Сердце для людей

БЕСЕДА С ВЫДАЮЩИМСЯ КАРДИОХИРУРГОМ

 

Участники беседы: академик РАМН Ренат АКЧУРИН; главный редактор журнала “Наш современник” Станислав КУНЯЕВ; зам. главного редактора журнала Геннадий ГУСЕВ; заслуженный строитель РФ, бывший комиссар молодежного медицинского

отряда ЦК ВЛКСМ (1970 г.) Илья КОМАРОВ

 

Станислав КУНЯЕВ: Уважаемый Ренат Сулейманович, мы рады, что наконец-то встретились с Вами. Такая встреча давно назрела: ведь “Наш современник” сегодня — это самый популярный и многотиражный журнал среди своих “толстых” литературных собратьев, и выписывает его в основном русская интеллигенция: педагоги, офицеры, многие администраторы, библиотекари — ну, и, конечно же, врачи. В общем главные наши подписчики — это интеллигенты средней руки, люди небогатые; значительную часть их при новой власти называют презрительным словом “бюджетники” — вроде как захребетники у государства...

Геннадий ГУСЕВ: ...А еще пенсионеры — тоже преимущественно бывшие “бюджетники”...

С. К.: ...Люди всё это образованные, начитанные, с высоким советским потенциалом образования — и всем им интересно встречаться с новыми име­нами, новыми героями нашего времени. Ну, Ваше-то имя для них знакомо, долгое время было оно в России “на слуху”, да и сейчас тоже. И тем более важен подробный, спокойный, обстоятельный разговор о Вашей судьбе — профессиональной, человеческой, гражданской.

Итак, первый вопрос: откуда Вы родом, из какого сословия, из какой семьи? Кто Ваши отец с матерью? Не зря же говорится: яблочко от яблони...

Ренат АКЧУРИН: Можно сказать и по-южному: “апельсин от апель­сина...”. Детство мое прошло в далеком и теперь уже не нашем Андижане, в потомственной учительской семье. Старший брат (он намного старше меня), хотя и стал военным, от семейной воспитательской традиции не отошёл. Сестрёнка старшая, Флорочка, стала языковедом-филологом, преподава­телем русского языка и литературы. И только я “откатился”, ушел в медицину. До меня в нашем роду врачей не было совсем.

С. К.: А как Ваша семья очутилась в Узбекистане?

Р. А.: В начале 30-х годов мои родители, выпускники педучилища, были мобилизованы на ликвидацию безграмотности в Узбекистане, где крайне требовались учителя татарского происхождения. Язык-то с узбеками общий, тюркский. Приняли их, что называется, с распростертыми объятиями. Там они и осели, там проработали всю оставшуюся жизнь.

С. К.: Узбекистан стал для них второй родиной...

Р. А.: А для меня — первой. С какой же теплотой вспоминаются те годы! Все мы жили как единая большая семья. Всё тогда было пронизано, пропи­тано взаимной приязнью, человеческим сочувствием, готовностью прийти друг другу на помощь. Если у соседки-армянки в семье несчастье — все её утешают, думают, как помочь; у соседки-еврейки радость — все у неё соби­раются, веселятся, чаи гоняют... Это было так естественно, так обы­денно — и всё теперь утеряно, к великому сожалению...

Г. Г.: По терминологии и анкетам того времени Вы — из сословия слу­жащих?

Р. А.: Формально — да. Но отец мой — выходец из крестьян, деревенский комсомолец. Как нынче модно говорить на американский манер: “self made” — “он сам себя сделал”. Не так давно побывал я в деревне, где отца ещё помнят. Встречаю почтенного старца (ему 98 лет!), он и говорит мне  улыбаясь: “Знал я твоего папашу, помню, как он бегал тут в пионерском галстуке, молодёжь поднимал. Активный был комсомолец”. Вот так слилось в его памяти и пионерское, и комсомольское представление о юном Сулеймане — беспокойном сельском активисте.

С. К.: А когда и как образовалась, проникла в Вас тяга к медицине?

Р. А.: Всего и не вспомнишь: тяга эта, как болезнь, захватывает посте­пенно. Но одно несомненно: огромное влияние оказала на меня и мой жизненный выбор женщина-врач Лилия Борисовна Ецина...

Г. Г.: Подумать только: почти мистическое совпадение!

Р. А.: Разумеется, Лилия Борисовна, старый андижанский доктор, выпускница Санкт-Петербургских высших женских медицинских курсов, никакого отношения к одному из будущих моих пациентов не имела. Где-то сразу после революции, спасаясь от голода, уехала в Среднюю Азию да там и осела — как потом и мои родители. Она действовала на меня просто гипно­ти­чески. Фантастическая, гениальная женщина! Приходила к нам, помню, садилась нога на ногу, закуривала “Беломор” ленинградской фабрики Уриц­кого. Прищурит зеленые, холодные глаза и спрашивает: “Ну-с, молодой чело­век, что у вас болит?” Это она со мной, мальчишкой, на “вы” разговари­вала! Я доверял ей и слушался ее как маму. Она ушла из жизни в возрасте 90 лет...

