Ксения МЯЛО

НА БЕРЕГАХ ЕДИНОЙ ЕВРОПЫ

(О превратностях великой мечты)

 

В конце ноября 2000 года, принимая в Свято-Даниловом монастыре президента Италии Карло Чампи, Алексий II подчеркнул, что Россия готова войти в Европейское сообщество, но только “при условии сохранения своего культурного и исторического своеобразия”. Чампи выразил согласие с этой точкой зрения, отметив особое значение православия как вероисповедания большинства россиян, и на этой протокольной формуле вежливости стороны расстались. Минувшие же с тех пор полтора года, вместившие в себя и визиты римского понтифика в бывшие республики СССР с центральным из них — в Киев, и вызвавшее крайнее недовольство Московской патриархии создание Ватиканом на территории РФ четырех епархий, объединяемых в митрополию, и виртуальный визит папы в Москву в ходе состоявшегося 2 марта 2002 года телемоста Москва — Рим, успели показать всю призрачность надежд Московской патриархии на то, чтобы, приняв главную перестроечную и постперестроечную формулу “вхождения России в Европу” (иначе — “в цивилизованное сообщество”, под которым опять-таки подразумевалось сообщество западное), попытаться сохранить при этом для себя некий особый статус, казалось бы, обеспеченный всей предшествующей историей. Но на чем, собственно, основывались все эти надежды, которые в свете последних событий не будет преувеличением назвать иллюзиями? Признаться, в позиции, высказанной патриархом на встрече с Чампи, меня удивила не только уверенность, с какой — от имени всей России! — заявлялось о ее готовности войти в Европейское сообщество, но и намерение сочетать такое вхождение с культурным и историческим своеобразием России. Между тем, если не сводить последнее лишь к внешним, бытовым приметам национальной жизни, а само русское православие не ограничивать рамками “восточного обряда”, то вряд ли можно будет отрицать, что своеобразие это во многом как раз и состояло в противостоянии Европе. Противостоянии, о котором лучшие умы России помнили и тогда, когда с этой самой Европой вступали в интенсивное и плодотворное культурное взаимодействие. “Иль нам с Европой спорить ново?” — пушкинская строка хрестоматийна, да и сама тема является осевой для русской общественной мысли, причем для всего ее спектра. Оспаривать это могут лишь самые упорные либералы-западники — как и то, что о подобном противостоянии, о некоей исходной несовместимости — или, выражаясь мягче, комплексе влечения-отталкивания — между Россией и Европой говорили не только русские. И в самый разгар эйфории “вхождения” всегда найдутся желающие обдать нас холодным душем с той стороны.

Так, например, той же осенью 2000 года Гельмут Шмидт, канцлер ФРГ в 1974—1982 годы, довольно пространно высказался на эту тему в интервью газете “Цайт”. На его взгляд, Россия, Украина и Белоруссия вообще не принадлежат к европейскому культурному пространству — “несмотря на восприятие определенных культурных импульсов Запада, на некоторый (!) вклад в общеевропейскую культуру”. Это — о восточнославянском мире вообще. Что же до собственно России, то и здесь акценты были расставлены с полной определенностью: “Многие любят русскую музыку, великолепные хоры Чайковского и Мусоргского, Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Многие знакомы и с великой русской литературой XIX века: Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой. Все это является неотъемлемым вкладом в европейскую культуру. А вот о российской истории, психологическом(!), политическом и экономическом наследии, которое современные русские должны преодолеть и переработать (курсив мой. — К. М. ), мы знаем очень мало”.

Тут примечательно все: и уверенность, что нужно переработать то, о чем, по собственному признанию, знают очень мало, и противопоставление русской литературы и русской истории (как если бы, например, “Война и мир” могла быть написана без русского национального опыта войны 1812 года). Но лучше всего, конечно, противопоставление вершинных достижений русской культуры (их готовы принять как часть общеевропейского наследия) и русского психологического склада, отторгаемого как по определению “не-европейский”. Иными словами, хотите в Европу — пожалуйте “на переплавку”, как говорил Пер Гюнту некий страшноватый Пуговичник. И, право, бессмысленно было бы с нашей стороны сетовать на это: в конце концов, хозяйкой европейского проекта является именно Европа, и она вправе предъявлять свои условия тем, кто так назойливо заявляет о своем желании в этот проект войти, занять местечко в давно набравшем ход поезде европейской истории. Но у него свой маршрут, и мне до сих пор непонятно, отдавала ли себе наша церковная иерархия, с 1991 года безусловно поддерживавшая курс на “вхождение”, отчет в том, как далеко может зайти подобная переплавка. А также и в том, что не только Гельмут Шмидт всё, подлежащее “преодолению”, связывает с “ролью Российской православной церкви”, которая, — по его словам, — “начиная с XIV века видела в Москве не только свой центр, но и преемницу византийской традиции — “третий Рим, а четвертому не бывать”. “Мне кажется, — продолжал Г. Шмидт, — именно на почве православной церкви и родилась эта идея, повторяющаяся вновь и вновь со времен Ивана IV, — быть обязанным выполнять русскую миссию даже за пределами своего государства” (Цит. по: “Московская правда”, 20.11.2000).

Назойливое желание России “войти в Европу”, конечно же, не могло не вернуть на авансцену вопрос о различии религиозного ядра европейской и русской культуры; а поскольку невозможно отрицать, что во всем, касающемся Европы и уж тем более Западной Европы, первенство Рима перед Москвой неоспоримо, то выводы напрашивались сами собой. К сожалению, с нелицеприятной прямотой они опять были сформулированы не в России, а в Европе. Годом позже Г. Шмидта один из его соотечественников, адвокат Фридрих фон Халем, писал: “Холодная война закончилась, и много людей (в том числе и политиков) на Западе и в России ожидали, что теперь в течение нескольких лет старая пропасть между ними зарастет. Когда это не произошло, разочарование было велико, и каждая сторона обвиняла в этом другую. Люди не поняли, что причины этой пропасти не в идеологии (социализм/марксизм или либерализм) и не в экономике (плановое хозяйство или свободный рынок), а в различии систем политических ценностей, которые были выработаны в течение более тысячи лет. А их источниками являлись римское право и католичество с западной стороны (курсив мой. — К. М. ) и татаро-монгольское иго и православие с восточной стороны”.

Оставим в стороне вопрос об уравнивании православия и татаро-монголь­ского ига как источников русских несовершенств — или, по меньшей мере, неприемлемых для Европы особенностей. К сожалению, подобному уравниванию немало поспособствовали отечественные евразийцы, но это — тема для отдельного разговора. Однако трудно, если и вообще возможно, оспорить основной вывод фон Халема: “Выход из положения только один: чтобы одна из сторон (а из сугубо практических причин это может быть в данный момент только Россия) отказалась от своей системы политических ценностей и полностью приняла систему ценностей другой стороны. А это было бы полнейшей катастрофой для России — она потеряла бы свою душу, и, вероятно, в конечном итоге, это стало бы катастрофой и для Европы” (“НГ”, 03.10.2001). Так что, по мнению Халема, ни о каком “счастливом пути России в Европу”, который видится российским либералам, на сегодняшний день не может быть и речи. “Пока не выявлены причины коренных различий систем политических ценностей, пока не проанали­зированы учения о власти и о роли личности внутри государства и у Евсевия Кесарийского, и у Иосифа Волоцкого, более или менее подсознательные противоречия будут препятствовать интеграции России в Европу”.

Можно спорить о том, стоит ли вообще вести такую дискуссию, тем более что Запад a priori и непоколебимо убежден в безусловном превосходстве своих ценностей. Но ясно, что, согласившись благословить перемены, начиная с Горбачева совершавшиеся в России именно под знаком признания этого превосходства, РПЦ изначально ступила на скользкую и коварную для нее почву. Почву, напротив, исконно родную для Рима, с основаниями могущего считать проект единой Европы своим тысячу лет вынашивавшимся детищем. Достаточно было видеть 2 марта внесение в зал Павла VI в Ватикане статуи Мадонны Лоретской в сопровождении флагов стран — участниц Евросоюза, чтобы вполне осознать: наше место на этом празднестве в точности соотносится с жалким местом российского рубля в ряду европейских валют, переходу которых в новое, единое качество призван был, в том числе, придать духовное измерение состоявшийся на следующий день после официального воцарения евро телемост. Этот аспект торжества проекта единой Европы вообще как-то ускользнул от внимания большинства обозревателей православных газет, писавших о телемосте исключительно под углом зрения “козней” Ватикана, только и думающего, как насолить Москве. Но такой подход мне представляется крайне упрощенным. Ведь еще в эпоху “бархатных революций” внимательные наблюдатели зафиксировали связь совершившихся в Европе политических перемен с подъемом “Фатимских упований”. Один из них писал тогда: “Многие католики рассматривают события в Восточной Европе как чудо, которое, по их мнению, было обещано Девой Марией во время ее явления трем детям в португальском местечке Фатима в 1917 году. Сообщая об этом, газета “Интернэшнл геральд трибюн” указывает, что, по некоторым данным, папа Иоанн Павел II всерьез воспринимает предсказание, сделанное в Фатиме, о том, что мир наступит после обращения России в католическую веру”.

