Ирина ВАСИЛЕНКО,
доктор политических наук, профессор
Человек
в информационном обществе
Вы — продукт нашей эпохи. Или нет. Это слишком легко — всё валить на эпоху. Вы — просто продукт. Поскольку глобализация больше не учитывает отдельных людей, вам пришлось стать продуктом, чтобы общество интересовалось вами. Реклама превращает людей в йогурты — скоропортящиеся (то есть смертные), зомбированные Зрелищем, — иными словами, нацеленные на уничтожение себе подобных.
Фридерик Бегбедер
Добро пожаловать в прекрасный новый мир!
Писатели и художники во все времена первыми ощущали наступление кризиса на новом витке цивилизации. Оноре де Бальзак и Виктор Гюго увидели судороги феодальной эпохи и наступление рыночного общества, Олдос Хаксли и Роберт Оруэлл предвосхитили закат буржуазной демократии и торжество тоталитаризма. В самом начале информационной эры появился роман Фридерика Бегбедера “99 франков” о кризисе виртуального общества, стремительно деградирующего под воздействием рекламы. Роман, выполненный в жанре острой сатиры на рекламный бизнес, разоблачает безумный и полный превратностей мир, в котором все продается и покупается, — мир, где правит Его Величество Реклама, а человек — такой же товар, как и все остальное.
Бегбедер нарисовал яркий художественный портрет виртуального общества, в котором любую критику глотают не поперхнувшись, наглость всячески приветствуется, донос оплачивается, поношения заказываются теми, кого поносят. В этом мире собираются учредить Нобелевскую премию за Лучшую в мире провокацию: бунт входит в правила игры. Прежние диктатуры боялись свободы слова, искореняли инакомыслие, сажали писателей, сжигали вольнолюбивые книги. Достославные времена мерзких аутодафе позволяли отделить агнцев от козлищ; но рекламный тоталитаризм — вещь куда более тонкая.
Чтобы обратить человечество в рабство, реклама избрала путь въедливого, умелого внушения: “Это первая в истории система господства человека над человеком, против которой бессильна даже свобода. Более того, она — эта система — сделала из свободы свое оружие, и это самая гениальная ее находка. Любая критика только льстит ей, любой памфлет только усиливает иллюзию ее слащавой терпимости. Она подчиняет вас в высшей степени элегантно. Все дозволено, никто тебя не тронет, пока ты миришься с этим бардаком”*.
Главная тайна информационного общества проста и уродлива — производители рекламы стали тайными Повелителями Виртуального Мира: реклама везде, от нее невозможно укрыться, она запрещает скучать, она мешает думать. Она заставляет каждого мечтать о вещах, которых у него никогда не будет: о вечно лазурных небесах, о неизменно соблазнительных красотках, об идеальном счастье, подкрашенном с помощью яркой компьютерной графики. Терроризм, именуемый “новинкой”, помогает продавать пустоту. Для того чтобы зародить в душе человека жажду приобретательства, надо возбудить в его душе зависть, горечь, алчность — это оружие рекламы.
Сегодня производители рекламы определяют, что есть Истина, что есть Красота и что есть Добро. И чем смелее они играют с человеческим подсознанием, тем безропотнее им покоряется послушный потребитель: “М-м-м, до чего ж это приятно — влезать к вам в мозги! До чего сладко владеть вашим правым полушарием! Ваши желания больше вам не принадлежат — я навязываю вам свои собственные. Я запрещаю вам желать, как Бог на душу положит. Ваши желания должны быть результатом многомиллиардных инвестиций в евровалюте. Это я решаю, чего вы захотите завтра”*.
С этим почти невозможно бороться. Нельзя одолеть противника, который вездесущ, виртуален и нечувствителен к ударам. Но на дне этого мира зреет протест: главное — НЕ участвовать! Молодежь сжигает чужие автомобили, и это происходит не потому, что она не может купить себе такие же — она их сжигает именно для того, чтобы не хотеть покупать автомобили.
Когда-то на заре мануфактурной эпохи рабочие разбивали первые машины, которые лишали их работы, — это было движение луддитов. Однако это движение так ничем и не завершилось, этот наивный протест лопнул в новом индустриальном обществе под грудой других проблем, как воздушный шарик. “Новые луддиты”, протестующие против виртуального общества, в котором “всем внушают желания, которые нас удручают”, также обречены на провал.
Решение проблемы не может состоять в разрушении или в бегстве от виртуального мира. Прежде всего надо понять: что в действительности произошло с человеком под воздействием виртуальной реальности.
