нынче жечь топливо. И ребята-десантники не понадобились — сидели бы себе дома!

Так-нет?

Но вот они теперь, десантники, словно не желая друг дружке уступать, вертят на турнике, поставленном ближе к носу нашего БДК, “солнышко”, а то демонстрируют какие-либо иные, уже не всякому “штатскому” понятные чудеса, а вокруг стоят не только явно притихшие, но как бы даже сами подавленные невзрачным своим видом молоденькие матросики... Тут она, может быть, как нигде видна эта разница между прошедшими огонь и воду и лишь потому во многом и выжившими “контрактниками” из десантников и худющими, в чем душа держится, с лопатками, словно крылья у птенцов, мальчишками срочной службы.

“Мы их так и зовем: птенчики, — станет мне потом рассказывать майор Александр Шепелев, врач-стоматолог из нашей походной медсанчасти, и возглавлявший ее другой Александр — полковник Калинин, будет лишь печально кивать, подтверждая всякое слово, сказанное коллегою из главного госпиталя Черноморского флота. — Приходят по призыву такие, что от ветра качаются. Уровень жизни по чему только не ударит: сельскому пареньку из Кировской области пришлось на днях вставлять обе челюсти... ни единого зуба! К одному мать недавно на присягу приехала, а сын в госпитале. Она в крик: что вы с ним сделали?! Ничего, говорим. Просто у него — недостаток веса, таких мы докармливаем. А вот куда дома глядели: вы ведь не из центральной России, из пшеничного края — с Дона. А она как заплачет!”

Наверное, и в “пшеничном краю” не так просто нынче вырастить здорового сына?.. Может, потому-то слишком хорошо знающий, что почем на “гражданке”, Главком с его чеканною, как из стали, фразой о том, что “на флоте нет проблем — есть задачи”, первым делом пробует на борту корабельный хлеб: хлеб матери-Родины, докармливающей своих детей, уже надевших черные шинели ее защитников?!

Со сколькими из них я успел поговорить: о доме, о закадычных, если есть такие, дружках, об отце с матерью — если они тоже есть... И мне вдруг до боли ясна стала не очень понятная сперва просьба контр-адмирала Васюкова. Как бы в шутку, а больше всерьез сказал ему в день знакомства: хотел бы, Владимир Львович, щедро предоставленный в кают-компании офицерский кошт отработать. Как?.. Ответил он вдруг на полном серьезе: “С людьми умеете разговаривать? С молодыми?.. Поговорите с первогодками: с одним, с другим, с третьим. Всех соберем, если хотите... У многих кроме прочего — дефицит общения, есть и такая беда. Поверьте — штука серьезная”.

Уже на обратном пути из Салоник случайно заглянул в кают-компанию и вдруг увидал десятка три-четыре одетых чистенько тех самых первогодков и негромко беседующего с ними контр-адмирала: на какой-то особой, то ли отеческой, а то ли совсем братской ноте, как меньшим, втолковывал далеко не все понимающим нынче в своем деле морячкам мысль о преимуществах сверхсрочной службы...

И они на “Азове” старались все: где грубовато, а где и ласковей других — “дядьки”-мичманы, и младшие офицеры, недалеко ушедшие возрастом, и старшие, и заместитель по воспитательной работе, несущий, как и все остальные офицеры, вахты, безотказный, все понимающий труженик Сергей Герасюто, капитан третьего ранга, и — командир корабля кавторанг Владимир Рынкевич.

Когда я это понял и, как мог, оценил, и с радостью и с печалью подумалось: чего в высоком этом, несмотря на рутину, старании больше? Заботы о корабле, давно ставшем для них самих родным домом? Либо неосознанной жалости к младшим?.. Сами остро переживающие севастопольское свое отвержение и сиротство на государственном уровне, наверняка болеют душой: вырвавшийся из голодухи да из раннего пьянства, куда матросик потом пойдет — снова туда же? И как мне хотелось бы рассказать об этом — специально для тех, кто на “большой”-то российской земле над десантным кораблем “Азов” шефствует, кто шлет морякам то сахарок, то вдруг гречку, а то по бедности — сухофрукты на компот — все, все сгодится, все пойдет! — и как хотелось бы сказать и добрым людям из администрации славного города Азова Ростовской области, и руководству Каневского района Краснодарского края, и дирекции кондитерской фабрики “Красный Октябрь” в Москве: поверьте, дорогие земляки и дорогие соотечественники, — черноморцы достойны вашей бескорыстной, поистине щедрой по нашим непростым временам помощи!

И как бы хотелось призвать всех остальных: ну, что нам, дорогие мои, хорошие, остается, если у олигархов нет денег, чтобы поддержать Севастополь, а у властей предержащих нет времени и нет воли, чтобы все-таки заставить их раскошелиться? Неужели мы с вами, все-все, без призора оставим корабли, за каждым из которых — история Отечества, его слава?!

Только об “Азове”: самый первый его одноименный предшественник был заложен на Санкт-Петербургской верфи 24 марта 1734 года в честь взятия бывшей турецкой крепости Азов Петром Великим и бесстрашно дрался потом против шведов на Балтике. Неувядаемой славой покрыл себя “Азов”-четвертый: 8 октября 1827 года под Наварином в бою против объединенного египетско-турецкого флота он потопил два фрегата и корвет, сжег 60-пушечный фрегат под флагом Тахир-паши и отчаянным маневром принудил выброситься на мель и потом подорвал 80-пушечный флагманский фрегат Мухарем-бея. В тот незабываемый день под командованием адмирала М. Лазарева получил боевое крещение будущий цвет русского флота: герои Синопа и Севастополя лейтенант П. Нахимов, мичман В. Корнилов, гардемарин В. Истомин. За этот бой “Азову” был высочайше пожалован кормовой Георгиевский флаг и специальным указом было велено всегда иметь впредь в составе флота корабль, носящий имя “Азов”... Имели! Всегда. Пока раньше срока не был бессовестно “сдан” на металлический лом большой противолодочный корабль — БПК “Азов”. Тогда-то и перешло чуть было не опозоренное потомками имя к нынешнему “десантнику”, носившему до того на борту только номер: 151. Вместе с Андреевским флагом с БПК командиру в десятый раз “новорожденного” “Азова” Владимиру Рынкевичу, тогда капитану третьего ранга, а ныне — второго, были вручены переходившие “от отца к сыну” реликвии, в том числе кормовые доски с названием, а также памятная бронзовая доска: с краткой “родословной” всего семейства кораблей, имеющей уже 250-летнюю историю.

Ну а что же так надолго оставленные нами без внимания наши десантники, имеющие куда более краткую “биографию” своего рода войск, но уже успевшие заслужить и всенародное уважение, и громкую славу?

“Азов” подходил к Турции, и на сигнальной палубе, самой верхней, с матросом Михаилом Востриковым, родом из Елизаветовки Азовского района, успевшим закончить Донской государственный аграрный университет, агрономом-ученым, мы пытались определить, что турки на склонах сеют, когда поднявшаяся сюда — откуда еще лучше видать во все концы! — “десантура” отобрала у нас морской бинокль и, передавая его из рук в руки, коротко запереговаривалась: “Под холмами наверняка береговые орудия”. “Выше сразу три огневые точки!” “Видишь энпэ?..“ “И станция слежения, да”.

На то и спецы!

Со многими из них тоже успел познакомиться, и теперь как бы объясним стал вид каждого: то молодецки лихой, а то и с некоторым оттенком горечи. Прапорщик Валерий Чередниченко, сапер-кубанец, восемнадцать раз переезжал с женой с места на место. А сколько еще и без нее?.. И сейчас, кажется, слышу его недовольный — медленно идем, а сербы там ждут! — голос: “В Абхазии пришлось попереживать... не за себя! Мой лейтенант русак, а у грузин дружок его, украинец. Каменец-Подольское заканчивали, однокашнички. Встретимся, обнимутся, чуть плечи друг дружке не отобьют. Мой просит: ну, скажи, где мины поставил, вот карта... А тот: эге!.. А за шо ж мени гроши грузины тогда платить будут? У нас остались тогда без ног Коля Свиридов, лейтенант, и Валера Дробитько, подполковник”.

Фельдшер-старшина Евгений Макаров, родом воронежский, успел уже и в Боснии побывать: мощное плечо у него под рубахой стянуто корявыми шрамами. “Мы так тогда и не поняли, — рассказывал, — и в самом деле машина ООН тогда подорвалась или нас нарочно в горы заманили, подставили? Выехали по тревоге, “бэтээр” с нами и “уралец”. Так ничего и не нашли, возвращаемся — это двадцать километров от Тузлы, и тут началось! Только один Слава Телелюхин, командир отделения, умудрился “собрать” три мины — последнюю “достал” кистью, когда я его уже без ноги подбирал... Тогда и меня. Из четырнадцати — семь тяжело-раненых. Майор Финогенов, капитан Кошелев, сержант Сережка Бревнов... Играшкин без глаза остался: хватило мне тогда работы, хватило! Уже в госпиталь приехали журналисты с ОРТ, поздравляют с “Орденом мужества”, а я отвернулся к стенке: ну, настолько не до них!”

“И давно ли это было? — спрашиваю Женю с понятным вздохом. — Или соскучился?”

“В медицинский опять не приняли, — говорит он, усмехнувшись. — Уже в третий раз срезали. У меня и “За отвагу” есть, но этого мало... там другое подавай! Учиться заочно в юридическом — это и там смогу. Будущая жена, если состоится, Бог даст, — филолог. Только что диплом получила. Чтобы не отставать, пришлось одолеть Фолкнера: “Шум и ярость”. Ну, вот... Поговорили мы, посоветовались... отпустила!”

Кроме каких-то вполне понятных житейских забот — кто-то решил на квартиру скопить, сколько можно по чужим-то углам? — почти у каждого из них есть особый счет, вовсе не материальный. О нем не говорят, но неожиданные слова прорываются вдруг застарелой болью. С полковником Вячеславом Саликовым, сибиряком, начинавшим с Афганистана и прошедшим потом все, какие были, горячие точки на просторах Союза — в том числе в Литве, в Азербайджане, в Киргизии, бывшим замполитом знаменитой Псковской дивизии, говорили о чем-то достаточно отвлеченном, когда он вдруг вернулся наверняка к неотвязному: “Все понимаю!.. Царская семья, император... я тоже патриот! Но когда в Ленинград чуть ли не одну и ту же косточку везут по нескольку раз на экспертизу, а под Моздоком стоят рефрижераторы, набитые телами погибших в Чечне ребят, которых так и не могут опознать... как это? Да мы его этим унижаем, царя, он первый возмутился бы... Настоящий-то царь!”

Отчего-то я не раз и не два возвращался к этим словам Саликова, мне все казалось: за ними скрыта не только невольная вина перед погибшими... Но что еще, что?

Одинакова техника, закрепленная, как должно, в глухом просторном брюхе нашего “десантника”, но как непохожи один на другого ее хозяева!

Родина сержанта Виталия Жишковского — Казахстан. Отец и мать приехали сюда по комсомольской путевке из Вологды, и самый богатый урожай, который вместе вырастили — одиннадцать детишек, самая почетная награда в семье — медаль “Мать-героиня”. Под Актюбинском, в целинном совхозе, несмотря ни на какие потрясения выжившем, остались у Виталия четыре брата, три сестры и двадцать восемь племянников. Он — единственный, кто вернулся в Россию. Когда написал из Тулы домой, то отец, родом поляк, чтущий предков настолько, что по общему уговору детей через одного записывали поляками, ответил русскому Виталию: надо, непременно надо помочь братьям-славянам! Мама поддержала тоже: когда-то мы с отцом поехали добровольцами — счастливого пути и тебе!

Сбылись бы эти материнские пожелания: не только для Виталия, для них всех — в отличие от него, совсем еще молодого-зеленого, — слишком хорошо уже знающих, почем в “горячих точках” фунт миротворческого лиха и сколько его можно приобрести на тысячу-полторы “зеленых” в месяц.

С высоты возраста сказал однажды Чередниченко, явно томившемуся бездельем: мол, чего теперь дергаться, Валера? Раньше срока с корабля не сойдешь, зато потом ведь наверняка будешь вспоминать этот морской поход!

Он хмыкнул: “А они там? Кто ждет?.. Сперва сербов предали — они ведь наверняка так о нас нынче думают. Потом этим броском на аэродром в Слатине не только им дали надежду, но сами себя опять зауважали: ведь можем... есть еще порох в пороховницах, как Тарас Бульба говорил. Так в чем дело? Надо же было немедленно подпереть эти две сотни ребят, а мы так медлим, как будто уже и их закладываем!”

И я вдруг понял, что и полковника Саликова с его горькой репликой насчет императорских останков и “настоящего царя”, и многих других из них, наверняка самих об этом долго не размышляющих, объединяет державная забота и о судьбе заждавшихся братской помощи сербов, и о престиже России.

Каждый из нас по-своему переживает позор Отечества. Они — так.

Давно уже начался Босфорский пролив, тянулся по обоим берегам сказочно-пестрый Стамбул-Константинополь, похожий цветом на восточный ковер город, в котором вместо черных заводских труб там и тут стояли остроконечные стрелы белых минаретов, и кто-то из походного штаба, из севастопольцев, ходивших проливом не один и даже не десять раз, насмешливо сказал: “Любуйтесь, любуйтесь, мальчики! Видели бы, какой задрипанный он был. Это наши “челночки” постарались: расцвел город! Приятно глядеть, а? Наша с вами заслуга!”

С какой, в самом деле, жадной поспешностью стремились мы припасть к якобы спасительным для нас сосцам “рыночной экономики”!.. И вот уже который год досыта других кормим. Во всем Черном море, пока к Босфору почти два дня шли, виден был всего-то один кораблик, пробиравшийся к нашим берегам как бы сторонкой, и шедшие с нами новороссийцы из ФСБ тут же определили: турецкий спиртовоз. Спешит в Грузию. Оттуда спирт уже сухим путем переправят в Россию.

Зато какое оживление царило в проливе, сколько наших судов торопилось навстречу нам!

И все — под чужими флагами.

Рудовоз “Знамя Октября”, порт приписки Анталия.

Танкер “Магнитка”, порт приписки Пномпень.

Не знаю, размышлял ли об этом начальник похода, у которого хватало своих забот на главном командном пункте, но голос контр-адмирала, мне показалось, звучал с особою интонацией человека, не потерявшего цену не только себе — стране, которую представляет. “Передайте, — говорил он как бы с некоторым превосходством, предназначенным вовсе не капитан-лейтенанту Рагибу Каримову, азербайджанцу, приступившему, наконец, к своим обязанностям переводчика, но к тем, для кого тот будет переводить. — Мой адмирал вас приветствует! Он видит четкую работу береговых служб по обеспечению прохода боевых кораблей русского флота и надеется...”

Когда проходили уже Дарданеллы, он вышел на боковой мостик, где у приборов стояли наблюдатели да те, кто их добротою пользовался, чтобы нет-нет да взглянуть на берег через мощные окуляры, тронул меня за локоть: “Не прозеваете? Хотя бы в ту сторону взглянуть. Километрах в тридцати от берега — то, что нынче осталось от древней Трои. Та самая воспетая Гомером Малая Азия”.

В самом начале знакомства он приятно удивил меня, когда посреди моего рассказа о литературных делах охотно подхватил: эту вещицу, мол, успел прочитать. Я удивился: где? “Получаю “Роман-газету”, — сказал он. — Тоже семейная традиция”.

Наверное, стоило бы упомянуть о другой, куда более важной: отец Льва Владимировича — адмирал, и, чтобы по неписаным флотским правилам “представиться” старшему “по случаю присвоения очередного звания”, командир наш не так давно специально летал в Санкт-Петербург... как хочется, как хочется обо всем этом написать и как жаль, что жизнь наша предложила нынче нам такой темп, что об этом пока приходится лишь мечтать.

А тогда контр-адмирал минутку постоял рядом, тоже вглядываясь не в проплывающий вдалеке берег — в куда более далекое прошлое...

В Салониках, когда на нашем “Азове” отгремит салют наций, когда мы, несмотря ни на какие издержки, разгрузимся, как и подобает десантным кораблям, каждый — в считанные минуты (первый борт под командованием всеобщего любимца, лихого капитана второго ранга Игоря Гавриша — всего лишь за двенадцать, что заставит друг дружке качнуть головами как бы случайно, само собой, оказавшихся в порту американцев), когда колонны миротворцев с выкатившей из просторного корабельного нутра бронетехникой и спецавтомашинами уже уйдут на короткий отдых на берегу, чтобы с рассветом двинуться в Приштину, а на флагмане закончится устроенный контр-адмиралом Васюковым прием, где и нашим послом в Греции, и военным атташе, и греческими партнерами по выгрузке, что там ни говори, изрядно поволновавшимися, будет сказано столько достойных слов об исторической необходимости русского присутствия и в Средиземном море, и на Балканах, —тогда мы долго, дожидаясь отхода, будем стоять у поручней на спардеке и чуть ли не завороженно смотреть, как удивительно слаженно, как ритмично, как четко работает освещенный мощными огнями мирный порт, только что пропустивший в ночь наших добровольцев.

Только что генерал-майор Борис Семенов, старший у десантников, рассказывал нам на берегу, как греки-коммунисты, пытавшиеся перед этим не пропустить высадившихся американцев, передали ему письмо с настойчивым пожеланием ни в коем случае не подчиняться приказам натовского командования — иначе это будет окончательное предательство сербов. Только что отзвучал за столом ставший привычным за время похода голос поднимавшего тост контр-адмирала Васюкова: издавна, мол, считается, что генералы п о с ы л а ю т войска в бой, а адмиралы в е д у т. Но десантники — статья особая. В сражении им тоже приходится быть впереди. Так вот за то, чтобы все-таки — не пришлось!

Только что Семенову — на свой страх и риск — вручили взятый в Генштабе под расписку спутниковый “мобильник”, по которому пару часов назад звонили из Салоник в Москву: пока у тебя не будет устойчивой связи с родиной, пользуйся, Борис Георгиевич, этой. И пусть она приносит из Косова только добрые вести.

Дай-то Бог!

На этом можно бы ставить точку: до тех благословенных деньков, когда беспокойное наше время отпустит недельку-другую на то, чтобы помянуть благодарным словом хотя бы часть добрых людей, от фамилий которых буквально распух мой блокнот во время нашего похода с десантниками. Так и хочется всем сказать: люблю и помню!

Но еще об одном участнике “походного штаба” обязан все-таки непременно сказать сейчас.

В Агое, когда уже собирался сойти с “Азова” на катер Главком Куроедов, я спросил: какой, мол, будет, товарищ адмирал Флота, перед дорогой в Салоники наказ? Он улыбнулся и тут же лицо вновь сделалось строгим: “На “Азове” с вами идет отец Георгий. Обратите внимание на его миссию”.

Поручение было в радость, и буквально с первого дня, так вышло, я помогал севастопольскому благочинному, отцу Георгию Полякову, исполнял при нем роль пономаря во время крещения на корабле: скольких он окрестил! В затишке на корме, когда в одном ряду стояли со свечками в руках моряки и десантники, а свечи гасли, и они зажигали их одна от другой, как бы делились огоньком, я растроганно думал: если бы они научились точно так же делиться друг с другом теплом душевным!

По дороге в Салоники батюшка то и дело принимался расспрашивать идущего с нами Главного штурмана ВМФ контр-адмирала Бабинова: нельзя ли каким-то образом выгадать половину суток, чтобы подойти к Афонским монастырям? Там его ждут. Человек удивительно дружелюбный — бывший подводник! — к тому же верующий, Евгений Геннадьевич принимался прикидывать вслух и невольно оправдываться: мол, как это сделать, если мы связаны жестким графиком? Вот если на обратном пути... На обратном? И “высокие стороны” переходили на шепот, а то и “удалялись на совещание”.

В Салониках, с щедрыми дарами для афонских насельников, батюшка перебрался на другой “десантник” — корабль “Цезарь Куников”: тот, единственный из наших, из Греции сразу уходил в Севастополь — должен был участвовать в параде по случаю Дня Военно-Морского Флота.

А через два дня начальник походного штаба капитан первого ранга Василий Павлович Синицын как бы с заговорщическим, но больше с видом явно торжественным вручил мне ксерокопию донесения, только что отправленного Главкому нашим Владимиром Львовичем: “Докладываю: По согласованию с греческими властями 15.07.99 г. Впервые за последние 90 лет военный корабль (БДК “Ц. Куников”) Российского Флота подошел к Свято-Пантелеймонову монастырю на святой горе Афон. Монахами монастыря Максимом и Сидором были доставлены на борт БДК частицы святых мощей Андрея Первозванного, святителя Николая Чудотворца, святого Иоанна Русского.

В ожидании монахов у монастыря протоиереем Георгием был отслужен молебен о здравии православного воинства, о могуществе Военно-Морских Сил России.

С прибытием на корабль афонских монахов со святынями был отслужен молебен о здравии экипажа, после чего личный состав корабля приложился к святым мощам и получил благословение. Членам экипажа были вручены иконки с печатью святой Горы.

В монастырь Святого Пантелеймона для молитвенного поминания были переданы списки миротворцев-десантников, убывших в Косово на кораблях бригады, а также высшего состава Флота во главе с Министром Обороны И. Сергеевым”.

И только тут я понял, какова была миссия отца Георгия в полном объеме.

И понял, что Главком это хорошо сознает: не хлебом единым жив человек, нет!

Даже если это прекрасной выпечки корабельный, матросский хлеб.

Как настоящий государственник, он желал соединить прошлое с настоящим, а значит, — с будущим.

Главное: восстановить связь времен.

...В Агое вскоре начали грузить на наши “десантники” вторую партию миротворцев, а мне давно пора было возвращаться в Москву. Решил лететь в столицу из Краснодара, и дружелюбные земляки из новороссийского ФСБ вызвались мне помочь. Подполковник Михаил Жадан, весь путь до Салоник и обратно горячо переживавший за будущее своей “морской династии” — сын Алешка в это самое время в Санкт-Петербурге сдавал экзамены в Нахимовское училище, — и майор Александр Семин вместе со встретившим их майором Алексеем Гадько довезли меня до поворота на Горячий Ключ и там, на бойком перекрестке, “взаимодействуя” с родной кубанской милицией, вскоре определили в соседи к водителю видавшего виды “жигулька” со снятым задним сиденьем: возил на “берег” арбузы... Пошел дорожный разговор: “Как звать, земляк?” — “Вартан”. — “А по батюшке?” — “Мигранович”. — “Коренной, Вартан Мигранович? Краснодарский?” — “Беженец! Из Сухуми... Там в горах в селе остался отец, не хочет бросать дома, которые помогал своим детям строить... Четыре брата нас. Пять наших домов — вместе с отцовским. Лучше я умру, говорит... Иногда приходят боевики: дай, дед, тысячу! Откуда я возьму?! Вы подумали? Говорят: а если мы тебе сейчас ногу прострелим — на лекарство потом пойдешь искать? Хоть и хромой? И отец идет по селу: собирать эту тысячу... вах!!”

Слушал его и горько думал: не символично ли?

Только что проводил ребят, уехавших помогать сербам решать их печальные проблемы...

Кто бы, наконец, с твердой волею да трезвым умом взялся за наши?

Агой — Салоники — Агой

 

СЛАВЯНСКИЙ ОТВЕТ

1

В восемьдесят шестом году, в начале июня, в пик зеленого буйства старых и молодых дерев и стремительного, будто наперегонки, роста трав в польском городке Гайнувка под Белостоком я нашел наконец могилу двоюродного деда, мужа маминой тетки, моей крестной, — Василия Карповича Карпенко, без вести пропавшего ранней весной сорок четвертого, и, хотя ждал этого момента, верил горячо, что он настанет, теперь-то непременно найду, при виде надписи на каменном столбике в самом центре ухоженного, торжественно-строгого мемориала на главной площади растерялся, не знал, какие слова сказать, что делать. И только тут, так гордящийся своими прочными и глубокими, как мне казалось всегда, корнями, достаточно известный в свои пятьдесят русский писатель, разом осознал вдруг полную свою и постыдную дремучесть в самой главной, может быть, в самой сокровенной области духа и с благодарным порывом оценил не только деликатную предусмотрительность бывших со мною рядом поляков, но всю святость их незыблемых вековых устоев — со всеми этими казавшимися до того слишком роскошными орденами, бантами, вензелями и слишком подробными надписями с названиями полностью погибших, но не сдавшихся полков и батарей на табличках в костелах, с непременным девизом на стенах: “Бог. Честь. Отчизна”. В руках у меня вдруг оказался объемистый целлофановый пакет с пышными и тугими темно-бордовыми розами на крепких и длинных стеблях, и я не то что припал — я рухнул с ним на колено и горько уронил голову.

Солнце вдруг стремительно скрылось, показалось сперва, что потемнело в глазах, но нет, налетел шквальный ветер, ударила гроза, разом опустился глухой, почти непроглядный дождь. В Беловежском густом лесу мы ехали сперва по главной дороге, потом свернули на узкий проселок, машина заелозила по болотам... Когда остановились наконец на просторной поляне с вековыми деревьями, дождь так же внезапно стих, мокрые кроны прошило густым уже предвечерним золотом, и в удивительной тишине послышалось дробное шлепанье тяжелой капели и печальные крики горлинок... как они тосковали, как плакали!

— Здесь был большой бой в сорок четвертом, — сказал мне Миколай, высокий грузный поляк, мой ровесник, с которым у нас уже при первом рукопожатии установилось вдруг доверительное чувство явной взаимной симпатии. — Наши партизаны соединились тут с отрядом вашей кавалерии... с казаками, да. Но их предали.

Он наклонил крупную голову, задумался, словно подыскивая слова.

— То нельзя понимать, как чисто предательство, — сказал, словно извиняясь. — Шла война... борьба. У каждого своя правда. Скорее, то была ловушка, был военный обман... как это?

— Военная хитрость, — подсказал мой друг Олег Лосото, корреспондент “Правды” в Польше, устроивший по моей просьбе эту нашу поездку в Белосток из Варшавы.

— То так, — сказал Миколай. — Но здесь тогда очень много ваших погибло. Наверно, и твой дед тогда — тоже здесь.

Впервые он сказал “ты”, обнял меня за плечи, повел к врытому посреди поляны длинному столу из толстых, давно потемневших досок — на застеленном полиэтиленовой скатеркой краю его уже готовили поминальный ужин.

— Ты видишь, эти деревья — странные? — спросил Миколай. — То половинки деревьев, хотя они давно старые. Пушки тут все тогда смешали с землей. Была засада, где нельзя уцелеть.

Громко плакали горлинки, мы, не чокаясь, пили, чуть в сторонке одиноко стояла налитая всклень рюмка с краюшкой хлеба на ней, закатное солнце дожигало черные стволы мокрых лип.

Так вышло, что покойного отца я отчетливо различаю в памяти с сорок четвертого, когда он вошел в дверь бабушкиной хаты в черных очках, с тростью в правой руке и с растопыренной левой пятерней. “Вы тут, дети? — хрипло спросил. — Это я, папка ваш, — не пугайтесь!”...

Деда — все мы, и взрослые, и детишки, всегда его звали Васей — помню с тридцать девятого, когда он, так и не заимевший наследника, начал учить меня, трехлетку, стрелять из ружья: первый раз, я это помню, как будто было и впрямь вчера, стволы лежали на черном, нарытом кротом холмике, а я корячился на коленках в сухой осенней траве... как я заревел, когда двустволка бабахнула!

И вот столько лет пронеслось, на белом свете не осталось почти никого, кто деда помнил, жива только мама, после которой я в роду старший, — родные и двоюродные младшие братья знают Васю лишь понаслышке... Дать телеграмму из Белостока маме в станицу? Или все-таки братьям?.. Пусть подготовят мать. Даже через столько лет, знаю, это известие может воскресить боль, которую ей теперь трудно будет перенести... Почему я так нескоро собрался сюда? Ах, Вася, Вася, Василий Карпович! К нам в станицу приезжал потом после войны его экипаж: от Курска на той же машине, в том же танке они докатили до Берлина, никого потом даже не поцарапало, а под Курском, на Прохоровском поле их спас дед, отчаянный механик-водитель. Но не давала покоя ему, иногороднему, казачья слава! В Отрадной, когда долечивал рану, станичники уговорили перевестись в кавалерию, и сперва под ним дважды убило коня, а потом эта последняя, из-под Белостока, весточка: писем скоро не ждите, уходим на спецзадание. Вот где, выходит, оно тогда прервалось!

Меня он, и в самом деле, любил и баловал, хоть не один раз, не два подвергал испытаниям вроде этого, с двустволкой на черном крошечном бугорке: “Нажми, мальчишка, вот тут — крот выскочит!”

— Хорошо, что ты все-таки нашел его, слухай! — сказал Миколай. — Давайте поднимем теперь за боевое содружество... за неразделимо воинско братство! Тут неизвестно кого тогда больше погибло: наших партизан или ваших казаков. Давай: за русских жолнежей. За простых солдат. И за польских честных жолнежей!

Я выпил и уронил голову. Прошел по еле заметной тропинке в лес, ткнулся лбом во влажную кору большого дуба, и плечи мои тряслись, пока рядом не остановился Миколай:

— Не надо, слухай! Столько до сих пор не нашли, а ты теперь нашел, ты знаешь, где он лежит, твой дед. Станешь к нам теперь приезжать. С детьми. С внуками. Я всегда теперь буду ждать тебя, ты помни это, ты знай: Миколай ждет!

Как крепко мы тогда обнялись!

 

2

Поздней ночью была жаркая баня на берегу заросшей, с лунною дорожкой реки, посреди которой словно русалки плескались, заманивая к себе в воду, белотелые полячки с распущенными косами... В ушах еще звучал поэтической строкой, которую хотелось повторять, тост, только что громко провозглашенный Миколаем: “За наших прекрасных пани, за их белы ручки и за борзость наших лошадей!” Завернувшись в мохнатые простыни, мы с ним сидели поодаль в ивовых плетеных креслах, и горлышко “выборовой” в его руке постукивало о край хрустального фужера в моей.

— То не наша забава, — говорил Миколай. — Пусть веселится молодежь. А мы с тобой старые жолнежи, нам есть о чем поговорить. Солдаты, да. Вернее, дети старых жолнежей. Старые дети старых жолнежей. Понимаешь, о чем я?

Мы снова, не чокаясь, выпили за старых жолнежей.

— Слухай! — начал Миколай на какой-то особенной ноте: и задушевной и вместе с тем как будто бы очень строгой. — Там у вас решили, наконец, поставить нашего Валенсу на место. То надо. Давно пора! Почему мы должны быть у Валенсы в хвосте, если люди так давно хотят перемен? Кажется, Горбачев это понял. Дай Бог, как у вас в Академии общественных наук говорят... Только знаешь что? Слухай! Мы, и правда, старые дети старых жолнежей. Мы знаем. Мы столько видели. Главное: мы — славяне. Ты помнишь, как в войну, как сразу после нее?.. Б р а т ь я - с л а в я н е. Б р а т ь я!.. Никто не мог алемана остановить. А мы его уложили в гроб. Мы!

Я наклонился к нему, толкнул плечом:

— Споем давай?

— Цо?

— “Войско польска Берлин брала, русска добже помогала”, а?

Горлышко “выборовой” снова зацокотало о мой фужер.

— Знаешь ту песню? Давай за нее! Нас мало, потому нам нужна большая песня. Великая, так? Берлин вы взяли. Большой кровью. Но и наша кровь была. В расчете на душу... как это? В этом смысле и наша большая кровь. Очень большая! Вообще была славянская кровь — надо помнить. Давай за славянство! Об этом и хочу сказать. Предупредить, если хочешь. Теперь говорят: вызов времени. Это так. И ответить надо достойно. Разве не понимаем с тобой? Но это должен быть славянский ответ. Наш!.. Не надо, слухай, Америку догонять. Не надо по ней равняться. Вообще забыть о ней — тьфу! О больших деньгах не надо думать. О роскоши. О долларах в банке. То жидовско дерьмо! Согласен?.. Только нельзя: еврейско. То у нас нехорошо. То у вас в России. Вернешься, говори: еврей! У нас это оскорбление, у нас это нельзя, мы — интернационалисты, хоть знаем ему цену, потому что мы — дети жолнежей и сами жолнежи, да!.. Но тут — жид. А доллары — жидовско дерьмо. Кто хочет, пусть в нем плавает. Нам то не надо. Славянское дело едно: дух! Мы богато маем главные ценности, но часто то забываем. То гибель. То нельзя! Есть добро и правда. Совесть и независимость. Надо сплотиться вокруг этого. Это будет та самая наша солидарность. Славянская. Понимаешь? Вот должен быть наш ответ. Что крепче любого железа, пусть то сталь, бронь, все, что люди придумали. То тоже в конце концов жидовско дело. Но мы не должны пойти той дорогой. Наше дело — дух. Верность. Неколебимость. Едность. Нам надо найти свою дорогу. Помнишь? И л и н а й д у д о р о г у, и л и п р о л о ж у е е! И это надо каждый день помнить. Должна быть славянска дорога в обход их дерьма. Мимо богатства... жаль, нет моего старого друга. Он так говорит. Ты казак? И он казак. Польский казак. К о р о н н ы й! Не знаешь, кто такие коронные казаки?!

Тогда я, и в самом деле, не знал этого.

— То те, кто остался верный польской короне, когда Богдан Хмельницкий отложился от нас, к вам перекинулся. Часть казаков осталась верной присяге. То настоящее польско дело: умереть, но остаться верным присяге. С тех пор их так и звать: коронные казаки. О-о-о, то серьезные ребята. Если поляки — порох, который надо поджечь, эти взрываются от одного взгляда. Знаешь, как их алеманы боялись? Они православные. Больно страдают, когда на месте вашего храма наши строят костел... у них душа рвется! Кто они? Русски? Хохолы — украинцы? Нет. Польские коронные казаки. Но душа у них... Она первая отзывается на славянскую беду, славянскую боль... славянскую розницу, так это? На славянскую рознь.

На лунной дорожке в сонной реке заплескались, заперекликались звонкими голосами белотелые польские русалки, и переливчатый их смех, стихая, поплыл по течению.

