Ирина Смирнова

"НЕ ОСТАВЬТЕ МЕНЯ, БРАТИЕ!"

(Пушкин и "золотой" фонд эпохи)

1

Пусть время рушит все:

В сердечной глубине

Былому место есть

И это место свято.

Кн. П.А. Вяземский

"Дневник" - именно так должна была называться историко-литературная газета, издание которой задумал А.С. Пушкин в 1832 году. Как говорится, первое впечатление, записанное по горячим следам, самое верное. А в этом Пушкин был глубоко убежден! Вместе с тем он уже давно мечтал о собственной печатной трибуне.

С начала 30-х годов Пушкин вдумчиво занимается историей, критикой, его интересуют реформы в стране. "Правительство, - писал он 16 марта 1830 года Вяземскому, - действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных - вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу" (курсив мой. - И. С.).

"Дневник"! К сожалению, проект остался на бумаге. Справедливости ради отметим, что разрешение на это издание выхлопотал у Государя граф Д. Н. Блудов, друг Жуковского и Карамзина. У Н. А. Муханова1 в Дневнике от 29 июля 1832 г. записано: "Говорили о его газете, мысли его самые здравые anti-либеральные, anti-Полевые, ненавидит дух журналов наших(...) Он очень созрел"2. В письме к Михайло Петровичу (так Пушкин называл друга, историка Погодина) он радостно сообщает, что ему "разрешили политическую газету". Правда, не было сотрудника. Пушкин хотел, чтобы это был М. П. Погодин, которого он высоко ценил и как историка, и как издателя. В это время, в письме к И. В. Киреевскому, касаясь вопроса о разрешении издания газеты, он воскликнул волшебные слова: "Не оставьте меня, братие!" Пушкин пессимистически оценивал возможности двух периодических изданий - "Московского телеграфа" Н. Полевого и "Московского вестника" (который, к слову, Пушкин называл "своим", а редактором которого был М. Погодин). Издание Пушкина было как нельзя ко времени, так как в этот период почти не печатались дневники и записки современников, что было большим упущением, по его глубокому убеждению. Известно, какие важные события и внутреннего и международного значения сотрясали землю и Россию. Отечественная война 1812 года, восстание декабристов 1825 года, польское восстание 1830 года, Русско-турецкая война, Русско-персидская война, восстание в Греции, революция во Франции.

"Литераторы во время царствования покойного Императора, - отмечает Пушкин, - были оставлены на произвол цензуре, своенравной и притеснительной. Редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен из грамотных людей) перешел на сторону недовольных..." Важно также и следующее его высказывание: "Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного Государя я имел на все основание литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств".

В записке "Об издании газеты" Пушкин констатировал, что "книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечаткой сонников и песенников...". Не многое могла себе позволить печать! При этом он справедливо отмечал: "Несчастные обстоятельства, сопровождающие восшествие на престол ныне царствующего Императора, обратили внимание Его Величества на сословие писателей. Он нашел cue сословие совершенно преданным на произвол судьбы и притесненным невежественной и своенравной цензурой. Не было даже закона касательно собственности литературной" (курсив мой. - И. С.). Пушкин утверждает: "Ограждение сей собственности и цензурный устав принадлежат к важнейшим благодеяниям нынешнего царствования". Пушкин одновременно говорит о необходимости издания газеты, так как "известия политические привлекают большое число читателей, будучи любопытны для всего".

Был уже составлен план первых номеров, где предусматривался критический разбор ряда исторических романов, в том числе Н. А. Полевого "Клятва при гробе Господнем", вышедшего в 1832 году, романа П. П. Свиньина "Шемякин суд" (1832), а также М. Загоскина "Юрий Милославский, или русские в 1812 году" и романа Ф. Булгарина "Дмитрий Самозванец", когда выяснилось, что газета не имеет прав на существование в связи с сильной цензурой и общей напряженной международной обстановкой. Французская июльская революция усилила придирчивость к печати III Отделения Его Императорского Величества канцелярии. Газеты стали выходить с пустыми полосами, их не успевали даже заполнять рекламой1.

Глубокое убеждение Пушкина в необходимости иметь свое издание через некоторое время дало свои замечательные всходы. Заметим, что название пушкинского всем известного журнала "Современник" перекликалось с задуманной газетой - "Дневник". Это были звенья одной цепи.

Отличительной чертой времени была общая страсть к чтению и истории! Тогда много толковали об исторических корнях, о специфических чертах национального развития, об изучении всеобщей истории. Прежде всего английской и французской. С этим связано и увлечение мемуарной литературой.

По этому поводу князь П. А. Вяземский как всегда живо, умно и профессионально заметил: "Зачем начал я писать свой журнал? Нечего греха таить, от того, что в "Memoires" ("Мемуарах") о Байроне Moor (Мура) нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает всегда вослед за великими. Я еще не расписался, или не вписался: теперь пока даже и скучно вести свой журнал. Но, впрочем, я рад этой обязанности давать себе некоторый отчет в своем дне". Здесь важно указание, что вести дневник, который он называл журналом (как и В. А. Жуковский), он считал " обязанностью", которой был рад.

