МИХАИЛ КРАЛИН
ВОСПОМИНАНИЯ
о Льве Николаевиче Гумилеве
Мне трудно вспоминать о Льве Николаевиче Гумилеве, потому что едва ли не половина из того, что помню о нем, лежит в области снов, а “сонные” воспоминания воспроизводятся с трудом, да и едва ли могут претендовать на какую-либо объективную ценность. Вторая же половина — реальные встречи с ним и впечатления от этих встреч — это, по большей части, его реакции на мои занятия биографией и творчеством его матери, поэтому мне волей-неволей придется говорить и о себе, грешном, тоже.
Я очень рано — еще в 1969 году прочитал письма Льва Николаевича к Анне Андреевне Ахматовой, которые он писал ей из лагерей, после ареста 6 ноября 1949 года. Они, кажется, до сих пор не опубликованы. После ознакомления с этими письмами Лев Николаевич стал для меня близким и родным человеком, а основным чувством по отношению к нему, которое сохранилось до конца и превалировало над всеми остальными, стало чувство жалости. Я, зная каким-то образом его адрес, несколько раз писал ему на Московский проспект, но, разумеется, никогда не получал ответа.
Будучи студентом, работая в ахматовском архиве, я, разумеется, много слышал о младшем Гумилеве, но впервые увидел его здесь, в Географическом обществе, на обсуждении доклада Нины Ивановны Гаген-Торн о топографии “Слова о полку Игореве”. Было это в начале семидесятых годов. Лев Николаевич председательствовал. Нина Ивановна — тоже старая лагерница, как и он, прихлебывала маленькими глоточками кофе из маленькой чашечки и невозмутимо отвечала на яростные филиппики возражавшего ей по всем пунктам Льва Николаевича, который, как известно, был сам большим специалистом по “Слову” и далее написал книгу о проблеме его хронологии. В кулуарах Нина Ивановна говорила, что лагерь по-разному действует на человеческую психику, что Лев Николаевич в этом смысле остался на всю жизнь ушиблен лагерем. Но кажется, он и сам этого никогда не отрицал.
Впервые я разговаривал с Львом Николаевичем в 1974 году. Моя тогдашняя приятельница, Нэлли Максимовна Иванникова, которая занималась творчеством Николая Степановича Гумилева, по телефону договорилась со Львом Николаевичем о встрече и сказала, что возьмет с собой для храбрости “ординарца”. Лев Николаевич назначил аудиенцию не у себя дома, а в аудитории географического факультета, который находился неподалеку от Смольного. Я был таким стеснительным, что не вошел в аудиторию вместе с Нэлей, а прождал весь их разговор за дверьми. Только когда Лев Николаевич вышел и пошел на остановку автобуса, я по пути задал ему несколько вопросов, не отличавшихся, впрочем, оригинальностью. Со мной он вел себя учтиво, но отчужденно, а с Нэлей был откровенен и даже вспоминал те стихи, которые читал ему отец, когда он, четырехлетний, сидел у него на коленях.
