По следам публикации “Шляхта и мы”

 

 “Братец кролик” в европейском и мировом зверинце

 

Наконец-то я собрался с духом, чтобы вникнуть во все отклики из журнала “Новая Польша” на моё сочинение “Шляхта и мы”. Думал, что рассердятся вспыльчивые шляхтичи раз-другой и успокоятся. Ан нет. Сначала, как и положено, главный редактор Ежи Помяновский удостоил меня своим ответом (“Новая Польша”, № 9, 2002 г.). Потом без перерыва в следующем, 10-м, номере некая Ванда Селивановская, моя соотечественница, по-женски взволнованно заступилась за шляхту. Еще через номер историк Анджей Новак по второму разу (первый раз он дал мне отповедь в газете “Жечпосполита”) не выдержал и разразился большой статьей “Вместо ответа “Клеветнику от России” (“Новая Польша”, № 12, 2002 г.). Не прошло и трех месяцев, как заговорила тяжелая артиллерия — патриарха польской литературы Чеслава Милоша вывели под руки на “линию огня” (“Новая Польша”, № 3, 2003 г.). Вроде бы все было сказано и должно было хватить четырех номеров, чтобы посчитаться с московитом; но не таковы поляки, не таков главный шляхтич Ежи Помяновский: в следующем, апрельском, номере за 2003 г. “Новой Польши” публикуется письмо (аж на четырех страницах журнала!) аспиранта Института славяноведения Российской академии наук В. Волобуева, да еще с добавлением от редакции Натальи Горбаневской. Вроде бы настал мой черед объясниться, на что-то ответить, кое-что уточнить, с чем-то и согласиться. Вы, панове, и так в пяти номерах много чего наговорили…

*   *   *

Большинство упреков и обвинений, брошенных мне, не имеют никакого значения, поскольку они носят не аргументированно-исторический, а эмоционально-пропагандистский характер.

А проще говоря, являются, может быть, искренней, но бессодер­жательной бранью: “пересказывает чушь”, “сплетни”, “байки”, “несура­зицы”, “лицемерно лгущий Куняев”, “соус сталинской пропаганды”, “шовинизм доведен до предела помешательства”, “обыкновенное невежество”, “измышления публициста, который наверняка не является первым пером России”, “филькины грамоты”, “количество беспар­донной лжи” , — на такое отвечать бессмысленно. Я также не понимаю стилистику, подобную следующей: “имперское мышление”, “полонофобия”, “антисемитизм” и т. д. Это — стертые клише, пропагандистские штампы, от которых всех трезво мыслящих историков должно уже тошнить. Но я даже готов принять и эту терминологию, но при одном условии: если вы сначала ответите на вопрос, правдивы ли фамилии, примеры и факты, которые я привожу, или нет. Если они правдивы, то ваши истерические обвинения, какими бы “страшными” они ни были, — пустое сотрясание воздуха. У истерики женские интонации, как у Ванды Селивановской из Оренбурга:

“Я с возмущением и негодованием прочла статью Станислава Куняева, в которой он с ненавистью поливает грязью и оскверняет святая святых — битву при Монте-Кассино и генерала Андерса. Он осмелился заявить: “Но поляки не были бы поляками, если бы не переплавляли (как, впрочем, и русские) свои поражения (даже бесславные) в бессмертные легенды. Вот они и сложили о кровавой и нелепой бойне при Монте-Кассино щемящую душу песню, которая стала для них той же самой вечной опорой, что для нас “Слово о полку Игореве” или вальс “На сопках Маньчжурии”. Так может написать только человек, ярко ненавидящий историю Польши, а по сути дела и Россию!”. Страстно написано, но неумно. Андерс, книгу воспоминаний которого я прочитал, действительно не вызвал у меня никакого уважения. Это был весьма экзальтированный, хвастливый и неискренний шляхтич, что видно из стенограммы разговоров со Сталиным, опубликованной в его же мемуарах. А про трагедию при Монте-Кассино я написал, думая не только о различиях, но и о глубинном сходстве русского и польского национальных характеров (все-таки славяне!). В этих размышлениях о песне “Червонные маки” и о вальсе “На сопках Маньчжурии” (а “Варяг”, а “Слово о полку…”! — при всем том, что оба похода с военной точки зрения были бессмысленны) есть восхи-щение и поляками, и русскими, которые, каждые по-своему, не падают духом, но ищут на пепелищах поражений огоньки героизма, сочиняют о них песни, мифы, поэмы, тем самым передавая свою непокорную волю к победе грядущим поколениям…Так что я, по существу, воспел эти свойства славянской души.

Но в связи с этим хочу с горечью сказать и о нашем русском лакействе (или глупости?). И то и другое в сегодняшней жизни не редкость. В ответ на осквернение в 90-е годы советских воинских кладбищ на территории Польши, на демонтаж памятника маршалу Коневу — спасителю древнего Кракова, в ответ на поток русофобии со страниц газет и из уст политиков Польши, в ответ на благосклонный прием, оказанный Польшей чеченским головорезам, и на открытие под Краковом радиоцентра “свободной Ичкерии” директор краеведческого музея в Бузулуке (где начинали формироваться польские части), русский человек Николай Макаров, заявляет на страницах “Новой Польши”: “Настала пора увековечить память о польской армии генерала Андерса в Бузулуке. Ведь именно благодаря этому событию Бузулук стал частью мировой истории”…

Не буду вспоминать о пафосных речах Остапа Бендера насчёт создания Нью-Васюков, я понимаю, как нужны хоть какие-то средства краеведческому музею маленького районного городка, но нельзя уж настолько стелиться перед шляхтой… Ну, создали дивизию по распоряжению Сталина, одели, обули, вооружили, а она демонстративно не стала сражаться против фашистов бок о бок с советскими солдатами, а ушла к англичанам в Иран… И в этом, что ли, мировая слава города Бузулука? Уж скорее в том, что тысячи его уроженцев пали на фронтах Великой Отечественной…

*   *   *

Однако пора всерьез приступать к текстам главного редактора “Новой Польши” Ежи Помяновского, который пишет о моем сочинении так: “Во главу угла по-прежнему ставится катынское преступление. Из текста следует, что автор — вполне по-советски — считает это преступление делом рук гитлеровцев, собрание подлинных документов (изданных под редакцией академиков Александра Гейштора и А. Н. Яковлева) — фальсификацией, а самоотверженных ребят из российского “Мемориала”, отыскавших в селе Медное под Тверью (куда немцы никогда не дошли!) место погребения 6300 польских военнопленных из лагеря в Осташкове, — польскими агентами и предателями”.

Простите, пан Помяновский, но Вы погорячились.

Из моего текста не следует ничего, что Вы мне приписываете. Во-первых, я не ставлю “во главу угла” катынское преступление и не занимаюсь его расследованием. Я касаюсь его лишь на полутора страницах книги (а её объем — 200 страниц) и задаю себе лишь один вопрос: почему поляки были расстреляны из немецкого оружия? Историки, обвиняющие советскую сторону, отвечают: чтобы списать впоследствии это преступление на немцев. Тогда я задаю второй вопрос. Если поляков расстреляли энкавэдэшники немецкими пулями в марте 40-го года, то советское руководство должно было предусмот­реть, что скоро начнется война, что немцы захватят на смоленской земле катынские лагеря с погребенными там поляками, что мы все-таки начнем после Сталинграда контрнаступление на Запад, снова дойдем до Катыни, раскопаем братские могилы, “обнаружим” в польских черепах немецкие пули и обвиним на весь мир немцев в совершенном преступлении. Я увидел в этом утопическом сценарии что-то абсурдное и высказал свои сомнения. Вот и всё.

Во-вторых, о Медном я даже не вспоминал. Не надо за меня домысливать того, что я не говорил.

В-третьих, я нигде ни слова не сказал о “самоотверженных ребятах из российского “Мемориала”, и потому не надо мне приписывать, что я считаю их “польскими агентами и предателями” .

А в-четвертых, Ваши ссылки на труды академика А. Н. Яковлева несерьезны. Более лживого и меняющего взгляды ренегата, возросшего в недрах Агитпропа ЦК КПСС, в новейшей российской истории отыскать невозможно. Он, до сих пор усердно отмывающий перед новыми хозяевами родимые пятна своего коммунистического прошлого, вам что угодно напишет, а “самоотверженные ребята из “Мемориала” что угодно отыщут. Они же любители и работают на общественных началах.

Вы, господин Помяновский, мечтаете, чтобы я был привлечен к уголовной ответственности за своё сочинение:

“Я считаю, что достойная задача всех людей доброй воли (какая социалистическая стилистика! — Ст. К. ) — не столько исправлять эти и подобные филькины грамоты, сколько призывать законодателей, чтобы в связи с катынским преступлением они ввели в российский Уголовный кодекс понятие “лживых измышлений” и соответствующую статью — подобно тому, как во Франции существует юридическое понятие “освенцимской лжи” и соответствующая уголовная статья, карающая за “оспаривание факта существования преступления или преступлений против человечества”.

Вы делаете опрометчивое заявление, пан Помяновский, и самого себя загоняете в ловушку. Как же можно было забыть, что, печатая в 11-м номере 2001 года “Новой Польши” воспоминания советского еврея Н. Вальдена-Подольского, находившегося после войны 1919—1920 годов в польском плену, Вы, подобно бдительному цензору времен социалистической Польши ( “вполне по-советски” — как Вы пишете обо мне), изъяли из текста все свидетельства утробного антисемитизма шляхетской администрации в лагерях для советских военнопленных, все описания издевательств над несчастными евреями, все картины преступлений, совершенных поляками-антисемитами. Такое деяние можно квалифицировать похлеще, нежели “оспаривание” , это скорее сознательное сокрытие “факта существования преступления или преступ­лений против человечества” , говоря Вашими же словами!

Так что по нынешним французским юридическим нормам, связанным с понятиями “антисемитизм”, “Холокост”, “освенцимская ложь”, ну, не то чтобы преступником, но журналистом, сознательно скрывающим факты явного преступления, Вы являетесь. Попробовал бы сейчас в Европе какой-нибудь главный редактор что-либо утаить, изъять, вычеркнуть из того, что называется “гонением на евреев”, а его схватили бы за руку, как я Вас, — ох, не поздоровилось бы ему! Так что благодарите, Ежи, судьбу за то, что живете в Польше, а не в прекрасной демократической Франции.

*   *   *

Не оригинален рядом с Помяновским и Анджей Новак. Он тоже передергивает карты, утверждая, что в центре моего опуса Катынь: “современный символ польской русофобии для Куняева — и не только для него — “вечные претензии” по поводу преступления в Катыни” .

Никто из моих критиков не захотел признаться, что главный узел моей работы — психологический: это шляхетский национальный характер, особенности которого вот уже несколько столетий определяют драматическую историю Польши. Ну, в крайнем случае, я могу согласиться, что в центре работы — Едвабне, но отнюдь не Катынь.

Вот образец исторических исследований Новака:

“Они, то есть русские власти, лишают нас независимости, жестоко подав­ляют очередные попытки вернуть её, вешают польских заговор­щиков и повстанцев, тысячами ссылают их в Сибирь, грабят польские культурные ценности. Затем разгорается война 1919—1920 гг. с больше­вистской Россией, грозящей возрождённой Польше и советизацией, и новым разделом во взаимодействии с Германией”.

Здесь что ни фраза, то ложь, или полуправда, или умолчание, или прямой подлог.

Да, мы “жестоко подавили очередную попытку” поляков вернуть себе независимость. Когда их стотысячная конница в составе наполеоновской армады прошла всю Россию и ворвалась в Москву. Да, мы гнали обратно в хвост и в гриву этих шляхтичей, как всегда, присоединившихся к какой-нибудь Антанте. Может быть, Новак скажет, как мы должны были поступать иначе?

А какой блудливой скороговоркой историк информирует читателя: “Затем разгорается война 1919—1920 гг. с большевистской Россией” . Будто разгорелась она ни с того ни с сего, и всё!

Да ничего бы не разгорелось, если бы шляхта, соблазненная слабостью России, погрязшей в гражданской войне, не бросилась на Житомир, не прикарманила бы Минск, не захватила бы Киев. Тяжело нам было воевать на несколько фронтов — но пришлось открыть ещё один. И не надо выдумывать, господин историк, что в 1919—1920 годах у нас были планы “советизации Польши” . Мы в то время даже свою центральную Россию еще не смогли “советизировать”. А уж договориться до того, что мы “во взаимодействии с Германией” (с которой были в состоянии войны) угрожали Польше “новым разделом” — простите, пан, за резкость, но у Вас крыша от страха поехала.

Вам кажется, что Вы меня поймали с поличным и уличили во лжи, когда пишете:

“Последним, самым загадочным для истории доказательством оказывается у Куняева участие огромного числа “поляков-фашистов” (по его выражению) в гитлеровском нападении на Советский Союз, ибо целых 60 280 таких “польских фашистов”, в том числе пять генералов, попали в советский плен. В связи с этим нельзя не задаться вопросом, что именно означает эта цифра и это определение: ни один историк до сих пор и слыхом не слыхивал о польских коллаборационистских формированиях, сражавшихся против Советского Союза плечом к плечу с вермахтом или войсками СС в июне 1941 г. или впоследствии”.

Спешу Вас разочаровать и в какой-то степени просветить, пан Новак. Есть, по крайней мере, “один историк” , который “слыхивал о польских коллаборационистах” и написал о них. Естественно, это не Вы, хотя Вы и аттестуете себя как “историка польско-российских отношений” . И не я, поскольку по сравнению с Вами я любитель-дилетант, совершенно случайно начавший интересоваться историей Польши. Однако я должен Вам сказать, как профессионалу, что Вам надо прочитать книгу австрийского историка Стефана Карнера “Архипелаг ГУПВИ”*. Там Вы найдете таблицу со сведениями о том, сколько военнопленных и каких национальностей содержалось после войны в советских лагерях. Среди прочих  — 60 272 человека в графе “поляки”, там же наткнетесь, как бы это ни было Вам неприятно, на 5 польских генералов. Впрочем, может быть, Вы, как благородный шляхтич, не станете заниматься этой чёрной работой, а потому я помогу Вам. Вот она, эта неизвестная Вам доселе таблица.

 

Статистика НКВД-ГУПВИ по военнопленным в советских лагерях и тюрьмах

 

            Национальность        общее число                    из них генералов

 

            Немцы                          2388443                                    376

            Венгры                            513766                                      49

            Румыны               187367                                        6

            Австрийцы                      156681                                      12

            Чехословаки                     69977                                       2

            Поляки                              60272                                       5

            Итальянцы                        48957                                       3

            Французы                         23136                                     —

            Югославы                         21830                                       2

 

Далее в таблице военнопленных идут голландцы, финны, бельгийцы, датчане, испанцы и “разные прочие шведы” со всей Европы. Таблица содержит сведения о том, сколько осталось в плену после 1956 года и т. д. Но это все прямого отношения к нашему спору не имеет.

А уж как — в отдельных формированиях или в разных частях, в армейских или эсэсовских — служили польские фашисты, насильно они были мобили-зованы или добровольно, с радостью пошли на Восточный фронт и что за генералы были в плену — выяснить это я предоставляю польскому историку-профессионалу. Это, панове, ваши проблемы.

Обратите внимание, пан Новак, на то, что и поляков, и чехов в числе военнопленных было больше, нежели итальянцев, которых мы по незнанию считали главными после немцев участниками общефашистской гитлеровской Антанты… Подумать только — 68 тысяч чехов оказались в плену, но это значит, что топтало их нашу землю тысяч сто, а может быть, и гораздо больше. И немало ведь горя, смертей и разрушений принесли на нашу землю эти спокойные онемеченные славяне. А если вспомнить мятеж подобных же чехословацких пленных в 1918 году и то, как эти добродушные швейки, воору­женные до зубов, расстреливая и вешая всех саботажников, железнодорож­ников, партизан и жителей городов и поселков вдоль Великого Сибирского пути, рвались на Дальний Восток, увезя с собой из Казани вагоны с русским золотом? Как под руководством генерала Гайды и генерала Яна Сырового, впоследствии сотрудничавшего с гитлеровцами, пользуясь, как и поляки, развалом России, они брали реванш за годы своего плена, хотя их никто не приглашал к нам, сами в составе тех же австро-немецких войск в 1914 году пересекли российскую границу… И что — после двух войн в ХХ веке, во время которых чехословацкие оккупанты топтали нашу землю и оставляли в наших лагерях по 60 тысяч пленных, мы должны были спокойно смотреть, как в 1968 году эта славянская страна вновь готовится к антирусскому мятежу? И после этого вся мировая общественность, вся чешско-польско-славянская интеллигенция вот уже 35 лет не устаёт стенать о том, что в 1968 году мы ввели в Прагу танки и даже жертвы были — один из чешских студентов покончил с собой в знак протеста… Но вдумайтесь, сколько военнопленных славян были незваными гостями на нашей земле… На совести этих чехословаков тысячи загубленных русских жизней.

А “братушки болгары”? В 90-е годы ХХ века в их газетах, в языке их политиков ходила, как поговорка, постоянно повторяемая фраза: “Нам в истории два раза не повезло с освободителями”… И полякам не повезло, пан Новак. И румынам, и венграм, и немцам. Никому не повезло. Но что делать? Других освободителей не было. Хорошо хоть эти нашлись, а то жили бы мы все до сих пор при Тысячелетнем рейхе. Поистине, не поняли мы, русские, нашего пророка Федора Михайловича Достоевского, когда он еще 125 лет тому назад, в разгар прекраснодушного славянофильства и освобождения славян от турецкого владычества, говорил жестокую правду:

“По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодо­лимому, — не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавист­ников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согла­сится признать их освобожденными… Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью… что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чисто Славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации”.

Вот и Анджей Новак рассуждает об истории на таком уровне:

“Потом полякам навязывают новую власть, опирающуюся на “московские штыки”, те самые, что бездействовали в 1944 году, когда Красная Армия остановилась на берегу Вислы, ожидая, пока Гитлер выполнит “черную работу” — уничтожит цвет польской интеллигенции, участвовавшей в Варшавском восстании…”

Малоизвестные документы, которые мы публикуем в работе историка-полониста Ю. В. Иванова (в этом же номере журнала), убедительно доказывают, что кроме лживо-пропагандистского подхода к нашей взаимной истории возможен подход объективный и честный.

Я же сомневаюсь не только в честности, но и в профессиональной подго­товке польских исследователей. Вот как они, к примеру, обращаются с цифрами.

В журнале “Новая Польша” (№ 10, 2002 г., стр. 41) опубликованы данные о потерях 2-го польского корпуса генерала Андерса при штурме монастыря Монте-Кассино.

“Корпус насчитывал 47 тысяч солдат и офицеров, большинство из них прошли обучение в Советском Союзе… Для каждого десятого воина из 2-го корпуса генерала Андерса долгий путь, начавшийся на бузулук­ской, саратовской, сибирской и казахской земле, закончился у стен Монте-Кассино. Они спят вечным сном на одном из красивейших кладбищ в Лорето и в самом Монте-Кассино”.

Значит, поляки потеряли при штурме одну десятую корпуса, то есть 4700 че-ловек. Однако в той же “Новой Польше” через полгода (№ 5, 2003 г., стр. 36) мы читаем:

“В этой неслыханно тяжелой битве погибло свыше 700 поляков”. Так 4700 или 700?! Что же, вам настолько не жалко польских жизней, что вы можете то в шесть раз увеличить потери, то в шесть раз уменьшить… Ну как после этого верить польским историкам? Чапский считает, что в Катыни расстреляно 15 тысяч, а Помяновский — 22 тысячи, Карпус пишет, что в лагерях для советских военнопленных в 1919—1920 годах вымерло всего лишь 20 тысяч (а не 60, как утверждают российские историки), не раз я читал в польских работах, что после осени 1939 года число поляков, репрессированных советской властью, превышало полтора миллиона человек… А может быть, раз в шесть меньше? Или — больше?

К тому же трудно без скептической улыбки читать одно и то же: оказывается, что и в Катыни, и в Медном, и в Варшаве — куда ни глянь, — везде был уничтожен “цвет польской интеллигенции” . Неужели все польское народонаселение состояло из одного сплошного “цвета” ?

Известно, что в нашем плену не было писателей с композиторами, ученых с артистами, крупных политиков, врачей с учителями, а были офицеры, полицейские, судейские и прокурорские чиновники, жандармы, “осадники” — бывшие военные, получившие земельные наделы после оккупации Западной Украины и Белоруссии в войне 1919—1920 годов. Словом — колонисты. Специфический контингент был, но это — к слову. У Новака есть подлоги посерьезнее. В частности, он пишет, будто бы я наталкиваю читателя на мысль о том, что “если бы польские полицейские не были расстреляны в Медном, то, может быть, впоследствии убивали бы евреев в польском гетто” .

Простите, пан Новак, но это мысль не моя, а Вашего коллеги историка Кшиштофа Теплица. Я просто процитировал без всяких своих комментариев такие его слова: “Сегодня о польских полицейских говорят, что многие из них были злодейски убиты в Катыни и Медном, но не говорят, что те, кто туда не попал, помогали гитлеровцам в окончательном решении еврейского вопроса” (“Пшогленд” от 27.11.2001 г., перепечатано в “Новой Польше”). Вот как судит Ваш коллега, пан Новак, о “цвете польской интеллигенции”. Так что не надо с больной польской головы на здоровую русскую сваливать.

Письмо аспиранта Российского института славяноведения недостойно подробного разбора. Остановлюсь только на двух моментах. Автор письма В. Волобуев считает не заслуживающей доверия главу из моей книги о шляхте “Директива Бермана и судьба Гомулки”. Почему? А потому, что она попала ко мне из рук человека, приезжавшего в Советский Союз по линии общества ПАКС, а ПАКСом руководил некий Б. Пясецкий, о котором аспирант института, поучая меня, пишет:

“Неплохо было бы знать г-ну Куняеву, кто такой был Болеслав Пясецкий до войны. А до войны Б. Пясецкий был активнейшим деятелем и даже лидером фашиствующей организации “ОНР-фаланга”, известной своим шовинизмом и ненавистью к евреям… это был один из наихудших представителей той самой спесивой “шляхты”, против которой г-н Куняев направлял (так у автора. — Ст. К. ) свою книгу” .

Слава Богу, что г-н Волобуев хотя бы признал наличие в составе шляхты “спесивых” и “наихудших представителей” , а то ведь, куда ни глянь, везде один сплошной “цвет польской интеллигенции” . Однако шутки в сторону. Какое мне дело до того, кем был Пясецкий? Фашистом? Коммунистом? Светским католиком? Диссидентом? Авантюристом? Для меня важно одно: правдивы ли факты, даты, фамилии, взятые мною из рукописи, рожденной в недрах ПАКСа; достаточно ли точно и объективно отражено в ней движение истории в послевоенной Польше. Мне, к примеру, нет никакого дела до того, кем является Волобуев и каковы его убеждения: аспирант ли он, академик ли, демократ, патриот, космополит… Главное, чтобы писал правду и не передергивал в полемическом задоре карты, что он, например, делает в следующем абзаце:

“Г-н Куняев рисует нам устрашающую картину проникновения евреев в высшие структуры “народной Польши”…” (последние два слова демонстративно в кавычках). Да не Куняев это рисует, а автор рукописи, откуда я брал все факты и на титульном листе которой написано: “Неизвестные страницы из истории ПНР. Доктор Казимеж Мушинский. Краков, 1981 г.”. На всякий случай я ведь предусмотрел, г-н аспирант, реакцию на эту главу таких читателей, как Вы, и потому во вступлении написал:

“Если я в чем-то буду неправ или неточен, то лишь потому, что доверился этому, на мой взгляд, весьма серьезному первоисточнику”. Так что мои карты открыты и моя совесть чиста.