Именно Фатимская икона Божьей Матери была установлена в московском костеле Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии во время телемоста. И хотя я, в отличие от многих, не склонна думать, что речь прямо и грубо идет “об обращении России в католическую веру”, да и об открытом католическом прозелитизме в России говорить особых оснований нет, ясно, тем не менее, что голос Русской Православной Церкви в единой Европе становится в лучшем случае второстепенным. Но иначе не могло и быть по определению. А потому неизбежно возникает вопрос: при столь очевидной перспективе этой второстепенности что побудило и наших иерархов, и немалую часть именующей себя православной общественности, тем не менее, поддержать паневропейский проект, в самом ядре которого изначально заложено недоверие и пренебрежение к русской истории, ко всему русскому национально-психологическому складу, к святым для нас именам, наконец? Ведь порекомендовал же русским Строуб Тэлботт, советник Клинтона по России, пореже вспоминать об Александре Невском, а почаще — о Ганзейском союзе. И тем не менее, уже после таких призывов, на высоком церковном уровне вновь и вновь звучали речи о готовности России войти в Европу. Так чем же объяснялась столь странная уверенность нашей Церкви, что позиции ее при подобном вхождении не пошатнутся точно так же, как уже пошатнулись позиции самого Государства Российского, с судьбами которого история так тесно сплела ее собственную судьбу?

*   *   *

Немалый свет на причины этого, на мой взгляд, проливает история ныне позабытого, а десять лет назад весьма заметного на российской политической сцене Российского христианского демократического движения. Собственно, дебютировало оно еще в агонизировавшем СССР, весной 1990 года, устами его лидера Виктора Аксючица огласив свою первую публичную декларацию на первом съезде народных депутатов РСФСР. Она, эта декларация, произвела едва ли не сенсацию, т. к. впервые о себе на подобном уровне заявило политическое движение, накал антисоветской риторики которого пожалуй что и превосходил достигнутый к тому времени либералами-западниками (по странной нашей терминологии, “демокра­тами”) и которое одновременно аттестовало себя как консервативно-патрио­тическое. Но отнюдь не в советском понимании этого слова, а как целиком укорененное в православной традиции дореволюционной России. “Совковости” (а мерзкое это словечко уже было пущено в оборот) христианские демократы чурались не меньше, чем демократы диссидентско-западнического толка, что и позволило РХДД безо всяких комплексов влиться в состав “Демократи­ческой России” (роль которой в разрушении СССР в комментариях не нуждается) и объединить в своих рядах людей столь разных, как нынешний апологет Киевского патриархата Глеб Якунин, с одной стороны, и ортодоксальный монархист, ныне покойный Петр Паламарчук — с другой. Именно РХДД первым продемонстри­ровало, до какой степени “белая” (и презентующая себя как истово православная) часть нынешней патриотической оппозиции в борьбе против “чудовища коммунизма” готова была объединиться с теми, для кого сама историческая российская государственность изначально помечена несмываемым клеймом своего омерзи­тельного, на их вкус, византийского и православного происхождения. Объединиться притом не только с отечественными интеллигентами-западниками и “новой русской” буржуазией номенклатурно-криминального происхождения, но и — что гораздо важнее — с мощными политическими силами мирового масштаба, десятилетиями готовившими и выжидавшими гибель СССР — именно и прежде всего как реально действующего наследника исторической России. В тот же год, когда РХДД предъявляло свою декларацию, Генри Киссинджер заявил без обиняков в одном из интервью: “Как идеологическая сила Москва, в основном, утратила свое значение. Но как государство Россия вызывала озабоченность своих соседей на протяжении 700 (!) лет. Сейчас Америке необходимо перенести внимание с идеологического конфликта на геополити­ческую область, где, как я по-прежнему считаю, Советский Союз остается потенциальным противником” (Цит. по: “Комсомольская правда”, 25.11.1990).

Сказано, казалось бы, с ясностью, не оставлявшей места для недомолвок. И, тем не менее, в августе 1991 года и “демократы”, и РХДД, и РПЦ* оказались по одну сторону баррикад — по ту же, по которую оказался и один из бывших директоров ЦРУ, Роберт Гейтс, как раз в те дни совершивший, с бутылкой шампанского в руках, прогулку по Красной площади, им самим названную его “индивидуальным парадом победы”.

Таким образом, политический выбор ядром руководства РПЦ был сделан — выбор, в значительной степени и моделировавшийся РХДД. Судьба последнего накануне рокового августа складывалась безоблачно и даже, по собственному выражению В. Аксючица, “почти феерично”: “Поездки по Европе и Америке, сотрудничество с Интернационалом христианской демократии, участие в съездах ХДС, ХСС, консерваторов в Великобритании, встречи с Колем, Андреотти, президентом Америки...” (“НГ-религии”, 12.04.2000. — курсив мой.).

Словом, было от чего закружиться голове. Но уже в конце августа 1991 года Аксючицем от генерального секретаря Интернационала христианской демократии Андре Луи, с которым еще 18 августа состоялась сердечная встреча в зале Совета национальностей Дома Советов, было получено письмо, вполне обнажавшее скрытые пружины сложившейся было “антанты”. Теперь, когда дальнейшая печальная участь СССР мало у кого на Западе, как и внутри страны, могла вызывать сомнения, РХДД, по сути, предъявлялся ультиматум. Андре Луи объявлял, что в Европе российских “коллег” будут считать демократами (“и окажут всяческую помощь”) лишь в том случае, если РХДД будет оказывать безусловную поддержку всем, даже самым малым народам “Советской империи”, добивающимся суверенизации. А также — и это уже напрямую касается темы данной статьи — столь же определенно будет поддерживать религиозных миссионеров с Запада. “Тут-то и наступило прозрение, — десять лет спустя вспоминает Аксючиц, — что наших коллег на Западе интересовала не столько борьба с коммунизмом, сколько свержение России”.

К чести РХДД, надо признать, что предъявленный ультиматум был им отвергнут, после чего партия прочно переместилась в разряд “красно-коричневых”, лишилась какой бы то ни было поддержки и довольно быстро угасла. Казалось бы, пример в высшей степени поучительный, тем более для Церкви, с которой РХДД в своем генезисе было связано гораздо глубже, нежели это может показаться поверх­ностному взгляду. Ведь точкой, из которой развилось движение, был довольно известный в 70-е годы так называемый “Огородниковский семинар”, разгром­ленный КГБ. Объединявший в основном городскую, резко диссидентски настроенную околоцерковную интеллигенцию, он вместе с тем был довольно прочными нитями связан с толщей монастырской жизни, т. е. со средой традиционного русского православия. Как рассказывает сам Александр Огородников (“НГ-религии”, 18.02.1998), благословение на создание семинара было дано его духовным отцом, архимандритом Псково-Печерского монастыря Иоанном (Крестьянкиным), с которым обсуждались даже и темы семинаров. Особое место занимали контакты со Свято-Успенской Почаевской лаврой, — как вспоминает Огородников, “в те годы центром духовного сопротивления, где в советское время принципиально не возносились молитвы “о властях и воинстве”, то есть отторжение существовавшей государственности приближалось к тому, что отличало РПЦЗ. Членом семинара был религиозный редактор “Радио России” Александр Щипков, автор книги “Во что верит Россия”, удивившей, да пожалуй что и позабавившей меня тем, с какой тщательностью в качестве положительной черты (“политически грамотен, морально устойчив”) в характеристике того или иного епископа отмечаются его “антикоммунистические взгляды”. В целом же можно с достаточными основаниями заключить, что в эти последние 10—15 лет, предшествовавших гибели Союза, в православной среде — как среди клира, так и среди мирян — интенсивно развивался процесс, превращавший ее в несомненного союзника нового римского понтифика в его борьбе против коммунизма, а также против “железного занавеса” и разъединения Европы. Союзничество это, — для многих, конечно, бессознательное — порою принимало просто парадоксальные формы, особенно экзотично смотрящиеся на фоне нынешних напряженных отношений между Москвой и Ватиканом. Градус этой напряженности сегодня побуждает иных ревнителей делать и вовсе эксцентричные заявления — вроде того, что католики вообще не христиане, да и сам папа не крещен (“Радонеж”, №2 (120), 2002 г.).