В 1981 году я поехал в Бежецк по приглашению местного отдела культуры, дабы принять участие в создании мемориального музея Анны Ахматовой в селе Градницы, где в бывшем усадебном доме Гумилевых находилась тогда восьмилетняя школа. Чтобы зарабатывать на жизнь, я устроился учительствовать в этой школе, а на зимних каникулах приехал в Ленинград и пришел в гости к Льву Николаевичу. Он жил тогда уже на Большой Московской, но еще в коммунальной квартире. Наталья Викторовна приняла меня радушно, накормила гречневой кашей с печенкой. Было 7 января 1982 года — Рождество. Радио на кухне, где мы обедали, было включено, и в этот день, как будто по заказу, повторили мою радиопередачу о поэзии Анны Ахматовой, сделанную на Ленинградском радио еще в 1979 году. Я с большой опаской ждал, как отнесется Лев Николаевич к первой разрешенной передаче о его матери. Он делал отдельные замечания по ходу прослушивания: одобрительно вспомнил Ольгу Берггольц (“Ну, эта хоть водку с мамой пила, но польза от нее все же была”), с раздражением отозвался о Лукницком (“А этот вообще был майором КГБ при моей матушке!”), но в целом о передаче не сказал ни хорошего, ни плохого. В то рождественское воскресенье настроение у него было благодушное. Возможно, отчасти это было связано и с моим приездом. Ведь я для него был вестником из тех краев, где прошло его детство и отрочество. Он с видимым удовольствием рассматривал привезенные мной фотографии: виды слепневского дома, хоть и перенесенного в другое место, но сохранившегося почти что в первозданном виде, бежецких улиц и церквей. О Бежецке он говорил, что в те годы это был красивый и чистый город, весь заросший яблонями (“Они все вымерзли в лютую зиму 48 года”), о бабушке Анне Ивановне, что с ней ему было интереснее, чем со своими сверстниками. С нежностью смотрел Лев Николаевич на привезенные мной засушенные листочки с деревьев слепневского парка. Когда я сказал, что в будущем музее обязательно должен быть уголок, посвященный его, Льва Николаевича Гумилева, научной деятельности, он только прихмыкнул скептически, но не стал мне возражать. На своей книге — “Старобурятская живопись” он сделал надпись “Для Дома-музея моей родной земли”, а на первом томе ротапринтного трехтомника “Этногенез и биосфера Земли” надписал: “Дорогому Михаилу Михайловичу Кралину на добрую память”. Мы заговорили о его научной деятельности и, в частности, о том, что в Париже недавно состоялся научный симпозиум по тем проблемам, которые затронуты в его главном научном труде. Я задал наивный вопрос, почему он не принял участия в этом симпозиуме, на что Лев Николаевич ответил: “Ну что вы, меня даже в Монголию не выпускают!” Сказал, что хочет написать книгу о Христе, отстаивая его арамейское происхождение.
После того как в Калининский обком поступила “телега” о том, что я создаю “при попустительстве местных властей антисоветский музей Гумилева”, всякая возможность дальнейшей музейной работы в Градницах была для меня закрыта и мне пришлось, несолоно хлебавши, вернуться в Ленинград, я, кажется, не встречался с Л. Н. Гумилевым до 1988 года. В это время я стал научным сотрудником музея Ф. М. Достоевского, на основе которого начинался будущий музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме. Поскольку Лев Николаевич жил совсем рядом с Кузнечным переулком, он довольно часто заглядывал в музей Достоевского. Создание музея Ахматовой шло в бешеном темпе. Помимо сбора материалов немалую сложность представляло утверждение научной концепции будущего музея. С самого начала наш небольшой музейный коллектив испытывал давление со стороны клана Пуниных, пытавшихся склонить общественное мнение города к идее создания мемориального музея русского авангарда, крестным отцом которого объявлялся, естественно, Николай Николаевич Пунин, а Ахматова играла при нем двусмысленную роль “бедной родственницы”, по хлесткому определению Михаила Кузмина. Нам же хотелось создать музей поэта Серебряного века Анны Ахматовой, воплотив в музейной экспозиции всю ее сложную и мучительную биографию.
Генеральное сражение состоялось 17 июля 1988 года в помещении Фонда культуры. Я знал, что единственным человеком, кто может помочь нам отстоять нашу точку зрения, является Лев Николаевич, с его неоспоримым научным и общественным авторитетом. Но я знал и то, что в то время он чувствовал себя неважно, в подобного рода публичных говорильнях принимать участие был не охотник, да и правление Фонда культуры во главе с Аллой Пирской заранее стояло на стороне Пуниных и совсем не желало видеть на этом мероприятии Гумилева. Поэтому мне пришлось разработать целый стратегический план, в результате реализации которого за час до начала толковища Лев Николаевич был доставлен моим помощником на машине на театр боевых действий. Фойе в Фонде культуры было еще безлюдным, лишь невзрачная фигурка Ирины Николаевны Пуниной невольно привлекала внимание. Лев Николаевич, который не видался с ней двадцать лет, со дней судебного процесса по поводу перераспределения наследства Ахматовой, подошел к Пуниной и сказал в ответ на ее приветствие: “Здравствуй, Ирка! Как ты постарела!”
