МОЗАИКА ВОЙНЫ
Вольдемар Михайлович Енишерлов , 1924 года рождения, принадлежит к поколению людей, которые ушли на фронт со школьной скамьи.
Ольга Михайловна, сестра Вольдемара Михайловича, прислала в редакцию “Нашего современника” его книгу “Война гремела над миром”, вышедшую в свет уже после кончины автора (он умер в 2000 году), и сопроводительное письмо, в котором, в частности, говорится:
“Брат не успел окончательно отредактировать свою повесть и даже еще названия не придумал. Всю необходимую работу по завершению повести проделали его жена, Светлана Григорьевна, и сын. Предисловие написал мой племянник Михаил Вольдемарович. Он же дал и название повести, взяв для этого фразу из текста. А я внесла исправления стилистического и грамматического характера.
Жене и сыну удалось напечатать книгу в частной типографии в количестве 100 экземпляров — тираж, конечно, не для продажи, а просто для дарения родным, друзьям и знакомым...”
“Эта повесть не является автобиографической, — читаем в предисловии, — но автор в ней описывает события, непосредственным участником которых он был. Воевал на Юго-Западном фронте, командовал стрелковым взводом, потом ротой. Все время был на самом опасном участке, на передовой. В августе 1943 года (ему только что исполнилось 19 лет) при наступлении получил тяжёлое ранение в грудь. Потом были две операции, госпиталь, инвалидность. Учился живописи, работал в Московском товариществе художников, а затем в Московском комбинате живописного искусства. Помимо живописи, которая была главным его призванием, занимался литературой. После него остались повесть, рассказы, дневники, стихотворения.
Эта книга о Великой Отечественной войне и о предвоенном поколении, которое почти полностью осталось на полях сражений, о том светлом и прекрасном восприятии мира, которое ушло вместе с этим поколением. Эта книга о тех, кто отдал свою жизнь ради будущего, и о том, что будущее это обязательно настанет”.
В одном из номеров “Нашего современника” (скорее всего — в майском 2004 года) мы опубликуем журнальный вариант повести Вольдемара Енишерлова “Война гремела над миром”, а пока знакомим наших читателей с его фронтовыми дневниками 1943—1944 годов. Эти несколько страничек в блокноте, написанные в блиндаже, в окопе, в госпитале, отмечены, с одной стороны, конкретностью, деловитостью вчерашнего школьника, выполняющего ныне священную освободительную миссию, и с другой стороны — образностью, присущей несомненно одаренной, творческой натуре.
ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ
13.08.43.
Сижу в блиндаже. Издалека доносится артиллерийская канонада. Полдень. Сегодня как-то особенно жарко, душно. Августовские мухи особенно злы, жужжат, словно им за это платят. Если выйдешь из блиндажа, то ощущаешь, правда уже слабый, запах трупов. Первые дни это был смрад. Но постепенно обоняние притупилось. Привычка, говорят, — вторая натура. Да к тому же большинство уже зарыто. Остались лишь те, что лежат за колючей проволокой. Этих зароют, когда фронт продвинется вперед. Зарывать их сейчас — значит рисковать остаться вместе с ними.
Когда мы занимали эту оборону, была ночь. Темноту прорезали острые вспышки выстрелов. Ракеты и трассирующие пули срастались в пышный фейерверк — это люди иллюминировали смерть. А смерть властвовала в эту ночь безраздельно. Она разлилась своим обрюзглым остовом по земле и спала, словно купец после сытного обеда.
Я вел роту по траншее. Впереди, шагах в четырех от меня, двигалась группа разведчиков. Двигались тихо. Хотя я был уже сравнительно давно на фронте, но все равно вся обстановка этой ночи наводила на меня жуть. Кругом лежали трупы. В воздухе — сильный смрад. Часто под ногами ощущалась упругость тела. Куда я наступил — на живот, на голову?! Кто это? Быть может, я знал этого человека, которого топчу теперь ногами. А может быть, это немец?! Все эти вопросы приходили в голову. Это была линия обороны, занятая нами за последние два дня. Части, занимавшие ее, в большинстве своем здесь. Это был 133-й гвардейский полк.
Потери за 2.08.1943 (2-я рота):
Убитые 18 Раненые 33
Ср. 4
Мл. 5 11
Ряд. 13 18
Итого: 18 + 33 = 51
97 _ 51 = 46
16.08.43.