Потом я увлёкся трудами биофизика академика Парина — интереснейший был ученый! И, наконец, в мою жизнь, в мой духовный мир надолго вошёл академик Николай Александрович Амосов.

С. К.: Это знаменитый киевский хирург?

Р. А.: На самом-то деле он смоленский, русский парень. Просто буду­щему гениальному хирургу тогда места в столице не нашлось — он уехал в Киев и всё равно стал всесоюзно и всемирно известным. Ну, Вы знаете, как такое в жизни случается... Я счастлив, что потом был с ним знаком, и достаточно близко.

С. К.: Итак, медицина покорила учительского сына. И Вы поступили...

Р. А.: ...в Андижанский мединститут.

С. К.: И что, в Андижане, сравнительно небольшом городе, приличный “мед”?

Р. А.: Не просто приличный — хороший, добротный. Вы помните “дело врачей” после войны? Многие из них тогда оказались в Андижане. Они и организовали мединститут. Помню, когда я стал студентом, в нём было 18 профессоров, много кандидатов наук. В общем, вуз солидный не только по узбекским, но и всесоюзным масштабам. А какие роскошные лекции читались по всем буквально дисциплинам! И какая была жёсткая требова­тельность к знаниям. Вот я прислушиваюсь иногда к разговорам ординаторов и с грустью думаю: разве могло тогда в Андижане, да и вообще где-либо, быть такое — за 200 долларов купить себе экзамен по анатомии? Даже помыс­лить об этом было невозможно. И не только в Советском Союзе — в любой развитой капиталистической стране. А в “новой” России — можно, потому что до самого опасного предела девальвировано чувство ответственности. Перед людьми, перед Отечеством, перед собственной историей.

С. К.: Вы правы: это всё равно, что купить водительские права, не научив­шись ездить на машине. Трагедии неизбежны...

Р. А.: Кстати, об анатомии. У меня с этой холодной, застывшей наукой связаны самые теплые, сердечные воспоминания. “Виноват” в этом мой инсти­тутский преподаватель, профессор Мардерштейн. Он, между прочим, был доктор и медицинских, и философских наук. Сколько помню, все годы моей учёбы в институте профессор ходил в одном и том же галстуке. Какой замечательный и добрый был дед! Как любил нас, своих учеников! Он был убеждён, что если студент просто посещает его лекции, то он безусловно уже заслужил “тройку” по анатомии. Но вот за более высокую оценку надо было постараться, да еще как! У меня по анатомии “пятёрка” была. От неё ле­жал прямой путь к хирургии. Так постепенно, потихонечку всё и прои­зошло.

С. К.: Ренат Сулейманович, Ваш рассказ о себе пробуждает во мне собственные яркие воспоминания. Мой дед был известным земским врачом, в его честь в Нижегородской губернии две мемориальные доски установлены. Человек универсальных знаний и высочайшей порядочности, он был председателем суда чести на губернском уровне, организатором кафедры хирургии в Нижегородском мединституте. Мать моя тоже была врачом, дипломированным — работала в госпиталях хирургом — сперва на финской, “незнаменитой”, потом в госпиталях Великой Отечественной. Помню, читал материны медицинские книги: Войно-Ясенецкого “Гнойная хирургия”, потом какого-то очень интересного грузинского хирурга...

Р. А.: Наверное, Джанелидзе?

С. К.: Да, именно. Понимаете, других книг не было, вот я и читал про хирургию, так было интересно! Даже самому до сих пор странно, что я не стал врачом, как мои родные. Тоже “откатился” от яблони... Как и Вы от учительства родителей своих. Впрочем, как посмотреть. У Вас ведь теперь есть свои ученики, и с каждым годом их становится всё больше.

Р. А.: А разве у Вас их нет, Станислав Юрьевич? И разве не вправе мы считать Вас врачевателем душ человеческих? Журнал, который Вы столько лет возглавляете, стольким людям помог выжить, выстоять, сохранить своё духовное здоровье...

С. К.: После такого нечаянного обмена взаимными любезностями давайте-ка вернёмся к главному предмету нашей беседы. Все мы, её участники — и я, и Геннадий, и Ваш старый друг Илья, — все мы “сердечники”, все не понаслышке знаем, что такое ишемическая болезнь сердца. Как сейчас обстоит в России и в мире с сердечными заболеваниями? Правда ли, что они уже давно лидируют в качестве главной причины преждевременной смерти? Ладно, мир миром, но как бьются сердца наших соотечест­венников по сравнению, скажем, с периодом двадцати-пятнадцатилетней давности?

Р. А.: Принципиальных перемен, увы, не произошло: печальное “пер­венство” по-прежнему за сердечными заболеваниями. Но вот технологи­ческий уровень кардиологии возрос за эти годы чрезвычайно, и это дает весомые основания для больших надежд.

С. К.: Я слышал, что ещё сто лет назад считалось невозможным и аморальным даже прикасаться скальпелем к человеческому сердцу. Но Пирогов Николай Иванович, гений хирургии, — неужели и он не рисковал?