Все дальнейшее заснято на пленку, видеофильм, снятый по моей инициативе, хранится в фондах музея Фонтанного Дома. Я не буду пересказывать весь сюжет — это заняло бы слишком много времени, но скажу, что только благодаря тому, что Лев Николаевич решительно встал на нашу сторону и поддержал выдвинутую мной научную концепцию, победа оказалась за нами. Анна Генриховна Каминская, поддерживаемая группой “Спасение”, вышла и стала указывать, кто в какой комнате жил в обширной пунинской квартире. Потом встал Лев Николаевич и с юмором, который он умел при случае превращать в боевое оружие, сказал: “Ты, Анька, очень хорошо рассказала, кто в какой комнате жил. Только почему ты забыла упомянуть свою родную бабушку Анну Евгеньевну, она ведь была очень порядочным человеком! Ну ладно, давайте устроим музей-гарем: ты, Ирка, повесишь фотокарточки своих любовников, я повешу свою Птицу, и все будет славно”. Воспроизвести интонации Льва Николаевича, конечно, очень нелегко, но это был блестящий спектакль, и он действовал во всеоружии ума и таланта. Надо сказать, что в дальнейшем, когда музей в Фонтанном Доме был открыт, Лев Николаевич не очень-то его жаловал. Чаще он бывал в другом — народном музее, созданном Валентиной Андреевной Биличенко. Не знаю, чем она сумела завоевать его сердце, но имевшиеся у него материалы, связанные с творчеством отца и матери, он неизменно передавал туда. О Фонтанном Доме он говорил: “У нас на Фонтанке и черти водятся”. Но я к тому времени уже не работал в этом музее.
Мои отношения со Львом Николаевичем не были простыми никогда. И это понятно: ведь я никогда всерьез не занимался творчеством его отца, которого он боготворил. В тех редких случаях, когда мои занятия касались Н. С. Гумилева, я встречал со стороны Льва Николаевича самое благожелательное отношение. Так, в 1988 году мы с редактором Натальей Евграфовной Приймой задумали сделать в издательстве “Детская литература” книжку “для среднего школьного возраста”, “Капитаны”. Издать самый знаменитый поэтический цикл Гумилева для детей тиражом 300 тысяч экземпляров было по тем временам смелой задумкой. Я принимал в ней непосредственное участие и хочу вкратце рассказать, как это было. Художники, братья Валерий и Александр Трауготы, сделали великолепные экспрессивные и романтические иллюстрации к книжке. Книжка предварялась двойным портретом отца и сына, Николая Степановича Гумилева и маленького Левушки. Поместить такой портрет тоже было непросто, и во “взрослой” книге он бы наверняка не прошел в то время. Нас выручило то, что на детские книжки цензура не распространялась, поэтому в изданиях для детей удавалось иногда протащить крамольные, по тем временам, вещи. Но все-таки, выпуская эту книжечку, пришлось обратиться с просьбой к Михаилу Александровичу Дудину, чтобы он написал вступительное слово — его авторитет много значил для “прохождения” книги. Мне было поручено написать примечания к стихам и показать макет книжки Льву Николаевичу. Он по-детски обрадовался и будущей книжке, и своему детскому портрету. Узнав о моих трудностях с примечаниями, деятельно взялся помогать мне. Хотя эрудиция Льва Николаевича была весьма обширной, он, не доверяясь ей вполне, стал доставать с полок словари: Брокгауза — Эфрона, Ларусса, какие-то еще мне неведомые на разных языках. Мы вместе стали искать объяснения, кто такие