Виртуальный мир и распад идентичности
Энтони Гидденс и Зигмунд Бауман принадлежат к числу пессимистов. Они утверждают, что мы живем в эпоху кризиса идентичности: виртуальный мир средств массовой информации разрушает “связь времен”, навязывая человеку сенсации сегодняшнего дня, заставляя забыть о прошлом и не думать о будущем. Человек информационного общества погружается в виртуальную реальность, словно в наркотическую нирвану: он бежит от скуки повседневности к экрану телевизора или монитору компьютера, набирая номер телефона или погружаясь в Интернет, забываясь в видеоиграх или листая картинки модных журналов.
Человек перестал участвовать в реальной жизни и эмоционально живет как бы в другом измерении — ведь тот, кто смотрит на телеэкран, или участвует в интерактивных опросах, или звонит по сотовому телефону, или играет в компьютерные игры, ушел в иной мир. Это особое состояние, отличное от жизни и от смерти — состояние виртуального Зазеркалья: “Интересно было бы подсчитать, сколько часов в день мы отсутствуем в реальной действительности и сколько времени пребываем в Зазеркалье, — размышляет Ф. Бегбедер. — Ручаюсь, что все измерительные приборы зафиксируют наше отсутствие (“Абонент недоступен в данный момент!”) и нам трудненько будет разубедить их. Люди, критикующие индустрию развлечений, имеют дома телевизоры. Люди, осуждающие общество потребления, имеют карточки “Visa”. Ситуация необратима. Она не меняется со времен Паскаля: человек продолжает спасаться от страха смерти в развлечениях. Просто оно, развлечение, стало таким всемогущим, что заменило самого Бога”.
На смену миру индустриальной эпохи, сконструированному из прочных долговременных объектов, приходят дешевые изделия, спланированные для краткосрочного использования. Приобщая человека к наркотику под названием “новинка”, информационное общество искусственно стимулирует спрос: каждая следующая новинка обращает предыдущую в бросовое старье. “Приготовься хотеть!” — вот самый яркий рекламный плакат потребительского общества и одновременно — самый откровенный из всех. В таком мире и сам человек убежден: разные идентичности можно при необходимости принимать и сбрасывать, как при смене наряда*.
Ключевым словом в отношении человеческой идентичности в эпоху постмодерна З. Бауман считает “вторичное использование”. Когда-то материальным носителем модерна была фотобумага: желтые страницы распухавших семейных альбомов отражали медленное приращение необратимых и неизгладимых событий становления идентичности. В информационном обществе носителем постмодерна стала видеокассета с магнитной лентой, записи на которой можно стирать и перезаписывать. Кассета не рассчитана на то, чтобы хранить что-нибудь вечно — она несет в себе идею трансформации: любое событие в мире достойно внимания лишь до тех пор, пока не попадется на глаза следующая достопримечательность. Если в новые времена главной заботой в связи с идентичностью была забота о долговечности, то сегодня заботятся о том, как уклониться от обязанностей. Если модерн строился из бетона и стали, то постмодерн из вырожденной органики — пластмассы**.
Понятие “идентичность” отражает определенную проблему самосознания человека, поскольку об идентичности вспоминают тогда, когда нет уверенности в своей принадлежности: человек не может или не знает, как убедить окружающих в том, что свое место в обществе он занимает по праву. Однако информационная революция перевернула перспективу: впервые для человека стало актуальной не идентификация с группой, государством или обществом, а стремление уйти от общественных связей. Ведь “идентичность” означает прежде всего принадлежность к определенному человеческому сообществу.
Человек перестал стремиться к самоутверждению в политической сфере — и общество пока не оценило катастрофическую опасность такого выбора. Помните, еще Аристотель предупреждал: человек вне политики — либо животное, либо божество. Так что же в действительности произошло с человеком?
З. Бауман исследовал особые жизненные стратегии информационного общества, направленные на то, чтобы “избавиться” от всякой идентичности. Он описал четыре основных антропологических типа нашего времени — “бродягу”, “фланера”, “игрока” и “туриста”.
Ни один из этих типажей не является изобретением информационного общества — все они были хорошо известны задолго до наступления постмодерна. Но прежде игроки, бродяги и фланеры были маргиналами традиционного и индустриального миров, они существовали где-то на обочине цивилизации, их презирали как бездумных “прожигателей жизни” или клеймили как “люмпенов”. Сегодня эти антропологические стратегии находятся в центре информационного общества, они поистине превратились в стиль жизни. И если человек — это стиль, то мы имеем возможность через эти жизненные стратегии оценить современного человека и задуматься: так как вместе с понятием “идентичность” человек утрачивает и качество политичности, в какой роли он востребован в современном обществе?