Русские люди зачитывались модными записками Т. Мура о Байроне, вышедшими в Париже в 1830 году. (Отметим, что это достаточно сложный и спорный источник.) Как известно, смерть Байрона в 1824 году потрясла Пушкина. Об этой так внезапно оборвавшейся жизни писали В. Скотт и Гете (А. И. Тургенев, верный архивной традиции, скопировал это "сокровище", хорошо сознавая его значение!)1: "Ненависть уготовила, - писал безутешный В. Скотт, - преждевременную кончину бедному лорду Байрону, который пал в цвете лет, унося с собой столько надежд и ожиданий"2.

Эти записки с равным удовольствием читали и в Михайловском, и в Петербурге, и в Москве. Охотились за ними и соотечественники за границей. "Жду выхода Записок Байрона, будто бы сожженных Муром и ныне изданных" (курсив мой. - И. С.)3, - писал из Парижа С. А. Соболевский другу писателю, журналисту С. П. Шевыреву 6 февраля 1830 года.

Прочел их и Пушкин, и ему стало жутко. В беседе с друзьями он шутливо сообщал, что теперь будет утром и вечером читать следующую молитву: "Боже милостивый, защити меня от моих будущих биографов, от моих почитателей так же, как и от моих критиков. Первые будут оказывать мне медвежьи услуги, вторые утопят меня в море отравленных чернил. Сохрани меня, Господи, от тех и других!"4 Об этом у Пушкина есть несколько высказываний, хорошо известных.

"Зачем жалеешь о потере записок Байрона? - спрашивал Пушкин. - Черт с ними! Слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии (...). Толпа жадно читает исповеди, записки, etc, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе".

Как откровенно и убедительно звучат его слова: "Писать свои memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью - на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать - brеvеr (бросать вызов (фр.). - И. С.) - суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно".

Зная увлечение сына мемуарной литературой, Сергей Львович писал из Михайловского 22 октября 1834 года: "Последнее время и теперь я еще читаю Мемуары Байрона, писанные Муром. Надо признаться, что этот Великий Гений много мелочного имел в характере и, случалось, вел себя как сущий пьяница, каким он и был. - Дабы примириться с ним, мне нужно было его перечитать. Как поэта я его люблю, но как человека... нимало! Я для того не довольно цивилизован. - Читал я еще Мемуары Базиля Гааля, капитана английского корабля, попадаются места очень замечательные.- Это, однако, не помешало тому, чтобы на труде сем я нашел замечание Аннет Вульф, очень верное - ...она находит, что сцены на воде отличаются большой сухостью, и это правда"5.

Мемуаристика в широком понимании включает в себя дневники, воспоминания, мемуары, записки, записные книжки, журналы, альбомы, а также и письма, так называемое эпистолярное наследие. К рукописному наследию Пушкина относятся неоконченные статьи о Державине, Карамзине, Кюхельбекере и Дельвиге, вызывающие горячие споры и по сей день. Все эти материалы автобиографического характера, являющиеся ценным источником, ориентированы на человеческую память, на воссоздание какого-то фрагмента истории, личностные моменты, освещающие литературные и общественные интересы как самого автора, так и современников. Как верно заметил С. Ю. Куняев: "Мемуаристика определяет общественный тонус своей эпохи"!

По этому поводу так отзывался А. Н. Толстой: "Родина - это движение народа по своей земле из глубины веков к желанному будущему.(...) Недаром пращур плел волшебную сеть русского языка, недаром его поколения слагали песни и плясали под солнцем на весенних буграх, недаром московские люди сиживали по вечерам при восковой свече над книгами, а иные, как неистовый протопоп Аввакум в яме, в Пустозерске, и размышляли о правде человеческой и записывали уставом и полууставом мысли свои". Менялись времена, но не проходило желание людей поделиться самым сокровенным, отслеживая прошлое и описывая течение собственной проживаемой жизни.

Быстротечность времени, его исключительную ценность хорошо чувствовал Пушкин, когда призывал друзей вести свои личные ежедневные записи. Только позже безвозвратность ушедшего оценило его ближайшее окружение, единомышленники и собратья по писательской артели. В 1844 году П. А. Плетнев, литератор, историк, профессор Петербургского университета, продолжатель пушкинского "Современника", про которого поэт говорил "Брат Лев и брат Плетнев", приводит мудрые слова Пушкина, сказанные у Обухова моста во время прогулки за несколько дней до дуэли: "Все заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас - все. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было, освященными обыкновениями и правилами общежития" (курсив мой. - И. С.) Это было пушкинское литературное кредо, высказанное ближайшему другу и единомышленнику, не раз убеждавшемуся в гении Пушкина. Ведь не случайно же он с гордостью говорил: "Я был для него все: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром".

Об этом разговоре, запавшем в душу, Плетнев сообщил в письме к Я. Гроту: "У него (Пушкина. - И. С.) было тогда какое-то высокорелигиозное настроение. Он говорил со мною о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем, видел это качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обещание, что я напишу мемуары"1. (Здесь важно и указание на Промысел Божий, о котором говорил поэт!).

Ни биографом, ни мемуаристом Плетнев не стал. Увы! А как хорошо отзывался он о литературном окружении:

...Искусства в общий круг

Как братьев нас навек соединили;

Друг с другом мы и труд свой, и досуг,

И жребий наш с любовию делили;

Их счастием я счастлив был равно;

В моей тоске я видел их унылых...