Только неосмотрительно Вы обвинили меня в “банальном антисемитизме”. В доме повешенного не говорят о веревке. Действительно, мы, русские, иногда выглядим как изощренные антисемиты: то анекдот еврейский расскажем, то вдруг обнаружим, что наша телевизионная элита процентов на 50 состоит из евреев, то начнем ахать и охать, что дележом общенародной собственности после октября 1993 года занимались Чубайс, Шомберг, Браверман, Альфред Кох… А поляки — люди попроще. Они без лишних слов, когда встречали пленного еврея в Тухольском лагере, — сразу в его жидовскую морду кулаком в белой перчатке, а в 1943 году еврейский мятеж в Варшавском гетто отказались поддержать (может быть, Сталин, обидевшись за евреев, и приказал действительно не помогать ихнему варшавскому восстанию в 44-м)… А то просто сожгли в Едвабне и еще нескольких местечках то ли две тысячи евреев, а может быть, раз в шесть больше… До сих пор о цифрах спор продолжается.

Ну и в конце концов журнал “Новая Польша” спровоцировал лауреата Нобелевской премии Чеслава Милоша на комментарий к моему сочинению.

Корреспондент (Сильвия Фролова), чтобы направить мысль почтенного, почти столетнего старика, который, естественно, и слыхом не слыхивал обо мне, задала ему вопрос:

“В московском ежемесячнике “Наш современник” появилась статья его главного редактора Станислава Куняева, цель которой — представить российскому общественному мнению все польские преступления, совершенные против русского народа. Здесь шовинизм доведен до предела помешательства… Не представляет ли эта публикация наилуч­шее доказательство того, что от обыкновенного невежества до презрения путь безумно короток, а тогда можно уже внушать всякую чепуху?”

Мудрый старик Чеслав Милош, застигнутый врасплох пропагандистским залпом интервьюерши, попытался отшутиться:

“А что до статьи Куняева… Есть один непреложный факт: Россия была больше, а Польша — меньше. Если говорят, что все преступления совершил кролик, то нужно отнестись к этому скептически… Есть такой анекдот на варшавском диалекте о том, как собака набросилась на кролика. В возникшем скандале обвинили хозяина собаки, который ответил: “Кролик первый начал!”

Анекдот остроумен, но российско-польские отношения сложнее анекдота. Были времена, когда Польша чувствовала себя сильнее России. Стефан Баторий пошел войной на нас в 1576 году, штурмовал Псков, в начале XVII века поляки были хозяевами положения в России, даже после изгнания из Москвы их шайки много лет бродили по русским просторам “с огнем и мечом”… Кролики на такое неспособны.

А стотысячная армия Понятовского в составе наполеоновских двунадесяти языков — это что? Наполеон кролика в свой поход на русского медведя вряд ли пригласил бы.

Впрочем, Польша, каждый раз провоцируя драку с Россией, всегда надеялась на западное заступничество: на Бонапарта в 1812 г., на Ватикан и Францию в 1830 г., на Тройственный союз в 1863-м, на Антанту и на французских советников в 1919—1920 гг., на Черчилля в 1944-м… Все эти надежды рушились. Запад либо проигрывал войны с Россией, либо предавал свою захудалую славянскую родственницу. И лишь сейчас, после разгрома Ирака, “братец кролик”, по традиции примкнувший к американскому орлу и британскому льву, не просчитался. За очень важную услугу он получил редкую возможность впервые в истории выступать в роли победителя, контролировать огромную часть покорённой страны, чувствовать себя не каким-то мелким колонизатором, а дрессировщиком и укротителем аравийского гепарда. Но не будем забывать, что англо-американские завоеватели приглашают в Ирак поляков на место своих солдат, которых каждый день убивают иракские партизаны. Так что готовьтесь и к этому, панове. Жаль, что уроки Монте-Кассино не пошли вам впрок. Поистине опять вспомнишь Сталина, который вслед уходящей в Иран армии Андерса сказал: “Да, я понимаю, что англичанам нужны ваши солдаты”.

Вот так сбылись мечты “братца кролика”, с чем и поздравляем Вас, Чеслав Милош…

 

Станислав КУНЯЕВ

 

 

 

 

Юрий ИВАНОВ

ОЧЕРКИ ИСТОРИИ СОВЕТСКО-ПОЛЬСКИХ

 ОТНОШЕНИЙ в ДОКУМЕНТАХ

1917—1945 гг.

 

Глава I

 

Октябрьская революция в России

и независимость Польши

 

Обратимся к документам, принятым в первые дни революции, — Декрету о мире от 26 октября (8 ноября) 1917 года и Декларации прав народов России от 2/15 ноября 1917 года. В первом акте — в общем плане, а во втором — более конкретно закреплялось в законодательном порядке “право всех народов России (в том числе и польского) на свободное самоуправление вплоть до отделения и образования самостоятельного государства”. Следует подчеркнуть уникальный характер подобной декларации: чётко сформулированного положения о праве каждой нации на свою государственность, принятого высшими законодательными и исполнительными органами какой-либо страны, в то время просто не существовало.

Таким образом, уже в первые дни российской революции была создана правовая база для образования самостоятельного польского государства. Что касается других держав, участвующих в мировой войне, то их позиции в польском вопросе выглядели значительно слабее и проигрывали по сравнению с вышеупомянутыми Декретом и Декларацией.

Известный австро-германский акт от 5 ноября 1916 года о будущей Польше и её границах носил крайне неопределённый и необязательный характер, в лучшем случае он предусматривал автономию польских земель, бывших в составе России, но не касался польских территорий, отошедших к Германии и Австро-Венгрии в результате разделов Польши. Франция и Великобритания, правда, уже начали склоняться к воссозданию независимой Польши, но формулировать свою позицию по этому вопросу, да ещё на высоком официальном уровне, пока воздерживались.

Октябрьская революция в России объективно привела к интернациона-лизации польского вопроса, чего всегда опасалась и постоянно старалась избежать царская дипломатия. Подобная интернационализация, несомненно, пошла на пользу идее воссоздания польского государства, хотя вопрос о независимости Польши в принципе уже был решён Октябрьской революцией.

Беспристрастный анализ показывает, что необходимо также считаться с целым рядом других факторов, предопределивших рождение независимой Польши. Кроме Октябрьской революции и принятых ею актов важное значение имели поражение в войне держав — участниц разделов Польши — Германии, Австро-Венгрии и, в определённом смысле, России, а также оказанная Польше поддержка со стороны Антанты и США. Однако важнейшим фактором было, несомненно, мощное стремление самого польского народа к воссозданию своего государства и наличие в стране и за её пределами польских политических сил, готовых реализовать национальные чаяния.

Нельзя не сослаться ещё на один основополагающий документ, который, на наш взгляд, также сыграл свою роль в правовом становлении польского государства. Это декрет Совета Народных Комиссаров РСФСР от 29 августа 1918 года об отказе от договоров России с Германией и Австро-Венгрией о разделах Польши. Статья 3 этого декрета, принятого ещё до образования Польской Республики в ноябре 1918 года, провозглашала:

Все договоры и акты, заключённые правительством бывшей Российской империи с правительствами Королевства Прусского и Австро-Венгерской империи, касающиеся разделов Польши, ввиду их противоречия принципу самоопределения наций и революционному правосознанию русского народа, признавшего за польским народом неотъемлемое право на самостоятельность и единство, — отменяются настоящим бесповоротно*.

Однако дальнейшее развитие событий пошло таким путём, что Россия в силу сложившихся обстоятельств оказалась отодвинутой от активного участия в польских делах: в результате подписания с Германией Брестского мира, гражданской войны, иностранной военной интервенции, экономической и дипломатической блокады.

Несмотря на это, следует отметить целый ряд шагов по польским делам, предпринятых советским правительством в первый год своего существования, большое значение которых для Польши проявилось позднее, в период выполнения постановлений Рижского мирного договора 1921 года.

В условиях сложнейшего внутриполитического и международного положения страны создаётся Народный комиссариат по делам польской национальности с Ю. Лещинским во главе (декрет от 28 ноября 1917 г.), принимаются энергичные меры по учёту и сохранению польских культурных ценностей, оказавшихся по различным причинам на территории России, главным образом в результате военных действий. Большинство принятых в ту пору документов по данному вопросу опубликованы в известных сборниках. Ограничимся приведением текста основного документа — декрета от 17(30) января 1918 года, в котором в первую очередь проявилось уважи­тельное отношение новой власти России к польскому народу.

 

 

Декрет

об охране предметов старины и искусства,

принадлежащих польскому народу

 

Принимая во внимание, что в западных и северо-западных губер­ниях Российской Республики, во многих городах и усадьбах лиц польской национальности находятся предметы, имеющие исключи­тель­ную ценность для польского народа, причём большинство этих предметов было вывезено из Польши во время отступления русских войск и раньше, Совет Народных Комиссаров для возвращения этих предметов в полной сохранности всему польскому народу — постановляет и для руководства подлежащих революционных властей объявляет следующее:

1. Предметы старины и искусства, библиотеки, архивы, картины и вообще музейные предметы, где бы они ни находились, принимаются как национальная собственность польского народа под охрану власти Рабочего и Крестьянского Правительства в лице Комиссариата по Польским Делам и Общества охранения древностей до передачи их польским народным музеям.

2. О принятии под охрану вышеназванных предметов составляются акты, причём акт о добровольной передаче польским музеям предметов, находящихся в польских усадьбах, подписывает собственноручно владелец усадьбы или им на то уполномоченное лицо. Акт составляется в двух экземплярах: один из них хранится в Польском Комиссариате при Совете Народных Комиссаров, второй — в Петроградском Отделе польского Общества охранения древностей — официального предста­вителя в России польских художественных и исторических обществ.

3. Кроме актов составляется точная опись передаваемых предметов в 4-х экземплярах, причём один экземпляр остаётся у владельца, другой — в Комиссариате по Польским Делам, третий — в районном комиссариате по охране памятников старины или в бюро ближайшего исполнительного органа союза военнослужащих поляков, четвёртый — в Правлении Общества охранения древностей в Петрограде.

4. Для составления актов и описей и для осуществления настоящего декрета, а равно контроля над соблюдением такового на местах, Польским Комиссариатом назначаются особые районные комиссары с полномочиями Комиссаров Рабочего и Крестьянского Правительства.

5. Все упомянутые организации и лица работают в контакте с местными революционными властями в лице местных Советов Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов, которым вменяется в обязанность оказывать полное содействие в охране на местах и перевозках польских культурных ценностей.

 

Председатель Совета Народных Комиссаров

Вл. Ульянов (Ленин)

Народный Комиссар по Просвещению

А. В. Луначарский

Комиссар по Польским Национальным Делам

Ю. Лещинский

Управляющий делами Совета Народных Комиссаров

В. Бонч-Бруевич*

 

 

 

О проводимой работе по учёту и сохранению польских национальных ценностей, оказавшихся в России, советская сторона проинформировала Варшаву почти сразу же после восстановления польской государственности. В пространной ноте народного комиссара иностранных дел РСФСР Г. В. Чиче-рина министру иностранных дел Польши И. Падеревскому от 10 февраля 1919 года, в частности, отмечалось:

Российская Советская Республика, стремящаяся жить в неизменной дружбе со всеми народами, всегда желала и горячо желает сохранить мирные и добрососедские отношения с польским народом. Русское Советское Правительство ясно обнаружило своё желание оказать услугу и быть полезным польским народным массам тем, что оно тщательно оберегало находящиеся в его руках польские национальные сокровища, польские древности, неоценимые произведения искусства, картины знаменитых художников, рукописи польских композиторов, вообще унаследованные от исторического прошлого Польши сокровища, в числе которых одних лишь колоколов, представляющих значительную художественную и историческую ценность, насчитывается несколько тысяч. Русское Советское Правительство с неизменным вниманием сохраняет эти ценности с той целью, чтобы возвратить их, когда настанет момент, братским народным массам Польши*.

В памяти россиян должен навсегда сохраниться тот факт, что своим согласием в 1917 г. на отделение Польши от России и своим отказом в 1918г. от договоров о разделах Польши они сделали решающие шаги в реализации провозглашённых Республикой демократических принципов новых между­народных отношений. Таким образом, у россиян за этот сложнейший период истории национальная совесть перед польским народом должна быть чиста. И, может быть, этой своей принципиальной позицией была, смеем надеяться, искуплена вина за более чем столетнее принудительное нахождение Польши в составе России.

 

 

 

Глава II

Отношения в первые годы существования польского

государства

(ноябрь 1918 — апрель 1920 г.)

 

Казалось бы, безусловное признание Советской Россией независимости и государственной самостоятельности Польши объективно устранило все препятствия для быстрой нормализации взаимоотношений и решения в духе добрососедства путём переговоров всех существующих проблем. Однако, к сожалению, этого не произошло. Напротив, вопреки национальным интересам народов обеих стран (сейчас об этом уже можно говорить с полной уверен­ностью) начала расти напряжённость, приведшая в конце концов к траги­ческому исходу — к войне.

Позиция Советской России в отношении Польши, выраженная в обще-известных политических декларациях, обуславливалась также тяжелейшим внутриполитическим и международным положением страны: продолжающейся гражданской войной, иностранной военной интервенцией, всеобщей хозяйственной разрухой, голодом, эпидемиями, усталостью народа и пр. Отсюда естественная острая заинтересованность в заключении мира, в мирной передышке, как тогда говорили, в нормализации отношений, особенно с соседними государствами, даже ценой территориальных потерь и уступок. На проведение иного курса просто не было реальных возможностей. Поэтому нелепо обвинять Россию в этот период в агрессивных намерениях в отношении соседних стран, как это иногда имеет место. Но если Россия тогда шла на такие уступки, то не потому, что считала справедливыми претензии соседей, а потому, что не было иного пути выхода из войны и ослабления угрозы для самого своего существования. Подобный подход проводился и в отношении Польши, нормализации связей с которой Москва придавала большое значение и на протяжении всего периода постоянно предлагала прекратить вооружённое противостояние, установить дипломатические отношения, приступить к решению путём переговоров многих практических вопросов, возникших в результате мировой войны и в связи с фактом отхода Польши от России.

Документально подтверждается, что, к сожалению, все подобные пред­ложения под теми или иными неубедительными предлогами отвергались польской стороной или же вообще оставлялись без внимания. Имеющаяся нотная переписка того времени между ведомствами иностранных дел даёт богатый фактический материал для восстановления картины взаимо­отношений. Эта переписка доступна для всех, большая часть её опубликована в различных сборниках, вышедших в СССР и Польше. Мы ограничимся приведением лишь одного из первых документов того времени, наиболее характерного, по нашему мнению.

Из ноты народного комиссара иностранных дел Г. В. Чичерина

 

министру иностранных дел Польши

Л. Василевскому

28 ноября 1918 года

 

Нельзя не сожалеть о том, что до сих пор мы не получили ответа на наше извещение о том, что Советское правительство назначило своим представителем в Польше доктора Юлиана Мархлевского. Мы просим Министерство иностранных дел ответить нам, согласно ли оно принять гражданина Мархлевского в качестве советского представителя, причём мы охотно согласимся на присылку в Москву представителя Польского государства. Мы будем также очень благодарны, если Польское правительство установит с нами постоянное сообщение по радио и обмен известиями о положении дел, что будет содействовать разъяснению и мирному улаживанию всяких могущих возникнуть между обоими государствами конфликтов.

 

Чичерин*

 

А что же на это польская сторона?

С учётом складывающейся обстановки Варшава не устояла перед соблазном воспользоваться временным ослаблением Российского государства и попытаться добиться максимальных территориальных приобретений на востоке. Подобная точка зрения возобладала в тогдашнем польском руководстве. Некоторыми политическими кругами (Р. Дмовский) вынаши-вались совершенно оторванные от реальности имперские планы вернуть Польшу в границы 1772 г., т. е. до первого раздела страны, с присоединением бесспорно украинских, белорусских и литовских земель. Начальником государства Ю. Пилсудским выдвигался несколько иной по форме план с псевдодемократической маскировкой, который на многие годы составил основу внешней политики страны. Речь идёт о известной федералистской концепции Пилсудского, исходившей из расчленения соседей на востоке с применением военной силы и создания федерации Польши с Украиной, Белоруссией, прибалтийскими странами и, возможно, Финляндией и Румынией, естественно, под эгидой Польши.

Польша начинает в это время вести большую дипломатическую игру, намеренно затягивая установление нормальных отношений с Советской Россией. Варшава выжидает, маневрирует, ищет благоприятного для себя момента, не отвечает на предложения Москвы и Киева об установлении официальных отношений и обмене дипломатическими представителями. Направляемые ей ноты по этим вопросам не публикуются и тем самым скрываются от польского общественного мнения. А тем временем продвижение польских войск беспрерывно продолжалось на всём протяжении 1919 года и первых месяцев 1920 года. Вот хроника наступательных операций польских соединений: в феврале 1919 года они захватили Брест, в марте — Пинск, в апреле — Лиду, в июле — Молодечно, а в августе — Минск. По сути дела идёт настоящая необъявленная война. И напрасно Москвой направлялись послания с выражением готовности немедленно вступить в переговоры, они польской стороной попросту игнорировались. Об этом свидетельствуют помещаемые ниже документы.

 

Чрезвычайному делегату

Правительства Польской Республики

А. Венцковскому**

25 апреля 1919 года

 

Милостивый государь Александр Янович,

Вслед за посылкой Вами курьера в Варшаву с запросами, касающи-мися соглашения между нашими правительствами, последовало нападение польских войск на Вильну, столицу братской Литовской Советской Республики, показывающее, как в действительности относится нынешнее   П о л ь с к о е   Правительство к предложениям соглашения с Советскими Республиками, и вполне гармонирующее с опубликованными в недавно дошедших до нас польских газетах заявлениями ответственных представителей Польского Правительства, отказывающихся от всяких соглашений с Советскими Правительствами. Вероломный характер нападения на Вильну польских войск, переодевшихся в русские красноармейские мундиры, является показателем того, как относится нынешнее Польское Правительство к элементарным принципам международного общения, этой необходимой предпосылке всякого соглашения между правительствами, по отношению к Советским Республикам.

Возлагая целиком на Правительство Польской Республики ответствен­ность за невозможность достижения соглашения между нашими Правительствами и подчёркивая в то же время, что [...] Правительство Советской Республики готово в любой момент вести с Польским Правительством переговоры о соглашении, как только военные действия против Советских Республик будут приостановлены [...]

Народный Комиссар по Иностранным Делам

Чичерин*

 

*   *   *

У нас нет никаких оснований утверждать, что подобного рода официальные миролюбивые заявления Москвы являлись лишь словесным дипломатическим прикрытием агрессивных намерений Советской России в отношении Польши и что они делались с единственной целью притупить бдительность польской стороны. Аналогичные переговоры с Финляндией и прибалтийскими странами проходили в целом успешно и в 1919—1920 гг. завершились подписанием соответствующих договоров. Поэтому выдвигаемые некоторыми историками, преимущественно польскими, утверждения о том, что якобы Советская Россия в данный период угрожала безопасности Польши, на наш взгляд, подтвержде-ния не находят. Такая угроза появилась несколько позднее, во время наступле-ния Красной Армии на Варшаву.

Прежде чем перейти непосредственно к событиям очередного, 1920, года, хотелось бы остановиться на одном вопросе, который необоснованно остаётся порою в стороне при анализе советско-польских отношений — о том, как был решён на мирной конференции в Париже вопрос о восточной границе Польши. Это нам пригодится впоследствии при рассмотрении проблемы справед­ливости границы после советско-польской войны 1919—1920 гг.

12 февраля 1919 года Верховный совет мирной конференции образовал специальную комиссию по польским делам, поручив ей, в частности, подготовить предложения в отношении восточных границ Польши. Комиссия отклонила польские ноты по данному вопросу, предусматривавшие включение в состав Польши значительных территорий с украинским, белорусским и литовским населением. Также не было принято сделанное Польшей на заседании этой комиссии официальное предложение о создании федерации, о которой речь шла выше. 22 апреля 1919 года комиссия предложила временную восточную границу Польши, установленную по этническому принципу (в основном, по линии Буга), которая была утверждена Верховным советом мирной конференции 8 декабря 1919 года в специальной декларации, а затем подтверждена на конференции держав-победительниц в Спа в июле 1920 года. Данное решение легло в основу известной ноты британского министра иностранных дел лорда Керзона о советско-польской границе, направленной советскому правительству 11 июля 1920 года (так называемая “линия Керзона”). Кроме того, в соответствии с соглашением, подписанным 10 июля 1920 года на конференции в Спа между Великобританией, Францией и Польшей, польское правительство обязалось подписать перемирие с Россией на основе линии, установленной Верховным советом 8 декабря 1919 года.

Таким образом, одобренная Парижской мирной конференцией в 1919—1920 гг. линия границы между Россией и Польшей почти полностью совпадает с нынешней восточной границей Польши. Поэтому беспредметны разговоры о том, что СССР в сентябре 1939 года несправедливо присоединил к себе часть польской территории.

Можно, конечно, оспаривать решения, принятые Верховным советом мирной конференции. Но следует помнить, что в то время он был непрере­каемым международным авторитетом, определившим границы многих европейских государств. Но это не меняет сути дела: были приняты перво­начальные международные документы, чётко определившие по этниче­скому принципу восточную границу Польши. Такова фактическая сторона проблемы. То, что эта граница квалифицировалась как “временная” и что впоследствии, как известно, Антанта вела себя непоследовательно, одобрив предпринятые Польшей территориальные присоединения на востоке, большого значения не имеет, поскольку это было уже сугубо политическим решением, направ­ленным против Советской России в условиях международной интервенции и блокады.

Решения Верховного совета о восточной границе Польши были Ю. Пил-судским попросту проигнорированы. В решении территориального вопроса начальник Польского государства делал ставку на силу, на армию, которая беспрерывно продолжала продвигаться на восток, ставя тем самым мировое сообщество, Парижскую мирную конференцию перед свершившимися фактами. На протяжении всего 1919 года польские войска, практически не встречая серьёзного сопротивления, далеко вышли за пределы польских этнических границ. Здесь важно чётко подчеркнуть, поскольку в польской историографии этот факт смазывается, что наступали именно польские войска, именно они вышли за границы польской территории, создав тем самым угрозу возникновения широкомасштабного вооружённого конфликта, а не советские войска, как пыталась и пытается оправдать свои действия польская сторона. Было бы чрезвычайно сложно доказать с точки зрения общепризнанных принципов международного права, что концепция Ю. Пилсудского в отно­шении границ страны на востоке является выражением миролюбивых, а не агрессивных устремлений новой Польши.

Итак, наступил 1920 год. В начале года Москвой предпринимается ещё одна серьёзная попытка нормализовать отношения с Польшей даже ценой территориальных потерь. В заявлении Совета Народных Комиссаров РСФСР от 28 января была выражена готовность уступить часть территории (кстати, значительно большую, чем польская сторона получила в дальнейшем по Рижскому договору 1921 года, но уже ценой больших человеческих жертв), что лишний раз свидетельствует о бессмысленности этой войны для Польши, польского народа. Ниже приводятся фрагменты вышеупомянутого заявления, а также последовавшего за ним обращения Всероссийского Центрального исполнительного Комитета (ВЦИК — высший законодательный, распоряди­тельный и контрольный орган РСФСР) к польскому народу от 2 февраля 1920 года.

