Александр  КАЗИНЦЕВ

СИМУЛЯКР,

или СТЕКОЛЬНОЕ ЦАРСТВО

 

Это — настоящий симулякр.

Ж. Бодрийар. Америка

 

Как государь и его ближние люди были за морем, и ходил он по немецкой земле и был в Стекольном, а в немецкой земле Стеколь­ное царство держит девица, и та девица над государем ругалась, ставила его на горячую сковороду и, сняв со сковороды, велела его бросить в темницу… И на его место пришел немчин и царствует.

С. Князьков. Очерки по Истории

Петра Великого и его времени

 

Симулякр — это  и л л ю з и я.  Симуляция события, действия, жизни. Подделка, подменяющая реальность. Видимость — при отсутствии сути. Артефакт вместо живого явления.

Симулякр — порождение постмодерна. Эпохи крушения великих надежд, высоких идеалов, отсутствия ярких личностей и решительных поступков. Примета нашего времени. Не случайно в современную речь проникли и теперь торжествуют в ней ублюдочные словечки “как бы”, “вроде”, “в принципе”, “типа того”, опосредующие действие или явление. Оно   к а к   б ы   происходит,   в   п р и н ц и п е   существует, а как обстоит дело   в   д е й с т в и т е л ь н о с т и,   никто толком не разберет.

Типичный симулякр — нынешнее состояние Союза России и Беларуси. Он вроде бы оформлен, в межправительственных комитетах и секретариатах исписаны горы бумаг. Однако на предложение Александра Лукашенко приступить к конкретной работе Путин выдвигает заведомо невыполнимые условия. И московская пресса превозносит кремлевский ход как образцово удачный. Почему? Внимание! — потому, что он позволяет Путину перехватить инициативу и накануне президентских выборов предстать перед народом в качестве решительного сторонника объединения. Писакам и политиканам наплевать, что   н а  с а м о м   д е л е   московская инициатива похоронила идею объединения, оттолкнула от России единственного союзника. Реальный процесс подменен пиаром.

И это не спонтанное проявление безволия или безответственности, которые и раньше были так знакомы русским людям. Это  с т и л ь  современной политики. Ведущий теоретик постмодернизма французский мыслитель Жан Бодрийар поясняет: “...…Это общество не производит больше ничего, кроме неопределенных событий…... Раньше событие существовало, чтобы произойти, сегодня...… оно произво­дится как виртуальный артефакт, как травести медиа-форм” (“День литературы”, № 5, 2002).

Симулякр не обязательно подменяет отсутствующее событие, расцвечивает яркими красками зияющую на его месте черную дыру. Сплошь и рядом виртуальный образ призван заслонить реальную акцию, от которой по каким-то причинам хотят отвлечь внимание. К примеру, при Клинтоне власти США оправдывали бомбардировки Ирака необходимостью наказать “диктаторский режим” Саддама Хусейна, подавляющий демократические свободы. На самом деле незадачливому саксофонисту из Белого дома нужно было отвлечь внимание американского общества от постыдного “моникагейта”. Ныне Америка вновь пылает желанием зажечь над Багдадом факел свободы. На этот раз подлинная причина — управленческие провалы младшего Буша и кризис американской экономики. Доллары, потраченные на войну, могут оживить производство, а дармовая нефть поднять индекс Доу Джонса*...…

Приведенных примеров достаточно, чтобы понять: симулякр далеко не безобиден. Это признает и Бодрийар. Однако ему — человеку западного общества, критикующему его изнутри, опасность видится в обессмысливании и медленном умирании реальности, которую артефакт не просто подменяет, но и отменяет. Для народов, оказавшихся вне системы, тех же арабов, сербов, афганцев, а теперь, возможно, и белорусов, опасность видится в другом. Слишком часто в последние годы метафизическое убийство жизни оборачивается убийством реальным — с помощью “Томагавков”, кассетных и вакуумных бомб и прочих достижений технического прогресса.

В этом смысле легенда о мытарствах русского человека на Западе в “Стекольном царстве” оказывается поразительно современной. Тут не просто драматичное повествование о первом зарубежном путешествии Петра, как оно преломилось в народном сознании — с подробностями, порожденными красочной фантазией, а емкая мифологема , противопоставляющая своего рода архетипы Запада и России.

В легенде явно сквозит признание технического превосходства Запада. Стекло в те времена было в России редкостью, заморской диковиной, а здесь — целое царство из стекла! Не случайно Петр с “ближними людьми” забрел в “немецкую землю”. Соблазнился молодой государь “прехитростным искусством”, да и ловкая девица маячит в сюжете не случайно...… Все то же, чем спустя три столетия райкомовские провожатые пугали советского командировочного — технические достижения Запада плюс “красивая жизнь”.

Но вот насчет красивой жизни народному сознанию открылось нечто, ускользнувшее в последующие времена не только от внимания партийных и прочих стражей, но и от разумения лучших умов наших дней. В царстве зеркал невозможно нормальное человеческое существование. Наслаждение оборачивается болью, мучительством. А в финале — подменой соблазнившегося “немецким” двойником**. Механическим человеком.

Гениальная догадка, прозрение, родившееся на стыке двух цивилизаций. Конечно, так ярко и прозорливо дано видеть только извне. Но не из безопасного далека, а из окон собственного дома, на который надвигается, круша привычный уклад, остов чужого, чуждого мира.

Сегодня ситуация во многом схожа с той. Разве что национальный уклад стал куда менее органичным. И все-таки в русском человеке остается нечто неистребимо подлинное, что не дает ему спокойно принять подмену живой жизни, с ее страстями, ошибками, падениями, но и стремлением к высокой цели, к правде, к смыслу существования, — зеркальным отражением, где тишь да гладь, да виртуальный двойник властвует над миром.

Если вот так, незашоренно, взглянуть на современное общество — западное (и во многом копирующее его российское), оно предстанет все тем же Стекольным царством, миром, где место реальности занял симулякр. Что обеспечивает политическому продукту глобальной демократии “товарный вид”, яркую упаковку, но порождает опасную пустоту в сердце системы. (“Отсюда вытекает глубинная пустота, наполняющая действие” — Ж. Бодрийар.) Зияющие пустоты, в которых возникают и стремительно нарастают проблемы, грозящие разрушить граждан­ское общество.

Одна из них — национальная, ставшая головной болью властей и населения всех стран Запада, а теперь и РФ. И не случайно: она из тех, за которую потянешь — и все рассыплется! Рассмотрению межнациональных отношений в Европе и в нашей стране посвящены первая и вторая главы моей работы. Еще одна глава — это характеристика выборной системы, важнейшего завоевания демократии. Механизм сменяемости властей призван подстраховывать систему, выдвигая новые силы, новых лидеров, способных решить вопросы, оказавшиеся неразрешимыми для предшественников. Насколько эффективен этот механизм сегодня, способен ли вывести гражданское общество из кризиса?

Вторая часть написана в основном на американском материале. В одной из глав прослежены зловещие трансформации основного принципа “свободного мира” — защиты прав человека и национальных меньшинств. Если присмотреться, “неколебимые основы” всемирной демократии держатся даже не на честном слове, а на откровенно демагогических декларациях политиков и политтехнологов.

Даже такие реальные вещи, про которые обычно говорят, что они либо есть, либо их нет, — человеческие отношения, с одной стороны, и богатство, с другой, сегодня сплошь и рядом подменяются симулякром.

Я понимал, что мои размышления, ставящие под сомнение эффективность и даже п о д л и н н о с т ь   мира, который нам, жителям постсоветского пространства, рекламируют как образцовый, требуют тщательного фактологического подтверждения (голословные декларации лишь отталкивают читателя!). Поэтому я стремился максимально насытить работу примерами, фактами, цифрами. Такой принцип не обещает легкого чтения, зато позволяет проверить “на зубок” любое утверждение автора  и  в м е с т е  с ним разобраться в проблеме.

Признаюсь, мною руководило не только стремление к достоверности. В последние годы мне стало казаться, что факты  к р а с н о р е ч и в е е   комментариев . Быть может, это объясняется тем, что западный мир выходит из состояния статичности, в котором пребывал с середины прошлого века. Он утратил перспективу, ясную цель, растерял многие из надежд (“В философском смысле мы запутались, в религиозном — чувствуем себя неуверенно”. Чьи же это ламентации, как вы думаете? — Збигнева Бжезинского. — “Независимая газета”, 24.11.1999). События участвуют в поисках нового пути, вот почему они так выразительны.

Я часто вспоминаю слова моего доброго знакомого итальянского кинорежис­сера Анджело де Дженти. Он советовал русским коллегам снимать сейчас не художественные, а документальные фильмы: реальность ярче любого вымысла.

Интересовавшие меня сведения я собирал по крупицам. Ежедневно в течение года просматривал сводки Интернета, “просеивал” газетные материалы, вслушивался в выпуски теленовостей. Современный мир в его “горячих точках” постепенно перестал восприниматься мною как абстракция. Я начал ощущать его как органический — несмотря на все повреждения — процесс, живую пульсацию политических, экономических и бездны других событий. Как сигналы боли, неблагополучия, надежды. Из этого потока я стремился отобрать главное — то, что составило сюжет и смысл данной работы.

Читателям судить, насколько это удалось.

 

 

Часть 1

Гражданское общество как симулякр

 

И не пытайтесь узнать, что такое гражданское общество, из книг отечест­венных обществоведов, вчерашних бойцов идеологического фронта, а ныне певцов рыночной демократии. Я хотел — ничего не вышло! Зато открыв книгу Джорджа Сороса, я получил ответ. Это то, что прямо противоположно обществу, в котором мы жили десяток лет назад. Перед тем, как обругать советский социум “закрытым”, Сорос называет его   о р г а н и ч е с к и м.

Почему-то выходит так, что враг лучше чувствует суть явления, чем те, кто связан с ним тысячью связей. О разрушенном — не без его помощи — обществе еврейский миллиардер отзывается с ненавистью и восхищением: “Единство неизменного общества можно сравнить с единством живого организма” (С о р о с  Д ж.  Советская система: к открытому обществу. Пер. с англ. М., 1991). Мы-то думали, такой была Московская Русь времен допетровских. А это о нашем с вами житье-бытье сказано. Может, со стороны и впрямь виднее…...

Но Сорос пришел к нам не для того, чтобы умиляться. Он ставит вопрос ребром: или — или. “Единство органического общества враждебно другому типу единства — единству человечества”. Согласитесь — не слабо! С такой несокрушимой чванливостью высказываются только хозяева жизни.

Как явствует из его сочинения, Сорос понимает под “человечеством” собрание индивидов-атомов, связанных правами частной собственности и множеством юридических актов. Это и есть  г р а ж д а н с к о е  (оно же открытое) общество.

Далее миллиардер начинает рассказывать о себе, безбожно преувеличивая свою роль в развале советской системы. Читать его книгу становится неинтересно.