Диспозиция к наступлению.
Рота действует на “К” (Камышевичи) после артподготовки (АП); лобовая атака. Наступает от исходных позиций правее Донца, пересекает дорогу на “К”, берет высоту 18503. Задача — очистить левую улицу и затем — на Камышевичи. После занятия держать оборону. Пленных не брать.
Сигналы опознавания своих войск по 6-й гвардейской армии с 14.08.43.
Мы — свои войска.
Сигналы пехоты для опознавания ее своей авиацией, танками, автомашинами — белая и зеленая ракета в сторону противника и днем и ночью.
ГОСПИТАЛЬ В САРАТОВЕ
27.01.44.
Дни идут за днями. Идут серой будничной толпой. Только что, кажется, было вчера, но вот уже сегодня, пройдет и этот день, наступит завтра, послезавтра. Ничто не изменится. Те же белые стены палаты, осточертевшая койка. Та же колода карт, в которую мы “забиваем дурака”. Тот же капитан Аванесов, завирающий целыми днями о своих героических подвигах.
1.02.44.
Черт его знает, что такое: руки у меня стали очень слабы! Я с большим трудом только могу сейчас делать наброски. Раньше, бывало, рука быстро и четко схватывала форму. Сейчас приходится много раз переделывать, по нескольку раз проходить контуры по одному месту. Впрочем, возможно, это объясняется и тем, что работаю я очень неудобно, на койке — полусогнувшись или лежа.
9.02.44.
Чего только не наслушаешься в госпитале! Самая различная публика, и самый различный “репертуар”: начиная с классических арий и кончая блатными песнями. Есть у нас такой Володя Соломенко — мастер на эти самые блатные песни. Я решил некоторые для памяти записать.
16.02.44.
Госпиталь. Белые стены палаты, белые косынки сестер, белые крыши за окном. Скучно. Вечер, зажгли свет. В такие минуты воспоминания так и лезут в голову. Толпятся: пестрые, уродливые, иногда красивые. Семь месяцев назад я был на фронте. Теплый ночной ветерок ласкал лицо. Издалека, со стороны Камышевичей, доносился гул канонады. Я вел роту на новую оборону.
Впереди и справа то и дело вспыхивали осветительные ракеты. Печально пели шальные пули. Мы шли тихо — невдалеке были немцы. Жуть наводит такая ночь. Особенно когда знаешь, что за тобой идут 80 человек, за которых ты отвечаешь, которые спросят у тебя: что делать, командир? А тебе не у кого спросить… Зачем эта тишина? Что кроется за ней?
Вошли в траншею. Здесь недалеко должна быть наша оборона...
16 августа 1943 года в этом наступлении лейтенант, командир роты был тяжело ранен пулей в грудь навылет. Кроме правого легкого при ранении пострадали ребра, печень и другие органы. Он стал инвалидом.
Дальше в этом блокноте идут наброски рисунков, сделанные, вероятно, в госпитале, записей больше нет.
Прошло двадцать лет, и с экранов зазвучала прекрасная военная песня В. Баснера и М. Матусовского “На безымянной высоте”:
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте
У незнакомого поселка
На безымянной высоте...
А в этом году минуло уже шестьдесят лет с тех пор, как юный лейтенант сидел в блиндаже и скорбно подсчитывал в блокноте потери недавнего боя...
Время не властно над памятью войны!
* * *
В четвертом номере “Нашего современника” за 1985 год в рубрике “Навстречу XXVII съезду КПСС” была опубликована острая, проблемная статья-размышление директора школы Маргариты Владимировны Смирновой “Касается всех”.
“Не люблю, когда начинают говорить: вот, мол, в наше время все было лучше. Но все чаще ловлю себя на мысли, что ведь действительно лучше было! По крайней мере в школьном деле. Учитель, и только он, был хозяином в школе... Моя первая учительница, Валентина Потаповна Дроздова, вела все предметы. На старых газетах, свекольными чернилами начинали мы писать первые в жизни буквы. Но Валентина Потаповна словно не замечала этой скудости, отсутствия тетрадей и учебников. И делала все, чтобы мы не чувствовали себя ущемленными, обездоленными, — время, которое она проводила с нами, давало нам больше, чем главы хрестоматий...”