 

 

 

З а я в л е н и е

Совета Народных комиссаров РСФСР

Правительству Польши и польскому народ у

 

28 января 1920 года

 

Польша стоит теперь перед решением, которое может иметь тягчай­шие последствия на долгий ряд лет для жизни обоих народов. Все данные свидетельствуют о том, что крайние империалисты Согласия, сторонники Черчилля и Клемансо, направляют в настоящий момент все усилия к тому, чтобы ввергнуть Польшу в беспричинную, бессмысленную и преступную войну с Советской Россией [...]

1). Совет народных комиссаров заявляет, что политика РСФСР в отношении Польши, исходя не из случайных временных военных или дипломатических комбинаций, а из незыблемого принципа националь-ного самоопределения, безусловно и безоговорочно признавала и признаёт независимость и суверенность Польской Республики, и это признание с первого момента образования независимого Польского Государства кладёт в основу всех своих отношений к Польше.

2). Сохраняя во всей силе последнее мирное предложение Народ­ного комиссариата по иностранным делам от 22 декабря, Совет Народ­ных Комиссаров, чуждый каких бы то ни было агрессивных намерений, заявляет, что красные войска не переступят нынешней линии бело­русского фронта, проходящей вблизи следующих пунктов: г. Дрисса, г. Полоцк, г. Борисов, м. Паричи, м. Птич, ст. Белокоровичи. В отношении украинского фронта Совет Народных Комиссаров от своего имени и от имени Временного правительства Украины заявляет, что советские войска Федеративной Республики не будут совершать военных действий к западу от занимаемой ныне линии, проходящей вблизи м. Чуднова, м. Пилявы, м. Держани и г. Бар […]

4). Совет народных комиссаров заявляет, что поскольку речь идёт о действительных интересах Польши и России, не существует ни одного вопроса: территориального, экономического или иного, который не мог бы быть разрешен мирно, путём переговоров, взаимных уступок и соглашений, как это имеет место сейчас в переговорах с Эстонией [...]

 

Председатель Совета Народных комиссаров

В. Ульянов (Ленин)

Народный комиссар по иностранным делам

Георгий Чичерин

Народный комиссар по военным и морским делам

Л. Троцкий*

 

 

 

 

 

Однако эти призывы и предложения не были услышаны в Варшаве, там они, видимо, воспринимались как пропагандистский шаг или как проявление слабости, а не как серьёзный миролюбивый жест. Правда, обращение через голову польского правительства непосредственно к польским трудящимся, которые объективно не имели возможности ознакомиться с подобным обращением, едва ли имело какую-либо практическую ценность, но содержащиеся в нём миролюбивые мотивы всё же должны были быть услышаны официальной Варшавой. Правда, эти документы всё же какое-то воздействие оказали. Польская сторона частично изъявила готовность начать переговоры, но не согласилась на перемирие по всей линии фронта, а только на участке, где проходила бы встреча двух делегаций. Плюс к этому польская сторона упорно стала настаивать на том, чтобы местом переговоров обязательно был прифронтовой город Борисов. Естественно, вести мирные переговоры под сенью польских штыков и с продолжением военных действий на всех остальных участках фронта поставило бы советскую делегацию в неравноправное положение. И напрасно Москва предлагала перенести переговоры в более спокойное место: в Гродно, Белосток, любой эстонский город, в Париж, Лондон, наконец, в Москву или Варшаву, — польская сторона не приняла ни одного предложения. Почему? Ответ будет дан совсем скоро началом наступления польской армии на Киев. Можно ли назвать такую линию поведения поляков военной или дипломатической хитростью? Едва ли. Скорее всего, здесь более подошло бы другое слово: вероломство или коварство. Вот ещё два документа о позиции Москвы — один за март, другой за апрель 1920 года.

 

Министру иностранных дел Польши

С. Патеку

6 марта 1920 года

 

Российская Советская Республика неизменно чужда, как и прежде, всяческих агрессивных намерений по отношению к Польше […] Мы с сожалением должны констатировать, что Польское Правительство не только не решилось начать предложенные нами мирные переговоры, но вопреки тому, на что мы вправе рассчитывать, начало широкую военную оффенсиву против украинской территории, создавая этими агрессивными действиями угрозу для независимой Украинской Республики. Российское и Украинское союзные правительства вынуждены защищать украинскую территорию против этого ничем не оправдываемого нападения […]

Чичерин*

*   *   *

Польскому министру иностранных дел

С. Патеку

в Варшаве

2 апреля 1920 года

 

[...] Желая скорейшего наступления той минуты, когда прекратятся враждебные действия между обеими странами, Российское Советское Правительство предложило Польскому Правительству немедленно прекратить военные операции на всех фронтах, где армии Польши и России противостоят друг другу, полагая одновременно, что лишь при таких условиях работа мирной конференции будет протекать вполне нормально, не будучи нарушена внешними событиями и тяжёлыми условиями военного времени. Ввиду своего отказа заключить перемирие между Польшей и Россией, Польское Прави­тельство является единственным виновником всех бедствий, которые будут происходить от продолжения войны для трудящихся масс обеих стран, и каждая капля крови, которая будет пролита с одной и другой стороны, так же, как и все лишения и многочисленные бедствия, которые придётся ещё перенести трудящимся массам России и Польши, лягут исключительно на ответственность Польского Правительства. Совершенно неясно, какую цель Правительство Польской Республики может преследовать, настаивая на продолжении военных действий, если его намерения действительно миро­любивы, и поэтому в этом отношении неизбежно должны возникнуть сомнения ввиду его упорного нежелания, прекратив кровопролитие, создать благо­приятные условия для мирных переговоров […]

Чичерин**

 

 

У нас также есть большие сомнения в искренности миролюбивых заверений польской стороны, делаемых в то время. А зная сейчас дальнейшее развитие событий, имеется полная уверенность в её агрессивных намерениях.

Откровенно говоря, нами делались попытки как-то уравновесить эту главу и найти какой-либо документ, негативно характеризующий в эти временные рамки с точки зрения международного права политику Советской России в отношении Польши. Однако таких документов или отдельных фактов обнаружить не удалось. Стремление России к нормализации отношений с Польшей было действительно последовательным и искренним, а отсутствие прогресса в переговорах, а затем и их срыв были не по её вине. Можно выразиться и таким образом: просто иной политики Советская Россия, находившаяся в критическом военном и экономическом положении, и не была в состоянии проводить.

Пытаясь оправдать действия польской стороны в то время, нынешняя польская историография продолжает повторять ранее созданную схему о том, что Советская Россия своими мирными предложениями хотела только выиграть время, укрепить свою армию, а затем напасть на Польшу, подтверждением чего, по её мнению, и является последовавший поход Красной армии на Варшаву летом 1920 года. Эти обвинения совершенно безосновательны даже с точки зрения формальной логики: упомянутое контрнаступление (не наступление!) Красной армии имело место в совершенно иной обстановке в ответ на польскую агрессию, начатую в конце апреля 1920 года. При этом Варшава отвергла мирные предложения Москвы, в том числе её готовность пойти на значительные территориальные уступки. Войны могло и не быть.

 

Глава III

 

Белое движение в России и польский вопрос

(1918 — 1920 гг.)

 

Взаимоотношения руководителей белого движения в России (А. В. Колчака, А. И. Деникина, П. Н. Врангеля) с польской стороной в первые после Октябрьской революции годы, их позиция о предоставлении Польше государственной независимости в нашей историографии специально как отдельный вопрос ранее вообще не рассматривались, видимо, по чисто политическим соображениям. Поэтому остался без ответа кардинальный вопрос, почему же так и не состоялся, казалось бы, естественный военный союз российского белого движения с Польшей (“белополяками”) против общего врага. Недостаточно исследованным остаётся вопрос и о контактах, существовавших тогда между белым движением и Польшей. А такие контакты имели место.

Постараемся в самых общих чертах коснуться этих вопросов на основе отрывочного и разрозненного материала, который удалось собрать из разных источников.

Позиция А. В. Колчака по польскому вопросу была им изложена в ответе на официальное обращение Великобритании, Франции, США, Италии и Японии в мае 1919 года. В своей ноте от 4 июня 1919 года, направленной этим странам, он, в частности, писал:

“Российское правительство считает своим долгом подтвердить независимость Польши, провозглашенную Временным правительством России с 1917 г. [...] Окончательное утверждение границ между Польшей и Россией должно быть отложено до созыва Учредительного собрания”*.

Эта позиция оставалась неизменной для всего белого движения в переломные годы гражданской войны. Колчаковская администрация, повторяя, в основном, точку зрения Временного правительства по польским делам, вместе с тем, как явствует из приведённого официального текста, сняла выдвигавшееся ранее важное требование о том, что непременным условием независимости Польши должен стать её обязательный военный союз с Россией. Было сочтено, что при создавшихся обстоятельствах данное условие выглядит уже анахроничным. Таким образом, российской стороной была сделана существенная уступка: признание суверенитета Польши безо всяких условий и оговорок. Но польскую сторону такой подход мало удов­летворял, она требовала уже сейчас за своё соглашение с белым движением о совместной борьбе с большевиками немедленного предоставления ей, не дожидаясь созыва Учредительного собрания, твёрдых официальных гарантий на значительное приращение своей территории на востоке за счёт России.

Правительства Колчака, Деникина и Врангеля имели постоянные контакты с Варшавой. Во главе русской дипломатической миссии при польском правительстве стал Г. Н. Кутепов, царский дипломат, бывший вице-директор дипломатического департамента при Ставке главнокомандующего в Могилёве, который после официального признания Колчака Антантой через Париж в 1919 г. прибыл в Варшаву. Его назначение было оформлено в соответствии с дипломатическими нормами, т.е. с предварительным запросом о даче ему польской стороной агремана. Миссия Кутепова считалась главной миссией, поскольку в Варшаве находились также представители от других белых формирований (от Деникина, Юденича, от казаков и пр.). Г. Н. Кутепов в течение трёх лет фигурировал в списке варшавского дипломатического корпуса, представляя поочередно всех основных руководителей белого движения. Эта миссия из-за угрозы взятия столицы наступавшими частями Красной армии в начале августа 1920 г. вместе с варшавским диплома­тическим корпусом эвакуировалась в Познань.

Со своей стороны, польские военные миссии были представлены при белых правительствах в Омске, Таганроге и Севастополе.

Как и Колчак, Деникин придерживался взятой на вооружение белым движением линии, в соответствии с которой восточные границы независимой Польши должно окончательно определить будущее Учредительное собрание. Польская сторона продолжала настаивать на немедленном решении территориального вопроса, опасаясь, по вполне понятным причинам, что в этом Собрании в случае краха большевизма могут возобладать велико­дер­жавные устремления и Польша получит иной статус и иные территориальные границы, чем это ей хотелось бы.

Несмотря на то, что Деникин положительно относился к возрождению польского государства и вообще к полякам (его мать была полькой по национальности)*, он не считал себя вправе нарушить установленную позицию в польском вопросе. О доброжелательном отношении А. И. Деникина к Польше сообщается, в частности, в секретном донесении в Варшаву от 18 августа 1919 года представителя командования польской армии при главно-командующем вооружёнными силами на Юге России. В этом донесении приводятся следующие заявления Деникина:

Переходя конкретно к нашей границе с Россией, ответил на мой вопрос, что сам в данный момент не имеет права её определить, однако выразил мнение, что, без сомнения, в установлении этой границы должны учитываться этнографические, исторические факторы и, наконец, двусторонняя выгода обоих соседних государств и всё то, что будут им гарантировать постоянные дружеские отношения. “Мне известно о том, добавил он, что уже работают различные законспирированные агенты как в Польше, так и в России, чтобы снова испортить взаимоотношения наших возрожденных государств. Прежде всего это находится в интересах Германии, а затем также в интересах наших нынешних союзников, чтобы Славянство не было слишком сильным [...] О том, что возрождающаяся Россия искренне настроена к возрождающейся Польше, свидетельствует хотя бы акт добровольного отказа от польских земель в 1917 году, добровольное согласие на их отделение, чтобы исправить прежние ошибки России [...] Германию нужно принудить отдать Познаньское воеводство и Силезию, нужно вырвать им это из горла [...]”

Относительно дальнейшей активной борьбы с большевиками Деникин выразил мнение, что Польше должен её диктовать сам инстинкт самосохранения [...]

“У меня есть много и личных причин, сказал в заключение генерал Деникин, быть искренним другом поляков (мать — полька), и поэтому тем более болезненным было бы для меня то, если бы моя встреча с поляками имела иной, нежели дружественный, характер”**.

Позиция польской стороны приводила к тому, что она постоянно уклонялась от координации военных действий, а осенью 1919 года пошла на фактическое временное перемирие с большевиками. Этот малоизвестный эпизод в истории советско-польских отношений, по вполне понятным причинам, ранее оставался в тени, чтобы не создавалось впечатления, будто победа над Деникиным и Врангелем в определённой степени достигнута и благодаря Польше.

А дело было так. В октябре 1919 года, когда армия Деникина уже двигалась непосредственно к Москве и исход гражданской войны приблизился к своей критической точке, Ю. Пилсудский неожиданно идет на секретные переговоры с Советской Россией, предлагает договориться о временном перемирии. Он исходит из того, что Польша не заинтересована в победе белого движения, выступающего под лозунгом “единой и неделимой России”, и что в случае победы этого движения не только границы, но и сама независимость Польши могла бы быть поставлена под вопрос. Тактически Ю. Пилсудский рассчитал правильно, поскольку Советская Россия безоговорочно выступала за незави­симость Польши и, как это ни звучит парадоксально, её победа была более выгодна Польше, чем победа, скажем, того же Деникина.

С советской стороны переговоры вёл Ю. Мархлевский, с польской — доверенное лицо Пилсудского капитан Бёрнер. Последний при личной встрече заявил, что Пилсудский не желает победы Деникина, в связи с чем советские войска на польском фронте можно было бы безбоязненно использовать для борьбы с ним.

 

 

Из телеграммы Ю. Мархлевского

народному комиссару иностранных дел РСФСР

Г. В. Чичерину

19 октября 1919 г.

 

Дорогой товарищ!

На основании разговора, который я вёл вчера с капитаном Бёрнером, я решил послать Вам телеграмму следующего содержания:

Неофициальный представитель Польши категорически заявляет, что поляки наступать не будут. Желают разгрома Деникина. Уверяют, что мы можем [отвести] части с фронта. Думаю, доверять можно. Желательно приостановить наши наступления: я решился на это потому, что каждый день дорог и, быть может, посылка одной дивизии с западного фронта может иметь громадное значение. Весь вопрос, можно ли доверять неофициальному заявлению. Тут дело, конечно, впечатления, и у меня получилось дове-рие [...]*.

Какого-либо документа о временном перемирии тогда не подписывалось. Польская сторона не хотела себя ничем связывать, желая сохранить за собой полную свободу рук, и потому соглашение, по её предложению, носило устный, джентльменский характер и в определённых рамках было соблюдено польской стороной. Москва, конечно, рисковала, но с учётом критического положения было решено часть воинских подразделений перебросить с польского на деникинский фронт**. Но как только поражение Колчака и Деникина стало решённым делом, начальник Польского государства Ю. Пилсудский отдал приказ возобновить военные действия, и продвижение польских войск без всякого предупреждения возобновилось. Таким образом, и не по вине советской стороны, ещё раз был упущен шанс временное перемирие превра­тить в постоянное. Такой ход событий уже через полгода привёл к трагическим последствиям — к открытой широкомасштабной войне.

Вступление польской стороны в сговор с большевиками не осталось, естественно, неизвестным для российского белого движения, значительно снизив доверие к замыслам Варшавы и отдалив двустороннее соглашение. Реакция А. И. Деникина была весьма резкой, о чём свидетельствует его письмо в адрес Ю. Пилсудского от 26 ноября 1919 года:

Встретив некогда с чувством полного удовлетворения поворот русской политики в сторону признания национальных прав польского народа, я верил, что этот поворот знаменует собою забвение прошлых исторических ошибок и союз двух родственных народов.

Но я ошибся.

В эти тяжёлые для России дни вы, поляки, повторяете наши ошибки едва ли не в большей степени.

Я разумею стремление к занятию русских земель, не оправдываемое стратегической обстановкой, вводимое в них управление, отрицающее русскую государственность и имеющее характер полонизации; наконец, тяжёлое положение Русской Православной Церкви как в Польше, так и в оккупиро­ванных ею русских землях.

Для меня совершенно ясно, что именно теперь создаются те основы, на которых будут построены на долгие годы международные отношения. И нынешние ошибки наши будут оплачены в будущем обильной кровью и народным обнищанием на радость врагам Славянства.

Мне нет надобности доказывать Вам, что непонятная для русского общества политика польского правительства может дать весьма серьёзную опору германофильскому течению, которое ранее у нас не имело почвы.

Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы когда-либо такое течение возобладало, оно имело бы роковое значение для Польской республики.

Этого допустить нельзя.

Между тем восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев, в дни, наиболее тяжкие для русских войск, вот уже около трёх месяцев прекратила наступление, дав возможность больше­викам перебросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на Киевском и Черниговском направлениях они совершенно спокойно выступают тылом к нему.

Правда, вот уже более двух месяцев польская военная миссия выясняет наши взаимоотношения [...] Но за это время обстановка на нашем фронте становится всё более и более тяжёлой. При таких условиях, казалось бы, не время спорить о компенсациях. Тем более, что в сознании честных русских людей счастье Родины не может быть приобретено ценою её расчленения.

Станем на реальную почву: падение Вооружённых сил Юга России или даже значительное их ослабление поставят Польшу лицом к лицу с такою силою, которая, никем более не отвлекаемая, угрожает самому бытию Польши и гибелью её культуры. Всякие заверения большевиков в противном — обман.

Русские армии Юга вынесут новое испытание. Конечная победа наша несомненна. Вопрос лишь в том, как долго будет длиться анархия, какою ценою, какою кровью будет куплено освобождение.

Но тогда, встав на ноги, Россия вспомнит, кто ей был другом.

От души желаю, чтобы при этом не порадовались немцы.

Уважающий Вас

А. Деникин*

 

 

А в целом можно сказать, что позиция Польши в немалой степени стала одной из главных причин поражения Деникина. Это подтверждается и нынешними польскими историками. Вот что пишет по этому поводу один из них — М. Прушиньский:

Пилсудский принял решение допустить поражение Деникина и спасти большевистскую революцию.

С конца августа 1919 г. он запретил своим войскам продвигаться на восток. Вскоре отдал приказ командованию Польской военной организации [POW] на Украине, которая могла бы помочь Деникину прекратить действия против большевиков.

Используя эту ситуацию, большевики перебросили значительную часть своих войск с застывшего польского фронта на фланг наступающих войск Деникина и задержали его продвижение вперёд. В октябре его войска начали отступать. В ноябре в драматическом письме Деникин просил Пилсудского о помощи [...] Безуспешно [...] В своих воспоминаниях Деникин писал об ответственности поляков за своё поражение. И правильно**.

Но даже на исходе 1919 года, когда будущее уже не сулило Деникину ничего хорошего, он не терял надежды договориться с поляками о координации действий. Документы белого движения того времени свидетельствуют об этом. В частности, П. Н. Врангель в своём рапорте А. И. Деникину от 25 декабря 1919 года писал:

По сведениям, полученным мною от генерала английской службы Кийза, есть полное основание считать, что соглашение с поляками может быть достигнуто. Польская армия в настоящее время представляет собой третью по численности в Европе (большевики, англичане, поляки) *.

Сохранились данные о том, что необходимость проведения официальных переговоров признавали обе стороны**. Российская сторона местом переговоров предлагала Константинополь.

Не изменились к лучшему и взаимоотношения между Польшей и П.Н. Вран-гелем, который в польских делах продолжал прежний курс. Чтобы изменить создавшееся тупиковое положение в свою пользу, польская сторона нередко прибегала к прямому шантажу, угрожая, что в противном случае она подпишет мир с большевиками. Так, представитель Ю. Пилсудского в Париже, некто Вендзягольский, при встрече в феврале 1920 года с руководством русской эмиграции заявил о том, что Пилсудский предложил Москве заключить мир на следующих условиях:

а) признание восточных границ Польши 1772 г.;

б)признание независимости новых государств, образовавшихся в пределах бывшей Российской империи, причём не только Украины, Литвы, Эстонии, но и на исконно русских землях (Дон, Кубань, Терек);

в) прекращение агитации в соседних государствах;

г) ратификация мирного договора, заключённого на вышеизложенных условиях, Учредительным собранием, избранным путём всеобщего голосо­вания. На такие условия большевики, конечно, не согласятся, а следо­вательно, вооружённой борьбы с ними не избежать. Предвидя это, начальник Польского государства желал бы заключить соглашение с национальной русской армией (т. е. с генералом Деникиным) на [этих же] условиях [...]***.

Врангель, как и Деникин, не прекращал попыток договориться с поляками о создании общего фронта против большевиков. Но, учитывая террито­риальные требования Варшавы, этот фронт Врангель и его ближайшее окружение понимали по-своему, лишь как проведение так называемых “параллельных” действии против общего врага, но с сохранением своей само­стоя­тельности в принятии решений. Общее отношение руководителей белого движения к политике Польши в годы гражданской войны в сжатом виде изложено в докладе заместителя главы польской военной миссии при генерале Врангеле поручика Михальского, который в конце 1920 года писал в Варшаву:

Деникин понимал, что помощь он может получить только от Польши. Предлагал координацию военных действий, но Варшава ответила отказом без решения политических проблем. После наступления с Петлюрой на Киев увидели, что последний стремится к полной независимости Украины, отношение к польскому наступлению резко изменилось. Победа под Варшавой изменила позицию правительства Крыма, которое снова стало искать контакта с Польшей, но не хотело идти на уступки Польше. Весть о перемирии оказала фатальное впечатление. Говорили, что тем самым Польша предала Крым. Врангель не хотел понять, что Польша является суверенным государством. Русские в глубине души нас ненавидели и не могли свыкнуться с мыслью, что мы можем стать решающим фактором на востоке Европы. Но наша политика не делала даже малейших усилий, чтобы это состояние изменить в нашу пользу****.

Однако, понимая суть политики Польши в отношении белого движения, Врангель даже накануне своего разгрома не терял оптимизма в отношении поляков. В этом деле он встретил понимание у Антанты, о чем свидетельствует, в частности, помещаемая ниже выдержка из письма председателя Военного совета Антанты маршала Ф. Фоша премьер-министру Франции А. Мильерану от 11 сентября 1920 года:

Письмом от 10 сентября я сообщил Вам, что предложение генерала Врангеля относительно организации единого польско-русского фронта против большевиков, мне кажется, заслуживает внимания, но при условии согласия польского правительства [...] Если такой же является и Ваша точка зрения, то я просил бы Вас обратиться к польскому правительству с целью выяснить его намерения по этому вопросу.

Обращаю Ваше внимание на то, что этот демарш необходимо предпринять в срочном порядке, имея в виду, что генерал Врангель располагает для своей поездки в Париж весьма ограниченным временем, в течение которого он сочтёт возможным отсутствовать в Крыму.

Фош*

 

Примерно такие же соображения несколько позднее (15 сентября 1920 г.) маршалу Фошу высказывались в рапорте командования французским экспе­диционным корпусом в Константинополе, отрывок из которого помещается ниже:

5. Прекращение Польшей военных действий и вступление в переговоры с Советами поставило бы Врангеля в критическое положение, и, наоборот, если переговоры затянутся и если, кроме того, будет ускорена отправка после соответствующей проверки красных солдат, попавших в плен в Польше или разоружённых в Германии, а также войсковых контингентов, оставшихся от армий генерала Миллера и Юденича, то Врангель окажется в состоянии продолжать эффективную борьбу. Эти контингенты должны прибыть в Крым с полным обмундированием и вооружением и с необходимой материальной частью, взятой из большевистских запасов, попавших в руки поляков**.