Мне в славе их участие дано:

Я буду жить бессмертием мне милых (курсив мой. - И. С.).

Вспоминаются слова Пушкина: "Я своим друзьям завещаю память о себе...".

11 марта 1837 года, писал кн. П. А. Вяземскому М. П. Погодин: "Хорошо было бы, если бы вы объявили в "Современнике" желание, чтобы все имеющие у себя письма Пушкина относились к вам и присылали бы копии для напечатания. Надо сохранить всякую его строку. И так мы уже растеряли сколько. Вон, что делают в Германии,- пять лет не наговорятся о Гете. На вас, князь, лежит еще святая обязанность написать биографию Карамзина. Пушкина вы знали коротко во всем продолжении его поприща. Не откладывайте, спешите. Всякий должен бы теперь записать хоть для себя, для его памяти, все, что знает о Пушкине, все свои наблюдения над ним". "Христа ради, чтоб все Пушкина важное и неважное было цело...", - заклинает Погодин князя в апреле. А в 20-х числах июля уже князь пишет историку: "Хорошо бы собрать по всем рукам письма Пушкина и каждому из приятелей его написать воспоминания о нем. Время полной и живописной биографии еще не настало, но сверстникам его следует приготовить материалы для будущего соорудителя"2.

Верный другу П. А. Плетнев дал в 1838 году в "Современнике" объявление о намерении приступить к систематическому изданию материалов о Пушкине (в том числе, прежде всего, мемуарных).

В 1846 году П. А. Плетнева призывает писать воспоминания друг, историк, литературный критик С. П. Шевырев: "Кто лучше вас вспомнит Пушкина - чувством и мыслью? Докажите всем вашим противникам, что вы лучше, чем кто-нибудь, цените его память". Позднее и Плетнев уговаривал В. А. Жуковского писать свои воспоминания. В дневнике М. П. Погодина есть запись 1846 года: "Надо непременно бы собрать теперь все подробности, скажу кстати, о жизни, образе мыслей и действий нашего славного Пушкина, пока живы столько современников, которые его еще помнят хорошенько". Плетнев сохранял верность личности и творчеству Пушкина до конца дней. В письме от 3 декабря 1847 года с запоздалой горечью писал он Я. К. Гроту (лицеисту последнего выпуска, историку литературы, академику, одному из первых биографов Пушкина наравне с Анненковым и Бартеневым): "Не оттого дело портится, что много плохих историков, а оттого, что самое дело превышает естественные способы наши к его неукротимому исполнению. Подобная мысль сжимает мое сердце уже второй раз в жизни. В первый раз это было, когда я прочитал известную статью Жуковского под названием "Последние минуты Пушкина". Я был свидетель этих последних минут поэта. Несколько дней они были в порядке и ясности у меня на сердце. Когда я прочитал Жуковского, я поражен был сбивчивостью и неточностью его рассказа. Тогда я подумал в первый раз: так вот что значит наша история. Если бы я выше о себе думал, и тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены в этой статье. Но время ушло. У меня самого потемнело и сбилось в голове все, казавшееся окрепшим навеки". Память беспомощна и безвозвратна, как ни надейся ее сохранить!

Друзья стали беспокоиться. Но вначале был сам Пушкин с его неугасимой инициативой по собиранию и изданию бесценного фонда интересных фактов эпохи и жизни современников, исключительных документов индивидуального общения. Мысль эта принадлежит живому Пушкину. Именно он был главным двигателем, мыслью, инициатором, центром, "Искрой" и "Сверчком"!

2

" Я всех вербую писать записки..."

"Дни минувшие и речи,

Уже замолкшие давно..."

Эти слова принадлежат П. А. Вяземскому, старшему другу Пушкина, герою Отечественной войны 1812 года, поэту, журналисту, камергеру, крупному государственному чиновнику, писавшему в 1826 году: "Наш век есть, между прочим, век записок, воспоминаний, биографий и исповедей, вольных и невольных; каждый спешит высказать все, что видел, что знал, и выводит на свежую воду все, что было поглощено забвением или мраком таинства"1. Ему принадлежит и лаконичное: "Я всех вербую писать записки, биографии".

Мода на ведение дневников появилась под влиянием традиций, восходящих ко временам Петра Великого и Императрицы Екатерины II, но вместе с тем она органически связана и с появлением многотомной "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина, когда в результате его кропотливых архивных изысканий открылись уникальные эпизоды нашей самобытной истории, талантливо освещенные, давно забытые "мертвые" страницы, описанные им с таким чувством и пониманием национальной природы, что в литературе произошел буквально всплеск написания исторических романов, основанных на реальных фактах и биографиях. (В первую очередь, это произведения Загоскина, Булгарина, Свиньина, Лажечникова, Погодина, Хомякова и др.). Будучи в курсе литературных новаций, Пушкин, имея в виду драму о "Марфе Посаднице"2 М. П. Погодина, задается актуальным вопросом: "Что нужно драматическому писателю?" (вопрос относился одновременно к литератору и историку.) И сам отвечает: "Философию, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка любимой мысли". А далее особо выделяет одно только слово "Свобода". По его глубокому и неоспоримому мнению, человек пишет не по расчету самолюбия, не в угоду общей массе читателей, а "вследствие сильного внутреннего убеждения, вполне предавшись независимому вдохновению, уединяясь в своем труде" (курсив мой. - И. С.)