Военное детство, МГПИ имени В. И. Ленина, старшая пионервожатая, заместитель директора по учебно-воспитательной работе, инспектор РУНО, директор школы, заслуженный учитель Российской Федерации, школьный музей “Хлеб — всему голова”, член Тимирязевского РК КПСС города Москвы, член ревизионной комиссии МГК КПСС, более сорока лет трудового стажа в образовании, методист по географии Северного округа столицы... — таковы “этапы большого пути” Маргариты Владимировны Смирновой!
14 лет в школе № 655 г. Москвы радовал учителей, учащихся и родителей “Клуб интересных встреч”, память о нем жива до сих пор.
Ниже мы публикуем воспоминания Маргариты Владимировны о военном детстве.
Мои отец и мать, Владимир Антонович и Анна Тимофеевна, — из многодетных семей белорусских крестьян: в семье матери было шестеро детей, в семье отца —
девять. Я очень
хорошо помню дедушку Тимофея, бабушку Арину по маминой линии, троих ее братьев и двух сестер: дядя Алексей пропал без вести в начале войны, тетя Татьяна прошла всю войну до Берлина военным фельдшером; дядя Владимир очень рано стал военным человеком, закончил войну полковником в Берлине, после войны его семья жила в Москве; тетя Мария жила и работала в Риге с семьей; дядя Василий — на Смоленщине. Все уже ушли из жизни, как и мои родители.
Семья отца очень много пережила. Во время коллективизации дедушку Антона как “середняка”, у которого подохла какая-то скотина, посадили в тюрьму, потом освободили, а через некоторое время снова отправили в тюрьму. Дополнительной причиной стал родной брат дедушки Николай, который был генералом царской армии (по рассказам отца, в чем-то сходство судьбы с шолоховскими героями), его репрессировали.
Дедушка умер в могилевской тюрьме перед войной. Девятерых братьев и сестер жизнь оторвала от родного дома и разбросала в разные места большой страны, лишила возможности общения. Практически все получили среднее или высшее образование, были достойными гражданами Родины.
Отец встретился с моей мамой на родине ее родителей — в одной из деревень в 25 километрах от древнего города Полоцка, куда получил направление после педучилища на должность заведующего школой. Он был активным комсомольцем, его намеревались направить на работу в райком комсомола, но при проверке документов обнаружили, что его отец репрессирован. Мои родители покинули эти живописные места с красивой рекой Полотой, притоком Западной Двины, огромным озером, песчаными холмами в соснах.
В 1939 году отца призвали на службу в Красную Армию. Мы с мамой вернулись к ее родителям на Полотчину. В 1940 году отца отпускали из армии сдать выпускные экзамены в Могилевском пединституте на историческом факультете. Мама ездила на встречу с отцом. В 1941 году он должен был вернуться к мирной жизни, но началась Великая Отечественная война... Это большие и долгие страницы, которыми была наполнена его память до конца дней. Отец прошел всю войну: отступление от западных границ, оборону Москвы, наступление, Курскую дугу, Харьков и Киев, Днепровскую операцию, Сандомирский плацдарм, освобождение Германии, взятие Берлина, освобождение Праги. Имел много боевых наград. Главная гражданская награда — заслуженный учитель БССР.
Оккупация Белоруссии... Мне уже пять лет, с этого времени я все очень хорошо помню. Тела повешенных над рекой Полотой на мосту долго не снимали для устрашения. В лесах партизаны. Женщины пекли им хлеб по ночам. Немцы их застали однажды за этим занятием, избили, закрыли на ночь в сарае, в том числе и мою маму. Мальчишки чуть постарше уже знали дороги к партизанам и ночью же сообщили им о произошедшем. По рассказам мамы, им передали в щель сарая записку те же мальчишки с советами: плакать, каяться, придумывать, что хотели пойти в другую деревню поменять хлеб на что-то; быть готовыми к временному освобождению, а потом — к уходу в лес. По чьей-то договоренности с немцами через два дня женщин освободили. Ночью нас с мамой и других увели в лес, в партизанский отряд. Я помню полчища комаров, приказ: “Не плакать, не кричать”. Была одна дойная корова, и детям раз в день давали по кружке парного молока. Из лесных даров съедали все что можно.