В ноябре 1920 года французская газета “Голюа” поместила одно из последних заявлений Врангеля:

Мне необходимо оружие, военное снаряжение и обмундирование. Польша должна войти с нами в соглашение для того, чтобы удержать на польском фронте как можно больше красных войск. Если эти два условия будут выполнены, то весна будущего 1921 г. будет, по всей вероятности, окончательно последним годом существования Советов***.

Однако последовавший разгром армии Врангеля, её эвакуация из Крыма сделали достижение соглашения беспредметным.

Нет сомнения в том, что Польша и белое движение были врагами большевиков, были с самого начала потенциальными союзниками, но так и не стали ими. Причины этого кроются скорее в морально-этической области, чем в военно-политической. Руководители белого движения не считали себя вправе распоряжаться территорией своей страны, и от этой позиции “единой и неделимой России” они, как русские, не могли отказаться, хотя и осознавали, наверное, свою обречённость.

С польской стороны всё обстояло значительно проще. Пользуясь моментом слабости русского государства, в Варшаве было решено использовать преимущества создавшейся уникальной ситуации и добиться присоединения максимума земель на востоке, которые когда-то в истории были отторгнуты Польшей от России. Поляки имели сильную национальную армию и в военном отношении не очень-то зависели от белого движения, они могли выбирать, кто им предоставит лучшие условия — Колчак, Деникин, Врангель или Советы. Что касается заверений Деникина в том, что он является “искренним другом” Польши, они не были по достоинству оценены. Как говорится, в политике нет сантиментов. Может ли заслуживать осуждения столь прагматический подход польской стороны к делу?

С позиции сегодняшнего дня ясно видно, что реальную помощь белому движению в то время могла оказать только Польша, а отказ в этой помощи означал катастрофу как для Деникина, так и для Врангеля. Это понимали некоторые видные российские эмигранты. Можно сказать, что именно дипломатия белого движения в польском вопросе потерпела поражение, так и не найдя точек соприкосновения с Варшавой. Не имея чёткой перспективы будущего, она тянула время, не решаясь сказать полякам ни “да”, ни “нет”, а затем, по сути дела, решила предоставить течение событий самому себе. Подобная позиция воспринималась польской стороной как проявление к ней недоброжелательства или даже скрытой враждебности. Линию Деникина, а затем и Врангеля резко критиковал, в частности, Б. В. Савинков — именно за неспособность объединить все силы в борьбе с большевиками*.

И ещё один вопрос. В России шла братоубийственная гражданская война, русские воевали против русских. Но когда в их борьбу вмешивалась третья сила, то здесь зачастую брали верх иные чувства. Так, руководитель россий­ской дипломатической миссии в Варшаве Г. Н. Кутепов, ведший переговоры о заключении соглашения с Польшей, моментами ловил себя на мысли, по воспоминаниям встречавшихся с ним лиц, что православные пленные красноармейцы ему гораздо ближе, нежели польские официальные лица. Более того, в лагере Врангеля русские офицеры в 1920 году вообще “болели” за большевиков и произносили тосты за взятие ими Варшавы, за их победу над поляками**. Из этого замкнутого круга белое движение так и не могло вырваться, что в конце концов и привёло его к поражению; оно так и не решилось вступить в сделку с “врагами русского дела”, в данном случае с поляками.

Уже после заключения советско-польского мирного договора в Риге в 1921 году некоторые русские политические силы в эмиграции продолжали категорически выступать против использования оказавшихся за границей частей армии Врангеля в составе польских вооружённых сил. Так, созданный за рубежом Русский национальный комитет (А. Б. Карташов, П. Г. Струве, В. А. Бурцев и др.) в одном из своих заявлений, в частности, отмечал:

Что же касается возможности совместных военных действий против большевиков Польши и русских военных сил, то Русский национальный комитет полагает, что использование русских военных сил в составе польской армии или отдельными партизанскими отрядами, базирующимися в Польше, недопустимо. Русские военные силы могут действовать против большевиков только совершенно самостоятельно и без всякой связи с взаимоотношениями между польским правительством и советскими властями. Не исключается, конечно, возможность одновременных действий Польши и русских сил, но при условии совершенной независимости последних от Польши***.

Однако, как ни хотели предводители белого движения сохранить нейтра-литет в советско-польской войне, однако они объективно помогли полякам одержать победу, связывая на своём фронте несколько десятков дивизий Красной армии. Впоследствии в эмиграции Врангеля упрекали в этом. Так, видный русский журналист Н. В. Снесарев, идеолог сторонников великого князя Кирилла Владимировича, писал:

Какой же настоящий русский сможет простить когда-нибудь Врангелю его спасение Польши и Варшавы в 1920 г. Смутное время осталось в памяти русского народа атавистически. А теперешнее поведение поляков к русским это печальное воспоминание пробудило с новой силой, и не скоро ещё польский ручей сольётся с русским морем****.

С другой стороны, вождям белого движения была совершенно чужда мысль попытаться договориться с “красными” о временном перемирии и позволить им перебросить свои части на польский фронт, т. е. совершить манёвр, который поляки проделали осенью 1919 года с армией Деникина.

В результате произошло то, что и должно было произойти: поляки победили большевиков, а затем большевики, в свою очередь, победили последнюю опору белого движения в России — армию Врангеля.

Глава IV

 

Война Советской России с Польшей

(1920 год)

 

25 апреля 1920 года польская регулярная армия, насчитывавшая в это время свыше 700 тыс. штыков и сабель, развернула широкомасштабные военные действия против России и её союзниц — Украины и Белоруссии. В составе польской армии находились также незначительные воинские формирования украинского атамана С. Петлюры. Начался длительное время готовившийся с активной помощью французских военных советников поход Ю. Пилсудского на Киев. 7 мая город был взят без боя, польская армия вы­шла на важные стратегические рубежи на Днепре, представляя прямую угрозу безопасности Советской России. После перегруппировки сил части Красной армии перешли в контрнаступление, освободив все ранее захва-ченные районы Украины и Белоруссии, пересекли условную польскую этническую границу и устремились к Варшаве. Затем последовал контрудар со стороны поляков, предопределивший их победу в этой войне. Результаты этой победы были закреплены в мирном договоре, подписанном в Риге 17 марта 1921 года.

Основу прежней советской версии конфликта составляло утверждение, что внешнеполитический курс РСФСР и ее союзников (Белоруссии и Украины) с самого момента воссоздания польского государства в ноябре 1918 года был направлен на установление с ним добрососедских отношений. Данный факт польской стороной оспаривается*. Однако непредвзятое ознакомление с официальными документами того времени и предпринятыми Москвой и Киевом по дипломатическим каналам шагами однозначно и убедительно свидетельствует о том, что тезис об их стремлении договориться с Польшей полностью подтверждается. Нельзя обойти, а тем более опровергнуть такие факты, что именно Советская Россия первая признала государственную независимость Польши и недействительность договоров о ее разделах в XVIII веке, именно она на протяжении 1918—1920 гг. неоднократно делала Польше предложения обменяться дипломатическими представителями и даже выражала готовность ради снятия напряженности в межгосударственных отношениях пойти на значительные территориальные уступки (заявление СНК РСФСР от 28 января 1920 г. и обращение ВЦИК от 2 февраля 1920 г.)**. Таким образом, мирные намерения России, подтверждаемые документально, в тот момент не были простым пропагандистским приемом, они исходили из провозглашенной демократической внешнеполитической концепции, а также, с другой стороны, были вызваны отчаянным военным и экономическим положением страны. Подобные миролюбивые призывы польской стороной, видимо, расценивались лишь как проявление слабости, они неизменно игнорировались или отклонялись под теми или иными надуманными предлогами, не публиковались в печати, сознательно скрывались от польской и международной общественности.

Именно такой, а не иной, позиции Польши в то время может быть только одно объяснение: ее полная незаинтересованность в полюбовном урегули­ровании отношений. Она последовательно вела дело к открытому военному конфликту, который вскоре ею и был развязан. Следует также учитывать и такой немаловажный момент, что Россия, погруженная в разруху и хаос гражданской войны, находившаяся на пределе своих физических и духовных сил, была просто не в состоянии открыть еще один фронт, фронт против Польши. А когда ее все же вынудили это сделать, то оказалось, что держать его длительное время Россия не в состоянии.

Обвиняя Россию в стремлении разрушить польскую государственность, поляки обычно ссылаются на отдельные заявления большевистского руководства и деятелей Коминтерна о близости и неизбежности мировой революции, путь которой из России в Западную Европу будет лежать через Польшу. Подобные экстремистские заявления о вооруженном экспорте революции действительно имели место*, что, естественно, могло вызывать опасения у Польши. Однако следует иметь в виду, что между всей этой трескучей революционной риторикой и реальной внешней политикой РСФСР в то время всегда существовала определенная дистанция**. Действительность такова, что уже была достигнута договоренность о нормализации отношений с Эстонией, велись успешные переговоры на этот предмет с Финляндией, Литвой и Латвией, делались соответствующие предложения Румынии при условии выполнения ею подписанного в 1918 г. двустороннего соглашения о выводе румынских войск из Бессарабии. Не составляла исключения в этом отношении и Польша. Насколько известно, какого-то конкретного, специально разработанного плана нападения на Польшу тогда вообще не существовало, решение продолжать наступление на Варшаву было принято спонтанно в результате военных успехов на фронте.

Имперские планы начальника Польского государства Ю. Пилсудского не ограничивались созданием Польши “от моря до моря”, они шли дальше. Им была выдвинута концепция, предусматривающая отделение от России ее западных территорий и создание федерации государств из Украины, Белоруссии, прибалтийских республик, Финляндии и Польши, естественно, под эгидой последней. При этом открыто признавалось, что реализация данного плана может быть осуществлена только силовыми методами. Польские историки об этих планах пишут открыто, однако воздерживаются делать выводы об их агрессивном характере. Руководствуясь федералистской концепцией Ю. Пилсудского, польская армия, как нами уже отмечалось, почти сразу же после провозглашения независимости страны начинает движение на восток, занимая территорию, оставляемую отходящими из России германскими войсками и оттесняя при этом находящиеся здесь малочисленные части Красной армии. В результате своего продвижения польские соединения в феврале 1919 года захватили Брест, в марте — Пинск, в апреле — Лиду, в июле — Молодечно, а в августе — Минск. На Украине поляки занимают Волынь и Подолию. Вынашиваются даже планы похода на Москву***. Польские намерения стали совершенно ясны, когда в апреле 1920 года без предупреж-дения и формального объявления войны начался поход польской армии на Киев. При этом следует отметить вероломство польской стороны, которая, уже приняв решение о наступлении, делала вид, что готова на переговоры с Россией и Украиной, и даже назначила по этому случаю свою делегацию. Советской историографией начало Польшей боевых действий оценивалось как третий поход Антанты.

Польская историография правовую обоснованность похода на Киев пытается объяснить еще и тем, что он якобы преследовал бескорыстную цель оказать помощь украинскому народу в обретении независимости. Это также очередной миф. Достаточно ознакомиться с обращением Ю. Пилсудского к украинскому народу от 25 апреля 1920 г., чтобы стало совершенно ясно, что пребывание польских войск на Украине планировалось на неопределенно продолжительное время и скорее напоминало оккупацию (польские войска будут находиться на Украине до тех пор, пока “армия украинского народа сможет защитить свою страну от новых вторжений”)****. По секретному договору от 21 апреля 1920 г. между сторонами Петлюра “уступал” Польше значительную часть территории Западной Украины, обязался ввести в состав своего будущего правительства двух министров-поляков, предоставить польской стороне ряд концессий и пр. В польско-украинской военной конвенции от 24 апреля, также строго секретной, в частности, все украинские железные дороги после вступления польских войск передавались в полное распоряжение польского командования, снабжение польской армии возлагалось на петлюровские власти, предусматривалось право польской стороны на реквизицию продовольствия и т. п.*

Подобные “освободительные” планы, служившие лишь прикрытием прямой вооруженной экспансии Польши, провалились прежде всего потому, что были отвергнуты местным населением, не захотевшим ни такого “освобождения”, ни самих “освободителей”. Данный факт сейчас стали признавать, к их чести, и некоторые польские историки. Например, польский эмигрантский историк Я. Техановский пишет следующее:

Наши победы не были в состоянии воскресить федералистские планы Пилсудского, которые весной 1920 г. провалились из-за отсутст­вия поддержки в Белоруссии, на Украине, не говоря уже о Литве**.

На этот же решающий фактор провала федералистской концепции Ю. Пил­судского указывал видный польский дипломат граф Скшиньский, отме­чавший:

Народы, которые, согласно этой теории, Польша освобождала от русского рабства, не высказывали желания освободиться, и если они не очень любили Россию, то ещё меньше симпатии питали к Польше***.

  Отдельной и долгое время забытой проблемой войны остается траги-ческая судьба солдат Красной армии, оказавшихся в польском плену. Условия их содержания и массовая смертность, какие бы оправдания на этот счёт ни предъявляла польская сторона, целиком лежат на её ответственности и совести. В настоящее время речь идёт скорее о её моральной ответственности. Спор о числе погибших в лагерях (18—20 тыс., как утверждает польская сторона, или, по подсчётам российской стороны, не менее 60 тыс.****) здесь не имеет принципиального значения. В последнее время польскими историками правомерно поднимается вопрос об изучении условий пребывания своих солдат в российском плену. До сих пор каких-либо обобщённых материалов по этой тематике у нас вообще не публиковалось*****. Не предваряя окончательных выводов такого изучения, здесь было бы уместным привести весьма характерный приказ командования Западного фронта об обращении с пленными.

 

 

П р и к а з

командования Западного фронта Красной армии

 

Смоленск, 17 июня 1920 года

 

Всем воинским частям, подчинённым командованию Западного фронта, строжайше приказывается следующее:

Командирам и комиссарам принять все меры к тому, чтобы вполне понятная ненависть солдат Красной армии к польским белогвардейцам ни в какой мере не распространялась бы на пленных. Пленные должны отправляться в тыл в той же одежде, в какой застало их пленение. Красноармейцы должны твёрдо усвоить, что пленный польский солдат уже не враг. Это в большинстве случаев мобилизованный рабочий или крестьянин Польши. Не оскорблять его нужно, а раскрыть ему глаза на весь позор нападения польских помещиков и буржуазии на русский народ. Быть беспощадным в бою — рыцарем по отношению к побеж­дённым — вот девиз борцов революции. С настоящим приказом широко ознакомить сражающихся против нас польских солдат.

 

Командующий армиями фронта

  М. Тухачевский

Члены Реввоенсовета фронта

Смилга,

И. Уншлихт

Начальник штаба Генерального штаба

Шварц*

 

Есть ещё одна сторона войны, в которой поляки оказались не на высоте. Это — бессмысленное разрушение при отступлении памятников культуры и расстрелы мирных жителей. Варварские действия польской военщины в этой войне по нашей безалаберности так и не получили какого-то обобщения, но отдельные факты такого рода известны. Это, в частности, разрушение в Киеве собора Святого Владимира и уничтожение города Борисова, сопровождав­шееся массовыми убийствами мирных жителей, включая женщин и детей**.

По первому случаю великим державам был даже направлен официальный протест.

 

 

Нота правительства РСФСР и УССР правительствам

Великобритании, Франции, Италии и США

 

11 июня 1920 года

 

[…] Так как доблестные украинские и русские армии вынудили легионеров оставить свою добычу, раздосадованное польское военное командование задумало увековечить свою память в Киеве по примеру Герострата. Ни разу за всю мировую империалистическую войну не было ничего подобного тем гнусностям и преступлениям против цивилизации, которые совершили поляки в Киеве перед своей эвакуацией. Пре­красный собор Святого Владимира, эта не имеющая себе равных жемчужина русского регионального зодчества и уникальный памятник с бесценными фресками Васнецова, был уничтожен поляками при отступлении только потому, что они желали выместить свою злобу на неодушевлённых предметах. Таким образом, общая сокровищница человеческой цивилизации лишилась уникального произведения искусства в результате отвратительного вандализма охваченных отчаянием поляков […]***.

 

Конечно, применяемые в этом документе обороты несколько грубоваты для дипломатического языка, но они чётко отражают суть дела.

 

Захваченные в ходе войны территории Польша должна была позднее возвратить, что окончательно закреплено и в итоговых международных документах Второй мировой войны, и в документах СБСЕ 1975 года.

Вот так распорядилась история в отношении одной из острейших проблем, являвшейся основной причиной военной кампании 1919—1920 гг.

 

 

 

Глава V

Судьбы российских военнопленных в войне

с Польшей 1919—1920 гг.

 

Трагическим последствием войны с Польшей явилась судьба российских солдат, оказавшихся в плену, в основном, в результате предпринятого в августе 1920 года* поляками контрудара под Варшавой, решившего исход всей кампании.

Так сложилось, что вопрос о бесчеловечных условиях содержания российских военнопленных, который в первые годы после окончания войны был предметом неоднократных официальных протестов РСФСР по дип­ломатическим каналам**, впоследствии продолжительное время оставался как бы на обочине двусторонних отношений и вне поля зрения советской дипломатии. Времена были жестокие, в Первой мировой и гражданской войне погибли миллионы людей. На фоне подобных гигантских катаклизмов смерть десятков тысяч солдат, к тому же ещё попавших в плен, видимо, рассмат­ривалась лишь в качестве неприятного эпизода, как и вообще сама война с Польшей.  После Второй мировой войны вопрос о пленных также не поднимался, поскольку в соответствии с действовавшей в то время установкой высшего партийного руководства считалось неуместным и политически вредным обвинять в чём-то Польшу, ставшую теперь близким союзником. И только лишь спустя 70 лет, в 90-е годы прошлого века, после облегчения доступа к архивам объективные исследователи и публицисты в своих статьях, появившихся в 1993—1995 гг.***, стали мало-помалу открыто говорить о страшной судьбе российских солдат в польском плену. При этом преследо-валась цель обратить внимание российской и одновременно польской общественности, научных кругов обеих стран на существование во взаимоот-ношениях не менее острого и болезненного вопроса для России, нежели печально известная катынская трагедия для поляков. К этому времени исчез основной сдерживающий фактор: вместе с ликвидацией Организации Варшавского договора перестали существовать союзнические отношения между Россией и Польшей.  Вопрос о трагедии в Катыни и вопрос о гибели российских пленных в польских лагерях — это две совершенно разные проблемы, которые должны решаться и решаются не в связке, а отдельно. Вместе с тем нельзя отрицать, что эти два вопроса действительно объединяет одна общая черта — гибель десятков тысяч людей. Только в этом смысле можно и нужно говорить об общности двух трагических эпизодов в истории двух стран.

Изложим нашу точку зрения на проблему военнопленных, остановившись только на её основных моментах.

1. До сих пор существуют расхождения по поводу численности взятых в плен и там умерших красноармейцев. Российские и польские исследователи оперируют разными данными, которые значительно отличаются друг от друга. Дело в том, что в то время не велось централизованного подсчёта погибших в плену, по крайней мере в польских архивах такой цифры пока не обнаружено. Что касается российских архивов, то отправным документом на этот счёт остаётся нота народного комиссара по иностранным делам РСФСР Г. В. Чи­черина от 9 сентября 1921 года, направленная в польскую дипломатическую миссию в Москве. В этой ноте на польские власти возлагалась “страшная, громадная вина… в связи с ужасным обращением с российскими пленными” и отмечалось, что “в течение двух лет из 130 тысяч русских пленных в Польше умерло 60 тысяч” *. Эти данные мы не можем ставить под сомнение, тем более что другой источник — информация находившейся в Варшаве российско-украинской делегации (РУД), занимавшейся вопросами содержания и репатриации военнопленных, по сути дела практически подтверждает упомянутое в ноте большое число погибших**. Поэтому цифра в 50—60 тысяч солдат, умерших в польском плену, представляется вполне реальной. Некоторыми российскими исследователями, работавшими в российских и польских архивах, высказывается мнение, что число попавших в плен и там умерших намного больше.

2. Изучение архивных материалов свидетельствует о том, что причиной большой смертности российских пленных были в первую очередь очень тяжёлые условия, в которых они оказались в специальных концентрационных лагерях (в то время лагеря для пленных или интернированных повсеместно назывались концентрационными, но это название не имело того зловещего смысла, который им был придан позднее при гитлеровском режиме в Германии). Отмечается жестокое, хамское отношение к российским пленным, их систематические избиения; антисанитарные, скотские условия прожи­ва­ния, неприспособленность помещений к зиме, питание впроголодь; отсутствие элементарной медицинской помощи, одежды и обуви, изымаемых при пле­нении по обычаю того времени. В результате, по халатности польской стороны, в лагерях широкое распространение получили различные болезни и эпидеми­ческие заболевания (дизентерия, тиф, холера) с громадным процентом смертности.

 

Из справки атташе полпредства РСФСР в Польше Е.Пашуканиса “Репатриация русских и украинских военнопленных и гражданских интернированных лиц из Польши”

10 августа 1921 года***

[...] По заявлению с польской стороны к 1 сентября будут эвакуированы все русско-украинские военнопленные. Если сравнить сумму уже возвращённых и подлежащих возвращению пленных (75 000) с той цифрой пленных, которую указывали поляки весной 21 года (100 000), то если даже скинув известный процент бежавших из плена, мы получим ужасающую цифру смертности […]

Дисциплинарные наказания, применяемые к военнопленным, отличаются варварской жестокостью. Помещение для арестованных в одном лагере представляет собой каморку 2-х кубических саженей, похожую по своему состоянию на хлев для скота. В этот карцер сажают от 10 до 17 человек […] Помимо этих жестоких мер наказания в лагерях процветает палочная и кулачная расправа над военнопленными [...] Попытки нашей делегации смягчить режим в лагерях, проведя общее положение о правилах внутреннего распо­рядка, разбивались о саботаж польской делегации.

 

*   *   *

Вербальная нота

полпредства РСФСР в Польше

м инистерству иностранных дел

Польской Республики

 

6 января 1922 года

 

Российское правительство уже неоднократно вынуждено было обращать внимание польского правительства на чрезвычайно тяжёлое положение российских военнопленных в Польше. К сожалению, в настоящий момент, уже почти год после подписания мирного договора, со стороны польских властей русские военнопленные встречают всё ещё отношение, которое является совершенно невероятным прояв­лением грубости, издевательства и жестокости. 29 декабря 1921 г. российско-украинская делегация Смешанной репатриационной комиссии в отношениях своих за №№ 4414 и 4415 сообщила польской части делегации о совершенно недопустимых условиях существования российских военнопленных и интернированных в лагере Стржалково* […] Во всех своих представлениях по поводу ненормальных и тяжёлых условий существования российских военнопленных в Польше неодно­кратно приходилось указывать на тяжёлое положение именно в лагере Стржалково. Причём чрезвычайно тяжелые объективные условия существования в этом лагере ввиду крайней неблагоустроенности его отягощаются ещё совершенно нечеловеческим отношением к пленным со стороны администрации лагеря […]

Избиение военнопленных составляет постоянное явление, и нет возможности регистрировать все эти случаи. Российско-украинская делегация в целом ряде отношений приводила длинные списки избитых пленных. Все эти избиения не только остаются безнаказанными, но и до настоящего времени вопреки постановлению Смешанной репатриа­ционной комиссии не опубликован приказ от 6 августа 1921 г., запре­щающий бить пленных, и таким образом тормозится борьба с этим преступным отношением к пленным.

