Юлий Квицинский

ОТСТУПНИК

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ

Глава VII

 

ШТОПОР

 

Горбачев с удовольствием отхлебнул сладкого чаю с молоком. С его появле­нием этот напиток стал входить в моду в цековских буфетах. Перед Генеральным стояла тарелочка с пирожками — с курагой, с творогом. Пирожки полагались к чаю. Генеральный любил выпечку и смачно поглощал один пирожок за другим.

Такая же тарелочка стояла перед Тыковлевым. Но он от употребления пирожков воздерживался. С недавних пор появились проблемы с излишним весом. Пиджаки с трудом сходились на все более округлявшемся животе. Врач говорил, что надо взять себя в руки, проявить дисциплину, а не то... К тому же есть не хотелось. В самолете хорошо накормили, и Тыковлев уже про себя решил, что с аэродрома прямо отправится на дачу. Ужинать не будет, погуляет в лесу, может быть, в бассейн сходит. Одним словом, отдохнет сегодняшним вечером. Но отдохнуть не получилось. С полдороги развернули. Ларисин голос в телефоне ласково, но настойчиво сказал, что Генеральный ждет к шести часам. Видимо, Горбачев ждал от него новостей. Ну, что же. Вам хочется песен, их есть у меня...

Тыковлев заканчивал доклад о своей лекции в Осло. Было видно, что Горбачева тыковлевская лекция не очень интересовала, но он из вежливости слушал, попивая чай и то и дело перекладывая на столе какие-то документы.

— Ну, что же. Понимаю тебя так, что лекция получилась. Народ там сочувствует нашей перестройке. И это хорошо, и это правильно, — подытожил Генеральный, давая понять, что пора кончать с этой частью доклада. — А что там у тебя еще интересного было? Ты ведь, наверное, встречался там и еще с кем-нибудь.

“Значит, все-таки отписал посол, — подумал Тыковлев. — Вот ведь сука. Впрочем, так, может быть, и лучше. Все равно он собирался рассказать Горбачеву и про нобелевскую премию, и про разговор с Паттерсеном. Не для него же, не для Александра Тыковлева, все это говорилось. Хотели, чтобы передал дальше”.

Начал с нобелевской премии. Как и следовало ожидать, реакция собеседника была самой положительной. Ни тени сомнения на лице Генерального по ходу доклада не появилось. Глаза оживились, чай пить перестал. Было видно, что молча смакует каждую подробность, и чем больше этих подробностей, тем лучше становилось настроение Генерального.

— Ты знаешь, я этого ожидал, — внезапно для Тыковлева объявил Горбачев. — Если они действительно хотят поддержать нас, они должны это сделать. Не думай, что у меня тут могут быть какие-то личностные соображения. Это дело десятое. Они, конечно, есть. Каждому было бы приятно. Все мы люди. Но имей в виду, это было бы большой победой нашей партии, нашей перестройки. Так надо глядеть на это дело. И взять под контроль, чтобы не сорвалось. Поручаю тебе проследить и довести до конца. Привлеки МИД, Международный отдел ЦК, КГБ. Но аккуратно, по-умному.

— Начнем немедленно работать. Надо позаботиться, чтобы вовремя вашу кандидатуру выдвинули на соискание. Там у них куча всяких правил и по срокам, и по тому, кто имеет право кандидатуры предлагать.

— Вот-вот, разберись и дай поручения. Меня держи все время в курсе дела. На предстоящем этапе это одна из важнейших задач во всей идеологической работе партии. Давай из этого будем исходить. Что еще?

Выслушав рассказ Тыковлева о беседе с Паттерсеном в потемках у ресторана “Фрогнерсетер”, Горбачев заметно помрачнел:

— Это что же он себе позволяет, твой американец? Они представляют себе, с кем разговаривают? Или это ты себя так с ними поставил, что тебе возами говно под дверь сгружают и не стесняются. Им что, мало нашего решения по ракетам “Пионер”? Ведь всю группировку наших самых современных ракет мы им пожертвовали. Генеральный конструктор даже застрелился. А нашу “Оку” я им ни за что отдал, все ради того, чтобы договориться. Радиолокационную станцию в Красноярске срыли. Это что, тоже не в счет? “Полчища танков, полчища танков!” А у них полчища самолетов и эскадры авианосцев. Весь мир под прицелом держат. Что им наши танки. Да, аппетиты растут не по дням, а по часам. Кубу им теперь отдай, из Вьетнама уйди. А они что отдадут, откуда уйдут?

— Ясно, что это запросная позиция, — попробовал смягчить гнев Горбачева Тыковлев. — Щупают нас, авось где-нибудь обломится.

— Запросная-то запросная, да только больно уж они большой лопатой грести собрались, — продолжал кипятиться Горбачев. — Не видишь сам, что ли? Что там танки! От руководящей роли КПСС откажись. Это раз. Плановую экономику ликвидируй. Это два. Парламентаризм по их образцу введи. Это три. Свободу печати ты уже ввел. Но это не считается. Это они уже в карман положили и спасибо не сказали. Чего они еще там у тебя просили? Ах, да! Экономический суверенитет для союзных республик. Это как? Может, ты знаешь, как? Я пока не знаю. И из Восточной Европы уйди. Хорош букет! А что пообещали? Ничего! Хвалить, по плечу и дальше похлопывать, может быть, нобелевскую премию дать. Может быть! Да что же это такое? — окончательно расстроился Горбачев. — Капитуляции требуют. Они что, нас разбили, оккупировали, за горло взяли? Откуда этот тон, эта наглость? Ты не вздумай на Политбюро о своих доверительных беседах докладывать. Знаешь сам, что будет.

— Спокойнее к этому относиться надо, Михаил Сергеевич, — напуская на себя безразличие, возразил Тыковлев. — Мало ли чего им хочется. Хотеть не грех. А что им дать, а где к черту послать — это ведь в наших руках. Теперь, по крайней мере, мы услышали, в чем их программа-максимум. Можем подумать, контршаги подготовить, нашу пропаганду точнее настроить.

— Вот именно — точнее. Надо все проанализировать, трезво обдумать, просчи­тать. Я ведь не за то, чтобы все с порога отвергать, — внезапно переменил тон Генеральный. — Военные расходы нам сокращать надо? Надо! Усиливать роль государственных органов, прежде всего Советов, и разгружать парторганы от несвойственных им задач мы уже давно решили. Значит, пора разрабатывать план, как это будем делать. Перестать командовать соцстранами тоже пора. Они из детских штанишек уже давно выросли. Вопрос, как нам сохранить их в качестве новых друзей. Пусть Шеварднадзе этим и займется. Экономическая самостоя­тельность республик, если подумать, дело тоже нужное и полезное. Но опасное. Тут деликатный подход нужен и тонкий расчет. Может быть, тебе самому этим вопросом заинтересоваться? Давай, давай, не стесняйся. В общем, линия такая: они хотят, чего хотят. Хотеть не возбраняется. А мы делаем то, что нам самим нужно и полезно. А потом будем сообщать им, что, мол, с учетом ваших пожеланий и рекомендаций решили так-то и так-то. В общем, будьте довольны тем, что дают, господа хорошие. А в остальном не обессудьте. Как ты считаешь?

— Правильно, — поддержал Тыковлев. — Но надо бы наших военных подвинтить. Они никак своих железяк отдавать не хотят. У них на будущий год денег не будет, на что солдат кормить? А они все за каждый танк цепляются. Кому сейчас эти их танки нужны? Надо бы создать комиссию Политбюро, которая взяла бы под контроль все переговоры по разоружению. Пора Генштабу скомандовать, чтобы руки по швам. Половину народного бюджета съедают, а все им мало...

— Аккуратнее, аккуратнее, товарищ Тыковлев, — замахал руками Генеральный. — Ты не вздумай поссорить нас с армией. Докомандуешься. Тут надо, чтобы они сами себя уговорили. У нас ведь разные генералы есть — гибкие и менее гибкие. Вот и надо, чтобы право решать оказалось у более гибких. А насчет создания комиссии Политбюро — это мысль. Только кого на нее поставить? Может, Зайкова? А потом сразу его на пенсию. Насчет союзных республик не забудь. Это твое дело будет.

— А потом меня сразу на пенсию? — с издевкой спросил Тыковлев.

— А потом посмотрим, как у тебя получится, — жестко глядя ему в глаза, ответил Горбачев. — Ты мой товарищ, единомышленник. Так я считаю. Мы с тобой в одной лодке. Вместе начинали, вместе и идти надо. До конца. Согласен?

— Согласен. Нет вопроса, Михаил Сергеевич.

— И это правильно, — обрадовался Горбачев. — Ты у нас сейчас за всей международной сферой присматриваешь. Значит, кому, как не тебе, заняться и союзными республиками. Да, кстати. Я тут письмо Гавелу написал.

— Кому? — нерешительно переспросил Тыковлев.

— Гавелу, Гавелу, — повторил Генеральный. — Мне это Иржи посоветовал. У них там в Праге борьба идет. Якеш, он, конечно, не за перестройку. А Гавел авторитетом пользуется, демократически мыслит. В общем, надо иметь в виду, что фигура будущего. Надо, значит, постараться его удержать на нашей стороне. Он пригодится, когда в Чехословакии всерьез за перестройку возьмутся.

— Так ведь он же в тюрьме сидит. Как чехословацкие друзья к письму отнесутся?

— Как отнесутся, так и отнесутся, — обиделся Горбачев. — Млынарж дело советует. Он старый мой товарищ. И Гавела подбодрим, и Якешу сигнал подадим. Он ошибку сделал, когда посадил Гавела. Только авторитета ему прибавил. Вот мы Сахарова из Горького в Москву перевезли. Чебриков думал, что ошибка. А я считаю, мы только выиграем. Он, конечно, обижен. Но из этого только один вывод: работать с ним надо. Вон даже Вилли Брандт называет его русским патриотом. А мы не умеем людей видеть. Все по старинке. Кто не с нами, тот обязательно против нас. Гибче надо! Так и с Гавелом. Объяснить надо чешским друзьям.

— Попробовать можно, только сомневаюсь я, что они поймут. А обидятся — это точно.

— Ладно, ладно. Вот возьми письмо и пошли кого-нибудь в Прагу из между­народного отдела. КГБ не впутывай. Только вопросы лишние будут. Пусть едет и передаст Гавелу лично в руки. И вообще подумай, что тебе пришло время иметь контакт в соцстранах не только с нынешними ЦК, а и с так называемой оппозицией. Это социалистическая оппозиция. Нам ее знать и слушать надо. Авось тогда и свою оппозицию лучше понимать будем. Нам консенсус в обществе нужен. Понимаешь? Консенсус. Без него перестройка забуксует и остановится. Надо объединять все здоровые силы общества на основе демократии и гласности.

Горбачева опять понесло. Он без умолку проговорил еще минут двадцать.

“Все одно и то же, — с тоской подумал Тыковлев. — Балаболка чертова...”.

*   *   *

Концертный зал был набит битком. Концерт еще не начинался, а уже ощуща­лась духота. На улице шел дождь, и было по-осеннему тепло, под ногами шуршали желтые опавшие листья. Был День милиции.

Генерал Тарабаршин сидел в одиннадцатом ряду. Среди своих. Эмвэдэшники хоть и не простили Андропову гонения на свое начальство, но приличия соблюдали. Руководящий состав КГБ на свои праздники приглашали исправно. А может быть, в этом и особая их задумка. Сейчас со сцены заслуженные и народные наперегонки начнут в любви к милиции изъясняться. Уж до того она им мила, что дальше некуда. Думают, что запомнят их с телевизора гаишники. Взяток брать не будут. Да и вообще, на всякий случай, к милиционерам подлизаться нелишне. Вдруг приго­дится потом. Известно, что с нашей милицией только свяжись, потом не развя­жешься. И милиционеры тоже хороши. Бардак в органах внутренних дел полный. Особенно сейчас, на, как говорит Генеральный, ответственном этапе перестройки. А все их хвалят и лобызают. День такой. А у КГБ такого дня нет. Вернее, есть он, но никакого всенародного концерта, речей и гуляний по этому поводу давно уже не устраивают. Конспирация. Да только ли она? С тридцать седьмого года не устраивают. Предпочитают не вызывать эмоций. Вон он, главный творец эмоций. Сидит в первом ряду и блестит лысиной. Председатель комиссии по реабилитации. Ну, и вокруг него ребята — из отдела административных органов  ЦК, из между­народного отдела, из пропаганды. Говорили, что Рыжков придет, но что-то не видно. Значит, Тыковлев главным будет.

В зале приглушили свет, раздвинулся занавес, и хор вместе с оркестром грянул “Партия — наш рулевой”. Потом пела Архипова “Хабанеру”, танцевала Бессмертнова, плясала и водила хороводы “Березка”. Потом был перерыв. Ходили в буфет. Пили кто воду, кто шампанское, а кто и коньяк. Буфет был праздничный, богатый — с икрой и сырокопченой колбасой. Тарабаршин есть не стал. После концерта эмвэдэшники приглашали на торжественный ужин.

“Это часов до двух ночи, — с тоской подумал Тарабаршин, которому вовсе не хотелось пить с милицейскими генералами. — Но отказываться нельзя. Обидятся, возьмут на заметку. Да и праздник все же у людей. Надо поздравить. Чего у них не отнимешь, так это того, что работа собачья, грязная. Вот и собирается в МВД всякий полуграмотный сброд, облагает данью директоров магазинов, грабит шоферов, отлынивает от работы, фальсифицирует дела, занимается рукоприклад­ством. Конечно, так работают не все. Есть и честные служаки. Но паршивых овец много, очень много. А паршивая овца, как известно, все стадо портит. Хотел их Андропов основательно почистить, да так и не успел”.

Второе отделение концерта, как заведено, было выдержано в легком жанре. Пела Шмыга и другие артисты оперетты, потом выступали спортсмены с акробатическими этюдами, появились даже фокусники. Публика все больше оживлялась. Хлопали Кобзону, потом Сличенко, цыганскому хору. Концерт шел к концу, и Тарабаршин начал чувствовать легкий голод. Теперь ему уже хотелось пойти на товарищеский ужин с эмвэдэшниками. Там наверняка поросята будут с гречневой кашей. Замминистра по тылу у них тот же, что и в брежневские времена. Тогда поросята в ходу были. Любил покушать поросенка Генеральный.

Из мыслей о предстоящем застолье Тарабаршина вывело появление на сцене тощего белобрысого певца с косичкой на затылке, схваченной у основания простой резинкой. Это был все более входящий в моду Земляникин. Он незамедлительно приступил к делу, запев слащавым тенором “В парке Чаир”. Потом были еще какие-то танго или тангообразные романсы. И вдруг...

— Четвертые сутки пылают станицы, — затянул Земляникин.

“Он что, спятил?” — не поверил себе Тарабаршин и окинул взглядом притихший зал. А Земляникин все пел и пел про поручика Голицына и корнета Оболенского, который то наливал вина своему белогвардейскому начальству, то надевал ордена перед боем с большевиками, про подлых комиссаров, которые ведут “наших девочек” к себе в кабинет.

“Вот спирохета бледная, — с ненавистью подумал Тарабаршин, — еще и задницей при этом крутит. Неужели не стащат его со сцены. Ведь здесь все коммунисты. Все, на сто процентов!”

Но зал молчал и слушал. И в этот момент Тарабаршин осознал, что зал смотрит не на сцену, не на Земляникина, а на лысину, блестевшую в первом ряду. Что сделает главный идеолог партии, прораб перестройки? Встанет и выйдет? Тогда за ним поднимется и выйдет весь зал. И конец тогда этой бледной спирохете. Петь будет в другом месте и другие песенки. А если зал не встанет, тогда...

Земляникин допел. После некоторой паузы лысина в первом ряду качнулась вперед, и Тыковлев захлопал. Вслед за ним сначала нерешительно, а потом все более дружно зааплодировал зал.

“Пожалуй, советской власти приходит конец, — сделал вывод Тарабаршин. — Но и вам, ребята в генеральских погонах, что аплодировали вместе с Тыковлевым, конец будет тоже. Вы только еще не поняли этого. Все мните, что обойдется”.

Подумал и осекся. Еще раз обвел глазами хлопающий в ладоши зал, поглядел на соседей. Люди чему-то глупо улыбались. Скорее от облегчения, чем от удо­вольствия. Сидевший в следующем ряду Андрей не хлопал. Глаза были опущены вниз, лицо несчастное.

“Страдают дипломаты, — зло отметил про себя Тарабаршин. — Чуют, куда ветер дует. А я что? Почему я не встал и не вышел из зала? Почему этого не сделал никто из других сидящих здесь? Ведь присягу на верность советской власти все приносили, ею выпестованы, ее хлеб ели... Тыковлев не ушел? Тыковлев хлопает? Так что? Он отпустит нам смертный грех предательства? Как бы не так! Удобное, конечно, объяснение. Но, дорогие товарищи, вы все не лучше Тыковлева. И я тоже. Нисколечко. А на самом деле даже хуже. Потому что нас много, а мы за ним, а не за своей совестью идем. И кара нам будет страшная. Не зря ведь говорится: предающий предает прежде всего самого себя. Покатимся, скоро все покатимся вниз. А впрочем, так нам и надо”.

*   *   *

Если в Дюссельдорфе ехать по набережной вверх по течению Рейна, то приедешь в конце концов к огромной пивной с нелепыми колоннами у входа, которая называется не то “Райн-халлен”, не то “Райн-террассен”. Стоит она себе слева на берегу реки среди старых деревьев и загадочно светит в темноту зелеными неоновыми буквами рекламы. Многолюдно в пивной бывает, пожалуй, только в жаркие летние вечера, когда липкий пот течет за уши и жажда приобретает неугасимый характер. Душно и сыро в рейнской долине, почти как в тропиках. Говорят, что кайзер Вильгельм когда-то тренировал здесь свои колониальные полки. Сходные, как считалось тогда, климатические условия здесь, на Рейне, и в германской Восточной Африке. Видимо, поэтому англичане и решили, что лучше у немцев эту Восточную Африку отнять. Пусть обходятся тем, что Господь Бог уже послал им. Пусть пьют свое пиво на “Райн-террассен”, а в Африку больше глаз не кажут.

Но с приближением осени на Рейне холодает. Вечера становятся мозглыми, над рекой стелется туман, зелень теряет яркость и жухнет. С настроением происходит то же самое, и посетителей в пивной у теперь уже не столь приветливой реки становится меньше. Германия идет навстречу ноябрю — самому печальному и мрачному месяцу года. Месяцу, когда поминают покойников, зажигают светильники на кладбищах, слушают реквием и вспоминают прошлое. Владельцы ресторанов, гостиниц и пивных ищут тогда возможности завлечь посетителей. Не­важно, каких. Лишь бы оборот был.

В один из таких вечеров Андрей подкатил на посольском “Мерседесе” к “Райн-террассен” и шагнул в густую темноту липового парка, окружавшего пивную. Его встречали. Ему были рады. Это было видно по широким улыбкам, осветившим лица товарищей из правления германской компартии.

— Я немного задержался, — извинился Андрей, — как обычно, у вас тут пробка на автобане при въезде в город. Товарищи из других соцстран, наверное, уже все прибыли...

— Никто не приехал, — буркнул Карл-Хайнц. Лицо его заметно помрачнело. — Представляешь, никто! — повторил он. — И посла ГДР тоже нет. В Берлине он. Там 40-летие республики все еще празднуют. А у нас здесь сегодня этот его советник-посланник Лотар да еще пара сотрудников. Хорошо хоть концертную бригаду из Берлина прислали. Плохи дела у ГДР. Достукался Хонеккер, конечно. Но разве в нем дело? — искоса глянул на Андрея Карл-Хайнц. — Что с ГДР будет?

— Насколько я знаю, — ответил Андрей, — у Горбачева был серьезный разговор с руководством ЦК СЕПГ во время празднования 40-летия в Берлине. Положение, конечно, серьезное. Но показательно, как люди приветствовали в Берлине Горбачева. “Горби! Горби!”. Они за перестройку, за социализм, но с новым лицом. Уверен, что начало реформ в ГДР позволит стабилизировать обстановку. В Москве самым внимательным образом отслеживают процессы в республике...

Андрей говорил еще что-то, но мозг сверлила мысль о том, что через Венгрию, Чехословакию и отчасти Польшу идет массовое бегство граждан ГДР на Запад, что поток этот нарастает, что венгры сознательно играют против ГДР, а чехи попросту ничего не могут поделать с тысячами гэдээровцев, собравшихся в Праге в западногерманском посольстве и требующих отпустить их в ФРГ. В ГДР вот-вот должен произойти внутренний взрыв, который вовсе не будет прелюдией к началу немецкой социалистической перестройки, а, скорее всего, сметет с географической карты первое в истории немецкое государство рабочих и крестьян.

Его образование в 1949 году Сталин назвал поворотным пунктом в истории Европы. Как бы не получилось так, что через 40 лет после этого европейская история развернется назад на 180 градусов. А Москва все молчит. Генеральный несет, как всегда, какую-то глубокомысленную чепуху. В Берлине сказал, что тех, кто отстает, наказывает жизнь. Ах, как умно! Западные немцы, конечно, тут же заявили, что это пинок под зад Хонеккеру. Какой в СССР проницательный и современно мыслящий Генеральный секретарь! Он, действительно, в Хонеккера целил. Но сказал-то про самого себя. Это Советский Союз безнадежно и все больше отстает от хода событий. Их волна катится через голову Горбачева и его команды. Того гляди захлебнутся наши руководители, а все делают вид, что так и надо. Улыбаются, изрекают банальности и ничегошеньки не предпринимают, хотя бы из чувства самосохранения. Плывут по течению и наверняка не знают, куда их вынесет нынешний быстро набухающий и пенящийся грязью грозный поток. Обвал начинается, а никто этого видеть не хочет. По крайней мере, в Москве. А в других-то местах давно заметили и поняли, что дело неладно. Это же надо, чтобы на праздник 40-летия ГДР, устроенный германской компартией, никто из послов соцстран не явился! Дождемся, что они и к нам на 7 Ноября ходить не будут.

В просторном зале было светло и тихо. Андрей пожал руку председателю компартии Мису, улыбнулся знакомым лицам вокруг, сел в первом ряду, обменялся рукопожатиями с соседями. Надо делать вид, что все в порядке, все под контролем. Перестройка развивается своим чередом, есть трудности, есть сбои, но нельзя паниковать. Большое дело не делается ни быстро, ни легко. Сожмем зубы, наберемся терпения и победим! Так говорит Горбачев каждый раз, встречаясь с членами ЦК и партактивом. Ну что же, сожмем зубы! Другого не остается.

Мис произнес праздничную речь. Ему долго хлопали, как бы убеждая и самих себя и других, что все будет хорошо, что не надо дрейфить: прорвемся, не такое случалось, а коммунистическое движение жило и побеждало. Ребята в зале именно так и думают. Это западногерманские коммунисты, не советские, не польские, не венгерские. В ФРГ быть коммунистом непросто. Убеждения для этого надо иметь, силы и волю их отстаивать. Это тебе не членство в КПСС. Для многих оно лишь способ примазаться к власти и сделать карьеру. Здесь же все наоборот.

После краткого перерыва — концерт. На сцене приехавшие из ГДР  артисты. Их совсем немного. Певица зрелого возраста, поющая французские шансоны и похожие на них произведения гэдээровских композиторов. Певец, исполняющий приличествующие моменту революционные песни прошлых лет. Известный киноартист Минетти. Он читает притчи Брехта. Хорошо читает. Ему долго и по-доброму хлопает зал.