В начале осени нас должны были перевести пешком на определенном участке через линию фронта, чтобы отправить в эвакуацию. Была целая “репетиция” с детьми, как бесшумно идти, не разговаривать; всех разбивали на группы, для совсем маленьких детей был приготовлен маковый отвар с молоком, чтобы крепко спали на руках, и так далее. Кажется, переход через линию фронта прошел благополучно.
Помню: перед нами — кусок железной дороги, именно кусок, так как с одной стороны путей нет, лишь с другой стороны видно продолжение. Небольшой состав, паровоз, солдаты; быстро грузимся в пустые товарные вагоны и куда-то едем, сначала медленно, потом быстрее. Усталые дети сразу уснули, наверное, дремали и наши мамы.
С нами вместе ехали в неизвестные края тетя Арина (жена маминого брата Алексея) с тремя сыновьями, то есть моими двоюродными братьями: одному было 9 лет, другому — 7, а самому младшему — полгода. А дальше... Началась бомбежка, это было под Вязьмой: люди выпрыгивали из вагонов, которые уже горели, с криками и стонами куда-то бежали; кругом — взрывы, в небе гудят самолеты. Я у мамы под мышкой, падаем и скатываемся в какое-то грязное месиво — это спасительное дно бомбовой воронки. Как там могла устоять мама и удержать меня на одном из “склонов”, не представляю, но дно было заполнено то ли грунтовой, то ли дождевой водой. Сколько времени мы просидели, простояли, не знаю; вдруг наступила тишина, самолеты улетели. Помню, что мама стала кого-то звать, подавать голос из нашего убежища. Над нами показалась голова солдата, велевшего ждать. Через некоторое время нам бросили конец веревки, которая помогла маме преодолеть это глинистое месиво; я же сидела у нее на спине, до посинения сцепив руки на ее шее.
Все постояли у длинного “свежего холма”, принявшего тела убитых, наверное, их было много... Живыми оказались мои братья и тетя Арина. Снова идем пешком, в руках ничего больше нет, даже маленького узелочка. От бомбежки горело хлебное поле, так и не дождавшись начала страды. Наши мамы бросились к нему, стали сбивать ветками огонь у края, срывать уже обугленные и еще только теплые от близкого огня колосья, спешили, потому что огонь тоже спешил. Прятали в платки, узлы юбок, сыпали за пазуху, а потом растирали колосья в руках и всю дорогу в эвакуацию кормили нас этим так и не испеченным “хлебом”...
Вот оттуда, с горевшего поля сорок первого, вынесла я, пятилетняя Рита, теплые зерна, которые взошли памятью о хлебе через десятилетия, в 1983 году, в моем школьном музее “Хлеб — всему голова”. Отсюда началась география школьных музеев, посвященных подвигу битвы за хлеб тружеников полей, мастеров хлебопекарного дела, героев блокадного Ленинграда, “Дороги жизни”, Краснознаменной Ладожской флотилии и так далее.
Летними деревенскими вечерами мой сын очень любил слушать рассказы своего любимого дедушки о войне. Однажды он спросил: “Дедушка, а какой самый страшный тебе запомнился эпизод на войне?” — “Представь себе, что самый страшный вот какой: мы отступаем, изуродованное бомбежкой Минское шоссе; у обочины дороги лежит убитая молодая женщина, прижавшая к груди мертвую девочку; в застывшей детской ручонке букетик из колосьев ржи и васильков...” Вспоминая этот ответ, я каждый раз плачу: ведь это сказал человек, прошедший горнило страшных сражений.
Местом нашей эвакуации была Башкирия, в сорока километрах от станции Раевка. Встретили нас сначала неприветливо, ведь там осенью 1941 года еще не все знали, что такое война. Только когда стали приходить письма с фронта и похоронки, местные жители стали понимать эвакуированных и помогать им. Женщины трудились на полях, у детей было много поручений по дому. У нашей хозяйки была швейная машинка, которой она не умела пользоваться и разрешила маме шить на ней. В свободную минуту мама шила всё, что только можно, “из ничего” (одежду, какую-то обувь), за это приносили что-нибудь съедобное. Летом дети находили себе “витамины” в природе: это были ягоды, хвоя, “заячья капуста”, щавель, нежные листочки каких-то растений, травы… Зима башкирская — это 40-градусные морозы, ветры временами очень сильные, бывало холодно и голодно... Старший брат, раздав нам по картошине в мундире, говорил, чтобы ели со шкуркой, и первый подавал пример. Привыкли и к этому.