По всякому поводу к пленным применяется арест, причём условия его чрезвычайно тяжелы. К арестованным насильно применяют методы прогулки, которые являются не облегчением для них, чем должна быть прогулка, а обдуманной пыткой и издевательством. Арестованных ежедневно выгоняют на улицу и вместо прогулок обессиленных людей заставляют под команду бегать, приказывая падать в грязь и снова подниматься. Если пленные отказываются ложиться в грязь или если кто-нибудь из них, исполнив приказание, не может подняться, обессиленный тяжёлыми условиями своего содержания, то их избивают прикладами [...]

Российское посольство выражает свой категорический протест против невероятных условий содержания, против издевательства и жестокостей, применяемых по отношению к российским гражданам, и выражает твёрдую уверенность, что преступные действия со стороны администрации лагеря Стржалково не останутся без строжайшего наказания.

Одновременно Российское посольство заявляет, что Российское правительство не может допустить подобного отношения к своим граж­данам. Российское правительство твёрдо уверено, что незамед­лительно будут приняты польским правительством решительные меры, обеспе­чивающие российским гражданам, находящимся в польских лагерях, должное к себе отношение, отвечающее принципам между­народного права**.

 

Выдержки из Обзора о деятельности российско-украинской делегации с апреля 1921 г. по 15 февраля 1923 г. ***

 

[...] О положении наших военнопленных в Польше писалось в своё время очень много, но РУД ввиду исключительно кошмарных условий плена не может обойти их положение молчанием.

Может быть, ввиду исторической ненависти поляков к русским или по другим экономическим и политическим причинам военнопленные в Польше не рассматривались как обезоруженные солдаты противника, а как бесправные рабы. Жили военнопленные в построенных германцами старых деревянных бараках. Пища выдавалась негодная для потребления и ниже всякого прожиточного минимума. При попадании в плен с военнопленного снимали всё годное к носке обмундирование, и военнопленный оставался очень часто в одном лишь нижнем белье, в каком и жил за лагерной проволокой. Что эта картина не преувеличена, явствует из копии протокола заседания Смешанной комиссии. Так, в протоколе XI заседания от 28 июля 1921 г. чёрным по белому написано: “Обмундирование военнопленного плохое, нередки случаи, что красноармейцы находятся в лагере буквально без всякой одежды и обуви и даже нижнее бельё почти отсутствует [...]

Чтобы не создавалось впечатления, что приводятся только документы заинтересованной российской стороны, сошлёмся также и на нейтральный источник.

Делегация Ассоциации христианской молодёжи (сейчас ассоциированный член ООН — YMKA), посетившая Польшу в октябре 1920 г., свидетельствовала в своём отчёте, что советские пленные содержались в помещениях, непригодных для жилья, с окнами без стёкол и сквозными щелями в стенах, без мебели и спальных приспособлений, размещались на полу, без матрацев и одеял. К тому же, подчёркивалось в американском отчёте, в польской армии вошло в систему при пленении отбирать у сложивших оружие одежду и обувь. Так, в лагере при штабе 18-й дивизии, который довелось посетить амери­канцам, пленные были босыми и вообще без одежды. В рабочих командах 40—60% людей не имели белья и одежды. Раненых в лагере Тухоля не перевя­зывали по 2 недели. Смертность от ран, болезней и отмораживания была такова, что, по заключению американских представителей, через 5—6 месяцев в нем не останется никого*.

Много аналогичного содержания документов хранится и в Центральном военном архиве в Варшаве. Приведём некоторые из них.

 

 

Рапорт представительства

военного министерства

в IV отдел министерства,

секция пленных

Полевая почта 53, 2 декабря 1920 г.

№ 145292/сан.

 

Вышеозначенная копия документа иллюстрирует порядки, царящие в отделах и распределительных пунктах пленных, находящихся на территории, бывшей ареной военных действий.

Вследствие недостаточного питания, отсутствия одежды и плохих ниже всяких требований гигиены помещений пленные обладают настолько малой сопротивляемостью к всякого рода инфекционным заболеваниям, что подвергаются ими в массовом порядке, особенно они в высокой степени подвержены инфекции в тёмных и грязных помещениях при непосредственных взаимных контактах.

Сейчас постоянно усиливаются эпидемии возвратного и сыпного тифа. Очаги холеры остаются постоянными и по причине плохих условий не могут быть ликвидированы (распределительный пункт Брест-Литовск).

Вышеуказанное положение угрожает переполнением военных госпи­талей. Следует считаться с тем, что все пленные (почти без исключения) подвергнутся указанным выше эпидемиям, а смертность среди них может достичь очень высокого уровня [...]

В целях предотвращения такого положения необходимо:

1. Обеспечить всех пленных на территории, бывшей ареной военных действий, полной солдатской нормой питания по списку “В”.

2.Строгий хозяйственный контроль [...] в целях исключения злоупотреблений.

3. Обеспечить пленных тёплой одеждой.

4.Обеспечить все рабочие отряды пленных соответствующими отапливаемыми помещениями, матерчатыми матрацами, сенниками и т. п.

Если вышеизложенные требования не будут выполнены, то следует считаться с фактом, что все пленные, находящиеся на территории, бывшей ареной военных действий, подвергнутся эпидемическим заболеваниям.

 

Подпоручик-врач

Рогульский*

И ещё один весьма характерный документ.

 

Ротмистр Тадеуш Томашевский. Варшава,

12 ноября 1920 г.

Командованию 1 дивизиона

военной жандармерии в Варшаве

 

Докладываю, что, будучи направленным по приказу командования военной жандармерии в Пулавы для участия в комиссии по проверке эскадрона 2 военного дивизиона, обнаружил следующее: больше­вистские пленные распределительной станции в Пулавах, барак которых находится рядом с бараками эскадрона […] жестоко голодают, что заставляет их собирать на помойке гнилой картофель и очистки.

По словам командира эскадрона, эти пленные с большой жадностью поедают крошки хлеба в помойке, которым кормят домашнюю птицу, и даже отнимают у собак обглоданные кости, что свидетельствует о пос­ледней стадии голода.

По мнению командира эскадрона поручика Метцгера, это является следствием халатных и неумелых действий руководства распредели­тельной станции.

Одновременно среди пленных наблюдается большая смертность.

О вышеизложенном докладываю в порядке информации и полу­чения дальнейших указаний.

Томашевский,

ротмистр**

 

Выжить в подобных условиях было крайне сложно. Смертность пленных была чрезвычайно высокой***, особенно в первую зиму пленения — в 1920/1921 гг. Особой жестокостью обращения и особо тяжёлыми условиями отличались лагеря в Стшалково (около Познани) и Тухоле (около Быдгощи)****. Причём за последним закрепилось название “лагеря смерти”. Именно об этом лагере информировал руководство военного министерства 1 февраля 1922 года начальник 2-го отдела генштаба польской армии полковник И. Матушевский. “Эти побеги, писал он, вызваны условиями, в которых находятся коммунисты и интернированные (отсутствие топлива, белья и одежды, плохое питание, а также долгое ожидание выезда в Россию). Особенно прославился лагерь в Тухоле, который интернированные называют “лагерем смерти” (в этом лагере умерло около 22 000 пленных красно­армейцев)” *****.

Обратите внимание на приводимую в этом донесении цифру — “около 22 000 пленных”, и это в одном только лагере, хотя нынешние польские исследователи утверждают, что во всех лагерях в то время умерло не более 18—20 тыс. пленных. Таким образом, данная информация начальника 2-го разведывательного отдела генерального штаба польской армии, позднейшего министра, полностью разрушает нынешнюю польскую концепцию о числе погибших пленных. В публикуемых сейчас в Польше сборниках материалов данный документ не приводится*.

3. Несколько слов о расстрелах поляками российских пленных. Подобные факты действительно имели место, их одностороннее отрицание уже не может никого убедить. О таких случаях имеются показания самих поляков. Так, А. Велёвейский в популярной польской “Газете выборчей”** сообщил о приказе генерала В. Сикорского, премьера в годы Второй мировой войны, расстрелять из пулемётов 300 российских пленных, а также приказе будущего генерала Пясецкого не брать живыми в плен красноармейцев. В нашей печати неоднократно помещалась информация, основанная на заявлениях отдельных лиц о том, что во время этой войны пленные часто использовались в качестве мишеней для стрельбы***. Ради объективности скажем, что факты расстрела пленных имели место с обеих сторон.

4. И, наконец, самый важный вопрос сегодняшнего дня — вопрос об ответственности. В подавляющем большинстве польских публикаций о войне 1919—1920 гг. хотя и не отрицается сам факт гибели в лагерях российских военнопленных, но категорически отметается какая-либо ответственность польской стороны за их смерть. При этом обычно ссылаются на объективные обстоятельства: польская государственность только складывалась, страна с 1914 года была театром военных действий, экономика находилась в разрухе, ощущался большой недостаток одежды и обуви, приспособленных для жилья помещений, продовольствия, медицинского персонала и лекарств, топлива и т. д. Эти объяснения, конечно, должны приниматься во внимание, перечисленные обстоятельства способствовали возникновению в лагерях эпидемий с большим смертельным исходом. Всё это так, хотя в России в то время условия были не менее тяжёлые, однако санитарное состояние российских лагерей, где содержались польские пленные, было в основном сносным****. И ещё одно замечание: в Польше голода не было, а в России — был. Но вся эта бесспорно сложная обстановка в Польше не может освободить её от вины за высокую смертность красноармейцев в лагерях. Суть проблемы лежит в иной плоскости. По обычаям войны, закреплённым Гаагскими международными конвенциями о законах и обычаях сухопутной войны 1899 и 1907 годов (Россия была участницей этих конвенций, они, следовательно, автоматически распространялись и на Польшу, как в то время часть России), с момента пленения красноармейцев за их дальнейшую судьбу, по духу конвенции, отвечало правительство, во власти которого они находились, т. е. Польша. Поэтому ответственность за смерть российских солдат в плену, сейчас, наверное, больше моральная, невзирая ни на какие смягчающие объективные обстоятельства, сохраняется и всецело лежит на польской стороне. Варшава, конечно, обязана чётко заявить об этом, в том числе и потому, что ею в своё время было официально объявлено, что нынешняя Польша является законной правопреемницей Польской Республики 1918—1939 гг.

5. Вместе с тем было бы неправильным говорить о том, что польская сторона вообще не предпринимала никаких мер по обеспечению в лагерях приемлемых условий содержания. Приведём один из приказов такого рода.

 

Военное министерство

Варшава, 7 декабря 1920 года

Управлению Военного министерства, отдел IV

 

До меня дошли сведения о том, что обстановка, царящая в рабочих отрядах пленных, расположенных на территории всех генеральных военных округов, оставляет желать лучшего.

Невыплата заработанных денег, побои пленных, размещение их в непригодных для жилья постройках и плохое питание — таковы часто имеющие место факты, которые бросают тень на военные власти и дискредитируют их в глазах цивилизованного мира [...]

Вышеуказанные распоряжения представляют собой последнее предупреждение. В случае повторения в будущем новых нарушений, я буду привлекать к суровой ответственности не только непосредственных командующих отделами, но и их начальство в генеральных военных округах.

 

Военный министр,

генерал-поручик

Соснковский*

 

Однако приказы и распоряжения сверху, неоднократно доводившиеся до сведения ответственных за функционирование лагерей лиц, зачастую не выполнялись, несмотря на строгие формулировки и указываемые конкретные сроки наведения порядка в лагерях, в том числе и самого военного министра. И только после заключения мирного договора и целой серии настойчивых официальных протестов российской стороны летом 1921 года стали приниматься более или менее эффективные меры, но смерть уже собрала в лагерях свой обильный урожай.

 

 

 

 

Глава VI

 

Отношения после Рижского мирного договора

(1921—1939 гг.)

 

Подробный анализ советско-польских отношений в 20—30-е годы XX столетия не являлся первоначально предметом данных очерков. Однако, чтобы не прерывалась “связь времён”, всё же было сочтено целесообразным хотя бы в кратком изложении представить своё видение наиболее характерных и недостаточно исследованных событий этого периода.

Двусторонние связи складывались непросто под негативным воздействием результатов войны 1919—1920 гг. Приобретённый советской стороной комплекс поражения заставлял её опасаться повторного вооружённого нападение польской армии. Отсюда настороженное отношение ко всем внешнепо­литическим и внутриполитическим акциям Польши, рассмотрение их часто только под углом зрения подготовки ею новой войны. Следует сказать, что действия Варшавы давали основания к формированию именно такой позиции Москвы.

Польша, хотя и вышла из войны победительницей, побаивалась реванша со стороны своего восточного соседа.  Именно поэтому, как представляется, в последующие годы Варшава предпринимала активные усилия по созданию и укреплению под своим началом так называемого “санитарного кордона”, составленного из государств, расположенных вдоль западной границы СССР, от Румынии до Финляндии. Создание пресловутого кордона Польша рассмат­ривала как свою историческую миссию как бы по защите цивилизованной Европы от распространения “заразы большевизма”. На таких постулатах строилась вся её внешняя политика, которая находила не только моральную, но и материальную поддержку ведущих европейских государств — Велико­британии и Франции, а порой и инициировалась ими.

В первые после войны годы основное внимание в двусторонних отношениях было уделено выполнению положений Рижского договора 1921 года. Как известно, мира без аннексий и контрибуций, к которому так призывали большевики, на практике не получилось. Польша присоединила Западную Украину и Западную Белоруссию, а вдобавок Россия обязалась заплатить значительную сумму за своё поражение. Этот период пестрит дипломати­ческими нотами с обвинениями друг друга в нарушении тех или иных статей договора. Причём, как свидетельствует имеющийся в архиве документ 2-го разведывательного отдела генштаба польской армии (“Двуйка”), иногда дела польской стороной сознательно велись таким провокационным образом, чтобы затем в нарушении договора можно было обвинить именно Россию*.

Под воздействием энергичных протестов Москвы после ряда проволочек Варшава в соответствии с мирным договором вынуждена была прекратить деятельность на своей территории наиболее активных представителей российской эмиграции и белых воинских формирований, которые покинули пределы Польши. Таким образом, был в основном ликвидирован главный раздражитель в двусторонних отношениях. В соответствии с положениями мирного договора промышленные предприятия и другие объекты, эвакуированные в годы Первой мировой войны из Польши в Россию, были советской стороной возвращены за небольшим исключением, но с выплатой за это денежной компенсации. Так же честно выполнила свои обязательства российская сторона и в отношении возврата польских культурных ценностей (музейное имущество, библиотеки, архивы и пр.), которые ещё в 1918 году были взяты на строгий учёт и тем самым спасены от исчезновения, о чём говорилось в главе III данных очерков. К сожалению, польская сторона не проявляла столь же бережного отношения к ценностям русской культуры.

Предпринимались также усилия по нормализации связей в различных областях. Здесь следует особо подчеркнуть, что инициатива всегда исходила от Москвы. Вслед за установлением дипломатических отношений в 1921 году после подписания мирного договора ею намечался и ряд других практических шагов, обычно предпринимаемых в таких случаях, — расширение торговых и культурных связей. Эти вопросы неоднократно рассматривались высшей инстанцией — Политбюро ЦК партии. Так, например, решением Политбюро от 15 июня 1923 года была утверждена общая линия в отношении Польши: ставилась задача добиваться экономического сближения путём заключения выгодного для польской стороны торгового договора с предоставлением ей ряда льгот, а также ликвидации взаимных претензий по мирному договору, в частности, готовность выплатить задолженность по контрибуции Польше. 13 июля 1925 года так называемая “польская комиссия” ЦК РКП(б) принимает решение, в котором ставится задача заинтересовать Польшу, в частности, созданием проекта объединения криворожской руды и польского угля, а также подчёркивается целесообразность определённого культурного сближения и создания общества культурных связей. Однако заинтересовать польскую сторону расширением экономических связей, видимо, не удалось, переговоры о заключении торгового договора затянулись на долгие годы, и он был подписан только в феврале 1939 года.

Что касается культурных связей, то их некоторое оживление началось примерно с 1927 года, когда советские исполнители приняли участие в международном конкурсе имени Ф. Шопена в Варшаве, победителем которого стал Л. Оборин. В 1927 году Польшу посещают В. В. Маяковский, И. Г. Эрен-бург, Л. Н. Сейфуллина, в 1929 году — режиссёр московского театра для детей Н. И. Сац, в 1931 году — Б. А. Пильняк, а в 1934 году — И. В. Ильинский. В 30-е годы на гастроли в Польшу выезжали М. П. Максакова, Д. Ф. Ойстрах, В. В. Барсова. Однако культурные связи не носили постоянного характера, они неоднократно свёртывались польской стороной, например, в 1929 году с одновременной изоляцией советского полпредства в Варшаве от местной творческой интеллигенции. А в 1936 году польская сторона контакты в культурной области и вовсе прекратила. Вот что писал по этому поводу член Коллегии НКИД СССР Б. С. Стомоняков, курировавший вопросы отношений с Польшей, полпреду СССР в Варшаве Я. Х. Давтяну в своём письме от 19 апреля 1936 года:

Антисоветский курс польской политики не только не ослабляется, но, пожалуй, даже усиливается за последнее время. Польша всё больше и больше открыто перед лицом всего польского общества берёт курс против всякого сближения с Советским Союзом. Вчера мы имели сообщение о том, что в Польше запрещены какие бы то ни было переводы советской литературы. Ответственный чиновник польского МИД Кавицкий в беседе с бывшим редактором журнала “Пшеглёнд всходний” заявил, что в Польше больше не будут допущены какие бы то ни было советские книги, фильмы, пьесы и т. п. Полпредство сообщает, что Польша отказала в паспортах на поездку в СССР даже польским астрономам, собравшимся наблюдать у нас солнечное затмение. Если эти сведения верны — а как будто они соответствуют действительности, — то, очевидно, Польша решила взять курс даже против поддержания культурных связей Польши с СССР *.

В Москве с крайней настороженностью следили за действиями Варшавы по сколачиванию и укреплению блока лимитрофных государств. Как подтверж­дение агрессивных намерений Польши было воспринято отклонение ею в 1926 году предложения заключить договор о ненападении. Военный переворот в Польше в мае 1926 года и приход к власти старого противника и победителя в войне 1920 года Ю. Пилсудского был, естественно, воспринят как усиление реальной военной угрозы со стороны Польши.

Обострению отношений между странами способствовали и провокации против дипломатических и консульских представительств СССР в Польше: убийство полпреда П. Л. Войкова в 1927 году, покушение на торгпреда А. С. Ли­зарёва в 1928 году, подготовка взрыва здания полпредства в 1930 году, нападения на генеральное консульство СССР во Львове.

Как свидетельствуют документы, в 20-е годы в НКИД (как, видимо, и в Кремле) при оценке международного положения страны считали вполне реальной угрозу военного нападения со стороны Польши. Такой подход просматривается как в документах полпредства в Варшаве, так и в материалах центра. Так, об угрозе нападения со стороны Польши указывается, например, в записке члена Коллегии НКИД СССР С. И. Аралова на имя И. В. Сталина от 25 июля 1926 года**. Полпред СССР в Польше Д. В. Богомолов в своём письме в НКИД СССР от 12 июня 1928 года прямо писал о возможности нападения Польши осенью 1928 года или в 1929 году***.

Однако даже в атмосфере нагнетаемого военного психоза (частично, может, искусственного) директивы полпредству сохраняли известную сдержанность. Б. С. Стомоняков в письме полпреду Д. В. Богомолову от 22 июня 1929 года подчёркивал следующее:

Мы подвергли сегодня, совместно с работниками Отдела Прибалтики и Польши, пересмотру нашу тактику в отношении Польши в связи с изменениями в соотношении сил, которые принесли события последних месяцев и в особенности падение английских консерваторов. Мы пришли при этом к заключению, что, оставляя по-прежнему в полной силе нашу основную линию разоблачения элементов агрессивности и авантюризма в польской политике в отношении СССР, мы должны сделать, с одной стороны, более сдержанным тон нашего реагирования и, с другой стороны, — сократить размеры нашего реагирования на факты внутренней и внешней политики Польши****.

Такая линия укрепилась после подписания в 1932 году между СССР и Польшей договора о ненападении, который, несомненно, явился большой победой здравого смысла с обеих сторон. Это подтверждается нижепоме­щаемыми выдержками из дипломатических документов того времени.

 

Из письма члена Коллегии НКИД СССР Б. С. Стомонякова

полпреду СССР в Польше В. А. Антонову-Овсеенко

19 июля 1933 года

 

12. [...] Как показывают факты, польская политика явно ориентируется на две эвентуальности — войну с Германией при сохранении мира с нами и соглашение с Германией, а возможно, с Японией, против нас. Мы должны в нашей политике по отношению к Польше учитывать эти две эвентуальности.

Из этого вытекает основная установка в политике СССР в отношении Польши: принять все меры к усилению тех тенденций и сил в Польше, которые ориентируются на первую эвентуальность, и с этой целью всемерно стремиться к укреплению, развитию и углублению наших отношений с Польшей. Проводя эту основную линию в нашей политике в отношении Польши, мы не должны, однако, давать усыплять нашу бдительность, а обязаны, напротив, следить и противодействовать противоположным тенденциям польской политики, стремящимся использовать так наз. “советский козырь” для давления на Германию с целью добиться наиболее выгодного для Польши соглашения с нею*.

*   *   *

Из справки полпредства СССР в Польше

“Польско-советские взаимоотношения”

5 ноября 1933 года

 

Подписание пакта** явилось серьёзнейшим этапом в деле улучшения польско-советских отношений. Дальнейшее улучшение взаимоотношений создало обстановку, благоприятную для заключения других договоров и соглашений, как: соглашение о пограничном статусе, сплавная конвенция, соглашение о порядке расследования и разрешения пограничных конфликтов [...]. Был принят ряд шагов по линии культурного сближения, имели место три наши выставки в Польше [...], советским делегациям историков и врачей был оказан в Польше дружественный прием [...].

На ближайшее будущее политика Польши будет, очевидно, заключаться в “балансировании” между Востоком и Западом. Польша будет, по всей вероятности, продолжать политику одновременного улучшения отношений с Германией и СССР. Продолжая линию на сближение с нами, Польша, по-видимому, будет и дальше стремиться не связывать себе руки, учитывая возможность нападения на нас Японии и создания обстановки для осуществления старых великодержавно-федеративных планов Пилсудского за счёт Советского Союза*** .

Определённые надежды на улучшение двусторонних отношений в Москве связывали с осуществлением в 1934 году ответного визита в СССР министра иностранных дел Польши Ю. Бека. Однако эти надежды не оправдались. Тем не менее состоявшийся в ходе визита обмен мнениями внёс ясность в перспективу этих отношений. Во время переговоров при рассмотрении вопросов о возможном взаимодействии сторон против фашистской Германии все сделанные предложения на этот счёт польской стороной были отклонены. Как писал 19 февраля 1934 года Б. С. Стомоняков в полпредство СССР в Варшаве о результатах переговоров, “ни на какое сотрудничество с нами против Германии она [Польша] на данном этапе не желает идти”**** . Практически мало что дал в плане установления полезных контактов по военной линии состоявшийся в сентябре 1934 года визит отряда советских военных кораблей в Гдыню.

 На международной арене польская дипломатия явно действует против интересов СССР: строит козни принятию его в Лигу наций, стремится помешать наметившемуся советско-французскому сближения, по ряду вопросов блокируется с Германией, Италией и Японией, а в двустороннем плане свёртывает связи и т. п.

Завершить главу хотелось бы изложением весьма примечательного дипло-матического эпизода в советско-польских отношениях. 23 сентября 1938 года в своём официальном заявлении***** правительство СССР выразило обеспокоенность в связи со сосредоточением польских войск на чехословацкой границе и предупредило, что в случае перехода этими войсками границы и занятия территории Чехословакии правительство СССР без предупреждения денонсирует договор о ненападении с Польшей 1932 года на основании его 2-й статьи. Это предостережение было вполне правомочно, учитывая сущест­вование между СССР и Чехословацкой Республикой договора о взаимопомощи, заключённого в 1936 году. Незамедлительно в этот же день последовал ответ. Вот он:

[...] 1. Меры, принимаемые в связи с обороной польского государства, зависят исключительно от правительства Польской Республики, которое ни перед кем не обязано давать объяснения.