Обратимся к источнику не менее авторитетному — резолюции Генеральной Ассамблеи ООН. Дабы неофиты свободного мира не очень путались в его устройстве, Генеральная Ассамблея 20 февраля 1993 года разъяснила, что в основе его лежит принцип т о л е р а н т н о с т и. “Толерантность, — говорится в документе, — взаимное признание и уважение, способность жить вместе и вести диалог — это прочная основа существования любого гражданского общества” (Л е в и н  Л и а.  Права человека. Вопросы и ответы. Пер. с англ. М., 1997).

В сущности, это понятно: атомы-индивиды, да еще частные собственники, способны горло друг другу перегрызть или перестрелять друг друга, что частенько случается в Америке. Чтобы обеспечить личную (и общественную) безопасность, надо принудить их уважать окружающих, воспитать “способность жить вместе”. (Не правда ли, очаровательно? А что вы хотите, если органическое единство, в котором такая “способность” дается от рождения, разрушено…...)

Впрочем, когда еще от ближнего дождешься уважения. “Взаимное признание” подменяется всеобщей анонимностью. Чтобы никого не обидеть, не следует говорить о том, что отличает одного человека от другого. Толерантность выражается в   с и с т е м е   т а б у.   Нельзя говорить о различиях религиозных (вы можете напороться на мормона, буддиста или, чего доброго, служителя Иеговы), социальных (вдруг бедные озлятся), о сексуальных предпочтениях (ляпнешь что-нибудь о “голубых”, а собеседник окажется гомосексуалистом). А главное — нельзя говорить о   р а з л и ч и я х   н а ц и о н а л ь н ы х.   Это табу соблюдается особенно строго.

От себя замечу, что такое положение вызывает некоторое смущение у русского человека, видимо, не до конца изжившего косную органичность. Ну скажите на милость, почему негра нельзя называть негром? Араба — арабом. Еврея — о, лучше и не пытаться! А если все-таки попытаетесь, то западные собеседники досадливо передернутся, как будто вы допустили вопиющую бестактность. Разве что вам попадется какой-нибудь европейский националист — тот закивает, почему-то оглянется по сторонам и зачастит полушепотом: “Что вы! У нас об этом говорить не принято...…”

Ну а мы все-таки поговорим. Воспользовавшись правом новичков в “школе демократии”. О толерантности — как принципе и о национальной проблеме — как о реальности. Об этой антиномии гражданского общества, способной взорвать его . Ибо дело, конечно, не только в том, что араба нельзя назвать арабом. А в том, что при такой системе запретов невозможно не только решить, но и обозначить проблему арабского присутствия в Европе, где Марсель или Роттердам уже превращаются в мусульманские города.

Помнится, в одной из теледискуссий я выступал за сохранение графы “национальность” в новом российском паспорте. Как же накинулись на меня участники передачи: пережиток Административной системы! образчик русского шовинизма! Чего только не кричали. И главный аргумент — в цивилизованном мире гражданство автоматически определяет национальность. Во Франции, например. Алжирец, сенегалец или желтолицый выходец из Вьетнама, получив гражданство, становится французом. Это так называемая   г р а ж д а н с к а я   н а ц и я. Образцовое всесмешение людей, в котором в обмен на утрату национальных особенностей предоставляют равные юридические права.

На Францию ссылались особенно часто. Первая демократия Европы и сегодня считается примером гражданского общества. Конституция Республики   о т к р ы- в а е т с я   статьей, запрещающей дискриминацию по “происхождению, расе и религии”.

Во Франции и полыхнуло. Взрыв страстей на исходе апреля — и долгое эхо, не умолкавшее много недель! Панические заголовки. Комментарии, где растерянность порождала злобу, а та превращалась в страх. Судейский металл в голосах телеведущих.

Во весь экран искаженные праведным гневом лица “простых французов”. По всем каналам призывы президента Ширака отвергнуть “демонов экстремизма” и защитить “республиканские идеалы”. В выпусках новостей: демонстрации протеста в восьмидесяти городах Франции; в университетах отменены занятия, “чтобы студенты могли обсудить политическую ситуацию в стране” (ВВС Russian.com).

Трагедия, потрясшая Францию, имела имя собственное — Ле Пен. Знаменитый националист, почитатель Жанны д’Арк, лидер Национального фронта прошел во второй тур президентских выборов, выбив из борьбы признанного фаворита — кандидата соцпартии премьера Франции Лионеля Жоспэна.

Уж на что постсоветская пресса не любит левых, однако о провале соцпартии она повествовала, как о собственном поражении. Не радовал даже триумф умеренно правого Ширака, которому выход во второй тур вместе с “одиозным” Ле Пеном почти автоматически открывал дорогу к новому президентскому сроку. Скромный успех националиста отравил радость гробовщиков левых идей.

“Пощечина общественному вкусу”, “Возвращение призраков. Ультраправая волна в Европе: экспансия шовинизма”, — кричали заголовки российских газет. Казалось бы, что московским наблюдателям до парижских бурь, а вот, поди ж ты...…

Любопытно,   и н т е р н а ц и о н а л ь н а я   команда телеобозревателей, аналитиков, политологов и прочих шоуменов от политики в Париже и Лондоне, Нью-Йорке и Москве успех представителя   н а ц и о н а л ь н ы х   сил в  л ю б о й  точке земного шара — от Франции до Малайзии — воспринимает как свое   л и ч н о е   поражение.… Да что шоумены: державное недовольство выбором более 5 миллионов французов поспешили выразить ближайшие соседи Франции — Германия и Великобритания!

Кто же такой Ле Пен, и чем он так напугал почтенную публику? Весной этого года его биография была у всех на слуху. Родился в 1928 году в бретонском городке Трините-сюр-Мер. Сын рыбака, погибшего во время Второй мировой. Получил прекрасное образование — иезуитский колледж, лицей, затем парижский университет.

В 54-м молодой лиценциат права предпринимает свой первый нетривиальный шаг — из тех, что впоследствии будут не раз приковывать к нему внимание как широкой публики, так и профессиональных политологов. Он вступает в Иностранный легион (парашютно-десантные войска), чтобы участвовать в войне в Индокитае. В 1956 году Ле Пен — самый молодой депутат парламента от правого Союза защиты торговцев и ремесленников. Но уже в следующем 57-м он снова на войне — на этот раз в Алжире. Затем — политическая и коммерческая деятельность на вторых ролях. В 1972 году он создает Национальный фронт. В 74-м решается идти на президентские выборы. Результат — смехотворные 0,74 процента. Через 20 лет, в 94-м, он набирает уже 15 процентов. В апреле 2002-го Ле Пен одержал победу в трети департаментов Франции.

О взглядах “великого и ужасного” русские читатели получили возможность узнать от него самого. Трепеща, но и склоняясь к запретному, “Независимая газета” опубликовала интервью с Ле Пеном. И какое — на две полосы! Ни семейство Бушей, ни сам Бжезинский не удостаивались такого внимания.

Лидер Национального фронта высказывается свободно и широко. Начинает с проблемы преступности и заканчивает угрозой европейской цивилизации: “Она будет затоплена — физически, психологически, умственно и, разумеется, культурно” (здесь и далее цитаты из интервью даны по тексту: “Независимая газета”, 4.06.2002). Сразу же следует “фирменный” ход: причина кризиса — “массовая иммиграция: скопление во французских городах большого количества иностранцев, которые не ассимилируются, а часто и не хотят ассимилироваться”.

Ле Пен не ограничивается общими рассуждениями. Он прямо указывает на ислам как на источник опасности: “Нет нужды скрывать завоевательный характер ислама. Это религия в одно и то же время политическая, нормативная и дающая простор экстремизму. Который, в свою очередь, опирается и на ее демогра­фическую мощь и на возможность различных интерпретаций этой религии”. Поясняя мысль, глава Национального фронта обращает внимание на существенную особенность ислама: “...…Здесь нет внешнего и общепринятого авторитета, и каждый при желании волен давать свое обоснование едва ли не любой идее”.

Однако Ле Пен не так прост и прямолинеен, как пытаются представить его недоброжелатели. Он делает важную оговорку: “Причина экспансии исламского мира — не религия, но демография”. Более того, в отличие от многих западных лидеров руководитель Национального фронта готов признать правоту ислама в столкновении со странами “золотого миллиарда” — но лишь в том случае, когда ислам действует   н а   с в о е й   т е р р и т о р и и   и защищается от агрессии извне . “Американцы, — заявляет Ле Пен, — представляющие собой самую мощную и богатую страну мира, привели своей осознанной политикой к насильственной смерти более чем миллион иракских детей. И эта политика, совершенно естественно, должна была породить настоящую ярость против людей, ее проводивших. Иракцы вполне могут сказать: вы оплакиваете 3 тысячи погибших на Манхэттене, а мы потеряли более 1 миллиона только детей! Конечно, они погибли не во время войны, а угасли тихо и незаметно, совершенно неинтересно для Си-эн-эн”.

Трудно сказать, что стоит за этой декларацией — уязвленная совесть западного интеллектуала или трезвый расчет западного политика, сознающего, что без нефти с Ближнего Востока, в том числе иракской, экономика Франции не проживет. Как бы то ни было, в конфликте Ирака с Америкой Ле Пен на стороне арабов.

Он вообще настроен критически по отношению к “самой мощной и богатой стране”. В том же наплыве иммигрантов Ле Пен усматривает следствие   г л о б а л и- з а ц и и  и обвиняет в происходящем не столько переселенцев, сколько “финансовых воротил Нью-Йорка” : “Им вполне все равно, будут массы работающих потребителей белыми, желтыми или зелеными, как будут они себя вести и одеваться и т. д. Но мы-то живем здесь, это — наша страна”.

“Наша страна” — ключевое понятие для националиста Ле Пена. Он хочет видеть Францию сильной и процветающей. Именно поэтому с горечью обличает ее нынешнюю несостоятельность. В том числе в ключевой сфере — нравст­венности. “Это — утрата моральных и религиозных чувств и принципов”, — указывает он на одну из причин роста преступности. Ле Пен настойчиво повторяет: “…...Опасность для нас проистекает в меньшей степени от внешних сил и больше — от нашей внутренней слабости”.

Способность критически оценить моральное состояние нации опровергает расхожее представление о Ле Пене как о примитивном и воинственном шовинисте. На первый план он выдвигает отнюдь не репрессивные меры против “инородцев” (Ле Пен предлагает всего лишь ограничить иммиграцию и высылать из страны “иностранных преступников и правонарушителей”), а работу по укреплению опор национального духа. Семьи и школы. Надо начать — призывает он — “прежде всего с нашего демографического усиления, для чего необходима серьезная деятельность государства в поддержку семьи. Мы должны увеличить нашу рождаемость”.