— Бог! — повторил за ним я. — Честь. Отчизна?

— То так! — горячо сказал Миколай. — Запомним это: то так! Есть это — есть все. Этого не маем — ничего не маем. То наше богатство, а не жидовский банк. Не только польске — славянско: Бог! Честь. Отчизна.

 

3

Но мы все же врюхались в их дерьмо. Мы так за десяток лет в нем изгваздались, что тем, у кого еще сохранились остатки совести, неловко друг на дружку смотреть. За это время мы один другого купили и продали, а не участвующий во всеобщем торжище стал теперь не только смешон, но уже подозрителен. Свои сокровища духа мы променяли на все эти штучки для потных промежностей, мы как должное приняли подмену моральных ценностей другими: оральными. Мы угробили свою великую армию, оплевали старых ее солдат, унизили и растлили молодых, а наши доблестные офицеры вместо того, чтобы отдать команду открыть огонь на поражение, предпочитают одиночный выстрел в висок: в собственный. Пятьсот офицеров в год по статистике: батальон!

Нас разделили и опять натравили своих на своих. Нетрезвый политик с оловянными глазами, выхвативший у изумленного дирижера палочку на чужом торжестве, отрезал ею от родины не только могилу моего деда в польской Гайнувке — сотни тысяч солдатских могил. И это уже никакая не военная хитрость, это — классическое предательство.

Какое там славянское братство?! Какое боевое содружество?!

Чужие ракеты с чудовищной методичностью долбили сербов, а в столице России под приглядом, ну, конечно, “Отечества”, под его патронажем все еще доторговывают военными реликвиями покойных воинов и униформой оставшихся, без порток живущих... это, и действительно, в о и н ы ?!

А не хотели бы вы, бывшие гнилые союзнички, полностью уже присвоившие себе победу славянства над вашим же выкормышем Адольфом, ракету-другую вдруг получить в вашем сверх меры цивилизованном Лондоне? Или опять — в Берлине? А в вашем вонючем Нью-Йорке, который вы считаете теперь центром вселенной?

Но наш гарант, поджав обрубок хвоста, все продолжал ворковать с этим, так еще и не застегнувшим ширинку дружком-красавчиком. А мы — давно знакомое славянское дело! — с камышинками во рту терпеливо выжидаем на дне грязного болота, и нам все больше и больше нравится так лежать... Ну, а что? Что для нас, и действительно, — Бог? Что нам Честь? Что — Отчизна?

 

 

 

В.Шигин • Неизвестный лейтенант Шмидт (Наш современник N10 2001)

Владимир Шигин

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ ЛЕЙТЕНАНТ ШМИДТ

Со школьной скамьи всем нам знаком портрет знаменитого “очаковского” Шмидта. Худое аристократическое лицо с пронзительным взглядом. На плечи накинута черная флотская пелерина с пряжками в виде оскаливших морду львов. Он благороден и несчастен, одинок и жертвенен, этот непонятый и заранее обреченный на смерть офицер-демократ. Будучи севастопольцем, я не раз бывал на его могиле, что высится в центре городского кладбища Коммунаров: каменная скала, увенчанная красным знаменем Революции.

Первые сомнения относительно личности лейтенанта Шмидта появились, впрочем, у меня еще в детстве, после прочтения знаменитого “Золотого теленка”. Как помнят читатели, там весьма фривольно описывались похождения “детей лейтенанта Шмидта”. Вольно или невольно, но этим однозначно бросалась тень и на самого лейтенанта. Но ведь Петр Шмидт — это романтика первой революции, он почти ее идол! А теперь представьте, что значило бросить тень на такого героя в 1938 году, причем бросить публично на всю страну, представив на осмеяние не только непутевых “детей лейтенанта”, но через это и самого “папу”! И это тогда, когда ссылали в “края и веси” за неосторожное слово и даже ухмылку. Подумайте, что стало бы c тем смельчаком, который начал бы тогда рассказывать подобные истории о Чапаеве или Щорсе? Догадаться не трудно. А вот Ильфу и Петрову все их фривольности о Шмидте сошли с рук. Почему? Да скорее всего потому, что Сталин и его окружение знали правду о мятежном лейтенанте. Так что же такого знали люди более старшего поколения о Шмидте, чего не знаем мы?

Петр Шмидт родился в семье весьма уважаемого и заслуженного ветерана первой Севастопольской обороны. И по отцу и по матери он был из обрусевших немцев. Отец — контр-адмирал Петр Петрович Шмидт. Вместе со старшим братом Владимиром Петровичем он пробыл на “бастионах чести” всю осаду Севастополя и получил там не одно ранение, а впоследствии стал начальником порта в Бердянске. Небезынтересен и тот факт, что мать будущего “красного лейтенанта” Е. Я. фон Вагнер познакомилась со своим будущим мужем там же, в осажденном Севастополе, куда она прибыла с другими сестрами милосердия из Киева и работала в госпитале под руководством великого Н. Пирогова. Е. Я. фон Вагнер-Шмидт умерла весьма рано, а потому Петр Шмидт, имея на руках двух маленьких детей (старшим из которых и был наш герой Петр Шмидт-младший), женился вторично. От этого брака родилось еще два сына, оба они стали морскими офицерами.

Карьера старшего из братьев, Владимира Шмидта, была еще более блестящей, чем младшего. Владимир Шмидт был младшим флагманом у знаменитого адмирала Г. Бутакова, командовал Тихоокеанской эскадрой, вошел в состав адмиралтейств-совета, стал полным адмиралом и кавалером всех бывших в то время в России орденов, а потом и сенатором. Владимир Петрович Шмидт к старшему племяннику относился как к родному и никогда не оставлял его вниманием и заботой. Тем более что он являлся к тому же еще и его крестным отцом. Надо ли говорить, что карьера Петру Шмидту-младшему была уже обеспечена. Естественно, он легко поступает в Морской корпус. Что касается учебы Шмидта в Морском корпусе, то в фондах Центрального военно-морского музея имеются воспоминания его однокашников-офицеров, написанные в 20-е годы. Что пишут о Шмидте его былые сотоварищи? А пишут они вещи весьма нелицеприятные. Во-первых, то, что у Шмидта почти не было друзей. Во-вторых, что он подозревался в воровстве мелких денег из висящих в гардеробе шинелей, что, в-третьих, у него периодически происходили психические приступы и он не был отчислен из корпуса исключительно благодаря связям отца и дяди и, что, наконец, сокурсники уже тогда Шмидта именовали “психом”. Не правда ли, не слишком блестящая характеристика для будущего героя. Но с кем чего не бывает в молодости! Человек мог впоследствии вполне исправиться!

Закончив Морской корпус, Петр Шмидт выпускается в чине мичмана на Балтийский флот. Однако служба сразу не заладилась. Амбициозность и завышенное самомнение молодого мичмана вызывали резкое отторжение корабельного офицерского коллектива. А затем последовал шаг, вызвавший шок у всей родни. Шмидт женился на... профессиональной уличной проститутке с целью ее нравственного перевоспитания! Звали избранницу Доменика Павлова. Разумеется, личная жизнь каждого — это его сугубо личное дело, и все же... Напомним, что в те времена офицер вообще не имел права жениться на особе не дворянского рода, но даже и тогда был обязан представить свою избранницу офицерскому собранию. Поступок Шмидта был вызовом всем! Мичману грозило немедленное и позорное изгнание с флота. Судя по биографии Шмидта, его отец умер вскоре после скандальной женитьбы своего старшего сына. Весьма вероятно, что выбором невесты сын загнал отца в могилу. Однако в живых оставался еще дядюшка-сенатор, который и взвалил на себя заботу о непутевом племяннике. Во избежание огласки дела, адмирал Владимир Шмидт срочно отправил племянника на Тихоокеанскую эскадру, препоручив его тогдашнему командующему и своему бывшему воспитаннику контр-адмиралу Григорию Чухнину. Адмирал Шмидт надеялся, что романтика настоящей морской службы, ее боевые будни заставят Петра одуматься. Увы, все вышло совсем иначе. На Тихоокеанской эскадре Шмидт сразу же зарекомендовал себя как неуживчивый человек. За полтора года службы на Дальнем Востоке он сменил практически все корабли эскадры и на каждом из них его обязательно изгоняли из кают-компании. В свое время историки объясняли это исключительно демократическими взглядами Шмидта и реакционностью всего остального офицерства. Думается, на самом деле все выглядело несколько иначе. И тогда на российском флоте было немало очень порядочных, образованных и прогрессивно настроенных офицеров. Вспомним хотя бы капитанов 1-го ранга В. Миклуху, Н. Юнга, Н. Серебрянникова. В молодости все они принимали участие в народовольческом движении, что впоследствии вовсе не помешало им быть весьма уважаемыми людьми на флоте, успешно командовать различными кораблями, а затем геройски погибнуть в Цусимском сражении.

У Шмидта все было иначе... Командующий эскадрой Чухнин, думается, устал переводить строптивого мичмана с корабля на корабль и улаживать бесконечные скандалы. Однако он обещал сенатору-адмиралу заботиться о Шмидте и старался сдержать свое слово. Он же, несмотря на сопротивление офицеров, добился присвоения ему очередного лейтенантского звания. Но и это не все. У Шмидта вскоре начались психические припадки и истерики, а потому его пришлось срочно убрать с канонерской лодки “Бобр” и уложить в соответствующую клинику в Нагасаки. Об этом Чухнин незамедлительно проинформировал дядю, после чего адмирал быстро забрал племянника в Петербург. Думал ли контр-адмирал Чухнин, какая встреча ждет его с бывшим подчиненным впереди... А Шмидта пока ожидало долгое лечение в лучших психических клиниках столицы, в том числе и в знаменитой Калинкиной. Одновременно разладилась и личная жизнь. Жена, громогласно заявив о психической неполноценности мужа, снова вернулась к старому позорному ремеслу. И психически больной Шмидт остался один с малолетним сыном на руках. В это время его обуревает навязчивая идея создать воздушный шар и полететь с бомбами во Францию. Почему Шмидт хотел разбомбить именно Париж, в точности неизвестно. Однако именно эта идея приобретения всеевропейской известности, наряду с идеей перевоспитания проституток, отмечены в его лечебном деле. Шмидт мечтает о подвиге и о славе! Все симптомы шизофрении на почве мании величия налицо! На сей раз все могло закончиться для больного офицера печально. Но снова на выручку пришел дядя сенатор. Он добивается не просто увольнения непутевого племянника со службы, но, замяв все дела с психическими клиниками, устраивает его на весьма доходную и престижную службу в Добровольный флот. Несколько лет Шмидт плавает старшим офицером на пароходе “Кострома”, затем капитаном парохода “Диана”. Здоровье его заметно улучшается. Капитан Шмидт находится на неплохом счету. Наверное, он так и остался бы плавать на океанских рейсах, и мы никогда ничего бы не узнали о мятежном лейтенанте, если бы не крутые повороты политики.

В 1904 году вероломным нападением на порт-артурскую эскадру началась русско-японская война. На Балтике спешно готовили корабли для отправки на дальневосточный театр военных действий. Шмидта, как военнообязанного, призвали на действующий флот и назначили старшим офицером военного транспорта “Иртыш”. В отечественной исторической литературе Шмидта часто именуют отставным лейтенантом. Это большое заблуждение. Дело в том, что Шмидт был не отставным лейтенантом, а лейтенантом запаса, а это большая разница, так как отставников, как известно, на службу не призывают, зато запасников в случае войны обязательно. Шмидт плавал на судах так называемого Добровольного флота. Этот флот был создан правительством для дальних океанских плаваний, в первую очередь между западными портами России и Дальним Востоком. В случае войны быстроходные транспорты сразу же должны были становиться вспомогательными крейсерами-рейдерами, а их капитаны, имеющие военное образование и опыт дальних плаваний, должны были вести суда на уничтожение неприятельских коммуникаций. Поэтому факт назначения Шмидта старшим офицером уходящего на войну судна был весьма логичен. Удивительно лишь то, почему его не назначили капитаном. Это с его-то связями! Скорее всего этой ответственности побоялся сам Шмидт.

Транспорт “Иртыш” вошел в состав Второй Тихоокеанской эскадры. Вскоре начался беспримерный переход эскадры через три океана. “Иртыш” был направлен по сокращенному пути через Суэцкий канал и Красное море. Впереди была неизвестность и неизбежная встреча с куда более мощным японским флотом. Вот бы где проявить себя романтику и “рыцарю чести” Петру Шмидту! Что может быть лучше для такого человека, чем сразиться лицом к лицу с врагами своего Отечества! Тем более что маршрут перехода на Дальний Восток был знаком старшему офицеру “Иртыша” за годы океанских плаваний на “Диане” как свои пять пальцев. Но происходит невероятное! В Суэце Шмидт внезапно для всех списывается с корабля. Почему списался Шмидт? Отечественные историки невнятно говорят о некой болезни, якобы поразившей офицера, рвавшегося на поле брани. Однако диагноз болезни весьма невнятен, сказано лишь, что по состоянию своего здоровья он не может долго пребывать в тропических широтах. Раньше, служа на “Диане”, мог, а теперь вдруг нет. К тому же эскадра должна была находиться в южных широтах весьма непродолжительное время, так как имела целью прорыв на Владивосток. Может, опять начались психические припадки? Но ни один из источников ничего не говорит на сей счет.

Так почему все же списался Шмидт? Ведь именно сейчас он, казалось бы, как никогда, был близок к своей давнишней мечте совершить великий подвиг самопожертвования! Кажется, такой шанс, ан нет, почему-то передумал!

Как профессиональный морской офицер, я не могу найти этому ни одного оправдания. Тем более что на эскадре было немало других больных офицеров, тех, кого историки именуют реакционерами и консерваторами, но ни один из них не бросил кораблей, все они разделили мученическую судьбу вместе со своими матросами, исполнив до конца свой долг. А вот лейтенант Петр Шмидт поступил иначе. Думается, как человек далеко не глупый, Шмидт понимал, что после уничтожения японцами порт-артурской эскадры (списание его с корабля произошло буквально через несколько дней после получения известия о гибели наших кораблей в Порт-Артуре) у Второй эскадры нет никаких шансов на успех. Она просто обречена на истребление. Да, все обстояло именно так, но ведь это понимали и все остальные. Понимали, но остались. В Цусимском сражении героически погибнет и военный транспорт “Иртыш” с большой частью команды...

Впрочем, офицер того же транспорта Гаральд Граф в своих воспоминаниях трактует факт внезапного бегства Шмидта с судна несколько по-иному: “...Я узнал, что командир получил приказание из Главного Морского штаба списать старшего офицера, кажется, по его же ходатайству, как офицера запаса, перешедшего известный возраст. Это распоряжение только случайно нас не застало в Либаве, и потому Шмидт совершил переход в Саид... Шмидт решил покинуть “Иртыш” в Суэце, чтобы продлить с нами прощание... Так мы и расстались с лейтенантом Шмидтом, чтобы больше уже никогда не увидеться. Но услышать о нем пришлось много...”

Не верить Г. Графу никаких оснований нет. Дело в том, что бывший мичман “Иртыша” пишет о Шмидте достаточно объективно. Он признает, что тот отличался либеральным отношением к младшим офицерам, много и интересно рассказывал им о своих плаваниях и к тому же хорошо играл на виолончели. Итак, согласно Г. Графу, Шмидт вообще ничем не болел, а сбежал с идущего на войну судна по собственному ходатайству из-за якобы своего преклонного возраста (38 лет!), воспользовавшись одним из параграфов прохождения службы. Вполне возможно, что здесь не обошлось и без участия всесильного дядюшки. Понять старого адмирала вполне можно. Дело в том, что к этому времени один из младших сводных братьев Шмидта уже погиб на броненосце “Петропавловск” вместе с вице-адмиралом С. Макаровым, а второй, тяжело раненный в штыковых атаках, находился в японском плену. А тут еще и третий племянник... Ну разве не дрогнет сердце у родного дяди!

Итак, Шмидт сбежал, но столь постыдно поступил только он. Остальные офицеры, призванные, как и Шмидт, из запаса (многие из которых были куда старше нашего героя), остались верны присяге и приняли огненную купель Цусимы. Большая часть их уже никогда не вернулась обратно... Могли ли они, как и Шмидт, спекулировать на каком-то из полузабытых параграфов? Несомненно! Но ни один из них не воспользовался имеющейся лазейкой! К сведению читателей: входившие в состав эскадры плавучая мастерская “Камчатка” и госпитальные суда “Кострома” и “Орел” были вообще полностью укомплектованы гражданским персоналом, их вообще никто никуда не мог заставить идти. Но люди понимали, что их опыт, знания сейчас нужны России, и они смело пошли в цусимское пекло. Что касается плавмастерской “Камчатка”, то она затонула со всем своим героическим экипажем, так и не спустив Андреевского флага...

Итак, Шмидт, якобы тяжело заболев, остается в Суэце. А едва “Иртыш” выходит в море, он спешно едет в Петербург к дядюшке. Не знаю, какой получилась встреча дяди-героя с племянником, который дезертировал с поля брани. Думается, что бегство старшего из племянников с идущей в бой эскадры у боевого адмирала восторга не вызвало. Но племянник остается племянником, даже если он и такой непутевый. А кроме того, адмирал Владимир Шмидт очень любил своего покойного брата Петра и не мог оставить без опеки его великовозрастного первенца.

Однако идет война, и даже сенатор не может добиться увольнения Петра Шмидта с действительной службы. Медицина признала его ограниченно годным к службе в военное время. И тогда дядя решает: племянник должен переждать войну где-нибудь в спокойном месте, а после ее завершения уволиться и вернуться на гражданский флот. Самое спокойное место — это, естественно, невоюющий флот. И вот дядюшка-адмирал переводит Шмидта на Черноморский флот, который в войне с Японией не участвовал и никаких эскадр для усиления Тихоокеанского флота на Дальний Восток не посылал. Вполне возможно, что о переводе на Черное море упросил старого адмирала сам Петр Шмидт. Как увидим дальше, основания попасть именно туда и именно в то время у лейтенанта Шмидта были весьма веские.

Командующим Черноморским флотом в то время был назначен вице-адмирал Г. Чухнин. Бывший начальник и подчиненный встретились вновь. На Черноморском флоте к тому времени было уже неспокойно. Назревали события лета 1905 года. А потому Чyxнинy особенно не было дела до своего старого соплавателя. Однако он и здесь идет навстречу всем пожеланиям дяди-сенатора. Чтобы больному Шмидту было как можно легче служить, Чухнин назначает его командиром небольшого номерного миноносца № 253, который базируется в провинциальном Измаиле. Измаил далеко от Севастополя, а тем более от театра боевых действий. Там Шмидт может прекрасно дождаться окончания войны, чтобы снова вернуться на коммерческий флот.

Так как на Измаиле базировалось сразу два миноносца, то Шмидт, как старший по возрасту из двух командиров (многие однокашники Шмидта к этому времени давно были уже капитанами 2-го ранга), назначается старшим начальником этого маленького отрядика. Здесь необходимо отметить, что несмотря на непосредственное неучастие в боевых действиях, Черноморский флот все же находился в состоянии повышенной боеготовности, как флот воюющей страны, что подразумевало постоянное нахождение на борту и готовность кораблей к выходу в море. И еще одна особенность нахождения Шмидта в Измаиле. Будучи начальником отряда, Шмидт был весьма автономен от далекого севастопольского начальства, а потому мог сам распоряжаться своим временем. Учитывая, что ранее он проживал в Одессе, его контакты с тамошними демократами и близкое расстояние между городами, трудно сомневаться, что лейтенант наведывался туда весьма часто. Это тем более вероятно, что службой Шмидт не жил, а лишь дожидался своего увольнения в запас.

То, что произошло дальше, выглядит настолько невероятно, что никто из биографов революционного лейтенанта даже не решился внятно описать происшедшее. Данный период жизни нашего героя упорно всеми замалчивался. А зря! Ведь именно он проливает свет на все дальнейшие события.

Однако прежде чем поведать о дальнейших приключениях нашего героя, рассмотрим политическую обстановку, которая сложилась к тому времени в районе его службы. Для этого обратимся к совершенно забытым ныне воспоминаниям столичного писателя и журналиста С. Орлицкого, опубликованным в мартовском номере журнала “Исторический вестник” за 1907 год. (Статья была перепечатана журналом “Чудеса и приключения” за 2000 год.)

Воспоминания С. Орлицкого ценны тем, что он был непосредственным свидетелем знаменитого Одесского восстания. Итак, что же пишет оказавшийся в июне 1905 года в Одессе писатель? По словам С. Орлицкого, он сразу же попал там в “круговорот начавшегося освободительного движения”. В центре круговорота — некий таинственный комитет, выступавший под лозунгом: “За социальную пролетарскую республику!” Территориально комитет располагался в ... приюте для неимущих стариков имени Пушкина. Конспирации комитетчики никакой не соблюдали, а потому С. Орлицкий мог свободно с ними беседовать. Писатель приводит весьма знаменательный диалог с одним из лидеров этого комитета, неким Сергеем Самуиловичем Цукербергом.

Орлицкий спрашивает Цукерберга, на чью помощь рассчитывает комитет.

Цукерберг: “Моряки уже с нами за освободительное движение. Сегодня, надеемся, в собрании будет и бравый лейтенант Шмидт. Вот увидите и услышите будущего адмирала Черноморского флота, когда мы завладеем эскадрой!”

Орлицкий: “А когда вы завладеете эскадрой?”

Цукерберг: “Матросы на нашей стороне. Офицеров, которые не согласны, Шмидт обещает побросать в воду. А раз броненосцы будут наши — весь юг будет наш. Здесь создается Южная республика с Крымом и плодороднейшими землями Волыни и Подолии... Пусть старая насильница некультурная Москва погибает от внутренних раздоров. Это нас, южан, не касается... У нас будет чудное, незамерзающее море и лучшие пшеничные земли, виноградники и шелководство, первоклассные порты и крепость Севастополь с броненосным флотом”.

Орлицкий: “А народ Южной республики?”

Цукерберг: “Народ! Эти хохлы-волопасы пойдут за интеллигенцией... У нас капиталы, наука, энергия; мы господа в торговле и политике. Заставим, коли добром не уживутся...”

Орлицкий: “Выходит, ваша Южная республика со столицей Одессой будет царством евреев?”

Цукерберг: “А хотя бы и так! Пусть будет снова царство семитов. В России его основать удобнее, чем в песках Палестины или где-нибудь в Уганде. На Черном море воскресим Карфаген... Мы, евреи, создадим торговое государство, создадим капиталы, торговлю, коммерческий флот... Занимать деньги со временем Европа будет у нас, в Одессе, а не в Париже или Берлине... Богачам-евреям, которые сейчас скупятся на революцию, достанется! Их склады сожгут, дома разграбят. Будут убитые, раненые, оскверненные синагоги. Мы к этому готовы. Это не больше, как расплата за грядущее восстановление царства семитов на Черном море. Не в далекой Палестине или Аргентине оно должно воскреснуть, а здесь, где миллионы евреев живут уже сотни лет...”

Орлицкий: “Когда же начнется восстание?”

Цукерберг: “Ждем сигнала, а у нас в городе все давно готово!”

Далее С. Орлицкий пишет, что, будучи поражен планами комитета, он остался на начинавшемся митинге, где услышал еще более удивительные вещи: оказывается, лейтенанта Шмидта комитетчики прочили в протекторы Южно-Русской республики до того момента, когда все успокоится и будет избран президент. Услышал С. Орлицкий и то, что в предстоящих событиях решающая роль отводится броненосцу “Потемкин”. В назначенный день на нем якобы должно произойти восстание и броненосец должен прийти в Одессу. По плану он должен был произвести артиллерийский обстрел правительственных войск.

Восстание в Одессе началось утром 13 июня 1905 года. В этот день во время столкновения полиции и забастовщиков около завода Гена на Пересыпи выстрелом из толпы был убит рабочий. Тело убитого подняли на носилки и с пением “Варшавянки” носили по рабочим кварталам. Весть об убийстве мгновенно разнеслась по городу. Остановился трамвай, забастовала железная дорога. На следующий день к полудню забастовка стала всеобщей. Владельцам магазинов, рынков и лавок было велено закрыться. Если кто отказывался это сделать, к нему тут же направлялись отряды молодых людей, которые обрезками труб и кирпичами крушили витрины и окна. Начались стычки с полицией. Кое-где стали появляться и баррикады. Восставшие и полиция стояли друг против друга в готовности к схватке. Никто не решался начать первым. Все ждали. Полиция ждала подхода правительственных войск. Восставшие — прихода броненосца “Потемкин”. Первым, как и предсказывал член комитета Цукерберг, вечером 14 июня пришел “Потемкин”.

Что касается истории восстания на броненосце “Потемкин”, то, несмотря на обилие всевозможной литературы об этом событии, чего-либо конкретного известно весьма мало. В архиве ВМФ материалы о восстании на “Потемкине” почему-то отсутствуют. Когда и кто их оттуда изъял, неизвестно. Главный источник информа-ции — воспоминания оставшихся в живых участников тех достопамятных событий.

В конце семидесятых годов я поступил учиться в Киевское высшее военно-морское училище. Как-то у нас объявили, что группа ротной художественной самодеятельности должна ехать в Киевский дом престарелых ветеранов партии, чтобы поздравить со столетним юбилеем последнего потемкинца, матроса Шестидесятного. Мне очень хотелось увидеть и услышать живого потемкинца, а потому я тоже напросился в эту поездку.

Столетний ветеран к этому времени уже почти не вставал с кровати и пользовался слуховым аппаратом, однако сохранил трезвость ума. Когда наши ребята подарили ему традиционную флотскую тельняшку, спели и сплясали, старик начал нам рассказывать о восстании на “Потемкине”. Однако чем больше я его слушал, тем больше мне казалось, что ветеран пересказывает мне содержание уже хорошо мне известного фильма С. Эйзенштейна. Когда же Шестидесятный начал рассказывать о том, что собственными глазами видел, как на Потемкинской лестнице каратели расстреливали демонстрацию и вниз по ступеням внезапно покатилась детская коляска с ребенком (а это, как известно, был эпизод, придуманный самим С. Эйзенштейном, о чем много писалось), все стало окончательно понятно. Разумеется, винить старика в том, что знаменитый кинофильм перемешался для него с реальными событиями, нельзя. Сила искусства и преклонный возраст сделали здесь свое дело. Однако и верить таким воспоминаниям тоже не имеет смысла!

А чего стоит от начала до конца надуманная С. Эйзенштейном сцена подготовки массового расстрела матросов на корабле с выносом брезента. Сцена, вне всяких сомнений, эффектна, но лжива от начала до конца. Попробовал бы только командир “Потемкина” капитан 1-го ранга Е. Голиков совершить такое! Тут уж речь шла бы не о погонах, а о каторге! На российском флоте никогда ничего подобного не происходило! Сцена подготовки расстрела заимствована из пиратских фильмов. С. Эйзенштейну же эта сцена понадобилась для того, чтобы хоть как-то объяснить причину последовавшего вскоре столь беспощадного истребления офицеров.

В восстании “Потемкина” настораживает тот факт, что оно началось сразу после прибытия миноносца из Одессы. Несвежее мясо — это всего лишь повод, но никак не причина. Кто и какой приказ привез на броненосец из Одессы, до сих пор неизвестно. “Одесский” след в деле “Потемкина” прослеживается весьма явно*.

Матросы броненосца, социал-демократы, не желали восстания и делали все, чтобы его не допустить, но их фактически отстранили от руководства, и восстание произошло. Почему не хотели выступать социал-демократы? Почему они оказались в меньшинстве и были вынуждены, в конце концов, подчиниться обстоятельствам? Кто их переборол?

Во второй половине восьмидесятых в научных публикациях стал понемногу признаваться тот факт, что социал-демократическая организация на броненосце была не столь большой и влиятельной, как об этом писалось ранее. ЦК РСДРП вообще ничего не знал о событиях на “Потемкине”. Для проживавшего в Женеве В. Ленина они были полной неожиданностью. Чтобы хоть как-то поправить дело, В. Ленин срочно высылает в Одессу известного большевика Васильева-Южина с задачей установить контакт с броненосцем и повлиять на потемкинцев. Но Васильев-Южин опаздывает. Когда он добрался до Одессы, “Потемкин” ее уже покинул. Согласно научным работам последних лет, на “Потемкине” всем заправляли эсеры и анархисты. Но и о них известно крайне мало. Известно лишь, что анархистом был один из руководителей восстания матрос А. Матюшенко.

Почему восставшие расправились со своими офицерами с такой зверской жестокостью, поубивав большую часть из них? В последовавшем спустя несколько месяцев восстании на “Очакове” такого не произошло. Не было ничего подобного при восстаниях тех лет в Кронштадте и Свеаборге. Нечто подобное повторилось лишь спустя двенадцать лет в феврале семнадцатого на Балтийском флоте. Кто и зачем отдал приказ об истреблении офицеров? Может, это опять все тот же “одесский” след?

Почему офицеры практически не оказали никакого сопротивления своим убийцам?

Почему восставший “Потемкин” сразу же помчался именно в Одессу, а не в Севастополь, чтобы присоединить к себе остальной флот? С точки зрения здравого смысла поход в Одессу команде “Потемкина” ничего дать не мог, ибо броненосец по-прежнему оставался одинок перед лицом всего Черноморского флота. При этом, учитывая, что восстание на “Потемкине” началось внезапно для флотского командования, приход “Потемкина” в Севастополь мог сразу же присоединить к восстанию большую часть эскадры. Одесса “Потемкину” была, собственно, не нужна, зато Одессе броненосец был весьма и весьма нужен. А потому можно с большой долей уверенности предположить, что решение на поход к Одессе принималось не на палубе мятежного броненосца. Там его только озвучили, а затем и исполнили. Однако даже прибытие “Потемкина” не спасло восстания в Одессе. Когда началась паника, об одиноком броненосце сразу же забыли. Когда же стало ясно, что рассчитывать на поддержку Одессы не приходится, на “Потемкине” сразу упала дисциплина, начался разброд и шатание, в результате чего, бесцельно пометавшись по Черному морю, корабль поспешил сдаться румынским властям. Не значит ли и этот факт, что весь расчет восстания изначально строился именно и только на Одессу?

Какова, наконец, во всех этих событиях роль лейтенанта Шмидта? Был ли он в те дни в Одессе, как утверждал комитетчик Цукерберг? Если был, то в качестве кого? Почему не принял командование “Потемкиным”? Побоялся? Просчитал, что броненосец обречен? Не получил приказания комитета, посчитавшего, что время лейтенанта Шмидта еще не пришло?

Но вернемся к одесским событиям. Итак, “Потемкин” стал на рейде города. Когда же утром 15 июня одесситы пришли в порт посмотреть на новейший броненосец, то там их ожидал страшный сюрприз: на конце Нового мола стояла палатка с телом убитого матроса. Это был матрос Григорий Вакуленчук, застреленный старшим офицером броненосца капитаном 2-го ранга Гилляровским в самом начале восстания. Казалось бы, этот факт хорошо известен и никаких сомнений вызывать не может. Но и здесь не все так просто! Уже известный нам С. Орлицкий пишет, что настоящая фамилия матроса была не Вакуленчук, а Омельчук. То, что матрос имел фамилию не Вакуленчук, а Омельчук, подтверждает в своем донесении о восстании на “Потемкине” командир Одесского порта генерал-майор Перелешин. Кому и для чего понадобилось менять фамилию, совершенно непонятно. Но дело даже не в фамилии. Все куда серьезнее. В “Календаре русской революции” петроградского издательства “Шиповник” за 1917 год относительно одесских событий написано, что во время первого столкновения с полицией был убит не один, а два рабочих. “Один из трупов украла полиция, другой рабочие подняли на носилки и с пением “Варшавянки” понесли по рабочим кварталам”. Но зачем полиции воровать труп рабочего? Что, у них других дел не было тогда? Не логичнее ли предположить, что труп был припрятан самими организаторами восстания. Для чего? Да для “Потемкина”! Не этот ли труп и положили в палатку на Новом молу, выдавая его за труп потемкинца. Может, именно поэтому и возникла весьма странная путаница с фамилией? Наша печать много писала о знаменитом совместном митинге матросов и рабочих у тела Вакуленчука. Однако о самих похоронах почти ничего не известно. Однако остались воспоминания о них поэта А. Федорова. Во второй половине дня 15 июня, проходя по Гаванской улице, он столкнулся с весьма странной процессией, поднимавшейся из Карантинной гавани. Вот что пишет А. Федоров: “Запыленные матросы, всего человек восемь-десять, шли за гробом, поставленным на дроги. Некоторые матросы были одеты в матросские куртки, а один из них был в желтом замазанном дождевике. Позади этой странной процессии ехала карета, а в ней за стеклами виднелись какие-то совсем чужие этой компании физиономии и опять-таки — матросская куртка”. Нетрудно догадаться, что “чужие физиономии” — это члены все того же загадочного комитета, отвечавшие за похороны потемкинца. Вопрос о том, кого хоронили в тот день — рабочего или матроса, — думается, теперь уже вряд ли когда-либо будет разрешен.

Но Одессу похороны матроса уже не интересовали. В оставшемся без твердой власти городе начался вселенский грабеж. В порт и центр потянулся одесский люмпен (по-одесски — ракло). Все ждали только ночи, чтобы развернуться по-настоящему. И ночь настала!

Из воспоминаний уже известного нам поэта А. Федорова: “Эта ночь дышала огнем и ужасом. В порту, где клокотало пламя, хищничали хулиганы и всякий сброд. Оттуда на извозчиках и подводах еще днем вывозились на глазах у всех товары. Жадность и дикость не пускали людей из этой раскаленной печи. Они разбивали бочки с дорогими винами и не только пили их, черпая картузами, шапками, руками, чем попало, — но и влезали в них, упиваясь до бесчувствия... тонули, захлебывались, сгорали в вине. Тут же катали разбитые бочки с сахаром, и кипящий сахар лился и заливал бесчувственные, горящие и просто опьяневшие тела. Их находили после в их сахарных красных, как кровь, корках... Ужасные цукаты из человеческих тел! Тех, кого пощадил огонь, доканывали выстрелы. Из парка и с Николаевского бульвара всю ночь гремела артиллерия, грохотали залпы и трещали пулеметы, как горох, падающий на железную крышу. В эту ночь никто не спал в Одессе. К утру пламя стало меньше. Как сказочный зверь, оно нажралось досыта и днем 16 июня, уже сонное, глотало все то, что было еще чудом пропущено им или не совсем сожрано. Черные обломки зданий, как кости изломанных им скелетов, торчали там, где накануне бился мощный пульс жизни. И среди обломков зданий грудами валялись скелеты да кое-где стонали, умирая, обгорелые, раненые, искалеченные люди. Доктора, санитары, полиция подбирали их, сваливали в уцелевшие вагоны, на телеги, увозили в больницы. Это была, однако, только часть. Множество народа, застигнутого пламенем и выстрелами, ища спасения, бросалось в воду и погибало в море. Долго потом всплывали трупы, и водолазы и рыбаки захватывали со дна человеческие тела...”