Концерт подходит к концу. Последняя притча о теленке, отбившемся от матери и не знающем, куда и к кому теперь притулиться.

— Теленок рад любой ласкающей его руке, — говорит Минетти. — Даже если это рука мясника.

На глазах у Минетти блестят слезы. По замершему залу проносится тяжелый вздох. Андрею кажется, что весь зал с упреком и грустью смотрит не на Минетти, а на него — Андрея, представляющего здесь великий Советский Союз — ту самую мать, которая бросила на произвол судьбы своих детей, трущихся о руку мясника в ожидании, что рука эта по какой-то необъяснимой причине не потянется к ножу, а заменит теленку его потерянную мать.

Андрей выходит из зала с противным чувством. После этого выступления ему кажется, что он в чем-то безмерно виноват перед собравшимися в зале людьми. Они не говорят ему этого, наоборот, улыбаются, жмут руку, стараются подбодрить. Он-то что может? Он-то в чем виноват? Есть большое начальство. У Андрея в Москве. У Минетти в Берлине. Есть оно и у западногерманских коммунистов. Это Мис. Пусть он объяснит, что происходит. Если происходит что-то неправильное, пусть скажет Горбачеву или тому же Хонеккеру. В партии есть дисциплина. Это основа основ. В партии принято верить руководству. Сколько лет учили нас всех: никакой фракционности, демократический централизм, партия — рука миллион­нопалая, сжатая в один дробящий кулак.

“И все же дело не в Хонеккере, — подумал Андрей, откинувшись на спинку заднего сиденья автомобиля, несшегося на большой скорости по ночному автобану на юг к Кельну. — Дело в нас самих. Мы их предаем. Какие слова ни говори, а это так. Все это видят и чувствуют. Другой вопрос, зачем мы это делаем. Если ситуация требует пожертвовать малым, чтобы спасти большое, то оправдание происходя­щему есть. Хотя оно и жестокое. Основатель ГДР Ульбрихт говорил, что главное — сохранить социализм. Это означает обязательно сохранить Советский Союз. Без СССР дело социализма обречено на гибель. Если спасение СССР потребует пожертвовать ГДР или еще какой-либо социалистической страной, на это надо идти. Это интернациональный долг любого сознательного коммуниста. Но почему СССР подошел к опасной черте? Какой враг подогнал его к краю пропасти? Да и есть ли в мире вообще враждебная сила, способная сделать это? Никто не подгонял, — решил Андрей. — Сами туда движемся, неизвестно зачем. Так перестройку, как мы, никто не делает. Однако же мы очутились там, где мы есть. Висим над пропастью. Значит, единственно разумное — это сбросить балласт и постараться выкарабкаться назад, чтобы никогда больше не оступаться. Но думают ли так в Кремле? Что движет нынешним руководством КПСС?

Андрей тяжело вздохнул. Ответа на этот вопрос у него не было. Он вспомнил, как несколько месяцев тому назад приезжал в Бонн Тыковлев, участвовал в съезде компартии, беседовал с Мисом и другими товарищами, катался по стране, разговаривая с руководством социал-демократов, а потом как бы невзначай спросил у Андрея, а нужна ли стена в Берлине, не пора ли от нее избавиться.

— Можно избавиться, — съязвил Андрей, — если вы заодно готовы были бы избавиться и от ГДР. Стена, конечно, штука для нас непопулярная, но потерять ГДР было бы, наверное, во сто крат более неприятно.

Тогда Тыковлев промолчал. Было непонятно, решил ли он неудачно пошутить или, почувствовав, что продемонстрировал политическую наивность, осекся. Теперь Андрею начинало казаться, что неспроста Александр Яковлевич спрашивал. Видимо, прикидывал что-то свое.

“Не может быть, — решительно тряхнул головой Андрей. — Горбачев ни разу не говорил о том, что мы можем отказаться от ГДР. Сознательно вести линию на это значило бы предать союзника. Да что там союзника! За границей ГДР, проведенной по Эльбе, стоят миллионы могил наших солдат. Сколько раз говаривал Громыко, что эту границу изменить так же невозможно, как вернуть их назад к жизни. Это было бы величайшей изменой в истории нашего государства”.

— Включи, Володя, приемник, — обратился Андрей к шоферу. — Известия надо послушать.

— Член Политбюро ЦК СЕПГ Шабовски, — взволнованным голосом сообщил диктор, — только что заявил на пресс-конференции в Красной ратуше, что правительство ГДР решило открыть границу с Западным Берлином. Какой-либо реакции из Москвы на это до сих пор не последовало. В Берлине начинается всеобщее ликование.

“Случилось, — подумал Андрей. — Вопрос о ликвидации ГДР теперь предрешен. Обратного пути не будет. И опять никто не знает, кто, что и зачем решил и позволил. Потом Генеральный скажет, что это не он, это суверенные немецкие друзья сами наворотили. Ему, мол, только и оставалось, что принять их решение к сведению. И послал же нам Бог руководителя”.

— Никуда они не разбегутся, — прервал невеселые мысли Андрея Володя, явно имея в виду граждан ГДР. — Нужны они тут. Как же! Как только стенку разломают, так их никто больше в ФРГ не пустит. Немец деньги считает. Они думают, что сразу как в ФРГ заживут. Хрена с два. Облапошат их как миленьких. Оберут до нитки. По-родственному. Вот увидите.

— А нам-то что, от этого легче будет? — зло возразил Андрей. — Какую страну потеряли!

— Да ну их! — махнул рукой Володя. — Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Не верили мы им. И правы были. Пусть живут как хотят. Западные немцы еще с ними намаются.

*   *   *

Если пройти в железные ворота, что справа от всем известного крылечка, через которое ходят на заседания Политбюро, то откроется путь в ту часть здания, где проводились заседания пленумов ЦК. Внизу обширный холл, отделанный серым мрамором, и раздевалки. Подымешься вверх по такой же мраморной лестнице из двух пролетов, покрытой толстой бордовой дорожкой, и попадешь в фойе перед залом заседаний. Слева идет регистрация прибывших на пленум. Впереди вдоль по стенке стоят витрины с какими-то украшениями либо с экспонатами на тему пленума.

На сей раз в витринах были выставлены подлинники документов об образо­вании Союза Советских Социалистических Республик. Подписи глав союзных республик, печати, документы о присоединении республик Средней Азии, потом Прибалтики, конституции Союза двадцатых и тридцатых годов. Брежневская конституция. У витринок толпился народ, с интересом разглядывавший документы. Пленум был необычный. В повестке дня стоял вопрос о будущем Советского Союза. А оно с каждым месяцем начинало казаться все более неопределенным. Армения воевала с Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха, молдаване вспомнили о своих румынских корнях, никому доселе не известные гагаузы завели какие-то шашни с Турцией, бузили крымские татары, неспокойно было в Южной Осетии, поговаривали о росте татарского национализма.

Но хуже всего было в Прибалтике. Там, собственно, никогда хорошо-то и не было. Глухое сопротивление советской власти постоянно исходило от населения этих маленьких, но вредных по своему характеру, холодных и упрямых народов. К этому все как-то привыкли и не очень обращали внимание. Куда им от нас деваться? Ничего ведь своего нет. Ни нефти, ни газа, ни железа, ни угля, ни даже электри­чества. Всю промышленность мы им построили. Все порты, железные дороги, аэродромы сделали мы, и мы же их эксплуатируем. В промышленности работают одни русские, ну еще украинцы да белорусы. Эти жмудины болотные только землю ковырять да скот доить, еще торговать и в райисполкомах строить из себя начальст­во могут. Куда им! По-русски толком говорить так и не научились.

Но самоуверенность эта стала сменяться беспокойством. Прибалтийский нарыв назревал и все больше давал чувствовать себя. То, что дело плохо, стало особенно ясно после всесоюзной партконференции. Сидевшие впереди на правом фланге одним блоком прибалты открыто демонстрировали свою “особость”, в дискуссии о перестройке почти не участвовали, демонстративно то и дело голосовали против предложений президиума и главное — делали все это под руководством своих партийных вожаков. Если кто-то поначалу и полагал, что выйдет сейчас на сцену Дворца съездов Бразаускас или Рюйтель, признает наличие опасного националистического уклона, покается, попросит прощения у конференции и пообещает прижать к ногтю своих националистов, то надежды на это вскоре развеялись как дым. Не было в Прибалтике больше таких руководителей, не на кого оказалось Москве там надеяться, взаимная отчужденность нарастала, и выхода из этой ситуации видно не было.

Посылал в эти республики перед пленумом Горбачев своих людей искать компромисса с местным начальством. Ездил и Тыковлев. Литовская печать даже хвалила его за гибкость и нестандартные подходы, которых другие московские представители не проявляли. Но положение не улучшалось. Скорее, наоборот. Все громче шумела прибалтийская эмиграция, требуя выхода Эстонии, Латвии и Литвы из состава Союза. Вопрос этот то и дело поднимал Рейган, а вслед за ним и шведы, датчане, исландцы. Печать — советская и партийная! — в этих республиках ежедневно писала о сговоре Риббентропа с Молотовым, приведшем к оккупации Прибалтики советскими войсками в 1940 году. Все новые прибалтийские журналисты и научные авторитеты обсасывали на разные лады тему возможности выхода из состава СССР в соответствии с советской же конституцией. Участились незаконные демонстрации, проявления враждебного отношения к советским военным, хамства в отношении русских в магазинах, на транспорте, в других общественных местах.

Тема эта живо обсуждалась собравшимися у витрин с документами. Кто говорил, что пленум вот ужо наведет  порядок. Другие безнадежно махали рукой в ответ и спрашивали: “Кто наводить-то будет? Профукали мы, товарищи, Прибал­тику. Скоро и весь Союз профукаем. Вон видите, Бразаускас тот же петухом прогуливается. Не боится. А ведь знает, сукин сын, что за такие дела ему не на пленум бы ехать, а давно на Лубянке сидеть положено. Только кто посадит? Отец перестройки? Как же, как же! Тогда и ему вместе с Бразаускасом садиться надо. Хорошо бы! Глядишь, бардак бы этот закончился. Довели страну до ручки”.

Послушав эти разговоры, Андрей прошел в зал заседаний. Привычно занял место слева в шестом ряду за пультом из лакированной карельской березы. Поздоровался с соседями, попытался поговорить с маршалом Пельменниковым. Не получилось. Сердит был маршал, как видно, на пленум и весь свет. Неудивительно. Горбачев разоружал армию, шел на все новые односторонние уступки американцам. Добро бы сделал одну-две уступки. Но уступки входили в систему, и каждый дурак уже понимал, что Генеральному не нужна сильная армия, не нужны маршалы и генералы. Собрался он жить дальше без них. Как это у него получится, никто толком не знал. Но что именно туда клонит он вместе со своим новым министром иностранных дел хитрым грузином Шеварднадзе, это-то все давно учуяли. Вот и смотрел волком Пельменников в улыбчивые лица пожимавших ему руку, думая про себя, что ждут они все не дождутся, когда Генеральный учинит разгон непобедимой и легендарной вместе с ее руководителями. Предвкушают, значит, и его, Пельменникова, политическую гибель. Но маршал сдаваться не собирался. Кто, собственно, он такой, этот ставропольский выскочка? Не таких видели. Известно, чем кончит.

Андрей вернулся в фойе, где небольшими группками прохаживался народ. В дальнем углу громоздилась высокая фигура Ельцина. Разжалованный кандидат в члены Политбюро и бывший секретарь ЦК нерешительно улыбался каждому проходившему мимо. С ним мало кто здоровался за руку. Одни опускали глаза, другие нерешительно кивали в знак приветствия и проходили мимо. Говорили, что путь Ельцину назад в политику закрыт. Пусть поработает теперь по специальности заместителем председателя Госстроя СССР. А там, глядишь, вскоре и выяснится, какой он строитель. В своем свердловском институте не делу учился, а в волейбол играл. Диплом у него липовый. Со стройки по окончании института скоренько сбежал на партработу. Теперь с партработы выгнали. Будет плохо работать в Госстрое — и оттуда попросят. А то, что он пока еще в составе ЦК остался, так это дело временное. Постоит, постоит тут еще пару месяцев в фойе, а потом и исчезнет. Правда, он-то думает, что еще вывернется. Выступит удачно на пленуме, попросит новое назначение, извинится. Да только крепко на него обиделся Генеральный.

Андрей почувствовал неудобство за окружавших его коллег. Ну, сделал Ельцин ошибку, ну, сложный он, не всегда приятный в общении человек. Все так. Но для многих из присутствующих здесь он старый товарищ, если не личный друг. Попал твой друг в беду, так будь же ты человеком. Не 1937 год сейчас.

Андрей мало знал Ельцина, никогда не ссорился с ним, ничем ему не был обязан. Более того, сама мысль о том, что Ельцина убрали из высшего партийного руководства, порождала в его душе чувство какого-то успокоения. Крутой, непредсказуемый человек. Костолом, не отягощенный излишним интеллектуальным багажом и моральными принципами. Черт его знает, что может натворить, если дорвется до власти. Но ведь не дорвался!

Андрей упрямо нагнул голову, подошел к Ельцину и пожал ему руку на виду у всех. В конце концов, подумал он, это обязанность всякого порядочного, уважающего себя человека.

— Как ваши дела? — заулыбался Ельцин. — Дома все в порядке?

— Спасибо, Борис Николаевич. Все в порядке. Надеюсь, что у вас тоже. Читал вашу статью в “Московских новостях”. Ее, кстати, опубликовали в ФРГ. Она вызвала интерес.

— Да? — оживился Ельцин. — А мне не сказали о публикации в Германии. Пришлите мне, пожалуйста, вырезку.

— Уже послал, — ответил Андрей. — Видно, еще не дошла до Госстроя.

— Как же так? — опечалился Ельцин.

— Обязательно придет, — обнадежил его Андрей, подумав, что на самом деле, конечно, не придет. Не отдадут Ельцину эту несчастную вырезку из газеты те же люди, которые сейчас норовят обходить его стороной. Почему? Да просто так. На всякий случай. Когда настанет время добивать Ельцина, тогда и скажут, что слали тут некоторые ему статьи и письма, а я вот не допустил... Хотя чего не допустил-то? Чушь какая-то. Но все же, все же. В решающие моменты истории, как оказывается потом, было очень много неизвестных ее вершителей.

Заседание пленума, как обычно, началось многословным и бестолковым выступлением Горбачева: “С одной стороны. С другой стороны. Надо, однако, идти вперед. Появились трудности. Нужны нестандартные подходы и взвешенные решения”.

Потом пошли выступления. Тоже по большей части без царя в голове. Дело в том, что выступать на пленуме — это не только себя показать, но еще и что-нибудь попросить. Секретарю обкома позарез нужны еще 150 автобусов, у него коммунальный транспорт на последнем издыхании. Министру нужны фонды. Без них он скоро пузыри пускать будет, а Госплан вместе с Рыжковым фондов не дает. И наплевать секретарю обкома или министру, что собрались будущее Советского Союза обсуждать. Они про свое наболевшее. А что? Разве, если автобусы дать или фонды выделить, Советский Союз не укрепится? Укрепится, да еще как! Так что пускай себе Генеральный про Фому, а мы все же про Ерему. Занесут наши просьбы в протокол пленума ЦК. А раз занесут, то обязаны будут разобраться. Глядишь, что-нибудь области или министерству, в конце концов, и обломится.

Но не все, конечно, говорят так. Много выступлений тревожных. Мало кто прямо критикует Горбачева. Кто боится, кто стесняется. Но вот пошел на трибуну руководитель Союза писателей Карпов. Он бывший фронтовой разведчик. Говорит: “Михаил Сергеевич! Не то ты делаешь! Партия парализована. Союз на грани развала. Запад тебя хвалит, а ты уши развесил. Ну возьми же себя в руки. Ну найди же в себе силы признать, что дальше отступать некуда. Не потому я тебе это говорю, что враг я твой. Наоборот. Хочешь, прислонимся друг к другу спинами, как на фронте, и будем вместе отстреливаться до последнего. Ты только пойми, что нельзя так дальше, уразумей, наконец, за какую страну, за какую партию, за какой великий народ отвечаешь”.

В зале шум. За Карповым один за другим поднимаются люди и говорят одно и то же: пути назад нет, перестройку нельзя объявить законченной, но надо перестройкой руководить, надо видеть возникающие опасности и действовать, а не плыть по течению.

Горбачев ерзает в президиуме, краснеет, всем видно, что злится. Но старается ораторов не прерывать. Понимает: начнешь прерывать, отпускать реплики, зал поймет, что занервничал. А он спокоен, он уверен в том, что делает все правильно. А если кто сомневается, то пусть уйдет с корабля. Так будет честнее перед собой и партией.

Объявляется перерыв. Народ, возбужденно судача, идет вниз в подвал перекусить. Там накрыты столы с бутербродами, сосисками, пирожками. Хочешь супу, бери кубик концентрата куриного бульона. Официант нальет тебе в чашку кипятка. Вот тебе и бульон с пирожком. Одним словом, на столе все: и первое, и второе, и третье. Чай или кофе по желанию.

Народ стоит у столов и перекусывает наскоро. Заодно обсуждаются, походя решаются многие государственные проблемы. Договариваются между собой министры, военные, дипломаты, работники творческих союзов. В этом подвале сейчас все, кто что-то значит и что-то может в огромной стране, на которую все еще с уважением и страхом смотрит мир. Спроси сейчас громко, какие вооружения войдут в строй в ближайшие год-два, и тебе тут же объяснят со знанием дела. То же самое и про балет, и про науку, и про внешнюю политику, и вообще про все, что происходит в Советском Союзе. Серьезное это собрание — пленум ЦК. Мог бы быть нашим парламентом. Да нет, больше чем парламентом. В парламенте обычно собираются люди, не отвечающие за последствия того, что говорят. Одни говорят, другие делают, третьи судят, кто прав, кто виноват. Так у них там, на Западе. А здесь все вместе и теоретически никто не может прятаться за чужую спину. Но, конечно, на самом деле, прячутся, интригуют, врут, ловчат. Да и не хочет цековское начальство давать пленуму реальную власть. Пусть поговорят, выпустят пар и по домам едут, а ЦК во всем разберется, обобщит замечания, сделает выводы, подготовит проекты постановлений Политбюро или секретариата ЦК. Так, конечно, и на сей раз будет. В конце концов, все в руках Генерального. Пока он сидит на своем месте, ничего не изменится. А Горбачев будет, конечно, сидеть и дальше. На переправе коней не меняют. Да и нету у него серьезных конкурентов.

Вздохнув, Андрей подходит к столу прибалтов. Они опять держатся особняком, да и к ним никто подсоединяться не хочет. Андрей знает Бразаускаса, Палецкиса. Хорошие ребята в прежние времена были. А может быть, и остались таковыми. Трудно взять в голову, что люди, всю жизнь отдавшие Союзу ССР, выходцы из семей подпольщиков-коммунистов, могут хотеть развала Советского Союза. Конечно, в той же Литве много буржуазных националистов. То, что они против Советского Союза, понятно. Чего от них иного ожидать? Они были против России еще со времен Петра I. Но эти-то товарищи по партии? Или они вовсе никакими товарищами нам никогда и не были? Всю жизнь лукавили и лицедействовали?

Бразаускас трясет руку Андрею, приветливо улыбается.

— Ну, как у вас тут настроение? Что надумали?

— Сейчас после перерыва выступать будем. Увидите, — опять широко улыбнулся Бразаускас.

— Пришло время радикального решения наших вопросов, — многозначительно добавляет Палецкис. — Мы должны действовать в интересах большинства нашего народа. Так думает компартия Литвы.

— А как же быть с интересами Советского Союза? — спрашивает Андрей. — Это ведь наше общее с вами государство, наше общее достояние?

— Мы отвечаем прежде всего перед своим народом. Партия может быть только тогда успешной, если опирается на поддержку собственного народа. Иначе народ не пойдет за партией, — назидательно говорит Палецкис.

— Юстас, ты же знаешь, что ровно то же самое говорил в 1956 году Имре Надь. Чем это кончилось?

— Мы уверены в своей силе и правоте, — мрачнеет Бразаускас. — Второй Венгрии не будет. Она невозможна. КПСС ведет политику перестройки и гласности. Такова реальность.

После перерыва говорит Бразаускас. Говорит хитро, витиевато. Но смысл очевиден. Компартия Литвы хочет самостоятельности. Литва тоже хочет самостоя­тельности. Поначалу экономического суверенитета. Но это только для начала.

Зал наливается яростью. С трибуны несутся негодующие речи. “Буржуазный” национализм — это словосочетание повторяется почти ежеминутно. Говорят о провале национальной политики ЦК, об ослаблении руководства компартиями республик, о разброде и шатаниях в органах КГБ, МВД, прокуратуры, о крупных недостатках в идеологической работе. Горбачева опять щадят, зато по полной катушке достается Тыковлеву. Это он недавно ездил по Прибалтике и вместо наведения там порядка, по сути, разжигал националистические настроения.

Внезапно слова просит один из заместителей министра иностранных дел.

— Предлагаю исключить Бразаускаса из членов ЦК КПСС, а затем и из членов партии вместе с Палецкисом и прочими за антипартийную и антисоветскую деятельность.

— Исключайте себе на здоровье, — невозмутимо отвечает Палецкис. — Нас ваше решение не волнует. Наша литовская партия за нас и с нами.

Вопрос об исключении на голосование президиумом не ставится. Потом выступает Тыковлев, который старательно доказывает, что дела вовсе не так уж и плохи, что нам не нужны конфликты с прибалтийскими товарищами, что надо искать новые формы взаимодействия союзных республик в обновленном, демократи­ческом Советском Союзе. Таковы объективные требования времени и нынешнего этапа исторического развития.

Залу становится ясно, что выступление литовцев для президиума вовсе не неожиданность. Потому литовцы и ведут себя столь нагло и невозмутимо. У них есть надежная поддержка в Москве. Кому-то в Москве нужно, чтобы дело шло, как оно идет. Кому-то и для чего-то это выгодно. Но кому?

Это чувство нарастает после заключительного слова Горбачева. Он опять многословен. Надо чего-то не допустить, что-то учесть, что-то обязательно попра­вить — но демократическими методами, советуясь с народом, пробуждая инициативу на местах. Ведь социализм — это творчество масс, как нас учил Ленин. Предлагает поручить секретариату обобщить выступления, разработать предло­жения, а его собственный доклад одобрить. Решения пленума ЦК по вопросу об укреплении Советского Союза не требуется.

— Для чего мы тут собирались? — зло и громко спрашивает своего соседа кто-то сзади Андрея.

Слышатся и другие беспорядочные недовольные выкрики. Шум усиливается. Горбачев поспешно объявляет пленум закрытым и уходит в боковую дверь, опасливо косясь на зал.

По центральному проходу зал покидают довольные и самоуверенные литовцы. К ним подходят другие прибалтийские партдеятели, потом армяне, молдаване, казахи. Жмут руки, смеются.

У Андрея разговаривать с литовцами больше желания не возникло. Было чувство обиды, обманутости и бессилия. Бессилия остановить происходящее. Оно все больше овладевало не только им.

— Мы плохо кончим, — промолвил его сосед по креслу. — Что же это такое творится? Правильно мы сегодня проголосовали за образование компартии РСФСР. Пусть подумают и Горбачев, и эти наши нацмены. А что? Им все можно, а русским нет? На вот! Выкуси! — Сосед помахал фигой перед давно опустевшим президиумом. — Не Бразаускаса из партии исключать надо.

— А кого? — спросил Андрей.

— Сам знаешь кого, — огрызнулся сосед. — Давно уже надо. Ох, и наломает он дров. Сто лет потом разбираться будем и не разберемся.