Справедливости ради отметим, что в 30-е годы был расцвет исторического романа, исторической прозы и во французской литературе, и в английской также!

В связи с появлением неподдельного интереса к дневникам и запискам В. Г. Белинский тонко подметил и общую тенденцию 30-х годов: "Вся наша литература превращается в роман и повесть... повесть, которую все пишут и все читают, которая воцарилась и в будуаре светской женщины и на письменном столе записного ученого... Краткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь на мелочи и вырывает листки из великой книги жизни. Соедините эти листки под один переплет, и какая обширная книга, какой огромный роман, какая многосложная поэма составилась бы из них...".

А зачем пишутся дневники? Не каждый даст обстоятельный ответ на, казалось бы, простой вопрос. Пожалуй, лучше других об этом написал Н. М. Смирнов, друг Пушкина, дипломат, сенатор, калужский губернатор, гражданский губернатор Петербурга, предваряя записи дневника за 1833 год, в которых есть интересные сообщения об А. С. Пушкине (публикуется впервые): "Несколько раз начинал я писать свой журнал и с нетерпением всякий раз оставлял его. Писать журнал свой не так легко, как воображают, и надо иметь некоторую зрелость ума, чтоб с любовью писать его, записывая одни веселые и печальные дни, где обедал и где провел вечер, журнал соделается (так в рукописи. - И. С.) безызвестным в собственных глазах, записывать же замечания о том, что видел, свои суждения (нрзб) работа выйдет трудная и для этого надо, чтобы ум свой зрелостью соделал вас способным. В этом журнале я самыми критическими словами хочу писать все, что увижу, услышу интересного, буду в нем собирать воспоминания уже будущих дней, суждения, которые будут в них помещены, не все мои, но частью слышанные мною о таких-то лицах, о таких-то происшествиях и даже о лицах и происшествиях я буду помещать суждения посторонних людей, но только известных мне и обществу своим умом, познаниями и здравыми мнениями, посему, если паче чаяния и против желания моих сил книга попадет в чужие руки, прошу нескромного чтеца не считать моим все, что он найдет в этих строках. Je men lave les mains (Я умываю руки. - фр.), да будет это известно всем и всякому". Похожим предисловием сопроводил он и свой дневник за 1841 год: "...Я буду записывать все, что случается замечательного, что слышал любопытного. Словом, факты, анекдоты, городские слухи, имеющие ценность в каком бы то ни было отношении. Объясняю вперед, что в сих рассказах буду стараться избежать собственных моих мнений, но строго держаться общественного мнения... Страницы должны невольно превращаться в калейдоскоп и посему не должно искать связи между разными рассказами"1.

А вот как о своей основной задаче сообщала в дневнике Анна Оленина: "Пусть все мысли мои в нем сохранятся, пусть мои дети, особливо дочери, узнают, что страсти не есть путь благополучия, есть путь благоразумия. Но пусть они пройдут через пучину страстей, они узнают суетность мира, научатся полагаться на одного Бога, одного Его любить...".

К сожалению, немногие современницы оставили воспоминания о времени и литературных друзьях (А. П. Керн, О. С. Павлищева, А. А. Фукс, А. О. Смирнова, А. Оленина и некоторые другие). Тем важнее сведения, ими сообщаемые. Как определил П. А. Плетнев: "Удивительная прелесть в простоте и непринужденности женского рассказа(...) Что ни говори, а в Записках великое дело - рассказы об исторических лицах(...) Без этого же холодно и скучно".

Неоднократно возвращался к своим личным записям и Пушкин. В наброске "Начало новой автобиографии" он признавался: "Несколько раз принимался я за ежедневные записки и всегда отступался из лености; в 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 г. при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства. Теперь некоторая театральная торжественность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей. Зато буду осмотрительнее в своих показаниях, и если записки будут менее живы, то более достоверны" (курсив мой. - И. С.). Пушкин вел Дневник с 14 лет! 27 марта 1825 года, рассуждая о периодических изданиях, о "Телеграфе", он сообщает своему брату о созревшем желании писать Записки о Г. Державине: "не напечатать ли в конце "Воспоминания в Царском Селе" с nоtoй (примечанием.-фр. Заметим, что именно так любил - ноты, нотицы - называть примечания, "научные подвалы" Н. М. Карамзин! - И. С.), что писаны мною и 14 лет и с выпискою из моих "Записок" (курсив мой. - И. С.).

Интересные сведения сообщает лицейский товарищ Ф. Ф. Матюшкин, который в 1817 году вместе с известным мореплавателем В. М. Головниным, отправляясь в кругосветное путешествие, решил вести походный "Журнал" и сообщил об этом Пушкину. Как он вспоминал: "Пушкин долго изъяснял ему настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы".

Из вышеприведенного ясно, как серьезно Пушкин относился к автобиографическим записям. В зрелые годы это помогло ему в работе писателя и вдумчивого историка.

Первая страница сохранившегося фрагмента лицейского дневника заканчивается лирически и обещающе в плане его дальнейшего литературного развития: "Жуковский дарит мне свои стихотворенья". Во всех дневниках, с лицейского периода и до 1835 года включительно, перемежаются сообщения официальные, политические, общественные, литературные, наряду с историческими анекдотами и личными впечатлениями. Пушкин отличался яркой индивидуальностью, наблюдательным взглядом и кропотливой работой. Здесь следует вспомнить о его записях, так называемых "table-talk" (разговоры за столом).