А между тем, Огородников рассказывает, что, будучи в лагере, однажды причастился у католического священника, литовца Альфонсаса Сваринскаса, с которым, как и с литовскими диссидентами в целом, тесные контакты поддерживались еще и до ареста. Свои неизбежные сомнения он разрешил исходя из взаимного снятия Константинопольским патриархом Афинагором и папой Павлом VI анафем 1054 года, и, судя по дальнейшему, никаких осложнений в отношениях ни с РПЦ вообще, ни лично с о. Иоанном (Крестьянкиным) у него, вследствие принятия католического причастия, не возникло. Разумеется, в этой связи не могут не возникать вопросы: решение Афинагора и Павла VI не признается РПЦ, а ведь речь-то идет о важнейшем для верующего человека таинстве, от участия в котором прямо зависит его посмертная участь. Гипотетически любой мирянин может оказаться в положении Огородникова — т. е. не иметь возможности причаститься по православному чину. Так дозволено ли каждому из нас в таком исключительном случае принять “латинскую” облатку? Либо на такие вольности (напоминаю, евхаристического общения между Русской Православной и Римской Католической Церквами нет) глаза закрывались лишь во имя некой, понимаемой как высшая, общей цели — совместной борьбы с “империей зла?”*. Между тем сама эта борьба, а еще больше такая совместность создавали для Русской Православной Церкви ситуацию, по меньшей мере, двусмысленную, каковой по самой сути дела не могло быть для Ватикана. Ведь с российской государст­венностью его не связывали никакие узы, никакие “святые воспоминания” (что, разумеется, не касается отдельных людей, граждан исторической России, исповедующих католичество, для которых дело может обстоять совершенно иначе). Напротив, история уже не раз показала, что любое разрыхление и ослабление последней создает благоприятные условия для продвижения католичества на Восток. Сетовать на это так же бессмысленно, как и на воду, неукоснительно стекающую по наклонной плоскости. Рим действует, подчиняясь своему призванию вселенской Церкви, каковой ощущает себя не в меньшей мере, нежели Церковь Православная. А вот готовность большого числа православных России — и среди клира, и среди мирян — громить свою собственную государственность, парадоксальным образом даже и в советское время служившую своего рода панцирем для того, что сегодня РПЦ именует своей “канонической территорией”*, не могла и не может не удивлять. Положительно, ненависть ослепляет, и конец XX века продемонстрировал это не менее убедительно, нежели его начало. Даже эмигранты первой волны, свою идентичность порою связывавшие с православным противостоянием “безбожной советчине” до такой степени, что и проживавшим в СССР русским (т. е. подавляющей части русского народа) отказывали в самом этом имени**, — даже они готовы были, в борьбе с этой самой советчиной объединяться с самыми одиозными партнерами. Союзничество РПЦЗ с нацистами общеизвестно, но кто, например, до недавнего времени знал о позорном сотрудничестве части русской эмиграции, в том числе и деятелей РПЦЗ, с хорватскими усташами?

А многие ли знают о переписке Антония Храповицкого с председателем “Лиги русских офицеров и солдат запаса за границей” Владимиром Гринем? Объеди­нявшая военнослужащих, главным образом украинского (по тогдашней термино­логии — малороссийского) происхождения, она ставила своей задачей освобож­дение от “советчины” прежде всего Украины, в случае необходимости — даже через отделение ее от СССР. Именно этот замысел и благословлял митрополит Антоний, в 1935 году писавший Гриню в дарованной ему грамоте: “Осведомившись о Вашем неуклонном намерении положить все силы на дело спасения хотя бы части русской земли — Украины — от страшного ига богоборческой и бесчеловечно лютой власти III Интернационала и памятуя Ваши прежние труды по общерусскому делу, признали мы за благо преподать Вам и сотрудникам Вашим наше Архиерейское благословение на новый труд и подвиг ради спасения погибающих душ человеческих, ради свободного исповедания веры Христовой в земле, некогда именовавшейся уделом Пресвятыя Богородицы”.

На фоне подобных прецедентов позиция поддержки “Саюдиса”, занятая в январе 1991 года архиепископом Вильнюсским и Литовским Хризостомом и настоятелем православного собора в Каунасе иеромонахом Иларионом (Алфеевым), кажется мелочью, хотя и подтверждающей прочность и укорененность описанной тенденции в Русской Православной Церкви. Как видим, под внешним покровом покорности государству она была далеко не столь однородной в отношении к нему, как то привыкли считать и западники, упрекающие ее за “сервильность”, и многие патриоты, наивно полагавшие, что несмотря на все превратности и трагедии истории ХХ века Русская Православная Церковь никогда не сможет принять сторону противников — да что там, ненавистников! — самого духа российской государственности. Кстати сказать, спустя пять лет после событий в Вильнюсе и тогда, когда уже из уст не самых неосведомленных представителей “Саюдиса” прозвучали слова о том, что стреляли не советские солдаты, иеромонах Иларион вновь заявил о будто бы имевшей тогда место “военной агрессии” со стороны СССР (“МН”, №3, 21—28 января 1996 г.). Более того: касаясь чеченских событий (а думается, многие еще не забыли атмосферу травли, провокаций и предательства, в которой находилась тогда Российская армия), он выступил с утверждением и вовсе уж удивительным: “То, что происходит в Чечне, показывает, что Россия не имеет права называться православной, христианской страной”.

Но коль скоро подобное заявляется официальным представителем (сотруд­ником ОВЦС) Московского патриархата, то почему бы Ватикану и не заняться пресловутым прозелитизмом на, оказывается, еще не тронутой (или уже покинутой) христианством территории? А зампред ГД по делам общественных объединений и религиозных организаций Александр Чуев представил общественности законопроект, в котором, в перечне традиционных для России исповеданий, православие “выведено (!) за рамки христианства"... для придания ему особого статуса! И что за легкость делаемых походя столь ответственных — вернее, безответственных — заявлений, которую трудно объяснить иначе, нежели весьма определенным образом направленной политической страстностью! Страстностью, которую, как видим, у иных не утолило даже и крушение ненавистного СССР.

В годы же, предшествовавшие этому крушению, подобная страстность у многих достигала силы аффекта: стоит напомнить, например, восторженные описания польских костелов и личности только что избранного Иоанна Павла II покойным В. П. Астафьевым. Еще бы! Новый папа, в отличие от ближайших своих предшественников, тотчас же и со всей прямотой обозначил готовность поставить все возможности Ватикана на службу тому, что З. Бжезинский, на языке политологии, называл “преодолением Ялты и Потсдама”. По подсчетам, имевшим хождение в западной печати, новый папа* не менее 15 раз встречался с одержимым идеей сокрушения “империи зла” директором ЦРУ Уильямом Кейси. Так что широкие православные круги, поддержавшие эту борьбу, действовали с вполне открытыми глазами — уповая, видимо, на то, что наградой станет согласие Запада на возвращение России к своему дореволюционному образу и, возможно, даже к православной монархии, с особым статусом в ней Русской Православной Церкви. Иными словами, перед нами своеобразный церковный аналог той же “стратегии партнерства”, которая на общегосударственном уровне была выбрана для России новым ее руководством — с той же надеждой на политические, и не только, дивиденды, с тем же крахом иллюзий и с тем же упорным нежеланием признать какую-то исходную ошибочность избранного десять лет назад “нового курса”. С той лишь разницей, что специфика церковной жизни позволяла облекать эти иллюзии в одеяния мистических упований на благотворное вмешательство Провидения, которое удалит мрачные стороны нынешней действительности с такой же легкостью, с какой оно, согласно подобной историософии, сокрушило ненавистный “красный Вавилон”. И ликование, которое спустя годы все еще выражают по поводу этого крушения многие представители православного клира и православной общественности, не может не поражать. Это — свидетельство либо прочности до сих пор не изжитых иллюзий, либо уж такой ненависти ко всему советскому, при которой даже и катастрофическое ослабление России, утрата ею исторических территорий, разделение русского народа, толпы беженцев, эпидемия сверхсмертности, охватившая страну, и даже массовое растление малолетних не воспринимаются как чрезмерная плата за радость увидеть падение красного знамени. Так, например, считающаяся патриотической газета “Русь Державная” уже 1998 году (!) все еще ликовала: “Ведь на наших глазах произошло это последнее неожиданное “крушение Капернаума”, это замедленное, как в кино или как во сне, падение увенчанной красным флагом “Вавилонской башни”. Мы пережили это не по книжкам, а на себе. Владевшая полмиром (так в тексте. — К. М. ) Империя “Светлого Будущего” в какое-то историческое мгновение обратилась в ничто, обнажив под своими уродливыми обломками светлый измученный лик великого народа-крестоносителя, пусть даже в лице его “малого остатка”. И теперь этому “остатку”, конечно, легче поверить, что так же легко и быстро, словно по мановению невидимой дирижерской палочки, очень скоро может рассыпаться и обратиться в ничто и нынешняя владелица “нового мира” Империя “Светлого Настоящего”...”