Р. А.: Нет, даже он не рисковал. Никогда. Проблему со всей остротой поставила вторая мировая война. Масса ранений в область сердца — что делать? И лучшие из лучших наших хирургов — Бакулев, Петровский, Вишневский — идут на сложнейшие, почти безнадёжные операции и прокладывают дорогу нам, пришедшим вослед. А сейчас кардиология получила прямо-таки фантастические возможности диагностики и лечения сердечно-сосудистой системы. Взять хотя бы гениальную разработку японских учёных — эхокардиографию, которая позволяет видеть сердце в трёхмерном изображении, точно определяет, какие его участки сокращаются хорошо, а какие — плохо, в каких сосудах обозначилась закупорка холестериновыми “бляшками” и т. д.

Замечу, кстати, что более совершенная диагностика привела к росту статистики сердечных заболеваний. В том числе в России.

Г. Г.: А как “третий мир”? Как бывшие республики СССР, ныне суве­ренные?

Р. А.: Там та же закономерность: хуже диагностика — менее достоверна статистика. Вот один только пример. Два года назад, возвращаясь домой через Москву, знаменитый доктор Де Бейки сказал мне: “Слушай, я потрясён — там не знают, как снимать ЭКГ! А они должны делать операцию на сердце оч-чень высокопоставленной особе”. Речь, заметьте, шла об одной из быв­ших наших союзных республик. Подумать только: откатились за десять лет на полвека назад, откатились молниеносно…

С. К.: Скажите, а региональные российские кардиоцентры в каком состоя­нии?

Р. А.: Как говорится, дай Бог не сглазить… но разница, которая всегда существовала между столицей и периферией, потихоньку нивелируется. Замечательные центры — там я сам оперировал — в Вологде, Вятке, ряде других городов России. С финансированием там хуже, чем в Москве, в остальном — очень высокий уровень. А Иркутский лечебно-диагностический центр, построенный еще Борисом Васильевичем Петровским, — это же чудо! И в Якутии такой же центр, и в Улан-Удэ. Во Владивостоке не был, не знаю, но “по солнцу”, с востока на запад — отличная география классных кардио­центров: Новосибирск, Пермь, Томск, Тюмень, Екатеринбург…

С. К.: Да, география впечатляющая. Но скажите, почему же тогда продолжительность жизни, особенно мужчин, в России неуклонно сокра­щается? Наверное, и потому, что мужчины больше и чаще страдают болез­нями сердца? Или нет?

Р. А.: Мужчины в сравнении с женщинами — больше примерно в 7 раз. Но, как вы понимаете, продолжительность жизни зависит отнюдь не только — и не столько — от распространенности тех или иных заболеваний. Это — очень большая и острая социальная проблема. А применительно к сего­дняшней России — это настоящая социальная катастрофа.

Ведь что у нас произошло? Новая власть, круто повернувшая Россию на “новые старые” рельсы — кстати говоря, при небольшом стечении народа и без всяких референдумов, — словно забыла вечную истину: нельзя разрушать хорошее, что было до тебя достигнуто. Нельзя! Это жесткий закон для любого общественного строя. А мы что делаем? До сих пор упорно разрушаем всё, что было ценного, даже уникального в советской медицине. Помутнение какое-то, и конца ему не видно…

Вот возьмём, к примеру, участковый принцип медобслуживания насе­ления. Его вдруг решили заменить так называемой “семейной медициной” — вещью совершенно непонятной: для кого, для каких семей, на какой базе? Я ещё понимаю это в пределах какого-то крупного ведомства. Допустим, “Атоммаша” — с прицелом на профессиональную специфику. АЗЛК, ныне пол­ный банкрот, имел свою образцовую медсанчасть. Само собой, ЗИЛ и множество крупных предприятий по всей стране. Ведомственная медицина вполне мирно сосуществовала с участковой, они дополняли друг друга. И до сих пор ещё эта система работает. И пусть работает, не мешайте, не ломайте!

Помню, вскоре после крушения советской власти в Татарстан, в Аль­метьевск, пригласили группу американских медиков — экспертов в области перифе­рической медицины. Дескать, научите нас, отсталых и убогих… Был среди этих экспертов и мой учитель Де Бейки — он-то и уговорил меня сопровождать его в этой поездке. Приехали в Альметьевск. Медсанчасть, в общем-то, средненькая, но всё организовано как надо: все инвалиды раз­груп­пированы по заболеваниям, по времени их возникновения, по характеру лечения и диспансерного наблюдения. Каждый ребенок с каким-то пороком на учёте, каждая беременная женщина… И тут американцы воскликнули: “Ребята! Это же гениально; у нас ничего подобного нет. Вам просто нужно купить компьютеры — и всё!”

Но пришли новоиспеченные министры, у всех реформаторский зуд — что-то надо ликвидировать, что-то новое внедрять… Вот и начали, в част­ности, вопить про эту семейную медицину. Да кому она нужна, особенно в условиях больших городов, когда люди, живущие даже в одном подъезде, по утрам разъезжаются в сотни разных учреждений и предприятий! Худо-бедно, но участковый врач следил за порядком на своем участке и отвечал за него. И получал по шапке — за пропущенные инфаркты, пневмонию, за то, что вовремя не отправил больного к ревматологу или онкологу. Да ещё отдельно был педиатрический участок, были отдельно врачи, прикреплённые к инвалидам и ветеранам войны. Теперь же функции четырёх-пяти специа­листов хотят “воткнуть” в одного семейного доктора, сделать, так сказать, усовершенствованный “компьютер по здоровью”. Чепуха какая-то! В лучшем случае “семейник” будет отфутболивать больных по разным лечебным учреж­дениям.