А потом началось массовое бегство людей из Одессы. С. Орлицкий пишет, что он был потрясен, как быстро деморализация охватила людей, которые всего сутки назад ратовали на митингах за свободу. Обезумевшие от страха активисты и ораторы затаптывали слабых и стариков, сталкивали с подножек вагонов барышень и дам. Среди беженцев оказались и комитетчики, готовившие сепаратистское восстание в пользу Южно-Русской республики. Теперь, сидя в вагонах уходящих из Одессы поездов, они сокрушались о погибших в городе ценностях и ругали правительство за то, что оно не смогло навести порядка в Одессе! Парадокс истории: одесское отребье — ракло сорвало честолюбивые планы комитетчиков, мечтавших создать Иудейское царство на юге России!

Члены комитета, казалось, предусмотрели все, кроме алчности одесского люмпена, это их и погубило...

Однако проиграно пока было еще не все дело, а лишь его первый акт. Одесский вариант не удался, но оставался еще Севастопольский. Надо было лишь сделать небольшую, в несколько месяцев передышку, чтобы осмотреться и перегруппировать силы. Что касается Севастополя, то, учитывая его менталитет, там более чем нужен был именно кадровый морской офицер. Наступало время “красного лейтенанта”.

Несмотря на отсутствие каких-либо документальных подтверждений, все же можно предположить, что Шмидт в дни июньского восстания все же находился в Одессе, однако ничем проявить себя не сумел и не успел. События развивались столь стремительно и страшно, что ему надо было как можно скорее возвращаться в Измаил. А затем Шмидт вроде бы ни с того ни с сего бросается в бега, да еще в какие!

При этом лейтенант Шмидт похищает денежную кассу вверенного ему миноносного отряда, без малого две с половиной тысячи золотых рублей! Командир боевого корабля сбегает и в придачу прихватывает с собой все казенные деньги. Почему бежал? Скорее всего потому, что испугался того, что после одесских событий его, как участника, могут арестовать. Тут уже пахло не психушкой, а каторгой!

Куда же убежал Шмидт? Самое поразительное, что никуда. Он просто принялся колесить по городам и весям от Керчи до Киева, прогуливая казенные деньги. Старшее поколение читателей помнит нашумевший в свое время фильм “Почтовый роман”. Суть его такова, что неизвестно куда и зачем едущий в поезде Шмидт (а ехал он прогуливать казенные денежки!) внезапно знакомится с некой дамой Зинаидой (Идой) Ризберг и между ними за сорок минут общения сразу же вспыхивает любовь. Сама Ризберг в своих воспоминаниях именует Шмидта не иначе, как “странный офицер”. Затем по фильму Шмидт и его спутница почему-то, несмотря на эту самую любовь, внезапно расстаются, и зрители не могут взять в толк, почему?

На самом деле в жизни все выглядело несколько иначе. Во-первых, Ризберг признает в своих воспоминаниях, что увидела “странного офицера” в Киеве на конных бегах и обратила на него внимание, так как он вел там себя весьма свободно. Зададимся вопросом: что делает на конских бегах в Киеве командир отряда миноносцев, находящихся в повышенной боевой готовности, да еще с огромной суммой казенной наличности? Разумеется, играет. Ну а то, что Ризберг обратила на него внимание, говорит о том, что играл Шмидт скорее всего широко! Что делала сама Ризберг на бегах, в мемуарах не уточняется. Возможно, дама просто отдыхала, возможно, присматривала себе жертву. После встречи на бегах как-то с трудом верится, что затем Ризберг “случайно” оказалась именно в купе “странного офицера”. Вероятность такого совпадения ничтожно мала. Однако почему столь романтично начавшийся роман вдруг столь внезапно закончился? Да прежде всего потому, что у Шмидта скоро просто-напросто кончились деньги. Дама тут же куда-то исчезла (оставив, впрочем, удрученному лейтенанту свой адрес). Кроме того, к этому времени Шмидт убедился, что его участие в одесских событиях осталось вроде бы незамеченным и ему по этой части ничего не грозит, отвечать теперь надо было только за дезертирство и за растраченные деньги. К тому же с началом осени резко активизировалась деятельность одесских комитетчиков в Севастополе, и лейтенант должен был появиться именно там. Наступало время Шмидта! А поэтому лейтенанту ничего более не оставалось, как ехать сдаваться властям с повинной. И в данном случае Шмидт действует весьма грамотно. Он не едет в заштатный Измаил, а торопится в Севастополь и телеграммой взывает к дядюшке-сенатору о помощи. Теперь дважды дезертир и растратчик был как никогда близок к каторге. Относительно своего дезертирства Шмидт придумывает весьма неуклюжую версию о том, что внезапно получил письмо о семейных неурядицах своей сестры и помчался к ней поддержать в трудную минуту. Но сестра живет в Керчи, а Шмидт посещает ипподромы в Киеве! К сведению, в то время весьма оживленно действовала пассажирская каботажная линия вдоль всего северного побережья Черного моря. Пароходы ходили от Измаила на Одессу, Евпаторию, Севастополь, Феодосию и Керчь. Почему бы не взять билет на пароход, тем более что зайдя по пути в Севастополь, можно было бы вполне решить вопрос и с отпуском по семейным обстоятельствам. Если допустить, что Шмидт так страшно торопился в Керчь, что не мог дождаться ближайшего рейса, то с этим никак не вяжется посещение им киевского ипподрома. Вообще же, учитывая достаточно близкие отношения Шмидта с сестрой, можно предположить, что, ссылаясь на нее, он мог всегда обеспечить себе какое угодно алиби. Сестра же не выдаст брата! Пытаясь оправдаться в отношении растраты казенных денег, он пишет в своей объяснительной, что якобы “потерял казенные деньги, катаясь на велосипеде по Измаилу”... Ида Ризберг в своих воспоминаниях говорит, что Шмидт выдвигал кроме этой версию о том, что его спящего обокрали в поезде, и сокрушался, что ему никто не верит. Несколько позднее, под давлением фактов, он все же сознается в дезертирстве и растрате.

В 1927 году Борис Пастернак создает поэму “Лейтенант Шмидт”. И хотя написана поэма с большим пафосом, судя по времени написания, она старшая сестра “Золотого теленка”. Интересно, но истории с воровством денег в поэме уделено прямо-таки не последнее место. Это и понятно: не каждый день герои грабят казенные кассы!

Я ездил в Керчь. До той поры

Стоял я в Измаиле.

Вдруг — телеграмма от сестры —

И... силы изменили.

Четыре дня схожу с ума,

В бессилье чувств коснею.

На пятый к вечеру — сама.

Я объясняюсь с нею.

Сестра описывает смерч

Семейных сцен и криков

И предлагает ехать в Керчь

Распутывать интригу.

Что делать! подавив протест,

Таю сестре в угоду,

Что, обнаружься мой отъезд,

Мне крепости три года.

Помешали. Продолжаю. Решено.

Едем вместе. Это мне должно зачесться.

В гонке сборов и пока сдаю судно,

Закрывают отделенье казначейства.

Ночь пропитана, как сыростью, судьбой.

Где б я был теперь, тогда же в путь не бросься?

Для сохранности решаюсь взять с собой

Тысячные деньги миноносца.

В Керчь водой, но по Дунаю все свои.

Разгласят, а я побег держу в секрете.

Выход ясен: трое суток толчеи

Колеями железнодорожной сети.

В Лозовой освобождается диван.

Сплю как мертвый от рассвета до рассвета.

Просыпаюсь и спросонок за карман.

Так и есть! Какое свинство! Нет пакета!

Остановка! Я — жандарма. Тут же мысль:

А инкогнито? — Спасаюсь в волны спячки.

По приезде в Киев — номер. Пью кумыс.

И под душ, и на извозчике на скачки.

Что и говорить, но в изложении Пастернака Шмидт вырисовывается как не слишком симпатичный тип. Он сваливает всю вину за собственное дезертирство на сестру, не стесняясь говорит о своем беспробудном пьянстве и проматывании денег на бегах, причем в конце рассказа совершенно забывает, что ему вроде бы надо было ехать в Керчь. В целом же поэтизированный рассказ о злоключениях Шмидта вполне сопоставим по накалу страстей с рассказами его многочисленных сыновей во главе с Остапом Бендером.

Ситуация для Шмидта к моменту его явки с повинной, несмотря на всю изворотливость лейтенанта, весьма сложная, но снова, в какой уже раз, вмешался всесильный дядя. Он быстро погашает растраченную сумму за счет своих личных средств, затем, чтобы избежать суда, Шмидта в течение нескольких дней увольняют с флота, благо к этому моменту уже идут мирные переговоры с Японией. При этом, чтобы обеспечить племяннику возвращение капитаном на коммерческий флот, адмирал Шмидт настойчиво добивается, чтобы его уволили с одновременным производством в капитаны 2-го ранга. Однако в морском министерстве это находят излишним, и Шмидта так и увольняют лейтенантом. Как бы то ни было, но наш герой в данном случае выходит сухим из воды. В это время, собственно говоря, и начинается знаменитый “почтовый роман”. Шмидт закидывает Ризберг своими письмами. Сама Ида, судя по ее воспоминаниям, уже и не рада тому, что дала адрес “странному офицеру”. Прежде всего она, несмотря на наличие весьма свободного нрава, состоит замужем, и письма постороннего мужчины ее компрометируют. Она пытается образумить Шмидта, а потом вообще перестает ему отвечать. Но от нашего героя не так-то просто избавиться. Он начинает отправлять ей письма ежедневно, а затем и по несколько штук в день. В письмах он в весьма приказном тоне требует от нее продолжать переписку. Ризберг соглашается, но просит Шмидта писать несколько пореже...

Из письма “странного офицера” Иде Ризберг: “Никогда не был застрахован в обществе рассудка и не буду. Это страховое общество рассудка налагает на меня такие суровые правила, так стесняет мою жизнь, что я предпочитаю остаться при риске погореть, но с ним вечного контракта не заключаю. Слишком дорого это спокойствие не погореть обходится... Я желаю не только в 10-м, а в 100-м этаже обитать и на землю желаю не по каменной лестнице осторожненько спускаться, а прямо, может быть, мне любо будет с 100-го этажа головой выкинуться. И выкинусь...” Чего здесь больше: мании величия или мечты о самоубийстве, сказать сложно...

Читая эти строки, вполне можно согласиться с Ризберг, что писал их весьма “странный офицер”.

А в Севастополе в это время с каждым часом обстановка становилась все накаленнее. В эти дни вице-адмирал Г. Чухнин докладывает императору в Петербург: “Если здесь (в Севастополе. — В. Ш. ) не будет уничтожено революционное гнездо и выселены евреи, так как фактически верно, что подготовки морских команд к восстаниям производятся евреями, все противоправительственные сходки устраиваются ими, для каковой цели они имеют постоянный приезд из Одессы, то надо приготовиться к жалкому влачению существования флота...”

Из воспоминаний очевидцев, офицеров Черноморского флота: “Неудачи... вызывают в партии новое противодействие общему порядку. Массы еврейской молодежи занялись организацией забастовок среди различных ремесленников, мастеровых цехов, работников, приказчиков... Они ходили по домам и требовали прекращения работ, как выражения протеста...” “Получены были сведения, что несмотря на меры, принятые адмиралом (имеется в виду Г. Чухнин. — В. Ш. ), устраиваются сходки с нижними чинами и что таковыми организаторами сходок всегда были евреи, часто из лиц свободных профессий, пользовавшиеся в городе известным положением, но ускользавшие от преследования...”

Казалось, получив отставку, Шмидт может ехать в милую его сердцу Одессу и опять наниматься в торговый флот. Но не тут-то было! Едва подписывается приказ об увольнении, Шмидт начинает активно выступать на севастопольских митингах, обличая реакционную сущность царизма. Делает он это весьма экспансивно, не жалея себя. Так, на митинге 25 октября со Шмидтом во время речи случается психический приступ, а следующий за ним оратор некто Орловский даже падает в обморок... После очередного митинга Шмидта арестовывают. Тут уже Чухнин ничего не может поделать, так как Шмидтом занялась жандармерия. Отставного лейтенанта сажают в тюрьму. Оттуда он пишет одно за другим воззвания на волю. Теперь Шмидт не просто какой-то отставной лейтенант, он мученик за свободу! “Мученика” сразу же избирают пожизненным депутатом Севастопольского городского совета, где в то время всем заправляют эсеры. Казалось бы, что быть избранным пожизненным депутатом — великая честь и избранный должен бы был признателен городу, его избравшему. Увы, у Шмидта ко всему свое специфическое отношение. А потому Шмидт обращается к Севастополю с “горькими словами проклятья”, обзывает “местом, где господствуют одни предатели, шпионы и опричники...” Удивительное отношение к месту подвига своих родителей!

Чтобы не нагнетать и без того накаленную обстановку в городе, Шмидта в конце концов выпускают из тюрьмы под обещание о его немедленном отъезде из Севастополя. Шмидт, разумеется, обещает, но, выйдя за ворота, об обещании сразу же забывает. А спустя еще несколько дней он внезапно объявляется на крейсере “Очаков” и встает во главе восстания. Этот поступок Шмидта историки пытаются представить как акт некой жертвенности, мол, лейтенант знал, чем все кончится, но не мог не внять мольбам матросов, просивших его принять команду над крейсером. Матросы, мол, пришли к нему толпой и умоляли командовать ими, потому что только он, лейтенант Шмидт, мог их спасти! Эта версия известна нам только из рассказа самого Петра Шмидта, однако сразу же была принята всеми на веру. При этом весьма странно, что остальные участники восстания почему-то этот весьма немаловажный момент упорно обходят стороной.

Думается, что на самом деле все обстояло несколько иначе. Дело в том, что к моменту появления Шмидта на “Очакове” еще ничего не было решено. Никто еще не знал, за кем пойдут экипажи Севастопольской эскадры и солдаты гарнизона. Шанс на успех восстания был достаточно велик. К восставшему “Очакову” уже присоединилось несколько кораблей, да и на остальных команды волновались. То, что не удалось впоследствии переманить на свою сторону большую часть флота, вина прежде всего самого Шмидта. Интересно, каким было психическое состояние Шмидта в момент восстания. Вот свидетельство сына Шмидта Евгения: “...Папа вышел из кабинета с лицом безумным. Глаза были стеклянные, и у него вырывался негодующий смех. Он говорил, что все рушится и что надо непременно спасти казармы и “Очаков”.

Не намного отличаются от воспоминаний сына и строки Бориса Пастернака из все той же героической поэмы “Лейтенант Шмидт”. Такова ж сила искусства, что, несмотря на явное стремление идеализировать своего главного героя, Пастернак пишет правду. Вот как описывает поэт, к примеру, сборы “красного лейтенанта” на “Очаков”:

“Мне тридцать восемь лет. Я сед,

Не обернешься, глядь — кондрашка”.

И с этим об пол хлоп портлед,

Продернув ремешки сквозь пряжки.

И на карачках под диван,

Потом от чемодана к шкапу... —

Любовь, горячка, караван

Вещей, переселенных на пол.

..............................................

— Чухнин! Чухнин?

Погромщик бесноватый!

Виновник всей брехни!

Разоружать суда?

Нет, клеветник,

Палач,

Инсинуатор,

Я научу тебя, отродье ката,

Отличать от правых виноватых!

Я, Черноморский флот, холоп и раб,

Забью тебе, как кляп, как клепку в глотку. —

И мигом ока двери комнаты в разлет.

Буфет, стаканы, скатерть...

Что ж, Пастернак, возможно, сам того не желая, нарисовал весьма яркую картину сборов на войну “красного лейтенанта” с истерикой, битьем посуды и потоком самых грязных ругательств. Но из песни, как говорится, слова не выкинешь!

А вот еще свидетельство, на этот раз одного из активнейших участников восстания, члена социал-демократической организации Севастополя Ивана Вороницына: “...Не последовавшее после освобождения арестованных присоединение эскадры лишило Шмидта всякой энергии. С ним сделался припадок, и он уже ничего не мог предпринять...”

Матросам “Очакова” можно только посочувствовать! Хорош руководитель, у которого при первой же неудаче начинаются истерические припадки и который полностью теряет самообладание. Шмидт хотел спасать матросов и Россию, а тут впору спасать его самого! А ведь к этому времени восстание было в самом разгаре и по “Очакову” еще не было сделано ни одного выстрела! По свидетельству даже лояльных к “красному лейтенанту” советских историков, он упустил не одну возможность воспользоваться колебаниями команд на кораблях эскадры в ночь с 14 на 15 ноября и захватить стоявшие на рейде броненосцы и в первую очередь флагманский “Ростислав”. Эти меры были столь очевидны для всех, что матросы с “Очакова” буквально просили об этом “красного лейтенанта”, но тот с присущей ему самонадеянностью вдруг заявил: “Когда завтра утром команда судна узнает, что я на “Очакове”, то она сама добровольно ко мне присоединится!” Есть свидетельства, что Шмидт говорил о том, что достаточно будет одного его слова и эскадра присоединится к восстанию! Что-что, а самомнение у “красного лейтенанта” было огромным!

Но вот наступило утро обещанной Шмидтом победы, но, увы, ни один из броненосцев (за исключением разоруженного и нулевого в боевом отношении “Пантелеймона”) к Шмидту так и не присоединился. Наконец “красный лейтенант” понял, что надо хоть что-то предпринять. Он решает начать агитацию команд стоящих на внутреннем рейде броненосцев. Надев на плечи, без всяких на то прав, погоны капитана 2-го ранга, Шмидт поднял на миноносце “Свирепый” весьма амбициозный сигнал: “Командую флотом. Шмидт” и обошел корабли эскадры, агитируя матросов примкнуть к нему. Но и здесь он опять все испортил. Участники Севастопольского восстания в своих воспоминаниях буквально негодуют, что Шмидт более чем формально отнесся к склонению на свою сторону экипажей эскадры. Они пишут, что ситуация была такова, что если бы за миноносцем Шмидта шел катер с вооруженным караулом, то он мог весьма спокойно захватывать корабли, команды которых еще не определились в своем выборе. На этот выбор их надо было чуть-чуть подтолкнуть, но “многоопытный” Шмидт этого почему-то не сделал. Он лишь выкрикивал общие лозунги, призывая бороться за свободу и понося что есть силы сатрапов-офицеров. Обойдя эскадру, “Свирепый” ни с чем вернулся к мятежному крейсеру. Когда стало ясно, что помощи от “Очакова” ожидать больше не приходится, резко угас революционный энтузиазм на эскадре. Возможность переломить ситуацию в свою сторону была упущена окончательно. Вице-адмирал Чухнин, быстро оценив ситуацию, тут же навел порядок своей железной рукой. У Шмидта же в это время случилась очередная истерика. Какая по счету? Вот как это выглядит в выспренном поэтическом изложении Бориса Пастернака:

...На броненосцы всходил и глох,

И офицеров брал под стражу,

И уводил с собой в залог.

В смене отчаянья и отваги

Вновь, озираясь, мертвел, как холст:

Всюду суда тасовали флаги.

Стяг государства за красным полз.

По возвращеньи же на “Очаков”,

Искрой надежды еще согрет,

За волоса хватаясь, заплакал,

Как на ладони увидев рейд.

“Эх, — простонал, — подвели канальи!”

...........................................................

Натиском зарев рдела вода.

Все закружилось так, что в финале

Обморок сшиб его без труда...

Самовольным присвоением самому себе звания капитана 2-го ранга Шмидт не ограничился. По свидетельству участников событий, на следующий день он уже намеревался поднять на мачте вице-адмиральский флаг! Можно только предположить, сколь могли возрасти амбиции “красного лейтенанта” через несколько дней! В истории отечественного флота есть еще только один случай присвоения звания самому себе. Это осуществил в 1919 году вице-адмирал А. Колчак, присвоив сам себе звание полного адмирала. Это не просто совпадение. Как это не кажется странным, но именно лейтенант Шмидт станет в свое время кумиром Колчака!

Итак, после полного провала Шмидта с агитацией матросов, “Очакову” теперь впереди предстоял артиллерийский бой, результат которого, учитывая соотношение сил, предсказать было не сложно. Несмотря на то, что “Очаков” стоял почти на выходе из бухты, покинуть ее он не мог, так как на борту имелось лишь сто тонн угля. Поняв, что больше к нему никто не примкнет, Шмидт опять впадает в истерическое состояние. Собрав команду “Очакова”, он выступает перед ней, обзывая непримкнувших матросов “жалкими и темными рабами”, а в конце речи внезапно для всех заявляет, что не ожидал такого поражения. Вот это да! Еще не начался бой (от которого Шмидт, впрочем, не отказывается), а командир уже объявляет своим подчиненным, что этот бой ими проигран!

Тем временем деятельный Чухнин все еще не оставлял попыток миром решить дело. Он посылает к Шмидту парламентера с предложением о сдаче. Тот убеждает восставших, что дело проиграно, но еще можно спасти человеческие жизни. Да, их накажут, но кровь еще не пролилась, а потому наказание будет не слишком строгим, особенно для общей массы матросов. На это Шмидт отвечает, что будет вести переговоры только со своими однокашниками по Морскому корпусу. Чухнин принимает и это условие. К Шмидту тут же отправляются несколько его бывших соучеников-офицеров. Но едва ступив на палубу “Очакова”, они сразу же объявляются заложниками, как и часть не успевших покинуть крейсер очаковских офицеров, а также офицеров, захваченных на ряде других кораблей. После этого Шмидт передает Чухнину, что после каждого выстрела по крейсеру он будет вешать на реях по офицеру (самим же офицерам Шмидт объявил, что он их просто-напросто уморит голодом). Несмотря на это, Чухнин выдвигает новый ультиматум, на этот раз, чтобы “Очаков” сдался в течение часа. Чухнин вообще не хочет начинать бой, но общее командование верными правительству войсками осуществляет генерал Миллер-Закомельский, у которого весьма широкие полномочия. Генерал требует ускорить развязку. Над “Очаковым” Шмидт поднимает сигнал: “Имею много пленных офицеров”. В 16.00 срок ультиматума истекает. Корабли эскадры делают несколько выстрелов по “Очакову”.

Чтобы хоть как-то отсрочить поражение, пытается атаковать торпедами верные правительству корабли миноносец “Свирепый”. Одновременно Шмидт распоряжается подвести к борту “Очакова” минный транспорт “Буг”, который на тот момент был загружен тремя сотнями боевых мин, а это 1 200 пудов пироксилина! Казалось бы, зачем? Да затем, чтобы с его помощью шантажировать Чухнина и обезопасить себя от обстрела эскадрой. По существу, заложником “красного лейтенанта” должен был стать весь Севастополь! Трудно себе даже представить, что бы случилось, если бы “красному лейтенанту” удалось исполнить свой замысел. В случае гигантского взрыва число погибших измерялось бы многими тысячами. Однако команде “Буга” удалось быстро затопить свой корабль и лишить “красного лейтенанта” столь большого козыря. Попытка увода “Бyгa” к “Очакову” переполнила чашу терпения командиров черноморских кораблей, и они без всякой команды свыше расстреливают миноносец “Свирепый”, осуществлявший эту диверсионную акцию. После нескольких выстрелов горящий и неуправляемый миноносец приткнулся к берегу.

Теперь очередь была за “Очаковым”. Впоследствии в отечественной исторической литературе утвердилось мнение о жесточайшем расстреле “Очакова”. Главным автором этой версии выступил, естественно, сам Петр Шмидт. По его словам, такого расстрела, которому подвергся “Очаков”, не было во всей мировой истории! Ни много ни мало! Думается, если бы “красный лейтенант” не сбежал в свое время с идущей к Цусиме эскадры, он бы узнал, что такое настоящий артиллерийский обстрел, когда, осыпаемые шквалом крупнокалиберных снарядов, новейшие броненосцы в считанные минуты превращались в огромные костры, а затем переворачивались кверху днищем, погребая в себе тысячные команды. Увы, для ни разу не бывавшего в бою Шмидта весьма вялый обстрел крейсера вполне мог показаться небывалым. Как говорится, у страха глаза велики.

Вторым автором версии “небывалого по жестокости обстрела” был известный писатель Александр Куприн. Любая книга о восстании на “Очакове” всегда включает в себя рассказ-ужастик Куприна. Это стало уже почти обязательным ритуалом. Чтo касается личности Куприна, то у меня, как у кадрового офицера, он не может вызывать никаких чувств, кроме брезгливости. Разумеется, как писатель Куприн был талантлив. Однако как гражданин и офицер он был, мягко говоря, весьма непорядочен. Начав свою писательскую карьеру с того, что оплевал родное ему российское офицерство в весьма тенденциозном и надуманном рассказе “Поединок”, он затем в угоду конъюнктуре сочинил весьма красочную, но совершенно нереальную картину расстрела “Очакова”, оболгав при этом вице-адмирала Чухнина, назвав его адмиралом, который всегда входил в порты, имея на мачтах по нескольку повешенных матросов! По существу, с легкой руки Куприна и началась травля Чухнина. Писатель перепутал век восемнадцатый с двадцатым! Разыгралось воображение! Попробовал бы Чухнин повесить на самом деле хоть одного матроса, он тут же лишился бы своих погон! Впоследствии Куприн извинялся, что “несколько приукрасил события в Севастополе”. Вице-адмирал Чухнин, как известно, подал на писателя в суд за ложь, и тот был изгнан из Севастополя с запрещением появляться там до конца жизни. Как известно, в годы гражданской войны Куприн поначалу просчитался в выборе стороны. Он верой и правдой служил в армии генерала Юденича и бодро шел вместе с ней на Красный Питер, но прошло время, и, будучи прощенным Сталиным, Куприн вернулся из эмиграции и уже вовсю славил режим, против которого еще недавно столь яростно сражался. Менялась конъюнктура, менялся и Куприн. Можно ли после всего этого доверять Куприну как документальному источнику?

На самом деле никакого бешеного расстрела “Очакова” не было и в помине. Даже рассуждая логически, невозможно предположить, чтобы командование Черноморским флотом горело желанием уничтожить собственный новейший крейсер. Задача Чухнина была совершенно иной: заставить мятежников прекратить огонь и спустить флаг. Едва это было исполнено, как огонь был немедленно прекращен. Согласно официальным отчетам, по крейсеру было сделано всего шесть залпов. При этом делались они с достаточно большим интервалом, так как общее время обстрела заняло двадцать пять минут. Кроме этого, трудно предположить, что расстреливаемый в упор трехсотпятимиллиметровыми снарядами неподвижный крейсер вообще мог остаться на плаву, ведь для его уничтожения хватило бы всего двух-трех попаданий, ведь промахнуться с дистанции в три-пять кабельтовых по столь большой и неподвижной цели было просто невозможно. Документы показывают, что огонь велся прежде всего орудиями малого калибра, с тем чтобы не пробить броневой пояс “Очакова”, то есть не поразить его жизненно важные отсеки. Историкам кораблестроения хорошо известна схема повреждений “Очакова”. Последний раз она была напечатана в книге Р. Мельникова “Крейсер “Очаков” (Ленинград, Судостроение, 1996 г.) Не надо быть большим специалистом, чтобы увидеть по схеме, что крейсер вообще не получил попаданий крупнокалиберными снарядами. В отчете по итогам обстрела говорится, что одно попадание 10-дюймового снаряда в крейсер, скорее всего, все же наблюдали. Однако, согласно схеме, все пробоины сосредоточены в районе верхней палубы и весьма малы по размерам. Это доказывает, что на поражение стреляла только мелкокалиберная артиллерия. Тяжелые орудия создавали, скорее всего, психологический фон, пугая громом своих пушек восставших. Береговая артиллерия при этом стреляла шрапнелью, кроме этого, велся еще огонь и из винтовок. Эта стрельба могла принести вред только людям, находящимся вне укрытий на верхней палубе. Кроме этого, часть комендоров с броненосцев вообще сознательно стреляла мимо. Их неразорвавшиеся снаряды потом находили далеко на берегу. В ходе обстрела “Очакова” у крейсера пострадали прежде всего надстройки. Начавшийся к концу обстрела пожар был вызван детонацией боевых зарядов в кормовом погребе. Лучшим доказательством не слишком больших повреждений “Очакова” служит тот факт, что после окончания восстания корабль даже не отправляли на ремонт в Николаев, а ограничились местным ремонтом на маломощном Севастопольском судоремонтном заводе.

Ну а что же Шмидт, как он сражался с врагом? Как явствует из документов, “Очаков” ответного огня почти не вел, с него ответили всего несколькими выстрелами и не добились ни одного попадания. Все командование Шмидтом во время боя свелось лишь к одной команде: “Комендорам к орудиям!” После этого он вообще утратил какой-либо контроль над ситуацией. Дело в том, что на мятежном крейсере с первой минуты боя началась паника. Пожары никто не тушил, а пробоины никто не заделывал. Как боевой командир Шмидт показал себя полным ничтожеством. Вполне возможно, что у него снова начался очередной припадок. Факт безначалия на “Очакове” подтверждают все без исключения участники восстания.

Насчет потерь “очаковцев” существуют самые различные предположения. Скорее всего, они были относительно небольшими: не более двадцати-тридцати убитых и человек восемьдесят раненых. Команда “Очакова” не насчитывала и четырехсот человек. Что касается Чухнина, то едва был прекращен обстрел крейсера, он немедленно направил к нему баркасы и катера, на которых все остававшиеся к тому времени на борту люди были вывезены, а раненые отправлены в госпиталь.

А теперь зададимся вполне закономерным вопросом: как должен был поступить в создавшейся ситуации Петр Шмидт? Как честный человек, спровоцировавший людей на военную акцию и возглавивший их, обещавший всем спасение, как человек, на чьей совести была упущенная возможность переломить ход восстания, он, видимо, должен был до конца оставаться на борту горящего крейсера и погибнуть на нем. По крайней мере это был бы офицерский поступок! Это было бы весьма логичным, ибо Шмидт всегда и везде кричал на митингах, что он только и мечтает, как бы ему умереть за свободу. И вот, казалось бы, судьба дала ему этот, давно просимый им, шанс. Но одно дело митинговая демагогия, и совсем иное настоящий бой. Кроме того, та же “цусимская история” однозначно говорит, что под огонь Шмидт подставлять себя не привык.

В качестве контр-примера можно привести воспоминания одного из участников печально знаменитого Цусимского сражения о последних минутах броненосца “Император Александр Третий”: “...Броненосец уже так близок к нам, что можно рассмотреть отдельные фигуры; крен его все увеличивается, на поднявшемся борту чернеют люди, а на мостике в величественно-спокойной позе, опершись руками на поручни, стоят два офицера; в это время с правого борта вспыхивает огонь, раздается выстрел, момент — броненосец перевертывается, люди скользят вниз по его поднявшемуся борту, и вот гигант лежит вверх килем... а винты продолжают вертеться, еще немного — и все скрывается под водой...”

А вот последние минуты флагманского броненосца российской эскадры “Князь Суворов”. К гибнущему кораблю под неприятельским обстрелом прорвался миноносец “Буйный”, но оставшиеся в живых офицеры броненосца решили остаться на нем до конца вместе со своими матросами. Видя со стороны, что гибель “Суворова” неизбежна, командир миноносца капитан 2-го ранга Коломенцев предложил офицерам “Суворова” перейти к нему с остатками команды и добить броненосец торпедой. Принявший командование кораблем вместо убитого командира лейтенант Богданов отказался. Еще два оставшихся к этому времени офицера, лейтенант Вырубов и прапорщик Курсель, поступают так же. “Отходите скорее! Отваливайте!...” — кричал Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломенцеву. Со среза что-то кричал, размахивая фуражкой, Курсель. Позади носовой 6-дюймовой башни был виден лейтенант Вырубов, высунувшийся в пушечный порт и тоже что-то кричавший. Матросы, выбравшиеся на срез и выглядывавшие из портов батареи, махали бескозырками. Жить всем им оставалось какие-то минуты. Под прощальные крики “ура”, несшиеся с “Суворова”, Коломенцев ушел в сторону от осыпаемого снарядами погибающего броненосца.

Офицеры “Александра”, офицеры “Суворова”... Они не произносили выспренних речей на митингах, не клялись публично принять смерть за Россию, но, когда пробил их час, они приняли ее и приняли достойно, как и положено русским офицерам.

Ну а что же Шмидт? Кто мешал ему, стоя на мостике “Очакова”, достойно встретить свой смертный час? Спровоцировав людей на бой и не сумев возглавить их в этом бою, он должен был, по крайней мере, достойно встретить свой смертный час вместе со своими матросами, как сделали это лейтенанты Богданов, Вырубов и прапорщик Курсель. Мог бы, но не сделал...

Увы, реальный бой — это не митинговая стихия, где верят словам. В бою верят поступкам. И Шмидт поступает точно так же, как он уже поступал раньше, сбегая с идущего в бой “Иртыша”. Он снова дезертирует, на этот раз уже с “Очакова”.

Еще до начала обстрела, предвидя неблагоприятное развитие событий, Шмидт приказал приготовить себе с тылового борта “Очакова” миноносец № 270 с полным запасом угля и воды. Едва борт крейсера начал содрогаться от первых попаданий, Шмидт со своим шестнадцатилетним сыном, пользуясь всеобщей неразберихой, первым (и это доказано документально!) покинул обстреливаемый корабль, бросив на произвол судьбы сотни и сотни поверивших ему людей.