Резкую критику вызывает французская школа: “По нашему школьному преподаванию видно, что мы живем в пространстве анархии, в пространстве анархо-троцкизма. Начиная с 1968 года труд стал представляться молодежи как род наказания, а венцом человеческой жизни стали отпуска и каникулы. Пенсия — пораньше, рабочая неделя — поменьше, свободного времени — побольше: все это стало целью жизни и левых, и правых. Школа не торопится сообщить ученикам, что для любого “перераспределения” богатств прежде всего нужно их создать”.

В основе экономической программы Ле Пена — поддержка частных предпринимателей. “Что направляет этих людей, что заставляет их двигаться, вставать в 5 утра? Интерес, желание получить возможность купить свой дом, лодку, заплатить за обучение детей, за лечение, если кто-то в семье заболеет, и т. д. Вот двигатель экономики! Если вы выключите этот двигатель, то получите то, что мы видели на примере Советского Союза”.

Глава Национального фронта считает, что государство должно сосредо­точиться на своих “коронных” обязанностях — обороне, поддержании порядка, внешних связях и финансировании научных исследований. (Показательно, что на Западе даже такие романтические певцы частного предпринимательства, как Ле Пен, признают необходимость государственной поддержки фундаментальной науки. Напротив, в России власти, позиционирующие себя как “умеренные” сторонники рыночных реформ, столкнули науку в пучину дикого рынка: “Выживай, как знаешь!”) За исключением названных сфер, экономика, по мнению Ле Пена, должна быть доверена “частному почину, частной предприимчивости, позволяющей людям самостоятельно зарабатывать деньги”.

Яростным атакам подвергается всевластие бюрократии. Тема особенно актуальная в объединяющейся Европе, где поверх национального формируется мощный слой наднациональной бюрократии. В отношении Европейского Союза Ле Пен не скрывает скептицизма и даже враждебности. Его позиция в этом вопросе вызывает наиболее острое осуждение как во Франции, так и в других государствах Евросоюза. Однако его аргументы выглядят весьма убедительно: “…...Если мы хотим сохранить нашу независимость, мы должны блюсти независимость наших внутренних рынков...… Уничтожение национальных границ отдало французское производство — промышленное, ремесленное, сельскохозяйственное, а также и французскую торговлю во власть зачастую дикой конкуренции внешнего мира. Так, Европа почти убила французское сельское хозяйство: в него приходит 8000 мо­лодых людей в год, а 45000 людей уходит на пенсию. И каждые 15 минут во Франции исчезает одна семейная ферма”.

Глава Национального фронта против передачи большей части французского суверенитета общеевропейским структурам. Он бьет тревогу: “Мы больше не являемся действительно свободной и независимой страной...” И в присущей ему манере тут же иллюстрирует шокирующую декларацию примером из экономики: “Возьмем конкретный пример, когда мы обязуемся соблюдать установленные критерии бюджетного дефицита, скажем, 30 процентов. Тогда в случае кризиса единственный инструмент для исправления его социальных последствий, остающийся в руках государства, — это уменьшение заработной платы, пенсий и пособий. И никаких других возможностей! Я считаю такое положение крайне опасным”.

В числе прочих Ле Пену был задан вопрос об отношении к России. “Я желаю, чтобы Россия вновь вернула себе достоинство и силу, — последовал вежливый ответ. — Страны с таким народом, с такой территорией сегодня явно не хватает в мире для геополитического равновесия”.

Далее следует рассказ о дружбе с русскими актерами, музыкантами и художниками. Ле Пен припоминает занятный эпизод со знаменитым танцовщиком Сергеем Лифарем — “однажды был секундантом на его дуэли на шпагах (Лифарь был тогда ранен в руку) с маркизом де Куэвас...…” Да, 74-летний Ле Пен слеплен из другого теста, чем большинство французских политиков, которых он так хлестко обличает, — анемичных потомственных чиновников, лишенных смелости, да и просто чувства жизни!

Правда, зарубежные читатели “Нашего современника” — русские, живущие во Франции, не раз предостерегали: “Не обольщайтесь Ле Пеном!” И приводили его отзывы о русских — далеко не столь дипломатичные, как в “Независимой газете”. Что же, Ле Пен не зря слывет не только блистательным оратором (что признают даже его враги), но и весьма ловким политиком. Отвечая на вопросы московского издания, он, разумеется, работает на аудиторию. Так же, как и выступая на митинге в Париже. Где иммиграции с Востока Европы, а вкупе с ней пресловутой “русской мафии” боятся не меньше, чем нашествия переселенцев с Востока арабского.

Как бы то ни было, во взглядах Ле Пена, обстоятельно представленных “Неза­ви­симой газетой”, трудно обнаружить экстремизм, ультраправый радикализм, приписываемый ему противниками. Кое-что из сказанного (о необходимости ухода государства из экономики, например) иначе как политическим инфантилизмом не назовешь. Но многое, безусловно, полезно узнать — и усвоить! — русским читателям. Проблемы-то у нас, как выясняется, схожие. Не грех посмотреть, как их пытаются решить западные националисты.

Тем более что отечественные русофобы — журналисты и политики — любят изображать дело так, будто ксенофобия чуть ли не генетически присуща русским, что “только в России” возможны межнациональные конфликты. Они вопят об угрозе “русского фашизма” и благоговейно указывают на Европу — “там подобное невозможно”. Вот мы и посвятим эту главу рассмотрению того, что и как возможно в Европе.

Успех Ле Пена в первом туре обозначил остроту проблемы. Однако второй тур выборов он все-таки проиграл. 5 мая мировые информагентства оповестили: “Жак Ширак переизбран президентом Французской Республики. На площади Бастилии толпа скандирует: “Победа, победа!”. Тысячи парижан вышли на улицы праздновать победу Ширака, или, скорее, поражение Ле Пена” (ВВС Russian.com). Обратите внимание на этот оборот: лозунг второго тура был — остановить Ле Пена! Готовность поддержать его оппонента выразили и поверженные социалисты, и коммунисты (их лидер Робер Ю  п е р в ы м  призвал своих сторонников голосовать за Ширака). Надо ли говорить, что практически все СМИ выступали против лидера националистов. “Истерия, созданная тотальными усилиями тех, в чьих руках сосредоточена власть, СМИ, финансы, обеспечила победу нынешнего президента”, — с грустью констатировал Ле Пен (там же).

С этим трудно не согласиться, если вспомнить атмосферу, в которой происходила избирательная кампания. В адрес Ле Пена звучали чудовищные обвинения. Например, “несколько алжирцев” утверждали, что в 1957 году во время войны с Францией “их пытал лейтенант Жан-Мари Ле Пен”. Влиятельнейшая “Le Monde” тут же растиражировала их заявление. При этом журналисты даже не задали естественный в данном случае вопрос: достоверны ли показания о событиях без малого  п о л у в е к о в о й  давности? В 57-м Ле Пен был безвестным младшим офицером — кто бы стал запоминать его имя и должность, да и он вряд ли представлялся перед экзекуцией. Между прочим, сделавшие громкое заявление алжирцы не скрывали своей ангажированности. Они объяснили, что “решили рассказать журналистам “Le Monde” о перенесенных пытках из-за успеха Ле Пена на президентских выборах” (Rambler-медиа).

Подводя итоги второго тура, Жак Ширак провозгласил: “Мы только что прожили период тяжелой неопределенности. Но сегодня Франция показала свою приверженность демократии и равенству. Я поздравляю Францию, которая смогла найти себя”. Победителя почти дословно повторили аутсайдеры первого тура — социалисты. Франсуа Олланд, сменивший Лионеля Жоспэна на посту главы партии, декларировал: “Франция сохранила республику, обрела себя, победила нацистскую идеологию” (ВВС Russian.com).

Читатели, познакомившиеся со взглядами Ле Пена, могут судить, насколько оправданно упоминание о “нацистской идеологии”. Внушает сомнение и на два голоса повторяемый тезис: Франция “обрела себя”. Даже на телекартинках, которые в ночь триумфа показывали по всем каналам, было заметно — в ликующей толпе на площади Бастилии преобладают не трехцветные французские, а алжирские, тунисские и другие арабские флажки с полумесяцем. Мусульманские диаспоры праздновали  с в о ю   победу, не желая — что должно было бы заставить, по крайней мере, задуматься! — разделить ее с французами, в очередной раз продемонстрировавшими сокрушительную толерантность…...

Наводит на размышления — правда, другого рода — и событие, случившееся вскоре после выборов. 14 июля было объявлено о покушении на Ширака: “Парижская полиция ведет допрос молодого человека, арестованного по подозрению в покушении на президента Франции. Коротко стриженный (теперь это тоже улика?! — А. К. ) 25-летний Максим Брюнери был арестован со спортивной винтовкой в руках на Елисейских полях, в толпе зрителей, наблюдавших за ежегодным красочным парадом в честь Дня взятия Бастилии. Брюнери признался, что собирался убить президента Жака Ширака, а полиция сообщила, что задержанный хорошо известен ей как активный неонацист, участник митингов и демонстраций ультраправых” (ВВС Russian.com).

Как выяснилось, о произошедшем стало известно лишь спустя несколько часов, когда жена Ширака заявила журналистам, что “ее мужа пытались убить”. Отметим сильный пиаровский ход — о покушении сообщает не официальное лицо, скажем, шеф полиции, но женщина, жена (кстати, весьма активно помогавшая нынешнему президенту во всех избирательных кампаниях). Это, несомненно, придало сообщению дополнительный драматизм.

Но почему о покушении не объявили сразу же? Ничего себе ситуация: президента одной из ведущих держав мира пытаются убить на центральной магистрали столицы, где собралась многотысячная толпа, а об этом никто и слыхом не слыхивал! И тут обнаруживаются поразительные факты. Брюнери выстрелил не в президента, а   “в   н а п р а в л е н и и   (разрядка моя. — А. К. ) автомобиля, в котором ехал Ширак” (ВВС Russian.com). Что означает эта загадочная формулировка? Каким было расстояние от стрелка до лимузина Ширака? Если близким, то почему не среагировала охрана (а она не среагировала, неудачливого “террориста” задержали зеваки)? Если Брюнери стоял далеко — вне видимости агентов, то можно ли говорить о покушении именно на президента? Кстати, пуля ушла не “в сторону автомобиля”, а в небо: стоявший рядом с Брюнери турист из Эльзаса, увидев, что тот достал карабин, мгновенно среагировал, ударив по стволу снизу вверх (“Труд-7”, 18.07.2002).

О своих намерениях Брюнери заявил сам — на допросе. Хотел, дескать, “убить президента, затем покончить жизнь самоубийством, чтобы “прославиться” (там же). Оказывается, он даже заранее поместил сообщение в Интернете, ограничившись, правда, иносказаниями: “В это воскресенье следите за теле­новостями, я буду там “звездой”. Смерть Зогу, 88!” Журналисты охотно растолковывают: “Зог “ — на сленге неонацистов означает “демократическую систему”, две восьмерки — зашифрованное приветствие: “Heil Hitler” (H — восьмая буква латинского алфавита).