Так где уж тут было задуматься об отдаленных последствиях столь странного своего партнерства с Ватиканом в деле сокрушения “Вавилона”! Вот ведь даже обличитель самых темных сторон католической экспансии на Восток, историк-эмигрант Н. Н. Воейков, автор хрестоматийно известной книги “Церковь, Русь и Рим”, подпал под обаяние основателя “Руссикума” и “Украинской семинарии им. Иосафата Кунцевича” папы Пия XI — главным образом по причине объявлен­ного последним крестового похода против СССР, начало которого бывший папский нунций в Варшаве, кардинал Ахилло Рати, приурочил, между прочим, ко дню рождения Юзефа Пилсудского — 19 марта 1930 года.

И даже более чем спорная личность Пия XII, в 1952 году обратившегося “ко всем народам России” (“Ad universos Russiae popules”) с посланием, по оценке самого Воейкова, явно прозелитического толка и посвятившего, в духе Фатимского обетования, “ее народы” Непорочному Сердцу Богоматери, а также — что еще более важно — связанного с мрачным делом усташского “окатоличивания” сербов в годы Второй мировой войны, — так вот, даже эта личность вызвала известную симпатию Воейкова своей нашумевшей акцией отлучения коммунистов от Церкви.

Наконец, в дипломатических отношениях с Ватиканом находился и Колчак: Рим готов был признать его верховным правителем России, а взамен на еще не занятых Советами территориях создавались новые католические структуры. Не говоря уже о том, что католические епархии существовали и в дореволюционной России (см. “НГ”, 27.02. 2002). Так что бестрагедийно — более того, в немалой своей части и с радостью — воспринявшие крушение СССР и духовенство, и православная общественность нынешней России, увидевшие в этом крушении долгожданное торжество “белых” над “красными”, собственно говоря, должны были быть готовы к тому, что свою долю дивидендов от этого торжества захочет получить и Ватикан, так много поспособствовавший сокрушению “империи зла”. Вряд ли можно было сомневаться также, что величина этой доли будет прямо определяться политической силой “новой России”, и неужели наши иерархи, десять лет поддерживая и одобряя пресловутые реформы*, могли иметь какие-либо иллюзии относительно того, что сила эта стремительно убывает, а не прибывает?

 

*   *   *

 

А что происходит с тем, кто теряет свою силу, убедительно продемонстрировала еще Византия. Всем — особенно после извинений, принесенных Иоанном Павлом II в ходе его визита в Грецию в мае 2001 года — более или менее известно об ударе, нанесенном ей “латинянами” во время четвертого крестового похода. Однако гораздо меньше знают и помнят о том, что уже в эпоху первого крестового похода его вожди говорили о необходимости “покончить с греками”; тот же вопрос поднимался и в ходе двух последующих. Так что если дело и затянулось, то отнюдь не по недостатку рвения, но лишь по причине недостаточной слабости империи ромеев. Вовсе не являющиеся апологетами ни Византии, ни православия, западные историки констатируют тем не менее: “По мере того, как папство усиливалось политически, оно становилось все более требовательным и нетерпимым. Оно могло истреблять целые народы под предлогом искоренения ереси: как могло оно терпеть пренебрежение схизматиков? В течение всего XII и в начале XIII в. оно относится к Византии с явным недоброжелательством”, все упорнее обкладывая ее блокадой, предуготовлявшей ее падение (“Эпоха крестовых походов”, под ред. Э. Лависса и А. Рембо. Смоленск, 2001, с. 612).

Решающий час наступил в 1204 году, и дальнейшее известно: “четвертый крестовый поход навсегда уничтожил блеск Константинополя”, святыни его были разграблены и поруганы, множество людей убито и с поношением брошено без погребения. Именно за эти ужасы принес покаяние папа почти восемь веков спустя. Сегодня, разумеется, говорить о новых “крестоносцах” нелепо, хотя некоторые православные публицисты и любят злоупотреблять этим словом. Однако само по себе стремление к продвижению на Восток (как, впрочем, и в других направлениях земного пространства) сохранилось и по определению не могло не сохраниться у Церкви, позиционирующей себя как вселенская. А от этой посылки Рим не отказывался никогда, с чем, в частности, связано и непризнание им принципа канонических территорий — ultima ratio Московской патриархии в ее нынешнем споре с Ватиканом. И первой же своей энциклике “Redemptor Hominis” (1979) новый понтифик дальновидно сформулировал принципиальный тезис: “Границ для Христа не существует”.

В преддверии же его визитов в Грецию, на Украину, в Казахстан и Армению Ватиканом (точнее, Конгрегацией по вопросам вероучения) 30 июня 2000 года был подготовлен документ, носивший конфиденциальный характер, именуемый “Нота о выражении “Церкви-сестры”. В сопроводительном письме кардинала Йозефа Ратцингера, в частности, выражалось сожаление в связи с тем, что “в некоторых публикациях и произведениях некоторых богословов, участвующих в экуменическом диалоге, распространилось обыкновение употреблять это выражение для того, чтобы обозначить Католическую Церковь, с одной стороны, и Православную Церковь — с другой, заставляя людей думать, что на самом деле единой Церкви Христовой не существует, но что она должна быть восстановлена через примирение двух Церквей-сестер”.

Между тем, как объяснялось в Ноте, “в собственном смысле слова можно говорить о Церквах-сестрах в отношении поместных католических и не католических Церквей... и в этом смысле поместная Римская Церковь может также называться сестрой всех остальных поместных церквей”. Но — и это в данном контексте главное — “нельзя правильным образом заявлять, что Католическая Церковь является сестрой какой-либо поместной церкви или группы церквей. Это не просто терминологический вопрос, а прежде всего вопрос соблюдения основной истины католической веры — о единстве Церкви Иисуса Христа... Есть только одна Церковь, и поэтому множественный термин Церкви может относиться только к поместным Церквам...”

Документ, по оценке ряда наблюдателей, бескомпромиссно свидетельствовал об ужесточении позиции Рима в межцерковном диалоге и уж, во всяком случае, выбивал основания из-под того размягченного, сентиментального толкования понятия “Церквей-сестер”, которое довольно широко распространилось в России*. И такое ужесточение вполне коррелировало с развитием восточной политики Ватикана, четко заявившей о себе уже в начале лета 1997 года, когда в древней польской столице Гнезно состоялась встреча Иоанна Павла II с президентами семи стран Центральной и Восточной Европы (Германии, Венгрии, Польши, Чехии, Словакии, Литвы и Украины). Об этой встрече в свое время довольно подробно писала газета “Русь Православная”**, но, судя по всему, в Московской патриархии тогда не слишком внимательно отнеслись к поданным из Гнезно сигналам. В противном случае в дальнейшем мы бы не столкнулись с реакцией такого удивления и даже обиды при каждом новом и решительном шаге Ватикана. Ведь последний именно в Гнезно безо всяких недомолвок обозначил основные параметры своей восточной стратегии, приведя ее в соответствие не просто с общей стратегией Запада на этом направлении, но и, конкретнее, с расширением НАТО на восток. А также с весьма впечатляющими и символически значимыми историческими прецедентами. Выбор времени, места, имени святого покровителя встречи — все было не случайно, все было продумано до мелочей и носило следы тщательной подготовительной работы, печатью которой будут отмечены и последовавшие затем папские визиты в восточное пространство.

Итальянская газета “Corriere della sera” (4 июня 1997 г.) писала тогда: “Войтыла возвращается на то место, где 18 лет назад он обратился с призывом к ликвидации на европейском континенте железного занавеса... 3 июня 1979 г. в Гнезно папа Войтыла обратился со своим историческим призывом к единству Европы, разделенной в то время железным занавесом. Спустя 18 лет в том же месте и в тот же день Войтыла, который находится в преклонных годах, но старается их не замечать, вновь обращается с подобным призывом, имея теперь целью духовное единство христианской Европы”***.

Не забыты были, однако, и дела вполне земные: здесь же, в Гнезно, папа порекомендовал при расширении НАТО не обойти вниманием страны Балтии и Балкан, не оставить их в мрачной тени “ностальгических имперских воспоминаний России”. “Европейская интеграция не будет успешной до тех пор, пока все страны бывшего советского блока не получат приглашения соединиться”, — уточнил понтифик. Слова же эти звучали тем более весомо, что были осенены именем епископа Адальберта Пражского (по словам “Коррьере делла сера”, “духовного покровителя Европы”), тысячелетию гибели которого был посвящен гнезнинский съезд и усыпальница которого находится здесь же, в кафедральном соборе Гнезно. Его же память осеняла состоявшийся в 1000 году первый гнезнинский съезд, в котором участвовали создатель польской государственности король Болеслав I (Храбрый) и германский император Оттон III. Болеслав, известный своими набегами на Киевскую Русь, был большим почитателем Адальберта, именно он и выкупил (на вес золота) у пруссов тело недавно убитого ими епископа, поместив его в Гнезно. И именно он, после опустошительного набега на Киев, подарил императору Оттону руку Адальберта — “как символ небесной помощи в победах”.