Пушкин вел дневники и в годы южной ссылки, но они не сохранились. (Из Кишиневского дневника осталось несколько страниц, но и на них встречаются запрещенные имена: Ипсиланти, Пестеля, Чаадаева и Кюхельбекера.)

Как он доверительно указывал кн. Вяземскому, хорошо знавшему ценность этого вида исторической памяти: "Из моих записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе, только для тебя".

Вел он и путевые записки в период поездки в Арзрум и в личной командировке, в своей одиссее по местам действий армии Пугачева1.

О серьезном отношении к дневниковым записям можно судить по письмам ко Льву, где он с завидною регулярностью подчеркивает: "Стихов не пишу, продолжаю свои "Записки".

С таким же увлечением читает он и записки Наполеона, Фуше2, Байрона, присылаемые друзьями в ссылку. В первой половине февраля 1825 года он делится с братом своими впечатлениями о прочитанном: "Ты не воображаешь, что такое Фуше! Он мне очаровательнее Байрона. Эти Записки должно быть сто раз поучительнее, занимательнее, ярче Записок Наполеона(...) Читал ли Записки Наполеона? Если нет, так прочти: это, между прочим, прекрасный роман". В конце письма он добавляет: "Стихов новых нет - пишу "Записки".

В Михайловском, как свидетельствует его переписка с друзьями, читает Пушкин летописи (в которых отмечает "неизъяснимую прелесть", "простодушие", "драгоценные краски старины"), Евангелие и многочисленные труды русских и западноевропейских историков, Тацита, делает ценные выписки из "Деяний Петра Великого" и из многотомного (12 томов!) труда историка И. И. Голикова.

Серьезное увлечение историей горячо поддержали Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, кн. П. А. Вяземский. Не случайно А. И. Тургенев, хорошо знавший историю, времена Петра (он усердно работал в европейских архивах и библиотеках, делая объемные выписки из пухлых исторических томов, дел, и не мог даже пригласить помощника-копииста, потому что допускался в спецхраны архивов), так оценивал профессиональные устремления Пушкина: "...он знал и отыскал в известность многое, что другие не заметили!". С этим утверждением ближайшего друга невозможно не согласиться. Знакомый Гете, Стендаля, Мериме, Гумбольдта, Шатобриана, Ламартина, Скотта, Мурома, историка Тьера, а с 1835 года - и Бальзака, он сообщал Пушкину и друзьям порою уникальнейшие сведения, которые были для них "живительным кислородом". В письмах и дневнике он открывал широкую панораму умственной жизни Западной Европы!

В 1827 году А. И. Тургенев знакомится с В. Скоттом, о котором заметил: "ему представлено было творениями своими дать имя бессмертное отечеству...". У этого исторического писателя в 1827 - 1828 годах вышел труд, увлекший Пушкина, "Жизнь Наполеона" в шести томах. Пушкин считал его главной заслугой то, что он впервые внес "светильники философии в темные архивы истории"!

3

"Заживешь припеваючи и пишучи свои записки..."

Ветерану русской словесности И. И. Дмитриеву, поэту, баснописцу, министру юстиции, близкому другу историка Карамзина, Пушкина и Вяземского, увлеченно писал 11 февраля 1823 года В. А. Жуковский: "Еще повторяю свой старый напев: "Записки! Записки!". Для них очищено перо мое, острое и живописное! Возьмитесь за него, и вы подарите нас драгоценностию, сами же будете только наслаждаться воспоминаниями". Для нас важно, что он говорит о записках как историческом наследии, хорошо сознавая их значение для грядущих поколений. В это время В. А. Жуковский находился в зените славы, являясь воспитателем Наследника престола, будущего Александра II, и высоко ценил Пушкина. Он пророчил ему "быть орлом и долететь до солнца!".

В пушкинской библиотеке на видном месте стояли два рукописных тома на французском языке Записок Екатерины II, хорошо переплетенные в кожу, на форзаце которых он собственноручно вывел: "А. Пушкин". Кто же взял на себя труд переписки этого объемного и бесценного источника? Предположительно, он сделан в 1831 - 1832 годах с экземпляра (одного из нескольких копийных списков), принадлежащего А. И. Тургеневу. (Сама рукопись хранилась под большим секретом в Государственном архиве.) Как писали друзья И. И. Дмитриеву: "Записки Екатерины у нашего любезного Тургенева, но прошу об этом не говорить: он хранит их как зеницу ока и таит, списав экземпляр Куракинского".

Подчеркнем, что первые строки записала собственноручно Наталия Николаевна, а основной текст был переписан, как в 1949 году удалось установить исследователю В. Н. Шумилову, Д. Н. Гончаровым, свояком Пушкина. "Записки" Императрицы еще более укрепили в нем мнение о пользе такого вида источников1. Как известно, "Записки" читали Государь Александр Первый и Император Николай I. Свой экземпляр Пушкин давал читать Великой княгине Елене Павловне, которая, как записал он в своем Дневнике 8 января 1835 года, "сходит от них с ума"2. С большим вниманием читались современниками в рукописях и "Записки" Е. Дашковой, подруги юности Екатерины Второй, впоследствии первой и единственной женщины - президента Академии наук. (Эти "Записки", также как и Императрицы, издал А. И. Герцен в Лондоне.)