Фланер, бродяга, турист и игрок: кто следующий?
Поэты и художники считают символом современного города фланера.
Фланер боится ответственности реальной жизни и реальных поступков и потому воспринимает жизнь как кинематограф — не всерьез. Он играет с реальностью, словно с виртуальным полотном: создает для себя полностью приватный, безопасный, замкнутый и защищенный от вторжений мир одинокой монады, где физическое присутствие посторонних не скрывает и не нарушает их психическую недосягаемость***.
Мы все встречали таких “фланеров” на вечерних проспектах крупных городов, в ночных клубах и кафе: на их лицах маска безмятежной отрешенности, часто их уши плотно закрыты наушниками, — они погружены в виртуальный мир музыки, чтобы еще сильнее отрешиться от реальности. Стремление избежать идентичности прочитывается в их безликой универсальной одежде, в бессодержательном времяпрепровождении в развлекательных заведениях.
Несколько другой антропологический тип представляет собой “бродяга” — человек “без определенного места жительства”, жупел современной цивилизации, ночной кошмар подземных переходов и конечных станций метро. Мегаполисы становятся центрами притяжения бродяг по чисто экономическим причинам: там можно немного подработать и получить столько, сколько в маленьком городе на тяжелой работе не получишь и за месяц.
Более высокое положение в современном обществе занимает “турист” — достаточно обеспеченный человек, который сознательно и систематически ищет приключений, новых переживаний, хочет погружения в незнакомую, экзотическую атмосферу. Как правило, большую часть своего времени он должен работать, но душой принадлежит миру туристических грез: он вынужденно соглашается на ежедневный нудный труд, чтобы хотя бы на краткий миг недельного отпуска претворить в жизнь манящие картинки ярких туристических проспектов — отпуск на Антилах, или в Кении, или в Таиланде, а может быть, в Аквитании.
Туристский мир целиком и полностью структурируется по эстетическим критериям. То, что турист готов купить и за что он платит, можно определить как право не скучать и свободу от всего, кроме эстетического измерения. Туристские фирмы, планирующие поездки, обязаны продемонстрировать, насколько сенегальские, сейшельские, кенийские, тайские пейзажи в действительности похожи на их рекламные проспекты: “Лазурь, лазурь, лазурь... у них уже передозировка лазури...”.
В отличие от бродяги у туриста есть дом, что входит в “предохранительную упаковку” как место, где можно отдохнуть от походов и приключений. Безмятежность домашнего уюта гонит туриста искать новых неизведанных радостей, но домашний тыл превращает поиск приключений в безопасное, невинное занятие. В современной России туристический бизнес переживает невиданный бум: некоторые мировые курорты специально ориентируются на туристов из России, учитывая, как легко и охотно тратят нувориши свои капиталы.
Принципиально другую жизненную стратегию выбирает “игрок”— человек, которого привлекает напряженный мир риска, азарта и охоты. Цель игры — победа, и потому игра не оставляет места ни жалости, ни сочувствию, ни состраданию, ни взаимопомощи. В чем-то игра похожа на войну, но это война, которая не оставляет ран. Игра освобождает от угрызений совести. Отличительная черта взрослых людей эпохи постмодерна — желание полностью отдаться игре, как это делают дети*.
Мир сегодняшнего российского бизнеса — это мир азартных “игроков”, где часто ставкой является человеческая жизнь, где заказные убийства стали печальной повседневностью. Игра без правил — самый опасный вид игры, в ней нет компромиссов, победитель здесь получает всё — но остальные всё теряют. Такая игра грозит перерасти в гражданскую войну и расколоть общество.
Политическая неполноценность всех четырех стратегий состоит в том, что “фланер”, “бродяга”, “игрок” и “турист” бегут от общества, от человеческих обязательств и связей в мир игры, развлечений, зрелищ и случайных отношений. Стремительно утрачивая свои политические качества, человек информационного общества превращается в потребителя “хлеба и зрелищ”.