Не так уж часто текущие политические события оказываются погружены в столь насыщенный, многообразными нитями связанный с событиями давности тысячелетней символический контекст. И символизм этот предстанет еще более масштабным, если напомнить несколько черт из облика самого Адальберта. Выходец из знатного чешского рода (первое имя — Войтех), он, тем не менее, был ревностным искоренителем славянского богослужения. “Слово Бог, — пишет С. Соловьев, — напоминало ему славянского идола, только слово Deus заключало для него понятие истинного Бога”. А поскольку Адальберт жил и умер еще до великого церковного раскола 1054 года, то эта его “латиномания”, не имевшая отношения к вопросам догматическим, предстает выражением именно цивилиза­ционного влечения к Западной Европе, и он, действительно, как никто другой, может служить олицетворением той же тяги, охватившей сегодня бывших членов восточного блока, да и немалую часть самой России. В довершение всего стоит сказать, что в западной историографии имеет хождение (хотя и не подкрепленная вескими доказательствами) версия о принятии Русью крещения именно от Адальберта. И присутствие в Гнезно президента Украины в ряду руководителей именно тех государств, которых, как писала “Коррьере делла сера”, “коснулась тысячу лет назад миссионерская деятельность св. Адальберта”, не могло не быть событием знаковым.

Тем не менее, именно после этого столь знаменательного гнезненского съезда должна была состояться встреча патриарха Московского и всея Руси с папой римским, — состояться в рамках экуменического собрания, открывшегося 23 июня 1997 года в австрийском городе Грац. Собрание это “Коррьере делла сера” назвала “Маастрихтом христиан”, что сразу поместило его в соответствующий политический контекст; на превосхождение Запада тонко указывало и место встречи — по определению той же газеты, “столица Штирии, город-символ, западный аванпост, выдвинутый по направлению к славянскому миру” (“Corriere della Sera”, 23 giugno 1997).

О том, что конкретно стояло за этим словом “аванпост”, хорошо известно из сравнительно недавней истории: именно под Грацем в годы Первой мировой войны, в местечке Талергоф, располагался австрийский лагерь смерти, который без преувеличения можно назвать предтечей аналогичных немецких лагерей и где мученическую кончину обрели десятки тысяч русин (или карпатороссов) — казненных именно как православные и как “московофилы”. Их отправляли сюда целыми семьями, даже с грудными детьми, ровняя с землей их села. За малейший проступок подвешивали к столбу вниз головой и избивали до потери сознания; при этом роль конвойных и палачей, как свидетельствуют архивы, обычно выполняли “украинофилы” — униаты, что не может не напоминать о сербах и хорватских усташах*. До сих пор не могу понять: неужели об этом не знали в патриархии и как могли назначить встречу в подобном “городе-символе”? Встреча, однако, не состоялась по причинам разного свойства — и давления части православной общественности, и главное, позиции Ватикана, самостоятельно снявшего с повестки дня вопросы об унии и ситуации на Украине. Но ведь уже за год до того, торжественно отметив 400-летие Брестской унии, Рим достаточно ясно продемонстрировал свою позицию по этому вопросу. На что адекватным ответом со стороны Москвы могло бы быть только твердое, пусть и спокойное напоминание о мрачных сторонах унии — чего и ждали столь часто поминаемые в пререканиях с Ватиканом православные Западной Украины. Однако в Москве дата прошла почти незамеченной.

Что же до несостоявшейся встречи в Граце, то еще до открытия “Маастрихта” газета “Москоу таймс” (14.06.1997), со ссылкой на пресс-секретаря Ватикана Ж. Наварро-Валлса, привела выдержку из письма патриарха к папе, в котором высказывались “настойчивое” желание, чтобы эта встреча все же состоялась”, а также надежда на продолжение диалога*. Несколько забегая вперед, отметим, что примерно такая же позиция была озвучена после решения Ватикана об организации католических епархий на территории РФ. В заявлении, принятом патриархом и Священным синодом, негативно оценивавшем это решение, в заключение все же выражалась надежда, “что несмотря ни на какие трудности, связанные с ошибочным курсом Ватикана по отношению к РПЦ, связи между православными и католиками будут развиваться и станут важным фактором сохранения христианских ценностей в жизни Европы и мира”.

А поскольку заявление, под рубрикой “Новости”, приводится в том же самом номере “Радонежа”, из которого мы получили потрясающие сведения о некрещености папы римского (как и всех католиков вообще — так о каких же христианских ценностях речь?) и на первой странице которого над Красной площадью нависает угрожающая тень этого самого “некрещеного папы”, сопровождаемая слоганом: “Папа объявил России войну”, то, право, есть от чего впасть в задумчивость. К сожалению, здесь налицо прямая корреляция с общим политическим стилем нынешней России, которая неудержимо пятится, время от времени принимая угрожающее выражение лица (нелепости, вроде только что упомянутого открытия “Радонежа”, и призваны, видимо, имитировать такую угрозу), — разумеется, никого не могущее ввести в заблуждение.

Так было и в конце 90-х годов, когда именно после “христианского Маастрихта” в Граце началась уже прямая подготовка визитов папы в восточнохристианское и, конкретнее, постсоветское пространство. В конце лета 1998 года президент Румынии Эмиль Константинеску направил папе приглашение посетить страну, и осенью того же года оно было подтверждено патриархом Феоктистом, несмотря на распри последнего с униатами из-за церковного имущества. Летом же 1998 года состоялся официальный визит в Рим румынского премьер-министра Раду Василе, который со своим итальянским коллегой Проди обсуждал проект гигантского международного нефтепровода Констанца — Триест, предназначенного также и для перекачки каспийской нефти. Тогда же “Коррьере делла сера”, опубликовала статью, выразительно озаглавленную “Италия — Румыния: нефтяная ось”, но папский визит в Румынию примечателен не только своей уже отмечавшейся соотнесенностью с общей стратегией продвижения Запада на Восток в постблоковой Европе, но и удивительной его беспроблемностью — тем более удивительной, что это была первая православная страна, посещенная понтификом после церковного раскола 1054 года. Ни тени протестов, всеобщий восторг — все говорило о правильности выбора места дебюта, ибо, хотя и православная, Румыния исторически засвидетельствовала о себе как о носительнице, пожалуй, мощнейшего в Восточной Европе комплекса влечения к Риму, сочетающегося с не менее мощной и устойчивой русофобией. В этом отношении она едва ли не превосходит даже католическую Польшу, и потому выпавшую ей роль — гостеприимно открыть Ватикану врата восточнохристианского пространства — в мае 1999 года исполнила безукоризненно. А осенью того же года, 8 ноября, нога Иоанна Павла II ступила на землю Грузии, и этот новый визит также был вписан в систему важнейших стратегических и даже военно-стратегических достижений Запада: принятых на саммите в Стамбуле решений о выводе российских войск из Грузии и Приднестровья и прокладке нефтепровода Баку—Тбилиси—Джейхан (Турция). Кроме того, пресса особо подчеркивала тот факт, что понтифик прибыл в Грузию, возвращаясь из Дели, т. е. следуя Великим Шелковым Путем , о центральном значении которого для США заявила тотчас по вступлении в должность президента Дж. Буша его советник по вопросам национальной безопасности Кондолиза Райс.

В Грузии визит папы внешним образом протекал более драматично, нежели в Румынии, с протестами немалой части монашеского духовенства. Однако за ним не последовали толпы негодующих мирян, сам католикос Илия приветствовал папу, а что до высшего политического уровня, то с него прозвучали заявления вообще удивительные. Президент Шеварднадзе назвал прибытие папы в Тбилиси самым крупным событием в истории христианства на Кавказе (а мы-то полагали, что таковым — по крайней мере, для Грузии — было прибытие сюда ее просвети­тельницы Нины, по преданию, сестры Георгия Победоносца). Что же да католикоса, то именно из его уст прозвучали слова, что “визит папы римского поможет представлению Грузии на самом высоком уровне в мировом сообществе”. Тем самым было обозначено существо проблемы, а именно: то, что выбор странами восточнохристианского мира вектора и даже идеала вхождения в “цивилизованное общество”, понимаемое как сообщество, основанное на ценностях Запада, лишал опоры и обессмысливал прежний многовековой формат противостояния, основанный на восходящем с Византии представлении о ее не только цивилизо­ванном равенстве с латинской Европой, но и об ее превосходстве. Справедливость требует признать, что для этого были немалые основания: ведь восторженные строки Византии посвятил сам Данте, и вплоть до XI—XII веков она для всего христианского мира представала средоточием не только огромных богатств, но и велико­лепной, блестящей культуры. Тогда — недосягаемой для Запада, в большинстве провинций которого, по признанию современного английского историка Рансимена, культурный уровень был гораздо ниже.