Прибавьте к этому неразвитость нашей системы медицинского страхо­вания, хроническое недовыделение лечебным учреждениям бюджетных средств, полный непрофессионализм в руководстве Минздравом… По-моему, последним нормальным министром был Евгений Иванович Чазов. Есть от чего загрустить...

Г. Г.: Раньше, при советской власти, существовала система обязатель­ного распределения молодых специалистов. Государство тебя выучило — теперь ты минимум три года отработай, куда пошлют, а уж потом как судьба сложится. “Тоталитарное” правило, жёсткое, но скольким людям оно помогло найти себя, утвердиться в жизни. А теперь?

Р. А.: А теперь полная свобода: получил диплом — и на все четыре стороны. “Сделай себя сам”, надеяться не на кого.

Но я хочу продолжить разговор о главном: рухнула вся отлаженная сис­тема обязательных социальных услуг: пенсии, льготы, образование, отдых, охрана здоровья. Это было высочайшее завоевание советской власти! Мы очутились в развалинах — как в термах Каракаллы. Когда-то в них император парился с друзьями, а сейчас остались одни руины...

С. К.: Ренат Сулейманович! Недавно мы у себя в журнале опубликовали интересные воспоминания Вашего старого друга Ильи Константиновича Комарова о Кубе, о Фиделе Кастро. Так вот, не так давно по инициативе Фиделя в конституцию Кубы были внесены две важные поправки (или уточ­нения — не суть важно). В соответствии с ними провозглашается, что отныне и вовеки, независимо от любых возможных изменений общественного строя, образование и здравоохранение на Кубе будут бесплатными. Так ли это?

Р. А.: Да, так. Но возможно ли это в условиях господства рыночных отношений — не знаю. Но думаю, что нельзя войти дважды в один и тот же поток, как говорил древнегреческий мудрец. Да и обязательно ли — всем бесплатно и поровну? К уравниловке мы уже точно никогда не вернёмся. Но обеспечить надёжную государственную социальную защиту пенсионеров, инвалидов, всех Богом обиженных, слабых, увечных и т. д. — это совершенно необходимо!

Г. Г.: Недавняя “монетизация” ставит крест на льготах для всех тех категорий граждан, о которых Вы говорите. У государства, похоже, был и будет один ответ: “Нет денег”, “Не хватает денег”. И никакая индексация не угонится за ростом цен, за явной и скрытой инфляцией...

Р. А.: Тут, по-моему, один выход — развивать и совершенствовать систему медицинского страхования.

С. К.: В самом деле: каждый человек как бы отдаёт государству в долг некоторую часть своего заработка, своих накоплений на медицинские нужды. Приходит время, наваливаются на человека болезни — будь любезно, государство, вернуть ему долг в виде медицинских услуг.

Р. А.: Теоретически так, но, повторяю, система медстрахования у нас находится ещё просто-таки в зачаточном состоянии. В тех же Штатах эта система существует уже больше двухсот лет, за ней установлен тщательный аудиторский, полицейский контроль — надёжный контроль, одним словом. А у нас ведь, как только страховая фирма возникает...

С. К.: ...так жди беды. Через 3—4 месяца лопнет, и спросить не с кого: зарегистрирована она, оказывается, на какую-то старушку.

Р. А.: ...А у бывшего директора фирмы “внезапно” появится за городом роскошный коттедж. Это называется — “заработал”... Не пойман — не вор. А как у нас воров ловят, вы хорошо знаете.

Илья КОМАРОВ : Послушайте, друзья, мы незаметно погрузились в какой-то глухой пессимизм: всё у нас в России не так, всё не по-людски получается. Во-первых, далеко не всегда так было. Да и сегодня не везде и не во всём так, слава Богу! Вот лучше расскажи, Ренат, как произошёл прорыв в коронарной хирургии, где ты сейчас — один из признанных в мире лидеров. Как всё начиналось?

Р. А.: Известно: чтобы появилось что-то новое, нужен энтузиаст. В нашем деле им стал профессор Виктор Крылов. На какое-то время он оказался в стороне от практической хирургии — и появилось у него время погрузиться в чтение новой литературы о сосудистой хирургии — с акцентом на мелкие сосуды. Почуял Крылов, что дело перспективное, и сумел доложить свои соображения Петровскому, тогда уже министру здравоохранения. Тот распо­рядился создать лабораторию микрохирургии. Мне, честно скажу, повезло, что я оказался учеником Крылова в этом новом деле. А Борис Васильевич Петровский постоянно, от конференции к конференции в Центре кардиохирургии, нас поддерживал: “Вот вы, друзья, не обращаете вни­мания, а Крылов со своими ребятами сшивает, ремонтирует малые сосуды под микроскопом, и с какими результатами!” Сегодня уже почти не верится, что кто-то мог сомневаться: лучше сшивать сосуд под микроскопом или под лупой. Это всё равно, что огранка алмаза, когда микроскоп сверху висит: руки свободны, головой не надо вертеть, аккуратненько обрабатывай брил­лиант со всех сторон.