И вновь вопросы. Зачем Брюнери нужно было брать на себя “грех”? Судя по всему, полиция и не догадывалась о его намерениях убить президента. Почему, если он и впрямь покушался на Ширака, Максим воспользовался дешевеньким карабином “22 long rifle”, а не оружием профессионалов? Почему французские спецслужбы не обратили внимание на странное сообщение в Интернете, ведь им было прекрасно известно, что “это воскресенье” — День взятия Бастилии, на который приходится ритуальный выход президента в народ? И, наконец, почему сценарий покушения больше напоминал киношный боевик, чем продуманную акцию террориста? (Он действительно рабски копировал фильм Фредерика Форсайта “День Шакала”, в котором наемный убийца по заказу ультраправых пытается убить президента де Голля как раз в День взятия Бастилии.) Что это — преступление или пародия, фарс?

Французские спецслужбы сняли все вопросы разом, отправив Брюнери в психиатрическую клинику. Но вот что примечательно — перед этим они опублико­вали свое досье на него, связав “террориста” с Ле Пеном! “...Как следует из досье “Рансенман женеро”, Максим стал сближаться со “скинхедами” и прочими ультраправыми. Он принимает участие в акциях “коричневых” экстремистов всех мастей... На первомайских манифестациях, которые Ле Пен и его разнообразные сторонники проводили в Париже у статуи Жанны д’Арк, будущий карабинный стрелок шагал в рядах самых отпетых молодчиков с кельтскими крестами на руках” (“Труд-7”, 18.07.2002).

Как редактор не могу не отметить ловкость, с какой журналист из “Труда” ввел “крест” в ряд “криминальных” деталей, свидетельствующих об экстремистских взглядах Брюнери. Если уж “с кельтскими крестами на руках” (видимо, все-таки на рукавах?), то это как пить дать “отпетые молодчики”...

К слову, французская церковь от Ле Пена открестилась. Несмотря на постоянно демонстрируемую им приверженность католицизму (что, надо сказать, не характерно для политиков подчеркнуто секуляризованной Республики). Ну да журналисту, похоже, уж очень хотелось связать воедино все “предосудительное” — “коричневых”, Ле Пена, крест...

Сотрудники “Рансенман женеро”, разумеется, далеки от подобной наивности. Но ведь имя Ле Пена в связи с покушением на Ширака именно они подсунули незадачливому корреспонденту “Труда”. Равно как и сотням других корреспон­дентов*.

Ничего не скажешь — удобно иметь фигурантом по делу психически нездорового человека. Он, знаете ли, может дать любые показания. И на себя, и на кого угодно... В том числе и на своего прежнего кумира. Идеальное средство контроля над политическими оппонентами, принуждения к лояльности. Оно действенно сегодня — как потенцированная угроза. А завтра может оказаться и вовсе бесценным. Когда общество, отшатнувшееся от Ле Пена, снова потянется к нему, к его идеям.

А потянется обязательно! Ибо сговор элит — политических, финансовых, информационных — может решить “проблему Ле Пена”. Но такими методами не решить проблем, на которые указывает Ле Пен. Выборы прошли, а они остались.

Демографическая катастрофа — прежде всего. Демократические СМИ, увы, не любят говорить о ней. Придется покопаться в изданиях малотиражных, экзотических, зато безукоризненно честных. Газета “Славянское братство”, издающаяся в Петербурге, поместила исследование профессора Сергея Лебедева “Демократия и демография” (№1, 2002). Открывается эта вполне академическая работа главой, не без театральности озаглавленной “Бедная Франция”. Глава снабжена эпиграфом: “О Франция! Ныне горько смотреть на тебя! Шарль Орлеанский, 1430 г.” Впрочем, знакомство с содержанием главы показывает, что такой не по-научному эмоциональный зачин вполне оправдан.

Профессор Лебедев — ученый, он рассматривает проблему начиная с ХVIII века. Я — политический писатель и ограничусь материалом за последние сто лет. В 1919 году во Франции проживало 1 160 тыс. иностранцев — при 39 млн жителей (3,6 процента населения). Уже в это время в большинстве департаментов смертность превышала рождаемость, и прирост населения обеспечивался в основном зa счет иммиграции.

Первая мировая война унесла жизни 1,3 млн французов, 2,8 млн вернулись домой калеками. Чтобы восполнить убыль трудоспособного населения, власти широко вербовали на работу иностранцев. В 1931 году их насчитывалось 2,7 млн — при населении 40 млн человек (7 процентов). Но это была белая волна иммиграции — 803 тыс. итальянцев, 507 тыс. поляков, 351 тыс. испанцев. По религии и культуре эти люди были близки к коренному населению и мечтали как можно скорее ассимилироваться, превратиться в “настоящих” французов.

После Второй мировой войны правительство начало поощрять рождаемость. За 20 лет население увеличилось на 14 млн человек. Параллельно шла вербовка иностранцев — в основном для непрестижного труда. Демографический кошмар, который сегодня переживает Франция (как и другие страны Европы), — результат эгоистической, недальновидной политики прави­тельств и монополий самого Запада. Надо сказать, это признают и националисты, в том числе Ле Пен.

В конце восьмидесятых во Франции жило 5 млн иностранцев и 18 млн граждан нефранцузского происхождения, к числу которых относятся натурализованные иностранцы, дети иммигрантов, уроженцы французских колоний. На этом этапе среди иммигрантов стали преобладать выходцы из Азии и Африки, а также стран Карибского бассейна.

Демографические прогнозы также безрадостны. После ограничения иммиграции решающим оказался фактор рождаемости — в семьях переселенцев она высокая (у арабов 6 детей на семью), у французов низкая (1,84 ребенка). К тому же велика доля межнациональных браков. В 1971 году у 20 процентов французов один из четырех родственников третьего поколения был иностранцем. В 1983-м их число повысилось до 25 процентов. В 2000 году их было более трети. “При сохранении такой тенденции через несколько десятилетий Францию будут населять мулаты, исповедующие ислам”, — предупреждает С. Лебедев.

Поскольку Сергей Лебедев демограф, а не религиовед, он не сосредо­тачивается на рассмотрении исламского фактора, ограничившись ироническим замечанием: “Так ислам взял реванш за битву при Пуатье 732 г., и не похоже, что во Франции найдется новый Карл Мартелл”.

Религиозный аспект демографического кризиса стран Запада обстоятельно проанализирован в статье М. Тульского “Ислам в неисламском мире” (“Незави­симая газета”, 29.09.2001). Вот сведения по Франции: “По данным МВД Франции, количество выходцев из мусульманских стран выросло с 2 млн в 1978 г. до 4,5 млн в 2000 г.” (другие источники насчитывают 5—7 млн мусульман. — “Новые Известия”, 24.04.2002). В 1997 году в стране действовало более 1600 мечетей и молельных залов.

Мусульманская диаспора — не просто нейтральная среда, объеди­ненная богословскими интересами и общими молитвенными собраниями. Она пронизана волей, энергией, действием. И финансовыми потоками, подпитывающими наиболее активные и многочисленные организации. А их во Франции немало — как международных, так и национальных. “Мировое исламское единство” финансируется Саудовской Аравией, “Национальная федерация мусульман Франции”, объединяющая 140 организаций, спонсируется Марокко. Активно действуют “Федерация исламских организаций Франции”, Соборная парижская мечеть.

Общины зачастую скреплены не только воинственным пафосом ислама, но и чувством коллективной отверженности — этнической и социальной. Это питательная среда для радикалов всевозможных оттенков. В середине 90-х годов по стране прокатилась волна терактов, осуществлявшихся как алжирскими исламистами, так и левыми боевиками. Кстати, некоторые левацкие лидеры, в их числе легендарный “Карлос” (Ильич Рамирес Санчес), приняли ислам.

И еще о “странных сближениях”: по утверждениям некоторых западных журналистов, знаменитая Карла дель Понте, будучи Генеральным прокурором Швейцарии, “препятствовала преследованию” исламистов, обвинявшихся в организации террора в соседней Франции (“Независимая газета”,12.10.2000). Если эти утверждения верны, в новом — еще более зловещем — свете предстает назначение “неугомонной Карлы” главой Гаагского трибунала. Превращенного — в том числе и ее активными усилиями — в судилище над православными сербами по односторонним обвинениям в геноциде боснийских и косовских мусульман... Да и российским руководителям в этом случае следовало бы серьезнее отнестись к озвученным ичкерийской пропагандой намерениям дель Понте привлечь к уголовной ответственности первых лиц России, в том числе Путина, за “военные преступления” в Чечне. (Такие заявления она якобы сделала в беседах с эмиссарами Ичкерии в 2001 году.)

Во время французских выборов исламский вопрос причудливо пересекся с еврейским. Главным фаворитом влиятельнейшей иудейской общины был Лионель Жоспэн, занимавший (как, впрочем, и все лидеры европейских соцпартий) проеврейскую и произраильскую позицию. Но и Ле Пен — “враг врага”, борец против мусульманского засилья — не вызывал прежней антипатии. До недавнего времени эта публика именовала его то ксенофобом, а то и нацистом. Лидеру Национального фронта не могли простить выступления в защиту правительства Виши (сотрудничавшего с нацистской Германией), а также замечания о Холокосте как всего лишь “детали истории Второй мировой войны”.

Однако в период выборов обострение палестино-израильского конфликта накалило обстановку во Франции. В Марселе была сожжена синагога, другую — в столичном пригороде Гарж-ле-Гонесс забросали бутылками с зажигательной смесью. А 23 мая в Париже дотла сгорело израильское посольство! В этой ситуации оказалось, что Ле Пен не столь уж плох. В интервью израильской газете “Гаарец” Роже Кюкьерман, президент Совета еврейских институтов Франции, выразил надежду, что успех Ле Пена в первом туре “поможет обуздать мусульманский антисемитизм и антиизраильское поведение, ибо полученный им результат адресован мусульманам, советуя им держаться тихо” (“Новые Известия”, 24.04.2002). Правда, уже на следующий день Кюкьерману пришлось отказаться от своих слов. Выразительный штрих — видимо, неприятие чужого нацио­нализма в рядах еврейских организаций столь велико, что даже в условиях жгучего (в прямом смысле слова) противоборства с мусульманской уммой они не в состоянии поддержать патриота той страны, в которой проживают.

В мае 2002-го еврейско-французский диалог велся в столь резких тонах, что могло показаться, будто стороны и не слыхали о пресловутой толерантности. Американский еврейский конгресс в специальном заявлении сравнил совре­менную Францию с режимом Виши и призвал к бойкоту знаменитого Каннского фестиваля. Позднее председатель конгресса Джек Розен в интервью Би-би-си уточнил, что не призывал “бойкотировать Францию или Европу в целом” (ого, до каких высот взлетели эмоции! А мы-то в России ничего не ведаем и продолжаем считать, что только русским суждено получать регулярно тычки за “врожденный антисемитизм”). Розен заявил, что хотел, чтобы “каждый, кто отправляется на Каннский фестиваль, не молчал, а потребовал от французских властей срочных мер для обуздания антисемитов, прекращения нападений на евреев и посяга­тельств на их имущество” (BBC Russian.com).