Гонзальво, Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий, капитан с ликом Каина. При этом Лев Николаевич веселился от души и вел себя как совершенный мальчишка. Так что можно сказать, что примечания к книжке, хотя и подписаны моей фамилией, наполовину сформулированы Львом Николаевичем. Он сам взялся написать второе, вслед за дудинским, вступление к книжке. Сделал он это буквально на моих глазах, и вот что у него получилось: “Правильнее сказать, что тема находит поэта, нежели наоборот. Экзотика в русской литературе всегда занимала достойное место. Пушкин и Лермонтов писали про Кавказ. Стихотворение Рылеева “Ермак” стало боевой песней сибирских казаков. ...В XX веке эту традицию продолжил Николай Степанович Гумилев, который был не только поэтом, но путешественником и солдатом. Темой многих его стихов была доблесть, которую он видел как в своих спутниках и соратниках, так и в героях истории — будь они испанцы, греки, финикийцы или арабы. Радость открытий, совершаемых с трудом и риском, прославлена им как высшее проявление человеческого духа, а опасности, подстерегающие первооткрывателей заокеанских стран, казались его героям, как и ему самому, заманчивыми и увлекательными. А опасности были разными — водовороты и ураганы, отравленные стрелы и появления таинственных энергий — огней святого Эльма, запечатленных в легенде о Летучем Голландце. Н. С. Гумилев сам путешествовал в Африке, был солдатом первой мировой войны, но прославился как поэт. “Капитаны” — одно из его ранних произведений, где сама энергия стиха воссоздает атмосферу героизма эпохи великих открытий”. Книжка “Капитаны” была одной из первых ласточек в изданиях Гумилева после его реабилитации, ныне она является библиографической редкостью. Надо сказать, что у Льва Николаевича было совершенно потрясающее чутье на стихи. Сын двух великих поэтов, он и сам писал стихи и великолепно схватывал чужие стихи с первого же чтения. Вспоминаю, как я в одно из посещений читал ему свои стихи, вошедшие вскоре в сборник “Возраст нежности”, помню его мгновенные реакции, положительные или отрицательные, но всегда поражающие снайперской точностью попадания в саму суть стиха. Почему-то мне особенно запомнились два его замечания. В стихотворении “Август 1972 года” начало звучало так:
Эти ели, сожженные заживо,
Тем же сомкнутым строем стоят,
Как живые, но песен одалживать
У пролетных певцов не хотят.
Лев Николаевич заметил, что по-русски нельзя сказать: “одалживать песен у кого-то “, можно “одалживать кому-то”, но никак не наоборот. Я учел это его замечание, и в книжке у меня стало:
Как живые, но песен выпрашивать
У пролетных певцов не хотят.
Другое стихотворение, прочитанное мной, звучало так:
А что бы сказали двенадцать,
Державный печатая шаг,
Когда б довелось оказаться
У наших сограждан в гостях?
Они б ничего не сказали,
Штыки вскидывая легко,
Они бы, конечно, распяли
Заведшего так далеко.
Лев Николаевич это стихотворение одобрил, но заметил, что по-русски правильнее сделать ударение на первом слоге: “распяли “. С этим замечанием я не согласился и оставил по-своему. А когда я прочитал стихотворение “Чем оплачена возможность”, он подошел к нему как историк и, не давая никакой оценки стихотворению в целом, спросил: “Почему вы считаете, что последняя война была “самой страшной”? В истории бывали войны и пострашнее”. Я даже не нашелся, что ответить...