И. К.: Ренат! Мы давно уже беседуем, но до сих пор не рассказали друзьям-журналистам, где нас свела судьба, какое событие стало одним из самых ярких и важных в нашей жизни.

Р. А.: Да-да, Перу, 1970 год — это действительно незабываемо! Именно такие отрезки, такие периоды бытия человеческого принято называть судьбоносными. Они не просто запоминаются навсегда, из них вырастают и крепнут характеры, принципы, дружба на всю оставшуюся жизнь! А у меня ещё там, в Андах, сложилась и семья: с моей женой Натальей, в девичестве Живиловой, мы встретились именно в перуанском молодёжном отряде почти 35 лет тому назад. Встретились, чтобы никогда больше не расставаться.

И. К.: Как бывший комиссар ММО — молодёжного медицинского отряда, созданного летом 1970 года ЦК ВЛКСМ вскоре после страшного землетрясения в Перу, расскажу об отряде и его людях чуточку подробнее. Ренат, ты не возражаешь?

Р. А.: Ну что Вы, Илья, Вам и карты в руки!

И. К.: Сперва несколько сухих цифр. 31 мая 1970 года сильнейший подземный толчок за 42 секунды разрушил 250 населённых пунктов. Более миллиона перуанцев остались без крова. Район бедствия протянулся почти на тысячу километров. Каменный сель стер с лица земли красивейший город Юнгай со всем его населением... Общее число погибших от землетрясения в Андах превысило 70 тысяч человек. А сколько было раненых, искалеченных, нуждающихся в скорейшей медицинской помощи!

В наш комсомольский отряд было отобрано 55 добровольцев-врачей, студентов-медиков, санитаров. Ренат, кстати, был тогда начинающим доктором. В отличие от медицинских служб других стран, пришедших на помощь Перу, наш отряд выбрал наиболее правильную тактику. Он был разбит на несколько автономных мобильных групп, оперативно выезжающих в самые отдалённые горные селения. За два с половиной месяца мы побывали в шестидесяти населённых пунктах и оказали помощь более чем 45 тысячам перуанцев. Десяти тысячам жителей сделаны вакцинации, подготовлены санинструкторы из местного населения, созданы пункты по оказанию первой медицинской помощи.

Р. А.: Илья докладывает “по-комиссарски”, а я вспоминаю, как нас стращали перед поездкой паразитологи и тропические специалисты. Бойтесь, мол, “перуанской бородавки”, ради Бога, не приближайтесь к ламе (это местный безгорбый верблюд) — плюнет и заразит вас сифилисом. В общем, пугали со страшной силой. Горжусь, что мы не испугались и сделали свою работу по-советски.

И. К.: Я тут припрятал “рояль в кустах”, а именно книгу о работе нашего отряда, изданную четыре года назад, к 30-летию тех страшных событий в Перу. Не возражаете, я прочту отрывок из воспоминаний Рената Акчурина? В нём рассказывается, как наши ребята спасали в горах шестерых попавших в аварию перуанцев.

“...К полуночи пострадавших доставили в Уайлас. Шесть носилок встали вдоль стены. Открытые переломы, скальпированные раны головы, кисти, с которых, будто перчатки, содрана кожа. Необходимо было вывести из шока и срочно оперировать того, у которого была размозжена ступня и сломана голень. Оперировать! Но где, на чём? До госпиталя — сотня километров опасной горной дороги. Ночь.

Операционный стол соорудили из раскладушки, поставленной на табу­реты. К балке, под потолком торчащей поперёк комнаты, Коля Шинаев и Ринад Адитяров приладили систему для переливания крови. Зажгли все свечи. Карманные фонари заменили операционную лампу. Стопу пришлось ампу­тировать. Но, чтобы парню не пришлось ходить с протезом, мы сохранили ему (по Н. И. Пирогову) пяточную кость. Во время операции несколько раз катастрофически падало артериальное давление, но Миша Романов, наркотизатор, сумел вывести больного из опасного состояния. Руководил операцией Роберт Тощаков — главный хирург отряда.

После этой были сделаны ещё четыре операции.

Неимоверно устали за ночь. Едва не валились с ног. Но нужно было ещё эвакуировать пострадавших в госпиталь. Утром должен прилететь вертолёт. Сесть поблизости от Уайласа невозможно, нет ни одной достаточных размеров площадки: городок расположен на склоне горы. Выход один: идти пешком за шесть километров в село Чумпа.

И вот, собрав последние силы, с носилками на плечах перебираемся через руины домов и завалы. Прислушиваемся: не слышно ли гула мотора? Облака могут закрыть путь через ущелье, и что тогда? Но вот сначала едва слышно, а потом, всё нарастая, послышался долгожданный рокот двигате­лей. Наш серебристо-голубой Ми-8 заходит на посадку...”