В ответ Клод Лелюш и Клод Лансман выступили в газете “Монд”. Они с гневом отвергли сравнение современной Франции с режимом Виши и выразили сожаление, что Американский еврейский конгресс призвал бойкотировать Каннский фестиваль. Любопытно, что в полемике прозвучало имя Ле Пена. По словам режиссеров, проголосовав подавляющим большинством против лидера крайне правых на выборах 5 мая, “французский народ выразил свое неприятие расизма и антисемитизма” (там же).

На этом скандал в благородном семействе закончился. А противостояние? Не крикливая разборка элитарных тусовок — мучительное рядом-жительство нескольких огромных национальных общин, со старыми счетами и свежей кровью, праведниками и злодеями (зачастую они же — праведники для других!), с надеждами и страхами и одной — на всех — землей. Родиной — для французов и “этой страной” для иудеев, мусульман, буддистов, вплоть до приверженцев каких-то африканских культов, объединенных лишь тем, что все они приехали сюда вкусить сладкой жизни, а значит, потеснить у праздничного пирога изгото­вившихся к трапезе хозяев.

Разве не безумие полагать, будто результат выборов, а тем более совместная декларация самоуверенных киношников способны разрешить давние споры?*

Но дело не только в национальной проблеме. Как ни важна она сама по себе, людей, поддержавших Ле Пена, волнует не одно лишь засилье иммигрантов. Пяти миллионам французов, отдавших ему свои голоса, неуютно в мире, где властвует   г л о б а л и з а ц и я.

Что такое глобализация для жителей промышленного Севера или Юго-Востока Франции — основы электората Ле Пена? Это поистине дьявольский насос. Он не только втягивает орды “цветных” работяг, дешевые руки из Африки или Азии, которые становятся конкурентами в борьбе за место под солнцем — и на производстве, штрейкбрехерами, сбивающими цену на рынке труда. Насос глобализации работает и в обратном направлении. Он втягивает в ненасытное чрево завод где-нибудь в Тулузе и выплевывает его на тихоокеанском побережье Китая, в Южной Америке или в Восточной Европе — там, где труд дешевле, налоги ниже, местное сырье почти ничего не стоит, а производственные площади предостав­ляются даром.

Из Европы, завоевавшей социальные гарантии в ходе вековых классовых битв, производство уходит на Юг, на Восток и на Север. Уводя с собой зарплаты, не выплаченные европейским рабочим, налоги, не пополнившие местные и государственные бюджеты, ломая отлаженную систему социального обеспечения, — ведь для ее поддержания нужны немалые деньги.

Авторитетный знаток французского общества Юрий Рубинский так характе­ризует типичных сторонников Национального фронта: “...Это прежде всего наименее обеспеченные, не уверенные в своем будущем люди, чувствующие себя лишними в холодном и неуютном глобализированном мире. Наибольший процент голосов Ле Пен получил в восточной половине страны, где сосредоточена основная часть ее промышленного потенциала, подверженного особенно глубоким и болезненным структурным сдвигам, высок уровень безработицы, значительно присутствие иммигрантов” (“Независимая газета”, 28.06.2002).

Традиционная русская этика побуждает в данной ситуации к выражению хотя бы минимального сочувствия к “наименее обеспеченным”. Редчайший случай — с ней в данном вопросе не расходится и традиция марксистской социологии. На ниве которой, надо заметить, Юрий Ильич Рубинский изрядно потрудился в советский период.

Но нет — для описания националистического электората Рубинский использует сплошь негативные характеристики — “маргинальные категории”, “люмпен-пролетариат”, “архаические”, “обреченные”. В его словах звучит нескрываемое презрение и даже злоба. Эмоции явно берут верх над аналитикой, иначе исследователь не поспешил бы ограничить круг приверженцев Ле Пена только торговцами и ремесленниками — представителями “архаичных, обреченных на упадок секторов” (да и откуда, замечу попутно, этакая жестокость к огромным сферам хозяйства, где заняты миллионы людей).

Противореча себе, Рубинский тут же относит к симпатизантам Национального фронта работников “текстильной, металлургической промышленности, тяжелого машиностроения”. Выходит, не архаичные маргиналы — наиболее квалифици­рованные работники французской индустрии “обречены на упадок”.

Подчеркну — точка зрения Рубинского   х а р а к т е р н а.   И дело не только в том, что, возглавляя Центр французских исследований Института Европы РАН, он имеет возможность серьезно влиять как на освещение ситуации, так и на отношение к ней. Подавляющее большинство политиков, финансистов, манипуляторов общественным мнением   т о ч н о   т а к   ж е   относятся к “обреченным” людским множествам, внезапно — и не по своей вине! — выпавшим из современной жизни.

Ну, положим, от пяти миллионов можно как-то “отмахнуться”. Попытаться списать со счетов, вычеркнуть из жизни. Хотя это занятие исключительно для высоколобых интеллектуалов — ни один реальный политик не позволит себе игнорировать столь многочисленный электорат.

Однако издержки глобализации, как догадывается читатель, проблема отнюдь не сугубо французская. Тут не о пяти (и не о пятидесяти!) миллионах речь. Бегство капиталов (а в последние годы и технологий) за рубеж, рост безработицы, уменьшение зарплат — ОБЩАЯ ПРОБЛЕМА ЗАПАДА.

И на первом месте — засилье иммигрантов. Волны нового переселения народов, сокрушающие устои “прекрасной Франции”, перекатываются через весь европейский континент, грозя захлестнуть и смыть тысяче­летнюю цивилизацию белого человека.

В объединенной Германии в 2000 году проживало 8 млн иностранцев (10 процентов населения). Добавьте 2,4 млн переселенцев на “историческую родину” (главным образом из стран бывшего СССР) и 16 млн “осси” — жителей прежней ГДР, до сих пор не вполне интегрировавшихся в западное общество, — и вы поймете остроту проблемы. Но не ее глубину: дело не только в том, сколько чужеродных ментально и этнически групп приняла Германия сегодня, еще важнее — сколько их будет завтра. Тут картина и вовсе удручающая. Из 27 млн семейных пар одна треть бездетна, а еще треть имеет одного ребенка. А число иностранцев только за счет рождаемости увеличивается на 71 тыс. в год. К тому же 23,5 про­цента браков в ФРГ смешанные. Приводя эти данные, профессор С. Лебедев делает вывод: “Из страны белокурых тевтонов ФРГ превратилась в многорасовую, многонациональную страну, в которой доля иммигрантов в населении была такая же, как в США” (“Славянское братство”, №1, 2002).

Даже страны с южноевропейской периферии, вчера еще считавшиеся относительно бедными и неперспективными для иммиграции, сегодня испытывают давление огромных масс переселенцев. Испанская пресса пишет о 1,5 млн легальных иммигрантов и 3 млн нелегальных (при численности населения 38,6 млн). В десятимиллионной Португалии 335 тыс. иностранцев проживают легально и еще около 300 тыс. нелегально (“Время новостей”, 17.06.2002).

Драматичны не только количественные показатели. Огромное значение имеет религиозная ориентация отрядов, штурмующих Европу.

Иммиграционная волна окрашена в зеленый цвет ислама. В Германии в 2000 году насчитывалось 3 млн мусульман (3,7 процента населения). В подавляющем большинстве (2 млн 187 тыс.) это турки-сунниты. Представлены также алевиты (в основном сирийцы) — 340 тыс., иранские шииты — 170 тыс. и вовсе уж экзотические секты: “Аль-ахмадийя” (смесь ислама с индуизмом и христианством) — 22 тыс. (пакистанцы), суфии — 10 тыс., исмаилиты — 1 тыс.

В стране 66 мечетей и более 2 тысяч молельных домов. Крупнейшие объеди­нения — Турецко-исламский союз религиозных учреждений, “Милли герюс”, Союз исламских культурных центров, уже знакомая “Исламская помощь”, финанси­руемая Саудовской Аравией организация “Братья-мусульмане”, Союз исламских организаций Европы (здесь и далее данные приведены по статье “Ислам в неисламском мире” — “Независимая газета”, 29.09.2001).

В Голландии проживает 670 тыс. мусульман (4,3 процента населения). Действуют отделения “Исламской помощи” и “Пан тюрк”, являющейся, как считают западные спецслужбы, отделением турецкой фашистской организации “Серые волки”, причастной к покушению на папу римского Иоанна Павла II и другим громким терактам.

В Бельгии свыше четверти миллиона мусульман. В числе объединений — “Исламская помощь”, Генеральное собрание мусульман Бельгии и организация с выразительным названием “Мусульманские экстремисты”, взявшая на себя ответственность за убийство служителей мечети в Брюсселе в 1984 году (из-за осуждения ими фундаментализма) и президента Координационного комитета евреев в Бельгии Ж. Вибрана в 1989 году.

Особо надо сказать об исламских организациях Великобритании, где число мусульман превышает 1,5 млн. Еще в период колониального владычества на Востоке Лондон приобрел влияние в исламских кругах. И до сих пор ревностно поддерживает, приспосабливаясь к новым реалиям. Соединенное Королевство является центром десятков исламских организаций, раскинувших свою сеть по Европе. В Лондоне находится штаб-квартира Исламского Совета Европы, созданного по решению Организации Исламская конференция в 1973 году. Здесь же функционирует Союз мусульманских организаций Соединенного Королевства и Европы. В Бирмингеме базируется “Исламская помощь”, чьи отделения представлены во многих государствах.

Если большинство европейских стран просто поставлено перед фактом присутствия на своей территории мусульманских организаций, то Великобритания в значительной мере   н а п р а в л я е т  их деятельность. Координируя усилия с ведущими государствами арабского мира, прежде всего с центром исламского прозелитизма — Саудовской Аравией. Зачастую сотрудничество ведется на уровне спецслужб, что доказывает пример той же “Исламской помощи”. Кстати, возглавляет ее Гани Аль-Бани, отец которого был казнен за участие в покушении на президента Египта Насера.

В стране вольготно чувствуют себя и откровенно террористические центры. Увы, выручавшая нас до сих пор работа “Ислам в неисламском мире” на сей счет почти ничего не сообщает. Сведения приходится искать в более откровенных публикациях. Прежде всего в статье А. Игнатенко “От Филиппин до Косово. Ислам как глобальный дестабилизирующий фактор” (“Независимая газета”, 12.10.2000) и в книге К. Мяло “Россия и последние войны XX века” (М., 2002). Из них узнаем, что в Великобритании до последнего времени функционировала запрещенная во всех арабских странах организация “Хизб-ут-Тахрир”. Здесь же расквартирована еще дюжина радикальных объединений, действуют “египетские исламисты, а также исламские группы (сирийские, иорданские, пакистанские, кашмирские), которые бравируют своей связью с Усамой бен Ладеном”. Кстати, резиденция “отца исламского террора” также располагалась в Лондоне.