Дезертировав самым бесстыдным образом в очередной раз, Шмидт впоследствии так оправдывает свой поступок: “Мне часто думается, что Россия не позволит меня предать смертной казни... Я пойду на смерть спокойно и радостно, как спокойно и радостно стоял на “Очакове” под небывалым в истории войн градом артиллерийского огня. Я покинул “Очаков” тогда, когда его охватил пожар и на нем нечего было уже делать, некого было удерживать от панического страха, некого было успокаивать. Странные люди! Как они все боятся смерти. Я много говорил им, что нам смерть не страшна, потому что с нами “правда”. Но они не чувствовали этого так глубоко, как я, а потому и дали овладеть собой животным страхом смерти...” Нормальному человеку трудно представить, как мог Шмидт столь беспардонно расхваливать себя и свое очередное бегство и при этом одновременно столь цинично отзываться о людях, пошедших за ним.

Он спустился на миноносец и, бросив на произвол судьбы “Очаков”, на полном ходу попытался вырваться из Севастопольской бухты, держа курс в открытое море. Существует мнение, что Шмидт хотел уйти в Турцию. Едва миноносец отошел от борта горящего крейсера, как на “Ростиславе” подняли сигнал: “Пойти под корму адмирала”. Таким образом Шмидту предлагали, в какой уже раз, не подвергая более риску человеческие жизни, сдаться. Но “красный лейтенант” сигналу не внял. Миноносец дал полный ход и помчался на выход из бухты. После этого по нему последовало несколько точных выстрелов. Остановлен поврежденный миноносец был брандвахтенным судном напротив Приморского бульвара. Сам Шмидт на допросах утверждал, что ему надо было для чего-то попасть в Артиллерийскую бухту. Однако последнее вызывает сомнение. Берега Артиллерийской бухты были к этому времени уже заняты верными правительству войсками, и Шмидт об этом был прекрасно осведомлен. Если он шел туда, значит, бросив “Очаков”, он шел сдаваться? Но с таким же успехом он мог сдаться и “Ростиславу”.

Если взглянуть на дислокацию кораблей в Севастопольской бухте на момент боя и маневрирования Шмидта на миноносце № 270, то “турецкий план” побега выглядит достаточно вероятным. Для этого ему надо было просто вырваться из Севастопольской бухты, причем сделать это было лучше всего двигаясь именно вдоль Приморского бульвара и Артиллерийской бухты, подальше от орудий Константиновского равелина, скрываясь за дымом расстреливаемых кораблей. Выскочив из бухты, быстроходному кораблю было легко затеряться в просторах Черного моря. Там миноносец можно было искать с таким же успехом, как иголку в стоге сена.

Едва Шмидт бежал с “Очакова”, как часовые, сторожившие заложников, сразу же бросились их расстреливать. Был ли на это приказ Шмидта, доказать на суде не удалось. Однако кто как не Шмидт руководил захватом заложников, а затем все время грозился их казнить! Кроме этого, уже перед самым началом боя Шмидт зашел к заложникам и с явным пафосом заявил им: “Иду принять смерть вместе с вами!” Смысл фразы звучит весьма двояко. Во время расстрела был убит кондуктор Журавкин, тяжело ранен капитан 1-го ранга Матюхин и еще два офицера. Однако офицерам все же удалось воспользоваться паникой и полной деморализацией команды, вырваться наружу, спустить красный флаг и поднять вместо него белую скатерть. При этом подавляющая часть команды им в этом не только не препятствовала, а, наоборот, исполняла их приказания. Брошенные на произвол судьбы “красным лейтенантом” и попавшие под обстрел, люди сразу же стали дисциплинированными и исполнительными. Едва над мачтой мятежного крейсера был поднят белый флаг, обстрел “Очакова” был немедленно прекращен.

Что касается Шмидта, то надо отдать ему должное: план побега был продуман и организован блестяще. “Красный лейтенант” не учел только меткости стрельбы черноморских артиллеристов. Думается, что у Шмидта все бы получилось, но в самый последний момент миноносец был поврежден точным выстрелом с броненосца “Ростислав” (при этом ни один человек на борту миноносца не был даже ранен!), а затем и перехвачен брандвахтенным судном. При этом Шмидт даже не пытался сопротивляться, хотя на миноносце имелись самодвижущиеся мины (торпеды) и мелкокалиберные орудия. В отчаянную атаку на броненосцы мог выходить кондуктор Сиротенко на “Свирепом”, но лейтенант Шмидт на подобное способен не был. “Красный лейтенант” к этому времени вообще, видимо, утратил всякую волю и находился в полной прострации. При первичном осмотре судна Шмидта, впрочем, не нашли, но затем он был извлечен из-под металлических палубных настилов-паел, где самым постыдным образом прятался. На незадачливом командующем была уже матросская роба, и он пытался выдавать себя за ничего не понимающего кочегара. Однако, несмотря на эти ухищрения, он был сразу же опознан. Пленника немедленно доставили на Графскую пристань. Существует устойчивое убеждение, что там морские офицеры публично надавали ему пощечин. Но это не соответствует истине. Лейтенант Ф. Карказ “лишь размахивал кулаками перед лицом Шмидта”, что признает и сам “красный лейтенант” (Карказа за это расстреляют в 1918 году). Дело в том, что, помимо всего прочего, офицеры Черноморского флота были возмущены тем, что отставной лейтенант самовольно нацепил на себя никогда ему не принадлежащие погоны капитана 2-го ранга, а кроме этого, собирался поднять на своем корабле и вице-адмиральский флаг!

Плененного Шмидта разместили на броненосце “Ростислав”. О нескольких часах своего пребывания там Шмидт оставил весьма подробные воспоминания. Читая их, просто невозможно не понять, что написаны они человеком с явно ненормальной психикой. Шмидт подробнейшим образом описывает, кто, что и когда ему говорил, какое было выражение глаз говоривших, сильно возмущается, что ему не дали вымыть перемазанное углем лицо и руки, не напоили сразу же горячим чаем, ...не пригласили отобедать в кают-компанию, не переодели в чистую одежду, отобрали папиросы и спички, не дали сыну подушку. Однако признает, что по его требованию с сожженного (!) “Очакова” ему все же позднее привезли чистую одежду (как после этого поверить в то, что крейсер был полностью сожжен!). Затем Шмидту разрешили и умыться и накормили. Обо всем этом “красный лейтенант” пишет с чисто немецкой педантичностью, однако ни словом не упоминает о десятках только что погибших по его воле людей, словно их никогда не существовало. Шмидт занят исключительно своей особой. Один из офицеров Черноморского флота вспоминает, что, когда Шмидта привезли на броненосец “Ростислав”, матросы броненосца, взбешенные предательством “красного лейтенанта” по отношению к их собратьям, брошенным на “Очакове”, хотели его расстрелять. Спасло Шмидта только вмешательство офицеров.

Отмечу еще один факт, который по странной случайности так и остался вне поля зрения наших историков. Лейтенант Шмидт несколько месяцев, пусть формально, но все же командовал миноносцем № 253. Казалось бы, что команда этого миноносца должна была первой пойти за своим революционным командиром. Однако этого так и не произошло. Миноносец № 253 остался верен присяге и не участвовал ни в июньских событиях в Одессе, хотя и находился совсем рядом, ни в ноябрьском восстании в Севастополе, хотя к этому времени корабль перешел туда на зимовку. Возникает вопрос: почему? Ответ, думается, прост: команда слишком хорошо знала своего “странного” командира, чтобы верить его словам и идти умирать за его амбиции.

Затем был громкий судебный процесс и расстрел Шмидта на пустынном острове Березань. Небезынтересен доклад премьер-министра С. Витте Николаю Второму о психической ненормальности Шмидта: “Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговоренный к смертной казни, психически больной человек, и что его преступные действия объясняются только его болезнью... Все заявления мне делаются с просьбой доложить о сем вашему императорскому величеству...” На письме резолюция Николая Второго: “У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевнобольным, то это было бы установлено судебной экспертизой”. Но дело в том, что психиатрической экспертизы произведено не было. Ни один из психиатров не согласился ехать в Очаков для освидетельствования Шмидта. Почему? Скорее всего, потому, что за создание мифа о герое взялись эсеры, а с их боевиками шутки были плохи. Живой Шмидт был одесскому комитету теперь не только не нужен, а даже опасен. Зная психическое состояние Шмидта, от него можно было ожидать чего угодно. Шмидт свое дело сделал и теперь должен был уйти. Однако Петр Шмидт все-таки добился своего — о нем заговорил весь мир!

Расстрелом “мученика совести” руководил бывший однокашник Шмидта по Морскому корпусу старший офицер канонерской лодки “Терец” капитан 2-го ранга Ставраки. Понять его в общем-то, видимо, можно... Судебный процесс вызвал много шума среди тогдашних демократов. Пресса вовсю поносила за жестокость официальную власть, а Шмидта объявили совестью нации и буревестником грядущих потрясений. Одновременно эсеры вынесли и свой смертный приговор вице-адмиралу Чухнину. Во время судебного процесса объявилась и недавняя знакомая Шмидта госпожа Ризберг, которая, узнав о происшедшем, немедленно приехала в Очаков из Киева и вела переписку со Шмидтом до последнего дня. Ну а как отнеслась к случившемуся родня Шмидта? Позор произошедшего был настолько велик, что сводный брат Шмидта, герой Порт-Артура, был вынужден сменить фамилию и отныне писался везде как Шмитт. Что касается дяди-адмирала, то старого сенатора известие о содеянном его непутевым племянником полностью парализовало.

Из отчета вице-адмирала Г. Чухнина императору Николаю Второму: “Мятеж подавлен благодаря своевременно принятым мерам, но это далеко не значит, что все уничтожено на корню. Вне сомнений, начнется новая работа тайных партий... Мы победили здесь революцию, за что на наши головы посыпятся проклятья со всех сторон, во всех газетах и устно на всех перекрестках. Но не возвысятся русские голоса в одобрение или поддержку борцов за целостность государства. Все русское общество парализовано, в этом вся опасность. Деятельны и не покладая рук работают для разрушения государства одни инородцы при помощи русских же людей... Русских людей... евреи ведут к междоусобной войне, к самоуничтожению, на чем они хотят устроить свою силу. Все это понимают, но нет величия духа для противодействия. Необходимо открыть карты, чтобы государство знало, куда идет. Надо объявить государство в опасности...” Что и говорить, очень неглупым и очень дальновидным человеком был вице-адмирал Григорий Иванович Чухнин! А такое не прощается. Именно потому дни Чухнина были уже сочтены.

Вскоре произошло первое покушение на Чухнина. Еврейка-террористка пришла к нему на прием, выдавая себя за дочь отставного адмирала, и в упор выстрелила в Чухнина четыре раза из пистолета, но тот успел в последний момент прикрыться рукой. И хотя все пули в него попали, Чухнин чудом остался жив. Второй раз в еще не оправившегося от ранее полученных ран вице-адмирала стреляли несколько месяцев спустя на даче из винтовки. На этот раз обе нанесенные раны оказались смертельными. По свидетельству очевидцев, Чухнин умирал в полном сознании и до последнего дыхания держался очень мужественно. Как командующего флотом, погибшего при исполнении воинского долга, вице-адмирала погребли в знаменитом Владимирском соборе, усыпальнице многих знаменитых адмиралов. Там же во Владимирском соборе в 1909 году, как герой обороны Севастополя, будет похоронен и престарелый адмирал Владимир Петрович Шмидт, так и не оправившийся после позора, доставшего ему благодаря старшему племяннику.

Наступил семнадцатый год. Имя Шмидта снова стало популярным. Его превозносили кадеты и меньшевики, эсеры и сам Главковерх Керенский! Тот факт, что никто не мог сказать ничего внятного о политических пристрастиях “красного лейтенанта”, стало хорошим поводом для весьма интенсивной эксплуатации его имени всеми, кто имел в этом необходимость. Первым за идею возвеличивания лейтенанта Шмидта ухватился... Колчак, бывший в ту пору командующим Черноморским флотом. Испуганный репрессиями против офицеров в феврале семнадцатого на Балтике, Колчак делал все возможное, чтобы “подружиться” с матросами, не останавливаясь даже перед сделкой со своей совестью. Тот факт, что Колчак использовал для собственной популяризации имя Шмидта, говорит прежде всего о его беспринципности, отсутствии каких бы то ни было моральных принципов, ибо Колчак не мог не знать всех авантюрных перипетий судьбы “красного лейтенанта”. А поэтому попытки множества последних “исторических” публикаций выставить Колчака как некоего рыцаря чести без страха и упрека не выдерживают никакой критики. Итак, по приказу Колчака останки Шмидта и расстрелянных вместе с ним матросов торжественно перевезли в Севастополь. Там при огромном стечении народа их перенесли на руках от Графской пристани до Покровского собора, где и состоялось временное захоронение. На митинге в честь этого мероприятия выступал как сам Колчак, говоривший долгую и проникновенную речь о героизме “красного лейтенанта”, так и многие местные эсеры. Для участия в похоронах специально приехала делегация ветеранов 1905 года из Одессы. Кто они были? Уж не члены ли того самого таинственного комитета? Нечего сказать, в хорошей компании вращался адмирал Колчак! Где уж до него прямому и бескомпромиссному бедняге Чухнину!

А вскоре, в мае 1917 года, в Севастополь пожаловал и военный и морской министр А. Ф. Керенский. Естественно, он тоже не упустил возможности побывать подле останков Шмидта и произнести пламенную речь. В довершение всего Керенский возложил на могильную плиту “красного лейтенанта”... офицерский Георгиевский крест. Подумать только, что человека, который сделал столь много для уничтожения России, при этом дважды дезертировавшего и промотавшего корабельные деньги, наградили высшим орденом храбрых! Впрочем, полным ходом шла революция, и многие вчерашние ценности становились ничем. Кстати, на церемонии “награждения” Шмидта присутствовал все тот же Колчак и никаких возражений на сей счет у него не было. Это ли не еще одна сделка с совестью?

14 ноября 1923 года Шмидт с товарищами был еще раз, теперь уже окончательно, перезахоронен в Севастополе на городском кладбище Коммунаров. При этом для памятника был забран камень с могилы погибшего в 1905 году командира броненосца “Потемкин” капитана 1-го ранга Е. Н. Голикова, что, несомненно, имело чисто политическое значение. Одновременно из Владимирского собора был выкинут и подвергнут поруганию прах Чухнина. После этого начался поиск и расстрел офицеров — участников событий пятого года. Расстреляли и тех, кто был в пятом году так или иначе причастен к ноябрьскому восстанию.

Уже в 1923 году в Батуми был найден работавший смотрителем одного из черноморских маяков бывший капитан 2-го ранга Михаил Ставраки. Он был немедленно судим и расстрелян. Что касается героини “почтового романа”, то она оказалась умнее всех. В 1918 году эта дама добилась приема у Дзержинского, напомнила ему о Шмидте и,выложив все сохраненные письма, потребовала выделения ей персональной пенсии, как “любимой женщине красного лейтенанта”. Дзержинский советовался с Лениным, и такая пенсия госпоже Ризберг была дана. Впоследствии просительница издала свою переписку со Шмидтом отдельной книгой, которую затем переиздавала еще не один раз. Что касается младшего сводного брата Шмидта контр-адмирала Владимира Петровича Шмитта, то он принимал самое активное участие в гражданской войне на стороне Белого движения и в 1920 году ушел с Черноморской эскадрой в Бизерту. Вместе с ним ушел и сын Шмидта Евгений, который также самым активным образом воевал в Белой армии и был яростным врагом советской власти. Впоследствии в эмиграции он издал книгу воспоминаний об отце под именем Шмидт-Очаковский.

В истории жизни Петра Шмидта слишком много белых пятен. Не ясна его возможная связь с “Еврейским комитетом освобождения Юга России”, который якобы и назначил Шмидта командующим Черноморским флотом. Ряд фактов наводит на мысль, что такая связь вполне могла существовать.

1. В бытность капитаном Добровольного флота Шмидт весьма часто бывал в Одессе и был избираем сопредседателем товарищества капитанов. В случае неудачи восстания Шмидт хотел уйти на “Очакове” именно в Одессу, о чем он и рассказал в ходе следствия.

2. Именно в Суэце транспорт “Иртыш” получил почту за несколько месяцев похода. Вполне возможно, что в одном из писем Шмидту и была поставлена задача немедленно бросить эскадру и возвращаться как можно ближе к Одессе, чтобы быть в нужном месте в нужный момент.

3. Непонятное дезертирство с проматыванием денег. Присутствие во всем этом весьма сомнительной дамы киевлянки Иды Ризберг, которая могла быть связной между еврейским комитетом и Шмидтом. Вполне возможно, что она должна была просто укрыть нашего героя от возможных поисков его за участие в июньских событиях в Одессе. При этом Ризберг вполне могла быть использована именно для того, чтобы специально влюбить в себя “странного” лейтенанта. В мировой разведке и революционном движении примеров тому немало. Небезынтересно и то, что Ризберг была единственной, кто был допущен на свидание к арестованному Шмидту, помимо его сестры. Кто и почему это разрешил? Как и о чем проходила эта беседа? (Описание беседы в изложении самой Ризберг не есть истина.) Какова во всем этом роль адвоката Шмидта, известного одесского юриста и деятеля Бунда Винберга, который, кстати, был хорошо знаком с Ризберг?

4. В связи с этим весьма интересно письмо к Шмидту еще одной его знакомой, некой “м-м Райх”, которая пишет, что в Севастополе ходят упорные слухи, будто Шмидт принял в Одессе командование мятежным “Потемкиным”. Но ведь шел еще июнь 1905 года! В это время Шмидт только что прибыл на Дунай из Петербурга и на Черноморском флоте никогда ранее не служил. Каким образом и кто мог назначить его командиром мятежного корабля? Разве что некая организация, контролировавшая как действия “Потемкина”, так и действия самого Шмидта. В письме к Ризберг Шмидт, рассказывая о содержании письма Райх, дает понять, что не видит ничего особенного в том, что его выдвигают на роль вождя в восстании флота. Это тоже весьма удивительно.

5. Никто никогда не мог в точности определить истинные политические взгляды Шмидта. Высказывания Шмидта о его собственных взглядах весьма противоречивы. Доподлинно известно только то, что он был активным сторонником созыва Учредительного собрания. Определенное сомнение вызывает и усиленно культивируемый образ Шмидта как романтика-одиночки, готового принести себя в жертву. Бегство Шмидта с “Очакова”, его речи на суде заставляют усомниться в этом.

6. В материалах следствия есть и весьма определенное признание Шмидта в том, что в случае победы восстания он планировал послать боевые корабли во все черноморские порты и свергнуть там царскую власть, затем захватить Крым и поставить на Перекопе сильные артиллерийские батареи. Так что планы Шмидта вполне схожи с планами вышеупомянутого Одесского комитета.

7. В связи с рассматриваемым нами вопросом кажется весьма не случайным и назначение на должность командира “Очакова” некого боцманмата Исаака Уланского, жившего до службы в Одессе. Исаака Уланского в 1905 году, кстати, не казнили, а лишь приговорили к каторге. В 1937 году И. Уланский был все же расстрелян. Кроме этого, на “Очакове” находился некий одесский пропагандист Г. Ялинич, переодетый матросом. А в самый канун восстания на крейсер пароходом “Пушкин” прибыли еще два студента-боевика из Одессы: А. Пятин и П. Мойшев (Моишеев).

8. Обращает на себя внимание тот факт, что планы Одесского комитета по созданию в Крыму и Новороссии независимой еврейской республики вовсе не закончились 1905 годом. В середине 20-х годов в советской прессе началась оживленная дискуссия о праве советских евреев на автономию. В качестве места этой автономии был выбран, конечно же, Крым. Однако знаменитое Ялтинское землетрясение 1927 года несколько остудило пыл автономщиков, но не надолго. Вопрос об автономии поднимался и в тридцатые годы, пока Сталин не распорядился образовать ее на Дальнем Востоке. К вопросу о еврейской автономии в Крыму вернулся еще раз, уже в 1946 году, Еврейский антифашистский комитет во главе с Михоэлсом и Эренбургом. Но и тогда ничего не получилось, и Крым был заселен переселенцами из наиболее пострадавших в годы войны областей России.

9. Что касается версии о запланированном в случае неудачи восстания бегстве Шмидта в Турцию. Вскоре после суда над Шмидтом на имя его сестры из Турции пришло письмо, подписанное 28 членами некой боевой организации турецких офицеров-черкесов, которые, поливая грязью Россию, русскую армию и казачество, называли Шмидта своим верным боевым товарищем и сподвижником, делу которого они останутся верны... Что имели в виду турецкие офицеры, уж не деятельность ли Шмидта по разрушению Российской государственности?

Думается, время и новые исследования все расставят по своим местам, и тогда многие исторические личности предстанут перед нами такими, какими они были на самом деле. А пока, перечитывая в очередной раз “Золотого теленка”, попечалимся о непутевых “сыновьях лейтенанта Шмидта”, которые на самом деле были в чем-то похожи на своего “отца”.

 

О.Осетинский • Гибель Тамани (Наш современник N10 2001)

Олег Осетинский

 

ГИБЕЛЬ ТАМАНИ

 

“СКВЕРНЫЙ ГОРОДИШКО”

Вдоль Таманского залива тянется длинная улица К. Маркса, и все, что вокруг нее, и есть Тамань.

И побрел я по пыльному Марксу...

“Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России” — помните Лермонтова?..

В чахлом парке — “статуй” Ленина с отбитым ухом, гуси кричат, флегматично бродит корова. На уродливой базарной площади — танк на постаменте, под ним коза и казак в черкеске. Деликатно спрашиваю — где тут живет знаменитый Лихоносов? “Какой еще Лихой Нос? Есть тут один, брат Васи, кличка Мотыль — вот он носы ломает пятерым сразу”.

Над базаром куражится ветер, плюется газетами.

Унылые “челноки” раскинули ширпотреб, — все турецкое, мятое, серое. Пыльный виноград, противная вяленая рыба на асфальте, окурки, летающие целлофановые пакеты, семечки, апатия, пыль, заборы...

Молодой кавказец в темных очках, приткнувшись к киоску, внимательно наблюдает за базаром.

— Вчера энтот чеченец пришел — дай деньги на общак! Я ему — не дам! Мы и так обворованные!

— А я дала, боюсь, убьют!.. Эх, казаки наши с шаблями!

— А глава наш — третий колодец копает на Лебедева, совсем чокнулся!..

Открыл я бутылку “Новороссийского” пива, развернул газету “Новая Кубань”. “Население Кубани уменьшилось на 68 тысяч человек... Рождаемость составляет 8 проц. в год, смертность — 15 процентов... Дети-инвалиды в 1993 году — 9 тысяч, на 1 января 2000 года — 23 тысячи... 37 интернатов для умственно отсталых детей”...

И опять я кружил по бездарной площади и кавказец в очках внимательно следил за мной. И вдруг — чирк!.. — рядом тормознула старая “шестерка”.

Из окна высунулась веселая большая голова с приветливыми, ярко-синими глазами.

— Это вы тут Лихоносова ищете? — мощным баритоном. — Он в Краснодаре. Я его друг, глава администрации, Майков Геннадий Григорьевич. Как вам Тамань? Не надо, не отвечайте! “О, как трудно любить — и не плакать!” — вдруг пропел глава администрации. — Да, один видит в сказке рыбку золотую, другой — разбитое корыто! Залазьте в машину!

Я влез. Шофер резко газанул. Мы сразу помчались. Ветер бешено сыпал песком в окно, заносил машину вбок...

— Ветерок у вас, — сказал я. — Это и есть бора? А вы — тот самый копатель колодцев?

— Бора-бора!.. Копатель — да!.. — и, глядя в переднее стекло, глава Тамани вдруг закричал страстным мощным баритоном: — “Дикий ветер стекла гнет, Ставни с петель дико рвет! В час заутрени пасхальной Звон далекий, звон печальный, Глухота и чернота. Только ветер, гость нахальный, Сотрясает ворота!”... — В зеркале я видел лицо шофера — он был невозмутим...

— А знаете ли вы, столичный господин, что плотность памятников культуры и истории на Тамани — в ы с ш а я в России?! Я покажу вам то, что Лермонтов не знал, — и, к сожалению, не знает Россия сегодня!

 

ПОЛУОСТРОВ СОКРОВИЩ

— Фанагория — Германасса — Тмутаракань — Матрика — Таматарха — Тамань! 2600 лет уникальной исторической жизни! Греки из Коринфа правили здесь 1000 лет. Здесь родилась мать Демосфена! И апостол Андрей Первозванный пришел в Россию — ч е р е з Тамань!

Под символом Веры на Никейском соборе поставил подпись первый епископ Таманский Феофил! А какой у нас храм Покрова Пресвятой Богородицы — 210 лет стоит!..

Мы уже в церковном дворе — чудесная бело-голубая церковь, море цветов, прелестная звонница, нежнейшее пение из храма — и сияющий настоятель, отец Виктор...

И опять мчимся!.. — и руины древней крепости.

— Что есть Фанагория? Греческий город неописуемых времен! VI век до Рождества Христова! А через 2300 лет явился сюда великий Суворов и совершает очередное чудо: по собственным чертежам возводит крепость и называет ее — Фанагорийской! Вот они, бастионы, вот ворота, Нимфейские и Южные. Именно в Южные ворота и вошел в 1841-м прапорщик Нижегородского драгунского полка Лермонтов. За ним! Смелей!

А теперь ограда, увитая дивными цветами, и грот, и дверь изумрудная, и расписные стены, и женщина наливает мне из кувшина стакан вкуснейшей ледяной воды.

— “Фантал”! Невероятное чудо рук человеческих! В мире таких осталось всего два! Ниши, в которые тысячу лет назад греки укладывали трубы, выстилались резаными камнями, соединения между трубами чеканились белой глиной, и сами трубы в нишах дополнительно заливались ювенильной глиной. Это грандиозно! Если бы музеефицировать это по-настоящему!

Резко тормозим: из-за ресторана “Белокрылая чайка” вдруг возникает видение — б е л е е т п а р у с!

Выразительный памятник Лермонтову — и музей, та самая белая хибарка, а под ней — тот самый крутой склон из “Тамани”! Потрясающий вид на залив, изумрудная трава на склоне, вымощенные дорожки в парке. Чудо!

— Чудо! — кивает Майков. — В муках вымолил копейки на парк! А сколько еще можно сделать в память гения! — и он вылезает из машины, смеясь. — Вижу, вы ездить устали! Прогуляемся? Вот еще несколько великих имен — таманских! Федор УШАКОВ — великий русский флотоводец, не проиграл ни одного сражения — единственный в мире! Здесь, в Керченском проливе разбил турецкую эскадру, не дал туркам овладеть Азовским морем — спас Россию! В Морозовской епархии готовится его прославление в лике святых! А первые русские святые, БОРИС и ГЛЕБ ? — они княжили в Тамани! А преподобный НИКОН, на этой земле подвизавшийся, сотворил в горе Зеленой тайный монастырь! А КИРИЛЛ и МЕФОДИЙ? — где они впервые проповедовали — в Тамани! ПУШКИН! — в Тамани, на дворе церковном долго рассматривает античные находки — и именно здесь задумывает поэму “Мстислав”! Здесь найден самый древний памятник русской письменности — “Тмутараканский камень!”

 

“ПОДНЯТЬСЯ ХОЧЕТ — И НЕ МОЖЕТ!”

Мы стоим в парке Лермонтова (уже час!) — а Майков все летит, сыплет фактами, цитатами из историков и философов, стихами наизусть — от Рильке до Есенина!

Я собрался, взял себя в руки. И тихо, с подловатой журналистской заковыркой, прошипел:

— Господин Майков! Отдохнем от грандиозного! А скажите — почему во дворе музея провал и помойка? И почему в чудесном парке нет туалета? И где урны? Почему вообще такая грязь страшенная на улицах? Почему бы вам, такому пламенному патриоту, не заняться элементарной уборкой — вместо копания никому не нужных колодцев? Неужели нельзя без всякого пафоса просто нанять дворников?

Майков замер — на секунду! — и улыбнулся, и деликатно, как дерзкому ребенку, мягко разъяснил:

— Потому, что я не распоряжаюсь деньгами от налогов, как, скажем, в США любой поселок. Понимаете? Люди работают здесь, платят налоги, — но эти налоги здесь не остаются, ими распоряжаются наверху.

— Почему?

— Потому что Тамань — станица, село, а не город! А собственный бюджет у нас имеют субъекты первого уровня муниципальных структур — районные центры. Вот — проблема России! 60 процентов населения России живут, как рабы, именно в таких поселениях. Мой непосредственный начальник, глава района А. А. Ермоленко, искренне хочет помочь Тамани получить статус города и собственный бюджет, но — все трудно.

И Майков, опустив голову, вдруг совершенно затих, — но только на секунду.

— Есть тут, правда, одна и д е я. Вот вы говорите: зачем колодец? Есть тут у нас один умелец, лозоходец Саша Меташоп — из греков, между прочим. И вот недавно он пришел к выводу — в Тамани совсем не мало воды, как 40 лет утверждали краевые эксперты-гидрологи. В Тамани много воды — подземной, артезианской! — даже слишком много! Вот вы поживите в Тамани, отдохните, подумайте, — и я расскажу вам свою и д е ю, — чтоб вы поняли окончательно — сумасшедший я копатель колодцев или нет.

 

ТАМАНЬ — НОВЫЙ КРЫМ

Майков родился в Тамани. Окончил Харьковский политех, радиотехнический факультет. 25 лет работал в Харьковском институте радиофизики и электроники АН Украины. Интереснейшие исследования, множество публикаций, экспедиции по всему миру, потрясающие перспективы. Но — тяжело заболела мама в Тамани. И он бросил все, вернулся в отчий дом. Мама умерла. А таманцы в тот год выбирали главу — из 13 кандидатов! — и совершенно неожиданно, как бы против всякой логики, на станичном сходе таманцы попросили его стать главой. И он согласился — из-за преклонения перед прошлым Тамани. Но ожидало его настоящее — газ, канализация, грошовые пенсии, инвалиды, цемент, бензин...

Таманцы хотя и посмеиваются порой над своим главой, но все же гордятся. “У него же нет часов приема — он принимает всегда! — ахают старушки. — А еще наш глава ни одной рыбки, ни одного рубля не украл — все знают!”

У главы Тамани нет компьютера — но он стал выпускать газету “Вестник Тамани”. Регулярно выступает по местному радио: тоже подвиг, кто понимает. Борется за права людей — хотя и не имеет никаких рычагов воздействия ни на грубых врачей, ни на хамящую почту. Его сподвижники — бывшие школьные друзья, работяги, строители и учителя. Это они борются за возвращение Тамани статуса города, копают с Майковым колодцы, расчищают свалки...

— Стараемся возлюбить Тамань. Но как трудно преодолевать пассивность станичников! — говорит Толя Булох, казацкий атаман. — Жопа на диване, глаза в экране!

И еще я узнал, что в с е л е Тамань за год проводится минимум 100 краевых российских международных культурно-научных мероприятий, Лермонтовские чтения, балы, спортивные праздники...

И еще я съездил на таинственные грязевые лиманы, в плавни, облазил ставные невода со столбами -гундерями и люльками- каравами , в которых сидят, как сотни лет назад, рыбаки, ждут рыбу, отгоняют дельфинов...

И, разглядев наконец Тамань внутренними очами , выбрав момент, подкрался к главе Тамани:

— Итак!.. — в чем же и д е я?

Он усмехнулся. Долго молчал. Улыбнулся.

— Сначала — про воду... Надо дать ей выход. Она хочет к людям! Подняться! Ей нужны фонтаны, рестораны, гостиницы!

— А! Вон оно что! Ну... — сразу поскучнев, зевнул я. — Понятно!.. Дак, она, конечно, хорошо бы... Да всего хотеть — хотелок не хватит! — казацкая поговорка...

— Вот-вот! Так я и знал... — сухо усмехнулся Майков. — Вы п р о в о д у даже не поняли! Но дело не только в воде.

Нет больше у нас Крыма — Севастополя, Керченского пролива, Азовского моря. А миллионам россиян нужно солнце и море!

Сочи — это не для всех. Нужен народный курорт, “НОВЫЙ КРЫМ”! И он у нас — есть! Это — Таманский полуостров, уникальный природный заповедник, 50 километров пляжей, отмелей, изумительных бухт, потрясающих пейзажей, как в Греции! — и рядом девственная, нераспаханная земля.

Вода — есть! Есть лучшие в России дороги, чудесная пшеница, хлебозаводы, мясо, рыба, овощи. И не забывайте, что Кубань, и Тамань в том числе, поставляет 40 процентов российского винограда — и 50 процентов российских вин!

Если Москва возьмет этот проект под свою крышу, первый российский курорт мирового уровня можно сделать очень-очень быстро — за 3 года!

Облагороженная и застроенная по генеральному плану Тамань — единственный уголок Древней Греции в России — поднимет Юг России в социальном, культурном и духовном смысле.

Мы организуем здесь всемирный Лермонтовский фестиваль искусств “БЕЛЕЕТ ПАРУС”. Тамань станет столицей праздников истории и культуры на Юге России. Что скажете? Майков — маньяк Тамани? “Голубые города”? “Нью-Васюки”?!..

И сказал я ему, что он меня растрогал, победил и даже у б е д и л.

Перед отъездом съездил на мыс Панагию, на Холодную Балку с ее потрясающим видом на наш бывший пролив, на десятки сияющих огнями кораблей, на мыс Тузла, который по глупости или продажности наших чиновников утратил Косу Тузлу, сестру свою исконно русскую!..

Сошел я на пляж и долго смотрел за пролив, на голубые размывы холмов украденного Крыма... нога завязла в песке, уткнулась во что-то твердое. Я нагнулся, поковырял носком ботинка... — и вытащил кусок капители античной колонны ионического ордера!..

Я вернулся в Москву и с ходу написал очерк “А ведь у нас море украли!” — как наши чиновники прошляпили Азовское море, а проект “Таманского мечтателя” с улыбкой отложил — как бы ненадолго. Но получилось — как всегда! К а ю с ь!

А в октябре прошлого года — звонок из Тамани: “Срочно приезжайте! Творится нечто немыслимое, недоступное разуму!” И я бросил все. Приехал.