Р. А.: Да, всё это так ярко оживает в памяти, как будто было буквально вчера. Вспоминается и другое: приходят, помню, перуанцы и говорят: “Доктор, вот мы нашли три коробки — сбросили с вертолёта. Какие-то лекарства. Что с ними делать?” Раскрываем коробки, а там дорогостоящие антибиотики. Ну, откуда неграмотным индейцам знать, для чего эти ампулы? В другом ящике — пакеты с искусственным молоком. Тут уж, конечно, мы всё разобъяснили людям. Я к чему это вспомнил? В отличие от советской помощи, в отличие от нынешнего нашего МЧС, когда помощь оказывается масш­табно и комплексно, западные страны действуют так: присылают небольшой отрядик, больничку на 2—3 койки, посылочки с небес подкинут — и достаточно. У нас другой подход, другая традиция, которой мы вправе гордиться.

С. К.: Скажите, а из Ваших соратников, что были в Перу, получились хорошие врачи?

Р. А.: Ещё бы! 16 докторов наук, 15 кандидатов — каждый второй, даже больше! И вообще, ни один из 55 членов ММО не уронил чести, служит Отечеству достойно и самоотверженно. Виталий Башилов стал лауреатом Госпре­мии за создание лазерного скальпеля. В общем, все, без исключения все с честью выдержали трудный перуанский экзамен.

С. К.: Вы, наверное, периодически встречаетесь, как это нередко бывает у одноклассников или однокурсников?

Р. А.: Да, встречаемся, и не по “круглым” датам, а ежегодно. Отряд для нас — это замечательное братство, своего рода орден. Дружба наша нерушима много лет; радуемся успехам друг друга, приходим, когда надо, на помощь. Спартанский дух взаимовыручки и дисциплины живёт в каждом из нас до сих пор!

И. К.: В заключение не могу не рассказать ещё об одном неожиданном и чрезвычайно интересном продолжении традиций перуанского молодёж­ного отряда. И связано это опять-таки с именем Акчурина. В годы пере­стройки и после неё, в первые годы “дикого капитализма”, Ренат предпринял несколько деловых поездок на остров Маврикий — есть такое маленькое государство в Индийском океане. Русский чудо-доктор сделал там более ста операций — и все пациенты его вернулись к жизни! Благодарные маври­кийцы назвали улицу, ведущую к местному кардиоцентру, “Авеню профессора Рената Акчурина”.

Р. А.: Не скрою, мне дорого это признание моих заслуг в далёкой стране, в другом земном полушарии. Но прав Илья Константинович: традиция зарождалась более 30 лет тому назад в нашем молодёжном отряде.

Г. Г.: Как, по-Вашему, подтверждает ли история отряда правоту слов Павки Корчагина о смысле жизни? “...и прожить её нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...” Как бы ни ёрничали по этому поводу журналюги-либералы, но ведь Островский, которому только что исполнилось 100 лет, верно определил высшую нравственную планку нашего недолгого пребывания на земле.

Р. А.: Нас вообще стараются приучить к тому, что главное — это не жить, а выживать, “хочешь жить — умей вертеться”, “надейся только на себя” и т. п. А ведь младшие лаборанты, “мэнээсы”, завлабы, когда они шли к власти в конце горбачёвской перестройки, не жалели слов о высших интересах народа, об “общечеловеческих ценностях”, о каком-то “новом мышлении”. Всё было забыто, когда обрушили Советский Союз и занялись набиванием собственных карманов. При чём тут “освобождение человечества”, “забота о людях” и другие высокие категории в духе Николая Островского!

Г. Г.: Они, эти “новые русские”, так и остались по своему духовному и моральному уровню младшими лаборантами, как Вы очень верно их определили...

Р. А.: Лаборанты превратились в настоящих акул! Затащили нас в “дикий капитализм”, растащили собственность, принадлежащую всему народу, — и при этом говорят о равнении на Запад. Но где Вы увидите таких заброшенных пенсионеров, такие низкие зарплаты, такую бедность, как у нас, — в Швеции, или во Франции, или в Швейцарии? Арабские шейхи, когда им в руки приплыли несметные нефтяные богатства, не только себе нахапали, но и обеспечили каждому гражданину своих стран — с момента рождения! — нормальные стартовые условия существования. Значит, можно проявлять заботу об интересах народа и в рыночных условиях, при любом общественном строе! И, как минимум, хотя бы не разрушать, не ломать то доброе, полез­ное, устоявшееся, что было завоёвано ранее трудом и кровью соотечествен­ников. Для меня несомненно, что наше российское общество тяжело болеет, никак не может сбросить с себя груз пессимизма, пассивности, я бы сказал, всеобщей оглушённости. Как доктор, скажу так: надо лечить, скорее лечить парализованное общественное сознание, возвращать людям веру в Россию, в её волю к лучшему будущему. Я оптимист, я знаю, что все возможности для этого есть!

С. К.: Кто сумеет это сделать? Президент? Дума? Весь народ?

Р. А.: Одному, даже гениальному человеку, это не под силу. Одна Дума, даже самая распрекрасная, тоже ничего не сумеет. Боюсь показаться толстовцем, но знаю твёрдо: нам не обойтись без долгого, терпеливого общественного просвещения, без очищения умов от политических мифов, иллюзий и т. п. “Глаголом жечь сердца людей”, как завещал великий Пушкин. Здесь уже ваша писательская, просветительская роль неоценима. Мы лечим сердца от физических недугов, вы — от тяжких духовных и нравственных пороков. Вот в этом союзе и надо искать пути к возрождению величия и славы России.