А вот недавнее — 8 июля — сообщение информационных агентств: “Духовный лидер европейской сети международной террористической организации “Аль-Каида” Абу Катада живет со своей семьей на средства, предоставляемые британскими разведслужбами (!), на севере Англии... Представители европейских разведслужб заявили, что с Катадом...… который с середины декабря разыскивается силами безопасности Великобритании (!!), было заключено негласное согла­шение” (Rambler-медиа).

Эти сенсационные сведения почему-то прошли мимо падких на скандалы журналистов. Видимо, они удовлетворились пояснением, что “британцы не могут выдворить Катаду из-за опасения ответных действий со стороны “Аль-Каиды”. Между прочим, даже если это объяснение искренно, оно обличает поразительную двуличность властей Великобритании и США. Ведь они требовали от прежнего руководства Афганистана выдачи бен Ладена в тот момент, когда его охранял многотысячный отряд головорезов из “Аль-Каиды”. Но тогда вопрос об “ответных действиях” террористов не вставал. Понятное дело, какой-то там Афганистан это не Соединенное Королевство!..

Англо-американские повелители и сегодня не задумываются об “ответных действиях”, требуя от Пакистана, Сирии, Ливана и других стран запрещения деятельности исламских радикалов. Опять же к слову, одна из трех штаб-квартир палестинской организации “ХАМАС”, за связь с которой американцы (при поддержке англичан) грозили военным вторжением Сирии и Ливану, располагалась до недавнего времени в Лондоне. Две другие базировались в США — в Спрингфилде и в Вашингтоне...

Правда, в 2001 году английский парламент принял закон по борьбе с терроризмом, в него включен список из 14 мусульманских организаций. Однако, как свидетельствует история с Абу Катадой, исламские экстремисты до сих пор присутствуют на английской территории.

Русскому читателю следует особенно внимательно отнестись к этому разделу. Исламские организации, базирующиеся в Великобритании, активно участвовали в подготовке и ведении войны в Чечне. Во многом эта деятельность продолжала традиционную британскую линию на борьбу с Россией за влияние на Востоке. Как сообщает К. Мяло, над созданием исламского и тюркского пояса нестабиль­ности вокруг нашей страны английские стратеги трудились еще в XIX веке. Среди них такие известные, как лорд Пальмерстон, Уилфрид Блант (брат основателя английского банка), Спенсер Черчилль (отец будущего премьера) и британский агент, по происхождению венгерский еврей, Вамбери. “Во второй половине XX века, — отмечает К. Мяло, — работа возобновилась при участии З. Бжезинского, Королевского азиатского общества, Оксфордского университета и Института исследований Востока и Азии (в прошлом Института колониальных исследований), а также английской внешней разведки МИ-6. При этом... особое внимание было уделено Северному Кавказу”.

Стоит ли удивляться, что после начала войны в Чечне главный английский муфтий Абу Хамза объявил России джихад и открыто заявил, что готовит добровольцев к отправке в мятежную республику. В свою очередь чеченские эмиссары постоянно наведывались в Соединенное Королевство, получая под­держку и покровительство видных представителей финансовых и аристокра­тических кругов, в том числе принцессы Дианы.

Вызывает недоумение позиция российских властей, лепечущих об “общем” для Запада и России враге в лице исламского терроризма. И сдающих одну за другой позиции, сферы наших стратегических интересов (Среднюю Азию, Закавказье, Приднестровье) в обмен на ничего не значащие заявления западных лидеров, и в первую очередь “друга Блэра”, что они понимают обеспокоенность русских...

Впрочем, азартные игры служителей плаща и кинжала, равно как и других запоздалых тружеников обветшалой Империи, вряд ли приводят в восторг простых британцев. И тем более они чужды жителям остальной Европы. Для среднего европейца соседство с воинственными исламскими переселенцами обора­чивается кучей бытовых проблем и серьезными ментальными угрозами.

И если вы думаете, что обыватели по ту и эту сторону Ла Манша радуются чужеземному вторжению, то глубоко заблуждаетесь. В 1997 году крупнейшая социологическая организация Старого Света “Евробарометр” провела исследо­вание уровня ксенофобских настроений в 15 странах Евросоюза. Ирония, если не сказать насмешка, истории заключалась в том, что опрос приурочили к году “борьбы против расизма”, каковым и был объявлен 97-й. Отчет о результатах “Независимая газета” опубликовала под заголовком, в какой-то мере отразившим шокирующее открытие социологов, — “Треть европейцев — ярые расисты” (06.12.2000).

“Европейцы, — сообщалось в статье, — разделились на три равные группы: одна треть — “нисколько не расисты”, другая треть — “немного расисты” и еще одна треть открыто выразили сильные расистские чувства”. И далее, может быть, самое важное: “Интересно, что среди “коренных” и “чистокровных” европейцев расистские настроения являются преобладающими”.

В ксенофобских настроениях признались 52 процента европейцев правых взглядов, 45 процентов приверженцев правоцентристов, 35 процентов центристов и даже 19 процентов левых, известных своими интернационалистскими принципами. К расистам причисляли себя в равной степени мужчины и женщины, жители городов и сельской местности.

Чемпионом по числу ксенофобов оказалась маленькая и благополучная Бельгия, второе место заняла Франция, третье и четвертое разделили Австрия и Дания. Сильные расистские настроения испытывают 55 процентов бельгийцев, 48 процентов французов, 42 процента австрийцев и датчан, 34 процента немцев, 32 процента англичан.

В отличие от россиян, общественные настроения которых лишь в незначи­тельной степени влияют на расклад политических сил (как и в советские времена, думаем одно — выбираем других и другое), у европейцев слово с делом не слишком расходятся. Чем и обеспечены сильные позиции националистических партий на континенте.

Успех Ле Пена во Франции привлек внимание к росту влияния националистов, однако в Старом Свете немало государств, где они добились столь же впечат­ляющих результатов. Там, где на политической карте Европы российские СМИ помещают грязное пятно, перечеркнутое надписью “ультра”, живет целый мир националистических партий, с яркими лидерами и много­численными сторонниками.

Австрийская партия свободы Йорга Хайдера получила 20 процентов голосов и два года назад вошла в правительство. Новички голландской политики — экзоти­ческое объединение “Список Пима Фортейна” — с ходу завоевали 17 процентов голосов на майских (2002 года) парламентских выборах. Норвежская Партия прогресса, возглавляемая Карлом Хагеном, регулярно собирает свыше 15 процентов голосов и имеет вторую по численности фракцию в Стортинге. Датская Народная партия госпожи Пиа Кьерсгорд с 10 процентами голосов входит в прави­тельст­венную коалицию (недавно она настояла на принятии жесткого иммиграционного закона). Национальный альянс Джан-Карло Финни и “Лига Севера” Умберто Босси представлены в кабинете Сильвио Берлускони, который и сам известен правыми националистическими взглядами. Фламандский блок Филипа Девинтера (12 процентов голосов) занимает прочные позиции в политической жизни Бельгии. Для полноты картины добавлю — в этом году скромного, но симптоматичного успеха на местных выборах добилась Британская национальная партия.

Для того чтобы понять, что из себя представляют эти движения, проанализи­руем программу малоизвестной в России норвежской Партии прогресса, во многом определяющей политику одной из богатейших стран Европы. По существу, здесь те же тезисы, что у Ле Пена. Частная собственность — основа экономического благосостояния. Государственное вмешательство в экономику нежелательно. Налоги подлежат сокращению.

Значительное место уделяется проблеме иммигрантов. Партия прогресса именует их “представителями стран с незападной культурой” (в более ранней программе говорилось резче: “Носители чужеродной культуры”). Их въезд в Норвегию предлагается сократить до одной тысячи в год. Даже граждане стран, входящих в Европейское экономическое пространство, для работы в Норвегии должны получать временное разрешение — и то лишь по специальностям, по которым в стране недобор.

Традиционная для правых критика состояния учреждений общественного сектора (здравоохранение, образование), а также призывы к ужесточению борьбы с преступностью привлекают к Партии прогресса симпатии. Согласно опросам общественного мнения, проводившимся в 2001 году, 31 процент ее сторонников объясняют свой выбор солидарностью с позицией партии по вопросам здравоохранения и пенсионного обеспечения, 25 процентов — неудовлетворен­ностью деятельностью других партий (прошу обратить особое внимание на этот пункт!), 16 процентов — иммиграционной политикой, 15 — симпатией к лидеру.

Сходство программ, а также сознание роста своего влияния в политической жизни Европы побуждают националистов искать формы межгосударственного сотрудничества и даже объединения. В конце июля в австрийской Каринтии глава земельного правительства и лидер АПС Йорг Хайдер собрал представителей 50 националистических и радикальных партий. Если учесть, что большинство из них являются изоляционистами, выступающими против наднациональных союзов и блоков, этот форум — предвестие Интернационала националистов — следует признать уникальным. На нем обсуждалась возможность выдвижения единого списка в Европейский парламент, что помогло бы националистическим партиям в полной мере мобилизовать свой избирательный потенциал. Составляющий, по оценкам специалистов, от 15 до 20 процентов (“Независимая газета”, 1.08.2002).

Резкий рывок националистов к успеху заставил знатоков искать объяснения. Обычно в этой связи ссылаются на “правый поворот”, совершившийся в Европе, да и в Америке. Как правило, этим и ограничиваются, в подробности не вдаваясь.

А они существенны. Во-первых, “правый поворот”, определивший ситуацию на Западе в начале XXI века (приход правых к власти во Франции, Италии, Испании, Португалии, Норвегии, Голландии, Австрии, где они сменили правительства социал-демократов), произошел не сам по себе. Он обусловлен целым комплексом причин, из которых выделю основные. Исторический пессимизм, порожденный крушением “реального социализма” и распадом СССР. Да, на Западе не слишком любили “Советы”, боялись их. И все же, пока существовал Советский Союз — и не просто существовал, а противостоял Америке как вторая сверхдержава! — сохранялась   р е а л ь н а я   а л ь т е р н а т и в а   капитализму. И люди, даже всеми своими связями, предпочтениями, выгодами связанные с рыночной экономикой, ценили возможность выбора. А многие и не одну лишь возможность — вспомним, коммунисты совсем недавно входили в правительство Италии, имели крупные фракции в парламентах Франции и Испании и чуть не пришли к власти в Португалии. Сегодня людей лишили выбора...