2. Правительство Польской Республики точно знает тексты договоров, которые оно заключило [...]*

Ну, что тут сказать. Можно, конечно, не обращать внимание на подчёрк­нуто высокомерный, спесивый тон польского ответа, но содержание ответа объясняет, пожалуй, главное. Во-первых, таким языком не разговаривают с государством, с которым хотят поддерживать добрососедские отношения, и, во-вторых, ответ свидетельствует также о недальновидности и отсутствии большой заинтересованности Варшавы в сохранении упомянутого в советском заявлении договора о ненападении между странами. Данный эпизод имеет продолжение. 30 сентября 1938 года Польша предъявляет Чехословакии ультиматум, требуя передачи ей Тешинской области, а на следующий день польские войска, несмотря на предупреждение СССР, вступают на чехо­словацкую территорию**. В истории этот шаг зафиксирован как участие Польши совместно с Германией в разделе Чехословакии, несмотря на вышеупомянутое предупреждение СCCP. Советский Союз, как известно, проявил выдержку, так и не осуществил свою угрозу денонсировать договор с Польшей, хотя её агрессия по отношению к Чехословакии состоялась. В то тревожное время делать такой шаг было сочтено нецелесообразным, поскольку могло бы окончательно бросить Польшу в германские объятия. В результате появилось сообщение ТАСС о советско-польских отношениях от 27 ноября 1938 года, в котором, в частности, подтверждалась действительность договора о ненападении 1932 года***.

Итак, предпринимаемые по инициативе Москвы попытки по нормализации отношений с Польшей наконец привели в 1932 году к подписанию советско-польского договора о ненападении. Польша продолжала намеченный ещё в 20-х годах курс на определённое лавирование между Германией и СССР. Но если тогда подобный курс отвечал, как кажется, государственным интересам Польши и исходил из реальных предпосылок послевоенной внешне­полити­ческой, экономической и военной слабости как Германии, так и Советского Союза, то после прихода Гитлера к власти и коренного изменения обстановки в Европе дальнейшее проведение такого курса становится явным анахро­низмом. Необходимо было делать выбор. Это, видимо, поняли в Варшаве, взяв, однако, курс на определённое сближение с Германией в ущерб отношениям с СССР.

Насколько такой курс был разумен и реален с точки зрения национальных интересов Польши и сохранения государственной независимости страны — показала история. Обстановка в то время в Европе была весьма и весьма сложной, и принять правильное в последствиях решение в то время было не так-то просто. Но выбор Варшавой был сделан, был сделан суверенно, и она несёт за него всю ответственность, как говорится, перед историей и в первую очередь перед своим собственным народом.

Глава VII

Военная кампания в Польше. Сентябрь 1939 г.

 

17 сентября 1939 года части Красной армии перешли границу с Польшей, которая 1 сентября того же года подверглась вероломному нападению со стороны гитлеровской Германии. С тех пор минуло уже свыше 60 лет, но до сего времени в оценках этой военной акции СССР между нашей и польской историографией продолжают сохраняться существенные расхождения по кардинальному вопросу — что это было: освободительный поход в Западную Украину и Западную Белоруссию или же заурядная агрессия.

Современная польская историография и особенно историческая публи-цистика в оценках 1939 года в настоящее время полностью и безоговорочно перешли на позиции довоенных правительственных кругов страны — сторонников Ю. Пилсудского*, которых их политические противники, опираясь на широко распространённые настроения среди польской общественности, требовали привлечь к ответственности за гибельный курс, приведший к поражению в войне с Германией и утрате государственной самостоятельности. Эти круги, стремясь переложить собственную вину на других, обвинили Совет­ский Союз во всех грехах, а вступление частей Красной армии на тогдашнюю территорию Польши характеризовали как “агрессию”, “удар в спину”, участие совместно с Германией в “четвёртом разделе Польши” и т. п. Подобные безоговорочные и, скажем, недостаточно обоснованные суждения, ставшие сейчас в Польше как бы хрестоматийной истиной, не могут не вызвать самых серьёзных возражений.

Основная слабость такого подхода, на наш взгляд, заключается в том, что события 1939 года в большинстве польских публикаций рассматриваются в узком плане, исключительно в масштабах двусторонних отношений и лишь с точки зрения интересов самой Польши.  Так получается и в данном случае, когда вступление советских частей в Западную Украину и Западную Белоруссию рассматривается изолированно, вне связи со сложившейся к сентябрю 1939 года обстановкой в Европе, да ещё при этом совершенно игнорируется законное право СССР иметь собственные государственные интересы и отрицается правомерность их защиты. В частности, сознательно игнорируется нависшая над СССР после Мюнхенского сговора Великобритании и Франции с Германией и Италией в 1938 году реальная и грозная опасность оказаться в полной международной изоляции с малоприятной перспективой войны на два фронта: с Германией и Японией. Можно, конечно, сейчас спорить о правильности и моральной стороне принятия предложения фашистской Германии заключить пакт, но в то время у советской стороны не было иной альтернативы. При этом не следует забывать, что Кремль склонился к такому решению только после фактического провала известных переговоров о военном сотрудничестве с ведшими двойную игру Великобританией и Францией, закончившихся безрезультатно в определённой степени из-за позиции Варшавы, которая, несмотря на советы своих западных союзников, правда, не очень настойчивые, категорически отвергла саму возможность какого бы то ни было военного взаимодействия с СССР*. Это общеизвестные исторические факты, которые серьёзный историк никак не может игнорировать.

Решение СССР начать в сентябре 1939 года военную кампанию не было совершенно неожиданным для польской стороны, как это утверждается в некоторых публикациях**. Известно, что отношения между двумя странами с момента воссоздания польского государства в ноябре 1918 года складывались весьма неблагоприятно и были очень далеки от добрососедских. Развязанная польской военщиной война 1920 года привела к закреплению взаимного недоверия и враждебности.  И когда в критический момент августа 1939 года Советский Союз вёл поиск союзников, Польша, являясь постоянным источником напряжённости на западной границе и открыто проводившая антисоветский курс, не могла рассматриваться Кремлём иначе как враждебное государство. Поэтому представившаяся возможность избавиться от перманентного противника, видимо, сыграла немалую роль в принятии им решения о вводе войск.

В результате этой акции оборонительные рубежи СССР были отодвинуты на 250—300 км. Если бы эти превентивные меры не были приняты, то Польша была бы полностью оккупирована Германией и нападение последней с польского плацдарма на СССР в июне 1941 года, когда пространственный фактор играл далеко не последнюю роль, могло бы иметь более грозные последствия для судеб нашей страны и всей Европы. Тем самым в сентябре 1939 года были, по сути дела, заложены в определённом смысле основы провала германского блицкрига в России, а вступление советских войск в Польшу, как подтвердил ход дальнейших событий, объективно отвечало интересам общей борьбы с фашизмом, включая и широко понимаемые долговременные интересы самой Польши. Недаром У. Черчилль, которого трудно заподозрить в каких-то симпатиях к СССР, выступая по радио 1 октября 1939 года, фактически одобрил этот шаг Москвы, как открывающий “восточный фронт” против Германии***.

 

Общая канва развития событий в Польше в сентябре 1939 года хорошо известна. Остановимся лишь на отдельных моментах, которые, на наш взгляд, остаются без должного внимания польских исследователей и публицистов.

1. В нынешних польских публикациях о событиях 1939 года, как правило, полностью отвергается аргументация, содержащаяся в ноте НКИД СССР польской стороне от 17 сентября 1939 года, в которой объясняются причины вступления советских войск на тогдашнюю польскую территорию. С такой позицией нельзя согласиться.

В ноте, безусловно, присутствует ряд не совсем точных положений, например, о взятии к этому времени немцами Варшавы, о местонахождении польского правительства, о прекращении существования польского госу­дарства (де-факто, но не де-юре!). Но это всё фактологические неточности.

А действительность такова, что к 17 сентября 1939 года произошло качественное преобразование правового пространства, предусмотренного для действия упомянутого договора. Это была уже не та Польша, с которой заключался договор: значительная часть её территории была оккупирована Германией, все центральные государственные институты были практически лишены возможности осуществлять власть, управление армией было утрачено, правительство ещё 6 сентября эвакуировалось из столицы и не проявляло признаков жизни, военное командование, бросив армию и народ, находилось на границе с Румынией и было готово в любой момент её пересечь. Не оставалось никаких сомнений в том, что Польшу уже ничто не спасёт от близкого разгрома.

Обстановка того времени довольно ярко воспроизведена в книге российского историка М. Мельтюхова.

“Приказ от 10 сентября, пишет он, был последним общим распоряжением польского главнокомандования. Вслед за этим оно покинуло Брест и двинулось в направлении румынской территории, потеряв на несколько дней всякое управление войсками [...]

Как сообщал 10 сентября в Париж французский представитель при польском Генштабе генерал Арманго, “здесь царит полнейший хаос. Главное польское командование почти не имеет связи с воюющими армиями и крупными частями [...] Польская армия собственно разгромлена в первые же дни”*.

Основное обвинение, выдвигаемое польской стороной в связи с вводом советских войск в Польшу 17 сентября 1939 года, заключается в том, что Советский Союз нарушил договор о ненападении 1932 года. Давайте порассуждаем на этот счёт. Да, нарушил, но на этом нельзя ставить последнюю точку. Как отмечалось, СССР имел основание денонсировать данный договор в 1938 году в связи с захватом Польшей части чехосло­вацкой территории, но, не желая нагнетать и без того напряжённую обстановку в Европе и понимая, что такой шаг мог бы теснее связать Польшу с гитлеровской Германией, решил воздержаться от проведения в жизнь своей угрозы. В то время польская сторона, как видно из её ответа на советский дипломатический демарш, проявила полное пренебрежение к судьбе договора о ненападении с СССР. А теперь лишь для того, чтобы обвинить СССР, этот договор, видите ли, вдруг понадобился. Довольно непоследовательная линия поведения. Получается, что практически Советский Союз обвиняется в том, что в 1938 году, руководствуясь интересами европейского мира, он не денонсировал договор о ненападении с Польшей, а если бы это сделал и пренебрёг тем самым ещё сохраняющимися возможностями найти общий язык с Польшей для создания общего фронта борьбы с фашизмом, то к нему не было бы никаких претензий. Ведь не выдвигается, например, никаких аналогичных обвинений в адрес Германии, которая имела такой же договор с Польшей, но денонсировала его, а затем 1 сентября 1939 года напала на неё, развязав Вторую мировую войну. Чушь какая-то! Вот в какую абсурдную ситуацию может завести формальный подход к вопросу.

Если стать на сугубо формально-юридическую точку зрения, то к 17 сен-тября 1939 года сложилась ситуация, с существованием которой в международном праве допускается одностороннее аннулирование договоров в силу “коренного изменения обстоятельств”, существовавших при заключении данного договора (оговорка “rebus sic stantibus”). Что и было фактически изложено СССР в ноте от 17 сентября 1939 года. Примерно такими же соображениями руководствовались западные союзники Польши — Велико-британия и Франция, которые не выполнили взятое на себя в подписанных с Польшей договорах обязательство в случае нападения на Польшу Германии начать эффективные боевые действия против последней, отложив их на 1940 год. Вместе с тем не подлежит сомнению, что если бы СССР напал на Польшу совместно с Германией 1 сентября 1939 года, то ответственность советской стороны за нарушение подписанных договоров, а также правомерность её обвинения в агрессии тогда имели бы определённое основание.

Польские историки почему-то не воспринимают заложенное в упомянутой ноте СССР объяснение, что одним из главных мотивов ввода советских войск было стремление взять под защиту проживавшее в Польше белорусское и украинское население, которое с энтузиазмом встречало части Красной Армии, а своё вхождение в состав СССР рассматривало как экономическое и духовное освобождение. Польскими авторами данный факт признаётся, но при этом каких-то само собой напрашивающихся выводов из этого не делается, а они лишь ограничиваются констатацией, что польское население не разделяло подобный энтузиазм.

2. В современной польской историографии утвердилось в виде аксиомы положение, якобы не требующее никаких доказательств, что в сентябре 1939 года СССР совершил агрессию на Польшу совместно с Германией при тесном взаимодействии двух армий. В подтверждение последнего тезиса обычно приводятся действительно имевшие место факты: парад советских и немецких войск в Бресте, совместное патрулирование во Львове, запечат­лённые на фотографиях случаи доброжелательных встреч представителей двух армий и т. п.* Но все эти факты, само собой разумеется, никак не могут служить весомым доказательством совместно спланированного нападения. К тому же данные контакты явились результатом не какого-то стихийного проявления дружественных чувств с обеих сторон, как это, например, имело место в 1945 году на Одере со стороны советских и американских солдат**. Наоборот, их характеризует большая сдержанность, а с германской стороны они были тщательно регламентированы специальными распоряжениями***.

С польской стороны избегают комментировать тот факт, что агрессия Германии и ввод советских войск в Польшу состоялись не одновременно, а с разрывом в 16—17 дней. Этот временной разрыв, на наш взгляд, заключает в себе особый смысл и в значительной степени подрывает упомянутую польскую версию событий.

Из имеющихся в нашем распоряжении документов не вытекает, что между СССР и Германией имелась какая-то договорённость об одновременном нападении на Польшу. Можно с большой долей достоверности сказать, и это подтверждается дальнейшими событиями, что такой договорённости, зафиксированной в документах, не было вообще. Общеизвестно, однако, что Берлин после 1 сентября неоднократно понуждал Москву начать наступление на Польшу, сопровождая это слегка завуалированными угрозами, а та всячески затягивала время, выжидая дальнейшего развития событий, в том числе реакции Великобритании и Франции. Объяснить подобную позицию одной неподготовленностью СССР, как это сообщалось для отвода глаз германской стороне, было бы явно недостаточно.

Есть все основания полагать, что СССР не случайно уклонился от нанесения совместно с Германией удара по Польше. 1 сентября это сделала одна Германия, и тем самым именно на ней и только на ней лежит ответственность за развязывание Второй мировой войны на Европейском континенте.  В этом случае, если даже и существовала между СССР и Германией договорённость об одновременном начале военных действий против Польши, то сам факт, что СССР уклонился от её выполнения, свидетельствует только в пользу дипломатии Москвы. Советская сторона выдерживала паузу, внимательно следя за тем, как разворачиваются военные действия в Польше, какие меры принимаются союзниками Польши — Великобританией и Францией, будто бы ещё не решив, что ей делать. В это многозначительное выжидание вписывается, в частности, официальный запрос 2 сентября полпреда СССР в Варшаве министру иностранных дел Польши Ю. Беку о том, почему Польша не обращается за помощью к СССР в соответствии с торговым договором. Этот, казалось бы, абсолютно нелогичный факт, если его рассматривать именно с этой точки зрения, получает совершенно иное звучание*.

СССР ввёл войска в Польшу лишь 17 сентября, когда уже многое прояснилось. Стало, например, ясно, что Великобритания и Франция, формально объявив войну Германии, на деле бросили своего союзника на произвол судьбы, так же как год назад Франция оставила в беде своего чехословацкого союзника**. К этому времени части вермахта уже подходили к Бресту и Львову, фронт, как таковой, распался на отдельные очаги польского сопротивления. Не было никаких сомнений, что Польша войну уже проиграла. Откровенное признание данного факта мы находим во многих источниках***. оэтому никак нельзя согласиться с теми польскими авторами, которые задались нынче целью опровергнуть эту очевидную и общеизвестную истину, заявляя, что если бы не выступление СССР, то польская армия могла бы ещё не только сопротивляться, но и чуть ли не добиться военного перелома. С другой стороны, нельзя отрицать, что предпринятые советской стороной действия, конечно, сказались на ослаблении боевого потенциала остатков польской армии, но это какого-нибудь принципиального значения уже не имело.

3. В современной польской концепции событий сентября 1939 года совсем не придаётся значения тому, что СССР фактически отказался от перво­начальной договорённости с Германией относительно линии разграничения советских и германских войск в Польше. По нашему мнению, это существенное упущение. Как известно, линия такого разграничения в центральной Польше в соответствии с секретным протоколом проходила в основном по Висле, оставляя за СССР, в частности, правобережную часть Варшавы — Прагу. Если бы подобная договорённость было реализована, то тогда, безусловно, имелись бы основания обвинить СССР в участии вместе с Германией в разделе именно Польши . Но, как мы знаем, этого не произошло. СССР счёл целесообразным изменить свою прежнюю позицию, предложив новое разграничение, в основном проходящее по “линии Керзона”, в соответствии с чем к СССР отходили практически только районы, населённые преимущественно белорусами и украинцами****. Тем самым СССР вернул отторгнутые Польшей в 1919—1921 гг. территории, как бы получив обратно только своё*****.

4. Анализируя внешнюю политику СССР в августе—сентябре 1939 года и, в частности, решение о вводе войск в Польшу, не следует в целях соблюдения справедливости предъявлять к Советскому Союзу какие-то особые требования, какой-то “двойной стандарт”, а оценивать его шаги по тем же меркам, применяемым в тот период к другим государствам. На самом деле в 1939 году СССР, предпринимая шаги по укреплению своей безопасности, действовал, как и все, и по правилам, которые не он установил и которым повсеместно следовали другие. Тех же правил во внешней политике придерживалась и сама Польша. Ей никак не откреститься от того, что вместе с гитлеровской Германией она приняла участие в разделе Чехословакии, захватив силой район Тешина, а также подумывала о присоединении Словакии. Единственным государством, протестовавшим против этого, был Советский Союз*. В том же 1938 году Польша также совместно с Германией вынашивала планы раздела Литвы. И тому, что эти планы не были осуществ­лены, несомненно, способствовал энергичный дипломатический демарш, предпринятый СССР перед польским правительством**.

5. При рассмотрении событий сентября 1939 года возникает вопрос, можно ли ввод частей Красной Армии на тогдашнюю польскую территорию считать второй советско-польской войной (если первой считать войну 1919—1920 гг.) или же эти события следует квалифицировать как-то по-иному.

Известно, что ни та, ни другая сторона официально друг другу войны не объявляли. Не содержалось объявления войны и в ноте, предъявленной польскому послу в Москве 17 сентября 1939 года***. Известно также, что польский верховный главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглый перед тем, как со всем руководством страны перейти в Румынию, узнав о вступлении советских войск, издал по армии два взаимоисключающих приказа. В первом приказе предписывалось оказывать советским частям вооружённое сопротив­ление, а во втором, наоборот, — “с большевиками в бой не вступать”****. Примерно аналогичным образом прореагировал также командующий армией “Варшава” польский генерал Руммель, который в своём официальном письме на имя советского полпреда в Варшаве сообщил, что он дал указание рассматривать перешедшие границу советские части как “союзнические”. Этот документ уникален в том смысле, что является ценным свидетельством о настроениях среди высшего польского офицерского корпуса в сентябре 1939 года. Хотя данное письмо как бы повисло в воздухе, поскольку в то время в советском полпредстве из дипломатов уже никого не было, всё же целе­сообразно привести полный текст этого письма.

 

 

Инспектор армии

дивизионный генерал

Юлиуш Руммель

Варшава, 17 сентября 1939 г.

 

Господин Посол,

Как командующий армией, защищающий столицу Польской Республики, и будучи представителем командования польской армии в западном округе Польши, я обращаюсь к господину Послу по следующему вопросу:

Запрошенный командирами частей польской армии на восточной границе, как они должны относиться к войскам Советской Республики, вступившим в границы нашего государства, я ответил, что части Армии СССР следует  рассмат­ривать как союзнические.

Имею честь просить господина Посла дать разъяснение, как к моему приказу отнесётся Армия СССР.

 

Командующий армией “Варшава”

Руммель,

дивизионный генерал*****

 

Со своей стороны, народный комиссар обороны СССР К. Е. Ворошилов к военной кампании также подписал несколько приказов, в которых, в частности, подчёркивалось, что при отсутствии сопротивления со стороны польских войск оружия не применять, польских военнопленных из числа белорусов и украинцев тут же отпускать по домам, а из числа чехов и словаков по национальности — также отпускать, но под подписку. Подчёркивалось, что главная цель кампании — взять под защиту население Западной Белоруссии и Западной Украины.

При продвижении частей Красной армии на запад в большинстве случаев сопротивления со стороны польских подразделений почти не оказывалось, до крупных сражений дело не доходило, в основном шли бои местного значения.

Было ли всё это войной? Если и можно дать такое определение, то войной своеобразной, может быть, ещё одной “странной войной”*. Потери противоборствующих сторон были минимальными. Всего, по различным источникам, было интернировано 130—180 тыс. польских солдат и офицеров**. Вскоре большинство польских солдат было освобождено, но не все: некоторые использовались на работах по строительству линии укреплений вдоль новой западной границы СССР. Значительная же часть пленных офицерского состава была впоследствии расстреляна. Подобные действия были нами осуждены и квалифицированы как преступление.

Изложенные выше оценки и соображения относительно характера польской кампании в сентябре 1939 года свидетельствуют, что с точки зрения госу­дарственных интересов СССР, учитывая чреватую войной обстановку в Европе, это была необходимая и своевременная акция для обеспечения более благоприятных позиций и по укреплению безопасности страны, а также, что тоже важно, для исторически справедливого воссоединения белорусского и украинского народов. В подтверждение именно такого вывода нами приведены, как представляется, убедительные аргументы. Однако при этом нельзя отрицать, что ввод советских войск осуществлялся на основе сговора с Германией за счёт третьего суверенного государства и фактической ликвидации самого его существования***. Такая вот вырисовывается противоречивая картина. Что ж, зачастую в истории правда не всегда бывает однозначной.

Позицию польской стороны по обвинению СССР в агрессии можно понять. Но понять — это не значит с ней согласиться. Бесспорно одно, что события сентября 1939 года надлежит непременно рассматривать не как сугубо региональный советско-польский конфликт, а обязательно в тесной увязке с общей международной обстановкой того времени и с учётом не сиюминутных, а долговременных интересов государств будущей антигитлеровской коалиции, включая СССР и Польшу.

Вернёмся к нашим дням. Негативная память о 17 сентября 1939 года жива до сих пор в историко-психологической памяти польского общества, главным образом, видимо, потому, что после ввода советских войск начались репрессии против польского населения в Западной Белоруссии и Западной Украине, его массовая депортация в глубь СССР, которая коснулась многих семей*. Все эти действия в настоящее время нами справедливо осуждены. Вместе с тем вызывает беспокойство факт, что стремление России раскрытием правды о преступлениях тоталитарного режима как бы повиниться за допущенные ранее несправедливости в отношении польского народа и снять тем самым напряжённость между двумя славянскими народами пока не достигло ожидаемой цели. Мы являемся, к глубокому огорчению, свидетелями противоположного процесса в Польше, что не отвечает велению времени. Следует также отметить, что в нынешних польских публикациях сознательно гипертрофируются пришедшие с востока несчастья, а день 17 сентября (а уже не 1 сентября — день нападения фашистской Германии на Польшу!) некоторыми польскими авторами квалифицируется как самая трагическая дата в истории Польши. Оставим эту явно политизированную и не соответствующую действительности формулировку на совести её авторов**. Можно только констатировать, что, к сожалению, в Польше не нашёл отклика конструктивный призыв польского журналиста Я. Трубусевича покончить с необъективностью отечественной историографии путём подготовки совместно с учёными стран Восточной Европы специального сборника, в котором были бы высказаны имеющиеся взаимные претензии в историческом плане, и тем самым способствовать их постепенной ликвидации***.