С. К.: Коль скоро мы коснулись общественных отношений, “влезли” в политику (а куда от неё спрячешься?), хотелось бы узнать, как Вы, знаменитый хирург, продливший жизнь первого Президента России, татарин, выросший в узбекском Андижане, представляете себе наилучшее федера­тивное устройство нашего многонационального государства?

Р. А.: За годы перестройки и “парада суверенитетов” мы прошли сложные и опасные повороты исторической судьбы. И трагические зигзаги этого пути всё ещё не распутаны: Чечня, Абхазия, Приднестровье, Южная Осетия... Целостность России как великого государства всё ещё под угрозой. До сих пор. Но, к нашему счастью, удалось удержать главное — единство субъектов Российской Федерации, удержать от националистических соблазнов Центр России, в том числе республики Поволжья и мою историческую Родину — Татарстан. Здесь, на мой взгляд, выдающаяся роль принадлежит президенту Минтимеру Шаймиеву, который сумел удержать республику от “чеченоподобной” ситуации. Хотя напор и громкоголосье сепаратистских сил были в девяностые годы весьма и весьма велики.

С. К.: Очевидно, сказалось и то, что общий интеллектуальный уровень Татарстана, уровень его цивилизованности — совсем иной, нежели в той же Чечне.

Г. Г.: В отличие от Татарстана, Чечня сразу, минуя капитализм, шагнула из глубин родо-племенных, тейпово-клановых отношений в социализм, который успел разве что поднять общий образовательный уровень населения, но не общей культуры, в том числе и социально-духовной.

Р. А.: Да, конечно, Татарстан — просвещённая республика. Перестройка привнесла немалую эрозию в её культурный слой, но всё же здоровые силы, глубоко сознающие жизненную необходимость единения и дружбы всех народов, населяющих многонациональную Россию, победили. Это не значит, что во взаимоотношениях между народами нашей страны нет никаких проблем. За десятилетия “безоблачного”, чисто пропагандистского советского интернационализма накопилось немало острых проблем, противо­речий, недоразумений. Ну, скажем, живучая, до сих пор не изгнанная со страниц даже школьных учебников легенда о так называемом “татаро-монгольском иге”. Всё там было плохо, мерзко, жестоко — в общем, иго, что ещё сказать? Но, между прочим, не кто иной, как Чингисхан, признан Человеком первого тысячелетия от Р. Х. ЮНЕСКО недавно выпустила его книгу, впервые опубликованную в 1236 году. Я читал её и поражался: какой высокий уровень интеллекта! И какие, не побоюсь сказать, высокие прин­ципы общественного устройства проповедовались — правда, с жестокими (в духе времени) наказаниями за их нарушение. За оскорбление человека по национальному или религиозному признаку полагалась смертная казнь. Да вы и сами знаете: “иго” не разрушило за 200 лет ни одной православной церкви. Более того: на церковь опирались, чтобы удобнее было собирать ясак, то есть налог. Такие застарелые пропагандистские ошибки надо скорее изживать. Кому это нужно, чтобы татары с детства испытывали шок национальной неполноценности как потомки носителей “татаро-монголь­ского ига”?

С. К.: Совсем недавно я побывал на Урале, в Башкирии, в краях Салавата Юлаева, в благословенных аксаковских краях. Сплавлялись с друзьями мы по реке Юрюзань, и был среди нас один татарин, достаточно богатый человек. И рассказал он поразительную историю. Известно, что Урал — военный щит России, там много предприятий военно-промышленного комп­лекса, в том числе и градообразующих. Так вот, на границе Башкортостана и Челябинской области есть завод, выпускающий уникальное оборудование — компасы для военных судов, а также какую-то сверхсекретную и сверхэф­фективную шумозащитную оболочку для подводных лодок. И вот татарин-бизнесмен узнаёт, что это суперважное предприятие недавно обанкротили и хотят продать какой-то западной фирме. Он нажимает, как говорится, на все рычаги и кнопки и перекупает завод. “Он пока, — говорит, — приносит мне одни убытки. Но зато я держу коллектив “на плаву”, чтобы рабочие не теряли квалификации, не спивались. Закроют завод — они пропадут. А я дождусь, когда его продукция снова понадобится”. Вот это — настоящий патриот России!

Р. А.: Совершенно с Вами согласен. И такому общероссийскому пони­манию патриотизма ничуть не противоречит забота о сохранении националь­ных традиций каждого из народов России, о развитии национально-культурных автономий. Единство — в многообразии, и многообразие, много­цветье культур — в сложном единстве: вот залог нерушимого федерализма. Эти цели исповедует и общество “Ватаным”, объединяющее в основном татарскую интеллигенцию Москвы. Мне доверено быть президентом этого общества. Кстати сказать, на территории республики Татарстан проживает не более 30% татарского населения России. Остальные — так называемая диаспора. Вот мы и стремимся, в меру наших сил, заниматься просветитель­ством, изучением языка, национальной культуры среди татар, проживающих в Москве и Оренбурге, Тюмени и Башкортостане. Чтобы не забывали о своих национальных корнях — тогда только они станут полноценными, испол­ненными гражданского достоинства общероссийскими патриотами.