Это сразу же сказалось на поведении хозяев жизни. Они немедленно перешли в наступление на социальные гарантии, данные в свое время для того, чтобы уравнять права трудящихся на Западе и на Востоке и тем самым лишить советский эксперимент привлекательности. Почитайте ведущих западных экономистов и социологов — Лестера Туроу, Джона Грея, Ноама Хомски. Наступление капитала пригнуло людей, отдало во власть лозунга всех катастроф: “Каждый сам по себе! Спасайся, кто может!”

Эти настроения наложились на разочарование политикой левых партий , еще два года назад возглавлявших правительства 11-ти из 15-ти стран Евросоюза. Интегрировавшись в западный истеблишмент, лидеры социал-демократов быстро (в который раз!) забыли о том,  к т о  и  д л я  ч е г о  их выдвинул во власть.

Добавьте экономический спад , надвинувшийся на Запад, и станет ясно, почему “правый поворот” произошел так стремительно и повсеместно.

Тут пора вспомнить чуть не забытое нами вводное слово “во-вторых”. “Правый поворот” как социальное явление далеко не столь однороден и однозначен, как пытаются представить политтехнологи. Они сами вынуждены признать это, пользуясь для пояснения такими дефинициями, как “просто правые” и “ультра­правые”, “умеренные” и “крайние”. При этом победа первых подается как безусловное благо, а успех вторых как “угроза демократии”.

А теперь посмотрим, достаточно ли точны такие характеристики, отражают ли они суть происходящих на Западе политических и социальных процессов. Вернемся к статье Юрия Рубинского, где наиболее последовательно проводится разграничение между “просто правыми” и “ультра”. Повторю — подходы и взгляды Рубинского   х а р а к т е р н ы.   Поэтому позволю себе привести обстоятельные выписки, поясняющие позицию влиятельной группы.

“На первый взгляд, — пишет Рубинский, — может показаться, будто различие между просто правыми и ультраправыми всего лишь количественное... (далее следует пересказ программ правых партий, уже известных читателю. — А. К. ) Однако правых и ультраправых разделяют далеко не только нюансы. Для ультра вполне реальная проблема иммиграции означает не поиск ее прагматических решений, а удобный предлог для разнузданной расистской демагогии, бросающей вызов фундаментальным ценностям демократии, прежде всего принципу равенства перед законом всех граждан, независимо от их этнического происхож­дения или религиозных верований... Что же касается братства, то оно оказывается возможным только “по крови”. Здесь уже количество явно переходит в качество”.

Звучит красиво и жутковато! Хотя, если вдуматься, автор явно подменяет анализ программ националистов стандартными обвинениями, пропагандистскими штампами. Что значит “разнузданная расистская демагогия”? Мы с вами имели возможность познакомиться со взглядами “главного” националиста Европы: где у Ле Пена “расистская демагогия”, тем более разнузданная? Ничем не доказано “нежелание” искать прагматические решения проблемы — тот же Ле Пен предлагает вполне разумные рецепты, прежде всего государственную помощь семье, стимулирующую повышение рождаемости. Непонятно, чем плохо — нет, больше — преступно! — братство “по крови”. У каждой нации есть общие черты, причем не только физические (зачем же примитивизировать, хотя и в физической общности — русых волосах, голубых глазах и прочем нет ничего зазорного). Существует и общая ментальность: представления о добре и зле, запретном и должном, дорогие для всех идеалы, вера отцов. Все это держится — в том числе — и на братстве “по крови”. Уберите эту скрепу — нация рассыпется.

Впрочем, Рубинского это не испугало бы. Скорее, наоборот — он из тех ученых, кто относится к национальному единству с предубеждением, явной опаской. И таких большинство — крупнейший европейский авторитет в области “нациоведения” Эрик Хобсбаум в нашумевшей книге “Нации и национализм после 1780 года” (пер. с англ. СПб.,1998) пытается доказать, что нация явление временное, обусловленное социальными и экономическими условиями эпохи (конец ХVIII — первая половина XX века). Получается, что человечество на протяжении большей части своей истории (в том числе и во времена Дмитрия Донского, Жанны д’Арк, Вильгельма Телля) жило, не зная деления на нации, и разумеется, проживет столько же, преодолев его!

О чем-то подобном пишет и Рубинский. Глобализация — это современный вариант “преодоления” нации, прежде всего национальных границ. По утверж­дению Рубинского, отношение к глобализации определяет коренное отличие “крайне правых” от “умеренных” : “Умеренно правые партии считают глобализацию мировой экономики и европейскую интеграцию объективными тенденциями, диктуемыми развитием производительных сил и новой ступенью международного разделения труда... Отсюда постепенное размывание традиционных понятий государственного суверенитета, постепенное открытие границ для свободного перемещения товаров, капиталов, людей и идей, которое оказывается императивным условием любого прогресса”.

Выясняется, однако, что в очередном Городе Солнца, возводимом на этот раз глобализаторами, полно острейших проблем. “...Признаётся, — сдержанно уточняет Рубинский, — что глобализация отмечена и весьма негативными явлениями, прежде всего углублением пропасти между богатством и бедностью, между постиндустриальными и развивающимися странами, где сосредоточено подавляющее большинство населения планеты. Оно чревато угрозой массовых миграций с юга на север, усиливающих межэтническую и межконфессиональную напряженность, вплоть до угрозы предрекаемого Сэмюэлем Хантингтоном “столкновения цивилизаций”.

Любопытно, не правда ли? Нас (а вместе с нами доверчивых европейцев) прельщали прогрессом, “революционным переворотом в информационных технологиях” и прочей “феличитой”. А в результате оказывается, что прогресс, рьяно поддерживаемый “умеренными” правыми, ведет прямиком к массовым миграциям, чреватым “межэтнической и межконфессиональной напряженностью”. (Замечу попутно, что эти утверждения Рубинского начисто отметают его же собственные обвинения в адрес националистов — получается, что вовсе не их “разнузданная” пропаганда, а ход самой глобализации ведет к обострению национальных и религиозных проблем.) Финалом процесса оказывается не построение Города Солнца, а “столкновение цивилизаций”, иными словами, современный вариант Апокалипсиса.

“Умеренные” принимают все это, “ультра” отвергают. Зададимся вопросом: а может, они правы ?

Рубинский уверяет, что все “под контролем”. Он издевается над недалекими националистами, усматривающими в негативных аспектах глобализации и европейской интеграции не просто досадные издержки, а заговор “таинственных темных сил”, объединившихся в борьбе против национальной идеи.

Противники глобализации предлагают “закрытие границ, возврат к протек­ционизму, аннулирование договоров, на основе которых функционируют Евросоюз, ВТО и прочие международные экономические организации”.

А что предлагают “умеренные”, они же истинно правые (и Рубинский заодно с ними)? “...Органическую интеграцию иностранцев во французское общество при уважении их традиций и верований, обогащающих культуру страны приема, а не грозящих ей”.

Браво! Образчик благонамеренной толерантности. Но послушаем, что говорит признанный знаток исламского мира доктор философии Александр Игнатенко. “В зонах расселения мусульман в разных странах мира, — утверждает он, — исламизм распространяется через формирование альтернативной идентич­ности (выделено автором. — А. К. ), то есть внедрение в среду мусульман самоидентификации не с тем или иным модернизирующимся секулярным государством, а с исламской   у м м о й   (глобальным сообществом верующих), которая на деле подменяется конкретным исламистским центром” (“Независимая газета”, 12.10.2000). Можно сослаться и на высказывания исламских духовных лидеров. Так, шейх Омар Бакри Мохаммед недавно заявил: “Я против интеграции. Мы должны сохранить себя как общину, чтобы повлиять на окружающий мир, но не раствориться в нем...…” (“Газета”, 9.09.2002).

Иностранцы, в первую голову мусульмане,  н е   ж е л а ю т  “органически интегрироваться” ни во французское, ни в какое иное чуждое им общество! Вспомните флажки Алжира, Марокко, Туниса на Площади Бастилии, когда Франция приветствовала поражение Ле Пена. Иммигранты праздновали не победу абстрактной “демократии” над иллюзорным “фашизмом” —  с в о ю   п о б е д у   над незадач­ливой “прекрасной Францией”, связанной по рукам и ногам путами толерантности.

Сколько ни тверди “француз”, основываясь на юридическом понятии гражданства, алжирец или сенегалец не сделается французом. Слишком многое удерживает вновь прибывших от подобной метаморфозы — другая вера, иной менталитет, сохранившаяся с доисторических времен клановая система, с которой они связаны больше, чем с суперсовременным социумом.

Прокламируемая гражданским обществом замена этнических (рели­гиозных и прочих) связей юридическими — “стерильными”, безопасными для жизнедея­тель­ности социума и государства, оказывается фикцией. “Саморегулирующаяся”, как уверяли нас, а на деле зарегулированная функционерами система не способна справиться с реальными проблемами. Она не в состоянии предложить решения, приемлемого как для иммигрантов, которых   п о м и м о   и х   в о л и   пытаются превратить во французов (немцев, бельгийцев, англичан), так и для предста­вителей государствообразующих наций, которые чувствуют себя обезличенными, ущемленными в правах на своей собственной земле.

В самом деле, какое же это решение — национальный и расовый “дальтонизм”, предлагаемый в качестве рецепта для лечения болезненных межэтнических отношений? Не лечение болезни — стимуляция ее. Не реальная мера — абстрак­тная декларация. Не государственная реакция — идеологизированный пиар. Да это классический  с и м у л я к р  постмодернизма!

Между прочим, когда богатые мусульманские страны столкнулись с проблемой нежелательной иммиграции, они решили ее просто и эффективно. В Малайзии, например, парламент в этом году вполне демократично принял закон, “согласно которому иммигранты будут отправлены в заключение или избиты палками” (“Независимая газета”, 1.08.2002). В результате десятки тысяч нелегальных переселенцев выехали на родину.

Разумеется, ни Ле Пен, ни кто-либо другой из европейских националистов не призывают к подобным мерам. Однако бесконечно игнорировать реальные проблемы невозможно.

Беда в том, что догмы гражданского общества поддерживают не отдельные партии (правые и левые в этом вопросе едины), а сама   с и с- т е м а   западной демократии. Отношение к системе — вот   к о р е н н о е   отличие “умеренных” от “ультраправых”. Призывая к скорейшему решению насущных проблем, националисты оказываются в конфликте со всем строем (правилами, языком, стилем, даже темпом) политической жизни современного Запада. Не случайно система обрушивается на них всей своей пропагандистской, политической и финансовой мощью.

Неслучайным является и противоестественный, на первый взгляд, альянс умеренно правого Ширака с социалистами и коммунистами — против националиста Ле Пена. Тот же Рубинский, по старинке разводящий политические силы по принципу “право — лево”, вынужден признать: “Периодическая смена у власти “системных” группировок левого и правого центров, объединенных консенсусом вокруг базовых ценностей постиндустриального общества, все менее ощутимо отражается на повседневной жизни рядового гражданина. Свобода маневра умеренных партий жестко ограничивается требованиями глобализации и евростроительства”.