П. И. Бартенев в воспоминаниях указывал, что на протяжении большей половины XIX века "почти ничего не позволялось печатать о русской истории XVIII века" (курсив мой. - И. С.). Вот почему в дневниках, в письмах, в личных беседах, в салонах этим вопросам уделялось так много внимания! Бартенев справедливо повторял: "Если хочешь знать историю, всегда лучше обращаться к первоисточникам". Не случайно в "толстом" историко-литературном журнале "Русский Архив", который Петр Иванович издавал с 1863 года, без малого 50 лет (!), центральное место занимали дневники, записки, мемуары и письма великих людей России, в том числе (прежде всего!) Пушкина и его друзей. Эти журнальные публикации и поныне являются уникальной коллекцией раритетов!

А. С. Пушкин с неподдельным интересом читал письма Императрицы Екатерины Великой к Вольтеру, писателю и историку, где вождя крестьянского восстания, "бунтовщика похуже Радищева", она называет "маркизом Пугачевым", а также ее переписку с Дидеротом, как называла она Дидро, которого Пушкин особенно ценил за то, что тот составил конституцию и написал свои "Записки".

В дневнике поэта за 1833 год, следом за сообщением о "Записках" Храповицкого, личного секретаря Екатерины II, читаем: "Государыня (Александра Федоровна. - И. С.) пишет свои "Записки"... Дойдут ли они до потомства?". Пушкин имел все основания к сомнению и беспокойству. Он с тревогой сообщает: "Елизавета Алексеевна (Императрица, жена Александра Первого. - И. С.) писала свои, они были сожжены ее фрейлиной; Мария Федоровна также. - Государь сжег их по ее приказанию. Какая потеря! Елисавета хотела завещать свои Записки Карамзину (слышал от Катерины Андреевны)". Здесь характерна еще одна особенность Пушкина как историка: он всегда указывает, от кого слышал сообщаемые и записанные им важные сведения. В отношении дневников и записок и всего, что с ними связано, имеет свое значение каждое замечание и уточнение!

Широко известна запись Пушкина о смерти друга, А. С. Грибоедова, талант, "светлый ум и дарования" которого он высоко ценил. Весть о гибели дипломата в Тегеране принес Раевский с сообщением, что все бумаги безвозвратно пропали. Особенно переживал Пушкин по поводу исчезновения дневника писателя. При этом он справедливо заметил, что написать его биографию было бы делом его друзей, но "замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и не любопытны" (курсив мой. - И. С.). Слова эти остаются, как ни печально сознавать, актуальными и в наши дни! Прав современный писатель и мемуарист С. П. Есин, утверждая, что дневники - яркое сочное самобытное литературное направление, которое нужно развивать!

Пушкин, хорошо сознавая и ценя это материальное воплощение человеческой памяти, беспрестанно горячо убеждал друзей и хороших знакомых вести дневники и записки, журналы, альбомы.

Не случайно в 1832 году, в день рождения хорошей своей приятельницы, фрейлины А. О. Россет, литературный талант, поэтический вкус и дар сюжетного рассказа которой Пушкин особенно ценил, он подарил ей альбом, на первой странице которого торжественно вывел: "Исторические записки", сопроводив замечательным стихотворением "В тревоге пестрой и бесплодной...". Дарит он тетрадь для ведения записок и актеру М. Щепкину, вписав собственноручно на первой странице: "17 мая 1836 г. Записки актера Щепкина.- Я родился в Курской губернии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке..." В этом пушкинском зачине звучит неторопливая эпическая интонация. Друзья, благодаря инициативе Пушкина, внесли свой вклад в "золотой фонд" русской мемуаристики XIX века!

А. Вульф, близкий знакомый Пушкина, вел свои дневники, видимо, с ведома и при поддержке поэта. В записи за 25 - 26 августа 1828 года он искренне признается: "Ищу, вспоминаю и мало нахожу, чтобы записать". Спустя время он уже с увлечением пишет об интересной беседе с Пушкиным о временах Петра Первого и при этом добавляет: "Я утвердился в намерении вести Дневник: вот опыт, дай Бог, чтобы он удался". (Дневники были опубликованы П. Е. Щеголевым в 1929 г.)

Как отмечал В. Э. Вацуро, за дневниками стояла "целая жизнь не одного человека, но многих, составляющих литературное общество, салон, кружок!.."

Работая над Историей Пугачева, Пушкин высоко оценил записки И. И. Дмитриева, гармонично включив их в основной текст исследования, о чем сообщал автору: "Хроника моя обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями". (Письмо от 14 февраля 1835 г.) С ним с удовольствием Пушкин делится своими находками и творческими издательскими планами: "Случай доставил мне в руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева (собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других). Я привел их в порядок и надеюсь их издать..." (курсив мой. - И. С.)

Примеров бережного пушкинского отношения к историческим источникам можно привести много.