С. К.: Значит, как я понимаю, Вы против американского “тигля”, где якобы переплавляются в единую “американскую нацию” и негры, и мекси­канцы, и китайцы?

Р. А.: Разумеется, против! Да не очень-то у них и получается с этим “тиглем”. В каждом городе и штате — “чайнатауны”, итальянские кварталы, негритянские гетто и т. д. и т. п. Жаль, что и современной России кое-кто пытается навязать этот сомнительный путь — через унификацию, а не через расцвет и равноправие национальных культур.

С. К.: Ничего из этого не выйдет. У России — своя история, свой путь, свои устойчивые традиции. Мы за многие сотни лет не потеряли ни одной национальности, сохранили многоцветье языков и культур даже самых малых народов. Америка нам — не указ. И наш журнал в непростых нынешних условиях стремится укрепить братские взаимоотношения русского и всех других народов, издревле населяющих Россию. Рад сообщить Вам, Ренат Сулейма­нович, что в будущем году мы планируем вместе с Союзом писателей Татар­стана выпустить совместный номер “Нашего современника”, посвященный дружбе наших народов и литератур.

Р. А.: Очень хорошая идея. Наше общество “Ватаным” тоже может подключиться к подготовке этого журнального номера. Я переговорю и с моим братом — он председатель нашей Московской национальной культурной автономии. Можете рассчитывать на нашу посильную помощь.

Г. Г.: Спасибо, Ренат Сулейманович. Наша беседа близится к завер­шению. Позвольте задать Вам вопрос, который вертится на языке с самого начала нашей беседы — и от него всё равно не уйти.

Прошло уже немало лет, как Вы блестяще прооперировали Ельцина, нашего первого президента. Тогда Вы были в центре внимания всего мира: быть или не быть кремлёвскому властелину? Потом Ельцин оказался на грани импичмента, потом досрочно сдал дела преемнику. Теперь все российские беды валят на него одного; не ругает его, как говорится, разве что ленивый. Как та не рядовая операция шунтирования отразилась на вашей судьбе? Сохранил ли Ваш пациент чувство благодарности своему спасителю?

Р. А.: Браться или не браться за операцию — так для меня вопрос не стоял с самого начала. Конечно, браться! Ведь я, как и все медики, давал клятву Гиппократа. Главное — помочь больному, спасти его, всё остальное в сторону. Что касается благодарности... Да, Борис Николаевич периоди­чески звонил мне, справлялся, не нужна ли мне помощь, и помогал через Черномырдина в оснащении кардиоцентра. Теперь я ему как хирург не нужен — и я рад этому обстоятельству.

Одно хочу подчеркнуть особо. Мне удалось заинтересовать Ельцина перспективами медицины высоких технологий. Ею сейчас очень энергично занимаются американцы. Там нас ждут просто чудеса — например, операции по удалению пороков сердца у ещё не родившегося ребёнка, на внутри­утробном уровне. Рождается человек — а порок уже ликвидирован, малыш здоров! И с одобрения Ельцина мы, ряд медицинских коллективов, разра­ботали большую и толковую программу развития в России медицины высоких технологий. Правда, как это часто у нас бывает, первоначальный компактный вариант программы потом многократно дорабатывался и из 15 машино­писных страниц превратился в пухлый “гроссбух”. Напихали туда всё, что только возможно и ещё сверх того.

С. К.: Это как пять тысяч поправок к законопроекту в Думе — лучший способ загубить даже самую здравую и нужную идею...

Р. А.: И всё-таки нам уже удалось реализовать кое-что из намеченной программы. Совместно с КБ “Взлёт” мы сделали стабилизатор миокарда — устройство, позволяющее обнажить сердце больного, зафиксировать участок поражённой артерии и произвести шунтирование без остановки сердца. Представляете: сердце бьётся, кровопотери нет, осложнений от подключения искусственного кровообращения тоже нет — масса преимуществ!

С. К.: Ренат Сулейманович! Сердечное спасибо Вам, “сердечному” академику, за столь обширную, глубокую и интересную беседу. Между прочим, Вы у нас теперь — второй знаменитый кардиолог, выступающий на страницах журнала. Первым был академик Углов.

Р. А.: Фёдор Григорьевич — интереснейшая личность! В позапрошлом году я имел честь вручить ему премию как самому-самому долгожителю среди хирургов России.

С. К.: Он прославился публикациями в нашем журнале страстных, публицистически ярких статей против пьянства и алкоголизма — общероссий­ского национального бедствия.

Фёдору Углову только что исполнилось 100 лет. Позвольте пожелать Вам, дорогой Ренат Сулейманович, встретить такой же юбилей в добром здравии и расцвете творческих сил!

 

...Когда интервью с Р. Акчуриным было уже подписано в печать, пришло горестное известие о трагической гибели его сына Андрея. Коллектив редакции выражает Ренату Сулеймановичу, его супруге, родным и близким самые искренние свои соболезнования.