Homo consommatus — человек потребляющий
Основная антропологическая проблема современного общества состоит в том, что у него сегодня нет концепции гражданина, на смену ей пришла концепция человека-потребителя. Подобно жителям Телемского аббатства у Франсуа Рабле, человек потребительского общества видит свой единственный “долг” в ведении приятной жизни. Как отмечает Жан-Франсуа Лиотар, “мир превратился в склад потенциально интересных объектов, и задача состоит в том, чтобы выжать из них как можно больше занимательного”*.
Согласно вездесущей статистике, на среднего жителя Запада ежедневно обрушивается 4 000 рекламных объявлений. Гигантские рекламы красуются на стенах домов и автобусных остановках, на крышах и на асфальте, на такси и грузовиках, в метро и даже за городом. Тишина также оказалась на грани исчезновения: невозможно спастись от включенных транзисторов и телевизоров, магнитофонов и телефонов. Все средства массовой информации призывают человека к одному — к активному потреблению.
“Человек вошел в пещеру Платона. Греческий философ описывал людей, прикованных к скале и созерцающих тени реальности на стенах темницы. Пещера Платона нашла свое воплощение в нашей действительности — теперь она зовется телевидением... это походило на реальность, имело цвет реальности, но не было настоящей реальностью. ЛОГОС на сырых стенах нашей пещеры уступил место ЛОГОТИПУ. Человечеству понадобилось две тысячи лет, чтобы дойти до этого”**.
Исчезновение Гражданина и замена его Потребителем в антропологическом смысле представляет собой настоящую катастрофу. Гражданин как человек политический был связан с миром сильными эмоциональными связями: он стремился к человеческому общению, видел себя частью какой-то группы или коллектива, идентифицировал себя с ними, обрастал корнями, и общество предлагало ему определенную систему координат, которая помогала выжить в самых сложных ситуациях.
Человек потребляющий решает проблему экзистенциальных потребностей принципиально по-другому: он вступает в отношения исключительно с самим собой и с неодушевленными предметами потребления, проявляя крайний нарциссизм. В результате он сам для себя становится целым миром и любит целый мир в себе самом: общество его больше не интересует. Но современная психология доказала, что нарциссизм как психологическая установка весьма опасен: в экстремальном варианте он ведет к деструктивному желанию уничтожить всех остальных людей. Как заметил Эрих Фромм, “если никто, кроме меня, не существует, то нечего бояться других и мне не нужно вступать с ними в отношения. Разрушая мир, я спасаюсь от угрозы быть уничтоженным’’***.
Человек потребляющий отворачивается от живого мира — от людей, от природы, от идей — и все свое внимание устремляет на мир искусственный — на предметы, вещи, машины, механизмы, автоматы. Для такого человека мир превращен в объект купли-продажи, в совокупность артефактов. Его лицо неизменно обращено к экрану — он хочет созерцать не живой мир, а сверкающие автоматические конструкции из стекла и алюминия.
Такого человека психологи называют “моноцеребральным” — человеком одного измерения. И сегодня это измерение — виртуальное. Для моноцеребральной личности характерна определенная форма нарциссизма, при которой все нацелено на достижение успеха. И вершина успеха — попасть на экран: стать звездой. Любимая песня современных подростков имеет только одну строчку припева: “Круто, ты попал на TV, ты звезда, ты звезда!”. Моноцеребральная личность настолько сильно вписана в современную автоматизированную систему, что механизмы также становятся объектом ее нарциссизма: современный человек обожает свои машины не меньше, чем самого себя.
Эрих Фромм одним из первых поставил диагноз, назвав подобного человека аутистом — больной личностью больного мира. Отличительные черты аутизма — неразличение живой и неживой материи, отсутствие привязанности (любви) к другим людям, использование языка не для общения, а для манипуляции, а также преимущественный интерес не к людям, а к машинам и механизмам. Если патологические процессы распространяются на все общество, то они теряют индивидуальный характер: тогда вся культура настраивается на этот тип патологии и находит пути и средства для ее удовлетворения*.
Однако помимо психологического, есть и политическое измерение этой общественной патологии: распад гражданского общества, утрата социально-политических связей, отсутствие интереса к политике и деструктивные формы протеста. Не случайно во всех развитых странах мира сегодня в среднем на выборы приходит около 53% избирателей. Особенно велико число аполитичных среди молодежи. Культ потребления разрушает гражданские качества современного человека — и это грозит подорвать политические основы современного общества.