С учетом всего этого посещение папой кафедрального собора Святицховели в древней грузинской столице Мцхета, а также отслуженную им во Дворце спорта мессу следует считать событиями огромного символического значения. Аргументы “от статистики”, к которым так любят прибегать иногда православные оппоненты — мол, не так уж много людей пришло на папскую мессу, совершенно не умаляют этого значения, да и вообще не выглядят убедительно. Учитывая, что речь идет об исконно православной стране, и трудно было бы ожидать, что на мессу будут рваться толпы; но гораздо важнее то, что не протестовали толпы, что атмосфера на улицах была абсолютно спокойной. Такое же спокойствие будет отмечать и все последующие визиты папы в восточное пространство, в том числе и самый “острый” из них — на Украину. А это значит, что энергия массового противостояния исчерпала себя — по причине ли далеко зашедшей секуляризации, либо понимания того, что в Европу не входят, отрицая самое ядро, из которого она развилась, — католическую церковь, но исчерпала себя, судя по всему, необратимо. Ссылки же на советское семидесятилетие, разрушившее религиозную традицию, опровергаются прецедентом визита в Грецию, предшествовавшего посещению Украины.

*   *   *

Уже 11 ноября 1999 года, т. е. сразу же после грузинского визита понтифика, в Афинах открылась генеральная ассамблея Совета епископских конференций Европы, в которой приняли участие 34 представителя католиков. Она следовала за специальной сессией Синода епископов Европы, проходившей в Риме с 1 по 23 октября, в повестке же дня ассамблеи были намеченные в Риме вопросы — в частности, о подготовке иерархов католической церкви к юбилею 2000 года, а также об экуменических мероприятиях текущего года в Европе. На ассамблее в Афинах присутствовал и глава украинских греко-католиков кардинал Любомир Гузар, роль которого окажется особо значимой в ходе визита Иоанна Павла II на Украину. Мероприятие прошло совершенно спокойно, без каких бы то ни было негативных общественных реакций, и мне не очень понятно, на чем основана высказанная тогда “Радонежем” гипотеза, согласно которой “проведение католического форума в греческой столице явилось одной из форм давления Ватикана с целью вынудить греков дать согласие на папский визит”.

Греция вовсе не банановая республика, по отношению к которой могли бы быть применены (и кем?) столь грубые формы давления; она член и НАТО, и Шенгенского соглашения; а кроме того, не следует забывать о королеве Софии — греческой и, стало быть, по крещению православной принцессе, обвенчанной с королем Испании по католическому обряду и имеющей детей-католиков, что ничуть не шокирует большинство греков.

Так же неверно и то, будто бы Иоанн Павел II пошел на извинения за Четвертый крестовый поход лишь под давлением некого массового недовольства греков, окружавшего его визит (“НГ-религии”, 16.05.2001). Вопрос об ошибках Ватикана по отношению к Византии поднимался много раньше, о чем сообщает в своей книге Воейков: при Пие XI для ученых были открыты секретные до тех пор архивы, касающиеся церковного раскола XI века, а в 1939 году профессор Грегуар прочел в Афинах доклад, в котором, в частности, учреждение в XIII веке “Латинской империи в Константинополе” назвал “величайшей исторической ошибкой Запада”. Выступление это вызвало равно сочувственный отклик в католической прессе и в греческих православных кругах. А еще за полтора года до визита папы в Грецию на пресс-конференции, предшествовавшей упомянутой ассамблее, президент Совета кардинал Мирослав Влк, архиепископ Пражский, заявил, что Иоанн Павел II считает необходимым принести покаяние за грехи, совершенные в свое время крестоносцами, и готовит в этой связи некий документ.

И, кстати сказать, именно упорное нежелание русской православной общест­вен­ности замечать эту тщательную подготовительную работу Ватикана стало причиной того, что как-то без внимания остался визит, нанесенный президентом Назарбаевым главе Ватикана еще в конце 1998 года. Тогда было подписано Соглашение о взаимопонимании между Св. Престолом и Республикой Казахстан, что, разумеется, было элементом подготовки визита понтифика в эту страну — так же, как еще до визита в Армению между понтификом и католикосом всех армян в ноябре 2000 года, во время визита Гарегина II в Ватикан, было заключено соглашение о взаимном признании священства и таинств — особенно впечат­ляющее на фоне распространившегося в Москве обычая русских православных священников отказывать крещеным в Армянской Церкви в исповеди и причастии.

Однако Казахстану и Армении предшествовали Греция и Украина. Офи­циальное приглашение посетить Грецию президент страны Константин Стефано­пулос сделал папе во время своего визита в Ватикан в начале 2001 года, сам же визит состоялся в начале мая. На какие-то сложности, возникшие в этот промежуток, таинственно намекнул уже во время пребывания папы в Киеве пресс-секретарь Ватикана Наварро-Валлс; отвечая на вопрос о возможности посещения папой Москвы, он ответил, что за два месяца до поездки Иоанна Павла II в Грецию она представлялась почти невозможной, “но потом все изменилось” (“Радонеж”, №11—12 (114) 2001 г.).

25 апреля и 2 мая в Афинах состоялись предводительствуемые духовенством митинги протеста, в день же прибытия папы над многими храмами плыл погребальный звон, стены монастырей оделись в траур, а 4 мая в аэропорту “Спата” понтифика не встречали ни патриарх, ни Афинский митрополит. Элладская Православная Церковь выступила также против традиционного целования папой земли, однако одна монахиня (утверждают, что самочинно, но позволительно усомниться в этом) все же поднесла ему горсть. В целом визит состоялся как паломнический (а для паломничества, подчеркнул митрополит Христодул, “он не закрывает дверей”) и пастырский, т. к. встречи Иоанна Павла II с верующими ограничились проживающими в Греции католиками. Тем не менее двери Греции раскрылись для него, что дало возможность огласить покаяние Рима, и это было главное — жест уже вошел в историю. Население же в целом, несмотря на впечатляющие демарши духовенства, оставалось спокойным, молодежь — нередко спокойно заинтересованной, о чем мне известно от непосредственных свидетелей событий. Тем самым не будет преувеличением сказать, что теперь и Греция стала одной из “станций” на папских маршрутах, призванных в физическом пространстве планеты засвидетельствовать вселенское присутствие Римско-Католической Церкви. Впечатление усугубило посещение понтификом знаменитой мечети Умайяд (Сирия) — первое за всю историю, что имело особое значение и в контексте восходящей роли ислама, и, конкретнее, грядущей поездки в Казахстан, где апостольский нунций архиепископ Мариан Олесь за месяц до прибытия папы в эту страну ознакомил казахстанцев с отношением папы к исламу.

Но до Казахстана, после отдохновительного триумфального посещения Мальты, последнему предстояло самое серьезное испытание — испытание Украиной.

*   *   *

Если в Греции события XIII века — уже далекая история, к тому же не имевшая продолжения в каких-либо вопиющих актах утеснения греков латинянами, да и память о Четвертом крестовом походе не помешала греческой духовной интеллигенции после падения Константинополя в 1453 году в массе своей устремиться в Италию, а не на единоверную Русь (что своей причиной имело прежде всего отсутствие комплекса этно-цивилизационного превосходства западноевропейцев по отношению к грекам), то на Украине все обстояло существенно иначе. Противостояние унии здесь все еще кровоточащая история, дожившая до конца ХХ века, а само это противостояние было на протяжении всего времени отмечено резкими чертами не только религиозного, но и этносо­циального противоборства. Отношение польских магнатов и шляхты, равно как и польского духовенства — а именно оно стало в Малороссии передовым отрядом Рима, — к восточнославянскому населению, в особенности же к простонародью, мало чем отличалось от отношения рыцарей Тевтонского ордена к самим полякам. С той лишь разницей, что речь здесь шла еще и об иноверном “быдле”, и потому сегодня не только от представителей УПЦ МП (“москвофилов”) можно услышать хрестоматийные строки Шевченко:

 

Ще як були ми казаками,

А унii не чуть було,

Отам-то весело жилось!..

Аж поки iменем Христа

Прийшли ксьондзи i запалили

Наш тихий рай. I розлили

Широко море сльоз i кровi,

А сирот iменем Христовим

Замордували, розп’яли...*

 

 Нет, о том, что такое была уния, помнят и в “раскольническом” УПЦ КП (т. е. у “филаретовцев”), и в УАПЦ (т. е. у “автокефалов”). Так, еще в 1996 году, в разгар религиозных противостояний на Западной Украине, епископ Мефодий, управ­ляющий делами канцелярии Украинской Автокефальной Православной Церкви, рассказывал, знакомя корреспондента “НГ” с той малознакомой даже и российским поборникам православия страницей украинской религиозной жизни, какую являет противостояние именно автокефалов и греко-католиков на Западной Украине. Сетуя на отсутствие поддержки со стороны МП, к которой УАПЦ обратилась в начале этого противостояния, епископ Мефодий поведал, что их, кого в Москве именуют раскольниками, униаты считают “агентами Москвы”, борьба же принимала формы самые жестокие: “Если берешь в руки исторические хроники XVI—XVII веков, книги, написанные кровью и слезами, и смотришь на сегодняшние методы католицизма, то это почти один к одному. Становится страшно — та же ложь, та же ненависть. На религиозной почве тут многие готовы просто уничтожать друг друга... Население на Западе разделилось. Насилие почти тотально. Недавно застрелили псаломщика, закололи вилами православного старосту. Многие запуганы больше, чем в советское время” (“НГ”, 20.06.1996).