Конечно, нельзя отрицать, что в политике СССР в отношении Польши было много такого, что справедливо подвергается осуждению. Но наряду с этим нельзя забывать и другое. В СССР во время Второй мировой войны, несмотря на громадные материальные трудности, были сформированы две польские армии, сражавшиеся впоследствии с общим врагом на различных фронтах Второй мировой войны. Именно в СССР нашли прибежище польские граждане, спасавшиеся от верной смерти в оккупированной гитлеровцами Польше, а также из Западной Белоруссии и Западной Украины. Советский Союз бескорыстно предоставил приют тысячам польских детей, выживших в тяжёлые военные годы с помощью принявшей их страны, а потом вернувшихся на родину. За освобождение территории Польши отдали жизнь свыше 600 тысяч советских солдат. Советский Союз, наконец, в своей внешней политике во время войны и после её окончания последовательно добивался оптимальных границ Польши****, в первые послевоенные месяцы поддержал продо­вольствием голодающую Варшаву и другие города, помог польскому государству экономически прочно стать на ноги, длительное время являлся гарантом его безопасности. И было бы, по крайней мере, нечестно помнить в истории только одно негативное и во имя краткосрочной политической конъюнктуры напрочь забывать другое. Иначе может произойти искажение прошлого, и вместо желаемого, надеемся обоюдного, сближения наших народов мы можем стать свидетелями процесса их отторжения друг от друга. Не думается, что именно такой исход был бы в интересах как России, так и Польши.

Глава VIII

 

Советско-польские отношения в 1939—1945 гг.

Восстановление и разрыв дипломатических отношений.

Формирование польских армий в СССР.

Польский комитет национального освобождения

 

В период Второй мировой войны в отношениях между СССР и Польшей произошел целый ряд крупных событий. К сожалению, взаимное предубеждение и недоверие было настолько глубоким, что почти все эти события содействовали не нормализации, а вели к дальнейшему разрушению двусторонних связей между двумя соседними государствами. Остановимся на самых главных.

1. С нападением Германии на Советский Союз в двусторонних отношениях, казалось, наступают положительные сдвиги. В июле 1941 года восстанавливаются дипломатические отношения, подписывается соглашение о формировании на территории СССР польской армии, во главе которой становится генерал В. Андерс, в СССР начинает функционировать польское посольство.

Ниже следует текст советско-польского соглашения, подписанного послом СССР в Великобритании И. Майским и премьер-министром Польской Республики В. Сикорским.

 

 

 

Соглашение

между Правительством СССР и Польским правительством

 

Лондон, 30 июля 1941 г.

 

1. Правительство СССР признаёт советско-германские договоры касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу. Польское правительство заявляет, что Польша не связана никаким соглашением с какой-либо третьей страной, направленным против Советского Союза.

2. Дипломатические отношения будут восстановлены между обоими правительствами по подписании настоящего соглашения, и будет произведён немедленный обмен послами.

3. Оба Правительства взаимно обязуются оказывать друг другу всякую помощь и поддержку в настоящей войне против гитлеровской Германии.

4. Правительство СССР выражает своё согласие на создание на территории СССР польской армии под командованием, назначенным Польским Правительством с согласия Советского Правительства. Польская армия будет действовать в оперативном отношении под руководством Верховного Командования СССР, в составе которого будут состоять представители польской армии. Все детали относительно организации командования и применения этой силы будут разрешены последующим Соглашением.

5. Настоящее Соглашение вступает в силу немедленно с момента его подписания и ратификации не подлежит. Настоящее Соглашение составлено в 2-х экземплярах, каждый из них на польском и русском языках, причём оба текста имеют одинаковую силу.

 

К Соглашению приложен Протокол следующего содержания:

Советское Правительство предоставляет амнистию всем польским гражданам, содержащимся ныне в заключении на советской территории в качестве военнопленных или на других достаточных основаниях, со времени восстановления дипломатических отношений .

Но период сотрудничества оказался недолгим. Вскоре подготовленная, вполне боеспособная польская армия в результате различных интриг в нарушение Декларации о дружбе и взаимопомощи от 4 декабря 1941 года* вдруг отказывается от участия в совместной борьбе и в самое тяжёлое для СССР время, когда германские войска уже устремились к Сталинграду, эвакуируется на Ближний Восток**. Можно себе представить, какое впечатление произвёл в Кремле отказ командования польской армии сражаться на советско-германском фронте. Это был тяжёлый удар по перспективе двустороннего сотрудничества, который оказал определяющее воздействие на формирование общей позиции Москвы по польским делам.

Следует сказать ещё об одном эпизоде, который также оказал существенное влияние на последующий отказ Москвы иметь дело с польским эмиграционным правительством в Лондоне. Речь идёт о дипломатическом скандале, который разразился в 1942 году в связи с деятельностью на территории СССР представительств и доверенных лиц польского посольства, которые занимались вербовкой в армию и оказанием материальной помощи польским гражданам. Однако, как оказалось, они также занимались сбором сведений разведывательного характера. В руки советской стороны волей случая попадает секретная инструкция для курьеров польского посольства, в которой им также вменялось в обязанность заниматься сбором разведданных, скупкой драгоценностей и т. п. Вскоре сеть таких представительств была ликвидирована после предварительного предупреждения (нота от 20 июля 1942 года), а вскоре был отозван и польский посол.

2. Расстрел в Катыни под Смоленском польских офицеров, интерни­рованных во время польской кампании в сентябре 1939 года. Опубликованные документы свидетельствуют, что их расстрел имел место весной 1940 года органами НКВД, а не гитлеровцами осенью 1941 года, на чём в течение длительного времени настаивал Кремль. Российская сторона на высшем государственном уровне признала прямую причастность к расстрелам советских органов внутренних дел, передала копии упомянутых документов польской стороне, а президент России, будучи в 1993 году с официальным визитом в Польше, произнёс от имени всех россиян слова покаяния. Такие действия следует рассматривать как окончательное политическое решение вопроса о виновных в катынской трагедии на государственном уровне. Однако это решение до сих пор не подкреплено необходимыми судебными действиями. Прокурорское расследование факта расстрела продолжается уже свыше десяти лет и до сих пор не завершено. После расследования дело о преступлении в Катыни, как в каждом демократическом государстве, должно быть передано в суд, который и должен вынести окончательный приговор. Затянувшаяся юридическая процедура без объяснения общественности всех причин столь продолжительного расследования порождает сомнения в безупречности официальной версии***.

Есть ещё во всей этой истории вопросы, на которые пока нет ответа: если весь польский командный состав, попавший в плен в сентябре 1939 года, был расстрелян в Катыни и Медном, то тогда возникает вопрос: из кого же формировался офицерский корпус первой польской армии В. Андерса? Также следует выяснить судьбу многочисленных польских офицеров, которые, по данным польского посольства в СССР, ссылавшегося в своих запросах в НКИД СССР в 1941—1943 гг. на достоверные источники, находились в различных советских лагерях Архангельской, Вологодской, Горьковской, Пермской и других областей и в Сибири. Возникают и другие вопросы.

Иногда можно встретиться с суждением, в основном со стороны россий­ских исследователей, о том, что в Катыни и Медном был расстрелян “цвет польской нации” или “цвет польской интеллигенции”. Контингент интерниро-ванных польских офицеров был, случайно или нет, весьма специфичен; он состоял, главным образом, из офицеров запаса: полицейских, жандармов, судебных приставов и служителей пенитенциарной системы, осадников (переселенцев, в основном бывших легионеров, из других районов Польши, получивших земельные наделы в Западной Белоруссии и Западной Украине) и др., т. е. из лиц, имеющих отдалённое отношение к обычно понимаемому определению — “цвет нации”. Но данный факт, естественно, никак не снимает ответственности за гибель этих людей.

До сих пор остаётся без исчерпывающего ответа вопрос о причинах расстрела польских офицеров именно весной 1940 года.

3. Все эти события привели к тому, что кратковременный период сотрудничества окончился вскоре разрывом Советским Союзом в апреле 1943 года дипломатических отношений с польским правительством в эмиграции. Предлогом послужили действия этого правительства в связи с преданием германской стороной гласности своей версии о расстреле польских офицеров в Катыни. По этому случаю в посольство Польской Республики была направлена нота следующего содержания:

 

Нота Народного комиссариата иностранных дел СССР

посольству Польской Республики в Москве

 

25 апреля 1943 года

Господин Посол,

По поручению Правительства Союза Советских Социалистических Респуб-лик я имею честь довести до сведения Польского Правительства ниже-следующее:

Поведение Польского Правительства в отношении СССР в последнее время Советское Правительство считает совершенно ненормальным, нарушающим все правила и нормы во взаимоотношениях двух союзных государств.

Враждебная Советскому Союзу клеветническая кампания, начатая немецкими фашистами по поводу ими же убитых польских офицеров в районе Смоленска, на оккупированной германскими войсками территории, была сразу же подхвачена Польским Правительством и всячески разжигается польской официальной печатью. Польское Правительство не только не дало отпора подлой фашистской клевете на СССР, но даже не сочло нужным обратиться к Советскому Правительству с какими-либо вопросами или разъяснениями по этому вопросу.

Гитлеровские власти, совершив чудовищное преступление над польскими офицерами, разыгрывают следственную комедию, в инсценировке которой они использовали некоторые подобранные ими же самими польские профашистские элементы из оккупированной Польши, где всё находится под пятой Гитлера и где честный поляк не может открыто сказать своего слова.

Для “расследования” привлечён как польским правительством, так и гитлеровским правительством Международный Красный Крест, который вынужден в обстановке террористического режима с его виселицами и массовым истреблением мирного населения принять участие в этой следственной комедии, режиссёром которой является Гитлер. Понятно, что такое “расследование”, осуществляемое к тому же за спиной Советского Правительства, не может вызывать доверия у сколько-нибудь честных людей.

То обстоятельство, что враждебная кампания против Советского Союза начата одновременно в немецкой и польской печати и ведётся в одном и том же плане, — это обстоятельство не оставляет сомнения в том, что между врагом союзников — Гитлером и Польским Правительством имеется контакт и сговор в проведении этой враждебной кампании.

В то время как народы Советского Союза, обливаясь кровью в тяжёлой борьбе с гитлеровской Германией, направляют все свои силы для разгрома общего врага русского и польского народов и всех свободолюбивых демократических стран, Польское Правительство в угоду тирании Гитлера наносит вероломный удар Советскому Союзу.

Советскому Правительству известно, что эта враждебная кампания против Советского Союза предпринята Польским Правительством для того, чтобы путём использования гитлеровской клеветнической фальшивки произвести нажим на Советское Правительство с целью вырвать у него территориальные уступки за счёт интересов Советской Украины, Советской Белоруссии и Советской Литвы.

Все эти обстоятельства вынуждают Советское Правительство признать, что нынешнее правительство Польши, скатившееся на путь сговора с гитлеровским правительством, прекратило на деле союзные отношения с СССР и стало на позицию враждебных отношений к Советскому Союзу.

На основании всего этого Советское Правительство решило прервать отношения с Польским Правительством.

Прошу Вас, господин Посол, принять уверения в моём весьма высоком уважении.

В. Молотов*

 

 

Конечно, перечисленные в вышеуказанной ноте факты послужили лишь поводом для разрыва. Свою роль сыграл и отказ сформированной в СССР польской армии воевать на советско-германском фронте вопреки ранее сделанным заявлениям и подписанным документам, а также дипломатический скандал с представителями и доверенными лицами польского посольства в СССР. Все эти причины были изложены заместителем народного комиссара иностранных дел СССР А. Я. Вышинским представителям англо-американской печати в Москве 6 мая 1943 года**.

Далее Кремль, убедившись на ряде примеров, скажем, в нелояльности польского правительства, начинает проводить в действительность свой план решения польского вопроса, главным стержнем которого было, в соответствии с государственными интересами страны, создание после войны такого польского правительства, которое было бы дружественно настроено к Советскому Союзу. В апреле 1943 года образуется Союз польских патриотов. По инициативе этого Союза в СССР начинает создаваться вторая польская армия, которая впоследствии совместно с советскими войсками принимала участие в освобождении Варшавы и взятии Берлина. Затем в июле 1944 года под эгидой польских коммунистов образуется Польский комитет национального освобождения (ПКНО) в качестве временного исполнительного органа, в состав которого вошёл и Союз польских патриотов. Впоследствии ПКНО преобразуется во временное правительство Польши. Таким образом, польское эмигрантское правительство постепенно оттесняется от непосредственного решения вопросов послевоенного государственного устройства Польши.

В связи с переходом советскими войсками польской границы Москвой принимается важный документ:

 

Заявление НКИД СССР

об отношении Советского Союза к Польше

 

26 июля 1944 года

 

Народному комиссариату иностранных дел СССР поручено Советским правительством сделать следующее заявление.

Красная Армия, успешно продвигаясь вперёд, вышла на государственную границу между Советским Союзом и Польшей. Преследуя отступающие германские армии, советские войска вместе с действующей на советско-германском фронте польской армией перешли через реку Западный Буг, пересекли советско-польскую границу и вступили в пределы Польши. Тем самым положено начало освобождения братского многострадального польского народа от немецкой оккупации.

Советские солдаты вступили в пределы Польши, преисполненные одной решимостью — разгромить вражеские германские армии и помочь польскому народу в деле его освобождения от ига немецких захватчиков и восстановления независимой, сильной и демократической Польши.

Советское правительство заявляет, что оно рассматривает военные действия Красной Армии на территории Польши как действия на территории суверенного, дружественного союзного государства. В связи с этим Советское правительство не намерено устанавливать на терри­тории Польши органов своей администрации, считая это делом польского народа. Оно решило ввиду этого заключить с Польским комитетом национального освобождения Соглашение об отношениях между Советским командованием и Польской администрацией.

Советское правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части польской территории или изменения в Польше общественного строя и что военные действия Красной Армии на территории Польши диктуются единственно военной необходимостью и стремлением оказать дружественному польскому народу помощь в освобождении его от немецкой оккупации.

Советское правительство выражает твёрдую уверенность в том, что братские народы СССР и Польша совместно доведут до конца освобо­дительную борьбу против немецких захватчиков и заложат прочные основы дружественного советско-польского сотрудничества*.

Советская сторона, убедившись в нелояльности польского эмигрантского правительства, решилась разорвать с ним официальные отношения и, в соответствии со своими государственными интересами, взять курс на оказание содействия польским левым силам в формировании властей, которые дружественно бы относились к СССР. В Советском Союзе создаётся сначала Союз польских патриотов, а затем Польский комитет национального освобождения, прообраз высшей исполнительной власти Польши.

Таким образом, к моменту перехода советскими войсками западной границы у Польши становится два правительства. Одно в эмиграции в Лондоне, имеющее свою армию В. Андерса вне страны и части Армии Крайовой внутри страны. Второе также имеет свою армию, сформированную на территории СССР, которая принимает участие в освобождении Польши от гитлеровской оккупации, а внутри страны — части Армии Людовой, значительно более малочисленной, чем Армия Крайова, но в создавшейся политической обстановке более влиятельной. Польский комитет национального освобождения, несомненно, находился в более выгодном положении, поскольку пользовался поддержкой СССР, заключил с ним ряд соглашений о сотрудничестве, в том числе важное соглашение, на которое никак не хотело пойти по своей недальновидности лондонское правительство, — соглашение о советско-польской границе, подписанное 27 июля 1944 года, в статье 1-й которого говорилось, что при проведении государственной границы между СССР и Польшей положить в основу линию Керзона.

 

Глава IX

Основные политические и военные аспекты

Варшавского восстания 1944 года

 

Середина 1944 года, война в Европе уже движется к завершению. В дипломатических планах главных участников антигитлеровской коалиции все большее внимание привлекает будущее Польши, занимающей на континенте особое геополитическое положение. К этому времени вокруг неё возникла чрезвычайно сложная и запутанная ситуация. С одной стороны, в Лондоне существует созданное в эмиграции польское правительство, которое в международном плане считается законным и поддерживается Велико­британией и США и с которым до апреля 1943 года имел дипломатические отношения Советский Союз. С другой стороны, в июле 1944 года формируется ещё одно польское правительство — Польский комитет национального освобождения (ПКНО), которое поддерживается СССР. Борьба между этими двумя полюсами власти всё больше обостряется. Тем временем советские войска приближаются к Варшаве, что поднимает шансы ПКНО. Развитие событий всё больше начинает идти по сценарию Кремля и связанных с ним польских левых сил.

Польское правительство в эмиграции прекрасно понимало, что для сохранения своей власти в стране наступил критический момент, и решилось во многом на авантюрный шаг — на осуществление ранее разработанного плана “Буря”, предусматривающего организацию восстания в Варшаве, где были сосредоточены основные законспирированные силы Армии Крайовой (АК). Имелось в виду, что как только части 1-го Белорусского фронта будут на подходе к столице, а германское командование начнёт эвакуацию города, расправиться с оставшимся немецким гарнизоном, провозгласить власть эмигрантского правительства, не допустить в Варшаву ПКНО и встретить советские войска уже в качестве хозяина столицы и страны, поставив СССР перед свершившимся фактом. При этом учитывалось, что советская сторона не посмеет расправиться с участниками победоносного восстания, да к тому же ещё участниками антигитлеровской коалиции. Это, конечно, был вполне реальный расчёт. Такая победа значительно укрепила бы позиции премьера С. Миколайчика, который не случайно в это время оказался в Москве.

День восстания был определён на 1 августа на основании полученных Армией Крайовой непроверенных данных о появлении советских танков уже на подступах к польской столице. Чтобы восстание состоялось при любых условиях, правительство в эмиграции прибегает к довольно неприглядным действиям. Оно скрывает от командования в Варшаве, хотя обязано было  об этом сообщить, что английская и американская стороны отрицательно относились к восстанию и что они, по сути дела, отказались оказывать активную помощь восстанию. Подобные действия нельзя характеризовать иначе как сознательную провокацию, замешенную к тому же ещё на польской крови. Что было дальше, хорошо известно. Продвижение советских частей к Варшаве из-за усилившегося сопротивления германских войск затормозилось; рассчитанное на 2—3 дня, плохо подготовленное и плохо вооружённое восстание было подавлено гитлеровцами, подтянувшими к столице дополнительные силы.

После разгрома восстания его организаторы, в попытках как-то оправдаться перед своим народом, выдвинули против советской стороны серьёзное обвинение в том, что она якобы сознательно прекратила наступление на Варшаву* и тем самым дала возможность германским войскам расправиться с восставшими, и поэтому на её совести лежит смерть тысяч повстанцев.

Не сообщила Москве о подготовке восстания по своим соображениям и британская сторона. А это всё важные, принципиальные вопросы. Странная получается логика: сначала за спиной СССР плетётся заговор, а затем он же обвиняется в том, что этот заговор не удался. И ещё одно замечание. Эмигрантские правительственные круги, решаясь на восстание, руководст­вовались в первую очередь отнюдь не возвышенными патриотическими идеалами, хотя они в риторике командования АК постоянно присутствовали, а преследовали вполне земные цели укрепления своих политических позиций в стране и прихода к власти после войны. По мнению польского историка Я. Слюсарчика, которое он выражает в книге “Польско-советские отношения 1939—1945”, изданной в 1991 году, “главным направлением деятельности лондонского правительства являлась подготовка борьбы за власть**. Иную точку зрения, чем имеющая ныне хождение в Польше, высказала такая авторитетная личность, как А. Бень, являвшийся в момент восстания заместителем представителя эмигрантского правительства в Варшаве, которого трудно заподозрить в симпатиях к СССР*. В интервью, данном в 1987 году, он перечисляет следующие причины поражения восстания, с которыми нельзя не согласиться: отряды АК в столице оказались малочис­ленными и плохо вооружёнными, в чём должно было отдавать себе отчёт командование АК, однако не сделало этого; план восстания не был согласован с советской стороной и поэтому нельзя было рассчитывать на помощь; момент восстания был выбран крайне неудачно**. Аналогичный характер носит суждение участника восстания подполковника Ю. Рокицкого, который в своей брошюре “Блеск и тени героического пятилетия” выносит как бы обвини­тельный приговор руководству восстания: “Если же, однако, по политическим соображениям [...] создание атмосферы сотрудничества и, соответственно, согласование плана действий с Красной Армией не было в намерениях и замыслах верхушки АК, то тогда для народа было бы выгоднее отказаться [...] от восстания в Варшаве”*** .

Давайте разберёмся во всех этих “обвинениях” по очереди.

1. Выдвинутые против Москвы обвинения в сознательной приостановке наступления на Варшаву, на наш взгляд, не могут быть приняты в качестве неоспоримого факта. Советские войска к концу июля 1944 года, продолжая начатую в Белоруссии наступательную операцию, приближались к Варшаве. Они прошли с боями около 600 км, понеся большие потери в людях и военной технике, остро нуждались в пополнении, отдыхе и подтягивании тылов. Но это не всё. Как известно, 30 июля германское командование, предотвращая опасность выхода советских армий на прямое берлинское направление, нанесло мощный удар, задействуя элитные части — танковые дивизии “Герман Геринг”, “Викинг” и “Мёртвая голова”, срочно переброшенные из Италии, Нидерландов и с Балкан. Произошло крупное танковое сражение, в результате которого двигавшаяся к Варшаве 2-я армия С. И. Богданова понесла тяжёлые потери, попросту говоря, была разбита и не могла продолжать наступление. Данный факт в политических целях замалчивался, что сыграло на руку возникновению версии о сознательном приостановлении продвижения на Варшаву и неоказании помощи восставшим. Оперативная обстановка в этом районе была чрезвычайно сложная, и взять город лобовой атакой можно было только ценой огромных потерь и оголения других фронтов. В результате советские части вынуждены были перейти к обороне. Командующий 1-м Белорусским фронтом К. Рокоссовский, сам поляк и варшавянин, докладывал в Ставку, что продолжать наступление без получения серьёзных подкреплений его армии не в состоянии**** .

Приостановка советского наступления на Варшаву была с пониманием встречена союзниками. На то имеются многочисленные свидетельства, на которые почему-то большинство польских исследователей не делают ссылок. Приведём лишь некоторые из них. Сошлёмся на отрывок из письма британского Форин офис от 14 августа 1944 года, в котором английское правительство сообщает о невозможности оказать помощь Варшавскому восстанию, поскольку решение о его начале было принято без предварительных консультаций с Лондоном и “без согласования с Советским прави­тельством”*****. Подобная точка зрения разделяется также редактором американского журнала “Russian Military Review” Д. М. Глантцем, который пишет: “Если оставить в стороне политические соображения и мотивы, объективное изучение боевых действий в районе Варшавы показывает, что вплоть до начала сентября германское сопротивление было в состоянии воспрепятствовать любой советской попытке оказать помощь варшавянам (даже если таковая имелась в виду)” *.

Приведём также высказывание посла США в СССР в 1943—1946 гг. У. А. Гар­римана, имеющееся в его воспоминаниях.

Что касается возможного фронтального наступления русских через Вислу на Варшаву, то Гарриман пришёл к выводу, что Красная Армия должна была бы получить больше техники, чтобы это осуществить. По мнению Гарримана, главная причина того, что русские остановились на Висле, была не столько политическая, сколько военная. “Я думаю, — писал Гарриман, — что Сталин приказал бы форсировать Вислу, невзирая на позицию лондонских поляков, если бы пришёл к выводу, что имеется достаточно сконцентрированных сил, чтобы сломать немецкую оборону. Решающую роль в принятии им решения сыграли военные соображения. Немцы подтянули к Варшаве три дополни­тельные дивизии. Красная же армия за последнее время совершила настолько быстрый рывок, что оказалась оторванной от нормального обеспечения. В этот момент в её распоряжении не было ни необходимых понтонов, ни средств для наведения мостов. Русские пришли к выводу, что для осуществления десанта через Вислу требуется значительно больше ресурсов, чем те, которыми они располагали. В это время Сталин не решился на фронтальный удар. А с момента восстания поляков против немцев, по его мнению преждевременного, Сталин всё это посчитал провокацией”** .