Индивидуализация как политический феномен
Распад идентичности, рост нарциссизма и культ потребления привели к становлению нового социально-политического феномена — индивидуализированного бесклассового общества. Однако, оказавшись “по ту сторону классов и слоев”, современный человек не обрел социального равенства, как когда-то ему обещал Карл Маркс: напротив, неравенство в предельно индивидуализированном сообществе только усилилось и приобрело новые формы. Но если раньше мы могли говорить об обнищании классов (например, пролетариата и крестьянства), то теперь каждый в одиночку противостоит грозным факторам безработицы и инфляции.
По данным немецкого Федерального ведомства занятости, каждый третий трудоспособный немец в течение 10 лет по меньшей мере один раз испытал на себе, что значит быть безработным. Ни одна квалификация или профессиональная группа не гарантирует сегодня от риска безработицы. Новая индивидуализированная бедность растет в современном обществе, при этом неравенство не устраняется, а только переносится в область индивидуализации социальных рисков. Сами общественные кризисы кажутся теперь индивидуальными. Многие политические аналитики именно здесь усматривают корни современной “войны психозов” и массовых самоубийств в высокоразвитых странах.
Одновременно сильно возрастает значение ориентации на индивидуальный успех — при забвении всех общественных обязательств. Исследования социологов свидетельствуют, что для современного человека главным становится развитие личных способностей, самоосуществление, высокий уровень личных доходов и идея о том, что “нужно постоянно двигаться вперед”. В поисках самоосуществления люди меняют профессии (невиданная прежде популярность “второго высшего образования”), разрушают браки и вступают в кратковременные связи (распад традиционной семьи и рост нерегистрируемых гражданских браков), увлекаются нетрадиционной медициной, йогой, переходят из одной психотерапевтической группы в другую (психоаналитика стала самой модной профессией).
Все это ставит под сомнение прежние политические концепты: классы, партии, идеологии как формы институализации политической активности современного человека. Развитие индивидуализирующего процесса сопровождается похоронным звоном по всем прежним политическим институтам. Как отмечает Ульрих Бек, в современных западных демократиях партийные центры теряются в догадках по поводу растущей доли “переменных избирателей”, которые на каждых выборах голосуют по-новому: из-за них политические перспективы становятся непредсказуемыми. Если всего несколько десятилетий назад такой “кочующий электорат” оценивался круглым счетом в 10%, то в начале XXI века его доля составляет уже 40%**. Политические аналитики единодушны в диагнозе: переменные избиратели с его ртутной текучестью станут на выборах решающей силой.
Это означает полную переориентацию политической борьбы: партии уже не могут опираться на постоянный электорат и вынуждены всеми доступными силами перевербовывать гражданина. Растет пропасть между индивидуализированными притязаниями населения и их представительством в спектре политических партий. Отсюда рост влияния прежде периферийных политических сил: движений гражданских инициатив и общественных организаций —женских, молодежных, движений ветеранов и пенсионеров, жителей городских районов и даже кварталов. Все это позволило Ульриху Беку выдвинуть идею “размывания границ политики” в информационном обществе.
Человек политический и политика не исчезают в современном мире: они реализуют свою активность в новых формах. Что же толкает индивидуалиста и потребителя на путь политического участия?
Общество риска как политический феномен
Обескураживающим парадоксом современного потребительского общества, ориентированного на предельный гедонизм обывателя, стал невиданный прежде рост рисков — социальных, экологических, экономических, политических. Риски в информационном обществе — это большой бизнес. Они являются следствием все возрастающих запросов потребителей, которые невозможно удовлетворить. Круг замкнулся: потребительское общество с помощью информационных технологий раздувает потребности, потребности превращаются в “бездонную бочку”, генерируя безудержный рост производства, что приводит к непредсказуемым экономическим, экологическим, социальным и политическим последствиям.
Современные риски, как правило, не поддаются чувственному восприятию и выражаются в физических и химических формулах — в содержании ядов в пище, радиоактивной опасности, токсинах, заражении воды и воздуха. В целом все эти риски являются побочными продуктами высоких технологий и с их дальнейшим совершенствованием будут только усиливаться. В результате социально признанные риски, как это стало, например, с экологической проблематикой, несут в себе своеобразный политический детонатор: на первый взгляд совершенно аполитичные проблемы (например, умирание лесов, потепление климата) становятся актуальной политикой.
Без всякой доли преувеличения можно утверждать: все надвигающиеся неполитические катастрофы в современном обществе имеют ярко выраженный политический потенциал. С этой точки зрения самым важным политическим центром власти общества риска является МЧС — Министерство по чрезвычайным ситуациям. Уже сегодня С. Шойгу — глава МЧС — одна из самых известных фигур партии власти в современной России.