 

ЖИДКИЙ КИЛЛЕР “АММИАК”

Думаете, чеченцы взяли заложников, что-то взорвали, кого-то убили? Или украинцы что-то опять украли? Или американцы с турками что-то общенародное скупили под шумок?

Хуже! На Таманскую землю явился новый, вполне русскоязычный о л и -г а р х — г-н Махлай!

Он явился на Таманскую землю тихо — и тихо приступил к реализации своего чудовищного проекта — начал строить огромный терминал, склад сжиженного аммиака — одного из самых опасных веществ на земле!

Принимать аммиак на склад-терминал будут по трубе в 600 километров аж из Россоши Воронежской области.

С терминала — по трубе на причал. А с причала — заливать в огромные морские танкеры. Чтобы танкеры смогли подойти к причалу, под причалом должно быть 15 метров глубины — и для этого придется тянуть эстакаду в о т к р ы- т о е м о р е — на три километра!

Все это означает полную гибель Тамани — и как оазиса уникального исторического наследия, и как перспективнейшего российского курорта!

 

САРАНЧА

Мчимся в машине Майкова к месту строительства. Еще издали — космы мерзкого черного дыма над горой Зеленской — представьте себе их над, скажем, Царским Селом!

На дороге — проверяющие в странной форме. Оглядывают нас с подозрением — боятся? Долго проверяют документы даже у Майкова — куда едете, кто с вами?

Подъезжаем — и замираем от гнева и отвращения.

Огромная прожорливая железная гусеница, пыхтя, въедается в тело горы, застилая небо копотью и пылью.

— Откуда столько денег и богатства у злых людей? — тихо бормочет Майков. — Впрыснуть яд в ауру тысячелетней культуры! Изуродовать Святую Зеленскую гору, где Никон построил монастырь, где месяц назад весь мир праздновал открытие греческого поселения и уникального античного колодца!

Дьявольская работа кипит. Железнодорожные войска России — больше тысячи человек! — безжалостно уродуют нежную землю, где каждый метр — памятник мировой истории. Строят железную дорогу от станции Вышестеблиевская до горы Зеленской. Уже вскрыты три карьера. Уникальный ландшафт, заповедник красоты на глазах превращается в заурядный промышленный район.

Жирная гусеница трубопровода и накопитель жидкого аммиака сожрет на Тамани все живое и памятное, как саранча!

 

ЧТО ХОШЬ МОЖНО ДЕЛАТЬ С РОССИЕЙ!

Нельзя сказать, что все молчат. В районной администрации г. Темрюка (село Тамань подчиняется городу Темрюку) — состоялось “расширенное совещание”.

На совещание прибыли вице-президент “Тольятти-азот” В. Н. Пащенко, главный инженер железнодорожного военного корпуса М. А. Артемьев, другие “руководящие птицы” — и сам президент корпорации В. Н. Махлай.

Обсуждалось, каким это образом строительство начато без наличия проектно-сметной документации, без отвода земель, без экспертизы и т. д.? “Тольятти-азотцы” застенчиво сообщили, что документация как бы есть — просто она еще не прошла необходимое оформление, — но все будет в порядке!

Председатель Азово-Кубанского комитета охраны окружающей среды С. Д. Артылякова с гневом бросила В. Махлаю: “Это кошмар! Кто будет платить за жуткое загрязнение окружающей среды, до каких пор будут варварски уничтожаться деревья и прочая растительность, и увидит ли кто-нибудь из районной администрации когда-нибудь заключение Государственной экспертной комиссии? Или вы предъявите проект уже на митинге в вашу честь, когда перережете красную ленточку?”

Председатель Комитета по охране памятников истории и культуры Мария Ивановна Лют негодовала: “Попраны все законы — местные, краевые и федеральные! В лесополосах уничтожено сотни деревьев — на дрова и колышки для разбивки трассы, — а ведь чтоб вырастить одну акацию в нашей лесополосе, надо посадить десять саженцев! (Кстати, я выяснил, что “на дрова и колышки” пришло семь спецвагонов леса — куда они делись? — О. О. )

Агрофирмы в панике: из-за отсутствия временных переездов комбайны и другая техника не могут выйти из поля! Невероятно затруднено движение между соседними поселками, тысячетонные автомобили разбили все дороги, снесли столбы, в куски разнесли придорожные строения!

“Тихие альхены” из “Тольятти-Азот” обещали заполнить огромные карьеры водой, оборудовать их и развести рыб. Да, в счет потерь сельхозпродукции “Тольятти-Азот” уже прислал агрофирмам минеральные удобрения. Обещал инвестировать средства в развитие города и района. Да, Темрюк уже получил автобусы, автомобиль ГАЗ и оборудование для телестудии, так необходимое для прославления местных властей. Очень спокойный, утомленный совещанием г-н В. Н. Махлай, зевая, повторял: “Переезды к полям и виноградникам мы оборудуем, в поселке Волна мы уже начали строительство гостиницы, мы даем работу людям, мы построим растворобетонный узел, который обеспечит потребности всего полуострова. Мы построим сверхсовременный порт в Тамани, дороги починим. Поверьте, мы не хулиганы, мы сделаем все, что можем. И деньгами поможем. Дайте время”. И...

— И, знаешь, люди вдруг успокоились, — тихо говорит Майков. — Пошумели чуть-чуть только казаки и экологи. И тоже разошлись — не поняв ничего!

Вот, господа, фрагменты из заключения Госкомитета России по экологии и охране окружающей среды, которое мне с большим трудом удалось достать:

“Терминал по приему, хранению и отправке аммиака... представляет собой установку для приема жидкого аммиака с железнодорожных цистерн и его закачки в аммиакопровод для его транспортировки к морскому причалу. Планируется отгрузка 2,2 млн т аммиака в год... Необходимость размещения пункта перевалки аммиака в Темрюкском районе Краснодарского края объясняется тем, что при распаде СССР два пункта перевалки аммиака в гг. Вентспилсе и Одессе оказались на территории соседних государств — использование их связано не только с техническими, но и с экономическими и политическими трудностями”.

(Вот оно, в чем дело! — там трудности! То есть латыши и украинцы смогли от этого кошмара о т б и т ь с я, — а на русской земле можно творить ч т о х о ш ь!!)

“Радиусы зон поражения людей с летальным исходом при авариях, связанных с поступлением аммиака в атмосферу, составляют: на береговом изотермическом хранилище — 1,4 км; зоны поражения средней тяжести (частичная потеря здоровья) имеют большие размеры: радиус от 1,2 до 4,2 км, а площадь — от 0,57 до 7,9 км.

При авариях в зоны поражения могут попасть островной причал, д/о “Факел”, п. Волна, п. Виноградный, ст. Вышестеблиевская, станица Т а м а н ь.

Расчетное время подхода облака аммиака к этим пунктам — 3—5 м и н у т”!

“В случае разрыва аммиакопровода... авария будет представлять смертельную опасность и для экипажа судна, принимающего аммиак... В среднем по погодным условиям неблагоприятны для проведения грузовых операций в море 146 дней в году (!)”.

“Рекомендации. В соответствии со ст. 3 Федерального Закона РФ “Об экологической экспертизе” в целях выполнения принципов экологической экспертизы — необходимо на стадии дальнейшего проектирования обязательно предусмотреть обсуждение проекта государственной экспертизой с гражданами и общественными организациями, организованное органами местного самоуправления (п. 1, ст. 14 Закона)”. Комментарии — излишни!

Даже это с в е р х м я г к о е заключение дает представление о том, какой смертельной опасности подвергается едва ли не последний чистый уголок России!

— Да ведь уже послан нам знак беды, — мрачно вздыхает Майков. — Я тебе показывал построенную “Газпромом” у подножья Зеленской, где сейчас эти кучи, — часовенку в честь преподобного Никона? Поехали, увидишь теперь!..

Мы подъехали к часовне — я ахнул!

Ступени часовни отступили, покосились, земля за ними разверзлась — и оскалилась откосами ям!

— Такова геоморфология нашего полуострова. Одно движение подземных вод!.. Вон берега рушатся. Много карстовых пустот. Под тяжестью гигантского терминала рухнет одна пещера — и разрыв любой стенки обеспечен! Земля Тамани предупреждает — остановитесь, безумцы!

— Ты расскажи конкретно — что будет после того, как это гадство построится? Итак, жидкий азот в огромной цистерне. 180 тонн смертельной опасности...

— Хочешь конкретно? Давай конкретно! Значит, так. Сначала — р ы б а. Что будет с рыбой? Т е н ь от трехкилометровой эстакады на сваях отбросит стада кефали, лобаня и хамсы от нас к не нашему уже Крыму. Тысячелетние миграционные пути рыбы будут прерваны! Что будет с рыбаками? С их наследственным промыслом? Куда, например, бросит судьба 250 рыбаков колхоза имени Хвалюна? Ведь столько дворников Махлаю будут не нужны! Как, впрочем, не нужны будут п о т о м тысячи таманцев!

— А как же рабочие места, которые они собираются создать?

— Рабочих мест после окончания строительства на терминале будет только 120. В основном — для приезжих. Дальше... В о з д у х Тамани — сытный, сильный, бодрящий! — будет отравлен! Бора и трамонтана превратят осенью и зимой терминал в пушкинский анчар! Но и это не самое страшное! Даже все это паскудство вообще н и ч т о по сравнению с тем, что может случиться в н а ш е время!

 

КАТАСТРОФА ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ?

— Я спросил этих строителей — а противовоздушная охрана на терминале предусмотрена? — Майков с отчаянием смотрит мне в глаза. — Ведь Чечня рядом — и время какое! Они смотрели на меня, как на сумасшедшего! — тихо говорит Майков. — Опыт нашей нынешней истории говорит — если несчастье может случиться, оно случится. Представьте себе, как, например, Бен Ладен потирает руки от удовольствия — стройте, стройте — терминал будет лакомым куском для всех бенладенов мира. И никакая охрана здесь не поможет! Достаточно мины размером со спичечную коробку, чтобы мы получили крупнейшую катастрофу века, а может быть, и тысячелетия.

А ведь это пролив, это огромные массы воды Черного и Азовского морей... Соседним государствам — Болгарии, Турции, Румынии, Грузии, Абхазии, Украине — тоже не поздоровится! Только в страшном сне может присниться такой проект. Махлай с семьей взял в заложники весь Таманский полуостров. И ничего мы с ним не сделаем.

Что ж — прощай, Тамань? Прощай, Новый Крым?!

Я С Н О, что как только об этом узнают те люди, которые в поисках отдыха уже стремятся в Тамань и соседние поселки — отхлынут в ужасе!

Я выхожу из машины и бреду по набережной Филатова... Поднимаюсь в парк Лермонтова, смотрю на памятник.

Да... “Не мог щадить он нашей славы...” “Прощай немытая...” Или — несчастная?

Олигархи у нас украли всю нефть, весь газ, всю рыбу и алюминий, весь лес, все большие заводы — и смылись...

А теперь еще одна скромная семья венгерских пришельцев (не путать с поляком Миклухо-Маклаем!) крадет у нас, у России, последний Крым. Крадут солнце, землю, рыбу, море, красоту, отдых, святость.

И подчиняемся мы теперь не только голубым мундирам, но и денежным мешкам, из наших тощих собравших свои жирные капиталы!

 

ОСТАНОВИТЬ БЕЗУМИЕ!

Перечитал свой очерк, написанный полгода назад, — не устарел ли? Нет! Страшно горько — ведь ничего не изменилось, только стало страшнее!

Уже год я борюсь за спасение святого уголка Русской земли — за Тамань, уничтожаемую “али-гархом” Махлаем.

Правительство — глухо и слепо, молчит... Конечно, правда потихоньку высветляет ситуацию. В июне Государственный инспектор представителя Президента на Юге России г. Темников сообщил мне, что строительство терминала незаконно. Об этом он поставил в известность М. Слепцова, заместителя В. Казанцева. Начальство думает... Долго...

А дьявольская работа кипит все безумней! Тысяча солдат желдорвойск России (это г-н Аксененко помог г-ну В. Махлаю — наверное, бескорыстно! ) безжалостно уродуют землю, где каждый метр — памятник мировой истории.

Уникальный ландшафт, заповедник красоты на глазах превращается в уродливый промрайон.

19 мая мне позвонил мэр Тамани Г. Майков и сообщил, что 6 мая произошло извержение грязевого вулкана на Карабетке.

— Многие жители были свидетелями извержения, видели выбросы газа. На этот раз повезло — метан не взорвался, не было искры. Взрывы случаются мощные, их наблюдали уже 200 лет. На этот раз возникло совершенно новое жерло, которое отстоит от действующих на 250—500 метров. Впечатление жуткое!..

Майков говорит едва слышно...

— Все жители Тамани поняли это одинаково — сам Господь Бог предупреждает нас об опасности нынешнего безумного проекта перевалки аммиака. Знаете, недавно вулканолог Р. И. Бочарова подарила мне краеведческий отчет “Грязевые вулканы Таманского полуострова”, изданный в г. Краснодаре в 2000 году. Вот привожу фразу из ее отчета: “Учитывая особую ранимость таманских земель, а также геологическую активность вулканов... — нельзя допустить сооружения нефтяных, газовых или аммиачных терминалов на побережье Черного моря”! В очень многих научных публикациях есть материалы о недопустимости строительства терминала, которое грозит катастрофой. Но тот, кто не хочет слышать, тот и не услышит.

Земляки, россияне — пора устыдиться и задуматься!

Г-н Президент! Я уверен, Вы согласитесь, узнав все это — то, что происходит сейчас на Тамани, — это просто уголовщина, это криминал в национальном масштабе!

Я помню Ваши слова — “бережное отношение к национальным природным комплексам — наша важнейшая задача”! Ваша задача?

Давайте признаем — на сегодня Россия есть самая холодная страна в мире с резко континентальным климатом. В результате распада СССР мы лишились курортных зон Одесской, Херсонской, Николаевской областей, Балтийского взморья, абхазских теплых побережий. Стало беспощадно ясно, как многого у нас уже нет! Нет больше у нас Севастополя, Керченского пролива, Азовского моря (об этом я писал в “ЛГ” два года назад!). И нет у нас больше, что бы Вы ни говорили, нашего чудесного старого общего К р ы м а!

Значит, для отдыха миллионов осталась только маленькая полоска пляжей на теплых берегах Азовского и Черного морей здесь, в Краснодарском крае — и эта уникальная полоска не имеет права быть опасной промышленной зоной!

Миллионам россиян нужно солнце и море!

Травить и губить святыню и золотое дно России аммиаком — в интересах одной семьи собственника “Тольятти-азот” В. Махлая?!

Да что же это такое! Неужели опять покорно подставим шею — и будем ждать, пока не превратимся в двуногие придатки вонючих терминалов, выживающих нас из Родины, из радости, из жизни?..

А может — х в а т и т?!

Где же око государево?!

Г-н Президент! Да, спасти “Курск” было невозможно, — и Вашей вины в том нет.

Но вот Тамань — это Ваш пробный камень...

Тут начинается уже В а ш персональный отчет — перед Богом и Россией!..

Тамань еще можно спасти — народом избран новый глава Темрюкской администрации Иван Николаевич Василевский, и он пока еще не подписал решающий договор о сотрудничестве с “Тольятти-азот” — не надо, Иван Николаевич!

Еще можно прекратить варварское строительство и придать проекту “новый Крым” статус национального проекта!

У России впереди много испытаний и трудностей.

Народу срочно нужно что-нибудь светлое, солнечное, — взамен обидно и подло утраченного.

Н о в ы й К р ы м... — как чудно звучит!..

Хорошо бы миллионам тружеников обобранной Родины — подарить Новый Крым!

И чтоб — без права передачи!

 

 

«Пока есть вы - есть и мы» (Наш современник N10 2001)

“ПОКА ЕСТЬ ВЫ — ЕСТЬ И МЫ”

 

Уважаемая редакция!

Последние три года являюсь страстным читателем “Нашего современника” — издания, в котором все, вплоть до последней запятой, находит искренний и горячий отклик моего сердца.

На фоне всеобщей глобализации и обнищания русского народа Вы — одни из немногих — стоите на страже исконно-патриотических ценностей, без наличия которых в среде любого народа наступает духовная деградация, следствием чего неизбежно явится физическое вымирание.

С болью и горечью вижу, как наш “Народ-Богоносец” гонят во тьму зловонного дерьмократического ада — где, по мнению великого закулисного кагала, место всем гоям.

Но пока есть вы — есть и мы — люди, способные мыслить и сопротивляться, а значит, шанс — пусть один из тысячи — у нас есть! И мы его не упустим — ибо Бог с нами, и он не простит нам нашего уныния и скотской бездеятельности, если мы позволим ублюдочно-голливудским харям попирать достоинство нашей многострадальной Родины!

Будучи человеком не очень старым и увлекающимся, я тоже прошел путем обольщения “западными ценностями”, также приветствовал уход от власти коммунистов и приход упыря Ельцина.

Но жизнь развенчала и развеяла этот бред, и осталась горечь от обмана и жажда искупить собственную глупость и тупоумие.

Как всякий русский (мать моя — русская, отец — азербайджанец), родившийся в русской среде, говорящий, пишущий по-русски, я не могу молчать и молчать не буду! Немота — это в наше время грех, который может быть приравнен к растлению души — ибо в опасности Родина, а стало быть, и наше прошлое, и наше будущее!

Выражусь, может быть, излишне по-детски, — но пусть так, хотя бы, — цивилизация, на первом месте которой бейсбол, жвачка и пепси-кола, — это воистину страшное явление. Но есть мы — Россия, Русь, — наши совесть и Бог, наши сердца и достоинство, а значит, мир — даже такой убогий, как Запад, будет спасен.

О себе: родился 8 февраля 1966 г. в чувашской провинции, служил в рядах СА, женат, имею дочь 11-ти лет. Работал электриком, слесарем, автослесарем, охранником, был и безработным. В данное время работаю грузчиком, иногда — водителем.

Джалилов Э. А.,

г. Новочебоксарск

 

Здравствуйте, уважаемый Станислав Юрьевич!

Я, офицер запаса Тарасовец Петр Иванович, проживаю на Украине, но всей душой с Вами и Вашим Журналом. Сожалею, что после катастрофы 1991 г. остался здесь. Очень много есть чего Вам сказать. Пишу стихи патриотического и гражданского звучания. Есть много интересного. Хотел бы сотрудничать с Вами. Хочу знать, есть ли ваш корреспондент на юге Украины, чтобы показать ему свои вещи.

Посылаю Вам два своих стихотворения.

Детям новорусских

Я, конечно, разумом поуже.

Не пойму ваш сленг, прикид, уклад,

Не понять и вам:

— Ну почему же?

За Отчизну жизнь отдал солдат.

Стали вы — разборчивее, чище,

Вам с “совком” брататься не с руки,

Но “совки” — ведь строили жилища,

А при вас — притоны, кабаки.

Вы обрили совесть, как затылки,

Чтоб не думать про свои грехи,

Ну, а мне — оставили бутылки,

Да чтоб душу затыкать — стихи...

 

 

Евреям

Вы рождены местечковыми Сарами

Или шикарной одесской Эстер,

В дни холокоста в лесах комиссарили

Или спускались в расстрельный карьер.

Все же роднит тебя, нация гениев,

Больше не линия выпуклых глаз, —

Страсть к революции, страсть к накоплению —

Вот что всегда было общим для вас.

Где тот еврей, чтоб с лопатой да молотом?

Сеете с кафедр, экранов, эстрад

Вечно стремление к знанию-золоту,

Дерзкий ваш разум не знает преград.

Тихий народ над дворцами и хатами

Тайными нитями руки простер,

Разве найдешь у него виноватого,

Если там братья законник и вор?

Ум беспокойный, живущий под пейсами,

Что ты готовишь грядущему дню:

Станем мы все на планете Билл Гейтсами

Или — в геенну по Стрит-Авеню?

г. Николаев

 

Дорогой Станислав Юрьевич!

Вижу, мало что возрастает на нашей русской издательской ниве, на глазах хиреет “Москва”, и один “Наш современник” стоит, верен себе, в чистом поле, и страшно: случись что...

И потому в своих двух восстановленных храмах ставлю я свечу (может быть кощунственно!) за здравие журнала, ибо он для меня живое существо.

М. Чванов,

Уфа

 

Дорогая редакция!

Пишет вам подписчица вашего журнала с 22-летним стажем.

Оценку событий я сверяю с позицией журнала и всегда нахожу в нем подтверждение.

Мое мировоззрение сформировано вами. Подборку журнала за все годы я храню. Я верю вам, так как все, о чем вы пишете, обоснованно, а потому — убедительно, тем более что все подтверждается событиями.

Нет сегодня журнала, более неравнодушного к судьбе страны, журнала, испытывающего такую любовь к России и боль за ее страдания, чем “Наш современник”. Спасибо вам. Только не умирайте. Пока живы вы, и в нас живет надежда.

Высылаю вам свою работу — плод раздумий. “Читая “Сон смешного человека”. Это третье мое послание к вам. На первое — (письмо к В. Астафьеву) ответ от редакции я получила, что оно направлено адресату. Спасибо. На второе — письмо В. Распутину по поводу его рассказа “Новая профессия” — я ответа не получила.

В своем послании, к любимому мной Валентину Григорьевичу, я выразила критическое отношение к его рассказу. Каюсь и мучаюсь, что осмелилась на такое и в душе надеюсь, что он это письмо не получил.

Очень хочется, чтобы Валентин Григорьевич побольше печатался в журнале. (Его рассказ “Изба” я постоянно перечитываю.)

Я не согласна с его оценкой патриотов, как “кучки упрямцев, одиноко топчущихся на льдине, тогда как мимо проплывают сверкающие пароходы с музыкой...” (не совсем уверена в точности выражения, сказанного им по телевидению в связи с юбилеем). Вы — кучка не на льдине, а посреди материка, среди огромного народа, оглушенного звуками и блеском того парохода; народа, пока безмолвствующего, но еще не потерявшего слух.

Если бы наша активность поднялась до уровня СПС, тогда бы... с нашим-то числом... Тогда бы пароход с вирусом сатанизма быстрее бы отчалил от наших берегов.

Я желаю, чтобы у “Нашего современника” не кончалась энергия для выполнения работы по оздоровлению нации.

Казанцева Л. А.,

г. Барнаул

 

Дорогой Станислав Юрьевич!

“Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали...”

Я так определила принадлежность человека к русской нации: “русский — тот, кто думает, как я, чувствует, как я, и делает, как я”, хотя, конечно, далеко не всегда я поступаю, как русский человек...

И думаю я, что наши истинно русские качества: вера (кому-либо), терпение, жалость и прощение — не оставляют нам шансов на успех в этом мире, где правят бал наглость, алчность и коварство. Против этого мало только кулаков.

И вот с этими своими русскими качествами я не только сама голосовала за Ельцина, но и активно агитировала других и гордо носила значок “Голосую за Ельцина” с его портретом. Конечно, не Ельцина мы хотели, а перемен к лучшему, хотя плохо себе представляли, что мы хотим. Поэтому это была не просто доверчивость, но и элементарная безответственность.

Вот какого рода обстоятельства толкали к протесту.

В 1985 г. мне пришла в голову мысль поехать в Париж, и я стала упорно этого добиваться, хотя никаких особых заслуг не имела и положения высокого не занимала, была лишь депутатом райсовета. Поэтому шансов на поездку у меня практически не было.

В 1986 г. на первомайской демонстрации к нашей колонне присоединилась группа школьников, примерно 10 человек, с учителями из Воронежа, где был филиал нашей проектной организации. Они были горды и счастливы, что идут в праздничной колонне на Красную площадь. Но, когда мы подходили к пл. Дзержинского, контролирующие партдеятели заметили ребят и приказали вывести их из колонны. Это был удар не только для детей, но и для всех нас, ну, а я вообще волновалась и возмущалась больше всех и оставила в своей шеренге одного мальчика. “Ты расскажешь остальным”, — сказала я ему.

Вскоре все правофланговые партийцы получили выговоры, а меня, беспартийную, тоже не миновало некоторое возмездие.

Я продолжала хлопотать о Париже, и в начале 1987 г. мне сказала: “Мы Вас включаем в резерв, давайте характеристику”. Тогда мне и припомнили эту демонстрацию и характеристику не дали. Партсекретарь сказал: “А если бы они стали кричать, что в Воронеже нет мяса?!” Вот так. (В 1988 г. я в Париж все-таки попала.)

Что касается “малого народа”.

С моими подругами мы дружили семьями 50 лет, с 1945 г., со школьной скамьи. Они первыми вступали в пионеры, в комсомол, а когда по радио выступал Сталин, они благоговейно замолкали.

Мы были одинаковыми в своих взглядах, пристрастиях, оценках.

Но к 1988 году уже полностью определились наши несовпадения. Распутин, Кожинов, “Наш современник” стали их заклятыми врагами.

В 1993 г. я путешествовала по “Московской кругосветке” на теплоходе. При встрече рассказываю о своих впечатлениях. Только, говорю, меня поразило, что по берегам, насколько видел глаз, не было никакого жилья, ни деревень, ни хуторов, ни поселков, людей не было видно. Вот и все, что я сказала. И вдруг такая реакция: “Да разве одних русских уничтожили?!” Это просто патология какая-то.

Ну, а когда при встрече в 1995 году я сказала, к слову, что мне бы хотелось, чтобы в правительстве было 85% русских, ответ был также очень неожиданным: “А может быть, ты хочешь, чтобы и в институты брали по процентам?” Вот так.

На этом вся 50-летняя дружба и закончилась. Перестройка всех расставила по своим местам.

С уважением

Зинаида Воронцова,

г. Москва

 

 

 

Отвечаем нашим читателям...

 

Уважаемая редакция!

В № 12 “Нового мира” за 2000 год прочитала в сочинении Солженицына “Угодило зернышко промеж жерновов” о том, что в 1946—1947 гг. англичане выдали Сталину сотни тысяч русских казаков. Все они попали в концлагеря или были расстреляны. Об этом в Англии Николай Толстой написал две книги (одна называется “Жертвы Ялты”). Лорд Беттел тоже описал в книге эти события. Был создан фильм венгерским режиссером (в Англии он был показан). Ранее, в “Архипелаге ГУЛАГ” Солженицын посвятил этим событиям 5 строчек и полстраницы примечаний (он пишет: “тайна этого предательства отлично, тщательно сохранена британским и американским правительствами”).

С тех пор прошло много времени. Меня интересует, почему англичане так предательски выдали наших граждан обратно в СССР? Или Сталин что-то пообещал англичанам? Может быть, была какая-то некрасивая сделка?

Какова судьба этих трех книг? Будут ли они переведены на русский язык?

Будет ли показан фильм у нас?

Напишите поподробнее об этих событиях в вашем журнале. Очень нравится ваш отдел публицистики, а романы А. Проханова — потрясающи.

С уважением

Л. Юстратова

Ст. Спирово, Тверская обл.

 

Уважаемая Л. Юстратова!

Да, Вы правы. В журнале “Новый мир”, действительно, Солженицын опубликовал свое письмо Елизавете II, Королеве Великобритании, в котором писал, что “в 1945 и 1946 годах правительство Великобритании и его военное командование, ведшее до того времени, кажется, войну за всеобщую свободу (? — Ст. К. ), — по тайному соглашению с администрацией Сталина передали на расправу ему десятки тысяч и даже сотни тысяч беженцев из СССР...”

Ранее в “Архипелаге ГУЛАГ” он без сомнений утверждал ту же цифру: “И какой военный и политический резон для них имела сдача на смерть в руки Сталина несколько сот тысяч вооруженных советских граждан, решительно не хотевших сдаваться?”

А теперь позвольте мне привести несколько цитат из книги Н. Толстого “Жертвы Ялты”, изданной в Париже издательством “Имка пресс” (1988 г.)

“Солдаты Кононова составили 102 казачий полк и храбро сражались против Красной Армии и партизан” (текст Н. Толстого, стр. 27).

“Среди сдавшихся в плен немцам было около 40 тысяч казаков...” (текст Н. Толстого, стр. 298).

“Нам срочно нужны инструкции относительно размещения примерно 50 тысяч казаков... Они были частью немецких вооруженных сил и воевали против союзников” (стр. 293 — из письма английского фельдмаршала Александера своему кабинету министров).

“Могу ли я получить дальнейшие отчеты о 45 тысячах казаков, о которых говорил генерал Эйзенхауэр в своем донесении?” (стр. 297 — из письма Черчилля генералу Исмею).

“Несколько тысяч казаков были взяты в плен (последние три года они воевали в рядах немецкой армии, носили немецкую форму и являлись военнопленными” (стр. 292, из рассказа леди Лимерик, заместителя военной организации Красного Креста).

“Английские власти не проводили переписи в лагере казаков, но, согласно оценке, сделанной на основе заявок на продукты, их было 23 800 человек... Сами казаки, впрочем, приводят другие цифры: от 30 до 35 тысяч...” (текст Н. Толстого, стр. 177).

Из всего сказанного Вы сами можете понять, что Солженицын лжет, говоря о “нескольких сотнях тысяч”... Кстати, книга Н. Толстого вышла в 1988 г. в серии под общей редакцией самого Солженицына. Видимо, Александр Исаевич сам забыл о цифрах из книги Н. Толстого и, как это с ним часто бывало, придумал новые.

Неправду говорит он также и о том, что все они были “беженцы”: многие из них были перебежчиками, изменниками, нарушившими присягу и ставшими под знамена фашистской Германии, и отношение к ним, если принимать во внимание законы военного времени, естественно было гораздо более суровым, нежели к обычным немецким военнопленным. Они воевали в рядах врага против своей страны и своего народа.

Я помню те времена. Ненависть наших людей, переживших столько горя и мук во время войны и оккупации, была столь велика, что никакого сочувствия к пленным предателям в то время ни в советском правосудии, ни в обществе, ни в простом народе быть не могло.

Впрочем, даже “гуманные” французы казнили коллаборациониста Пэтена, как и норвежцы своего Квислинга. Чего уж говорить о советских людях, в душах которых жажда возмездия была много сильнее, нежели у французов и норвежцев.

Казни своих отечественных предателей через повешенье в те дни производились после освобождения советских городов под стихийное одобрение народа. Таково было время и таковы были естественные и исторически справедливые чувства наших людей.

Думаю, что никакой “некрасивой сделки” между Сталиным и англичанами не было. Зачем англичанам было заботиться о судьбе наших коллаборационистов да еще воевавших в немецких частях против тех же англичан? Они с облегчением отдали Сталину право судить и наказывать их. Конечно, когда происходят такого рода исторические катастрофы, то по отношению к отдельным людям могут совершаться и всякого рода несправедливости, но стихии (а война это страшная стихия) не подвластны юридическим нормам и всяческого рода мечтам о правах человека. Что же касается фильмов и других книг, о которых Вы упоминаете, то я их не знаю. Однако думаю, что они заражены той же пропагандистской ложью по отношению к истории СССР и России, которая сейчас захлестнула западную историческую “науку”.

Так что цифра “несколько сотен тысяч” имеет столь же мифический и пропагандистский смысл, как “60 миллионов” наших граждан, которыми якобы пожертвовал советский режим, чтобы “завалить трупами” немцев, как якобы “десятки миллионов” сидевших в ГУЛАГе, или как “шесть миллионов” евреев, погибших в гитлеровских концлагерях... Что делать! “Чтобы в ложь поверили, она должна быть колоссальна”, как говорил Геббельс.

Кстати, в том же 12-м номере “Нового мира”, о котором Вы упоминаете, Солженицын рассказывает о том, как в 1987 году он поехал в Лондон получать Темплтоновскую премию (“О самом Темплтоне ничего не было известно, кроме того, что миллионер”. — А. С. ).

Во время пребывания в Лондоне писатель встречался с Маргарет Тэтчер и принцем Чарльзом. С обоими он, как пишет сам, намеревался поговорить по одному щепетильному вопросу:

“Прочь от формальностей, я поцеловал руку Тэтчер — редко бывает женская рука достойней, а я испытывал к этой государственной женщине и восхищение и симпатию [...]. Да в такую редкую встречу и с таким центровым лидером, как она, — мне хотелось подняться выше политики... А тут еще был и разительный случай: война за Фолклендские острова. Прямо на другой стороне земного шара! Остаток заморской империи и такая малозначная земля, и гнать флот из-за нее, проливать обоюдную кровь? Как красиво и благородно было бы — от этих островов отказаться, отрешиться! Но так сильно Тэтчер была простужена, такой сорванный голос — не мог я затевать такой спор, не мог этого выговорить. Ведь Фолклендская война — была ее личная гордость, и успех ее партии — да вот перед новыми выборами”...

Не решился Александр Исаевич напомнить баронессе о Фолклендах, но судьба предоставила ему еще один шанс — он встретился и долго беседовал с принцем Чарльзом. В этом разговоре Александр Исаевич диктовал отпрыску королевской крови: “...Надо громко, решительно осуждать выдачу русских Сталину в 1945 году... Принц Чарльз слушал вбирчиво (так у автора. — Ст. К. ), иногда добавлял вопросы. О Фолклендской войне — и тут я сказать не решился”.

Вот ведь что получается! У бесстрашного диссидента, метавшего грома и молнии в “империю Зла”, публиковавшего огнедышащие “послания вождям”, бросавшего вызов всему лагерю социализма, тоталитаризма, сталинизма, у яростного борца против нашего вторжения в Афганистан язык прилипает к гортани, когда он вспоминает о Фолклендах. Не хочется ему, видите ли, огорчать “вбирчивого” Чарльза и “простуженную” Тэтчер. Ту самую, которая его родину — страну “Слова о полку” и Пушкина, Менделеева и Чайковского, страну с тысячелетней великой культурой в то время обозвала “Верхней Вольтой с ракетами”. За что он ей, видимо, и ручку поцеловал.

А. И. от восхищения перед “государственной женщиной” обомлел совершенно, однако все-таки задним умом понял, что на демократическом Западе антизападные пропагандистские штучки даром ему не пройдут, — и стушевался окончательно перед сильными мира сего. А может быть, испугался того, что за бестактное упоминание о британской агрессии англичанам с их исторической памятью, не дай Бог, придет в голову депортировать его обратно в СССР, как депортировали они когда-то “на расправу Сталину казаков”?