*   *   *

К концу перестройки в Кремле развелось удивительно много ворон. Они бродили по площади перед Царь-пушкой и Царь-колоколом, суверенно восседали черными стаями в кронах по-осеннему голых, покрытых легким инеем деревьев и на звонницах соборов, нахально прыгали по газонам, искоса поглядывая умными загадочными глазами на прохожих. Казалось, вороны чего-то ждали, на что-то рассчитывали, о чем-то догадывались. Иначе с чего бы они слетелись сюда, в Кремль?

В тот день, о котором пойдет речь, как назло, пара ворон привязалась к Тыков­леву. Громко крича, они вновь и вновь пикировали, казалось, прямо ему на голову, затем взмывали вверх, делали круг и возобновляли свои атаки на его мягкую широкополую шляпу из серого фетра.

— Чего я им сдался? — раздраженно обратился Тыковлев к длинному, тощему собеседнику с нездоровым желтоватым цветом лица и капризно поджатыми губами. — Пройтись после обеда спокойно не дают. Говорят, это плохая примета, Малин?

— Какая такая примета? — не понял заведующий отделом ЦК.

— Да вот эти вороны. Плохо, что они Москву заполонили. Плохо, когда на тебя пикируют или в окно заглядывают. Помойки в Москве перестали убирать. Это точно. Но чего их в Кремль-то несет? Здесь помоек, кажись, нет, а вороны повсюду. Собирались соколов завести, чтобы они их гоняли. Только что-то не заводят. Или завели, да соколы с воронами предпочитают не связываться. Кыш ты, проклятая, — отмахнулся Тыковлев от опять налетевшей на него вороны. — Чего ты ко мне-то привязалась? Других, что ли, нет?

— Не обращайте внимания, Александр Яковлевич, — равнодушно посоветовал Малин. — Видать, они между собой дерутся. Вы им до лампочки. Ну, зацепят вас в крайнем случае за шляпу и сами испугаются.

Тыковлев зябко передернул плечами. Не хватало еще, чтобы ворона ему на голову села. Утешил. Летают вокруг него в последнее время вороны. В прямом и переносном смысле. Беспокойно что-то на душе. Недавно Горбачев говорил, что Крючков к нему приходил, материалы какие-то показать хотел про него, про Тыковлева. Что за материалы, Генеральный не сказал. Говорит, не стал смотреть. Наверняка накопал что-то шеф КГБ про связи с американцами или еще с кем-нибудь. Но не то сейчас у Михаила положение, чтобы ему скандал в Политбюро был нужен. Едва сам держится. Послал он Крючкова подальше. Хочешь, мол, иди сам со своими материалами к Тыковлеву и разбирайся. Ну а что в таком разе Крючков может сделать? Да ничего. Если придет, то получит от ворот поворот. Но не придет, конечно. Понимает, что не разрешил Генеральный ему Тыковлева трогать.

А все же неприятно. Конечно, пока Горбачев на месте, особой опасности нет. А долго ли он еще усидит? Каждый день кто-нибудь его отставки требует. То правые, то левые. Всем он поперек горла встал. Как Тыковлеву дальше-то жить? Из ЦК на съезде выгнали, чуть из партии не исключили. Михаил говорит: “Саша, не волнуйся. Будешь теперь у меня членом президентского совета. Парторганы надо отодвигать постепенно на задний план. Пусть идеологией и кадрами занимаются. Все государственное руководство будем замыкать на президента и госорганы. Переезжай со Старой площади в Кремль и спокойно работай”. Только нет спокойст­вия. Мечется Генеральный, не знает, что делать дальше. Единственная отрада — поездки за границу. Там душой и телом отходит от стрессов. Что ни поездка, то для него как глоток кислорода. В ноябре съездил в ФРГ к Колю. Довольный вернулся. Сейчас прокатился по Италии, Испании, Франции.

— Как поездка-то прошла? — переключаясь с ворон на политику, поинтере­совался Тыковлев у Малина.

— Исключительно успешно, — ответил тот. — Михаил Сергеевич доволен всем, всем без исключения. Особенно Испанией. Король там, королева. Это нравится, даже хочется, чтобы в СССР тоже такой вот свой король был, который всем отец и друг. Ну и, разумеется, премьер Филипе Гонсалес. Он златоуст. Все про демократию и социалистические ценности, и наш — про то же и туда же. Полное впечатление единства взглядов, целей и намерений. Мыслим одними и теми же общечеловеческими категориями, все готовы нам помочь, на улицах толпы людей с красными флагами, руки тянут к нему, кричат: “Горби, Горби! Перестройка!”. Получается, что мир изменился под нашим влиянием, что наступает новая эпоха, когда назад отступают все былые противоречия, когда лев возляжет рядом с агнцем, а с шеи вола снимут ярмо. На совещаниях с группой поддержки Генеральный всю поездку только и говорил, что везде на Западе высшие руководители хорошо к нему относятся, не боятся больше Генерального секретаря ЦК КПСС, готовы оказывать Советскому Союзу всяческую поддержку.

Малин прервал свой восторженный доклад и как-то презрительно улыбнулся.

— А ты что, сомневаешься? — внимательно посмотрел на него Тыковлев.

— Да нет. Что есть, то есть, — помрачнел Малин. — Не надо только давать Михаилу Сергеевичу чрезмерно увлекаться собственными успехами. Не будем забывать, что у нас есть на этот счет определенный печальный опыт. Культ личности к добру не ведет. Сами знаете, что происходящее во время его зарубежных поездок резко отличается от того, что происходит, когда он ездит по Союзу. Судьба перестройки решается не в зарубежных путешествиях. Это все мы хорошо видим. Значит, не надо укреплять его в мысли, будто все хорошо, прекрасная маркиза, вокруг одни друзья и доброжелатели.

— Ну и черной краской не надо все мазать, — откликнулся Тыковлев. — Когда это было раньше, чтобы буржуазия объявила Генсека КПСС человеком года, лучшим немцем? Никогда наша политика не пользовалась за рубежом такой широкой и активной поддержкой. Чья это заслуга, как не Горбачева? Тебе тоже соображать надо! Ты ведь у нас за международную политику отвечаешь. Значит, это и твой успех. Радуйся, а не ворчи. За внутрисоюзные дела отвечают другие. Вот и пусть отвечают. Тоже мне, второй Генсек нашелся. Скромнее надо быть, товарищ Малин.

Тыковлев шутливо похлопал длинного Малина по спине. Глядя со стороны, могло показаться, что хлопает по заду.

— Ладно, пойдем еще поработаем. У меня, кстати, сегодня интересная встреча. С этой самой буржуазией, которая без ума от нынешнего Генерального секретаря ЦК КПСС.

*   *   *

Паттерсон в сопровождении Гундерсена вышел на морозный декабрьский воздух и зашагал вперед по тщательно разметенной асфальтовой дорожке между невысокими сугробами к железным воротам. Было тепло и тихо. Вокруг стоял молчаливый лес, сплошь из высоких мачтовых сосен. Впереди светилось окно караульного помещения, в котором скучал дежурный в синих погонах госбезопас­ности. На стенах его комнатки висели плакаты с портретами Тыковлева и его подробной биографией для изучения в свободное от службы время и укрепления убежденности личного состава в важности порученного ей объекта охраны.

Вообще-то охрана Тыковлеву после изгнания его со Старой площади и превращения в члены президентского совета не полагалась. Но дача, на которой он жил, вслед за ним перешла из ведения Управления делами ЦК в ведение Управления делами то ли Совмина, то ли президента. На деле ничего не изменилось. По-прежнему охрану и обслуживание обеспечивал КГБ, казна оплачивала расходы по проживанию и содержанию загородной резиденции высокопоставленного съемщика и его семейства. В подвале дачи, как положено, просторный бассейн, гимнастический зал. Бар, кинозал и большая столовая размещались на первом этаже. Второй этаж спальный. Вокруг участка в несколько лесных гектаров высокий забор. Подъезд к даче с шоссе отдельный, закрытый для непосвященных знаком “кирпич”. У “кирпича” поддежуривает милиционер. Случайных посетителей здесь быть не должно и не бывает. На “кирпич” вряд ли кто поедет. К забору подхода для посторонних тоже нет. Метров за пятьдесят стоят в лесу щитки с надписью: “Санитарная зона. Проезд закрыт”.

Тыковлев стоит в светлом проеме двери и с наслаждением вдыхает холодный ночной воздух. Вокруг лысины легкое облачко пара. Из комнат тянет запахом свежих шашлыков, которыми не так давно наслаждались хозяин и его гости. Настроение у всех приподнятое.

— Как дойдем до ворот, надо еще раз ему помахать рукой, — говорит вполго­лоса Гундерсен. — Он ждет...

— Обязательно помашем, — согласился Паттерсон. — Хороший был вечер. А машина-то за нами пришла? А то выйдем, ворота закроют. До шоссе тут километра два лесом. Темень и холод, да и кагэбэшники.

— Стоит шофер уже минут десять. Ждет нас, — успокаивает Гундерсен. — У меня сигнал на пейджере.

Машина действительно стояла сразу за железными воротами. Энергично помахав Тыковлеву и инстинктивно поулыбавшись в его сторону, хотя было ясно, что на таком расстоянии и в темноте он никаких улыбок видеть не мог, Паттерсон и Гундерсен с облегчением разместились на заднем сиденье широченного посольского “Крайслера”.

— Да, интересная была беседа, — как бы желая продолжить тему, протянул Гундерсен. — Судя по тому, что он говорит, этот заезд Горбачева в Европу надо считать одним из самых удачных и результативных. Доверие к нам нарастает, от прежней настороженности почти ничего не осталось. Все это материализуется в договоры и решения, о которых раньше и мечтать было трудно. Достаточно было Маргарет Тэтчер пообещать реформу НАТО и сказать, что СССР больше для нас не противник, как они согласились ликвидировать Варшавский договор. Правда, судя по всему, он сам распускать Договор не поедет. Трусоват. Ну и пусть министра иностранных дел вместо себя пошлет. Не все ли нам равно. Варшавского договора не будет, а НАТО, конечно, останется. А под Парижской хартией европейской безопасности он сам подписался. Просто невероятно! Воссоединение Германии одобрил, советские войска из Европы убирает и сокращает, тысячи танков, орудий, вертолетов ломает, не получая ничего взамен. В каждом договоре записывает, что будет насаждать демократию и права человека не по их социалистическому, а по нашему образцу. А не будет насаждать, мы эти договоры с ним выполнять не обязаны. Не будет нашу демократию и частную собственность внедрять, так мы ему никаких займов не дадим, опять “холодную войну” устроим. Второй “холодной войны” он наверняка уже не выдержит. Все развалил, позиции в Европе потерял, кормить народ нечем, армия деморализована, партия недее­способна. Союз того и гляди погрузится в пучину гражданской войны и начнет разваливаться.

— Бог на нашей стороне, — патетически воскликнул Паттерсон. — Мы верим в Бога и свободу. В этом наша сила. Кажется, мы побеждаем в “холодной войне”. Победа близка. И заметьте, мы не сделали ни одного выстрела! Именно так учили выигрывать войны великие полководцы Рима. Маневрировать войсками и ресурсами, использовать дипломатию, разведку, союзников так долго и целенаправленно, как это необходимо для того, чтобы измотать и деморализовать противника, привести его к выводу об исчерпании резервов и возможностей и необходимости сдаваться, пока не поздно. По сути дела, мы предложили ему почетную капитуляцию, и он наше предложение принимает. Еще несколько правильных шагов с нашей стороны — и коммунизм, Советский Союз рухнут, уйдут в прошлое. В мире останется одна-единственная сверхдержава. Это будем мы — Соединенные Штаты. Мир будет принадлежать нам. Безраздельно. Еще несколько шагов, и мировая история потечет по другому руслу. Если для этого ему надо дать нобелевскую премию мира, то, черт побери, мне не жалко. В конце концов, он ее заслужил хотя бы грандиозностью масштабов предательства, которое затеял.

— Ну, он-то сам, скорее всего, не очень понимает, куда идет дело, — возразил Гундерсен. — Он не очень умный, наивный и слабый человек, но с большим самомнением. Он вполне искренне думает, что ничего он не предает, а лишь улучшает, реформирует и что, в конце концов, все наладится само собой. Во всяком случае, пытается убедить в этом самого себя и других. Однажды оступившись, он неудержимо скользит вниз, но не имеет душевных сил признаться себе в этом. Случай достаточно типичный. Единожды предав, предашь и еще десятки раз.

— Может быть, он не представляет себе всех последствий, — усмехнулся Паттерсон. — Или сам себя обманывает, страшась расплаты. Но не в нем ведь уже дело. Он не один. Вокруг него вся советская элита. Она кипит, протестует, ссорится, но в своем большинстве следует за Горбачевым. Разве тот же Тыковлев не понимает, чем все это для них кончится? Конечно, понимает. А если так, то, значит, хочет такого конца. Для них уже нет хода назад. Рубикон перейден. Из этого пора и нам делать выводы. Настало время перестать ходить вокруг них на цыпочках. Надо быть яснее, определеннее и требовательнее. Железо надо ковать, пока горячо. Иначе могут опомниться. Пока не опомнились, надо выстраивать второй эшелон. Сахаров, Афанасьев, Попов и прочие. Если Горбачева попробуют вывести из игры, придется вводить в дело новые силы. Для этого нужен серьезный руководитель, сильный, властный, конкурент и враг Горбачева, лучше всего из крупных партработников. Они знают, как бороться за власть.

— Ельцин? — спросил Гундерсен.

— Думаю, что да. Надо только убедить эту, как ее, межрегиональную депутатскую группу и прочих их друзей, что с Сахаровым они далеко не уедут. Да они, похоже, и сами это чувствуют. Одно дело на митинги ходить и в газетах писать, другое — страной править. А Ельцина надо выводить в свет. Пора! В Штаты надо позвать его. Конечно, несколько неудобно будет перед Горбачевым. Но ничего, перетерпит. Позовем его по линии какого-либо фонда или университета, а получится так, что президент его принял. Так оно и для Горбачева полезно будет. Побыстрее станет поворачиваться и в Прибалтике, и на Кубе, и в реформировании Советского Союза. О чем он сейчас говорит? О конфедерации? Для начала уже неплохо.

— Странный он все же человек, — заметил Гундерсен. — На последней встрече “семерки” все говорил, что мир к какой-то катастрофе движется, что он рад, что все участники встречи эту опасность осознали и теперь вместе с ним будут все делать не так, как прежде. В общем, вслед за ним начнут перестройку в своих странах во имя общечеловеческих ценностей. Юродивый прямо-таки. Не понимает, что для всех семи мир в полном порядке. Нужна им его перестройка. Это он со своим Советским Союзом движется к катастрофе. Ну, так и пусть рулит, перестраивается. Другие-то при чем?

— Да, говорят, за компанию вешаться легче, — засмеялся Паттерсон. — Это он со страху.

— Нет, все же странный он, — упрямо повторил Гундерсен. — Вот и сегодня Тыковлев рассказал, как он умилялся по поводу параллелизма своего и Гонсалеса мышления насчет устройства социализма с человеческим лицом. Противоречие, мол, между социализмом и капитализмом оказалось вполне преодолимым, стоило ему завести друзей на Западе. Они искренне желают помочь ему продолжать строительство коммунизма и укреплять Советский Союз.

— Не надо удивляться, Гундерсен, — оживился Паттерсон. — Я давно пришел к выводу, что мы на Западе гораздо лучше понимаем существо марксизма-ленинизма, чем они. Конечно, он говорит глупости. Не может быть совмещен марксизм-ленинизм с нашей идеологией демократии. Мы это знаем и не сомне­ваемся в этом. Он не знает. Он, я уверен, никогда не понимал и не понимает сейчас душу марксизма. Он где-то что-то читал, конспектировал и сдавал экзамены. Но он и ему подобные никаких революций не делали, власти не завоевывали, гражданской войны не вели. Это кабинетные чиновники. Не философы, не борцы, не фанаты, не мученики. Они просто не понимают, что укладывается в понятие социализма, а что не укладывается и не уложится никогда, не взорвав их строй и их власть. Они лишь по должности жрецы и хранители идеи, которую давно перестали воспринимать, а теперь готовы и предать. Такие коммунисты нам уже давно не страшны. Они и сами в этом признаются. Чего одна их теория мирного сосуществования и сотрудничества с нами стоит! Хрущев на весь мир сказал, что никакой революции никуда экспортировать больше не будет, лишь бы его и его союзников мы не трогали. А этот идет еще дальше. Готов ввести западную демократию, частную собственность и вступить в НАТО под нашу команду, только помогите ему наладить экономику и накормить свой народ. Не понимает, что в этом варианте он ни нам, ни своему народу, ни кому-либо еще больше не будет нужен. Впрочем, это его дело. Наша задача — избавиться от советской супер­державы как конкурента. Если для ее решения достаточно накормить их колбасой, одеть в наши тряпки и предоставить убежище их нынешним лидерам, то, право, это вполне приемлемая цена, Гундерсен.

— Упрощаете, — хохотнул Гундерсен. — За колбасу и прочее мы сможем кое-что получить взамен. Не только политически. Не забывайте об их необъятных природных ресурсах и богатствах, к которым мы при советской власти не имели доступа. Теперь будем иметь.

— Само собой, само собой, Гундерсен, — кивнул шеф. — Мы с них сдерем все то, что истратили на “холодную войну” с ними же. Побежденный всегда платит. Так от века заведено.

— Кстати, — встрепенулся Гундерсен, —  как вы относитесь к тому, что Крючков нашел какой-то компромат на Тыковлева?

— Спокойно, — отрезал Паттерсон. — Опасности нет. Она миновала в тот момент, когда Горбачев решил ничего не делать. Он мог бы отстранить Тыковлева от дел. На это, видимо, и рассчитывал Крючков. Этого не произошло. А что может теперь Крючков? По сути, ничего. Он, наверное, доказывает, что Тыковлев — наш агент влияния. Ну и пусть доказывает. Вещь это почти недоказуемая. Тыковлев ведь тайнописью нам не пишет, документов не фотографирует, тайники не обрабатывает. Шпионаж он ему не пришьет. А то, что он подозрительно себя ведет, не то и не так говорит, так ведь он крупный политический деятель. Делает, пишет, говорит по убеждению. Пойди, докажи иное. Даже если у Крючкова был бы агент в нашей разведке или контрразведке, который что-то сообщил бы ему про Тыковлева, то и тогда опасность была бы минимальная. Мало ли чего агенты доносят. Почему вера должна быть агенту, а не видному деятелю коммунистической партии? Это вам не 1937 год, Гундерсен. Да и не станет Крючков рисковать своим агентом, если он у него есть. Значит, все так и останется: непроверенные слухи, наветы, подозрения... В общем, Горбачев вопрос закрыл, спас Тыковлева от КГБ. Это, впрочем, естественно. Тыковлев ему по-прежнему нужен. Да и не любит он резких мер. Боится. Все время повторяет, что не хочет возвращаться к практике прежних лет. Вот и хорошо. Пусть не возвращается. Нам, правда, надо быть все же поосторожнее, не очень вокруг Тыковлева бегать. Он свое дело практически уже сделал, Гундерсен. Сейчас в нашей работе будут другие приоритеты.

— Ельцин? — опять спросил Гундерсен, но ответа не дождался. Паттерсон отвернулся к окну и молча смотрел на проносившийся мимо заснеженный подмосковный лес.

“Близится развязка”, — подумал Гундерсен.

*   *   *

Банкин приехал в отпуск в Москву в неудачное время. Погода была ни туда ни сюда. Солнечный пыльный май с холодными вечерами. На даче в лесу еще лежал языками снег. В городе было грязно. Зелень только начинала распускаться.

В магазинах было пусто и уныло. Куда-то вдруг все окончательно подевалось. Телевизор то и дело рассказывал, что находят то в Москве, то в Ленинграде на помойках грузовиками выброшенную колбасу. Было неясно, кто ее выбросил и почему. Отравленная она или свежая, украденная или благоприобретенная. Скорее всего, попадала она на помойки, потому что кто-то не хотел, чтобы она попала в магазин. По Москве ходили слухи, что на вокзалах стоят неразгруженные составы с мясом. Что оно якобы гниет там, что разгружать его не дают шайки наемников, которые избивают грузчиков. Товары с оптовых складов в Москве перестали поступать в магазины. По их получении директора складов сразу сбывали всю партию “налево” частным предпринимателям, разумеется, не по государственным ценам.

И никому до всего этого не было, казалось, никакого дела. Безволие и бессилие власти дополнялось непрерывной трескотней влиятельной группы журналистов, без устали разоблачавших “изжившую себя” командно-административную систему и привилегии партаппарата. Кто выбрасывал на свалку продукты или мешал разгрузке поездов, журналистов при этом не интересовало. Любимову, Листьеву, Курковой и прочим талантам демократической журналистики было и без выяснения этих вопросов ясно, что прогнил весь советский строй и ремонту не подлежит. Его надлежало сначала парализовать, а затем развалить. Задача решалась все более успешно, особенно с появлением второй телевизионной программы, полностью контролируемой группой Ельцина.

Банкин ощутил это на себе, отправляясь на заседание коллегии МИД, где должны были слушать его отчет о первом годе работы в новой стране. Стоя на светофоре у площади Гагарина, обратил внимание, что водитель из соседнего “жигуленка” грозит ему кулаком.

— Ты чего? — недоуменно вопросил Банкин, опустив боковое стекло.

— Ничего, — с вызовом ответствовал водитель — хилый очкарик с видом неудачника из младших научных сотрудников. — Скоро вашей кровью крыши красить будем. Недолго вам на черных “Волгах” ездить осталось.

— Пошел ты на х... — взвился Борька. — Я на работу еду, а ты, тунеядец, наверное, забыл, когда был на работе в последний раз. Сейчас тебя в милицию сдам... — Борька сделал вид, что открывает дверь своей машины.

— Попробуй сдай! — крикнул очкарик, на всякий случай неистово газанув на зеленый свет.

— Чего это тут у вас делается, Виктор? — спросил шофера Банкин.

— Дурачок он, не обращайте внимания, — напряженно улыбнулся шофер и, подумав, добавил: — Только неприятно вот, что все больше таких идиотов. К военным в очередях пристают... Спрашивают, коммунист ты или нет. Грозятся. Мне-то что. Я шофер. Шофером был, шофером буду... Но порядка не стало. Шпана всюду лезет. Наглеют. А партия попряталась. Где она? Исчезла. Боится. Ну, вот хотя бы у нас на базе. Нет, чтобы выйти в вечерний рейд или организовать патруль на овощехранилищах или на товарных станциях. Вмиг бы все эти разбежались. Так никому дела нет. А раз никому дела нет, так и из партии уходить начинают. Кому она такая нужна?

— Вот до чего половинчатость доводит, — неожиданно изрек Банкин. — Надо решительнее перестраиваться!

— Скоро доперестраиваемся, — мрачно ухмыльнулся Виктор. — Хотя дальше, пожалуй, некуда.

Эпизод под светофором испортил Банкину настроение перед коллегией. После коллегии оно не улучшилось. Доклад его слушали внимательно. Он, разумеется, старался понравиться министру, нажимал на то, как по-новому трудится вверенное ему посольство, приводил примеры. Больше стал заниматься культурой, способствует деятельности российских кооператоров, работает над созданием смешанных фирм и предприятий, восстановил связи с белой эмиграцией, думает, что надо бы уменьшить в составе посольства число разведчиков, предлагает помогать демократическим силам в этой социалистической стране, а не только ориентироваться на компартию.