А в издаваемом УПЦ МП журнале “Православний вiсник” за год до прибытия папы в Киев можно было прочесть интересную статью Михаила Рожко по истории православных церковных братств XVI—XVIII веков, где напоминалось, что этот новый тип братств родился в ответ именно на Люблинскую (1569 г.) и Брестскую (1596 г.) унию. “...Первоочередной задачей их была защита святого украинского православия, над которым навис беспощадный смертоносный меч латинизации, полонизации украинского народа. Отсюда народились братства, основная деятельность которых была направлена на защиту родной Церкви и своего народа от западного оккупанта, который хорошо усвоил принципы времен Римской империи: если хотите уничтожить народ — убейте его язык, веру, культуру”.

При такой, как видим, живой и всеобщей национальной памяти, к тому же актуализированной текущими событиями на Западной Украине и явно ощущаемым присутствием за ними Польши (об этом прямо говорил епископ Мефодий), не без оснований можно было ожидать мощной и широкой волны протестов.

Разумеется, по самой специфике церковной жизни такие протесты потребовали бы и духовного руководства, и благословения, но именно таковых и не было. В известном смысле, события на Украине развернулись в формате, прямо противоположном греческому: если там, при впечатляющих демаршах духовенства, явно не хватало потенциала живой кровоточащей памяти в народе, то на Украине, при наличии весьма мощного потенциала таковой, он остался не задействованным. Причем, на мой взгляд, именно вследствие сознательно выбранной тактики поведения духовенства, в первую очередь — УПЦ МП, которую все, естественно, ожидали видеть лидером такого протеста. Однако “московская” Церковь, заявив о своем несогласии с визитом понтифика и проведя в его преддверии несколько довольно многочисленных демонстраций, затем обратилась к верующим с призывом соблюдать спокойствие и воздержаться от “провокаций”. И в самый день прибытия папы тщетно было бы искать на улицах украинской столицы монашеские процессии, подобные греческим, да и просто крестные ходы протеста. Последний — несомненно, сознательно — оказался сосредоточен за стенами Киево-Печерской лавры, и, приехав туда, я обнаружила не очень большое число вымокших до нитки людей (в Киеве в этот день шел сильный дождь), обходящих крестным ходом Успенскую церковь. Желающим раздавали листовки с процитированными мною строками Шевченко, фрагментом выступления на варшавском сейме в 1620 году волынского посла-депутата Лаврентия Дервинского с рассказом об ужасах унии и завещанием Феодосия Печерского. Сама процессия состояла, главным образом, из селян, явно ночевавших здесь же, в лавре, вымокших и усталых, но непреклонных, как и их предки, когда-то отстоявшие в жестокой борьбе православие на Украине. Они же стояли 24 июня у собора Св. Софии — дабы не допустить прибытия в него папы; но это была небольшая группа (никаких 300 человек, о которых повествовали московские апокрифы, не было и в помине) — в основном худенькие старушки, отнести которых в сторону для милиции не составило бы никакого труда. И если группой сопровождения понтифика (или им самим) было принято решение посещение Софийского собора отменить, то, разумеется, не по причине мифической массовости демонстрации протеста, а, думается мне, дабы избежать нелепой и смешной сцены. Более же всего, полагаю, потому, что особой необходимости в таком посещении, при всем его символическом значении, не было.

Главное уже было выиграно, и этим главным как раз и была беспротестность, спокойная атмосфера визита. “Наш Киев дряхлый, златоглавый”, словно не помня зла, гостеприимно распахнул перед римским гостем свои врата — символически, свои легендарные Золотые Ворота, напоминающие о светоносном, сияющем Киеве еще не только домонгольской поры, но и эпохи доцерковного раскола, эпохи Ярослава Мудрого, одну за другой выдававшего своих дочерей за западных государей. И отблеском этой памяти папа (сам-то, как показали дальнейшие события, ничего не забывший) сумел воспользоваться вполне.

*   *   *

Разумеется, сдержанная позиция Церкви, в том числе УПЦ МП (что до УПЦ КП и УАПЦ, то они, несмотря на все сказанное ими об унии, тотчас же и охотно пошли на прямой контакт с понтификом), диктовалась соображениями прежде всего политическими, той позицией, которую заняло высшее руководство страны. А вряд ли можно спорить, что для Л. Кучмы, донимаемого кассетным скандалом, прибытие столь высокого гостя было истинным подарком. И это показали первые же часы — да что там, минуты — пребывания понтифика на земле Украины.

Сама пышность встречи в Борисполе, сочетание высокого официального ее уровня (присутствие президента, представление членов дипкорпуса и т. д.) с процессиями “парубков и дивчат” в национальных костюмах и хором девчушек в веночках, восклицающих “Хай живе папа!”, говорили о большем, нежели только о прибытии высокого официального гостя и пастыря душ проживающих на Украине римо- и греко-католиков. Сразу же замечу, что я не считаю корректным обсуждение права Украины как независимого государства выбирать гостей, форму их встречи, равно как и право римского первосвященника на посещение шестимиллионной паствы. Однако уже в Борисполе стало ясно, что Иоанн Павел II отнюдь не собирался ограничивать себя рамками лишь государственного и пастырского визита и что предоставленные ему возможности (прямая трансляция всех важнейших событий по первому национальному каналу, разнообразие и масштабы полученных для соответствующих мероприятий территорий) он в полной мере использует для проповедей, обращенных не только к католикам, но и ко всей Украине. И не только к Украине, а urbi et orbi. Стало понятно также, что проблемы политические и исторические едва ли не потеснят в этих проповедях вопросы сугубо религиозные. Акценты же, расставленные в них, оказались таковы, что зафиксировать и оценить их российские политики и аналитики не только имеют право — они просто не имеют права уклониться от брошенной всей нашей исторической памяти вызова.

Нашлось место всему — и “злодеяниям, совершенным политическими силами против мусульманской общины Украины”, и преследованиям верующих, особенно, разумеется, греко-католиков. Не нашлось (у папы-славянина) ни одного слова напоминания о нацистской программе истребления восточных славян (план “Ост”), об эшелонах украинской молодежи, угнанных в рабство в Германию, о миллионах повешенных, расстрелянных, заживо закопанных и сожженных, брошенных в шахты советских граждан. Разумеется, папа посетил Бабий яр — тему Холокоста не может позволить себе обойти никто из действующих политиков, тем более мирового класса. Однако уничтожение евреев западной историографией и особенно политической публицистикой чем дальше, тем больше выдается за, по сути, единственное преступление нацизма, могущее быть квалифицированным как геноцид и преступление против человечности. Понтифик расставлял акценты точно по этой схеме, к тому же за посещением Бабьего яра последовало посещение Быковнянского леса, где погребено около 100 тысяч жертв репрессий советского времени, — за что особую благодарность папе выразил украинский “Мемориал”. Таким образом, краткое упоминание о нацизме (а оно во всех речах понтифика было очень кратким) снова послужило лишь поводом к пространным проповедям на тему о советском тоталитаризме, стало лишь элементом того “своеобразного суда, устроенного папой над советской властью”, о котором с таким удовлетворением писал на страницах “Независимой газеты” Максим Шевченко.

Видимо, чтобы не разрушить стройную конструкцию этого “суда” (хотя, собственно, по какому праву?), не помешать главному, в маршрут понтифика остался не включенным страшный Дарницкий концлагерь для советских военнопленных. Это было естественным продолжением линии поведения Иоанна Павла II, ни разу не произнесшего слов благодарности тем солдатам армии Конева, что ценой своих жизней спасли от полного уничтожения его родной Краков, и ни разу не призвавшего свою польскую паству прекратить надругательства над памятниками советским воинам, погибшим при освобождении Польши. Таков строй чувств понтифика, таковы его убеждения, роднящие его с достаточно одиозной фигурой Пия XII, которого Иоанн Павел II подчеркнуто назвал во Львове своим предшественником.

В контексте же украинского визита подобная расстановка акцентов была еще и функционально необходимым элементом в подготовке к тому главному, что совершилось во Львове 27 июня 2001 года.