Словом, у страха глаза велики. Не глаза, а увеличительные стекла, через которые “десятки тысяч” превращаются в “сотни”...

С уважением

Ст. Куняев

 

 

 

 

«Жив русский дух - жив!» (Наш современник N10 2001)

“ЖИВ РУССКИЙ ДУХ — ЖИВ!”*

 

“Разумеется, я читала все, что Вы публиковали в “НС”, и, естественно, ликовала, как и все порядочные русские люди. Но книга! Мощное, ни с чем не сравнимое впечатление! Ведь это учебник для любого честного человека, это надо в срочном порядке читать по всей России! Это руководство к действию, источник сил и опыта в первую очередь для разрозненных патриотических рядов.

...В отличие от многих очень добросовестных, честных и пронзительных публикаций российских патриотов, в Вашей книге есть то, чего подчас не хватает им — оптимизм, уверенность в победе. У Вас — не надуманный, а природный, естественный оптимизм как органическое свойство здоровой, неиспорченной русской натуры. Увы, большинство наших сограждан и не подозревает, что оптимизм — весомая составляющая часть русской души, и эта часть всегда была, есть и будет, а нам внушили, что все мы, русские, — пессимисты от природы. Вы прекрасно понимаете, кому выгодно такое внушение, кто им систематически занимается и зачем. Более того: русский человек от природы чужд всякой рефлексии, она навязана нам извне для разрушения цельности русского характера. Ведь уже давно замечено, что состояние рефлексии убийственно для русских.

...Я допускаю, что даже в патриотическом лагере к Вашей книге относятся неоднозначно. Многих пугает Ваша смелость в борьбе с еврейским засилием — его-де уже не победить. Кое-кто считает, что Вы преувеличиваете опасность. На мой взгляд, Вы действуете и мыслите именно так, как и нужно русскому человеку со здоровой душой. Что тут говорить. Я просто в восторге. Я давно уже исследую эту проблему, и мои выводы совпадают с Вашими.

...В целом же речь идет о выработке культуры существования русских рядом с евреями, о восстановлении утраченной нами культуры взаимоотношения с этим народом. В сущности, некоторые правила поведения с евреями надо знать с детства, чтобы приучиться выполнять их автоматически, как мы умываемся, чистим зубы и т. д.

... Но как объединить разрозненные патриотические силы? Ведь даже те, кто способен на это, загружены работой ради куска хлеба, поставлены в условия не жизни, а выживания. Кругом усталость, нехватка сил и времени. Кроме того, патриотически настроенные люди с большой неохотой идут во власть, а я считаю, что это неправильно. Надо внедряться везде. В этом отношении православные патриоты куда менее наступательны, чем “язычники”.

...Моя мама (ей 78 лет) прочитала Вашу книгу за неделю и просила передать Вам слова искренней благодарности. Ее не могло не порадовать смелое выступление в защиту русского человека и всех основ его жизни. Моя мама была в блокаде Ленинграда, эвакуировалась весной 1942 года по тающему уже льду Ладожского озера. Ее отец и два старших брата умерли в Ленинграде от голода в конце 41-го года. С особенным волнением она читала страницы воспоминаний Вашей мамы о военных годах, о работе в тылу. Да, именно так все и было! Мама моя работала учительницей в сельской школе и в годы войны поднимала на ноги младшего брата”.

Светлана Сырнева

г. Киров

 

* * *

“Такого я не ожидал даже от тебя — прислать в какую-то читинскую пошехонию свой двухтомник, в наши дни это — почти фантастика! Говорить какие-то слова не в силах от благодарности. Почти двое суток с коротким перерывом на сон сидел, чтобы успеть прочитать, как будто боясь, что отберут или война начнется... Журнальный вариант — одно, книга — другое. Первое полное впечатление: это — “Путешествие из Петербурга в Москву”, только духовное, по силе фактов, анализа, точности, памяти, пророчеств, стыда и ужаса перед “открывшейся действительностью” или бездной. Тяжелая и страшная книга про “чудищо обло, озорно, стозевно, и лаяй” — современное еврейство и жидовство. Действительно, “линия обороны”...”

Твой Михаил Вишняков,

г. Чита

 

* * *

“Высылаю Вам книгу о замечательном грузинском композиторе Отаре Васильевиче Тактакишвили! Высылаю Вам с волнением и радостью, так как не только регулярно читаю “Наш современник” (последние годы обычно “закупаю” годовую подписку у Вас в редакции, когда попадаю в Москву), но Ваши сочинения. Я знал, что Вы были близки с Георгием Васильевичем Свиридовым, которого я, к счастью, знал, любил и преклонялся перед его музыкой и личностью. Георгий Васильевич и Отар Васильевич очень дружили, о чем и написано в книге моих воспоминаний.

...Прочитал Ваши прекрасные, искренние воспоминания “Поэзия. Судьба. Россия”. О Свиридове написано ярко, сочно, а в “размышлениях” прямо-таки слышу его живой голос...”

“Вы создали искреннее, емкое, взволнованное, печальное, высоко патриотическое произведение! Все написанное воспринимаю и ощущаю сердцем и умом! На многое открылись глаза! Ведь это и мое время! Спасибо Вам!

Буду ждать и публикацию свиридовских заметок. В его великом патриотизме, мощной русскости не хотелось бы, чтобы утонула и его великая интернациональность — нет, нет — не страшная сегодняшняя, а высокая, которую боготворил и Пушкин, и Толстой, и Николай Тихонов!”

Георгий Чиракадзе

г. Тбилиси

 

* * *

“А ваша книга навсегда останется в истории русской литературы (как хорошо, что она продолжается!) именно своей честной русскостью, борением, язвительностью и бесстрашием. Спасибо за этот бесценный подарок!”

Василий и Татьяна Макеевы,

г. Волгоград

 

* * *

“Вы, наверное, согласитесь, что половина взрослого населения России и других стран СНГ спит безмятежным “сном разума”. Это подтверждают итоги прошедших выборов.

Как их разбудить, при таком шквале лжи, растления и змеиного яда, льющихся со всех СМИ?

Прочитав 1-й том Вашей книги “Поэзия. Судьба. Россия”, я считаю, что она может разбудить спящих “сном разума”. Но для этого необходимо, чтобы каждый взрослый славянин и, возможно, мусульманин прочли ее. Ну хотя бы разделы: о дискуссии 1977 г. “Классики и мы” и о провокации в альманахе “Метрополь”, “Русско-еврейское Бородино”.

Я читал отдельные главы в журнале “Наш современник”, который выписываю, но перечитывая еще раз изложенные в книге мысли, факты и выводы, обнаружил — они произвели на меня совсем другое, большее впечатление.

Как же сделать, чтобы Ваш труд стал достоянием как можно большего числа людей России, Украины, Белоруссии и др. стран? Проблема очень трудная. Но нужно что-то придумать. Иначе, я боюсь, что судьба Вашей книги, вернее, ее результат постигнет та же участь, как и результаты Ваших подвигов (я иначе не могу это назвать) во время дискуссии 1977 г. и в событиях “Русско-еврейского Бородина”. К великому сожалению, информация об указанных событиях тогда стала достоянием лишь узкого круга интеллигенции СССР, т. е. только журналистов и писателей. И... возможно, лиц “малого народа”. Они-то наверняка были проинформированы. Инженерно-техническая, сельскохозяйственная, преподавательская и медицинская интеллигенция, которая больше всего связана с народом, ничего об этом не знала и не была подготовлена к затеянной этим народом “катастройке”.

Нельзя ли с участием других патриотических изданий издать массовым тиражом брошюру с названием, например: “Когда началась 3-я мировая война?” или “Первый бунт и Русско-еврейское Бородино”.

Разгонов Иван Игнатьевич,

74 года, инженер-механик,

г. Москва

 

* * *

“Прочитала второй номер за 2001 год, записки Вашей мамы вызвали так много самых разных чувств, что решила написать Вам. “Записки” очень понравились. Читаю о Вашей маме, а передо мной встает облик моей мамы — она была учителем, 50 лет проработавшим в школе. Ваша мама и наша мама — люди одного времени и одного поколения, и жизнь им отпустила почти одинаковое количество лет — 77 и 78, и родились они рядышком — 1905 год и 1907 год. Я по собственному желанию написала историю своей семьи, используя то, что было написано в свое время моим отцом, используя рассказы родственников. Я много написала и о маме, потому что очень любила ее и гордилась ею. Она и сейчас для нас, ее дочерей и внуков, нравственный идеал. Вы назвали записки Вашей мамы “Записки советского врача”, а может быть, продолжить эту публикацию записками советского учителя, инженера, рабочего и т. д., но брать побольше женщин, ведь все самое трудное и героическое в истории России ХХ века досталось русской женщине.

Хочу коснуться еще некоторых публикаций журнала.

На одном дыхании прочитала роман “Идущие в ночи”, так о войне можно писать, когда ты ее знаешь, понимаешь и ненавидишь. Зло, язвительно, с иронией представлен в романе мир так называемых “новых русских” с их прозрачными для узнавания именами. Очень интересно читается подборка материала “Мир Леонова”, “Тайна третьего элемента” (дважды ее перечитала) и о Белом генерале. Ваш журнал, Станислав Юрьевич, стал несколько иным по тональности, более, что ли, спокойным и терпимым, хотя обо всем пишете откровенно”.

Бекетова Светлана Викторовна,

г. Екатеринбург

 

* * *

“Живя “во глубине сибирских руд”, трудно следить за публикациями в журналах, но мне крупно повезло: из Новосибирска мне привезли годовой комплект журнала “Наш современник”, и я с огромным интересом, с большой благодарностью автору прочитал Вашу книгу воспоминаний и размышлений “Поэзия. Судьба. Россия”.

Немного о себе. Долго служил в армии. Сейчас живу в крохотном поселке на берегу реки Лебедь в Горном Алтае. Обустраиваю усадьбу, работаю в саду и в огороде, на пасеке, рыбачу, охочусь, превращаю в праздники приезды ко мне родных, друзей и знакомых”.

Юрий Гусев

 

* * *

“Я дважды перечитала Вашу книгу “Поэзия. Судьба. Россия” (в 2-х томах). Читала так, как умеет читать только цензор. “Выражаться” буду в параграфах.

§1. Самые блистательные главы — о композиторе Георгии Свиридове и о геологе-поэте Эрнсте Портнягине.

§2. В Вашей книге есть как бы три среза, три смысловых слоя. И один из них очень опасен для русских. Подумайте — какой.

§3. Тираж книги — 3 000 экземпляров. Ну, это смешно! Я полагаю, что это пробный тираж. Но если Вы будете переиздавать Вашу книгу (а делать Вы это будете!), то книгу Вашу надо сократить на 1/3 — как минимум, если Вы хотите, чтобы ее читали. Много “воды”. Пример? — Пожалуйста: отношения с Глушковой. Ну, Станислав Юрьевич, голубчик, это же так мелко... Священная Римская Империя восстановила свои границы и расширяет их. И уж тут не до Евтушенок и Вознесенских. Они свое мелкое дело сделали. А вот теперь борьба пошла на жизнь или смерть. И середины тут не будет. Середины нам не дадут. Теория многополюсного мира — это ложь, в приличной упаковке. И трагедия русского народа еще только разворачивается.

§4. Мои расхождения с идеологией журнала “Наш современник” очень серьезны. С 1985 по 1999 годы я сдерживала себя. И только изредка прорывалось наружу, когда было невозможно, непереносимо молчать.

§5. Почему я так остро отреагировала на то, что русский писатель Валентин Распутин принял премию от фонда Солженицына? — Господа патриоты! Но ведь это рубеж. Его нельзя переступать. Писатель Валентин Распутин — сын крестьян-колхозников — этот рубеж переступил. Вот в этом вся штука! Вот тут “собака” и зарыта...

P. S. Смерть Вадима Кожинова — это символ. Предупреждение для русских. Надо менять тактику. Иначе мы погибнем”.

С. П. Лобанова

г. Донецк

 

* * *

“Читаем с женой твою книгу “Поэзия. Судьба. Россия” и просто балдеем от такой массы разнообразных впечатлений! Я все еще смакую первый том, а Лиза уже сегодня кончила второй.

После второго тома она поражается размаху твоей эрудиции, начитанности, феноменальной памяти и всесторонней глубине аналитического, ясного твоего ума. Суммирующий вывод или заключение (цитирую ее слова): “Я думаю, что из всего, что мы с тобой последнее время читали — это самая ценная и нужная книга”.

И. Смолянинов,

Мельбурн, Австралия

 

* * *

“Прочитала Вашу книгу “Поэзия. Судьба. Россия”. Это же — новейшая история с подлинными событиями и людьми, которые на слуху. Спасибо Вам за искренность, с которой Вы излагаете материал, связанный со встречами в различных ситуациях.

Благодарю Вас за истинную любовь к Родине, к русскому народу, за гражданскую позицию, которую Вы выражаете ясно, прямо, открыто, за мужество, с которым Вы это делаете. Вы — человек поступка, действия. Вы — настоящий русский интеллигент. Мне нравятся Ваши стихи, посвященные друзьям, Ваша переписка со Свиридовым Г. В., письма Федора Сухова с его очаровательными окончаниями типа: “Кланяюсь приволжской вербой, ее умоленной слезой” и т. д.

С интересом читаю Ваш журнал, за которым ежемесячно приезжаю в редакцию”.

Людмила Васильевна Сахарова,

г. Москва

 

* * *

“Из множества превосходных качеств у книги есть одно, может быть, самое удивительное и даже мистическое, она будит даже не национальное самосознание, а буквально инстинкт Родины. Жаль только, что мал тираж. Не соответствует общественным потребностям.

Пять экземпляров “Нашего современника”, которые Вы нам посылаете из редакции, ходят по рукам и зачитываются буквально до дыр”.

Валерий Мурзаков,

г. Омск

 

* * *

“Мы неторопливо, с огромным интересом прочитывали каждую главу журнального варианта Вашей книги, с нетерпением ожидали продолжения в очередном номере “Нашего современника”. Хотелось жить дальше, чтоб не уйти на вечный покой, не прочтя новых глав. Возраст у нас уже немалый. Мы опасались, что новые главы будут опубликованы уже без нас. Хотелось попросить Вас: “Пишите, не откладывая надолго, новые главы, пока мы их читаем, мы живем, не просто живем, а наполнены светлым чувством”. Об этих наших понятиях и желаниях мы однажды рассказали языковедам-литераторам школ Романовского района (Алтайский край) на секции языковедов и литераторов в августе месяце, агитируя преподавателей подписаться на “Наш современник”, говоря и о других его достоинствах”.

Вера Морозова,

ветеран труда,

Валентин Морозов,

ветеран Великой Отечественной войны и труда

 

* * *

“Станислав Юрьевич! Это замечательно, что “Воспоминания и размышления” еще не закончены. Да поможет Вам Бог в этой трудной, но очень нужной работе.

Через “Записки советского врача” проходит целая вереница людей: товарищей по работе, больнице, родных, друзей, знакомых или просто встречных. И все они — иногда лишь намеками, иногда в полную силу — характеры, все они действующие лица одной народной трагедии войны. “Записки” Александры Никитичны — это документ особого качества. Она, конечно, не рассчитывала на их публикацию и беспристрастно, объективно говорит о жизни людей в селе Пыщуг во время войны, ведает о своих мыслях, чувствах, мечтах и желаниях”.

Ваш А. Куваев,

г. Никольск

Вологодской обл.

 

* * *

“Уважаемый Станислав Юрьевич!

В “Современнике за 1999 г. прочел Ваши воспоминания. Большое спасибо Вам и Вашим товарищам за то, что вы делали раньше и делаете сейчас.

В 90-м мне было 20 лет. Слава Богу, что в то время уже были подобные публикации, наши газеты и журналы. Это открыло нам глаза. Мне и многим моим товарищам. Страшно подумать, кем бы я был сейчас (и с кем), если бы не открывшаяся благодаря таким людям, как Вы, правда о нашей истории в ХХ веке. И пускай наше дело проиграно (дай Бог, чтоб не так!), но лучше проиграть на Правой стороне, чем стелиться перед этими подонками!

И пускай я не слишком хороший человек и многое чего сделал в своей жизни, за что мне мучительно стыдно, но остались в моей душе Бог, Родина и последний Государь-мученик”.

Евгений Васильев,

г. Москва

 

* * *

“Ты тут всколыхнул всех истинно наших. Твой двухтомник нарасхват, но я даю читать и побаиваюсь — а вдруг не вернут? Ты, может быть, и сам не представляешь, что ты написал манифест времени и заставил всех русских стать русскими”.

Е. Лебков,

пос. Углекаменец

Хабаровского края

 

* * *

“Мы, русские люди, читаем Вас, истинно русского, и прозреваем и вдохновляемся. Заново открываются глаза.

Мне 19 лет. Учусь в филиале МГИУ на юридическом. Пишу с третьего класса. Публикуюсь в местных газетах. Занимаюсь атлетизмом. За Россию готов встать и словом, и телом, и делом! Спасибо за журнал”.

Ваш соотечественник и Ваш читатель

Михаил Жаров,

г. Кинешма

 

* * *

“Только что с Нарьян-Мара прилетели. В ушах гул самолетный, по телу зуд комариный. Вылез из душа, книгу приносят. Ну открыл посередине. Читать начал. Да так до утра и просидел на кухне. Читал... То смеялся, то ругался, то спорить начинал. Да и как не спорить. У него своя колокольня: годы, образование, столичная жизнь. У меня своя колоколенка: образования — ноль, весь жизненный опыт получен методом тыка: как ткнул, так — синяк под глазом. (Одна из загадок русской души — не учится русский человек на чужих ошибках, нет: исключительно на своих.) И жизнь в провинции, это вам далеко не столица. До нас все доходит с опозданием на несколько дней, а то и лет. Помнится, в первую нашу встречу на Мегре спросили меня наши знаменитые поэты — “Как у вас здесь отнеслись к августовскому путчу? К ГКЧП?” Только ответ мой не расслышали. А сказал я следующее: “Это у вас там, в Москве — все революции и перевороты. А у нас тут тишина, как на болоте. Пока волна от ваших взрывов до нас дойдет, хрен разберешь, кто прав, кто виноват”. И в стороне не отсидишься. Так что переглянулись мы тогда с моим бывшим сослуживцем. “Ну что, Степа, похоже, кончилась наша мирная жизнь”. И пошли оружие прятать. Однако, как меня вскинуло. Вот это книга! Вот это автор! Всем по мордасам надавал. Никого не пожалел: и демократам, и коммунистам, и евреям. Вот это по-нашему!.. Опять же это у вас там, в Москве, — демократы, либералы, коммунисты. А у нас, с окраины, все они на одно лицо.

Ай да Куняев! Ай да молодец! Где ж он был со своей книгой десять лет назад. Черти б их побрали, эти годы. Некого слушать, не во что верить. Не на что надеяться. Ах, как не хватало нам этой книги. Этой прямоты и веры в русского человека, гордости за наше отечество.

Да пусть во многом я трижды с ним не согласен. Пусть взгляды на многие вещи у нас разные. И переубедить меня никто не сможет. Это все ерунда. Главное — это то, что не перевелись еще мужики в России! Жив русский дух — жив!

Беда только, что каша у меня в голове от всего этого. Зато у него, похоже, с головой порядок. Эк все ясно и просто написано.

Станислав Юрьевич. От всей души поздравляю. Вам удалось возродить во мне веру — в силу печатного слова.

Большое спасибо за книги. Ничего подобного за последние двадцать лет не читал.

Посылаю Вам свои размышления об Афгане и Чечне”.

Степан Фефелов,

г. Архангельск

 

Письмо бывшего воина-интернационалиста

своим погибшим товарищам

“В 1985 году сразу после службы пришли мы на Исакогорское кладбище помянуть павших ребят. Как увидел я на памятниках фотографии тех пацанов, с кем вместе призывался, — мальчишки совсем сопливые — так меня и затрясло. Да так страшно затрясло, что перепугавшиеся братаны влили в меня поллитровку. Трясти перестало, хотя вроде не опьянел. С тех пор кладбище я обходил стороной. Даже когда открыли Мемориал, собрав всех наших в кучу, не пошел.

Пятнадцать лет не был, а сегодня вот проходил мимо церкви, на купола посмотрел, и как кто в спину толкнул, — ноги сами принесли. На первой же плите знакомое лицо, и еще, и еще... такие знакомые, что и фамилии читать не надо, они и так посреди мозгов отпечатались. Ну здравствуйте, что ли. Вот я и пришел. Остановился, капюшон с головы скинул и заплакал. Представляешь! Тридцать шесть лет мужику, абсолютно трезвый! Зубы скрипят, слезы текут! Ну натурально стою и плачу. Со мной такое последний раз в марте 83-го было. Сидел я тогда на БТРе у башни, спину на утреннем солнышке грел. Вдруг звук знакомый, да какой-то неправильный звук, — откуда б ему взяться среди Шинданской пустыни?! Однако голову поднял, и точно: на фоне мрачных гор в лучах восходящего солнца медленно и величаво (иначе не скажешь!) плывет по афганскому небу журавлиный клин. Плевать им, что у нас тут война. Плевать им с высоты, с кем мы воюем и за что. Торжественно так курлыкают и спокойно летят на север, на такую далекую мою родину. Я от обиды едва с автомата по ним не врезал! Впереди еще было целых два года Афгана — это почти вечность! Не верилось, что домой вернусь живьем, а не в консервном ящике. Вот от обиды тогда слезы и потекли...

А сейчас... Ведь пятнадцать лет прошло. А слезы текут... Хорошо, хоть никто не видит, да и кому смотреть, ведь нет никого. С утра вроде митинг был у Мемориала, цветов скромненько. А могилки с черными плитами по самые лица завалены снегом. Редко на какой гвоздичка краснеет, будто ей стыдно за свое одиночество на белом мягком снегу. Пока вы, ребятки, были еще живы. Пока еще видели тревожными ночами сны, он вам и снился именно такой: белый и мягкий. Снег... Так что спите спокойно.

Про живых, про нас забыли сразу, как только из того чертова Афгана войска вывели. Вроде и хорошее дело, а получается, плюнули всем в душу: и живым и мертвым. За что воевали? За что вы, ребята, там погибли? Выходит, все зря, просто так.

Пятнадцать лет прошло. Все изменилось, переменилось. Только народ у нас прежний, ничему не научился: все такой же доверчивый. Те наши дряхлые правители, что так мне вечный журавлиный клин напомнили, потихоньку перемерли. Теперь правители у нас помоложе. Демократами называются, хотя каждый был совсем еще недавно коммунистом и гордо размахивал партбилетом. Да и величественности в них нет, не тянут они на надменных, но ныне покойных (уж больно низко летают), о высоком не думают, все больше о себе.

Не по-русски как-то правят у нас в стране, подленько как-то. Запихали войска в Чечню, и опять гибли ребята. И оставалось-то до победы совсем недолго, так нет же, Лебедь какой-то прилетел, крыльями помахал, мир заключил. Оно и понятно, правители у нас теперь сплошь бизнесмены, они на войне бабки себе заколачивать стали, да такие крутые бабки, — ну, прям, никак нельзя врага добивать, ведь воевать людишкам не с кем будет, — зарабатывать не на чем. И так же, как мы в свое время, пришли ребята с Чечни, прошедшие сквозь кровь и ужас, и с тем же вопросом в глазах: зачем воевали, во имя чего? Не мне вам рассказывать, ребята, это вы знали: если уж заползла змея в БTP, надо давить, иначе укусит.

Она и укусила. По всей стране взрывы, опять в Чечне бойня, опять по всей России на погостах появляются свежие могилы, и лица на фотографиях, ребята, такие же молодые, как и у вас.

Так спите же спокойно, ребята, пусть земля будет вам пухом, ведь ничего не изменилось! Теперь, правда, гласность, войну по “телику” каждый день кажут. О славных успехах докладывают такие же полковники, как и раньше. А на передовой все такие же безусые пацанята, может, и научатся воевать, если успеют. Так что не вы одни останетесь вечно молодыми. А мировое сообщество — Боже мой! Кричат о мирном населении, которое страдает от бомбежек. Что они все к нам лезут? Какое в гражданскую войну может быть мирное население?! Это такой же парадокс, как и миротворец на танке. Тут уж как в двадцатые годы: ты или за красных, или за белых, третий выбор — смерть! А сейчас, раз есть куда бежать — значит, беженец.

Да, забыл вам сказать, ребята. Страна наша великая стала намного меньше. У нас с перестройкой все народы вдруг стали гордыми, свободными и независимыми. Все вдруг загордились с чего-то. Гордые хохлы, гордые узбеки, таджики, грузины и т. д. Не осталось Союза. Одним словом, осталась одна Россия. Одним нам, похоже, гордиться нечем, разве что древними-древними предками: Ванькой Грозным да Петром Первым. Не видать больше России таких мужиков, — перевелись.

Так что спите спокойно, славные воины-интернационалисты. Вот постоял с вами, поговорил, слезы высохли. И даже злости во мне не осталось. Стал я таким же, как весь российский народ. Ничего во мне от защитника Отечества не осталось. В упор не вижу я то Отечество, за которое не по приказу, а по убеждению голову сложить — честь. Ну абсолютно! — Нечем гордиться, да и впереди, похоже, ничего не светит. Пойти, что ль, напиться. Аминь!..”

 

В.Лютый • Козье копытце (Еще раз о постмодернизме) (Наш современник N10 2001)

ВЯЧЕСЛАВ ЛЮТЫЙ

 

КОЗЬЕ КОПЫТЦЕ

(Еще раз о постмодернизме)

 

Стоит козье копытце полно водицы.

Иванушка говорит:

— Сестрица Аленушка, мочи нет: напьюсь я из копытца!

— Не пей, братец, козленочком станешь!

Русская народная сказка

...не следует давать имя искусства тому, что называется не так.

Александр Блок

 

I

Читательское отношение к постмодернизму определяется главным: позволит ли русский читатель убедить себя в том, что коллизии, картины дня и ночи и портреты действующих лиц, наполняющие сочинения постмодернистского толка, являются действительным образным слепком реальности, в которой мы все вместе живем. Есть ли подобное вокруг нас и много ли такого? Сколь крепка постмодернистская деформация реальности и людей, куда влечет присущая постмодернизму повадка и интеллектуальный инструментарий? Может быть, не так страшен черт, как его малюют, да глядишь — и не черт он вовсе, этот ругаемый и восхваляемый “творческий метод”? Есть же, наверное, художественные достижения на его путях, радующие читательское сердце и занимающие его ум?

Так или иначе, но надо объясниться по этому поводу, не впервые, но, надо думать, и не в последний раз. Объясниться, не боясь четких утверждений и высоких слов, ведь именно их постмодернизм сторонится, стремясь заболтать смыслы и стереть печать высокого со всего, что попадает в его поле зрения.

Начнем с того, что литература — это совсем не жанровые картинки многообразной жизни, а способ увидеть бытие — в очерке быта и красоту — в обыкновенном, но не низком. Радуга (от которой глаз не оторвать!) не отменяет того, что на улице можно видеть весеннюю вязку собак — дело в том, что это разные контексты. Тогда как постмодернизм, ломая иерархию духовного, столь различные предметы свободно и всеядно объединяет часто в пределах одного синтаксического целого.

Добавим также, что литература — не информация о мире (что так свойственно великому множеству постмодернистских сочинений), а взгляд, ищущий где бы можно было испить живой воды. Очевидно, что радуга ближе к образу живой воды, чем откровенный физиологизм собачьей свадьбы — тут, скорее, подходит образ лужи. Писатель волен выбрать для себя любой источник и прильнуть к нему устами, однако и читатель не совсем дурак, хотя человек и внушаемый. Не всякий захочет из лужи утолить духовную жажду, если, разумеется, таковая есть. Орфизм, “проклятые поэты”, эстетизация физиологического в ХХ веке — уже многих приучили искать целебное питье в отстойнике, хотя естественней пригубить каплю росы с листка или зачерпнуть из святого источника. Вспомним сказку: “...не пей из копытца, козленочком станешь”. Хрустальная речь, глубокая мудрость, от природы данная невинной душе, сегодня, не исключено, покажутся нелепостью, дидактикой, зашоренностью. Причем теперь уже дело отнюдь не в малой осведомленности, простодушии, в неудовлетворяемости воспаленной духовной жажды — совсем нет. Ныне неопрятная неразборчивость оформлена (осознана и озвучена) как выбор, что со всей очевидностью свидетельствует: мир, в котором мы живем, взахлеб и давясь, тянет мутную жидкость из выдавленного на исторической дороге сатанинского следа.

Слом иерархии ценностей неразрывно сопряжен с эрозией понятия “Бог” в человеческой душе. Растрата высоких смыслов началась еще в эпоху Возрождения. Об этом писал Розанов, и с ним невозможно не согласиться. Снижение иконописной составляющей, присущей живописи Готики и раннего Возрождения, до узнаваемо человеческих черт, качеств и коллизий в живописи на темы Предания, вводило недосягаемые прежде символы и фигуры в земной контекст. И именно таким образом в ту эпоху был дано начало ужасному процессу низведения образа Бога до образа старшего товарища, затем — до образа независимого прохожего, наконец, до образа балаганного или рекламного фокусника... Так образ Бога был введен в житейский распорядок в качестве обиходного, невысокого “предмета”. Теперь его безбоязненно можно было подвергать всевозможным манипуляциям и совмещениям с несовместимым, подменять онтологически высокие символы расхожими низкими или откровенно пошлыми, вводить в перечислительный ряд имен, явлений и предметов как обычное, захватанное звено, которое вполне позволительно упомянуть через запятую с какой-нибудь обыденной дрянью, будь то подтяжки рок-кумира или чулок экранной красотки.

Однако здесь отчетливо проявилось отличие России от Запада: в России атеизм — отрицание Бога, на Западе — снижение Его образа, в конечном счете — опошление, измельчание. Русский атеизм — это обратный ход мистического маятника, заметим — с сохранением размаха. Русь неизбежно вернется к Богу. Западу же свойственно затухание движения мистического маятника, угасание высокого порыва и в пределе — стремление к покою, к духовной энтропии.

Если русскому глазу свойственно сосредоточение на главном, очень часто в ущерб боковому зрению (и потому в таком созерцании “промаргиваются” многие реальные опасности и порой действительно важные вещи), — то западный глаз в принципе не содержит уже оси, на которую нанизываются лепестки с отражениями смежных картин. Ему более присуще узкопанорамное видение без выделения узловой точки — это своего рода “фасетчатое” зрение, полностью соответствующее дробности мира, закрепленной в бытовом и душевном устройстве западного человека. Кстати, именно подобное, уже почти рефлекторное свойство объясняет утрату героического начала в западном человеке. И одновременно, тотальное отсутствие героического — почти родовой признак постмодернизма, влекущего читателя в долины душевного комфорта, иронизма и пан-лиризма, доведенного почти до шизофренической, нескончаемой рефлексии по абсолютно любому поводу. В полном забвении оказываются чрезвычайно существенные для литературы акценты:

я не хочу знать все, но я хочу знать все главное;

форма — это в том числе и последовательность действий.

Первый акцент снимается безудержным использованием приема аллюзии, что создает некий вид укорененности сюжета в культурной почве, хотя на самом деле перед нами предстает образ пространства, набитого всевозможным хламом. Отсылка, скажем, к Эвридике рядом с упоминанием несвежей смятой простыни и дырявого носка вызывает в сознании неряшливую картину виртуального чердака, заваленного сюжетами, одеждами, бытовыми предметами, интимными привычками и тому подобным культурно-бытовым скарбом, сваленным в беспорядке, который не только не устраним, но и является частью этого Богом забытого места (хотя точнее было бы сказать — места, которое забыло Бога). И тут вполне уместен вопрос: отчего так неинтересны бесконечные постмодернистские эскапады в литературе, разного рода демонстративное экспериментаторство и стилизация, примерка одежд значимых и броских вне обстановки и дуновений реального времени? Пожалуй, главная беда всех подобных квазидуховных манипуляций заключается в том, что жизнь литературы пытается встать над собственно жизнью, стремится замолчать ее плотную реальность, а подчас — осмеять и унизить. Не требуется особой проницательности, чтобы увидеть: такое отношение к духовному диктуется, в первую очередь, личной неспособностью к вере, стоянию, к полету... Просветленная легкость парения изначально не присуща выморочной литературе, поскольку парить можно над чем-то, в чем-то и с помощью чего-то. Эти три фактора неразрывно связаны между собой, и в них проблескивает полнота целого. Литературе приходилось бывать в подобном гармоничном качестве, ей есть что вспомнить без краски стыда за собственные поступки.

Квазилитературе полет неведом. Она демонстрирует помавание крыл, разворот корпуса, подпрыгивание, в крайнем случае — пролет над подиумом с помощью страховочного троса. Тут чистая условность, надуманность внутренних проблем сочинителя да еще, быть может, постмодернистского теоретика-говоруна. Очевидно, что нарастание условности не покроет трудную, кровоточащую действительность — между ними нет коммуникаций, точек соприкосновения, или они искажены до неузнаваемости. В последнем случае это те точки-проколы в теле мира, через которые вытягиваются живые соки и впрыскивается мертвящий дурман, отяжеляющий как мир, так и человека и устраняющий саму возможность полета.

Но не все так сумеречно, как пытается представить это постмодернизм и как это видится при взгляде на его трудовую интеллектуальную деятельность. Мировое тело не есть нечто пассивное. Бытие обладает метафизическим измерением, и всплески человеческого духа вызывают к жизни подлинные литературные создания. В них нет посредников, затеняющих смысл реально происходящего в нас и вокруг нас, они не замусорены изобильной предметикой и не спеленаты саморазмножающейся рефлексией. В них есть мера и соразмерность частей и смыслов. В них есть слово, которое не боится высоты и всякий раз сознает свое произнесение как первое, еще небывалое. Они обладают чувством твердой земли под ногой, бездонной глубины неба над головой и легкого дыхания как залога свободного полета. В них есть жизнь — и это не жизнь литературы, а живой атом реальности, трепещущий в теле искусства.