Так что же вы нам голову морочите, господа! “Правые”, “левые” — все это сегодня условные обозначения   п а р т и й   с и с т е м ы.   Партий измены — ибо каждая из них  п р е д а е т  свой электорат, по сути, лишая людей выбора. А главное — надежды с помощью голосования решить свои насущные проблемы.

“Призраки возвращаются”, — провозглашает г-н Рубинский, говоря о националистах. Нет, Юрий Ильич, призраки — это результат вашего “консен­суса”. Призрак стабильности, призрак благополучия — при нарастании глобаль­ных угроз.

Проводя параллели между “просто правыми” и “ультра”, Рубинский пытается представить последних спекулянтами — говорят о тех же проблемах, но не способны их решить. На самом деле все обстоит прямо противоположным образом. Это “умеренные” повторяют азы националистических программ, спекулируя на злобе дня. Но если они поддерживают глобализацию, то всегда будут выступать за импорт рабочей силы, сколько бы ни талдычили об “иммиграционной угрозе”.

На фоне сущностного размежевания оправданно ли именовать Ле Пена и его европейских единомышленников “правыми”? Сомневаюсь. Во-первых, потому, что “системные” правые сами отрекаются от родства с ними. Во-вторых, потому, что национальные фронты выступают против тех сил, которые традиционно являются экономической опорой правых — тех же “финансовых воротил Нью-Йорка”, заклеймленных Ле Пеном. И против боссов европейских монополий: без импорта рабочей силы те не проживут.

Решающим является фактор электората. Посмотрим, кто голосует за Нацио­нальный фронт? “38 процентов избирателей Ле Пена — безработные, 30 процентов — рабочие, 20 процентов — крестьяне” (“Независимая газета”, 28.06.2002). Для проверки: данные по другой стране Европы — Норвегии. Согласно опросам общественного мнения, 39 процентов членов Объединения профсоюзов Норвегии готовы были отдать голоса националистической Партии прогресса и только 25 процентов — Норвежской рабочей партии.

Да какие же это правые! С таким электоратом, где преобладают безработные, члены профсоюзов, крестьяне, их на порог в добропорядочную правую компанию не пустят...

Вот почему я предпочитаю называть эти партии националистическими. Именно это название отражает их суть. В данном случае можно говорить и об   а н т и- с и с т е м н ы х   партиях,— характеризуя их отношение к гражданскому обществу.

В этом смысле националисты гораздо ближе к столь же антисистемным левакам, чем к “умеренно правым” . Вновь — и в последний раз — обращусь к статье Рубинского. С проницательностью, нередко свойственной непримиримым оппонентам, он отмечает: “Как ни парадоксально... ультраправые смыкаются не со своими умеренными коллегами по правому лагерю, а с противоположным, крайне левым флангом европейского политического спектра — коммунистами, троцкистами, экологами и анархистами, филиппики которых против глобализации, евростроительства, засилья транснациональных корпораций почти текстуально совпадают с лозунгами крайне правых. Альтернативные рецепты антиглобалистов, в подавляющем своем большинстве леваков, во многом перекликаются с программами ультраправых”.

Можно было бы обойтись и без Рубинского, апеллируя прямо к опыту улицы. На антиглобалистские демонстрации на Западе плечом к плечу выходят националисты и леваки. Так же, как в начале 90-х, на митингах у Дома Советов в Москве русские националисты стояли рядом с коммунистами.

В свете сближения их позиций (неформального, не закрепленного ни в каких документах, наверняка неожиданного и, быть может, неприятного для той и другой стороны — но тем более существенного!), так вот, в этом свете было бы ошибочным изображать политическую ситуацию в Европе в прежнем, право-левом формате. Куда оправданнее говорить о противостоянии   с и с т е м н ы х   и   а н т и с и с т е м н ы х   партий. Их столкновение определяет судьбу гражданского общества Запада.

В таком случае и широко разрекламированный “правый поворот” в значительной мере оказывается фикцией. Да, Ширак одержал убедительную победу во Франции, Берлускони в Италии, Аснар — в Испании. Но посчитайте, сколько голосов французы отдали Шираку, сколько Ле Пену и сколько не голосовали вообще. Последних было без малого 40 процентов — то есть столько же, сколько проголосовало за двух основных кандидатов   в м е с т е   в з я т ы х.

Нам стремятся внушить, будто массы, лишенные благополучия и надежд, покорно потянулись к системе, все это у них отобравшей. Чепуха! Массы   о т ш а т- н у л и с ь   от системы. Не “правый поворот”, а   р а з о ч а р о в а н и е   в граж­дан­ском обществе — главное событие на политической сцене Запада. (Я пишу — Запада, а не только Европы, потому что в США существуют те же проблемы, те же белые националисты — Патрик Бьюкенен, и то же разочарование в системе: на последних президентских выборах голосовало чуть более 50 процентов.)

Конечно, позиции правых выглядят сегодня предпочтительнее, чем левых. Но, в сущности, избиратели не доверяют ни тем, ни другим. Партиям как таковым, видя в них атрибут системы. В этой ситуации националисты для многих выглядят предпочтительнее. Вспомните о 25 процентах симпатизантов норвежской Партии прогресса — они готовы голосовать за нее не потому, что поддерживают ее программу, а потому, что   р а з о ч а р о в а л и с ь   в   д р у г и х   п а р т и я х.

В свою очередь националисты учитывают — и эффективно используют эти настроения. Не случайно они постоянно выдвигают идею референдума как основной формы решения вопросов политической жизни. Это элемент   п р я м о й   д е м о к р а т и и,   противостоящей гражданскому обществу, в котором судьба государств и народов решается системными партиями в парламенте.

Сплошь и рядом недовольство системой выплескивается за рамки партийного противостояния, находя выражение в эксцентричных эскападах пассионарных одиночек. Вот одно из недавних сообщений в Интернете — столь красноречивое, что я приведу его без комментариев: “Скандально известный французский фермер, антиглобалист и радикал, Жозе Бове наконец-то прибыл в тюрьму отбывать наказание, назначенное ему судом за то, что в 1999 году он разрушил своим трактором строящееся кафе McDonald’s. Рано утром он выехал из дома на тракторе, обвешанном различными лозунгами, в сопровождении колонны тракторов своих единомышленников, автомашин прессы и полицейских на мотоциклах. Процессия медленно направилась к городу Монпелье на юге Франции, в окрестностях которого расположена тюрьма, где Бове предстоит отбывать трехмесячный срок. По пути к тюрьме она выросла до 400 человек, симпатизирующих Жозе. У здания тюрьмы он совершил последний жест на публику: разлил по бокалам вино, чокнулся со своими адвокатами и провоз­гласил, что в тюрьме устроит голодовку — по крайней мере до 14 июля, Дня Бастилии.

Бове, который кроме всего прочего возглавляет фермерский союз (Confe­deration Paysanne), говорит, что снес McDonald’s в знак протеста против торгового протекционизма США. Он считает, что таким образом реализовал свое право на политический протест... Современный луддит Жозе Бове известен не только своей атакой на McDonald’s, но и уничтожением посевов генетически модифици­рованного риса на одной из научно-опытных станций, а также участием в демонст­ра­циях в поддержку лидера Палестинской автономии Ясира Арафата на территории Израиля” (BBC Russian.com).

Замечу лишь, что эта очаровательная картинка, будто сошедшая с экрана — из какого-нибудь фильма Адриано Челентано (которого, к слову, из-за народности его героев и фильмов в свое время ославили как националиста и чуть ли не “фашиста”), может быть, лучшая иллюстрация заявленного мною тезиса.

Гражданское общество ощущает собственную обветшалость. Оно пытается повысить жизнеспособность за счет притока “свежей крови”, включая в систему антисистемные элементы . Весной 2002 года на устах у всех было имя не только Ле Пена, но и голландского политика Пима Фортейна. Причем в отличие от француза, объявленного “демоном экстремизма”, голландца мировые СМИ рекламировали.

“Первый в Европе совершенно постмодернистский политик”, как назвала его “Франкфуртер альгемайне цайтунг”, Фортейн был соткан из противоречий. Кричащих противоречий, — это и привлекало к нему всеобщее внимание. Голландский националист, он большую часть времени проводил в Италии, где у него был дом. Защитник традиционных ценностей, Фортейн был воинствующим гомосексуалистом. Газета “Коммерсантъ” поместила фотографию: Фортейн выступает перед своими сторонниками, высовываясь из кружка, вырезанного в огромной карикатуре. Плакат изображает самого политика с обнаженным задом. Надо ли уточнять, где красовалось отверстие...

Именно таким людям, таким противникам системы она предоставляет возможность беспрепятственно, вальяжно, в полный голос критиковать ее! Это своего рода наглядное отрицание отрицания. Не опасное для системы, но подпитывающее ее токами общественного протеста. Фортейну прочили победу на выборах, место в правительстве. В первых числах мая он был застрелен, когда выходил из здания радиостанции, где давал предвыборное интервью...

Жизнь оказалась драматичней и подлинней, чем та игра, в которую ее стремился превратить политический истеблишмент гражданского общества.

Системным партиям удалось приостановить натиск националистов. В наказание им пришлось решать проблемы, на которые указывали Ле Пен, Фортейн, Хайдер. Май 2002 года ознаменовался интенсивными контактами ведущих политиков Европы. Победитель Ширак провел переговоры со Шредером. Испанский премьер Аснар встречался с Блэром. Всюду в центре стояла проблема ограничения иммиграции.

21 июня лидеры стран Евросоюза собрались в испанской Севилье, чтобы обсудить “проклятый” вопрос. По иронии судьбы (история — мастерица на такие выдумки), встреча проходила под сенью бастионов знаменитого мавританского замка Аль-Касар — символа былого владычества арабов на юге Европы.

В документе, представленном Европейской комиссией, отмечалось, что только “чистая” иммиграция в ЕС в 2000 году составила 680 тыс. человек. Рождаемость в Европе падает, в последние пять лет 70 процентов прироста населения дает иммиграция. Натиск с Юга (а в последние годы и с Востока) пугает, однако он необходим. Через 15 лет стариков в возрасте свыше 80 лет в Европе будет в полтора раза больше, чем сегодня. Растущую армию пенсионеров нужно кормить, а рабочих рук не хватает.

Поговаривали о необходимости создания единой пограничной службы для ужесточения контроля на внешних рубежах Евросоюза. Рассматривали предложение о введении санкций против стран, которые не пресекают незаконный въезд в Европу. Но вот констатация опытного наблюдателя: “...Участники севильского саммита скорее постараются обойти проблемы, чем решать их. Время для крупных шагов сейчас неподходящее” (“Независимая газета”, 21.06.2002).

Когда же оно будет “подходящим”?

Симулякр может быть эффективной конструкцией в постмодернистских игрищах. В реальной политике он оказывается синонимом импотенции.

 

(Продолжение следует)