Здесь во время литургии византийского обряда к лику святых были причислены 29 греко-католиков, лишь один из которых погиб в Майданеке, остальные же, как сообщается в житиях, “погибли от рук большевиков”, притом по большей части в последние военные и послевоенные годы. Во взвинченной атмосфере, хорошо подготовленной и предшествующими днями визита, и шедшей на протяжении 10 лет переоценкой исторических лиц и событий той эпохи, на Украине быстро вылившейся в прямую героизацию Степана Бандеры, Ярослава Стецько и их боевиков, подобная канонизация (точнее, по терминологии католической церкви, беатификация) тех, кто пострадал от советских карательных органов, была воспринята совершенно однозначно — как торжество справед­ливости и окончательное преодоление последствий “сталинского” Львовского собора 1946 года. К сожалению, как показывают многочисленные выступления в печати и по TВ, такой пропагандистски-упрощенный взгляд на события тех уже далеких дней весьма распространен и в России, в том числе не раз заявлялся иерархами МП. Причем если говорить о политиках, историках, политологах и публицистах, то часть из них, конечно, знает, что истина далеко не так проста, однако сознательно идет на ее искажение. Что же до основной массы населения, то ей, конечно, уже и неведомо, в какой сложной обстановке, в атмосфере каких раскаленных страстей происходил Львовский собор и до какой степени сильно здесь было негодование против греко-католического духовенства. Подавляющая его часть во главе с митрополитом Андреем Шептицким и его коадъюетором (т. е. названным преемником) кардиналом Иосифом Слипым открыто поддержала фашистскую Германию, тесно сотрудничала с оккупационными властями и несла свою долю ответственности за все, что происходило в годы войны на землях Украины.

Между прочим, сам Шептицкий писал 29—31 августа 1942 года папе Пию XII: “Весь наш край сегодня согласен с тем, что немецкий режим является злом в большей, едва ли не сатанинской степени, чем большевистское зло. В течение полугода не проходило и дня, чтобы не совершались самые ужасные преступ­ления... События развиваются так, как будто на несчастный народ набросилась банда сумасшедших или стая диких волков...” (“Наука и религия”, № 5, 2000 г.). В свете этих слов мудрено понять позицию академика Якова Этингера, в чьих глазах коллаборанство Шептицкого едва ли не оправдано — или, во всяком случае, искупается — тем, что митрополит, по некоторым данным, порою прятал преследуемых евреев (“НГ”, 07.09.2001). А то, что, по его собственным словам в письме к Пию XII, немцы “к жителям деревни относятся как к колониальным неграм”, видимо, не стоящая внимания мелочь*. Ведь это славяне; тем более стоит ли помнить об умерщвленных фашистами и бандеровцами православных священниках, о которых почему-то никто не вспоминает как о мучениках. Никто — в том числе и Московская патриархия. Пропагандистские апокрифы тут неуместны, ибо никем не опровергаемые факты говорят сами за себя. Шептицкий лично поздравил Гитлера со взятием “златоглавого города на Днепре”, и это было точным повторением его же позиции, занятой в начале Первой мировой войны, когда униатское духовенство выступило с воззванием, выражавшим надежду на скорый разгром “исторического врага Украины” — России. А еще до падения Киева митрополит Шептицкий выступил с пастырским посланием в поддержку провозглашенного 30 июня 1941 года правительством Ярослава Стецько Акта о восстановлении Украинской Державы. Он хорошо знал, что именно благословляет, и если в наводнивших Киев 60 лет спустя посвященных этому событию буклетах был стыдливо опущен третий пункт, то уж Шептицкому-то он был хорошо известен. А призывал этот третий пункт к “тесному взаимодействию с национал-социалистической Великогерманией, которая под руководством Адольфа Гитлера создает новый порядок в Европе и мире и помогает украинскому народу освободиться от московской оккупации” и совместной с “союзной немецкой армией” борьбе против этой самой оккупации.

Комментарии излишни, разве лишь стоит добавить, что первым опытом такого взаимодействия стала начавшаяся сразу же после обнародования Акта и продол­жав­шаяся неделю чудовищная львовская резня. Ядро ее составил еврейский погром, однако под нож шли и работники советских органов власти, и, разумеется, коммунисты, и подозреваемые в сочувствии к коммунизму, и просто случайные люди, и, к слову сказать, польская интеллигенция. Однако ради главного папа и это предпочел обойти молчанием. Главное же стояло вовсе не в том, чтобы восстановить права греко-католического вероисповедания — они давно восста­новлены, что, несмотря на все преступления прошлого, разумеется, должно было произойти. Однако такое восстановление не должно было произойти в форме превознесения особых жертв, особых страданий “безвинной жертвы сталинизма”, ибо говорить о подобной “безвинности” — значит лгать. Но именно миф об “безвинности” утвердили львовские беатификации, постоянные апелляции Иоанна Павла II и кардинала УГКЦ Мирослава Гузара к образам Шептицкого и Слипого, а также обещание папы львовянам, что недалек день, когда “в славе святого” они узрят и самого митрополита Андрея. Разумеется, на задний план отошел вопрос и об униатских захватах православных церквей в 90-е годы: ведь греко-католики лишь возвращали отнятое у них “сталинистами”.

И вот тут-то понтификом и была протянута Московской патриархии своеобразная оливковая ветвь, была выдвинута идея “экуменизма мучеников”, пострадавших от той же “безбожной власти”. К сожалению, Московская патриархия сама дала повод обращаться к ней с подобными предложениями, не включив на прошло­годнем Архиерейском соборе в сонм новомучеников ни одного из священников, принявших смерть от рук немецких оккупантов и их пособников. Однако сегодня, когда в ходе папского визита на Украину все точки над “i” были расставлены и стало ясно, что Ватикан подчеркнуто возводит родословие современной независимой Украины к “мечте митрополита Андрея Шептицкого” (именно так высказался папа в своей проповеди во время литургии византийского обряда под Киевом), принять эту “ветвь” — не значит ли предать всех тех, кто четыреста лет стоял и принимал муки за иное понимание исторических судеб Украины? Ведь и сама внутриукраинская война 1941—1945 годов была в огромной мере лишь продолжением борьбы “западенцев” (униатов) и “москвофилов”, на протяжении 400 лет после заключения Брестской унии составлявшей нерв внутриукраинской драмы. Перечтите “Гайдамаков” Шевченко, господа, — неужели это все тоже Сталин устроил?

И Ватикан ведь вовсе не собирается ограничиваться “жертвами сталинизма” и к лику святых еще в XIX веке причислил убитого жителями Витебска в 1623 году Иосафата Кунцевича, столь зверскими средствами пытавшегося насаждать униатство на землях Белоруссии, что это вызвало негодование даже одного из инициаторов унии, канцлера Речи Посполитой Льва Сапеги. И ясно, что львовскими беатифи­кациями предлагается ступить на скользкую дорожку отречения от крови наших мучеников — пали ли они жертвой неофитского бешенства Кунцевича, погибли ли от рук носивших гитлеровскую форму бандеровских боевиков батальона “Нахтигаль” или, уже в наши дни, были замучены выходящими из подполья “жертвами сталинизма”, как был замучен житель Тернопольской области, отец пятерых детей Василий Мокрицкий за отказ подписаться под требованием униатов передать им сельскую церковь.

Извинениями, которые, стоя перед папой, принес во Львове кардинал Любомир Гузар за отступничество Львовского собора 1946 года и еще более того — уклончивым молчанием наших иерархов уже поругана кровь и инициатора собора Гавриила Костельника, и зарубленного топором (считается, что по тайному распоряжению Слипого) писателя Ярослава Галана. Однако, в конце концов, в своей логике, по духу своей веры Гузар прав, как прав и папа, во имя политической конъюнктуры не отрекающийся ни от епископа Адальберта, ни от митрополита Андрея Шептицкого, ни даже от звероподобного Кунцевича и благословлявшего усташей кардинала Степинаца. Так что же — наша Церковь согласна, во имя общей борьбы с коммунизмом, на подобный “экуменизм мучеников”? Внятного ответа нет, но уже само по себе это уклончивое молчание не может не означать моральную победу Ватикана*. Ибо в поединках такого рода апелляции к “каноническим территориям”, при упорном нежелании обозначить существо вопроса, заведомо обречены на поражение.

*   *   *

В шуме, поднятом вокруг телемоста и этих пресловутых территорий как-то прошел не замеченным его фон — обвальное падение позиций России на южной дуге и крупные натовские маневры “Strong Resolve” (“Сильное решение”) на западном рубеже. А ведь перед нами в чистом виде “алгоритм Гнезно”, т. е. многоуровневое продвижение на Восток “общеевропейского дома”, вместе с которым не может не двигаться и его историческое основание — католическая Церковь.

Случайно ли, или по тонкому расчету, телемост 2 марта 2002 года пришелся на тот день, когда за литургией чтится память (день памяти — 1 марта) священно­мученика патриарха Гермогена. А потому уместно будет вспомнить — коль скоро сегодня такое слово не звучит — строки одного из тех его писем, что рассылал он по всей Руси, пробуждая ее дух: “Не свое ли отечество разоряете, перед которым многие орды иноплеменных изумлялись, а ныне вами же ругаемое и попираемое?..” В ясном свете этой памяти как нелепы надежды отстоять Церковь, предавая на расхищение страну.