Все должно было пройти хорошо. Секретарь коллегии показал ему предварительный проект решения, уже просмотренный министром. Решение, как говорится, было положительным. Но то ли он перестарался, то ли секретарь ему не все сказал, только под конец выступил один из членов коллегии с замечаниями, потом полез на трибуну заместитель министра и посоветовал ему помнить, что он представляет в стране пребывания интересы Советского Союза, а не интересы правителей этой страны в Москве. Все заулыбались, и Банкин почувствовал, что, несмотря на хороший проект решения, его выступление не получилось. Сколько ни старался, а не забыли они на седьмом этаже здания на Смоленской, как улепетывал он с предыдущей своей должности. Висит это на нем по-прежнему.

Прощаясь с министром на площадке лифтов, пригласил приезжать почаще. Сказал что-то насчет того, что каждый такой приезд дает мощный импульс развитию двусторонних отношений, помогает организации более целенаправленной работы коллектива, что и для него, и для жены такой приезд большая честь и радость, а в ответ услышал:

— Обязательно приеду и посмотрю вашу картинную галерею. Она ведь у нас одна из лучших в Европе. Там есть настоящие шедевры.

“Так просто сказал, — подумал смущенный Банкин, — или кто-то уже настучал?”

Дело в том, что совсем недавно снял он парочку хороших картин и приказал завхозу заменить на примерно одинаковые по размеру, приобретенные на барахолке. Картины думал продать скандинавским знакомым, чтобы пополнить запасы валюты, но пока, слава Богу, не успел.

“Надо повесить назад, — решил Банкин. — Сейчас не время. Пусть съездит и убедится, что все на месте. А с чекистами в посольстве все же пора наводить порядок. Делать им нечего, кроме как картины считать и охранять. Сволочи! И чего я им дался? Шпионов бы лучше ловили или вербовали. Небось, это посложнее, чем за послами глядеть”.

Виктор со своей черной “Волгой” ждал у главного подъезда. Усевшись на заднее сиденье, Банкин пощупал увесистую сумку, набитую бутылками, разной снедью и сувенирами. Там было все: от дорогого коньяка и виски до сахара, крупы, консервов, авторучек, рубашек, кожаных пиджаков и свитеров. В Москве, с ее пустыми магазинами, товарищи с нетерпением и интересом ждали подарков из-за бугра. Пайки на Грановского и в “Ударнике” пайками, а получить “привет” из дальних стран от друзей всегда приятно. К тому же на Грановского и в “Ударнике” отродясь такого нет и не было.

— В ЦК, на Старую площадь, — важно произнес Борька, предвкушая череду приятных бесед, тем более откровенных, чем существеннее будут подношения друзьям и товарищам.

*   *   *

— Ну, как отчитался? — улыбнулся Тыковлев Банкину. — Как там ребята себя в ЦК чувствуют? Сбегал ведь уже, наверное? — Тыковлев понимающе подмигнул своим черным глазом и для чего-то провел рукой по лысому лбу.

— Все в норме, Александр Яковлевич. Послезавтра улетаю назад.

— Чего это ты так торопишься, Борис? Походил бы по Москве. Дома ведь.

— Походил бы, — согласился Банкин. — Раньше бы походил, а сейчас не хочется. Неуютно тут у вас как-то стало.

— Неуютно, — согласился Тыковлев. — На улицах сплошная барахолка, грязь, бомжи. В магазинах пусто. В Верховном Совете бардак — что в союзном, что у Ельцина в РСФСРовском. Цены растут. По телевизору одна чернуха. В Киеве демонстрации. В Армении война. В Вильнюсе стрельба. Теперь вот еще в Югославии заваруха начинается. Помяни мое слово, гражданская война там будет. Михаил Сергеевич боится, что югославский пример для нас заразительным окажется. Да только что поделаешь? Остановить югославские события нам уже не под силу. Со своими республиками справиться не можем. Придется, пока не поздно, переделать Союз в конфедерацию. Может, тогда все успокоится хоть на время. Горбачев сейчас над новым договором между республиками работает. Не знаю, что выйдет. Он работает, а другие все растаскивают по своим сусекам. С Ельциным совсем сладу не стало. Избрали его российским президентом. Он теперь покажет. Инаугурацию затеял. Не знает: то ли на библии, то ли на конституции присягать, звать или не звать патриарха, звонить или не звонить по Москве в колокола, играть или не играть гимн, позвать на сцену Горбачева или придержать его в партере, или вообще не приглашать. Чувствуешь? В общем, издергался Михаил Сергеевич из-за этой инаугурации совершенно. Разваливается Союз, на грани краха народное хозяйство. Поставил он вместо Рыжкова нового предсовмина Валентина Павлова. Думал, молодой, покладистый. Так тот не хочет слушаться, особых полномочий для себя требует. Шеварднадзе в отставку ушел, не посоветовавшись. Сказал, что идет диктатура. Какая диктатура? Кто диктатор? Ясно, что просто струсил идти дальше с Горбачевым. Другого объяснения нет. Шкуру свою спасать решил. Ну, президент, конечно, на него обиделся. А как не обижаться? Уходят от него люди, один остается. Из прежних прорабов кто еще с ним? Я, да Медведев, да мелочь всякая. Военным он насолил так, что дальше некуда. Крючков  только и говорит, что про империалистический заговор. Лигачев с Ниной Андреевой призывы против перестройки пишут. Меня со дня на день из партии должны исключить. Но я ждать не буду. Сам выйду. Неуютно, говоришь? Всем неуютно. Это лето будет переломным. Только в какую сторону переломным? Как думаешь? Что там у тебя сведущие люди говорят?

— Выжидают они, кто кого, — с готовностью ответил Банкин. — Он Ельцина или Ельцин его. Видят, что слабеет Горбачев с каждым днем. Но и насчет Ельцина особой уверенности тоже нет. Он сейчас вроде бы с Сахаровым, Афанасьевым, Гавриилом Поповым — в общем, с демократической оппозицией. Да только какой он демократ? Такой партократ и диктатор, что пробы негде ставить. Черт его знает, куда повернет, с кем стакнется. А Горбачеву пути ни назад, ни в сторону теперь уже нет. Только вперед. Вперед — значит надо переходить на сторону демократов. Только сумеет ли? Да и захотят ли его брать демократы? У них свои амбиции. Дискредитировал он себя за последнее время здорово. А Ельцин, если разобраться, и военных, и КГБ, и партаппарат устроил бы. Свой человек, не размазня, глядишь, и порядок бы за пару недель в стране навел.

— Не знаю, — угрюмо заметил Тыковлев. — Он ведь из партии на съезде демонстративно вышел. Если бы не хотел сжигать мосты, не сделал бы этого.

— Вышел-то вышел, — блеснул глазами Борька, — только куда пришел? Чужой он для демократов человек. Правда, они понимают, что если сами  возьмут сейчас власть, то тут же обкакаются. Кадров у них нет, опыта управления страной — никакого. Не зря Попов там у них все время дудит, что им лучше пока сидеть в оппозиции. Пусть коммунисты проводят те реформы, которые им будут диктовать через парламент и митинги. И пусть отвечают, если что не так будет получаться. Не может такая перспектива нравиться Ельцину. Ему власть нужна. Он на место Горбачева встать хочет. И не завтра, а уже сегодня. Никаких у него больше планов и желаний нет и не было.

— Что да, то да! — вздохнул Тыковлев.

— Я тут в Москве слышал, — внезапно понизил голос Банкин, — что предлагают Ельцину товарищи. В общем, чтобы Горбачева побоку, а его президентом. Но с одним условием. Чтобы Советский Союз не разваливал и порядок в стране навел.

— А он что? — привстал со стула Тыковлев.

— Вроде бы соглашается, — хмыкнул Банкин. — А почему бы и нет? Сегодня президент РСФСР, завтра президент СССР. Получается к тому же — президент всенародный. За него и левые, и правые. Выводит героически страну из кризиса, а Михаила Сергеевича за прошлые обиды мордой в грязь. Ну, заодно с ним и других прежних обидчиков. Так кому их тогда будет жалко? Никому. Все довольны.

— Складно, — согласился Тыковлев. — Могут попробовать. Не знаю, получится ли. Две тут вещи надо учитывать. Наши Назарбайчики, Кравчуки и прочие республиканские князьки не захотят идти под него. Он им живо шею сломает. А еще Ельцин — при всей своей кажущейся решительности — большой трус, когда возникает малейшая угроза его личному благополучию. Может ли он положиться на товарищей, которых до этого так грубо кинул? Не подставят ли они его? Не может он им до конца доверять. Значит, будет бояться. Не могут и они ему верить. Вот и ничего из этого плана не получится, Борис.

— Риск, конечно, есть, — кивнул Банкин. — Но без риска нет политики. Мы-то с вами в этой игре участвовать не станем, Александр Яковлевич. Посмотрим. Наше дело — отойти в сторону, а потом вовремя вскочить на первый поезд. Не так ли?

— Езжай к себе и поменьше трепись, — нахмурился Тыковлев. — Видно будет. Горбачев в отпуск уезжает. На юг. Вернется, тут и начнется главная свалка вокруг союзного договора. Кто победит, тот и пан.

— А Горбачева предупредить не надо? — поинтересовался Борька.

— Не надо, — отрезал Тыковлев. — Его каждый день предупреждают. Он сам мне вчера говорил, что надоело слушать. Не знаю, надоело или нет. Скорее, он понимает, что ничего уже сделать не может и поэтому ничего делать и не соби­рается. Его стиль. Ждет, куда кривая выведет. Как с немецким воссоединением. Отсиделся в кустах, а потом объяснил, что по-другому и быть не могло, а во всем виноваты сами же гэдээровцы. Так всегда. Теперь пора уже не про него, а про себя думать. Я, пожалуй, тоже пойду в отпуск. Но далеко от Москвы отъезжать не буду. Будь на связи. Привет семье! Да, — спохватился Тыковлев. — Я тут на днях разговаривал с твоим министром. Не пойму я тебя. Мало тебе было неприятностей на прежних местах? Опять приключений ищешь?

— Это вы про что? — сделал непонимающий вид Борька.

— Да все про то, — зло поглядел на него Тыковлев. — Про то же самое. Казенный карман со своим путаешь. Что, тебе платят мало? Обязательно надо в Швецию в отпуск за чужой счет ездить? Потерпеть не можешь до других времен? Думаешь, я тебя опять прикрою? Не прикрою. Сам не знаю, где завтра буду. А ты все за свое. Снимать тебя предлагают и под суд отдавать, только вот руки еще не дошли. Другие дела у товарищей на Лубянке есть, отвлекают их от твоей персоны. Кончай, пока не поздно. Взрослый ведь уже. Сколько можно? Все верни, что взял, на место и не смей больше...

— Обижаете, — состроил козью морду Банкин. — Наветы. Я выживаю из посольства кагэбэшников. По посольствам целые своры сидят. Они, конечно, злятся и пишут. И на вас тоже пишут. Сами знаете. Так что же, всему этому верить?

— Я тебе сказал, — многозначительно погрозил пальцем Тыковлев, — чтобы прекратил. Сказал, потому что с детства тебя знаю. Добра тебе желаю. А там сам смотри. Сейчас обстановка многообещающая. Будешь потом локти кусать и думать, что жадность фраера сгубила. Только поздно будет. От одних уйдешь и к другим не пристанешь.

*   *   *

Паттерсон сосредоточенно глядел на экран телевизора. Было 19 августа 1991 года. На экране Октябрьская площадь и бушующие массы народа. Российские триколоры, транспаранты с лозунгами “Долой КПСС!”, “Долой административно-командную систему!”, искаженные криком рты. Камера то выхватывала статую Ленина на фоне вечернего неба, то возвращалась назад к тысячным толпам митингующих.

— Хорошо Билл сработал, — одобрительно кивнул Паттерсон. — Правильно мы его сюда заранее вызвали. Си-эн-эн весь мир сейчас смотрит.

— Смотрит-то смотрит, да только никакой демонстрации на Октябрьской площади нет и не было, — засомневался хозяин квартиры, где сидели за ужином гости из американского, немецкого и норвежского посольств. — Внаглую Си-эн-эн играет. Вон поглядите сами из окна. Пусто на площади, спать пошли москвичи. Вот и скажет вам завтра ГКЧП, что врут и Си-эн-эн, и “Свобода”, и “Голос Америки”. Нет никаких демонстраций, нет забастовок, есть несколько тысяч молодых людей у Белого дома. Все к вечеру в дым пьяные. И Ельцин тоже не просыхает.

— Не скажут, — уверенно ответствовал Паттерсон. — Им сейчас не до Си-эн-эн. Надул их Ельцин. Мечутся. Не знают, что дальше делать. Они думали, что он ГКЧП поддержит. Ему ведь главное — Горбачева сбросить. Поэтому и выпустили они его с дачи в Белый дом. Дураки, конечно, полные. Надо было его там посадить под домашний арест, припугнуть, держать под контролем. Тогда бы он, глядишь, слушался их. Тогда и играть с ним можно было бы. А сейчас он шанс почувствовал. Пробует и под ГКЧП не пойти, и Горбачеву похороны по первому разряду устроить. Он парень рисковый и до власти ой как жадный. Ва-банк играет. Если проиграет, то всех своих на произвол судьбы тут же бросит. К себе в Свердловск сбежит, если удастся. Если не получится, то к нам в посольство заявится, чтобы мы его на время, как кардинала Миндсенти, приютили. Уже наводил справки через своих людей.

— Ну а вы что? — поинтересовался сидевший рядом с Паттерсоном норвежец.

— Нам важно поддержать Ельцина и его группу, как вы понимаете, — пожал плечами Паттерсон. — Во-первых, это уже не коммунисты, а яростные антикомму­нисты. Никакой реформы социализма, в отличие от Горбачева и его команды, они не хотят. Они безо всяких оговорок за демократию, частную собственность, ликвидацию плановой экономики, разрушение военно-промышленного комплекса, армии, КГБ, роспуск СССР. Чем глубже и основательнее развал, тем им лучше и безопаснее. Думаю, что на Западе не найдется никого, кто был бы против этого. Чем скорее и основательнее начнется этот процесс, тем выгоднее нам. Горбачев свое дело сделал, ему пора отойти в сторону. Его время подошло к концу. Ставка на Ельцина — правильная ставка.

— Согласен, — кивнул норвежец. — А что же во-вторых?

— А во-вторых, — рассмеялся американец, — преобразования, которые начнет Ельцин и его группа, неизбежно повергнут СССР в глубочайший кризис, как минимум, на десятилетия. Второй супердержавы больше не будет. Мы добьемся ее ликвидации, не сделав ни одного выстрела и не дав им ни одного доллара. Они сами себя казнят. Так им, кстати, и надо. Наша задача сейчас поддерживать их в убеждении, что у них нет иного выхода, как отречься от самих себя, своей истории, героев, союзников, надежд на коммунистическое будущее, смириться и признать наше руководство миром и над ними самими. Этот фантастический сценарий, господа, сбывается на наших глазах. Надо только не допустить в решающий момент какой-либо глупой ошибки. Главное сейчас — обещать им все, что ни попросят: план Маршалла, сотни миллиардов, членство в НАТО, замки во Франции, убежище в американском посольстве...

— Не такие они идиоты, чтобы поверить, — обиделся хозяин квартиры, диссидент из московских историков, — не забывайте, что у коммунистов есть своя политическая элита. Она семьдесят лет играла с вами на равных, а временами и обыгрывала вас по-крупному.

— Уйдет эта ваша элита, — рассердился Паттерсон. — Другие люди придут, с другими взглядами и интересами. Начинается новый этап в истории России. Вот увидите, что ваши новые руководители сумеют убедить народ в правильности того, что должно случиться.

— А что потом? — упорствовал хозяин.

— А потом золотой век, — уверенно заявил Паттерсон, затем добавил: — Через некоторое время, разумеется. Ваши свободные журналисты уже о нем пишут. Он действительно будет золотым для тех, кто вовремя примет правильное решение, — подмигнул он хозяину. — Россия — фантастически богатая страна. Если умело распорядиться этими богатствами... Вы, надеюсь, меня отлично понимаете, — прервал себя на полуслове американец. — Понимают это все, кто сделал сейчас ставку на Ельцина и на капитализм. Не на какой-то там нэп, а на капитализм безо всяких “но” и оговорок, на возврат в семью цивилизованных народов.

— Но пока что мы сидим с вами тут и смотрим картинки несуществующих демонстраций, которые сфабриковал ваш уважаемый Билл, — заговорил немецкий советник-посланник. — В Москве тихо. В провинции еще тише. Язов направляет в Москву войска. От Горбачева ни слуху, ни духу. ГКЧП вводит в столице комендантский час. Ельцин призывает ко всеобщей забастовке, но его никто не слушает. Миттеран думает, что, может быть, и вправду настало время наводить в СССР порядок, а то начнется здесь гражданская война с применением ядерного оружия. Коль хоть и не говорит этого, но думает так же. Одни вы готовы сыграть со своим Ельциным ва-банк. Но вы не европейцы, вы, как всегда, за широким океаном. Вам все нипочем.

— Конечно, риск есть, — согласился Паттерсон. — Но он невелик. Обстановка в стране тревожная. Кризис власти налицо. Горбачев не знает, что дальше делать. Ясно, что за власть он бороться не будет. Говорят, что ГКЧП его там, в Крыму, арестовал, изолировал, посадил в карцер. Правда ли это? Мы имеем снимки со спутников. Он по-прежнему регулярно ходит на пляж купаться, распорядок дня на даче не изменился, никакого захвата в плен, оцепления дачи войсками не видно. Это игра. Он решил там посидеть и посмотреть, как обернется дело. Сломает ГКЧП шею Ельцину, он это одобрит. Удастся Ельцину разгромить ГКЧП, а вместе с ней и последние бастионы советской власти, он одобрит и это. Он пустая фигура. На кого же прикажете ставить? На ГКЧП? Это невозможно. Единственная разумная ставка сейчас на Ельцина. Победит — значит мы сорвали банк. Не победит — договоримся с ГКЧП. Не впервой нам, кстати. И со Сталиным, и с Хрущевым, и с Брежневым, когда надо, всегда успешно сговаривались. Посотрудничаем и с Крючковым или Янаевым, или Язовым. Тут риска для нас нет. Но если Ельцин все же окажется, в конце концов, наверху, надо постараться, чтобы это выглядело не как очередной сговор московских мастодонтов между собой, а как результат народных волнений, волеизъявления масс, героических действий молодой российской демократии. Одним словом, лучше всего — горящие танки, кровь, жертвы. Хоть немножко — но войны, героизма, насилия, беззаветных жертв. Надо думать об истории. Иначе получится, что пришла в России к власти демократия по недоразумению. А недоразумения, как известно, надо рано или поздно исправлять. Так вот, господа, из недоразумения надо сделать революцию. Любым способом. Для этого сюда задолго до ГКЧП приехали наши лучшие специалисты по пропаганде, психологической войне, все активные деятели российской эмиграции, прибалты, украинцы, молдаване, сотрудничающие с нами. Ну, не получается в Москве всеобщая стачка, так кто про это знает? Мы ведь сейчас на весь мир рассказываем о массовых демонстрациях, о возмущении населения по поводу коммунистического путча, о столкновениях москвичей с войсками. В это верят и у нас, и в советской провинции. Виртуальная действительность рано или поздно должна превратиться в реальность. У нас в запасе еще несколько дней. В конце концов, с помощью Ельцина и его людей мы раскачаем лодку. Будут демонстрации, будут гореть советские танки, будут жертвы и герои-демократы. Это все пригодится, даже если мы в этот раз проиграем. А выиграем, так выиграем власть над всем миром, совершим поворот истории. Не думаю, что ГКЧП сможет остановить нас. Прошло время железных большевиков. Нет их больше! Остался один кисель и политическая немощь. Они заслужили такого руководителя, как Горбачев.

 

Глава VIII

РАСПАД

 

В Москве уже стемнело, когда самолет с четой Горбачевых приземлился во Внукове.  Было тепло и тревожно. В столице объявлено чрезвычайное положение, которое, однако, никто не соблюдал. У бетонного забора, который окружает правительственный аэродром, торчали милиционеры вперемешку с людьми в штатском, вооруженными автоматами, которые они, похоже, уже давно не держали в руках. Ближе к зданию аэродрома подозрительных штатских становилось все больше.

— Держись от них подальше, — шепнул Тарабаршин Андрею. — Ельцинские боевики. Он велел весь аэродром своими людьми обставить.

— Да пошли они куда подальше, — махнул рукой Андрей. — Бардак кончается. Президент вернулся.

— Так он тебе и кончился. Держи карман... Впрочем, вскоре все сами увидим. На аэродроме явное двоевластие. “Девятка” хоть и здесь, но парадом уже не командует. А это — признак! И летит он с Руцким, на ельцинском самолете, а не на своем, не на союзном. Понимаешь, что это может значить?

— Может — не может, — пожал плечами Андрей. — Да хоть на тачке приехал или на коне прискакал. Он президент, его власть. Никто его от президентства не отстранял. А Ельцин, если его самого послушать, так только за восстановление его ущемленных полномочий все эти дни и радел. Ну, спас Горбачева от путчистов. Честь ему и хвала. Большое спасибо! А теперь пожалуйте бриться. Объясните, товарищ российский президент, что вы тут в мое отсутствие нагородили, каких указов наподписывали, как Конституцию СССР смели нарушать. Извольте встать по стойке смирно и доложить, как положено. И с Янаевым такой же разговор.

— Ты что, его не знаешь совсем? Это ты не про Горбачева говоришь. Про кого-то другого, — помрачнел Тарабаршин. — Он и раньше-то ничего решить не мог, только по течению плыл да пустословием занимался. Ему главное — самому опасных решений не принимать и за последствия не отвечать. А сейчас и подавно. Страху в Форосе натерпелся. Раиса Максимовна, поди, масла в огонь добавила. А вдруг с дочкой что случится? Промахнулись мы, Михаил Сергеевич... А он тоже не знает, куда податься. Своим не верит и Ельцина боится. Он же голый, на него палец наставь, и он руки поднимет. Президент ядерной сверхдержавы! Курица мокрая. ГКЧП, ГКЧП, — озлясь продолжал Тарабаршин. — Ах, путч! Какой путч? Это что, Павлов, Янаев и Крючков сами против себя путч проводят? Да на хрен он им сдался. Вся власть у них и так, без всякого путча. Ельцин путч делает, Андрюша. Ельцин! Ему власть захватить хочется! А наш дурень то ли не понимает, то ли сам себе в этом признаться боится. В общем, не борец он, а слабак. И предатель.

— Да ладно тебе. Не спеши. Так уж и предатель сразу. Инстинкт самосохра­нения даже у кошки есть. А он homo sapiens. И не только. Забыл, что в Политбюро случайно не попадают? Дураки и трусы сходят с дистанции. А он пробежал весь путь с барьерами от старта до финиша.

— Бывает, что бегают поперек поля. Разные бывают исключения из правил, — устало ответил Тарабаршин. — У тебя что, глаз своих нет, не видишь? Впрочем, пойдем поближе, посмотрим, что будет.

У трапа самолета томилась небольшая кучка гражданских и генералов с настороженными лицами. Шнырял глазами, переминаясь с ноги на ногу, министр иностранных дел Бессмертных, нервно оправлял мундир министр гражданской авиации Панюков, напряженно глядел перед собой круглолицый и лоснящийся жирком Володя Щербаков, видимо рассчитывавший, что теперь-то, наконец, может ему улыбнуться фортуна и станет он премьером вместо путчиста Павлова. Среди встречающих не было никого, кто мог бы сойти за людей значительных, играющих форвардов на бурном московском политическом стадионе. Так, кучка скромных просителей, одни из которых надеялись на прощение от разгневанного хозяина, другие — на то, что обломится им ненароком в этот смутный час какая-либо милость, а третьи решили просто побыть здесь. На всякий случай. Были и четвертые, чтобы присмотреть за остальными и тут же доложить. Каждый своему хозяину. Хозяева же утруждать себя встречей президента СССР явно не захотели.