Аллюзионность — сердце постмодернизма (точнее, копия-клон подлинного органического сердца), и потому задержим свой взгляд на этом качестве-приеме, попытаемся понять его роль, быть может, более психологическую, чем эстетическую. Аллюзия, реминисцентность, поэтическая реплика — пожалуй, важнейшая часть арсенала отсылок к уже бывшему в культуре. Их использование определенно вызывает у читателя известный синдром “дежа вю”, смутное ощущение, что видимое сейчас однажды уже было, в каком-то невоспроизводимом отчетливо прошлом. Такая, болезненная по существу, реакция читателя закономерна лишь тогда, когда аллюзионность, теряя чувство меры, становится пан-аллюзионностью, своего рода метафорической королевой бала. В сознании читателя провоцируется стертость, заниженность реального — ведь оно не впервые происходит, ведь оно всего лишь отпечаток какого-то прежнего, полузабытого оригинала. Таким образом, тотальная аллюзионность стремится уничтожить в человеке понимание того, что все свершающееся с ним — в первый раз, в единственный раз, и потому личностный ответ миру также должен быть уникален и неповторен. Стремясь погасить эту высокую адекватность человека бытию, аллюзионность оказывается дьявольской уловкой, склоняющей человека к попустительству всему низкому и разрушительному. “Так было, оказывается, уже — так есть и так будет когда-нибудь потом, а моя воля бессильна что-либо изменить... А раз так — то гори оно все...” Поистине иезуитский ход лукавого, заставляющий осмыслить как собственно литературное понятие “духовное убийство”.

Надо сказать, что прежде и обыкновенно заимствования всегда включались в органический портрет человека и мира (вспомним огромное количество заимствованных строк и образов в интонационно неповторимой и художественно целостной поэзии А. Блока). Но постмодернизм принципиально не желает создавать этот портрет современника, он не хочет видеть в нынешнем мире живое и дышащее, но — стремится показать субъективно связанное и тенденциозно-эфемерное целое. Исключительно расчетливо он опирается на цементирующие художественную ткань материалы, которые поставляет ему книжность — огромный и единственно признаваемый постмодернизмом информаторий. Однако если перестанут работать ассоциации, связанные с системой отсылок к прежним смыслам и образам, если текст перестанет служить лестницей в глубь культуры и времен (а точнее — системой мышиных ходов в истории культуры), тогда он, к собственному тайному нежеланию, станет восприниматься как аутентичная конструкция, поскольку организмом быть не может (исчезнет ход в глубину). Житейски это будет названо так: “эти смыслы, эти распространенные в свое время образы и риторические приемы сегодня уже никому не понятны”. Подобное сожаление о культурной подкладке, выцветшей и утратившей рисунок, на самом деле означает только одно: текст не говорит с современником, с читателем, он умолк, он перестал быть художественным, поскольку его основа оказалась не подлинна. Книжность временна и непрочна. В этом ее беда, и в этом — великая высота жизни, которая является источником всего, в том числе и источником новой книжности. Вот почему книжность, берущая на себя ответственность быть посредником между человеком и реальным миром, принимает ношу не только не по силам, но и не по праву. Это место Богом специально освобождено для воли и чувства человека. Но как человек, так и мир постмодернизму не интересны, ибо постмодернизм есть род бегства от реального, эскапизм, непомерно развившийся из уже бывшего в истории культуры подобного зародыша. Постмодернизм есть, по сути, похищение человека и сокрытие мира, и уже потому он — не хрустальный кастальский ключ, дающий художнику вдохновение, но — источник тьмы и небытия. Неподлинность и, значит, непринадлежность к творчеству постмодернизма проявляется также и в том, что, отвлекаясь от человека и мира, он ловит их отражения, как угодно искаженные, как угодно интерпретируемые. Задача вскрыть закон искажения подлинного постмодернизму неприятна еще и по той сокровенной причине, что единственно подлинное для постмодернизма — это сам постмодернизм: сам себе бог и сам себе религия.

Еще один предмет свободных манипуляций постмодернизма — форма. Но не только и не столько эстетическая, сколько психологическая, — ибо одно из существенных свойств постмодернизма есть страстное желание внушить читателю, что мир абсолютно не таков, каким он видится человеку с момента первых его шагов по земле. И здесь жесткому целевому воздействию подвергается последовательность действий, событий, душевных состояний. Известный принцип “после этого — не значит поэтому” постмодернизм предлагает понимать так: “после этого — не значит поэтому, а значит — нипочему”. И тогда становится возможным сведение в одном месте фигур разных эпох, вкладывание в исторические уста сленговых выражений, применение далекого обычая в совершенно отчужденном от него пространством и временем месте. Снимаются все психологические преграды, мешающие произвольным перемещениям героев литературного сочинения, смешиваются эпохи, речевые традиции, приметы быта. Царствует провокационность, в которой заранее просчитана реакция читателя — она и только она составляет цель постмодернистского художественного упражнения. Здесь не найти жизни и личности создателя духовного сюжета, так как последний вовсе не учитывается постмодернизмом как что-то значащее. И это еще одна причина, по которой постмодернизм совершенно сознательно уходит за рамки искусства, за пределы духовной жизни — в сферу пошлого манипулирования человеческим сознанием, в область эмоционального физиологизма, в информационное поле алгоритмов и процедур. Так провокационность становится элементом отъятия от человека Образа и привития человеку — “отображения”, по существу, это — путь инфернального расчеловечивания и распыления личностной основы.

Как уже было сказано, постмодернизм совершенно несовместим с понятием героического. Вместе с тем, мы живем внутри чрезвычайно важной ситуации самоопределения человека. Наряду с угасанием личностных качеств определенно нарастает процесс героизации бытия, что парадоксально сопровождается резким убыванием героического как категориальной характеристики в философской и, особенно, в художественной мысли. Из общественного сознания героическое всячески изгоняется путем замены его на панрефлексию и на уют как доминанту человеческого существования.

Старательно воссоздавая собственную среду обитания, которую определенно можно назвать взбаламученной культурой, постмодернизм словно бы говорит тем, кто завороженно ему внимает: настало время маленьких правд, и единственное, что достойно человеческого внимания — это мелочи, из которых складывается жизнь.

Постмодернистское представление о мире оказывается своего рода броуновским движением маленьких правд, каждая из них — сама по себе и делает вид, что только она настоящая, а все остальные — ложные. Такая маленькая правда всячески пытается себя убедить в том, что до нее ничего важного на свете не было — только тлен, суета, бессмысленное роение. И на этом безотрадном фоне — лишь редкий проблеск чьей-то удачи, умиротворяющей уже самим своим появлением и как будто изливающей теплую патоку на маленькое сердце маленькой правды: чужую атомарную удачу можно примерить на себя и попытаться ее повторить.

Большая правда, которая на деле есть едва ли не единственный источник героического, для оборотистой маленькой правды не существует в принципе.

Тут вступает в действие сильнейший рефлекс самосохранения: ведь для признания Большой правды необходимо в чем-то уступить и что-то отъять от себя. Маленькая правда нипочем на это не пойдет, поскольку отчетливо понимает — она очень мала и от нее сильно убудет. Поэтому чаемая многими сегодня Большая правда может состояться лишь в том случае, если маленькая правда перестанет считать себя маленькой и увидит себя огромной и неубывающей. В таком внутреннем, психологическом неубывании скрыт бытийный, метафизический замок, которым преображенные малые правды сцепляются меж собой. И внезапно, словно бы из ничего, появляется правда Большая и, как кажется, разливается повсюду. Преображенная малая правда забывает теперь про удачу, ибо Большая правда уже очевидно соприкасается с Промыслом, и всякий лепет о счастливом жребии, редчайшем совпадении, ловком ходе истончается на этом фоне и утихает. Прошлое обретает смысл, обнимающий собою и тяжкое поражение, и светлый праздник. И одновременно осыпается еще одна квазифилософская опора постмодернизма: жизнь складывается не из мелочей только, и не из них по преимуществу.

Мелочи — это своего рода земляной слой, лежащий на некоем базальте, который является невидимой основой жизни. Она цветет, буйствует, произрастая из жирного чернозема. И вот уже кажется, что в нем главное. Но стоит базальтовой платформе рухнуть в бездну — и на ее месте окажется безобразный провал, поглотивший и чернозем, и буйство красок и форм новой жизни, ее цвета. Именно так — скала держит почву, на которой удивительным образом возникает пир жизни. Он не мираж и не однодневный взмах бытия лишь тогда, когда невидимыми тяжами соединен со своей сокрытой в глубине основой.

И, наконец, последнее. Надо признать, что мир нуждается в защите от центробежных сил, поскольку он был создан как действительное средоточие красоты, возможностей и качеств, удивительно соединенных вместе в зримом творении — в таком очевидном для чистого и наивного взгляда сверхпредмете. Его возможная защита непременно должна быть укоренена в духовной сфере. А житейски она сравнима с защитой лыжника от неостановимой силы инерции, влекущей его по снежному склону к пропасти. В любой фазе падения мир не безнадежен, потому что прекрасен. Красота может быть найдена в каждой присущей ему мелочи — шерсти собаки, форме человеческой руки, в зеленом ростке, в падающем снеге, в восходе и закате и вновь — в восходе..

И, судя по всему, мистически не во власти человека погубить мир, он может своевольно сгубить только самое себя.

Но эти слова адресованы уже не постмодернизму. Он не захочет их услышать, поскольку в главном своем качестве он разрушитель, развоплощающий создание, подменяя его мертвой и опустошенной копией.

Эти слова — русскому читателю. Ибо он — составное звено подлинной жизни и ее неубывающая надежда.

 

* * *

Справедливости ради стоит взглянуть более пристально на тот или иной опус постмодернистского толка. Сразу же заметим, что намеренно не берем в рассмотрение романы Виктора Пелевина. Злободневная критика возвела их в ранг постмодернистского образца, и тем самым они в значительной мере обрели статус литературного феномена. Вскрывая эстетическую подкладку пелевинских вещей, критик поневоле оказывается в положении ниспровергателя кумира. Ничего искусственного в такой задаче нет, за исключением одного — кумиры дряхлеют сообразно собственной внутренней жизненной логике, тогда как явление всегда шире самой показательной фигуры. Для вглядывания в явление необходимы, быть может, и не первостепенные по значимости события, ему принадлежащие, но потому более неотъемлемые от него, чем артефакты громкие, скандальные, несущие в своем движении по литературному полю спрятанный внутри себя хаотический сгусток влияний художественной среды, пиара, откровенной выгоды, да и просто успеха. Это предметы особого рассмотрения, в нашем случае они игнорируются.

 

II

Мальчик-старик

Здравствуй, Дедушка Мороз —

борода лопатой!...

Ты подарки нам принес,

<...> горбатый?

Дворовые вирши

... грустный долг — он был отложен...

для пристального разглядывания

грязи под ногтем

указательного пальца левой руки.

Сергей Обломов

“Медный кувшин Старика Хоттабыча”

Год назад издательство Захарова представило на суд читателей свой “новый литературный проект”: книгу Сергея Обломова “Медный кувшин Старика Хоттабыча” — “сказку-быль для новых взрослых”*. Демонстративное вынесение в первый видимый ряд литературных приемов, расчленение устойчивых словосочетаний и образов составляют здесь визитную карточку издателя и автора. А само сочинение претендует, судя по всему, на титул типичного произведения современного информационного общества, где по большому счету все не ново, однако подача новостей, в том числе и литературных, сохраняет претензию на свежесть хотя бы в течение дня. Нужно сказать, что “день”, отпущенный на жизнь “Медному кувшину...”, кажется каким-то съеженным — не исключено, что из-за преувеличенного авторско-издательского замаха. Исподволь присутствующее в тексте обращение к читателю “ну, вы же понимаете...”, буквально, разумеется, не обозначенное, изнуряет внимание и переводит литературную игру, каковой является обломовская “сказка-быль”, в другое качество — литературной маеты, интеллектуального блуда, автономного — и потому утомительно-бесконечного.

По заявлению издателя, эта книга — “больше, чем просто история Старика Хоттабыча в современном мире. Больше, чем тройной римейк вечного сюжета. Это новый культурный пласт, умело замаскированный под авантюрный роман”.

Главный герой повествования Гена — программист-любитель, всю значимую часть своей текущей жизни проводящий в Интернете. Его имя коррелирует со словом Джинн вполне явно (это прозвище главного героя), а с понятием “гений” — прикровенно. Виной тому конвергенция языков — русского и английского, вернее — неумеренная экспансия последнего в русскую разговорную и деловую речь. Словарное исполнение книги прямо опирается на такую речевую коллизию, понимая, впрочем, ее как дружеское языковое объятие. Сходным образом в книгу привнесена сленговая молодежная лексика, околокриминальные словесные обороты, деловой жаргон и программистские профессионализмы, обкатанные разговорной практикой. В целом языковой образ книги оказывается вызывающе рыхлым. Уже само совмещение с литературной почвой многих обиходно-разговорных “сорняков” без всякой меры, а напротив — с очевидным упоением (порой — хамоватым) своей способностью переноситься легко и быстро с одной речевой территории на другую — одно это оказывается неоспоримым свидетельством постмодернистской неукорененности в традиции, теоретически декларируемой, но каждый раз ошарашивающей читателя своей неспособностью почувствовать вкус чистой устной и письменной мысли, образа, пейзажа, чувства.

Книга начинается с описания виртуального аукциона, на котором среди прочих лотов выставлен и “древний медный кувшин, идеальная посуда для джиннов, предположительно Х век до нашей эры”, стартовая цена — 150 фунтов. Несмотря на то, что в “аукционной камере Гаммонда в Ковент-Гардене, город Лондон, Великобритания” в настоящий для главного героя момент хранились вещи преимущественно древневосточные — антураж аукциона, его своего рода протокол, создает впечатление свалки истории: ее материальных носителей, зримых примет, письменных свидетельств, архаичных повадок. В дальнейшем эти приметы и качества без усилий будут сочетаться с наисовременнейшими городскими житейскими картинками и с совершенно отвязанной разговорной речью персонажей. Так конструируется абсолютно космополитический и космоисторический облик происходящих событий. Время струится по непредсказуемому произволению, безо всяких законов, герои перемещаются по всей земной поверхности без видимых психологических усилий, легко, но и с досадой преодолевая рубежи государственные, этнические, социальные.

Столь большое внимание языковой составляющей “Медного кувшина...” уделено здесь потому, что собственно сюжет (да и то не сюжет, а так, — развернутая фабула) по тривиальности и неукротимому нахальству совмещать несовместимое может быть сопряжен разве что с комиксами американского производства.

(Стоит заметить, что подмена реальной истории, и шире — вообще реальности — историей лирической, в которой все подвластно смелой руке повествователя, — есть неискоренимый признак современного американского отношения к художественному воплощению как исторических сюжетов, так и действительности. Тут синдром субъекта, которому нечего вспомнить о себе всерьез значащего и который потому плетет приторные небылицы, в центре коих — он сам, полный переусложненного смысла и утяжеленного внутреннего веса. Одновременно здесь присутствует и трактовка чужой прошлой, да и настоящей жизни (где вес и смысл определенно были) в облегченном, самопроизвольном лирически-лихом ключе. Так проявляется американское стремление уравнять исторически закрепленные иерархии, снивелировать мировую хронологию по собственному, этически неубедительному образцу. То же — в отношении реальности. И если можно сказать, что США — страна без истории, то вполне уместно добавить — страна, живущая вне реальной жизни, той самой, сквозь которую бегут почти невидимые волны бытия.)

Итак. Хакер Гена взламывает компьютерную аукционную систему участия в торгах и последующего платежа и получает через знакомого таможенника тот самый ложно выкупленный им “лот 255” — архаичный медный кувшин, позеленевший и помятый. Как водится, из него чуть погодя появляется смуглый дядька лет сорока, постепенно вписанный автором в образ Старика Хоттабыча. У Гены есть виртуальная американская возлюбленная Дайва (судя по всему, латинизированная “дива-дева”), которую главный герой знает лишь по интернетовскому заочному диалогу. Дайва, она же Этна, — исламистка, работает на Пентагон в информационной войне против Югославии, она племянница зловещего дяди Уильяма, инфернальной личности, которой и появляющийся затем на страницах “сказки-были” компьютерный магнат Билл Гейтс — не пара. Дядя Уильям стремится к мировому господству, мнит себя “новым Соломоном”, его цель — “интернировать граждан Земли в единый идеальный мир, где каждый налогоплательщик будет под незримым контролем, переходящим по необходимости в физический”. Хоттабычу отводится “новым Соломоном” роль “всемирного межъязыкового пропускного пункта” — при стирании языковых барьеров в масштабе Земли. Джинн, он же Гена, предлагает волшебному Старику вернуться в Интернет “свободным сайтом”, избавив, таким образом, Хоттабыча от “Ново-Соломона” и попутно разрушая замыслы астрального злодея стать мировым владыкой. Гену, через посредство вкрадчивого Билла Гейтса, пытаются подкупить исключительным по сумме оплаты рабочим контрактом, но Джинн, отсылая осведомленного читателя к известному анекдоту, отказывается, называя свою цену: “мир во всем мире. Победа над СПИДом”.

Вскоре Гена вместе с Дайвой, каждый из своей страны, выезжают тайно в Чехию, где “соотношение уровня жизни и подконтрольности личности” кажется американской возлюбленной главного героя наилучшим. На том основная фабульная линия и оканчивается. Автор оперативно подстригает хвосты попутных историй, книга завершается лирическим монологом писателя Сережи, alter ego автора: “слезы песчинок солью льются в часы, ключи минут, водопады дней капли лет Леты. Выплаканное время сливается в общий океан истории...” — и так далее, в объеме страницы.

Сюжетно заявленная претензия персонажа напрочь смести языковые барьеры и воздвигнуть новую “вавилонскую башню” практически отрабатывается автором в прямой речи едва ли не каждого действующего лица этой “сказки-были для новых взрослых”. Ладно бы полилексичного волшебного Хоттабыча (“Хоттабыч высокомерно посмотрел на бандита: — Я в одиночке три тысячи лет отмотал, как одну копеечку. Конкретно в полной отказке”; о своей астральной возлюбленной: “Она стала вечной странницей, странницей воздуха, несущей весть так далеко отсюда, что пройдут века и осыпятся горы, прежде чем путь ее снова пройдет по земле”), но и Билла Гейтса (“Прикинь, когда я с Полом замутил всю эту фигню, — Гейтс сделал неопределенный широкий жест рукой...”), и злого дяди Уильяма (“...дядя Уильям начал свои объяснения довольно странно: — Ты, главное, не думай, что я головой поехал”)... А вот представитель отечественной госбезопасности выглядит в языковом аспекте как отчетливый хранитель нормативности: “Все зависит от Вашей искренней заинтересованности нам помочь”. Имена в этой кошмарной истории не то чтобы множатся, но словно дрожат в своем зримом письменном написании, и кажется, что вот-вот они потекут и изменят собственные начертание и звук: Джинн, Гена, Этна, Дайва, Бедна, Пылесос, Леший, множество только обозначенных эпизодических персонажей (“...некто Гришан и Друид. Люди как люди”). Их целая толпа, и все они какие-то чужие, экзистенциально наружные, внешние по отношению к душе читателя (“то, что он знал о ней как о человеке, едва ли можно вместить в опыт слов”), и потому страницы книги — словно мультик на основе компьютерной графики, лишенной цветовых обертонов и теплоты рукотворной линии. Здесь — стертость облика, стертость развития личности, стертость времени и пространства. Перетекание слов, эллиптичность фраз, сращение смыслов в новый квазисмысл — в этом как будто отпечаток информационного мира, следы его качественной эллиптичности — неполноты, и потому — искаженности, уродства; и одновременно — жесткого нежелания работать с большими смыслами, профанация их, подмена масштаба... Автор не может написать историю героя просто, ему необходимо отреагировать на окружающие его сознание информационные блоки — так, по мнению сочинителя, история героя выйдет забавней. Тут слово “забавней” — ключевое.

Искусство последних десятилетий взяло на вооружение образ существования цирка — демонстрация диковинного на арене и мгновенная, точечная и кратковременная реакция зала. И сегодня, когда мы обращаемся к сфере художественного, неважно, какого именно рода, — перед нами во всем своем нарядном великолепии предстает некий “эстетический цирк”. В нем по определению отсутствуют даже признаки не то что духовного, но и душевного целого. Царствует фантасмагорическая суммарность, выдающая из себя то один, то другой вектор, а по существу — влекомая лишь одним течением времени, переживающая только одно качественное изменение — деградацию целого, его атомизацию — прежде на уровне общества, потом — на уровне семьи и, наконец, — на уровне личности. Мир как опись наличного — постулат постмодернизма, и “Медный кувшин...” отдает дань этому правилу с первой же своей страницы: “Содержание: 65 917 условных слов; 371 182 печатных и пропущенных знаков; сведения из жизни автора; сведения из жизни друзей автора...” — и так далее.

Неудивительно, что автор, устами персонажа первого ряда (писатель Сережа: “...двадцать семь лет, имел один развод, двоих детей и кучу слов, которые он охотно раздавал подходящим прохожим, пересказывая мысли и истории из своей головы и общественной жизни”), без экивоков обозначает свою собственную, подтверждаемую фактом издания “сказки-были...” творческую позицию: настоящая книжка — значит современная, нефальшивая, “эта” (т.е. “Медный кувшин...”), простая, обыкновенная, привычная — “с действием и сюжетом, заставляющим читателя переворачивать страницы, не обращая внимания на слова” (вспомним уже цитированное: “то, что он знал о ней как о человеке, едва ли можно вместить в опыт слов”; “Пылесос... совершенно не мог находиться на одном месте без событий дольше двух минут”). И затем: “Я просто нахватался всякого печатного слова, перемешал с непечатным и выдаю за свое, то есть общее. Синтез называется. Компонент постмодернизма. Поди придумай в наше время что-нибудь новое, не будучи талантом. Сплошной деревянный велосипед и дежа вю”. И так — на всем протяжении фабулы: появляется писатель Сережа и делает читателю афористические инъекции, почти кодирует его лояльное отношение к читаемому. По сути откровения писателя Сережи — лапидарная инструкция, как выставить Зеркало против Зеркала и получить бесконечность отражений. А закономерное следствие — уяснить для себя и принять как должное отсутствие ценности любого из наличных отражений в силу их теоретически бесконечного множества. Собственно, это то, что в интеллектуальном обиходе называют “дурной бесконечностью”. Потому-то и обнаруживается во всем повествовании какая-то неискоренимая мелкость и частность, назойливая апелляция к душевному и полное отчуждение от духовного, очевидное его незнание, неведение о нем. Выхваченная из контекста книги цитата (вполне, впрочем, в духе постмодернистского обыкновения) читается едва ли не как основополагающая установка автора и всех его многочисленных отражений в современном литературном процессе: “...грустный долг — он был отложен... для пристального разглядывания грязи под ногтем указательного пальца левой руки”. Что тут говорить о дистанцированности от любых традиций путем их травестирования и о неспособности создать иную, свою собственную, хотя бы состязательно плодотворную... Уже речь американского дяди Уильяма, стилизованная под тутошнюю арготическую лексику, пожирающую все языковые оттенки, демонстрирует осознанное авторское неприятие традиционнного, его волевое “зашкуривание”, нивелировку под усредненную коммуникативную — не языковую и не бытийную — норму (“...в повседневности никакой истории нет среди нас, а только живые картинки информационного общества”; заявление Хоттабыча, в своей мистической силе фигуры ограниченной, что “он — слово” — очевидная травестия бытийного Бога-Слова, т.е. Христа; “Джинн вдруг отнесся к своей истории как к книге писателя”).

В пространстве повести совсем нет очевидных друзей, все человеческие связи эпизодичны и необременительны, не случайно книге предпослан среди прочих эпиграф из песни Джона Леннона “I am the Walrus”: “Я — это он, так же как ты — это он, так же как ты — это я, и мы — все вместе”. Здесь очертания роевого начала, но не того, где каждая особь выполняет свою долю общего дела, но того, где общее складывается из герметично частных, экзистенциальных деланий, статистический контур которых является подлогом соборности, демонической профанацией всеобщего и целого. (К слову, эта вещь Леннона считается образцом психоделики — художественности, выписанной под воздействием наркотического опьянения; семантический герметизм тут — правило).

“Он взял пустой стакан и до половины наполнил его пустотой из кувшина”. Это более чем мгновенный снимок неподлинности — это ее истрепанная обыденность, заболтавшая за последние несколько десятков лет остроту оригинального хода, пряность пантомимической игры, столь потрясшей в конце 60-х общество, впервые увидевшее въяве манипуляцию отсутствующим предметом в фильме Антониони “Blow up”: студенты на лужайке бросают друг другу несуществующий теннисный мяч, реагируя на него, как на вполне реальный, и главный герой фильма, униженный и подавленный, после минутной заминки, сначала робко, а затем все более увлекаясь, подключается к играющим. То был драматический финал рассказанной кинематографическими средствами истории о невозможности достичь правды, о ненужности нравственного поиска тогдашнему западному миру. Эта громкая констатация со временем практически утратила эхо и отчетливость очертаний, и сегодня о подобном можно с горечью говорить как об обыденном. Потому-то постмодернистская литература есть литература конечности бытия, литература его последнего часа, остро почувствованного и стремительно истекающего. Парадоксальным образом острота чувствования здесь быстро гасит самое себя, и на первый план выходит полнейшее отчуждение постмодернистского человека от мира, омертвление его личной воли и метафизическая остановка его сердца — главного мистического чувствилища человека органического. Совсем рядом буйствует подлинная жизнь, страдает и радуется герой действительный и деятельный и существует та самая настоящая литература — духовно-центричная, нравственно озадаченная и высоко сердобольная. Ибо то, что мы называем эмпирикой, вещественностью, очень часто — бытом, на самом деле есть не узнанное нами бытие. Именно там, внутри бытия, существует замечательная ясность современной прозы Михаила Тарковского, тяготеющей к простоте пушкинского примера, — или, скажем, совсем иной, давний и ориентальный образец: “беспомощная” простота позднего Акутагавы... И как будто вынесена за бытийные скобки, погружена в бездну внехристианской, несоединимой с этикой пустоты — патологическая неспособность автора “Медного кувшина...” сказать просто.

Конечно, можно делать вид, что кажущаяся сложность современного человека должна быть выражена только через опять же кажущуюся сложность литературного языка, будь то лексические изыски или чисто инструментальный писательский прием. Но все дело в авторе, в том, как течет время через него, через его лирического героя, есть ли в их душевном пространстве понятие верха и низа, или же полная вариативность составляет некое кредо этих двух взаимозависимых фигур? В “Медном кувшине...” последнее предпочтение очевидно, и потому гибельный отпечаток кратковременности лежит буквально на всем, что выходит из-под спешащего авторского “пера”.

 

III

Чучело “Чайки”

И вот тогда кто-то тихонько подкрался ко мне. Я хотел посмотреть, кто это. Но все кругом застлал сумрак. И кто-то... этот кто-то невидимой рукой тихо вынул кинжал у меня из груди. В тот же миг рот у меня опять наполнился хлынувшей кровью. И после этого я навеки погрузился во тьму небытия.

Акутагава Рюноске

“В чаще”

Сорин: — А я, брат, люблю литераторов. Когда-то я страстно хотел двух вещей: хотел жениться и хотел стать литератором, но не удалось ни то, ни другое. Да. И маленьким литератором приятно быть, в конце концов.

Антон Чехов

“Чайка”

“Новый мир” в четвертом номере за 2000 год опубликовал пьесу Бориса Акунина “Чайка”. Имя автора любителям современной беллетристики достаточно известно — он автор серии детективных романов, исторический антураж российского XIX века составляет в них фон, на котором и разворачивается криминальная интрига. С сочинителем “Медного кувшина...” Б. Акунина роднит издатель И. Захаров, из рук которого читатель и получил впервые популярные ныне в среде интеллигенции “Приключения Эраста Фандорина” — главного героя акунинского “литературного проекта”. Более того, на титульном листе “сказки-были для новых взрослых” соотнесенность И. Захарова с Б. Акуниным играет рекомендательную роль: “Издатель Б. Акунина представляет...”

Надо сказать, что криминальный сериал о Фандорине, несмотря на осознанную, но вместе с тем и не нарочитую перекличку с массой художественных ситуаций прошлого, о чем с таким медоточивым восторгом писала московская критика, не совсем вписывается в постмодернистскую линию литературного поведения. Опуская эту составляющую акунинских текстов, читатель приобретает, быть может, еще более увлекательную историю, ритмику которой уже никак не тормозят реминисценции и изящно состроенные фиги в кармане. Качественная беллетристика, занимая, вне всякого сомнения, не центральное место в пространстве отечественной литературы, тем не менее никак не может быть от нее отлучена.

Не то с “Чайкой” Б. Акунина. Черты художественного облика пьесы носят демонстративно постмодернистский характер, и, быть может, это то самое свойство текста, которое побудило “Новый мир”, взявший себе репутацию концептуального журнала, сделать исключение для прежде не печатавшегося на его страницах автора. (Впрочем, и автор, надо думать, четко просчитал обстоятельства первого появления на людях своего “квазичеховского” опуса. Уже во вторую очередь книжный рынок получил двойной, чеховско-акунинский, томик пьес, удобно изданный in quarto и своим оформлением лукаво вписанный в беллетристическую раму, так беспроигрышно апробированную прежде. А вот концептуальность, санкционированная “Новым миром”, тут же была подтверждена И. Райхельгаузом, поставившим “Чайку” номер два в своем театре “Школа современной пьесы”.)

Первое действие акунинской двухактной комедии начинается с предпоследней картины чеховского “первоисточника”: Треплев остается один за письменным столом в своем рабочем кабинете, что прежде был одной из гостиных в доме Сорина. Авторская вводная ремарка описывает обстановку, используя чеховский текст, подправляя его по-своему, дополняя то предметикой, то характеристикой героя, видимо изменяя интонацию оригинала, отталкиваясь от его привычного восприятия и в то же время фоново имея его в виду, создавая, таким образом, как видится Акунину, продуктивный психологический контраст. Знаменательным прибавлением обстановки треплевского кабинета оказываются многочисленные чучела зверей и птиц, стоящие “повсюду — и на шкафу, и на полках, и просто на полу... вороны, барсуки, зайцы, кошки, собаки и т. п. На самом видном месте, словно бы во главе всей этой рати, — чучело большой чайки с растопыренными крыльями”. Существенно, что у Чехова чучело чайки до времени было спрятано в шкафу и появлялось на последних страницах как концентрированный символ, одним из значений которого можно счесть подмену живого его видимостью, — будь то жизнь или искусство, в данном сравнительном случае не так важно. У Акунина символ чучела приобретает значение всего прошлого. Вычитая подлинность основы — творчества или жизни, — в остатке получаем имитацию, вполне материально осязаемую, но мертвую и потому избыточную, поскольку мир, в котором мы живем и творим — живой, и наше соответствие ему единственно в том, чтобы быть живыми. На “входе” в пьесу читателя встречают чучела, предупреждая: дальнейшее — отталкивание органического, демонстративное, легкое в своей безнаказанности, свободное в своей бесцеремонности (у Чехова — Треплев “собирается писать; пробегает то, что уже написано”; у Акунина — на письменном столе “лежит большой револьвер, и Треплев его рассеянно поглаживает, будто котенка”, затем “пробегает глазами рукопись”).

Чеховская сдержанность в прорисовке персонажей у Акунина заменяется на аффектацию даже мимолетных проявлений характера героев.

У Чехова — монолог Треплева: “Описание темного лунного вечера длинно и изысканно. Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки...”

У Акунина вводятся авторские ремарки: “...длинно и изысканно. (С раздражением.) Тригорин выработал себе приемы, ему легко! (Хватает револьвер, целится в невидимого врага.) У него на плотине...”

У Чехова: “Окликает”. У Акунина: “Окликает с угрозой”.

И так далее:

“Возвращается с Ниной Заречной” — “Возвращается, волоча за руку Нину Заречную”; “Нина кладет ему голову на грудь и сдержанно рыдает” — “Нина кладет ему голову на грудь и испуганно всхлипывает, косясь на револьвер”.

Эти сопоставления не преследуют цели показать вольность обращения современного интерпретатора с традиционным текстом: по определению, поставленная Акуниным перед собой задача подразумевает творческую нестесненность. Речь о том, каков характер драматургической подачи прежнего в новой, развернутой его модели. Очевидно, что ушел чеховский психологизм и неоднозначность, появилась легко прочитываемая лапидарность обликов персонажей, их эмблематичность. Именно это требуется автору “Чайки”-2 в следующем, главном для него действии пьесы: уже отчетливые фигурки героев взаимно перемешиваются в той или иной комбинации, позволяя начать интеллектуальную игру.

Восемь дублей второго, собственно акунинского, акта разыгрывают различные версии гибели Треплева. После чеховской финальной фразы Дорна о самоубийстве занавес не закрывается, но дается исключительно характерная реакция действующих лиц на скорбное, как поначалу кажется, известие. Затем Дорн объявляет: Треплев не застрелился — его убили, — и предлагает себя в качестве следователя. “Если, конечно, никто не возражает. Или вы предпочитаете, чтобы разбирательством занялась полиция?” Попутно читатель, знакомый с акунинскими криминальными романами, получает ролевую связку: Дорн — иная ветвь обрусевшего немецкого рода, от которого берет начало фамильная линия Фандорина, чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе, аналитика, способного распутать практически любое преступление. Впрочем, это — информация, посылаемая за пределы пьесы, к интриге она не имеет ни малейшего отношения, с ее помощью на живую нитку “Чайка”-2 присоединяется к цепи сюжетов о похождениях литературного героя, уже ставшего акунинской маркой — Эраста Фандорина.

Полина Андреевна: — Да-да, доверимся Евгению Сергеевичу. Вы с Вашим математическим умом сумеете разъяснить этот кошмар.

И затянувшийся пролог, едва скрывая авторский азарт, оканчивается словами Дорна, “стартовыми” для всей последующей комбинаторики:

Дорн: — Итак, дамы и господа, все участники драмы на месте. Один — или одна из нас — убийца. (Вздыхает.) Давайте разбираться.