В Башкирии мы получили похоронку на отца, а через четыре месяца пришло от него письмо. Была тяжелая контузия от взрывной волны, лежал без сознания под частью лафета перевернутого орудия, полузасыпанный землей, но где-то проникавший воздух позволил выжить. Сначала подобрали раненых, проверили живых, а уж через день занимались убитыми, но информацию об убитых уже отправили. Извлеченный из-под лафета орудия отец с опозданием был направлен в госпиталь, а о собственной похоронке узнал позже.
За пособием, которое стали платить семьям фронтовиков, маме приходилось раз в месяц ходить в уже названную Раевку за 40 километров. В зимнюю стужу это было просто подвигом для женщины, конечно, подорвавшим здоровье на все послевоенные годы.
В эвакуации мы переболели всеми инфекционными болезнями: тяжелой формой малярии (помню, когда начинался приступ озноба, мы залезали на крестьянскую печь, но хозяйка, видя нашу дрожь до стука зубов, требовала слезть, чтобы не проломилась печка); коклюшем, ветрянкой и другими. Удивительно, как мы выжили; мне кажется, что все-таки генетически мы были здоровым поколением, а также экологически чистая окружающая среда поддерживала наши силы.
В 1944 году возвращались в освобожденную от оккупации Белоруссию. Началась корь у всех четверых: заболели я и трое двоюродных братьев. Нас высадили из поезда на какой-то станции с несколькими домиками и сараями. В дом не пустили, жили в сарае, лежали на соломе в темноте. Шли дожди, старая кровля сарая протекала. Наши мамы над нами держали какие-то банки, миски, чтобы мы не промокли окончательно, ведь ни зонтов, ни плащей, ни полиэтиленовых пленок тогда не было. В одно утро, проснувшись, я сказала, что Коля просто ледяной, что мне от него холодно. Подбежала тетя Арина... Коленьки, которому пошел четвер-тый год, больше не было, а тот хол-мик, который появился возле сарая, наверное, весной запахали.
Белорусская земля — это история великой трагедии народа и великого подвига. Никто не смеет осквернить имена тех, кто сражался с фашизмом, кто отдал свои жизни за Победу. Я знала многих настоящих героев-партизан, встречалась с ними, ездила по местам боевой славы: Брест, Хатынь (таких сгоревших вместе с людьми деревень — 186); Оболь (знаменитое обольское подполье молодежи); чудовищные лагеря смерти... Три березки по углам у Вечного огня в Хатыни, четвертой нет: ведь каждая четвертая жизнь ушла в бессмертие на этой земле. К счастью, в Белоруссии пока продолжают чтить память погибших (не забыты бесчисленные памятники, обелиски, курганы Славы)...
В один из осенних дней 1945 года мама сказала, что поедем встречать папу, которого я не видела шесть лет. Как я его узнаю?.. Вот мы уже на железнодорожной станции, что в пяти километрах от деревни бабушки, куда мы вернулись после Башкирии. На станции предупредили, что поезд не остановится, что “вашему” надо будет спрыгнуть, он должен знать — поезд немного медленнее пойдет. Я снова спрашиваю у мамы, как я узнаю папу. Она сказала, что он, наверное, в военной форме, а других военных больше пока не ждут. И вот!.. Мы стоим у станции, а военный спрыгнул из последнего вагона, так как поезд от “домика” станции уже набирал скорость. Больше мне ничего не надо было объяснять... Я помчалась вдоль дороги с безумной скоростью, потеряв одну бурку с галошей, и вот, задыхаясь, лепечу, глядя на военного с вещмешком за спиной: “Дядя, дядя, а это вы мой папа?..”
“Дочка, доченька, какая же ты уже большая!..” У папы текут слезы. Навстречу уже спешит мама с моей обувкой в руке. В честь возвращения победителя за нами вскоре прислали лошадь с телегой.
Папа пробыл с нами больше месяца, а потом уехал снова: его ждала Западная Украина, бандеровские, власовские и другие банды. Это ведь тоже была война…