Дверь самолета нерешительно отворилась, и на площадке трапа появился усатый Руцкой с автоматом наперевес. Вице-президент с автоматом — это уже было что-то необычное и неприличное. Зачем самому-то, если на то люди есть? Но то ли это было невдомек полковнику ВВС, внезапно вознесенному на вершины государственной власти, то ли солдатское рвение превозмогло робкие ростки только начинающего пробиваться в его простецком мозгу понимания своей новой роли. Грозно озираясь по сторонам, Руцкой сбежал с лестницы и остановился в ожидании появления главной фигуры театрального действа. Было ясно, что командовать этим действом собрался сам Руцкой и был готов решительно оттеснить в сторону любого другого претендента, для чего, видимо, и прихватил на всякий случай с собой автомат.

— Вот дурак усатый, — бросил в его сторону Тарабаршин. — Это он примером Ростроповича вдохновился. Тот в Белом доме сейчас сидит и с автоматом фотографируется. Боится, поди, этого автомата сам до смерти. Как бы куда не туда не нажать. Реклама! Старым делается, сил нет репетировать, играет все хуже. А тут как на счастье этот путч подвернулся. Теперь, гляди, еще лет десять продержится, и вместе с ним его Галина.

Тем временем в проеме двери появилась лысина Горбачева с известным всему миру черно-багровым родимым пятном. В его лицо немедленно впились не только десятки пар глаз на аэродроме. На президента смотрела в телевизоры вся страна. Он знал, разумеется, об этом. Несостоявшийся актер самодеятельности в прошлом опять старался сыграть на публику. Вернее, он знал, что надо играть, но вновь на беду свою не решил, какую же лучше роль. Пока он сходил по трапу в своем летнем светлом пиджачке без галстука и курортных помятых брюках, лицо его успело изобразить то печаль и задумчивость по поводу испытанных обид и окружающей его подлости, то гнев и решительность в сторону перепуганной группки царедворцев у трапа, то безадресную самодовольную улыбку.

Следом спустилась Раиса Максимовна. Ее актерская заготовка была совершенно однозначна. Усталое расстроенное лицо. На плечах не то плед, не то какое-то пончо. Одна рука придерживает маленькую внучку. Другая вроде бы не совсем в порядке.

— Говорят, у нее там после путча в Форосе инсульт случился, — уважительно зашептались зрители. — Смотри, как переживала за мужа, за семью! Ну, он теперь, конечно, со всеми рассчитается. Кто Раису тронул, тому несдобровать. Это у него не заржавеет. Он в свое время и Ельцина из ЦК из-за нее выгнал, чтобы глупостей больше не болтал.

На остальную публику, следовавшую за Раисой Максимовной, никто уже особого внимания не обращал. На кого там смотреть? Вон дочка, вон охранники, вон усатый седой Черняев. Ну и хрен с ними. Что Мишка-то будет делать?

Что он делал, было не совсем ясно. Казалось, что-то говорил встречавшим, но делал это отрывисто и с начальственным небрежением. Потом вовсе отворотился. Стремительно подъехали машины. Тяжелый президентский “ЗИЛ”. Черные “Волги”. Начал жестикулировать Руцкой. Похоже, убеждал в чем-то Михаила Сергеевича. Машины пока стояли с распахнутыми дверцами. Тот колебался, а затем, отвернувшись от президентского “ЗИЛа”, решительно плюхнулся в черную “Волгу”. За ним в машину полезла Раиса.

— Ну, все ясно, — с горечью констатировал Тарабаршин. — В РСФСРовскую машину сел под охрану ельцинят. Вот так-то, Андрей. Считай, он сейчас всех своих сдал. И Союз, и КПСС, и прежних дружков, и тебя, дурака, и меня тоже. Всех, кто на него в эти годы работал, в него и в его перестройку поверил, кто его выкормил, выучил, к власти привел. От всех и от всего отрекся. Ну, теперь, правда, и от него все отрекутся. И свои, и чужие. Единожды предав...

— Да кто же поверит, — закончил фразу Андрей.

— Никто не поверит, — вздохнул Тарабаршин. — Никто: ни Ельцин, ни свои. Только он сам этого еще не понимает. Будет пытаться играть в политику на посмешище ельцинят и на наш позор. Попомни слово.

Тарабаршин решительно повернулся и зашагал во тьму.

— Здоров ты других осуждать, — прошептал вслед ему Андрей. — А где вы все пару дней назад были: и твой КГБ, и непобедимая и легендарная. Кормили вас, кормили, славили-славили, надеялись на вас... А вы? Со шпаной у Белого дома разделаться побоялись. Аники-воины! Горбачев страну бросил? Иуда? Да, но он ли один? Не настает ли на Руси черное время иуд и всеобщего отступни­чества? Апостолы предали Мастера, а наш Мастер предал и народ, и веру, и учеников. Да, матушка Россия, слагаешь ты на глазах сюжеты почище библейских. В Библии, пожалуй, такого нету. И у Шекспира тоже. У нас есть своя российская Библия. Салтыков-Щедрин. История города Глупова.

 

*   *   *

Тыковлев сидел на диване перед экраном телевизора и внимательно следил за происходящим. Про себя он давно решил, что правильно сделал, не поехав встречать Горбачева. Стоял бы сейчас в этой кучке у трапа как оплеванный. Весь Союз бы видел, как поворотился задом к ним Горбачев и укатил на демократической “Волге” под охраной ельцинских автоматчиков с аэродрома. Надо через часок ему домой позвонить, поздравить с разгромом путча, поинтересоваться здоровьем, планами на ближайшие дни. Поди, отправится героев Белого дома хоронить, потом на Верховный Совет.

— Ну и что дальше? — спросил Тыковлев у Паттерсона, примостившегося рядом на стуле с чашкой чая в руках. — Как вы думаете?

— Будет рассказывать об ужасах заточения на даче в Форосе, — усмехнулся американец. — Это для него сейчас самое главное. Разговоров-то по Москве много разных. Сами знаете. Многие уверены, что он это сам все подстроил, а как началось, струсил и решил отсидеться. Чья возьмет, на ту сторону он и перемет­нется.

— Ну, сложением трогательных историй ему не стоит увлекаться, — изобразил мудрость на лице Тыковлев. — Это уже пройденный этап. Перестараешься, так еще и не поверят. Что дальше делать? Вот ведь в чем вопрос, Джон. Я с ним завтра наверняка увижусь. Спрашивать будет.

— Продолжать начатое дело, — улыбнулся Паттерсон. — Все складывается как нельзя лучше. ГКЧП разгромлен. Его руководителей наверняка отправят в тюрьму. Демократическое движение получило мощный импульс для своего дальнейшего развития. На улицах горят советские танки. Их забрасывают бутылками с горючей смесью под аплодисменты народа. Под а-пло-дис-менты, — повторил врастяжку американец. — Вы себе могли такое когда-либо представить, Тыковлев? Я не мог. Это как волшебный сон. Перестройка успешно завершается. Еще месяц-другой...

— И что же через месяц-другой? — настороженно вопросил Тыковлев.

— Полная ясность! — воскликнул, потирая руки, Паттерсон.

— А в чем будет роль Горбачева? — опять спросил, вперив глаза в американца, Тыковлев. — Говорите, говорите, не стесняйтесь!

— В том, чтобы не мешать, — отрезал тот. — Не будет мешать, войдет в историю как человек, переменивший судьбу своего народа. Герой двадцатого века.

— Что значит не мешать? — обиделся Тыковлев. — Мы что же, в отставку должны уйти? Или как?

— Нет, зачем же сразу в отставку, — участливо улыбнулся Паттерсон. — Михаил Сергеевич очень будет нужен именно сейчас, на заключительном и решающем этапе перестройки. Он законный президент СССР, в его руках юридически остается вся полнота власти. Ельцину и его группе без помощи Горбачева будет очень трудно. Только одобрение Горбачева может придавать законность их действиям. Кроме того, очевидно, что Советский Союз нуждается в глубоком реформировании как государство. Переделать его ни Ельцин, ни другие главы союзных республик сами не могут. Полномочий на то нет, то и дело ссорятся и дерутся друг с другом. А против них такая махина, как КПСС, союзные министерства, союзный КГБ, союзная армия, прокуратура. Сломать эти структуры вопреки Горбачеву нельзя, в союзе с ним — можно и нужно. Так что работы впереди много, Александр Яковлевич. Вы-то как себя в этой обстановке видите?

— Я буду вместе с Михаилом Сергеевичем, — поджал губы Тыковлев. — Вместе начинали, вместе и пройдем эту дорогу до конца.

— Вот и хорошо, — засмеялся Паттерсон. — Уверен, что он это оценит. Правда, ваше собственное положение будет усложняться. Вы ведь у нас были, так сказать, идеологом перестройки. Сейчас перестройка подходит к концу, то есть к успешному завершению. Наступает новый этап. У него есть своя идеология. Не перестроечная, а наша, капиталистическая. Ваша исключительная роль как идеолога переделки социализма может стать спорной. Будут другие претенденты на это место. Вы их знаете. К тому же немаловажное значение имеет отношение к вам Ельцина. Он, наверное, не забыл вашего выступления на пленуме ЦК, когда его в опалу отправили. Вы член Политбюро, он неудачный секретарь МК. Зачем ему держать вас подле себя? У него свои кадры, свои люди. Так что вы подумайте заранее.

— Я намерен пойти на траурный митинг в честь павших героев Белого дома и выступить там, — многозначительно заявил Тыковлев. — Там не только Ельцин и Горбачев говорить будут. Шеварднадзе тоже хочет. А я чем хуже?

— Да, да, сходите, не помешает, — согласился Паттерсон.

— Я Горбачеву и нового министра иностранных дел подсказал, — продолжал Тыковлев. — Хороший парень, из послов. Я его с детства знаю.

— А, это Банкин, что ли? — равнодушно переспросил Паттерсон. — Колоритная фигура. Его в МИДе, конечно, не полюбят. Ну и хорошо. Союзный МИД все равно доживает последние месяцы. На российский МИД смотреть сейчас, Александр Яковлевич, надо. За ним будущее. Дружите с Козыревым, мой вам совет.

— Мелко он плавает, зад наружу, — раздражился Тыковлев.

— Сейчас время великих перемен. Кто был ничем, тот становится всем, и наоборот, — назидательно заметил Паттерсон. — К этому времени надо суметь приноровиться. Это непросто. Но ведь вы у нас и златоуст, и писатель. У вас огромные потенциал и возможности. Переосмысление советской истории будет задачей целых поколений историков, политиков, политологов, литераторов, артистов и художников. Неужели это вас не увлечет? В ваших руках партийные и государственные архивы, за вами знание людей и событий, понимание социальных потребностей нового общества, которое будет складываться в вашей стране. Вашего слова будут ждать. И будьте уверены, в трудную минуту мы всегда будем готовы помочь. Вы можете не беспокоиться за свое будущее.

— Спасибо, — кивнул Тыковлев. — За эти годы мы стали с вами единомышлен­никами. Иного я от вас и не ожидал.

“А зря”, — про себя подумал Паттерсон, но, разумеется, промолчал.

*   *   *

Впереди по красной ковровой дорожке решительно удалялась меж высоких дубовых дверей кремлевского коридора высокая статная фигура Ельцина. Одет он был в темный костюм и белую рубашку с галстуком. Под желтоватым светом бра поблескивали серебром седые волосы, тщательно расчесанные и уложенные с применением лака. Российский президент следил за своей внешностью, любил фотографироваться и нравиться публике.

“Ишь, как вышагивает, не скажешь, что только что бутылку уговорил, —  раздра­женно подумал хромавший сзади Тыковлев. — Не догонишь. А догнать надо, обязательно надо. Сейчас решающий момент...”

Позади за одной из дубовых дверей остался на диване плачущий Горбачев. Теперь уже бывший президент СССР. Отречение состоялось. Потом несколько часов говорили о делах с Ельциным, передавали ему папки с документами особой важности, ядерный чемоданчик. Нет больше СССР. По приказу Ельцина сняли красный флаг с Кремля и водрузили российский трехцветный. Он никак не хотел подниматься, протестовал подъемный механизм, скрипел и заклинивался, но все же вздернули.

Вот теперь Ельцин ушел. Встал и ушел. Попросил все вещи до завтрашнего утра вынести. Обещал здание на Ленинградском проспекте под фонд Горбачева, машину бывшему президенту оставил и пенсию определил. К лирике склонен не был.

Когда он вышел в дверь, сухо попрощавшись, Горбачев, вытирая слезы, попросил оставить его одного. Очень даже кстати попросил. Они про свои дела порешили, а про Тыковлева ни слова. Хороши гуси!

Тыковлев наддал ходу, догоняя Ельцина. Тот продолжал двигаться по коридору в прежнем темпе, явно делая вид, что не слышит торопливых шагов у себя за спиной. Надо ему теперь прислушиваться к чьим-то шагам! С этого часа он самодержец всея Руси. Он победил!

С трудом Тыковлев поравнялся с Ельциным. Тот бросил на него взгляд сверху вниз и, не замедляя движения, спросил:

— Какие-либо вопросы остались?

— С Михаилом Сергеевичем все ясно. Он расстроен, как вы понимаете, попросил остаться один, чтобы ему не мешали.

— Пусть останется, — равнодушно заметил Ельцин. — Как человеку я ему сочувствую, но как политика не уважаю. Не уважаю, — мрачно повторил он.

— Я, собственно, не за этим, — нерешительно начал Тыковлев. — Мне тоже надо определяться. В развитии демократических процессов есть и мой вклад. Я не хотел бы отходить от политической деятельности.

— А я так понял, что вы вместе с Горбачевым в его фонде трудиться будете, — поглядел на Тыковлева Ельцин.

— Может быть, но я еще этот вопрос для себя окончательно не решил, — заторопился Тыковлев, давая понять, что ждет других предложений.

Коридор через десяток метров заканчивался. Того и гляди, нырнет Ельцин в лифт, и все, след простыл. Ищи следующего случая.

Ельцин на минутку остановился.

— Если хотите, можете приватизировать свою дачу. По остаточной стоимости, — добавил он после некоторой паузы. — Я скажу управляющему делами. Может быть, со временем подберем вам работу в идеологической области. Пока пишите. С публикациями поможем. До свиданья!

*   *   *

С тех пор, как спустили над Кремлем красный флаг, Тыковлева не покидало чувство неприкаянности. Кабинета в Кремле не стало. С утра иногда ходил по городу, посещал митинги, выступал. Ему хлопали. Впрочем, хлопали и другим ораторам, которые, на взгляд Тыковлева, несли полную околесицу. Он быстро понял, что серьезные люди сейчас на митинги не ходят. Делом заняты. Делят кто государственные должности, кто собственность. Кто сматывается из страны в погоне за длинным рублем.

По-прежнему приглашали в посольства. Раньше ходил редко. Теперь стал ходить чаще. Хоть людей увидишь и сам покажешься. В посольствах — полная смена декораций. Решительные и хамоватые депутаты Верховного Совета РСФСР, никому доселе не известные сотрудники институтов, именующие себя полито­логами, подозрительного вида президенты и генеральные директора самых неслыханных российских компаний, с ними накрашенные девицы вольного поведе­ния в норковых и собольих шубах.

Разговор один: Россия возвращается назад в цивилизационный клуб, мы теперь стратегические союзники с вами. “Вами” — в зависимости от места коктейля и обилия выпивки — может означать все что угодно, от США до Туркменистана. Ну и, разумеется, шепотом: как обеспечить стабильность новой демократической власти. Сидит она непрочно, министрам-демократам страшно, денег нет, по стране пошел развал. Обещали план Маршалла, да что-то не торопятся. Дайте, дайте поскорее денег, кредитов. Иначе нам хана!

Денег, однако, не дают. Красивая и любезная, украинской внешности канадская послиха на прекрасном русском языке объясняет гостям, что Россия очень богатая страна. Если хорошо поискать, то деньги обязательно найдутся. Надо только нагнуться и поднять их с земли.

— Да, да, — согласно кивает ей директор одного из институтов Академии наук по имени, кажется, Тотошин. Он сейчас у Ельцина на роли главного эксперта по разоружению. — Но чтобы поднять с земли деньги, надо уметь это сделать. Мы пока не научились. То, что в стране еще ездят трамваи, течет вода из кранов и в домах есть свет — всем этим, мадам, мы обязаны красным директорам. Их надо срочно купить! Их немного, тысяч двадцать — двадцать пять. Оставим в их руках заводы, в том числе и военные. России на всех хватит. Мы все равно не в состоянии забрать в свои руки все. Не получится. Получив в собственность завод, директор тут же перестанет быть красным, а мы спасем демократию.

— Но это же огромный риск, — делает круглые глаза канадка. — Они же коммунисты!

— А кто здесь, в этой стране, из годных на что-то людей не коммунист? Я тоже был коммунистом. Вот перед вами Александр Яковлевич. Он был чуть ли не самым главным коммунистическим идеологом. А без него демократической революции не было бы. Загадка русской души!

Тотошин со свистом отпивает крупный глоток виски и тянется за вареной севрюжинкой.

— Закуска у вас отменная, — радостно смеется он, чавкая полным ртом. — Так вот, возвращаясь к теме, хотел сказать, что Борис Николаевич, видимо, решит включить в демократический процесс и красных директоров. Силаев сейчас этим занимается. Уверяю вас, что опасности в этом никакой не будет. Социальная база революции только расширится.

— О’кей, — кивает головой канадка, с ужасом наблюдая, как быстро сметают с ее столов расставленную снедь. — Извините, я покину вас на несколько минут. Мне надо распорядиться на кухне.

— Пора, пора распорядиться, — подмигивая одним глазом Тыковлеву, соглашается Тотошин и, проводив хозяйку взглядом, добавляет: — Тут добрая половина гостей за тем только и пришла, чтобы пожрать на халяву. Особенно эти наши аналитики и политики. Ух, голодные! Сейчас все сметут и на следующий прием двинут... Глядите-ка, никак господин Харт сюда припожаловал. Вы его знаете? — оживился он.

— Не знаю. Кто это? — нехотя поинтересовался Тыковлев.

— Западный немец. Он у них бывший директор или президент какой-то федеральной службы. То ли по статистике, то ли по патентам. У них сейчас все отставники на Восток двинули. Кто в бывшую ГДР, кто к нам. Советниками при нашем президенте или, на худой конец, при министрах просятся. Ну и этот тоже надеялся. Все же первый немец такого калибра. Походил, походил по коридорам. Американцы его заметили и к себе в посольство вызвали. Зачем, мол, прибыли, чего затеваете? Он им, значит, стал объяснять. Но американцы — ребята крутые. Послушали и говорят: “Проваливай отсюда, и поскорее. Советовать тут будем мы. Знаем, чего советовать и куда пароход направлять. Без сопливых немцев обойдемся. Россией мы руководить будем, а не канцлер Коль”. Ну, Харт, естественно, перепугался. Простите, говорит, извините. Вы меня неправильно поняли. Я на Россию не претендую. Мол, вполне достаточно будет и одной какой-нибудь области. Калужской или Владимирской, или еще какой. На том и поладили. Отпустили немца с миром. Он сейчас во Владимире сидит и что-то там советует. Своих людишек заодно к владимирским заводам пристраивает. В Москву редко наведывается. Зато как приедет, обязательно что-нибудь интересное скажет. Американцам он обиду запомнил. Пойдем, послушаем.

Харт стоял в дальнем углу комнаты в окружении полудюжины корреспондентов и темпераментно жестикулировал.

— Господин Харт, — пристал к нему корреспондент “Франкфуртер Альгемай­не”. — Оставим в стороне эти ваши примеры удачной кооперации наших фирм с русскими. Все это выглядит, согласитесь, весьма скромно и малоубедительно. Ну, начали они делать вместе с нами каких-то шоколадных Дедов Морозов в городе Урюпинске. Ну, передали вы им технологию производства пружинных матрасов. А то они сами не знали, как их делать, — усмехнулся корреспондент. — А все же главное-то другое. Они за несколько месяцев потеряли половину объема своего промышлен­ного производства. Это национальная катастрофа. В киосках есть, конечно, импортный товар, но у русских нет денег, чтобы покупать его. А сами они скоро вообще ничего производить не будут. Все какие-то финансовые схемы, спекуляции, банковские аферы. Сколько это будет продолжаться? А вдруг грянет взрыв? Кто за это будет отвечать? Что вы им там советуете, а если советуете, то слушают ли они вас? Почему они только воруют и ничего не создают?

— Послушайте, — кипятился Харт. — Во-первых, я здесь в Москве, как вы знаете, ничего не советую. Здесь советует Джеффри Сакс. Одним словом, американцы. У них свой взгляд на обстановку в России и как надо вести дело дальше. Мое дело — Владимир. Приезжайте туда, там и будем смотреть, что получается, а что нет. Вам же я хочу сказать одно. Не ждите от русских и их правительства сейчас какой-либо ответственной политики. Не будут они вкладывать деньги в производство, не будут они думать об интересах своей страны. Не то сейчас в России время. Не те люди правят ею.

— Это как? — загалдели слушатели.

— А вот так! Представьте себе огромное корыто и сгрудившуюся в одну кучу свиней, которые жрут труп, лежащий в нем. Труп — это советское государство и его собственность. Свиньи — те, кто сумел пробиться к корыту. Извините за неаппетитную картину. Но она такова, какова есть. Так вот, пока труп до конца не будет съеден и обглодан, ни одна из свиней от корыта не отойдет и ничем более заниматься не будет. А вы мне все про производство, капвложения, национальную собственность. Вот когда больше делить нечего будет и жрать на халяву не удастся, тогда они и возьмутся за ум. А пока что им и так хорошо. Сытно, беззаботно и увлекательно. А труп-то большой и жирный. Оч-чень большой и оч-чень жирный, — брезгливо скривил губы Харт. — Надолго хватит. Настройтесь на то, что кризис в России будет затяжным. Не ошибетесь.

Тыковлев было собрался вмешаться в дискуссию, но почувствовал на плече руку Тотошина.

— Не надо, Александр Яковлевич. Пусть он их и дальше забавляет.

— Ничего себе забавляет, — возмутился Тыковлев.

— Ну а вы-то что скажете? — примирительно заметил Тотошин. — Вы сейчас не у дел. Пока еще не у дел, — поправился он. — Кто вас тут особенно слушать будет. Ваша область другая — критика ошибок, прошлых ошибок, вскрытие их причин, закономерность демократических перемен. Это ваш конек, ваша стезя. А здесь текущая политика. Вон там, рядом с немцем, стоят отец Глеб Якунин, Юрий Афанасьев, депутаты. Пусть они и объясняют. Если, конечно, найдутся что сказать. А вам-то зачем? Вы что, за российскую экономику или за указы президента отвечаете?

“Ровно таким же образом мыслило и большинство наших партработников, — подумал Тыковлев. — Вообще-то надо защищать интересы партии и государства, но лично мне этого никто не поручал. Поэтому посмотрим, что будут делать другие. В результате, как говорится, приехали. Но он, конечно, прав, этот Тотошин. Ты же этого хотел, идеолог партии Тыковлев. Ты этого хотел. Так что теперь не воз­никай!”