Строго говоря, никакого разбирательства последующие восемь дублей второго акта не содержат. В отличие от искусно запутанной и напряженно раскрываемой криминальной тайны в акунинской беллетристике, в пьесе нет этой туго натянутой автором фабульной струны, к которой накрепко прикипает читательское внимание. Чуть только Дорн объявит мотив, улику или хотя бы трактовку микрособытий, окружающих смерть Треплева, как очередной персонаж, к которому обращена его речь, тут же и признаётся. Это не “по-детективному”, здесь что-то другое. Главным в дубле становится “признание добропорядочного” героя, развернутая причина его “злодейского” шага. И если так, то перед нами, очевидно, предстает задача этическая, проблема нравственного наполнения рокового мотива. Однако всякая задача такого порядка достаточно сложна, она изначально не может быть однозначной и определенно требует просветления в своем если не разрешении, то уж во всяком случае — в своей видимой отсылке к человеческой и Божеской норме. Ведь только на этой последней хоть как-то, но еще держится земной мир...

К сожалению, восемь акунинских дублей признания убийцы самодеятельному следователю подобную внутреннюю задачу не сказать, что игнорируют, но попросту не замечают, как будто вовсе не подозревают о ее закономерном для искусства присутствии в рисуемых автором обстоятельствах. Читателю предлагается иллюстрация той или иной порочной проекции действующих лиц, из которых как будто никто не любил Треплева. Да и за что его, собственно говоря, можно было любить? Тут почти все персонажи единодушны, хотя первым решительно высказывается Дорн: “...характер у него был дрянь. Капризный, эгоистичный, жестокий мальчишка. Признаюсь, он мне совсем не нравился. Что за охота в двадцать семь лет жить одной жалостью к себе и при этом до такой степени презирать окружающий мир?” Всем поперек горла, оказывается, был убитый Константин Гаврилович Треплев; от страницы к странице читателю поясняется, что сей литературный новатор — мерзавец с поврежденной психикой, которого вполне следовало бы окоротить, даже и таким случившимся образом. Никак не возражая подобной, почти не скрываемой авторской жестокой насмешке над современным, донельзя распространенным типом литератора-негодяя, заметим, что, помимо саркастически поданной иллюстративности, пьеса содержит и некоторый намек на возможную антитезу “сердобольного” свойства. Сорин, видя прогрессирующую маниакальность Треплева, решается предотвратить драматическую для того цепь событий: “Костя в последнее время сделался просто невменяем — он помешался на убийстве. Все время ходил или с ружьем, или с револьвером. Стрелял все, что попадется: птиц, зверьков, недавно в деревне застрелил свинью... А в четверг Костя застрелил Догоняя — просто так, ни за что. Добрый старый пес, полуоглохший, доживал на покое”. А в лечебницу “нельзя: свяжут руки, будут лить на темя холодную воду, как Поприщину. А Костя не вынесет, он гордый и независимый”. И Сорин убивает Треплева “из милосердия”, как стреляют в ухо поломавшей ноги лошади.

Но соринский, по видимости надрывно-сердечный и основанный на специфически понятом участии пример тонет в половодье обид и низменных страстей, центром которых был Треплев, втянувший, подобно водовороту, в нравственный провал всех остальных. Нину Заречную, влюбленную в Тригорина, стремящуюся спасти его от ненависти Треплева любой ценой (“Я готова была... отдаться Косте... лишь бы отвлечь от мысли об убийстве, лишь бы спасти Бориса...”)... Тригорина, воспылавшего однополой страстью к Треплеву, раздраженно пренебрегавшего Заречной, жаждавшего сильных, “преступных” впечатлений, дабы психологически верно подать криминальную ситуацию в собственной новой повести (Тригорин — Аркадиной: “Ты подсунула мне ту глупую восторженную дурочку”; Аркадина: “Разве я мешала твоим забавам с мальчишками и девчонками? Нет, я отлично понимаю потребности артистической натуры”; Тригорин о Треплеве: “Я посмотрел на него и ощутил сладостный трепет, ощутил всю полноту жизни и возможность истинного, неописуемого счастья”)... Машу, жившую с Медведенко, снедаемую почти животным чувством к Треплеву (“Костя привязал, околдовал, отравил меня...”; Полина Андреевна: “Ведь было у Машеньки с Костей, было! И ребеночек от него!”; Маша: “А этот ребенок! Я его не хотела, я не испытываю к нему совершенно никаких чувств, кроме досады и раздражения!”; “Костя... какой он красивый!”)... А также — униженный, смертельно оскорбленный Медведенко; Шамраев, переполненный разъедающей душу горечью за дочь Машу; Аркадина, хищно свивающая паутину своей корысти вокруг Тригорина, — и так далее, в том же адово-беспросветном ключе.

“Чайка”-2 оказывается сгустком эгоистической любви к одному, иссушающей ненависти к другому и раздраженного равнодушия ко всем остальным. Никто не хочет выйти из личной судьбы и войти в судьбу иного, даже дорогого человека, тут нет участия, христианского хотя бы и внешне: только оскорбленность, только чувство мести, только расчет. В лучшем случае — лишь благонамеренность решения. И всегда — ненасытное чувство собственности, словно пелена, опутывающее предмет обожания.

Волей автора персонажи столь отчетливо высвечены в своей характерности, что каждое столкновение их оставляет непереносимый привкус пошлости. Повторяемое время от времени холодно-натуралистическое описание Дорном картины убийства (“...прямо в ухо, и мозги по стенке”; “...из раны, пузырясь, стекала кровь, а по стенке еще сползали вышибленные мозги”) едва ли не намеренно скрадывает реальность происходящего, ассоциативно отсылая к “Балаганчику” А. Блока: все тут — неправда, одно лишь представление, вместо крови — клюквенный сок, вместо чувства — декламация. Пошлостью, как пыльной реквизитной вуалью, покрыта практически вся акунинская пьеса, и есть только одна фигура, сохранившая в себе остатки чеховских пропорций — и потому закономерно избранная Акуниным в качестве посредника: между собой — и Чеховым, между зрителем — и всеми иными персонажами, между театром — и реальной жизнью. Это Сорин.

Совсем немного места уделяет Акунин в своей пьесе Сорину. У Чехова неторопливые беседы Треплева со своим дядей составляют исподволь проговоренные авторским голосом проекции жизни или искусства. Житейскость Сорина там явлена очень определенно и в то же время, несомненно, тепло. Он один изо всех персонажей занимался делом, посвященным “другим людям”, — “прослужил по судебному ведомству двадцать восемь лет, но еще не жил”... Чехов не акцентирует рутинность соринской службы, не подхватывает народнические интонации, вовсе не комплиментарные к чиновничеству. Служил человек честно, исполнял долг, не принадлежал себе, немногое увидел в жизни, мало чувствовал — однако не пропитался желчной неприязнью ко всем тем, кто отбирал в течение почти трех десятков лет его жизнь по часу, по дню, по месяцу, году... В Сорине совсем не увидеть раздраженности по отношению к миру, только мягкое сожаление о годах, отданных, как мы видим, нелюбимому делу. Он мечтал стать литератором, но робость и собственная очевидная неталантливость уберегли его от опрометчивых шагов.

В отличие от Дорна, переполненного часто безапелляционными оценками современного мироустройства, состояния искусства, устроения человеческой жизни, Сорин ненавязчив в своих суждениях; хотя у него есть предпочтения и неприятия, но его слова кажутся проговорками совсем не коротких дум и чувств. Так или иначе, Сорин у Акунина, почти лишенный объемного сценического портрета, сохраняет видимую норму человеческого существования, — его любовь к Косте отечески неподдельна, сознание отличается самокритичностью, а душа сокрушена никак не поправимым неустройством окружающей жизни. (Черты Б. Акунина, долго “служившего” по литературному ведомству под своей настоящей фамилией и только в зрелом возрасте взявшегося за сочинительство, вполне угадываются в чеховском Сорине. Понятное дело, не буквально, а смысловым отсветом.) Не меняя соринский характер по существу, Акунин развивает в нем всего одну грань, вынужденно-профессиональную — судить окончательно, иметь на это право, хотя бы внешнее.

И если во всех иных героях доминирует чувство аффектированное, за исключением Дорна — воплощения рациональной правильности, то Сорин совмещает в себе сердце и разум, быть может, в самой опасной для человека транскрипции: сочувствие и право суда. Это точка возврата к норме и точка ухода от нее. Здесь опасность в том, что оправдание недолжного может быть сделано наиболее убедительным образом. Сорин — примерный путь в таком направлении. Все остальные персонажи — одномерны, в них только суд и личные притязания, они — лишь мрачно-игривая иллюстрация из комикса-ужастика по Чехову, что сотворил саркастический Акунин.

В “Чайке”-2 можно найти дань, которую Сорин отдает человеческой норме и литературной пошлости. Надо сказать, что ремарка автора порой значит в сценическом портрете персонажа больше, чем реплика из его уст. Акунинский Сорин, “закрыв руками лицо, тихо плачет”. Все говорят громко и окрашенно, Сорин — так, как нужно, как слова и интонация речи звучат вживе, исключая авторскую эмоциональную подачу — “с тревогой”, “с угрозой”, “насмешливо” и т. п. Соринское “тихо плачет” оказывается единственным во всей “Чайке”-2 живым сердечным движением, но и оно совмещается в этом герое со зримой измененностью мирочувствия. Не вычурная, всегда прозрачная речь Сорина, словно булыжник, упавший в песок, облекает пошлую литературность, выглядывающую из естественной разговорной интонации: “Сполохи зарниц так причудливо выхватывали из темноты силуэты деревьев”. Тут заведомая ложь “сообщения” — Сорин пытается вылепить свое алиби: “Просто смотрел в сад”. И это легкое, как выдох, “просто смотрел...”, в сочетании со “сполохами зарниц, так причудливо...”, дает образ лжи, на словах соединяющей органическое с искусственным, а немного позднее объявляющей себя и телесно — в видимо приемлемой форме на самом деле ужасного порыва соринской души.

Но все примечательно личное глубоко “зарыто” автором в собственный текст, составляя потайное акунинское алиби перед нормальной литературой, нормальным зрителем, перед Чеховым, которого Акунин, надо полагать, любит. Никак не сопротивляясь постмодернистской попытке ревизовать естественную норму человеческого присутствия в мире, автор “Чайки”-2 как будто скрещивает пальцы, заменяя арготическим жестом скомпрометированные фиги в кармане и уж вовсе архаичный эзопов язык. Популярный литератор Борис Акунин наверняка знает, каков в действительности его писательский рост, однако вряд ли кому признается в том, что он — писатель понарошку...

У Чехова в “Чайке” была рассказана история, полная лиц, не похожих одна на другую судеб, зримых характеров. У Акунина в “Чайке”-2 — происшествие, утрировка портретных черт заемных героев до видимой узнаваемости в них сегодняшних типажей. Современникам Чехова “Чайка” казалась заполненной близкими знакомыми, а сюжет (как и почти все чеховские сюжеты) сохранял глубокую зависимость от подлинной жизни. Однако Чехов привносил эти качества в создаваемую им художественную реальность, прежде не бывшую, не существовавшую до его авторского, творческого мановения руки. В новой, художественной реальности жило время внешнее — и истекали мгновения времени для пьесы внутреннего, сюжетного, дающего зримую протяженность рассказываемой истории.

В происшествии Акунина даже маломальские по продолжительности отношения героев и автора с сюжетным временем отсутствуют. Акунин входит во время и выходит из него через одну и ту же точку-прокол на хронологической шкале, в чем угадывается психологически не устранимое чувство собственной авторской приклеенности к мгновению, разрывность в ощущении мира. И тогда становится уже закономерной расслоенность как миpa, так и времени, их как бы слюдяная слоистость (пресловутые “живые картинки информационного общества”) — наложенность картинок друг на друга, с теми или иными отличиями одной от другой. В том — мировоззренческий источник постмодернизма, категорически отрицающего единство жизни, ее живое движение, полагающего: все вокруг дробно и таково, каким каждый видит оное из своего внутреннего микрокосма; жизнь статична и совсем не облекает всех своим движением. Роковым образом этот тезис автономности и свободы ведет совсем не к расширению границ человеческого “я”, но к их сужению, психологической стесненности существования, прогрессирующему душевному затворничеству. Душа, покинутая духом, тесна и неуютна. Потому-то и видна столь отчетливо практически на всех постмодернистских сочинениях неизбываемая печать сальеризма — художественной инструментальности, отринувшей Божественную искру и оправдавшей свой шаг (почти библейский) демонстративным бесстыдством. И если Чехову своих героев жалко (то тут, то там в их суждениях угадывается сочувственный голос автора), то Б. Акунину вовсе нет нужды сострадать участникам изображаемого им криминального “круглого стола” — ведь это не живые люди, а функциональные модели, клоны с тщательно избранной доминантой характера и ретушированными портретными чертами.

Непременно стоит отметить еще одну весьма показательную черту взаимоотношений Акунина с традицией русской литературы. Беллетристика в России как зерно интриги почти всегда использовала любовное чувство или поиски некоего общего жизненного смысла. Порой двигателем фабулы были житейские коллизии. Чрезвычайно редко главной пружиной действия становилась гонка за богатством. Хотя и в этом случае видимая пошлость такой цели совершенно сознательно включалась автором в разрабатываемую им художественную задачу (акценты такого рода, правда, скорее присущи большой литературе; “Мертвые души” Гоголя — вполне наглядный пример).

На Западе едва ли не основной мотив прозы — поиски богатства и карьеры, выгодного замужества (женитьбы), то есть то, что мы называем житейщиной, — возведено в жизненный смысл.

У Акунина “мотив богатства” как положительная цель отсутствует напрочь, только любовь-ненависть, да еще, пожалуй, низменный инстинкт. В этом прослеживается внутреннее согласие с ментальной русской традицией, психологически очень точно очерченное чувство литературной самосохранности — не противоречить в главном национальному душевному обыкновению. Низменное в русской жизни, как правило, было ее искусительной стороной, но никогда — сознательным и окончательным выбором. Как беллетрист Борис Акунин существует на краю читательской лояльности, явно сжимая срок благодарной и продолжительной читательской любви до минут неистовой страсти и весьма обыденного потом глухого отчуждения. Он сам избирает такой род диалога с теми, кто берет в руки написанные им книги, очевидно, не веря в будущую приязнь — и потому чувствуя себя “человеком мгновения”.

 

IV

Нынешнюю литературу отличает удивительное нечувствие к страданию живой жизни, внутри которой она, очевидно, существует. Эта расчетливая глухота, эта нарочитая близорукость настолько неотрывны от литературы сегодняшнего дня, что почти машинально возникает мысль о странной вынесенности, удаленности литературы из плотного и кровоточащего тела жизни. Как будто литература привольно расположилась где-то рядом, поблизости от жизни, вполне дистанцированно, чтобы не быть задетой резкими взмахами бытия, и в то же время — на расстоянии, достаточном для наблюдения, почерпывания коллизий, самовластно и безжалостно приспосабливаемых для целей, имеющих отношение лишь к внутрилитературному устройству и категорически не пересекающихся с течением живого, страдающего и все же порой ликующего бытийного потока. Перед нами явное отпадение от начала творческого — в положение подражательное, в вульгарной прямолинейности повторяющее смысл фразы: дьявол — это обезьяна Бога. Литература, умиротворенно чувствующая себя в таких рамках, может быть метафорически названа не “зеркалом”, но “обезьяной” жизни. В исключительной степени подобный образ существования совпадает с абрисом литературы постмодернистской, объявляющей себя вальяжной наследницей всей предшествующей литературной эволюции и вместе с тем — отплясывающей канкан на прежних и традиционных духовных святынях.

Однако заметим: проблема постмодернистской ревизии всей прошлой отечественной культуры и всей сложившейся — во внутренней неслиянности — совокупности мировых культур не есть проблема человечества как единого мирового духовного тела, но — проблема адептов постмодернизма, сколь бы большое число их ни насчитывалось на текущий момент. Органический человек жив, и людей с ясным духовным зрением — множество по всему миру, даже в самых очаговых, исключительно плотных сосредоточениях постмодернизма в Америке и в Западной Европе. Постмодернизм — это концепция кривого на один глаз теоретика, который по собственному подобию стремится переделать каждого — далекого и близкого — и затем воцариться единолично, по праву подложного постмодернистского первородства.

Стоит сказать и вот о чем. Художественная правда в литературе непременно должна соотноситься с правдой общей — той, которая, по существу, есть правда о мире и человеке в связи с Богом. В светской литературе имя Бога даже может быть и не поминаемо, но мысль о некоем целом, которое много больше частного, и являет собой практическое присутствие Божьего имени в пределах художественного произведения, именно эта мысль о Целом или интуитивное чувство Целого не позволяют частной правде заместить собою огромность мира. Только так мировоззренческая синекдоха, часть в значении целого, не окажется разрушительным орудием, которое произведено на час, — дабы разбить скрепы нормального и органичного, а затем исчезнуть бесследно, как вещь, не обладающая собственной хоть сколько-нибудь долговечной ценностью.

И лишь тогда взгляд слепца на мир будет окрашен подлинным трагизмом человека, не видящего нерукотворную красоту земного природного царства; слово глухого о земной жизни не утратит внутренней боли автора оттого, что он лишен возможности слышать крики птиц, журчание ручья, шелест листьев. Только в связи с целым означенные литературные вещи ценны. Но отними от них это великое целое, заставь читателя поверить, что целого нет — и мир предстанет в своем литературном отображении как скопище уродств, среди которых нет нормы, сохранившейся со времен еще эдемских. И перед нами возникнет, как единственно верная, — правда кривого, правда глухого, правда калеки, правда ожесточенности. И тогда все, кто еще сохранил в себе черты Божьей нормы, окажутся перед выбором: или покорно стать уродцем в царстве уродств, то есть нормальным по смертельно больной мерке; или упрямо сказать себе и другим слова подлинного соответствия человека миру, примерно так, как в начале XX века замечательно произнес А. Блок: “Сотри случайные черты, — и ты увидишь: мир прекрасен”.

 

В.Курбатов • Оглянемся с любовью (Наш современник N10 2001)

ОГЛЯНЕМСЯ С ЛЮБОВЬЮ

 

Ax, насмешка нашего издательского дела! Напишут аннотацию и не улыбнутся — “книга рассчитана на широкий круг читателей”. А тираж-то — одна тысяча! Хорошо же у них представление о широте русского читательского круга! А книжка-то подлинно удивительна, прекрасна, необходима! Я говорю о посмертной книге Валерия Александровича Гаврилина “О музыке и не только...”, которую собрала после его кончины из тысяч разрозненных записок Наталья Евгеньевна Гаврилина. И тут никакие благодарные слова не чрезмерны. Надо было не только любить мужа, надо было жить с ним в одно сердце, слышать каждое движение его высокой напряженной души, чтобы понять ценность и великую силу этих мелких блокнотных листков, где иногда стояло одно-два предложения, частушка, шутка, горячее срывное слово, нотная строка. Надо было услышать полноту скрепляющего их духа и потерять глаза над мелким, часто торопливым почерком, хотя вообще Валерий Александрович был аккуратен, чтобы явился этот печальный, счастливый, горький доверчиво-детский и собранно-мудрый том в три с лишним сотни страниц.

И как же много он вобрал в себя! Да ведь и то — он обнимает сорок с лишним лет! А коли поглядеть каких лет — с середины 50-х до конца 90-х, — то и объяснять ничего не придется. Только читатель напрасно будет искать здесь прямые отголоски политических страстей. А человек чужой культуры и чужой истории, пожалуй, и вовсе не сразу скажет, в какие именно годы жил этот человек, только почувствует мощный драматизм и напряжение души художника, сквозь которую время несется не датами и событиями, а ритмом, словом и мелодией, потому что это книга композитора. Но мы-то, мы, кто прожил ту же жизнь здесь, чем бы ни занимались, услышим в этих страницах гул и через нас катившегося времени.

Мы с Валерием Александровичем одного года, и я однажды даже в замешательстве остановился, увидев у него на рояле “мою” школьную фотографию первого класса, пока, вглядевшись, не понял, что это его фотография. 46-й год в его вологодской деревне Воздвиженье и моей ульяновской Сосновке оказались неотличимы, как и бедные тогдашние дети на фотографиях, так что он на моей фотографии “узнал” бы себя, как я на его — себя. Да и во всех этих записях — как слышно родное и общее! Этот шепот крестной после крещения: “Не говори маме”, этот шепот мамы после вступления в пионеры: “Не говори крестной”. И нерассуждающее принятие и исповедание того, что говорит время, пока не вырастет разум, не окрепнет зрение и не замелькают иронические нечаянности:

“Меняю небольшую идеологию со всеми удобствами, в центре, на большую. Удобства те же”.

“Бывает все на свете ого-го!

В чем дело — сразу не поймешь.

А это просто черт-те отчего

У нас сменился вождь”.

“А пламень истинного новаторства, с которым вышли из чрева матери, погаснет под пеплом пакостей культуры, “веками выработанным человечеством” (тут уже новому читателю надо подсказывать, что взятые в кавычки после “пакостей культуры” слова принадлежат В. И. Ленину).

Но решить из этого, что художник вышел во враги системы, было бы по-нынешнему поверхностно. Он был человек глубокий и перед общим мнением не приседал и, когда все пошло вразнос, он понял то, что и нынче еще понимают немногие: “Уничтожена не просто система — уничтожен санитарный форпост (легкие), где мировой дух очищался от грязи”. А он значение слова “дух” знал. И когда выписывал из предсмертного стихотворения Ю. Друниной “Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть”, то тоже вернее других понимал — речь шла именно о России, а не о СССР.

Но, повторяю, не это составляет суть и драгоценность книги. Это уж я все никак не успокаивающимся сердцем выхватываю горячую газетчину, а говорить надо о другом.

Книга стала прекрасным портретом (автопортретом) художника высокой русской складки. После кончины Г. В. Свиридова, когда уже больной Валерий Александрович сколько хватало сил (позвоночник не давал ему сидеть за роялем) играл и играл своего старшего товарища, прощаясь с последним для него истинно русским гением, мы еще втайне не соглашались с ним, потому что оставался он — Гаврилин. А вот когда не стало его самого, пустота стала действительно страшной. Записные оптимисты в таких случаях говорят: ну пошло-поехало, сколько раз такое говорили, а проходит время, и является новый русский гений. Да только разве речь об этом? Явиться-то явится — Господь щедр, да только уж не будет вот этого — русской, коренной, деревенской, провинциальной, почвенной, генетически народной личности, потому что высыхает почва, мелеют родные кастальские ключи, выветривается земля и меркнет традиция, которая в них прививалась к такой глуби, которая роднила их с самыми-самыми истоками, так что их музыка была бы естественна и слышна русскому человеку и XV века, и XVII-го, и XIX-го, — корень там был один.

Это беспокоило Свиридова, это тревожило и Гаврилина. След их бесед мелькает в книге и вот как будто о том же и поперек мне: “После “Литургии” С. Рахманинова Г. В. Свиридов сказал мне: “Рахманинов был последний великий композитор на Руси. Величие остальных проблематично”. Смею думать, что Георгий Васильевич имел в виду ту совершенную полноту русского, которая вмещала и европейскую традицию, и свою — аристократическую, и народно-стихийную. И это подлинно осталось в Рахманинове. А в них самих была именно земная, земляная, из песни и говора, из мелодии простора и словесного русского узорочья рождающаяся, народная в высшем разумении музыка. И не зря они оба были особенно привязаны к слову и голосу, к родимому пению, которое излетает у русского человека в беде и свете само собой безо всякой заботы. И оба могли бы сказать словами Гаврилина: “Царь музыки — человеческий голос. Границы его невелики, но глубина бесконечна, как сама история человека”.

Книга Валерия Александровича прекрасна именно этим — она, может быть, впервыe так полно открывает, из чего складывается и чем крепится национальный художник. Ведь еще в консерватории, в двадцать лет, он уже пишет, как клятву дает: “Музыка, сердце мое, жизнь моя, не учи людей жить, учи любить, страдать и еще любить, и еще любить”. И в консерваторской газете, с улыбкой вслушиваясь в советы педагогов “как писать” и с молодым озорством перетолковывая их, он все-таки выбирает из всех совет крупнейшего русского фольклориста Феодосия Антоновича Рубцова: “...Русь с музыкой, созданной в интереснейших формах, которых никто еще не уловил и не оплодотворил своим искусством, Русь с мелодикой, две трети которой мало кому известны. Русь с новым русским человеком... но все же Русь! Именно про это, про новое русское, по-русски, по-новому надо писать”.

Но когда бы перед нами были одни эти декларации, мы бы мало что поняли в истоках и строе души композитора. Но книга полна импровизациями, воспоминаниями, стихами, частушками, афоризмами, даже анекдотами. И вот их-то свобода, их летучая и не улетающая молодость, их глубинная подлинность дают нам счастливую возможность заглянуть в сердце художника, в его кровообращение. Короткие выписки тут бессильны. Надо видеть контекст, слышать целое, но кто же услышит при тысяче-то экземпляров. И все-таки я что-то приведу. Ну, вот хоть частушки. Те, кто знают музыку Гаврилина, хоть его “Вечерок”, “Русскую тетрадь” или “Военные письма”, тотчас поймут, какие из них он выбирал и какие “выбирали его”, чтобы скорее сойтись в сердце.

Говорил мне Ванечка:

“Расти, моя меланечка”.

Я росла, старалася,

Ванюше не досталася.

(Как невыносимо и как раняще это “старалася”.) Или и того горше:

...Тогда буду я с тобой,

Когда вырастет на камушке

Платочек голубой.

И как же он умел слышать их, если сам потом писал, когда не видел вокруг подходящего текста, с такой народной чистотой, что никому и в голову прийти не могло, что эти стихи писаны петербургским консерваторцем:

Уймись, уймись, душенька,

Уймись, уймись, рученька,

Сломись, веточка,

Умри, деточка.

Белы розы, сини розы,

Красны розы — грозные цветы.

Белы слезы, черны слезы,

Красны слезы — чисты хрустали.

И как умел беспечно смеяться — тоже как только частушка умеет, как умеет русский человек, “подставляясь” с бесстрашием живого родства со всеми, когда нет чужого:

Все зовут меня мальчишкой,

Говорят, я боек лишко.

Мне все это очень лестно:

Быть мальчишкою прелестно.

Целовались, миловались,

Губы об губы оббили,

Груди об груди измяли,

И друг друга полюбили.

Полюбили — погуляли,

Погуляли — поженились,

Поженились — разругались.

Разругались — раскатились.

Тут в который раз в человеческой и художественной истории видишь, что в настоящем даре должно быть детство, что оно непременная его черта, к смущению осмотрительных Сальери. Записи полны шергинским и лесковским озорством со словами (портреты Б. Шергина и М. Кривополеновой при всех переездах оставались у него над роялем). Оно бы понятно в юности, но в том-то и счастье, что юность не оставляет высокий талант. Это мы забываем детство, а то и смущаемся его беспечностью, притворяясь, что всегда были серьезны и умно рассудительны. В гении оно живет счастливо и свободно, как живут и все возрасты, не тесня друг друга в обнимающей полноте.

И в этой игре словами тоже была не праздная забава, а голос музы и музыки, вслушивание в мелодию и смысл слова, в его корень, в его адамово прошлое, когда слово было наименовано впервые. Да и просто народное, ярмарочное, петрушечье освобождение от угрюмства жизни. Ораторию он будет звать “тараторией”, а то и “пахаторией” (от слова “орать” — пахать), в Снегурке увидит снег-УРКУ и произведет в снег-УРКАГАНОЧКУ, про человека, который ни то, ни се, скажет “ни тоська, ни сеська”, а в план дня впишет “поевку с будущей поспавкой и засим — сочинку музыки”. Эта же свобода слуха время от времени будет побуждать его передразнивать “лекции” музыковедов, которых он, видно, наслушался через край и умную скуку которых передавал с ироническим изяществом: “Музыка, несмотря на ее выдающиеся достоинства, главным из которых были болезнь и нищета композитора, и в особенности конфликт с современной ему действительностью, была освистана. Не пережив удара, композитор скончался через 25 лет премьеры”.

Подлинно для него все было музыкой: слово, время, современный театр, школа, человек. И слух его, настроенный традицией, живым, ни на минуту не теряемым из виду деревенским кровообращением, фольклорным единством морали и веры, был безупречен. Я уже говорил, с какой неотступностью он думал о Свиридове, соединяя его имя в педагогике с Сухомлинским, в поэзии с Твардовским. Он предчувствовал то, о чем мы едва догадываемся — что время и господа модернисты будут потихоньку вытеснять их из памяти, чтобы освободить место нетерпеливому уму и умению, потеснить обременительную и требовательную народность, а там и вовсе извести ее. Твардовского мы уже вспоминаем все реже. Скоро постараемся и от Свиридова оставить одну “Метель”, а от Гаврилина — одну “Анюту”. Не потому ли Валерий Александрович с такой резкостью писал о столь европейски ценимых и настойчиво насаждаемых К. Пендерецком и А. Шнитке, не смущаясь и более устойчивыми репутациями. “Прочел сегодня “Поэтику” И. Ф. Стравинского. Какая дремучая, непролазная мудрость! Какая изуродованная, одичавшая в своем одиночестве личность! Как страшно! Мессия, которому нечему учить, мессия, не желающий кончины, мессия, не желающий быть Распятым”.

Это была борьба не против личностей. Это была борьба за русскую музыку как русскую душу. Он и в этом был близок тоже резкому в суждениях Свиридову и помнил урок Георгия Васильевича: “Пускай нас бьют, пускай мы погибнем в борьбе, но погибнуть мы должны с оружием в руках”.

Валерий Александрович и в себя вслушивался с той же точностью и ответственностью: “Моя беда в том, что я желаю в своей музыке только самого лучшего, главного и единственного — а это всегда только миг. Мои ноты не желают долго и старательно взбираться на вершину состояния... Мои темы не трудолюбивы...”

“Город дал мне образование, но в музыке я остаюсь деревенским”.

Это “деревенское” давало ему безупречное чувство подлинности, которое нельзя было обмануть никакими уловками техники и застращать никаким авторитетом, и тут он был последователен и хранил чистоту вкуса до комических проявлений.

Вот сейчас я прочитал у него: “Эстонские хоры каждый раз заставляют меня вспомнить бабушку — когда она хотела сказать нечто нравоучительное, она надевала очки”. И вспомнил, как однажды, приехав к нему в гости, застал его во дворе, когда он нес к мусорному контейнеру кипу пластинок, на которых я с изумлением увидел: “В. Гаврилин. “Русская тетрадь”.

— Куда это Вы?

— А-а, вот прислали из Латвии записи, сделанные в Домском соборе. Невыносимо! Контора какая-то! Все на месте, а слушать нельзя. Музыка в очках.

Вот, значит, откуда очки-то. Еще от бабушкиного нравоучительства — ей казалось, что без очков выйдет не так правильно. Механичность и искусственность были невыносимы ему, живой его природе. Он видел мертвое мгновенно — равно в музыке, театре, слове, в обществе, и умел назвать это образно и ярко: “Каждое поколение цивилизованного общества попадает все более в положение цветка, срезанного с грядки и поставленного в вазу с водой. Ваза все больше, все роскошнее, воды больше, она чаще меняется, подкармливается... даже подкрашивается... и жизнь эта не жизнь, а особая разновидность смерти”.

Да нам-то что? Нам в вазе удобнее. И мы уже нашего искусственного пространства, битком набитого ложной, выжигающей всякую покойную и вразумляющую мысль музыкой, не покинем — тишина уже страшна нам, как опасность прозрения, как звездное небо, как вопрошающий русский простор, как взгляд Родины. И Гаврилин напрасно предупреждает нас: “Тяга к развлечениям и увеселениям — признак ожесточения общества. Чем распространеннее, изобретательнее развлечения и увеселения, тем ожесточеннее и эгоистичнее общество”. Он писал это в 1977 году. Господи, какие тогда “развлечения и увеселения”? Сейчас взгляните в окошко телевизора, на концертные площадки, стадионы, олимпийские комплексы!

Легко представить, что человек с таким обостренным зрением и слухом был одинок и вглядывался в искусство с беспокойством совсем не теоретического свойства. Что в нем: оправдание? гибель? спасение? растление? С горечью глядел он, как высокое искусство уходит на торговые площади, норовит подороже продать себя и все дальше и дальше уходит от питающей его земли: “Когда Большой балет был в Великих Луках, в Торопце? Знают ли они о тех, кто там живет? Откуда могут брать они любовь к Родине, сострадание к ней? Где будут они черпать свои страсти, искать позиции...”. И уже отчаивался напоминать о национальном воспитании, о том, что даже “растения, чтобы они выросли, были здоровыми, пересаживают с кусочками материнской земли”.

Я читал книгу, как опоздавшее письмо: с нежностью, тоской, спохватыванием (эк, раньше, раньше бы слышать и знать, видеть это в нем так полно!). И все вызывало во мне нежность и близкие слезы: и какие-нибудь “благородные коровьи голоса валторн”, и смешные, чудные в беседе шалости (“кабы знала я, кабы Эболи”), которые можно записать только от одиночества. И неожиданные открытия, что вот, оказывается, после смерти художника и философа Ю. И. Селиверстова, с которым они были дружны и который последним приветом уже после смерти свел нас с Валерием Александровичем, композитор хотел написать на полях главной работы Селиверстова композицию “...из русской думы”. И теперь можно только гадать, что это был бы за труд.

И вдруг впервые думается, что т о т с в е т, о котором мы говорим с таким ужасом, есть и правда свет, озаряющий нашу тьму. И если тьма не объяла нас, то в этом заслуга их здешнего и тамошнего сияния, их молитвы, их слуха и зрения.

Отошла на наших глазах в прекрасной книге страшно напряженная, высокая, сосредоточенная жизнь, не ведавшая перерыва. Отошла, но вместе и вернулась к нам, чтобы теперь быть готовой в любой час ободрить нас, укрепить ослабленное сердце и помочь в труде жизни.

“Я не море, в которое впадают реки с громкими именами. Я маленький ручей, питаемый безвестными подземными ключами, и я буду счастлив, если какой-нибудь случайный путник набредет на меня и я доставлю ему нечаянную радость и напою его влагой, какую он не будет пить ни в каком другом месте”.

Валентин КУРБАТОВ

Псков