К слову, А. И. Тургенев вспоминал, как И. Гете, находясь на смертном одре, увидев на полу записку, упавшую со стола его, сказал с жаром: "Поднимите, это записка, это рука Шиллера! Как можно ронять ее". А ведь душа его в эту минуту была занята последнею мыслию о друге, с коим вскоре она должна была соединиться". При этом Тургенев отметил, и как Гердер1 - поэт, историк и философ - в последнюю минуту борьбы за жизнь просил своего плачущего сына: "Освежи меня великою мыслию"2. Это был его символ веры в бессмертие! Мысль, память - это прежде всего записки, воспоминания и письма, живые свидетели прожитых дней и чувств.

Вспоминается справедливый укор Пушкина о порою бесцеремонном отношении к народной памяти. Со словами "ни одна фамилия не знает своих предков" (прав и здесь Александр Сергеевич) он пишет: "какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике : Гражданину Минину и князю Пожарскому? Был окольничий князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мещанин Козьма Минич Сухорукий, выборный человек от всего государства. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей. Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ"3. Что и говорить - исторические воспоминания народа с многовековыми традициями и богатейшей историей не используются в достаточной мере! А есть великие примеры Карамзина, Пушкина, Погодина, А. И. Тургенева, Вяземского и многих других, усердно работавших на поприще сохранения национальной памяти.

Об этом упрощении, опрощении памяти писал в мемуарах А. Ф. Воейков, поэт, критик, "арзамасец": "Мы равнодушны к своему прошлому, не записываем славных деяний своих соотечественников, впоследствии они забываются... Только анекдоты о странностях знаменитых чудаков Суворова и Потемкина переходят изустно от современников к детям, но и из них половина искажена, а другая забыта". Из-за лености происходит много необъяснимых, а порою и вредных вещей.

О серьезном отношении Пушкина к рукописному наследию и скрупулезном сборе материалов для публикации свидетельствует дневниковая запись А. Тургенева за 9 января 1836 г.: "Аршияк (атташе французского посла в Петербурге, секундант Дантеса. - И. С.) заходил ко мне и уехал к Бравуре, дал Пушкину мои письма , переписку Бонштетена4 с m-mе Staal, его мелкие сочинения; выписки из моего журнала о Шотландии и Веймаре"5.

В другой его записи имеются указания на разговоры о "Записках" Талейрана, о "Записках" Екатерины Великой. К сожалению, эти сведения очень кратки и только намечают общее направление разговора. А вот в письме к А. Я. Булгакову Тургенев описывает происшедшее более пространно: "Беседа была разнообразной, блестящей и очень интересной, так как Барант6 рассказывал нам пикантные вещи о Талейране и его мемуарах, первые части которых он прочел: Вяземский вносил свою часть, говоря свои острые словечки, достойные его оригинального ума. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты Петра и Екатерины II, и на этот раз я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов"1.

Вспоминаются слова кн. Вяземского: "Что есть частные письма? Беседа с глазу на глаз, род тайной исповеди, сокровенных изменений того, что тяготит ум и сердце"2. В этом, видимо, и состоит их основное отличие от дневников и записных книжек! Это две специфические разновидности автобиографического наследия.

Приведенные высказывания Пушкина о мемуарной литературе, исторических свидетельствах носят полемический, запальчивый, как всегда, характер. Может быть, в один из таких вечеров Пушкин узнал анекдот (в данном случае краткое историческое свидетельство, талантливо пересказанное), особенно его заинтересовавший: "Государыня (Екатерина II) говорила: "Когда хочу заняться каким-нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли было уже о том при Петре Великом, - и почти всегда открывается, что предлагаемое уже им обдумано". Это, безусловно, интересный штрих к уже устоявшемуся образу Екатерины Великой.

Пушкин выработал целую систему критического восприятия дневников, записок как исторических источников, обнаружив в некоторых целый ряд апокрифических, неверных фактов, как сейчас еще говорят - интерполяций и амплификаций (как в русских, национальных, так и европейских документах!). Например, он отмечал, что искаженно подается история Валуа, когда используется много легенд и непроверенных сведений из мемуаров. В "Отрывках из писем, мыслей и замечаний" Пушкин отметил: несмотря на то, что Байрон уверял, что "никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами", тем не менее в "Дон-Жуане" он говорит о России, и потому "приметны некоторые погрешности противу местности". Дон-Жуан отправляется в Петербург в кибитке, беспокойной повозке без рессор, по дурной каменистой дороге". Пушкин замечает, что "Зимняя кибитка не беспокойна, а зимняя дорога не камениста. Есть и другие ошибки, более важные". Но Пушкин готов простить грубые неточности, учитывая, что "Байрон много читал и расспрашивал о России. Он, кажется, любил ее и хорошо знал ее новейшую историю. В своих поэмах он часто говорит о России, о наших обычаях.(...) В лице Нимврода изобразил он Петра Великого" (курсив мой. - И. С.).

Вопросы этического плана затрагивает Пушкин как поэт, критик и издатель в статье3, негодуя по поводу особого рода французской литературы, состоящей из "записок и воспоминаний безнравственных и грязных личностей", в частности, он пишет, что "французские журналы радостно извещают о скором выходе в свет "Записок Самсона, парижского палача". Вот он, соблазн откровения! "Вот до чего довела нас жажда новизны и сильных впечатлений". У читателей возникает большое желание "последовать за ним в спальню и далее". "Головы, одна за другою, западают перед нами, произнося каждая свое последнее слово... И, насытив жестокое наше любопытство, книга палача займет свое место в библиотеках в ожидании ученых справок будущего историка". Пушкин не на шутку встревожен. В самом деле, что такая литература может дать людям?4. Как палач может изъясняться с читателями: "На каком зверином реве объяснит Самсон свои мысли?" При этом он справедливо недоумевает: "Не завидуем людям, которые, основав свои расчеты на безнравственности нашего любопытства, посвятили свое перо повторению сказаний, вероятно безграмотного Самсона..." (составителями этих "сенсационных", с позволения сказать, "Записок" были Бальзак и Леритье).