Сняв с плеча руку Тотошина, Тыковлев решительно заковылял к выходу.

*   *   *

По ночам Тыковлев плохо спал. Днем обязательно по многу раз смотрел “Известия” и политические передачи по телевизору. Закипала злость. Как человек, всю жизнь руководивший работой средств массовой информации, Тыковлев приходил в раздражение от убогости материалов, легковесности суждений и обращения с фактами, нарастающего непрофессионализма журналистской братии. Пробовал звонить знакомым в газеты, в Останкино. В ответ слышал, что не надо расстраиваться. Главное, что утверждается свобода печати. Она не родится сама собой, без мук и перекосов. Но со временем все устоится.

Внутренне соглашался с этим. Ложился на диван. Опять включал радио, которое сообщало, что международное сообщество демократических государств, как стало доподлинно известно “Эху Москвы”, намерено вложить один миллиард долларов в развитие сельского хозяйства Кемеровской области. Переговоры об этом начаты с кемеровской администрацией.

— Что за чушь! — вскакивал с дивана Тыковлев. — Кто и с какой стати будет вдруг вкладывать миллиард долларов в сельское хозяйство Кемеровской области? Да понимает ли этот корреспондентишка вообще, что такое миллиард? Что несут, что говорят, черти! Редактор-то у них там хоть какой-нибудь есть? Взрослый, нормальный редактор со стажем работы.

Ложился на диван, чтобы через минуту опять подскочить как ужаленный. На сей раз радио с восторгом сообщало, что президент Ельцин “отстегнул” часть гонорара за издание своей книги “Исповедь на заданную тему” на закупку особо прочных презервативов для российских гомосексуалистов. Тем самым президент внес крупный вклад в осовременивание нравов российского общества и в борьбу против распространения СПИДа.

— Совсем спятили, — ругался Тыковлев. — Ты только послушай, Татьяна, что говорят. Да раньше бы за это всю редакцию разогнали и правильно бы сделали.

— А тебе что? Ты за них не отвечаешь, — пожимала Татьяна плечами. — У них свои начальники есть. Может, им очень надо именно гомосеков сейчас на свою сторону привлечь. А может, сами они... Вон почитай! “Московский комсомолец” про создание общества некрофилов пишет, своих корреспондентов в иностранные публичные дома посылает, чтобы, значит, опыту организации этого дела под­набраться. Наверное, теперь так надо.

— Не надо! — обрывал жену Тыковлев.

— Ну, не надо, так обратись к своим друзьям. Может, они тебя в цензоры поставят.

— Да какие еще цензоры, — злился Тыковлев. — Покончено с цензурой.

— Вот-вот, покончено. А раз покончено — значит будут деньги зарабатывать и на гомосексуалистах, и на порнографии, и вообще на чем угодно, лишь бы платили. Ты думаешь, почему они тебя никуда не зовут на работу? Мешать будешь. Сиди лучше дома да книжки свои пописывай. Или иди к Михаилу Сергеевичу. Заседай с ним в его фонде. Может, социал-демократическую партию какую организуете с ним на двоих.

— Надоел он мне, — махнул рукой Тыковлев. — Кончился он.

— Ага, и ты вместе с ним, — с вызовом ответила Татьяна. — Два сапога пара.

 

*   *   *

Писать книжки оказалось непростым делом. Прежде всего вставал вопрос: про что? Горбачев с Черняевым, забрав из разгромленного ЦК ворохи казенных бумаг, работали методом “режь — клей”, испекая один за другим толстые фолианты воспоминаний. А что мог в этих условиях Тыковлев? Писать про те же события, те же лица со своей колокольни? Не хотелось. Тема была прочно занята другими. Повтор бы получался, да и расхождения в оценках с Михаилом Сергеевичем были бы неизбежны. Как говорится, не любо — не слушай, а врать не мешай. Не того ждала страна от Тыковлева. Но вот пойди угадай, чего она ждала. Верно, чего-то крупного, фундаментального. Откровения апостола Александра, так сказать, на которого сошло озаренье.

И решился Саша не размениваться на мелочи, а начать с того, чтобы разгромить марксизм-ленинизм — идейно-философски, исторически, политически, научно и организационно. Правда, не он, конечно, первый. И раньше марксизм и Ленина многие ниспровергали. Да только что это были за ниспровергатели! Моськи, пигмеи. Они писали, а над ними смеялись, потому что ничего у них на практике не получалось. У Тыковлева было неоспоримое преимущество. У него вроде бы получалось. Рухнул марксизм-ленинизм в Советском Союзе, а заодно и сам Советский Союз, то есть вся тысячелетняя Россия. Так уж получилось. Жалко, но ничего не попишешь. На вершине этой груды обломков стоял Саша Тыковлев и смотрел вдаль, прочерчивая новые линии горизонтов. Кому, как не ему, идеологу  перестройки и главному жрецу марксизма в СССР, изречь теперь заветное слово.

Взялся за дело с затаенной мыслью сказать людям новое, объяснить, почему, зачем, куда. Заодно и читателю видно будет, как он пришел к отказу от марксизма, измене учению, которое был поставлен охранять. Отступнику всегда хочется оправдаться, потому что он знает, что предал. Чем больше вокруг таких же, как он, тем легче ему жить, тем крепче вера в правоту содеянного. Ведь написал же Иуда свое евангелие, предав Христа. Значит, была в нем смертная тоска, желание объяснить и объясниться. Не дошла до нас его книга. Другие апостолы, как говорят, сочли за благо уничтожить ее. Чего читать-то? И так все ясно. Предатель — он и есть предатель. На нем вся вина.

“Меня так выставить не получится, — думал Тыковлев. — Шалишь! XX век сейчас. Рукописи не горят. Я по себе крепкую и истинную правду оставлю”.

Писалось легко. Тыковлев вскоре нашел необходимый ему ключ. Он был прост. Вспоминай, чему учил людей ранее, а теперь пункт за пунктом все отрицай и утверждай прямо противоположное. Сколько раз возглашал, что марксизм-ленинизм — это живое всепобеждающее творческое учение. Теперь пиши, что марксизм — это торжество застывших догм. Учил раньше школьников с пятого класса, что человеческая история есть история борьбы классов, борьбы между бедными и богатыми, теперь говори, что история есть процесс сотрудничества и солидарности классов, взаимного дополнения ими друг друга. Говорил раньше, что социализм — это светлое будущее всего человечества, теперь доказывай, что это замедление социально-исторического развития, нарастающее отставание от мирового цивилизационного процесса, распад морали и разложение традиций.

Тыковлев все более входил в раж. Одним махом разрешил основное философ­ское противоречие между материей и сознанием, объявил истмат красивой утопией, разгромил социальную действительность реального социализма. С воодушев­лением написал, что повсюду, где утверждался социализм, он нес с собой репрессии, духовный и политический гнет, диктат серости и некомпетентности. Последнее трижды подчеркнул и с удовольствием откинулся на спинку кресла. Кликнул сына:

— Послушай. Как считаешь? Получилось?

— Ты бы потише на поворотах, — посоветовал сын. — Диктат серости и некомпетентности — это ты про себя?

— При чем тут я? — возмутился Тыковлев.

— Так ведь ты же командовал! — рассмеялся сын. — Или тогда был серым, а теперь вдруг в голове просветлело? С чего бы?

— Я это выстрадал, — с обидой ответил Тыковлев. — Имею же право на ошибку. Я понял, в чем корень зла. Это мое завещание народу, чтобы он никогда больше не вставал на этот пагубный путь. Для этого и пишу.

— Все равно читать не будут, — отрезал сын. — Марксизм раньше учили из-под палки. Не хотели его ребята знать, не считали за науку. Теперь марксизм отменили. Вопрос закрыт. Все пиво пьют, порнуху смотрят и читают, “бабки” заколачивают. Думаешь, кого-нибудь твоя критика марксизма теперь заинтересует? Зря стараешься. Пройденный  этап! Это тебе перед самим собой объясниться надо. Душа требует. Ну и пиши. Только не обижайся, что никто на тебя внимания не обратит. Покруче критики были. Все сказано и написано задолго до тебя. Ну, повторишь это еще раз. И что? Сейчас спрос на остросюжетное.

Сын оказался прав. Книжку быстро издали. Было несколько звонков от друзей, пара статей в газетах. Потом наступило молчание. Ни нобелевской премии, ни премии Пулитцера. Тыковлев понял, что провалился. Выступи он с этой критикой год-два тому назад, фанфары были бы обеспечены. Сейчас книга была не нужна. Почему? Потому что не нужен стал он. Бал правили уже другие.

— Говоришь, остросюжетное? — спросил в один из вечеров Тыковлев у сына.

— Конечно, остросюжетное, — откликнулся тот. — У тебя столько материала! Комиссия по реабилитации, архивы ЦК, все эти господа и дамы из “Мемориала”, борцы за гражданские права. Алмазные россыпи! Вмиг Горбачева забьешь. Что у него там: я сказал Бушу, а Буш мне ответил, а 15 февраля мне позвонил Коль, а потом я обедал с испанским королем. Занудство одно. А тут ВЧК, расстрелы, крестьянские бунты, кремлевские интриги. Только копни. И деньги будут давать не те, что за твои марксистские изыскания.

— Не знаю, — задумался Тыковлев. — Тема заезженная.

Солженицын писал-писал. Волкогонов выдумывал-выдумывал.

— А ты попробуй. У тебя же все бумажки в руках. Сгруппируй их по темам. Несчастные крестьяне. Бедные интеллигенты. Оклеветанные военные. Палачи из НКВД. Тут такого наворотить можно! Зачитываться будут. Да и про тебя, глядишь, вспомнят. А то сидишь который год не у дел. Вроде бы герой, а никому не нужен.

Тыковлев попробовал. Успеха опять не было. Число случаев, когда при встречах прежние друзья и знакомые прятали глаза и отказывались подавать ему руку, росло. Тыковлев начал нервничать все больше. Жизнь катилась мимо него, сторонясь “прораба перестройки”. Однажды на приеме в шведском посольстве он краем уха услыхал:

— Не подходи к нему. На какой он тебе х... сдался? Нельзя прикоснуться к сере и не запачкаться.

“При чем тут сера? — подумал он. — Ах, да. Сера. Сатана. Нечистый... Дожил”.

*   *   *

В Москву приехал Банкин. Ввиду несостоявшейся карьеры в МИДе он теперь пристроился где-то в Скандинавии на роль консультанта по торговле торфяными удобрениями. Борьке нужно было найти для хозяев фирмы русский торф по сходной цене. Иначе, как он пояснил, его могут и выгнать за ненужностью. Поэтому требуется поддержка Тыковлева. Надобно сходить вместе в правительство и попробовать получить право приватизировать один из торфяных заводиков на Северо-Западе. Конечно, спросят взятку, но, учитывая бедственное положение торфяной промышленности, взятка будет, скорее всего, не очень большая. Потом надо будет найти какой-нибудь российский банк, чтобы дал этому предприятию кредит, а то рабочие, которым уже год, как никакой зарплаты не дают, на работу не выйдут. С банком дело будет посложнее, чем уговорить министра. Банкиры все как есть жлобы или уголовники. Потребуют денег с иностранцев, причем столько, чтобы рабочим “отстегнуть” чуть-чуть, а большую часть в карман себе положить. Хозяевам за бугром это не понравится, так что надо будет сговориться с российским банкиром, как обдурить этих хозяев.

— Слушай, Борис, а я-то тут с какого боку? — разволновался Тыковлев. — Взятки давать. Шведов твоих дурить... Иди сам и занимайся.

— Да я бы и пошел, — в сердцах ответил Банкин. — Вернее, ходил уже. В Думе у бывших коллег по “Комсомолке” был. Друзья все же. На лошадях ездили, на югах вместе гуляли. Делают вид, что не знают меня больше. Брезгуют? Или мало я им предлагаю? Не соображу. С вами так разговаривать не решатся. Надо помочь, Александр Яковлевич. Вам тоже пора в бизнес включаться. Сейчас только дураки деньги не делают. Коли взялись строить капитализм, так и вести себя надо по-капиталистически. Чего вы сидите? Думаете, на блюдечке с голубой каемочкой принесут?

— Есть бизнес, а есть воровство и мошенничество, — назидательно заметил Тыковлев.

— Ни один Рокфеллер без воровства сам собой не образовался, — парировал Банкин. — В общем, пошли в Белый дом, там нас ждут к трем часам. Я уже договорился.

В Белый дом сходили удачно. Попили кофе с одним из вице-премьеров. Поговорили про политику. Потом Банкин про все условился с помощником, оставил ему конверт и получил обещание, что постановление о приватизации торфсовхоза будет выпущено еще до конца месяца. Разумеется, по остаточной стоимости. России ведь нужно форсированное привлечение иностранных инвестиций. Радует то, что такие опытные политики, как Тыковлев и Банкин, понимают значение этой задачи и активно включаются в ее реализацию.

С банками, как и предвидел Борька, кашу сварить оказалось труднее. Звонили, ходили целую неделю по роскошным офисам, охранявшимся специально нанятыми милиционерами в форме. Из этих хождений Тыковлев быстро уразумел, что имеет дело с народом своеобразным, если не сказать больше. Одни прямо давали понять, что у них основной источник доходов — игорный бизнес и гостиничная проституция, другие скромно умалчивали, что облагают податью московские рынки или организуют производство и сбыт нелегально производимой водки. Были, конечно, банки и посолиднее. Они “крутили” деньги, собранные московской мэрией в уплату коммунальных платежей, либо распоряжались таможенными сборами, причитав­шимися российской казне, либо доверительно управляли деньгами Государст­венного пенсионного фонда. Вариантов было много. Правда, их общей характерной чертой являлось не обслуживание какой-либо производст­венной деятельности, а паразитирование и нажива за счет общественных средств.

В конце концов удалось сговориться с директором “Коммерческого банка” Губерманом. Он сам за дела с Банкиным браться не захотел. Мелкий это по масштабам его банка бизнес. Но, учитывая просьбу такого человека, как Александр Яковлевич, он поговорит с Илюшей Иткинсоном. Он имеет небольшой, но надежный “Славянский Банк Ярило”. Илюша поможет.

Сидевший в небольшом белом особнячке за высоким забором где-то на улице Рылеева Иткинсон обещал Борьке поддержку. Как понял Тыковлев, от шведов при этом никаких денег не требовалось. Дело в том, что Иткинсону было как раз поручено закупить за границей новое типографское оборудование для одной из ведущих газет. Он приискивал себе подходящего партнера где-нибудь, например в Скандинавии. Хотя можно, конечно, не в Скандинавии, а, например, в Германии или во Франции. Главное не в этом. Главное — найти иностранную фирму, которая помогла бы банку “Ярило”. Какие условия? Как обычно. Под заказ спикер Верховного Совета Хасбулатов выделяет 20 миллионов долларов. Купить машины надо за 10 миллионов, а документы представить на 20.

Разумеется, в случае согласия с такой схемой банк “Ярило” тут же выделяет рубли на выдачу зарплаты в торфсовхозе. На условиях кредита. Потом сочтемся по общему итогу операции. Задача, таким образом, проста. Господин Банкин с помощью своих хозяев находит оборудование и представляет требуемые документы. Никакого криминала! Никто не нарушает законов. Шведы покупают оборудование где хотят, но не более чем за 10 миллионов. Это нормальная цена. Иткинсон наводил справки. А потом по документам продает его банку “Ярило” будто бы за 20. Это не возбраняется. Законно. Купил и с выгодой для себя перепродал. А то, что русские в два раза переплатили, кому до этого дело? Русским виднее. Может быть, им так нравится. Может быть, ошибка их маркетинговой службы.

— Я готов вам помочь, — ласково улыбался Иткинсон. — Если Исай Савельевич Губерман рекомендует, мой долг помочь. Когда-то ведь надо начинать и вам свой бизнес. Это очень трудно, — сочувственно кивал он головой. — По сути дела, мы с Исаем Савельевичем готовы дать вам безвозмездный стартовый капитал.

— Это вы господину Банкину даете, — неприязненно возразил Тыковлев. — Я бизнесом не занимаюсь.

— И очень зря, — искренне удивился Иткинсон. — С вашими-то связями, с вашими возможностями и знакомствами! Вам, уверяю, ничего не надо делать. И ни в коем случае ничего сами не делайте. Мой вам совет! А то вас подставят, в дерьме перепачкают. У вас опыта нет. Да и зачем вам мараться? Всю работу должны делать за вас другие. Те, кто умеет и знает. Нужно только ваше имя, возможность сослаться, что вы друг банка или фирмы, что вам могут в случае чего позвонить, осведомиться. Одно это уже больших денег стоит. Вы недооце­ниваете себя и свои потенции, Александр Яковлевич. Подумайте! Исай Савельевич в полном восторге от возможности познакомиться с вами. Он будет вам звонить.

*   *   *

Исай Савельевич действительно вскоре позвонил. Позвал в ресторан. В Дом литераторов. Долго распинался в чувствах признательности за то, что Тыковлев сделал для России, намекал на огромный интеллектуальный потенциал, между­народный опыт. Сказал даже, что читал книжки Тыковлева и восхищен их содер­жанием.

В Дом литераторов Тыковлев пошел больше из любопытства. Интересно было взглянуть, что там теперь делается, может быть, пересечься со старыми знакомыми. Губерман его особенно не интересовал. Можно, конечно, послушать, что он там говорит, как положение в стране оценивает, чего от правительства хочет. Все же один из влиятельных “новых русских”. Тыковлев усмехнулся, вспомнив недавно услышанный анекдот: “Кто такие новые русские? Ответ: старые евреи”.

В зале было довольно людно. Пройдясь взглядом по столикам, Тыковлев не обнаружил знакомых. Хотя нет. В стороне в углу виднелась каракулевая папаха Исамбаева. Знаменитый танцор сидел в окружении группы молодых женщин, пивших шампанское.

— Александр Яковлевич? — отвлек внимание Тыковлева официант. — Господин Губерман ждет вас вон за тем столиком.

Поздоровались за руку. Сели друг напротив друга. Стол был уставлен икрой, рыбкой, грибами, маслинами.

— Может быть, водочки для начала? Закуска располагает... — заулыбался Губерман.

— Нет уж, увольте, — запротестовал Тыковлев. — Водку посреди дня не пью. В сон потом бросает. Давайте мы без водки. Ну, бокал красного под второе выпить можно. Говорят, врачи рекомендуют в нашем возрасте. Вы тут что-то широко размахнулись, Исай Савельевич. Цены-то наверняка ломовые. Не зря я тут в Доме литераторов ни одного литератора не вижу. Должно, не по карману?

Тыковлев с интересом раскрыл меню и демонстративно охнул.

— Цены нас с вами смущать не должны, — многозначительно промолвил Губерман. — Я считаю, что с ценами и зарплатой у нас перекос случился. Если даже таким людям, как вы, в ресторан сходить не по карману, то надо что-то подправлять. Вы правы, конечно, что литераторов нет. Плохо это. В основном грузины и азербайджанцы. Это тоже неправильно. Хотя Никита Михалков сюда нередко захаживает. У него деньги есть. По вечерам здесь драки случаться стали. Лица кавказской национальности с лицами славянской внешности сражаются. В общем, контингент посетителей не тот. Зато кухня стала отличная... А может, все же под осетринку по одной? — подмигнул Исай Савельевич Тыковлеву. — А то в горло не полезет...

— Ну, ладно. По одной давай, — согласился Тыковлев.

Исай Савельевич оказался собеседником интересным. Он и про интриги в Белом доме знал, и про дела с Украиной был осведомлен, и тесно с депутатским корпусом, судя по всему, был связан. Развал СССР решительно не одобрял: какой же капиталист, если он не дурак, свои рынки другим отдаст за здорово живешь. Настойчиво высказывался за демонтаж социальной сферы: какому это капиталисту нужно наряду с предприятием еще и целый город вокруг него содержать, за медицинскую помощь платить, за детсады деньги “отстегивать”. Все это надо решительно сократить, а оставшееся на баланс государства передать. Предпри­ниматель — неподходящая фигура для осуществления службы общест­венного призрения.

— Так ведь народ против вас скоро и взбунтоваться может, — спрашивал Тыковлев. — Что тогда?

— А пока он не взбунтовался, надо побыстрее все это хозяйство разваливать. Чем лучше развалим, тем труднее потом возрождать будет. В полном объеме никогда больше не возродят, даже если социал-демократы или коммунисты к власти придут. И это хорошо для экономики! Конкурентоспособность повысится. Ну а если бунт, так на сей раз НАТО поможет. Такой ошибки, как в 1917 году, они больше не допустят, — уверенно говорил Губерман. — Потом не забывайте, у российского правительства есть, на худой конец, и ядерное оружие.

— Это как? — опешил Тыковлев. — По своим?

— А что же, мы опять себя в стойло позволим загнать? — помрачнел Губерман. — Нет, дороги назад не будет. Для того чтобы не пустить коммунистов к власти, применимы любые средства. Всякая попытка пересмотреть результаты прива­тизации означала бы кровь. Это все должны знать. Тогда и попыток не будет, — засмеялся он. — Кстати, — продолжал Губерман, — мне Иткинсон рассказал, что вы никак не задействованы в жизни нашего российской бизнеса. Это же и неправильно, и до известной степени просто неприлично, Александр Яковлевич. Вы ставите себя как бы намеренно вне основного, определяющего течения экономической и политической жизни России. А мы все надеемся на то, что вы продолжите играть активную роль. Ну, начните хотя бы с сотрудничества с нашим банком. Будете у нас внештатным советником. Ходить на работу каждый день необязательно. Работайте дома. Никаких бюллетеней от врачей нам не надо. Машина по первому звонку будет у вашего дома. Зарплата, конечно, будет не ахти какая на первых порах. Но мы готовы будем дать вам кредит.

— А чем я за ваш кредит расплачиваться буду? — усмехнулся Тыковлев.

— Наивный вопрос, — ответствовал Губерман. — Мы вам дадим кредит на сто, хотите, на двести тысяч долларов под символический процент. Вы возьмете деньги и положите их в другой банк. Я скажу, в какой. Под коммерческий процент, то есть под 100, 120, 150 процентов годовых. Через год вы никому ничего не будете должны. Купите машину, квартиру, дачу. В общем, чего захотите.

— А потом вас посадят и меня заодно с вами, — буркнул Тыковлев.

— Да что вы ерунду говорите! — возмутился Губерман. — Распоряжаться своими деньгами — святое право каждого банка. Это основа неолиберализма и рыночной экономики. Не бойтесь! Не слышали, как Борис Николаевич намедни по телевизору говорил, что кредит в банке взял и машину “БМВ” купил. Вот так и взял, так и купил! А все наши ведущие журналисты, которые сейчас новыми квартирами обзаводятся, машины, яхты и самолеты покупают. Это, думаете, откуда? От журналистики? Кто надо, кредит получает. Кто не надо, тот без кредита на зарплате сидит. C’est la vie en Russie, — внезапно развеселился, переходя на французский, Губерман. — Поверьте, я к вам хорошо, очень хорошо отношусь, Александр Яковлевич, и ничего сомнительного никогда предлагать не буду. По рукам?

— По рукам! — ответил Тыковлев, подумав, что чем он, в конце концов, хуже тысяч красных директоров, бывших министров, членов ЦК КПСС, генералов и секретарей республиканских компартий, припеваючи заживших при новом режиме. — Однако я ни за что деньги получать не привык. Это вопрос принципа. Скажите, чем мог бы быть вам полезен. Дайте задание.