Цивилизационные риски — вот что способно по-настоящему встряхнуть современного обывателя и привести его вновь на тропу политики. Для преодоления проблемных зон своей жизни люди вынуждены объединяться в общественные и политические коалиции. Сегодня они уже не несут никакого классового характера: коалиции возникают и распадаются по ситуационным и тематическим признакам. Борьба с шумом жителей квартала вблизи аэродрома или борьба потребителей за качество определенных товаров на рынке (протест против ввоза “ножек Буша”) может объединить представителей разных специальностей, социальных слоев и политических партий. Новые конфликты информационного общества взрывают старые политические схемы конфликтологов и заставляют искать нетрадиционные политические решения.
Глобализация современных экологических и политических рисков предопределяет глобализацию общественных движений экологистов и антиглобалистов, которые изначально развиваются как транснациональные. Вместе с тем существует целый ряд устойчивых конфликтных линий, которые имеют цивилизационную специфику: это проблемы расы, цвета кожи, этнической принадлежности (иностранные рабочие), конфессиональные конфликты. Все эти движения становятся центрами субполитики, и тем самым политика утрачивает центральное место в обществе, где принимаются решения и формируются контуры будущего развития.
С большой долей иронии У. Бек заметил: экология, экономика и наука не могут больше притворяться, что не вмешиваются в политическую жизнь — они своими средствами вершат политику. И в этом нет ничего неприличного, ничего такого, что стоило бы утаивать и прятать*. Пора признать, что политика никогда уже не сможет вернуть себе монопольный статус в решении всех общественных проблем. Но при этом существует важнейшее отличие политики и центров субполитического влияния: в то время как экологисты, экономисты, религиозные деятели и эксперты в частных науках могут спорить и отстаивать отдельные интересы, политика обязана говорить об общественном консенсусе и выступать верховным арбитром нации.
“Гоббсова проблема” информационного общества
Современное информационное общество образовано множеством изолированных индивидов, обуреваемых страхом и неуверенностью в завтрашнем дне. Возникает закономерный вопрос: каким образом возможны порядок и стабильность в таком предельно индивидуализированном социуме, где каждый преследует только личную выгоду?
Когда-то на заре Нового времени эту проблему в философии политики поставил Томас Гоббс. Его концепция “общественного договора” исходит из того, что изолированные индивиды, каждый из которых вел “войну всех против всех”, вынуждены были под страхом самоуничтожения заключить договор. Основой их солидарности стал страх за свою жизнь: именно страх выступил источником договора об общественном мире. Так родилось политическое решение проблемы — страх был перенесен внутрь государственной конструкции: отныне только государство стало обладать правом на легитимное насилие против тех, кто нарушает общественный порядок.
В современном мире все риски носят транснациональный характер, провоцируя тем самым транснациональный характер политических конфликтов и транснациональное поле политической борьбы, где современный индивидуалист вновь ведет войну “всех против всех”. Терроризм, миграционные потоки, наркотрафик, экологические проблемы — все эти конфликты имеют глобальный характер и не могут быть решены только национальными правительствами. Однако международные организации — ООН, ЮНЕСКО, ОБСЕ — оказались не готовыми предложить конструктивные решения глобальных проблем, расписавшись в своей беспомощности остановить новые глобальные конфликты.
В этих условиях возник опасный разрыв между неэффективной системой международного права и эффективным лозунгом “прав человека”, который был превращен в новый боевой клич силовой международной политики. Носители прав человека — это изолированные индивиды, независимо от их социальной и национальной принадлежности. Носители международного права — конкретные государства, и почти в каждом из них есть какие-то меньшинства, способные заявить о том, что с ними обращаются не должным образом.
Сегодня вопрос о новом глобальном “общественном договоре” — это вопрос войны и мира. Нормы международного права должны вновь стать эффективным инструментом международной политики. Однако нельзя забывать, что стандарты и ценности имеют специфический характер в разных культурах, и поэтому всякие попытки сформулировать права человека исходя из морального кодекса только одной культуры и распространить их на все человечество недопустимы.
До сих пор в основе Декларации прав человека лежат постулаты одной лишь западной цивилизации. Неудивительно, что в незападных странах эта Декларация все чаще характеризуется как “империализм прав человека”. Современное международное право должно уйти, наконец, от жестких технологий навязывания единых универсальных норм и правил политической игры и освоить новые — понимания и интерпретации ценностей разных политических культур.