На основе известных данных можно сделать однозначный вывод, что для приостановления наступления имелись веские военные причины. Только 13 сен­тября 1944 года части фронта смогли выйти к Висле и овладеть право­бережной частью Варшавы — Прагой.

Изложенная нами версия о причинах перехода к обороне находит подтверждение и в польских исследованиях. Так, в недавно увидевшем свет отчете руководителей восстания подчёркивается следующий момент: “Не выдерживает критики предположение, что советские войска сознательно остановились в предместьях Варшавы и не хотели занять город. 4—5 августа после проигранного танкового сражения в районе Воломина со срочно переброшенными германскими дивизиями они были вынуждены при­остановить своё наступление на Варшаву”***. На основе изучения архивных материалов (в том числе находящегося в США архива вермахта) польский исследователь Т. Савицкий пришёл к выводу, что командование АК совершенно не ориентировалось в оперативной обстановке на фронте, а объяснения руководителя восстания генерала Бур-Коморовского, “чтобы избежать суда истории”, совершенно не выдерживают конфронтации с фактами и рассчитаны при этом на полную некомпетентность читателя. Далее он совершенно ясно констатирует, что при наличии такой концентрации отборных германских войск советское командование в тот момент не могло им противопоставить необходимых сил****.  “Советское наступление исчерпало свои возможности на подступах к Варшаве. Вскоре началось германское контрнаступление”, — писал известный польский эмигрантский публицист А. Бромке*****.

2. В современной польской исторической и публицистической литературе широко распространены утверждения о том, что СССР якобы не оказал никакой помощи восставшим. Такое утверждение не соответствует действительности и является ложным. Помощь оказывалась, данные об этом давно опубли­кованы, и только не заинтересованные в истине люди могут замалчивать очевидные факты. По официальным данным, в сентябре 1944 года над Варшавой было сброшено, в частности, 156 миномётов, 505 противотанковых ружей, 1478 автоматов, 1199 винтовок и карабинов, 20 255 ручных гранат, 1 312 600 патронов, 131 221 кг продовольствия*.  Правда, не всегда эта помощь была достаточной и не всегда, из-за отсутствия с польской стороны точных ориентиров, попадала по назначению, но она была намного более эффек­тивной, чем англо-американская, которая сбрасывалась с большой высоты и на 90—95% попадала в расположение германских войск. Следует также принимать в расчёт систематические артобстрелы и бомбёжки германских позиций в городе, прикрытие повстанцев от действий немецкой авиации, которая была вынуждена в силу этого прекратить свои налёты. Сохранилась телеграмма командующего восстанием генерала Бур-Коморовского на имя К. К. Рокоссовского с благодарностью за оказанную помощь и с просьбой оказывать эту помощь и впредь**.  Выражение благодарности — это, конечно, дело хорошее, если бы не одновременное ведение польским генералом переговоров с немцами о капитуляции, что уже попахивает провокацией.

3. В польской литературе можно встретиться с точкой зрения, что восстание в Варшаве началось в связи с передачами советской радиопро-паганды на Польшу в конце июля 1944 года, в которых население столицы призывалось к активизации борьбы с немецкими оккупантами, к воору­женному сопротивлению, чтобы тем самым оказать помощь Красной Армии. Нельзя, конечно, исключать, что такие призывы действительно имели место, но вообще весьма сомнительно, чтобы они могли оказать какое-то влияние на принятие командованием АК решения о дате начала восстания. Так что эта попытка обвинить советскую сторону в выборе неудачного срока восстания весьма слабо аргументирована.

4. На негативное отношение Кремля к восстанию, которое было оценено Сталиным как “легкомысленная авантюра”***,  несомненно, большое влияние оказала неприкрытая враждебность к Москве, постоянно демонстри-ровавшаяся руководством восстания и теми, кто за ним стоял. По мере приближения восстания к концу, когда уже не надо было просить военной помощи и благодарить за её получение, тон публичных выступлений его руководителей становился всё более антисоветским. В последнем приказе Бур-Коморовского мы читаем: “Требования Москвы хуже****, чем сдача оружия в руки явного врага. Лучше умереть, чем согласиться с ними. Советы хотели нас вывезти и уничтожить, как сделали с 10 тыс. жертв Катыни. Мы не могли этого допустить и были вынуждены пойти на капитуляцию”***** .

А вот что передавала радиостанция АК “Блыскавица” (“Молния”) в день капитуляции 3 октября 1944 года:

[...] Немцы обязались эвакуировать население героического города и защитить его от нападения большевиков [...] Помните, что немецкие войска некоторое время будут щитом, охраняющим наши семьи от нападения большевиков [...].

В том же ключе вещала в этот день другая радиостанция АК “Варшава”:

[...] Сейчас Прага погружена в печаль, а место поляков занимают азиаты. Мужчины, часть которых вывезена в Россию, переходят ночами на правый берег Вислы. Бедные, голодные дети напрасно просят хлеба. Даже слепой должен заметить эту резню[...]******.

Возникает законный, с позиций того времени, вопрос: почему советская сторона должна ценой тысяч солдатских жизней спасать восстание, расчищать путь к власти враждебному СССР польскому эмигрантскому правительству, когда уже существовал дружественный ПКНО, вскоре преобразованный во временное правительство Польши?

Можно задать и другой вопрос: насколько вообще было необходимо восстание, повлекшее за собой столько жертв, в том числе среди гражданского населения, даже с точки зрения интересов самого эмигрантского правительства? На этот счёт существуют разногласия среди самих польских историков. Как писал, в частности, А. Янковский в “Политике” от 20 августа 1994 г., “профессор Гейштор (крупный польский историк) считает, что в итоге хорошо сложилось, что восстание имело место. Мне трудно согласиться с такой позицией [...]. Что дало восстание, кроме уничтожения города и смерти 200 тыс. людей?”

Против восстания был и главнокомандующий польской армией генерал Соснковский, но он не проявил достаточной решимости, хотя в знак протеста в сентябре 1944 года подал в отставку. На наш взгляд, существовала реальная возможность договориться о характере будущей власти в Польше. Пришли же позднее союзники по антигитлеровской коалиции к согласию относительно принципов формирования польского правительства национального единства. Переписка между Сталиным и Черчиллем, который взялся представлять интересы польского эмиграционного правительства, свидетельствует, что Сталин не исключал возможности восстановления дипломатических отношений с этим правительством. Согласие советской стороны принять в Москве премьера этого правительства С. Миколайчика в августе 1944 года также говорит о готовности Кремля при определённых обстоятельствах пойти с ним на компромисс. И всё дело, видимо, испортил сам Миколайчик, который в беседе со Сталиным неосторожно заметил, что с началом восстания вопрос о ПКНО делается уже “неактуальным”*.  Таким образом, восстание сделало невозможным формирование общего центрального исполнительного органа власти в Польше на основе правительства в Лондоне с включением в него деятелей ПКНО. После же восстания за основу такого правительства берётся в силу вещей уже ПКНО, а в него включаются некоторые эмигрантские деятели во главе с тем же Миколайчиком в качестве вице-премьера. Конец восстания в Варшаве означал и конец 2-й Речи Посполитой.

Подведём некоторые итоги. Сейчас, по прошествии почти 60 лет, можно со всей определённостью сказать, что восстание в Варшаве, как реализация принятой концепции “двух врагов”, с военной точки зрения являлось авантюрой в прямом смысле этого слова. В эту авантюру, преследовавшую узкокорыстные групповые интересы захвата власти в столице и стране, были втянуты, а затем загублены десятки тысяч людей, разрушена Варшава. Политическая и моральная ответственность за это решение полностью лежит на польском эмигрантском правительстве и командовании АК, какие бы усилия раньше и сейчас ни предпринимались в целях их оправдания. Пожалуй, прав польский сенатор А. Велёвейский, который совершенно справедливо, как представляется, обратил внимание на важную политическую составляющую принятия руководством АК решения о начале восстания, отметив, что “отказ от борьбы в Варшаве и сдача её русским означали бы сведение на нет всей пятилетней деятельности подпольной Польши и капитуляцию”** . Что касается самого решения пойти на восстание, то оно было, несомненно, кардинальной ошибкой лондонского эмигрантского правительства, поскольку тогда ещё не были исчерпаны все возможности компромиссного решения вопроса о власти в освобождаемой Польше.

Эти оценки ни в коей мере не относятся к рядовым участникам восстания. Без сомнения, само восстание, как и военные действия Польши против германских войск в сентябре 1939 года, вписали в летопись истории Второй мировой войны яркие страницы массового героизма солдат и населения польской столицы. Однако героизм повстанцев и созданный в Польше своеобразный романтический культ этого героизма не могут заслонить проблему ответственности за заранее обречённое восстание***. Требования к Москве оказать помощь ценой тысяч жизней советских солдат являются по меньшей мере наивными, поскольку само восстание было направлено против СССР. Кремль это прекрасно понимал и не хотел идти на дополнительные жертвы. К тому же ставка им была уже сделана на дружественный Польский комитет национального освобождения.

Нами приведена, как кажется, убедительная аргументация, свидетельст­вующая о том, что в приостановлении наступления Красной Армии на Варшаву определяющую роль играли военные, а не политические причины. Не мог Сталин, руководствуясь одними политическими соображениями в отношении Варшавского восстания, искусственно задержать проходящее через Варшаву более важное во всех отношениях наступление на Берлин (опередить союз-ников!).

К сожалению, так сложилось, что определённый антироссийский оттенок, который кое-кто в Польше сейчас пытается придать мероприятиям, посвя­щённым годовщинам восстания, не приблизил, а скорее отдалил объективное понимание событий 1944 года. Неужели был прав в момент восстания начальник штаба АК генерал Пелчиньский, который, имея в виду восстание, злорадно завил: […] “и я зажёг этот большой пожар для того, чтобы его огонь вёл через темноту будущие поколения: мне удалось выкопать пропасть между российским и польским народами по крайней мере на 10 поколений”*. Однако такой подход не должен обескураживать истинных сторонников честного российско-польского сближения. Мы должны надеяться на дальнейшее сотрудничество с польской стороной в деле выяснения имеющихся в истории “белых пятен”, в том числе и всей правды о Варшавском восстании.

 

Послесловие

“Советская оккупация” Польши:

миф или действительность?

 

За последние 10 лет вместе с общественно-государственными измене­ниями в Польше произошел кардинальный сдвиг и в польской историографии, которая полностью сменила свои методологические и идеологические ориентиры по освещению роли СССР в истории XX века. В частности, период 1944—1990 гг. ею стал рассматриваться исключительно как оккупация Польши со стороны “империи зла”, “враждебной Польше державы”**. При этом данное утверждение не подкрепляется каким-либо более или менее углублённым анализом существовавших в то время отношений между Советским Союзом и Польшей, а термин “советская оккупация” выставляется в качестве некого бес­спорного и очевидного постулата, якобы не требующего никаких доказательств.

 Подобного рода политические оценки встречаются практически во всех публикациях польских авторов научного и публицистического характера, а также озвучиваются на проводимых научных конференциях и симпозиумах, посвящённых истории ПНР. Вслед за польскими в плену подобных концепций оказались и некоторые российские историки, которые не смогли удержаться на позициях объективности и в азарте переоценки прошлого стали представ­лять отношения СССР и Польши после войны исключительно в чёрных красках, как советский диктат и постоянное силовое давление со стороны Москвы в направлении советизации страны. При этом зачастую не укладывающиеся в их схемы одни факты и явления ими просто-напросто замалчивались или минимизировались, а другие, подтверждающие их концепцию, неоправ­данно обобщались***.

Как представляется, нет никаких оснований утверждать, что Польша в эти годы не была суверенным, независимым государством. Действительно, она была признана всем мировым сообществом, была членом-учредителем ООН и других основных международных организаций, поддерживала дипломатические отношения с десятками государств. Кроме того, ПНР имела на международной арене своё собственное лицо, неоднократно выдвигала на мировых форумах направленные на разрядку крупные внешнеполитические инициативы, которые находили поддержку не только у СССР и ее союзников по Варшавскому договору: в 1957 г. план Рапацкого, в 1963 г. план Гомулки, в 1987 г. план Ярузельского — все по сокращению вооружений в Европе и ряд других. По некоторым польским предложениям принимались решения ГА ООН: Декларация прав ребенка в 1959 г., концепция воспитания народов в духе мира в 1974 г., конвенция о запрещении разработки, производства и накопления запасов бактериологического (биологического) и токсичного оружия и их уничтожении в 1968 г., предложение об укреплении доверия в международных экономических отношениях в 1983 г. В связи с этим что-то не припоминается, чтобы за последние 10 с лишним лет Польша явилась автором какой-то международной инициативы, на памяти осталась только её безоговорочная, в числе первых, поддержка военных акций НАТО в отношении Ирака, Сербии, Косово, планов США по созданию ПРО и т. п.

Конечно, Польша была членом Организации Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи, которые, как известно, находились в сфере влияния СССР. Однако это, как мы видим, особенно не сказывалось на снижении самостоятельной дипломатической активности ПНР, а её деятельность в ОВД была направлена в значительной степени на укрепление своей же безопасности. В этой оборонительной организации по своему человеческому и экономическому потенциалу Польша занимала престижное место непосредственно после СССР, а в 70-х гг., учитывая физическое состояние и пассивность Л. И. Брежнева, а также широкие амбиции самого Э. Герека, Первого секретаря ЦК ПОРП, нередко выходила на первый план. СЭВ также не ущемлял интересы Польши, поскольку его решения, как известно, не носили обязательного характера. Все это, на наш взгляд, свидетельствует о том, что приклеенный к послевоенной Польше ярлык “зона советской оккупации” вызывает серьёзные и обоснованные возражения.

1944 год, шла война, советские войска, преследуя противника, вступили на территорию Польши. Никто, как тогда, так и сейчас, не стал бы оспаривать необходимость этого шага. В связи с этим событием НКИД СССР 26 июля 1944 года было сделано соответствующее заявление о том, что советская сторона не намерена устанавливать на территории Польши своих органов администрации и не преследует цели приобретения какой-либо части польской территории и изменения в Польше общественного строя. В этот же день данное заявление юридически было закреплено подписанием соглашения между правительством СССР и Польским комитетом национального освобождения (ПКНО), который в то время практически осуществлял функции польского временного правительства. В этом соглашении регулировались вопросы разграничения компетенции между главнокомандующим советскими войсками и создаваемыми польскими органами администрации. В 1945 г. советские войска освободили уже всю территорию Польши.

После войны, как известно, численность контингента советских войск постоянно сокращалась, были полностью выведены войска НКВД, гарнизоны почти во всех польских городах ликвидированы, остался только ряд частей в Западной и Северо-Западной Польше, а также подразделения, осуществ­ляющие связь Москвы с группировкой советских войск в Германии. Причины сохранения контингента советских частей в Польше следует  искать в обострении обстановки в Европе в результате набирающей обороты тотальной конфронтации между СССР и США, а также в силу присутствия американских войск в Европе. Численность советских войск, дислоцированных в Польше, была весьма незначительной, всего несколько десятков тысяч (т. е. примерно столько, сколько сейчас находится американских войск на Окинаве, однако данный факт никогда не рассматривается как американская оккупация Японии). Это была, вне всякого сомнения, не оккупационная, а союзническая армия, какого-либо воздействия на политическую обстановку в Польше эти части не оказывали, во внутренние дела не вмешивались. Правда, существует никем официально не опровергнутый эпизод, когда во время известных событий октября 1956 года некоторые горячие головы, по неподтвержденным данным, решили использовать советские танковые части, начав движение в направлении Варшавы. Но они были вскоре отозваны и вернулись к месту своей постоянной дислокации.

Режим пребывания советских войск на территории Польши регулировался рядом межведомственных соглашений, а 17 декабря 1956 года, правда несколько запоздало, был подписан и государственный договор об их право­вом статусе. В договоре были четко зафиксированы два важных положения: нахождение советских войск в Польше является временным, ни в чем не может затрагивать суверенитет Польши и не может вести к вмешательству во внутренние дела страны. Имеются многочисленные случаи, когда расквартиро­ванные в Польше советские части оказывали значительную помощь местным властям в решении различных вопросов, связанных, например, с наводне­ниями, пожарами и другими стихийными бедствиями.

Можно ли это назвать установлением оккупационного режима? Более реально можно говорить, как представляется, о какой-то особой форме осуществляемого СССР курса на вовлечение стран Восточной и Центральной Европы в свою политико-экономическую орбиту, что объяснялось естественной необходимостью в первую очередь укрепить свою безопасность и не допустить изоляции СССР подобно той, в какой оказался СССР в канун Второй мировой войны, после Мюнхенского сговора 1938 года. Нельзя также полностью отрицать существования политики Кремля по так называемой советизации восточноевропейских стран, в том числе и Польши, однако механизмы этого процесса остаются малоизученными. Но уже сейчас можно сказать, что она осуществлялась без помощи вооружённой силы. Однако и в этом случае “советизация” далеко не означает “оккупация”.

Несмотря на это, было бы неправильно предполагать, что все внутрипо-литические решения предпринимались Польшей под диктатом или при вмешательстве Москвы, они принимались вполне самостоятельно.  Сошлемся на факты, лежащие, как говорится, на поверхности. Если было бы иначе, то советское руководство стремилось бы навязать ей режим во всех деталях по своему образу и подобию. Тогда в Польше, например, не были бы сохранены традиции многопартийности; в сельском хозяйстве была бы проведена сплошная коллективизация и ликвидирован традиционный в Польше единоличный сектор, а в городах — частная торговля; католическая церковь была бы лишена многих сохранившихся за нею привилегий и льгот. Вспомним, даже действовал принцип приема в ПОРП верующих, что для КПСС было бы тогда невозможно, и т. п.

Не находит также подтверждения созданный в последние годы в Польше миф о том, что советские послы выполняли функции своеобразных генерал-губернаторов, контролирующих деятельность польского руководства. Наиболее чётко эти мысли сформулированы, например, в статье Е. Моравского “Наместники империи”*. Такой подход основан на недоразумении, на недостаточном знании автором предмета. Наоборот, известны случаи, когда советские послы нередко выступали перед Кремлём в качестве защитников интересов Польши. Если же советские послы выходили за пределы своих полномочий, то они по обращении польской стороны немедленно отзывались (например, Г. М. Попов, посол СССР в Польше в 1953—1954 гг.).

Не выдерживает критики и другой миф — о какой-то демонической роли советских советников в странах Восточной Европы, включая и Польшу, которые представляются в качестве контролирующего всевидящего ока Москвы. При этом как-то “забывается”, что само направление советников и специалистов до сих пор является вполне обыденным делом в межгосударственных отношениях, что их направление происходит по просьбе приглашающей стороны. Они, как специалисты высокого класса, своими советами (не приказами, а именно советами, следовать которым было необязательно) приносили пользу в решении вопросов хозяйственного, военного и другого строительства. Да, они, естественно, обладали определённой информацией о положении дел в той или иной политической или производственной сфере, но этого совсем недостаточно для обвинения во вмешательстве во внутренние дела, в “массовом внедрении советников”, а тем более в представлении их в качестве “одного из главных инструментов создания основ тоталитарного общегосударственного устройства”*. 

Следует отметить, что между СССР и Польшей на государственном или партийном уровне вообще не существовал механизм навязывания польской стороне тех или иных решений, правила равноправия соблюдались строго. На деле действовал принцип невмешательства во внутренние дела, какая-либо критика в адрес ПОРП и польского правительства в советских органах массовой информации не допускалась. На этот счет принимались специальные решения ЦК КПСС, за исполнением которых строго следила цензура.  С другой стороны, давать советы руководству другого государства — это никак не означает вмешательства во внутренние дела, тем более на такие советы СССР имел право, его повышенная ответственность “старшего брата” обязывала к этому, поскольку, как правило, за ошибочные экономические и политические решения Варшавы всегда приходилось расплачиваться советской стороне. После каждого кризисного явления (1956,1968, 1970,1976,1980 гг.) в Польшу направлялась срочная помощь (кредиты, займы, поставки зерна, продоволь­ст­вия и др.), часто безвозмездная.  Подобная помощь носила, как правило, закрытый характер: в Москве о ней общественность не информировалась, чтобы не смущать не жившее в достатке население СССР, а в Польше сознательно скрывалась, чтобы польское население не знало, что конкретная помощь оказывается именно Советским Союзом. Более того, известны случаи, когда среди польской общественности некорректно распространялись слухи о том, что данное неправильное экономическое решение было принято не польской стороной, а якобы навязано Москвой.

Ещё раз о самостоятельности принятия польской стороной решений по крупным государственным вопросам. Известны случаи, когда такие решения принимались польским руководством вопреки советам Москвы или без её уведомления. Так, в 1947 г. СССР не был своевременно поставлен в известность о проведении акции “W” (“Висла”) по выселению украинского населения из юго-западных районов страны на север и северо-запад, хотя украинский вопрос по вполне понятным причинам был близок советской стороне. В 1950 г. без консультаций с Москвой тогдашнее польское руководство пошло на подписание соглашения с католическим епископатом.

Не имела места также “экономическая оккупация” Польши со стороны СССР в плане навязывания Польше неперспективных форм экономического сотрудничества и торговых связей с СССР. Экономические отношения с СССР были весьма выгодными для Польши, главным образом в области получения более дешевых, чем на мировом рынке, энергоресурсов (природного газа, нефти, электричества), ряда полезных ископаемых (например, железной руды). Этому способствовали и устанавливаемые на строго определенный период неизменные цены, независимые от колебаний мирового рынка. Когда в 1990 году был сделан неофициальный, сугубо ориентировочный расчет, то оказалось, что именно Польша, а не СССР получает наибольшую выгоду от такой формы экономическо-торговых связей.

Советская сторона оказала большую техническую помощь в становлении польской тяжелой промышленности, судостроения, нефтяной, газовой, хими­ческой, автомобильной промышленности, в строительстве многочисленных промышленных предприятий (свыше 150 в 1948—1981 гг.). В их число входят, в частности, металлургические комбинаты в Кракове и Катовицах, завод качественных легированных сталей “Варшава”, нефтеперерабатывающий комбинат в Плоцке, автозаводы в Варшаве и Люблине, ряд электростанций, метро в Варшаве и т. п. На 1981 г. топливно-сырьевые поставки из СССР составляли 38% импорта Польши в этой области. Импортные потребности Польши в нефти, газе и чугуне удовлетворялись поставками из СССР на 100%, нефтепродуктах — на 68%, железной руде — на 85%, марганцевой руде — на 88%, хлопке — на 60%.

С учетом вышеизложенного Польшу, на наш взгляд, в упомянутые годы нет оснований рассматривать как “провинцию империи Сталина”. Польша, находясь в советской сфере влияния и под защитой СССР, имела свое лицо как внутри страны, так и на международной арене.

 

Автор не претендует на то, что его точка зрения, выводы и соображения исчерпывают всю проблематику отношений СССР и Польши. Им пресле­довалась более скромная цель — привести контраргументы к утвердившемуся в современной польской историографии тезису о “советской оккупации” Польши и подчеркнуть необходимость дальнейших углублённых научных исследований, без изначальной предвзятости и политической тенден­циозности.