— Мы вам заданий не даем, — довольно рассмеялся Губерман. — Совета просим, подсказки. Идея тут у нас одна родилась. Нашим предпринимателям все время приходится ходить на поклон к западным банкам. И трудно это, и иногда унизительно. Дискриминируют нас, как могут. Одним словом, удумали наши коллеги какой-либо банк за границей купить. Деньги соберем. Скинемся. Банк может быть небольшой. Лучше всего какой-нибудь солидный частный банчик. Но чтобы в систему взаимной подстраховки между банками обязательно входил. У них там есть такая система. Если ты член ее, так в случае чего по твоим обязательствам должны будут расплатиться с клиентами все члены сообщества. Сами понимаете, что это сразу создает доверие к банку. Хоть он и мал, а верить ему можно. И деньги в кредит ему давать, и его гарантии под сделки принимать. Представляете, какое это было бы отличное подспорье нашим предпринимателям в работе за границей. Но дело это, конечно, сложное — банк подходящий найти, который бы находился на грани разорения и в деньгах нуждался. Власти страны убедить, чтобы банк русским продали. Правление такое сформировать, чтобы из банка клиенты не разбежались. Как вы, Александр Яковлевич, возьметесь?

— Звучит разумно, — с осторожностью в голосе произнес Тыковлев. — Я попробую, посоветуюсь со своими друзьями и знакомыми там, на Западе. Но, разумеется, никаких гарантий успеха. Дело для меня совершенно новое.

— Господь с вами, — подцепил на вилку соленый груздь Исай Савельевич. — Какие гарантии! Мы же понимаем, что это поиск. Повезет — не повезет. Получится, так благодарны будем. Не получится, так тоже не взыщем. Мы, кстати, не к вам одному с такой просьбой обращаемся. Думаю, что российские политики смогут и захотят помочь российскому бизнесу. И уже помогают, — с уверенностью добавил Губерман. — Хорошо помогают!

*   *   *

После разговора с Исаем Савельевичем Тыковлев долго раздумывал, как ему подступиться к выполнению необычного поручения. Перебирая в уме своих знакомых на Западе, он вновь и вновь приходил к выводу, что взялся за дело, которое лишь на первый взгляд могло показаться ему несложным.

Друзья и знакомые, конечно, были. Да еще какие друзья и знакомые! Министры, председатели партий, главы концернов. Сними трубку и позвони любому. Да вот только кому? Что за странная просьба у прораба перестройки, известного политика Тыковлева? Захотелось купить банк? Какой из вас банкир, господин Тыковлев? У вас есть деньги на покупку банка, на найм менеджеров? Где возьмете клиентуру? Наш клиент к вам в ваш русский банк не пойдет. Вы все хорошо продумали? Ах, вы не собираетесь сами покупать банк? Это другое дело. Тогда скажите, кто его хочет купить. Солидные люди? Мы вам верим, господин Тыковлев. Вы можете за них поручиться? Нам вашего слова достаточно, если вы готовы дать его.

А готов ли он, Тыковлев, дать слово? Положить голову на плаху ради Губер­мана? Да он его первый раз в жизни вчера видел. Кто этот Губерман? Чем занимался раньше? А вдруг сидел? Очень даже может быть. Ребята из МВД говорят, что у значительной части нынешних банкиров и предпринимателей суди­мости в прошлом. Опять же есть на это возражение: люди с предпринимательской жилкой не могли не подвергаться гонениям административно-командного режима. Хотели предпри­ни­мательствовать, а тупые коммуняки их раз — и в тюрьму. Так-то оно так. Да не так. Вор он и есть вор. Единожды начав воровать, вряд ли когда-либо остановится. Но “Коммерческий банк” — это не подпольная пошивочная мастерская прежних советских времен. Здание на Садовом кольце. Охрана, машины, сеть филиалов. Банкоматы в Кремле и в Думе. К президенту на совещания ходят. Одним словом, не контора “Рога и копыта”. Чего боишься, Тыковлев?

И все же решил Тыковлев проявить осторожность. Оно никогда не помешает. Лучше один раз струсить, чем всю жизнь отвечать за неразумно взятый на себя риск.

— Не буду я лезть высоко, — вслух промолвил Тыковлев, берясь за трубку телефона. — Да и по делу не надо этого. Не надо лишнего внимания. Бойерман. Да, Бойерман! Если возникнет необходимость, то лучше его подпустить к лордам и министрам. Пусть говорит, что действует по моей просьбе. А с меня чуть чего — взятки гладки. Я сам не звонил, не писал, не обращался. На худой конец, Бойерман меня неправильно понял.

На удивление Тыковлева, Бойерман сразу согласился. Сказал, что очень интересная мысль, что поищет подходящий объект в Германии, а может быть, и в Бельгии. В Швейцарии, пожалуй, не стоит. Дороговато будет, и  швейцарцы склочные люди. А вот Австрия — это да. Жулик на жулике. С ними договариваться проще.

“Чего это он сразу про жуликов заговорил?” — неприязненно подумал Тыковлев. Но в тему углубляться не стал.

Бойерман отзвонил дней через десять, сказал, что есть небольшой и очень приличный старый семейный банк в Баварии. Обстоятельства сложились так, что владельцу срочно нужны деньги. В общем, горит он синим пламенем, того и гляди нагрянет полиция и арестует. Немецкий банкир готов немедленно вступить в переговоры с русскими коллегами. Пусть вылетают на этой же неделе в Мюнхен. Он (Бойерман) будет встречать на аэродроме, закажет гостиницу, поможет с переводом. Вообще-то, он давно думал кончать с журналистикой. Годы, понимаете, годы! Он мог бы, однако .активно включиться в налаживание германо-российских деловых связей, поучаствовать в этом проекте. Пусть бы Саша намекнул об этом своим новым друзьям — российским банкирам.

— Скажите господину Бойерману, что его предложение принимается. Мы очень признательны ему за услуги и сумеем быть благодарны. Пообещайте ему процентов десять от сделки. Если наш план удастся, то он может рассчитывать и на место в правлении банка, — бодро инструктировал Тыковлева Губерман. — Сообщите ему, что в следующую среду в Мюнхен прилетят два наших представителя. Паспорта уже готовы, визы в немецком посольстве заказаны, билеты забронированы.

— А кто они, если не секрет? — поинтересовался Тыковлев. — Ну, один из них, наверное, вы, а другой?

— Нет, я как раз буду в эти дни очень занят, — сухо ответил Губерман. — Полетит Иткинсон. Сделку будет подписывать его банк. Так будет лучше. Если приеду я, да если подпишет мой банк, так это привлечет большое внимание. Зачем ненужные разговоры? А так все будет выглядеть рутинно. Наш маленький банк, их маленький банк...

— Боюсь, это насторожит их, — неуверенно возразил Тыковлев. — А кто второй?

— Автандил Гурамишвили.

— А это кто такой? — взволновался Тыковлев.

— Да вам-то не все ли равно? — вздохнул в трубку Исай Савельевич. — Его роль техническая. Он деньги повезет. Ну, конечно, не тридцать миллионов долларов в чемодане. Больно тяжело будет, — пошутил в ответ на недоуменный вопрос Тыковлева Губерман. — Ценные бумаги, векселя. Он это знает и умеет. Он специалист. Раньше в сберкассе в Поти работал... Кстати, кредит вам мы оформили. Можете действовать. Деньги советую положить в “Инкомбанк”. Они дадут хорошие условия. Там у нас все схвачено. Идите, не теряйте времени, Александр Яковлевич.

*   *   *

С отъездом Иткинсона и Гурамишвили Тыковлев сидел как на иголках. Подолгу глядел на телефонный аппарат, для чего-то звонил Губерману, осведомляясь, нет ли каких новостей. Но новостей не было.

Звонок раздался в пятницу вечером. В трубке звучал веселый голос Бойермана.

— Добрый вечер, Александр Яковлевич. У нас все в порядке. Договор только что подписали. Сидим, обмываем. Где? Да есть тут один премиленький ресторан “Кефер”, то есть жучок называется. Кухня отменная! Вы же знаете, что я в плохое место не поведу. Ваши ребята довольны, — продолжал Бойерман. — Вот звоним, чтобы выпить за ваше здоровье и за успешную работу будущего — первого! — российско-германского частного банка. Что дальше? В понедельник Автандил пойдет и реализует свои ценные бумаги в “Байерише Ферейнсбанк”. Он уже сдал их туда на предварительный просмотр. А со следующего месяца начинаем рабо­тать. Вот так!

— Поздравляю, — обрадовался Тыковлев. — Рад за вас. Желаю успеха. Обязательно позвоните в понедельник, когда все закончите.

Положив трубку, Тыковлев тут же набрал телефон Губермана. Ответила его жена, сообщив недовольным голосом, что Исай Савельевич смотрит по телевизору хоккей и не любит, когда его отвлекают в нерабочее время и так поздно. Но, узнав, что звонит Тыковлев, смягчилась.

Губерман, к удивлению Тыковлева, воспринял добрые вести без эмоций.

— Доживем до понедельника, — предложил он. — Пусть завершат все формальности и поскорее возвращаются назад. Надо еще посмотреть, что за договор они там подписали. А за звонок спасибо. Держите в курсе дела.

Весь понедельник Тыковлев не выходил из дома. Волновался. Но телефон упорно молчал. В пустом ожидании прошла ночь. С утра Тыковлев решил сам позвонить Бойерману. На вопрос, как дела, тот раздраженным голосом ответил, что не знает. Пропал Автандил. Вчера в “наш” банк к условленному часу почему-то не пришел, прождали его с немцем и Иткинсоном до вечера без результата. И в гостиницу грузин тоже не вернулся. Иткинсон не знает, что делать. Очень волнуется. Может, Автандил звонил в Москву? Может быть, он заболел или с ним что-нибудь случилось? У него были ценные бумаги на большую сумму. Он их по секрету показывал. Векселя от дяди князя Лихтенштейнского, от дирекции концерна “Фёст Альпине”, закладные итальянских банков. Неужели сбежал с бумагами?

— Не может быть, — успокаивал Бойермана Тыковлев. — Вы его ищите там, в Мюнхене, а я поинтересуюсь здесь, в Москве. Может быть, он звонил сюда своей семье.

На тревожный звонок Тыковлева Губерман резко ответил, что ничего про Гурамишвили не знает и что, если будет звонить Иткинсон, так передать ему, чтобы не сидел без дела в Мюнхене, а немедленно возвращался. Его в Германию не пьянствовать посылали, а дело делать. Наверное, запорол все, а докладывать не решается.

— Как же Иткинсон будет возвращаться? — недоумевал Тыковлев. — Он что, бросить все должен? А как же договор? А как же немецкий банкир? А что скажет мой друг, который все организовывал и которому я десять процентов с ваших слов обещал?

— В нашем деле всегда обещать надо, — назидательно заметил Губерман. — Это такой психологический прием. А платить — только по результатам. Результат какой? Никакой пока. Автандила потеряли вместе с чемоданчиком. Козлы! Это я его потерял? Вы его потеряли? Нет, они потеряли. Обещали банк нам продать. Продали? Нет. Вот и делайте выводы, Александр Яковлевич. Меня в любом деле сухой остаток интересует. И только он. Впрочем, подождем, не объявится ли все же Автандил.

Бойерман позвонил к концу дня и упавшим голосом сообщил, что Автандил нашелся. Оказывается, “Байерише Ферейнсбанк” счел его векселя и ценные бумаги фальсификатами и сообщил об этом в полицию. Теперь Гурамишвили в любой момент могли арестовать.

— Хороши у вас друзья, Александр Яковлевич, — с горестью кричал Бойерман на том конце провода. — А я, дурак, поверил. Впрочем, помнить надо было, с кем дело имею. Думаете, я забыл, как вы тогда со мной на поле под Ленинградом обошлись? Всегда и во всем только про себя и свою выгоду думаете и думали. Иуда! — Бойерман бросил трубку.

*   *   *

Разъяренный Тыковлев бросился в банк к Губерману. Его заставили ждать в приемной. Исай Савельевич совещался. Наконец из его кабинета вышла группа молодых людей в немыслимого цвета пиджаках с толстыми золотыми браслетами и кольцами-печатками на руках, оживленно обсуждавшая, как срубить бабки на поставках пива и сигарет для российских спортсменов. На Тыковлева молодые люди не обратили ровно никакого внимания, что показалось ему обидным. Затем к Губерману стали шмыгать один за другим люди с папками и мобильными телефонами. Торжественно прошествовал какой-то толстый бизнесмен, только что приватизировавший, как сказала секретарша, металлургические заводы и изумрудные копи на Урале. Наконец, на пороге появился сам Губерман и широким жестом пригласил заходить Тыковлева.

— Чайку, кофейку? — приветливым голосом осведомился он. — А может, и по рюмочке коньячку? Я, честно говоря, последнее время пью только французский. Пристрастился. Говорят, предохраняет от инфарктов и инсультов.

— Гурамишвили попался со своими ценными бумагами, — с вызовом в голосе начал Тыковлев. — Того гляди его арестуют. Вся сделка коту под хвост. Вы меня крепко подставили, Исай Савельевич. Но и сами подставились. Чем вы, интересно, думаете? Каким местом?

— Я подставился? — весело рассмеялся Губерман. — Ни в коем случае, Александр Яковлевич. И вас я тоже не подставлял. Не драматизируйте ситуации. Я в Мюнхен не ездил. И вы тоже не ездили. Это раз. Мой банк сделку немцам не предлагал и ничего с ними не подписывал. Они сделку заключили с Иткинсоном, с его славянским банком. Мы специально для таких рисковых сделок этот банк и создавали, на убой, так сказать. Завтра банк Иткинсона закроется и исчезнет. И никого никто не найдет. Это два. Автандил привез ценные бумаги в Мюнхен как частное лицо, на свой страх и риск. Не волнуйтесь, в договоре Иткинсона с немцами нет ни слова ни про Автандила, ни про его векселя. Таких примитивных ошибок мы не делаем. Значит, и связи между этой сделкой и операциями Автандила никакой нет. Это три. Иткинсон и Автандил постараются смотаться оттуда еще до того, как немецкая полиция очухается. Уйдут на такси через Австрию, например, или Чехию. Это четыре. Вот и все. И волноваться вам ни к чему. Бизнес есть бизнес.

— Хорош бизнес, — желчно улыбнулся Тыковлев. — Если это бизнес, то что такое мошенничество?

— А между прочим, как они с нами, так и мы с ними, — запальчиво возразил Губерман. — Вы думаете, откуда у Автандила эти бумаги? Оттуда, с Запада. Когда у нас банки основывались, тогда нужно было предъявлять документы, что есть некоторый собственный капитал. А у кого он был с советских-то зарплат и доходов? Просили помочь наших иностранных друзей, чтобы они вошли, значит, в дело. А они нам, конечно, не деньги, а эти вот всякие ценные бумаги. Впрочем, кого это тогда, собственно, интересовало? Главное было какие-нибудь бумаги предъявить, а потом побольше государственных денег взять, собственность получить через приватизацию. В России много этих бумаг лежит. Что же, мы их солить будем? Не будем. Попробуем теперь найти у них таких же дураков, как мы сами. Согласитесь, это справедливо, Александр Яковлевич. Долг платежом красен.

— Так, выходит, Исай Савельевич, вы все заранее знали? — спросил потря­сенный Тыковлев. — Знали и меня не предупредили... А тот немецкий банк, который вы собирались за фальшивые векселя купить, он вам тоже “на убой” был нужен? Набрать кредитов у немцев, прогарантировать сделки ваших партнеров, а потом обанкротиться? Так, что ли?

— А вы быстро учитесь, — улыбнулся Губерман. — Можно было и так сделать. Но задача была другая. Выборы надо профинансировать. Денег требуется очень много. А где банковское сообщество России их возьмет? Свои, что ли, прикажете отдавать?

— Так вы не обязаны выборы финансировать, — отрезал Тыковлев. — Пошлите их подальше. Тех, кто от вас деньги требует.

— Вы же знаете, как выборы делаются, Александр Яковлевич, — вкрадчивым голосом сказал Губерман. — Или хотите, чтобы Зюганов победил? Я не хочу. И вам советую быть поосторожнее. С кем, с кем, а с вами-то коммунисты в первую очередь посчитаются. Вы ведь боитесь, что так и будет? Ну, признайтесь же, что боитесь. Иначе с чего бы это вас все подмывало Нюрнбергский процесс комму­нистам устроить. Смешно, —  сплюнул в корзину для бумаг Губерман. — Нюрнбергский процесс. Забыли, что ли, что Нюрнбергский процесс был над теми, кто коммунизм и коммунистов хотел уничтожить? Чего со страху не наговоришь! Ну, да ладно. Это я вам для того, чтобы не очень переживали. Если бы с банком получилось, то оказали бы вы неоценимую помощь в защите и укреплении российской демократии. Это вас устраивает? И себе заодно помогли бы. Так что идите себе домой и отдыхайте. Не волнуйтесь. Все без вас уладим. А то, что ваш Бойерман ругался, так и хрен с ним. На что он вам нужен. Надо уметь вовремя расставаться с друзьями, которые становятся ненужными. Сейчас у вас новые друзья, Александр Яковлевич. Надеюсь, мы будем взаимно довольны друг другом. Ну, до скорой встречи. Так держать!

Губерман нажал на звонок вызова секретарши и снял трубку телефона правительственной связи.

Тыковлеву ничего не оставалось, как выйти. Покидая кабинет, он краем уха уловил:

— Приветствую, Александр Николаевич. Был он только что у меня. Да, да. Все в порядке. Не понимает он, правда...

Дверь за Тыковлевым захлопнулась, не позволив дослушать, что он не понимает и что по этому поводу думает Александр Николаевич.

*   *   *

Контакты с Губерманом после этого прекратились.Он Тыковлеву не звонил, и Тыковлев его тоже не беспокоил. Жизнь шла своим чередом. Тыковлев засел за очередную разоблачительную книжку. Готовил выступления на собрании Москов­ского хельсинкского комитета, ходил на возложение цветов у Соловецкого камня на Лубянке, что регулярно устраивало общество политзаключенных “Мемориал”. Иногда приглашали на передачи по телевизору — “Герой дня” или “Как это было”. Губерман регулярно переводил на книжку зарплату — не большую и не маленькую. Так, среднюю. Его машиной Тыковлев решил не пользоваться и вообще не навязываться. Надо будет, позвонит. И в один из морозных январских дней Исай Савельевич действительно позвонил.

— Добрый день, Александр Яковлевич. Здоровье как? Я уж беспокоиться начал. Что-то замолчали. Забыли? Или обижаетесь? Зря, зря... Все уладилось самым лучшим образом. Иткинсон и Гурамишвили благополучно возвратились тогда. Недавно опять в Германию ездили. Все тихо, спокойно. Никаких претензий.

— Значит, обошлось, — констатировал Тыковлев. — И слава богу. Только вы меня, пожалуйста, больше в эти игры не ввязывайте. Могу помочь советом, проконсультировать, если надо, выступить... Это — пожалуйста. А от других ваших дел, связанных с бизнесом, увольте. Не хочу, не могу и не буду.

— Нет проблем, — весело ответил Губерман. — Мы с вами на том и договори­лись. Где можете, там поможете. Где не можете, никто вас неволить не собирается. У меня, однако, к вам небольшая просьба есть. Вы же знаете, сейчас в самом разгаре предвыборная кампания. Надо поддержать наших людей в Петербурге. Съездите туда. Выступите пару раз. На митинге, по телевидению.

— Это — пожалуйста, — охотно согласился Тыковлев. — Съезжу с удовольст-вием. Повидаюсь со старыми друзьями. Питер — моя старая любовь.

— Ну, вот и порешили, — констатировал Исай Савельевич. — Если можно, то выезжайте послезавтра “Красной стрелой”. Билеты мы вам приобретем. Машина за вами вечером заедет. В общем, Автандил обо всем позаботится. Он, кстати, поедет вместе с вами, если вы не против. У него там в Питере дела есть.

— Не против, — пожал плечами Тыковлев. — Вдвоем веселее будет.

— В Питере вас с Автандилом машина на вокзале будет ждать. Разместим вас в особняке на Васильевском острове. С мэрией обо всем договоримся. Впрочем, не берите в голову. Автандил все организует как надо. Пусть свои мюнхенские ошибки отрабатывает, — хихикнул Губерман. — Вы, кстати, с ним еще лично не знакомы? Великолепный грузин. Шутник, весельчак. Уверен, он вам понравится.

 

*   *   *

Автандил оказался грузином средних лет спортивного телосложения. Заняв место на полке напротив Тыковлева, он деловито упрятал под подушку элегантный кожаный кейс, достал из бумажной сумки-пакета бутылку коньяка, бананы, киви, виноград и приветливо улыбнулся Тыковлеву большим белозубым ртом из-под щеточки черных и, наверное, колючих усиков.

— Сейчас тронемся, — глянув в окно, сказал Автандил. — Минута до отправ­ления осталась. Предлагаю по рюмочке коньячку, чтобы колеса крутились и чтобы на стрелках не трясло.

— Ну, разве что по одной, — согласился Тыковлев. — Больше я не могу. А то спать не буду. Я лучше чайку.

— А что же, я один ее уговаривать буду? — рассмеялся Автандил, показывая пальцем на бутылку. — Моего здоровья не жалеете, Александр Яковлевич. А у меня недавно внук родился. От дочки. Хороший джигит будет. Весь в деда. За внука моего вы просто обязаны выпить еще одну. Иначе обижаться буду.

— Ну, ладно, — решил уступить Тыковлев. — За внука — это дело святое. Но на этом конец. Чайку и потом спать. Завтра день тяжелый. Мне выступать. И у вас, как я слышал, дела есть.

— Какие там дела? — подмигнул грузин. — Отдам кейс и назад. Вот и все дела.

Под стук вагонных колес Тыковлеву все же пришлось засидеться с Автандилом. Тот пил коньяк, читал стихи Шота Руставели, пытался философствовать. Потом рассказывал о семье, родственниках в Поти, ругал нещадно Шеварднадзе, хвалил Гамсахурдию. О себе, правда, говорил мало. Тыковлев и не спрашивал, про себя решив, что и неудобно, и наврет ему грузин обязательно, если спросить. Кейс везет. В Мюнхен тоже чемоданчик вез. Ясно, что в чемоданчике и в чем его работа.

Спать лег поздно, часа в два ночи. В купе было душно, но Автандил двери держать открытыми не позволял. Сквозняка боялся. Недавно грипп перенес. Для вящей убедительности подкашливал. Так и остался сидеть всю ночь, положив руку на чемоданчик и попивая свой коньяк.

Проснувшись утром, Тыковлев изумился, встретив взгляд налитых кровью глаз Автандила. Парню было явно плохо.

— Что с вами? — поинтересовался Тыковлев. — На вас лица нет.

— Не знаю, — через силу улыбнулся грузин. — Тут болит, — похлопал он себя по пояснице. — Писать хочется, а не могу.

— Почечная колика, наверное, — предположил Тыковлев. — Вам надо немедленно к врачу. Сейчас прямо с вокзала на “скорую помощь”.

— Не могу я в больницу. Какая “скорая помощь”? — вздохнул Автандил. — Сначала кейс...

— К черту кейс, — запротестовал Тыковлев. — Здоровье дороже.

— Без кейса мне здоровье уже не понадобится, — криво ухмыльнулся Автандил. — Там деньги. Большие деньги. Я их должен доставить. Все остальное потом. Я вас об одном попрошу. Если можно, сначала поедем по одному адресу. Я от чемоданчика там избавлюсь, а потом уже вас на Васильевский, а меня в больницу. Простите, что так получилось, но очень болит. Боюсь потерять сознание.