Меня, естественно, интересовали воспоминания Льва Николаевича о его матери. Но задавать такие вопросы напрямую я всегда стеснялся, зная, что вспоминать об этом ему нелегко, а он не всегда шел на откровенность. Поэтому часто в наших разговорах случались длительные и неловкие паузы, провалы, в течение которых мне становилось тягостно, да и ему со мной было не легче. Все же он всегда охотно приглашал меня к себе, показывал и книги с материнскими дарственными надписями (рассказывал, что машинопись “Поэмы без героя” с маминой надписью исчезала из его дома во время негласного обыска, а потом снова столь же таинственно возвращалась). Рассказывал, но крайне скупо, и о своих допросах, о том, как его в течение многих часов заставляли стоять, требуя компрометирующих показаний на мать. Как-то я спросил о причинах его разногласий с матерью после его освобождения. Он сказал: “Ну, как же. Когда меня забирали, она осталась одна, худая, голодная, нищая. Когда я вернулся, она была другой: толстой, сытой и окруженной евреями, которые сделали все, чтобы нас разлучить”. И у Льва Николаевича, и у его жены Натальи Викторовны отношение к евреям было откровенно отрицательное. Может быть, одной из причин, по которой Лев Николаевич принял в штыки рукопись моего романа “Артур и Анна”, было то, что я “раскопал” историю отношений его матери с мало ему симпатичным композитором еврейской национальности Артуром Сергеевичем Лурье. Во всяком случае, когда в журнале “Русская литература” захотели напечатать мой роман, кому-то пришла мысль отдать рукопись на рецензию не кому-нибудь, а Льву Николаевичу Гумилеву. Она написал крайне отрицательную внутреннюю рецензию, после которой роман в журнале печатать, естественно, отказались. В этой рецензии, хотя она и подписана “доктор исторических наук Л. Н. Гумилев”, он выступает скорее не как объективный историк, а как сын своей матери, уязвленный тем, что на ахматовскую репутацию брошена тень. Эта рецензия была дана мне на руки. Огорченный, я написал Льву Николаевичу довольно резкое письмо. Он ничего не ответил, но и отношений со мной не прекратил, напротив, продолжал помогать, когда это было мне необходимо. Без его рекомендательного письма меня никогда бы не допустили к материалам архива Ахматовой в ЦГАЛИ, а без работы с этими материалами мне бы не удалось выпустить Собрание сочинений Ахматовой в том виде, в каком оно вышло. Кстати, Лев Николаевич, про которого говорят, что он, дескать, не интересовался поэзией матери, приобрел для себя 50 экземпляров составленного мною двухтомника. Нет ничего удивительного в том, что я, среди прочих, выражаю благодарность за участие в подготовке этого издания и ему.
Когда в большом зале Филармонии праздновался столетний юбилей Анны Ахматовой, мы оказались в одной ложе со Львом Николаевичем и Натальей Викторовной. Тогда я подарил ему шестой номер журнала “Ленинградская панорама” с моей статьей “Анна Ахматова и деятели 14 августа”. Эта статья очень понравилась Льву Николаевичу, о чем он сообщил мне в Доме кино, на премьере фильма “Возвращение Ахматовой”, в котором я играл одну из “ролей”. После просмотра Лев Николаевич назвал этот фильм “лучшим фильмом о моей маме”.
Последние годы мы не встречались. Лев Николаевич был недоволен тем, что я, несмотря на его отрицательный отзыв, все же выпустил книгу “Артур и Анна” за свой счет. Но он не принял участия в поднявшейся против меня в это время газетно-журнальной травле и не опубликовал своей рецензии, хотя легко мог бы меня ею уничтожить. В последний год его жизни я готовил в издательстве “Детская литература” сборник стихов “неустановленных лиц” из архива Анны Ахматовой под названием “Реквием и эхо”. В сборник этот должны были войти и три военных стихотворения Льва Николаевича. Редактор сборника Наталья Евграфовна Прийма купила букет роз и пошла к Льву Николаевичу, чтобы получить его согласие на публикацию этих стихов. Он знал, что составителем сборника является Кралин, но все же дал согласие на публикацию. К сожалению, этот сборник не увидел света. Но два стихотворения Льва Николаевича я опубликовал (уже после его смерти) на страницах газеты “День”.
Когда горестная весть о кончине Льва Николаевича дошла до меня, я написал стихотворение, посвященное его памяти. Этим стихотворением я хочу закончить свои непритязательные воспоминания.
Ему гроза салютовала
Всю эту траурную ночь,
Когда душа к Отцу взмывала
И от земли летела прочь.
Быть может, на звезде Венере
Зажгут причальные огни,
И Бог воздаст ему по вере,
И снова встретятся они.
1998 год.