— Автандил, вы делаете глупость, — изрек Тыковлев. — Из-за этого дурацкого чемоданчика останетесь инвалидом или, еще хуже того, богу душу отдадите. Никуда ваш кейс не денется. На худой конец, я присмотрю, позвоню Губерману, объясню.

— Не надо звонить, — запротестовал Автандил. — Мы через минут сорок на проспекте Тореза будем. Я эти сорок минут продержусь. Иначе он меня выгонит.

Машина понеслась по городу на предельной скорости. Проехали площадь Мужества, завод “Светлана” и, наконец, выбрались на проспект Тореза. Справа замелькали деревья Сосновского парка, слева за высокими сугробами стояли новые дома из серого силикатного кирпича.

— Остановись, — хлопнул по плечу водителя Автандил, — я сейчас.

Открыв дверцу “Волги”, он с трудом вышел из машины, сделал несколько шагов, скрючился и упал в снег.

— Что с вами? — выскочил вслед ему Тыковлев. — Говорил же я вам, что “скорую” вызвать надо. Не послушались. Все кейс! Ну, что мне теперь делать с вами и с вашим кейсом?

— Вон тот дом, — махнул рукой Автандил. — Третий этаж, 32-я квартира. Позвоните и спросите Владислава Ивановича. Он такой среднего роста, с русой бородкой. Кейс ему отдайте. Он ждет. Скажите, я не смог... Приступ...

Подхватив злополучный кейс, Тыковлев захромал через проспект к девяти­этажному серому дому с невысоким каменным крыльцом. Вокруг было тихо и пусто. Над подъездом тускло горела электрическая лампочка. У двери мерз полосатый кот, терпеливо ожидая возможности войти в теплоту дома. Трудно было сказать, сколько он так сидел. Похоже, долго, поскольку появление Тыковлева встретил с явным воодушевлением.

Тыковлев потянул на себя покрашенную в неприветливый кирпичный цвет входную дверь и пропустил вперед кота. Потом вошел сам. В подъезде было темновато. Вверх вела темно-серая бетонная лестница, в конце которой на площадке одиноко горела лампочка. Такая же лестница вела вниз вдоль лифтовой клетки в подвал. Там господствовал черный мрак.

— Что он сказал? — стал вспоминать Тыковлев. — Ах да, третий этаж. Поеду лучше на лифте. Наверно, работает. Дом вроде чистый, приличный.

Поискал глазами кнопку вызова, нажал. Что-то щелкнуло, в шахте загрохотало. Значит, кабина начала спускаться вниз. Облегченно вздохнув, Тыковлев поправил шапку и стал напряженно смотреть наверх в ожидании лифта. В этот момент ему показалось, что кто-то зашевелился там, внизу, на темной лестнице. Тыковлев повернулся и в тот же момент ощутил резкий удар сзади по голове. В глазах вспыхнули красные и зеленые сполохи. Потом наступила тьма.

*   *   *

Покрашенный светло-голубой краской КамАЗ неуклюже вывернул с Проф­союзной на улицу Гарибальди и, проехав с десяток метров, со вздохом остановился. Опустив подбородок на баранку руля, шофер вперил скучающий взгляд не то в стекло машины, не то в группу бездомных собак, вальяжно разлег­шихся на бывшей детской площадке, окруженной толпой ларьков с разноцветными бутылками и импортной снедью и украшенных для какой-то неведомой цели надписями на английском языке.

Следом за КамАЗом из-за угла вышли двое. Мужики лет за тридцать. Оба в камуфляже с непременной тельняшкой, проглядывающей сквозь открытый ворот. Обветренные, загорелые лица. Похмельные глаза. Непрерывно жующие челюсти. Неторопливые, как бы выполняемые через силу движения. Один тянул за собой по асфальту большую совковую лопату. Она то скрипела и стонала, то издавала на неровностях почти мелодичный звон. Другой с достоинством нес обтрепанную метлу, вскинув ее на плечо, как винтовку.

— Приступаем, бляха-муха, — со значительностью на лице и в голосе произнес первый с лопатой, останавливаясь неподалеку от заднего борта КамАЗа. — Давай, Миша!

Вздохнув, Миша деловито начал мести мусор, скопившийся между бордюром тротуара и проезжей частью. Было его там немного. Едва на пол-лопаты наберется.

— Ты где метешь-то? — оживилась стоящая на автобусной остановке бабка в видавших виды трениках фирмы “Адидас”. — Не видишь, что ли, сор где? Вон вокруг сколько! — Бабка укоризненно повела рукой, указывая на набитые пластиковыми стаканчиками и цветными упаковками лунки чахлых деревьев, торчащих из асфальта. Потом ткнула пальцем в сторону бывшей детской площадки, занятой ларьками и бездомными собаками: — Туда вон и иди. Тебе Лужков за это деньги платит.

Лопата с мусором вознеслась вверх и, описав дугу, в очередной раз вывалила в кузов КамАЗа несколько щепоток мусора. Застывший в немом созерцании шофер пришел в себя и оторвал подбородок от руля. Взревел мотор, протаскивая грузовик еще двадцать метров, и вновь со вздохом остановился. Мастер совковой лопаты важно проследовал за грузовиком мимо скандальной бабки в трениках.

— Не мешай работать, бля старая, — бросил он на ходу. — Привыкла при коммуняках ко всем вязаться. Мы частное предприятие. На что нанялись, то и делаем.

— Да что ты делаешь-то? Ведь ничего не делаешь! Улица как была, так и осталась грязная. А он, вишь ты, нанялся. Частный предприниматель! А вы чего молчите? — вдруг ожесточилась бабка на молчаливо стоящих вместе с ней на остановке. — Ждете, когда все разворуют? — И, не встретив поддержки, всплеснула руками: — Ой, да что же это делается! Куда же мы идем?

Голос бабки постепенно становился неуверенным. Она ловила и никак не могла поймать глаза стоящих. Ускользали они в сторону или опускались в пол. Молчание сокрушало бабку. Махнув рукой, она отвернулась в сторону.

Тем временем совковая лопата опять наполнилась. Привычным движением взлетела вверх. Фыркнул мотор. Грузовик проехал очередные двадцать метров. В одном из ларьков на полную громкость врубили музыку: “Воруй, воруй, Россия, всего не украдешь!” — понеслось по улице.

— Интересная запись, — вдруг заговорил стоявший рядом с Андреем майор милиции. — Я еще такой не слышал. Во, дают ребята! Я, пожалуй, жене куплю. У нее сегодня день рождения. Пускай гости посмеются.

— Чего смеяться? — вспыхнул Андрей. — Плакать хочется.

— А чего плакать? — удивился майор. — Музыка...

— Ну как же? Этот грузовик, метла, лопата, шофер. Акционерное общество закрытого типа! Бред какой-то, страшный сон. Как вообще может существовать такое акционерное общество? А песня?

— Э-э-э! — протянул майор. — Это понимать надо. Конечно, акционерное общество. Но не для того, чтобы улицы убирать, а для того, чтобы деньги из московского бюджета получать. Те самые, что мэрия на уборку улиц выделила. Их без акционерного общества оттуда не выцарапаешь. Для того и общество. Потом эти деньги с мэрией же и поделят. А улицы пусть метут лопоухие. Рубите бабки!

Майор весело подмигнул и устремился к музыкальному ларьку.

Была суббота. Дул сильный ветер, который всегда гуляет в Царском Селе, что у метро “Новые Черемушки”. Светило неяркое осеннее солнце. Копошились вороны в мусорных баках. Вокруг деловито сновал народ, наряженный в турецкие кожаные куртки и трикотажные рубашки, размалеванные самыми немыслимыми и непотребными надписями. Молодые люди неопределенной профессии неторопливо посасывали пиво из откупоренных бутылок, перекидываясь матерными репликами. Кто-то шуршал газетой “Московский комсомолец”, водя пальцем по репортажу о визите в один из венгерских бардаков. Было смутно и тоскливо.

Автобус все не появлялся. Толпа понуро ждала. Ждала молча, устремляя взгляды в направлении Царского Села. Тягость молчания опять нарушила бабка в трениках. Нерешительно потоптавшись на месте, она с вызовом начала громкий монолог:

— Стоите и молчите. А раньше, глядишь, изорались бы все. Как же, как же! Автобус вам полчаса как не подают. В райком жалобу бы написали. От социализма камня на камне не оставили бы. А сейчас стоите, как собаки побитые. Пенсии нет. Зарплаты не дают. Автобусы не ходят. Жрать нечего. И жаловаться некому. Чего не орете-то? Поджали хвосты. Вот оно как. А почему поджали? Боитесь их больше, чем коммунистов?

— Ты замолчишь, наконец? — ощерился молодой человек втородневной бритости в джинсовой куртке, с золотыми перстнями на руках. — Не нравится тебе, так и проваливай на кладбище.

— А-а, на кладбище! — обрадовалась бабка, наконец обретшая собеседника. — А ты мне похороны мои, может, оплатишь? Бизнесмен х... Тебя, гляди, самого вперед меня на кладбище снесут. Тебя еще твои дружки не пристрелили? Скоро пристрелят. Все вы друг друга скоро обворуете и перестреляете.

Спор бизнесмена с бабкой не получил продолжения. На улицу с шумом и под вой сирен ворвался кортеж “Мерседесов” и “Ауди”. Замерцали синие горшки на крышах машин. Стоявшие на остановке с любопытством воззрились на темные стекла проносившихся мимо машин.

— Ельцина повезли, — убежденно прокомментировала бабка. — Отец родной проехал. Ты, наверное, от радости в штаны наделал? — обращаясь к небритому, с вызовом продолжала она. — А помнишь, как он раньше в автобусах для показухи ездил да на рейсовых самолетах летал. То-то! А тепереча на “Мерседесах”. Во дворцах, в малахите и в золоте. Как нос на улицу высунул, так все движение вокруг на пушечный выстрел перекрыли. Ох-хо-хо! Отольются кошке мышкины слезки.

— Ты совсем, видать, спятила, — озлился небритый. — Чего Ельцину у нас на Гарибальди делать? Тебя он, старую дуру, не видел? Увидит, так на неделю с тоски запьет...

— А он, и меня не видев, не просыхает. Как он, пьяная морда, немецким оркестром в Берлине дирижировал? Помнишь? Вот стыдоба-то! На весь мир...

— Это он от расстройства, — смутился небритый. — Переживает. Кинул его друг Гельмут по-крупному. Выставил из Европы. Денег ни шиша не дал и спасибо даже не сказал. Все они так. А он надеялся. Думал: план Маршалла, союз с Западом. Уверен был. Если что не так, на рельсы обещал лечь. Он за Россию болеет. Может, поэтому и закладывает.

— И чего же не лег? — ехидно вопросила бабка. — Давно лег бы, коли за Россию болеет. Ан нет! Ельцин обещает, Клинтон обещает, Коль говорит. А тем временем все Россию имеют, кто и как хочет. А я уж какой год живу на картошке и кефире. И никому дела нет! А я что, одна такая? Погляди вокруг! Окаянство — одно слово!

— Лучше будет, — примирительно сказал небритый, явно стараясь закруглить разговор. — Потерпеть надо. Тяжелое наследство досталось...

— Ох, уж до чего тяжелое, — в тон ему поддакнула бабка. — Воруете, воруете и все никак до конца разворовать не можете. Интересно, если бы не это наследство, на какие бы деньги вы, новые русские, жили? Паразиты!

— Ну да ладно, — смягчилась она вдруг. — Вы тут стойте дальше и ждите, когда вам ваш любимый мэр автобус пришлет. А я пошла.

Бабка двинулась к уличному переходу, у которого с опущенной головой терпеливо сидел большой грязный пес. Завидев бабку, пес встал и приветливо замахал хвостом.

— А, привет, Зюганыч, — вновь нарочито громко заговорила бабка. — Ждешь все, помочь хочешь. Научили тебя народу служить, а теперь бросили. Ты бы шел к своим на пустырь. Глядишь, тебе тоже чего-нибудь из киосков бросили бы. Подохнешь ведь так, исполняя долг, — бабка потрепала собаку по загривку. — Ну, пойдем, пойдем! Покажи, как ты умеешь...

— Это что еще за Зюганыч? — поинтересовался небритый.

— Да он у нас тут уже давно на добровольной службе, — ответил кто-то из очереди. — Он слепых обучен водить. Хозяин, видать, умер или бросил его. Чем сейчас собаку кормить? На самого себя не хватает. А он не понимает. Его со щенячьих лет служить и работать приучили. Вот и сидит целыми днями у перехода, помощь предлагает, чтобы через улицу перейти. Да кому теперь нужно?

ЭПИЛОГ

 

Коровин был не в настроении. Скучно пожевывая бордово-красную массу винегрета с селедкой и прихлебывая кисловатое болгарское вино, он то и дело возвращался к теме о том, что надо бы где-то приискать работу. Все равно какую, лишь бы тысячу долларов платили. Меньше, чем на тысячу долларов, сейчас не проживешь.

— Ишь, чего захотел, — равнодушно возразил Андрей. — Кто же тебе эту тысячу даст. Кому ты такой нужен?

— Но я же доктор экономических наук, я в ООН работал, — кипятился Юрка. — Они сопливой девчонке, которая только и умеет, что клавиши на компьютере нажимать, больше долларов платят.

— Вот-вот. Ей платят, а таким, как мы с тобой — нет. На кой хрен ты им со своим докторством сдался? Как, впрочем, и я. Маркса, что ли, совсем забыл? У новых хозяев страны свой взгляд, свои потребности. Весьма, кстати, примитивные и понятные. Украсть нефть или лес, продать за границу и завезти кубики для бульона, стеклярусовые бусы, прокладки,  жевательную резинку. Какой там доктор наук, какая политика? Им дачу побезобразней на Николиной горе, “Мерседес” подороже, секретаршу с ногами подлиннее и с задницей потолще. Особо крутым — дом в Ницце. Вот и все. Предел желаний и интеллектуальных горизонтов. Они уже себе памятник в парке Горького воздвигли. Не заметил? А зря. Наш “Шаттл”, то есть “Буран” — концентрат научной мысли, высоких технологий, туда завезли и лучшего ему применения не нашли, как ресторан открыть. Вдумайся! Зачем им космос, высшая математика, физика высоких энергий. Все побоку. Все лишнее. Нам теперь и арифметики вполне хватает. Какой Чайковский или Бетховен? “Мурка” и “Я проститутка, я дочь камергера”... Пошлость со сцены, пошлость по радио и телевизору. Тут мне один на днях говорил, что и армия им не нужна. Больно дорого стоит и к тому же американцев сердит. Армию сократить и поставить  на охрану его дачи и собственности, тогда другое дело будет. Правда, охрану себе он и так уже нанял. Поэтому пусть лучше армия спокойно себе гниет и разваливается. Поделом ей, не предавала бы свой Советский Союз и КПСС. Кто ей после этого что доверит? Это дураком последним надо быть.

— Ну, все же люди как-то пристраиваются, — нерешительно протянул Коровин. — Надо и нам стараться. Возраст, правда, уже не тот, — подумав, добавил он. — Может быть, за границу податься?

— Да, да, там тебя ждут с распростертыми объятьями, — улыбнулся Андрей. — Нет, друг мой. Бачили очи, щё куповалы, так иште же, хочь повылазьте. Небось за Ельцина голосовал, и не раз? То-то.

— Так все голосовали, — окончательно загрустил Юрка. — Давай выпьем. Я тут какую-то владимирскую за 40 рублей на выставке прихватил, — добавил он, крутя в руках бутылку с яркой этикеткой и двуглавыми орлами. —  Официальная выставка, так что, наверное, водка не отравленная. А то на прошлой неделе у нас в ИМЭМО у одного сотрудника сын выпил купленную с рук, и на “скорой помощи” увезли. Умер, говорят. То ли от сердца, то ли отравленная была. Кто проверять будет? Никому не надо.

— Насчет армии этот твой знакомый прав, — продолжал Юрка, опрокинув рюмку. — Что армия, что КГБ. Кто мог бы подумать! Сторожевые псы советской власти, непобедимые и легендарные, железные феликсы... — Юрка матерно выругался.

— У них есть свои извинения и оправдания, — нехотя возразил Андрей. — Сначала слушались Горбачева и шли за ним. Потом боялись, как бы Ельцин не учинил резню. Он не учинил, и сердца сторожевых псов преисполнились благодар­ностью. К тому же многих из них, особенно из КГБ, предусмотрительно пристроили на хорошие деньги. Того же Филиппа Бобкова — главного борца с диссидентами.

— Так потому и пристроили, чтобы не рассказывал, кто у него на жаловании состоял. Если рот откроет, так половина нынешнего населения на Старой площади, в Белом доме и в Кремле сильно загрустить может, — злорадно засмеялся Юрка.— А помнишь, — меняя тему, оживился он, — как мы тогда еще студентами на квартире у твоей тетки на Арбате сидели? Про “оттепель”, про сталинские репрессии, про Власова и Иуду разговаривали? Ты все доказывал, что жрецы идеи предателями быть не могут. Ну что, теперь убедился?

— Убедился, — кивнул Андрей. — Правда, дело не только в одних жрецах, да и были ли предавшие страну и нас когда-либо жрецами?

— По должности-то были, — задумчиво произнес Юрка. — По уму и совести — вряд ли. Да в них одних ли дело? Нам всем, конечно, удобнее на жрецов валить. Но сами-то...

Наступила пауза. На кухне тоненько засвистел чайник. Юрка поднялся и вышел. Откинувшись на спинку дивана, Андрей смотрел в темное окно, за которым светились огни рекламы.

“Ни одной русской надписи, — вздохнул Андрей. — Мой ли это город? Тот ли это город, в котором я прожил полвека? Родной ли он мне? Пожалуй, нет. Больше нет. Грустно и больно”.

— А хорошо мы тогда с тобой на Арбате сидели, — обратился он к вернув­шемуся из кухни Юрке. — Вся жизнь была впереди, и ни минуточки сомнения не было, что жизнь сложится. Уверенность в будущем была. Куда все девалось? Зачем жили?

— Да что мы, — подхватил Юрка. — Зачем родители и деды жили? Что детям оставим? Временами выть от тоски хочется. Все прахом. Вся история, все богатства, вся страна. Меня сосед, как выпьет, все спрашивает: “Скажи, мил человек, вот раньше мы лишения терпели, Днепрогэс и Уралмаш строили, немца разбили, целину осваивали, БАМ создавали, в лагерях сидели, в космос летали, чтобы коммунизм строить. Идея у всех была. Оказалось, неправильная. Сейчас опять терпим и корячимся. А какая сейчас у нас идея?”

— Россия! — пожал плечами Андрей — Так теперь говорят.

— Это какая такая Россия? — возмутился Юрка. — Просрали Россию. Была, да сплыла. Что, нынешняя Россия — это Россия? Как бы не так.  Ликвидировали тысячелетнюю Россию Ельцин, Кравчук и Шушкевич в Беловежской Пуще. Одним махом все зачеркнули: и Дмитрия Донского, и Петра, и Екатерину, и Суворова, и Кутузова, и Ленина, и Сталина. Все! Нелепый обрубок остался. И мы с тобой, и отцы, и деды, и прадеды в великой России жили, ее своей родиной считали. А пришла шпана и все растащила. Одни наши богатства делить кинулись, другие страну приватизировать. Каждому начальнику по союзной республике. Вот и дошли до ручки. Так я что, теперь ради этого бардака на крест пойду? Хороша идея! А еще удивляются, что в армии никто служить не хочет и что всем на все наплевать.

— Так-то оно так. Только без страны все же нельзя, — вздохнул Андрей. —  Какая-никакая, а другой у нас с тобой страны нет. Так что за неимением лучшего... Сейчас ведь говорят, что все беды от того, что Советский Союз был социалисти­ческим. Нельзя было страну в целости сохранить именно из-за этого.

— Ага, — обрадовался Коровин, — все дело, оказывается, в социализме. Советский Союз разрушили, чтобы избавиться от социализма. Другого пути не было. Пусть поищут тех дураков, которые в это поверят. Советский Союз — это ведь и была наша Великая Россия. Все знают. Та самая, что до 1917 года существовала. Та, правда, еще больше, чем Советский Союз была. Ну да ладно. Не в этом суть. Суть в том, что наша шпана пришла к власти ценой разрушения тысяче­летней России. Ее ведь ликвидировали, а не то название  — СССР, — под которым она существовала в советское время. Чего они нам мозги пудрят и про избавление от социализма поют. Отменили бы социализм, если дело в этом, а страну оставили как есть. А то все: социализм, социализм! Что нас, за шизофреников держат? Если социализм гробил Россию, то чего же наши братские союзные республики после его отмены не сплотились еще прочнее и теснее вокруг любимой Москвы? Как бы не так! Во все стороны разбежались, оглашая окрест­ности проклятиями в адрес москалей, позабирали все, что могли, и назад возвращаться не хотят. Если все дело было в социализме, то почему это нас немедленно после его отмены из Европы выкинули, НАТО и Евросоюз на Восток двинули и ни в какие цивилизационные объятия новую Россию заключать не хотят? А ведь как мы просим и в ногах валяемся! Не берут. Ну и, наконец, если все дело в социализме, то почему же к нам не прибежали назад наши столь любящие Россию князья, графини и генералы из белой эмиграции? Почему Слава Ростропович со своей Галиной не едут? Одна Баянова решилась, да и та, кажется, уже жалеет. Солженицына еще уговорили. Но он, правда, как вернулся, так караул и закричал... — Вот пусть они, кто нас до этой России довел, и стараются. А я за неимением лучшего пока подожду, — подытожил Юрка.

— А еще тысячу долларов получать хочешь, — рассмеялся Андрей. — Ты бы раньше думал.

— Раньше думал, раньше думал, — проворчал Коровин, разливая чай. — Ты бы тоже раньше думал, когда в верхах ходил. Ты мне лучше скажи, почему у нас все не как у людей? Что, у них своих Иуд не было? Были. Что, у них своих дураков и шпаны нет? Есть, хоть отбавляй. Так ведь перешагивают они через них и идут дальше. А мы почему не можем?

— Мы тоже можем, — вздохнул Андрей. — Вернее, могли, только с каждым разом все труднее получается. В 1918-м, а потом в 1941—42-м едва совсем не рухнули. А сейчас еще хуже. Помнишь Чаадаева? Или Некрасова: “Ты проснешься ль исполненный сил, иль, судеб повинуясь закону, все, что мог, ты уже совершил, создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил?” Вот и сейчас сомнение берет, встанем ли, не конец ли нам. Многие думают, что конец, что не встанем. А надо пытаться, пока живы, надо пытаться. Нельзя на себе крест ставить.

— Не вижу я, чтобы народ пытался. Не вижу, — покачал головой Юрка, —  не понимаю, не узнаю.

— Почитай Салтыкова-Щедрина, его “Историю города Глупова”. Сразу узнаешь, — горько улыбнулся Андрей. — Не забывай, кто мы такие. Он это не от радости написал. Говорят, что каждый народ достоин своих правителей. Значит, достойны и мы своих, своей судьбы, одним словом. Слышал я такую байку, что пригласил однажды советский полпред в Риме к себе на концерт Федора Ивановича Шаляпина. Показывал ему новых солистов Большого театра. Потом, после концерта, спрашивает, ну как, мол, Федор Иванович, наши советские басы, тенора и сопрано поют. Тот отвечает, что хорошо поют. Потом задумался и добавил: “Так вам и надо!”.

— А, пожалуй, он прав, — согласился Юрка. — Так нам и надо! А все же обидно. Неужели так никогда и не научимся?

— Научимся, — улыбнулся Андрей. — Все вернется на круги своя. Дай срок.