Вопрос, поднятый Пушкиным, не потерял своей актуальности и в наше беспокойное и суетное время. Порою охватывает страх: как так можно готовить к изданию отдельно выхваченный из контекста, не связанный с предыдущим повествованием фрагмент? ( Главный критерий такого отбора - обязательное присутствие "жареного" факта!)

В другой критической статье "О записках Видока"1 (начальника парижской сыскной полиции) он поднимает уже острый политический вопрос: "Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?"

Между прочим, критику на Видока горячо воспринял на свой счет Ф. Булгарин, т. к. литературный памфлет был раскрашен точными фактами авантюрной его биографии. Мемуары А. И. Дельвига донесли его живейшую реакцию, его бешенство на статью, когда он, "божась, крестясь и кланяясь низко перед висевшею в лавке (Слепнина. - И. С.) русскою иконою, хотя он был католик, говорил, что между Видоком и им ничего нет общего!..". (Так Пушкин печатно обличил малоизвестную связь Булгарина с органами тайного полицейского надзора.)

Закономерное отношение Пушкина к запискам как важному историческому источнику становится ясным. Вместе с тем при работе с первоисточниками Пушкин убеждается в отсутствии критических обозрений в существующих журналах и многочисленных альманахах, являющихся, по существу, сборниками без направления. Таким образом, Пушкин положил начало критическому изучению литературы и ее источников.

Современники писали и дневники, и воспоминания. Еще не обо всех известно! Не все выявлено. В начале 30-х годов С. А. Соболевский отважился на написание своих записок. В его заграничной переписке с поэтом, историком С. П. Шевыревым сохранилось письмо из Торино от 10 августа 1830 года: "Я оканчиваю мои Записки" (курсив мой. - И. С.).2 Это малоизвестный факт из его жизни! Чаще вспоминаются его слова с критикой друзей, отважившихся вести дневники и записывать мемуары, содержащие сведения о Пушкине!

В 1852 году он писал М. П. Погодину (который вел свой дневник!) о продуманном, ответственном отношении к памяти поэта: "...ведаю, сколь неприятно было бы Пушкину, если бы кто сообщил современникам то, что писалось для немногих или что говорилось или не обдумавшись, или для острого словца, или в минуту негодования в кругу хороших приятелей". На этой позиции он стоял твердо и в 1855 году, когда объяснял М. Н. Лонгинову, сыну знакомого Пушкина: "Публика, как всякое большинство, глупа и не помнит, что и в солнце есть пятна; поэтому не напишет об покойнике никто из друзей его, зная, что если выскажет правду, то будут его укорять в недружелюбии из-за каждого верного совестливого словечка; с другой стороны, не может он часто, где следует, оправдывать субъекта своей биографии, ибо это оправдание должно основываться на обвинении или осмеянии других еще здравствующих лиц. И так, чтобы не пересказать лишнего или не досказать нужного, каждый друг Пушкина обязан молчать".

Его слова оказались во многом оправдывающими тех, кто не оставил мемуаров, не вел дневников.

С опаской писали воспоминания друзья. В 1859 году Кс. Полевой, предпринимая этот смелый шаг, вместе с тем, оправдываясь, писал: "Знаю, что я должен очень осторожно говорить о Пушкине. Нашлись люди, которые в последнее время усиливались (так в тексте. - И. С.) представить меня каким-то ненавистником нашего великого поэта и чуть не клеветником нравственной жизни. Я опровергал эту клевету, когда она высказывалась явно..."

Хорошо известно, что Пушкин неоднократно убеждал П. В. Нащокина писать дневник в виде писем к другу. (В известной степени это было влияние А. И. Тургенева, писавшего с 1826 года нашумевшую "Хронику русского".) "Что твои мемории? - спрашивал Пушкин. - Надеюсь, что ты их не бросишь. Пиши их в виде писем ко мне. Это будет и мне приятнее, да и тебе легче. Незаметным образом вырастет том, а там поглядишь и другой". (Воспоминания Нащокина и его жены, хорошей знакомой Пушкина, позднее записал П. И. Бартенев.) "Разговорить" Нащокина было сложно: у него не хватало времени, он постоянно отговаривался: "Мемории не пишу, некогда". Известны его воспоминания об отце-генерале екатерининских времен Воине Васильевиче, диктованные им в Москве в 1830 году, но Пушкин ожидал от него более пространных воспоминаний! В 1836 году Нащокин исполнил, "потворствуя желанию" друга, часть автобиографии с рождения, составив ее в форме письма (объемом около печатного листа). Нащокин не спешил, а Пушкин намеревался издать воспоминания в своем "Современнике". Друг был крайне неповоротлив, и от затеи пришлось отказаться.

Здесь важно убеждение Пушкина, что при записи меморий в форме письма открывается просторная возможность эмоционального воздействия на читателя!

Чтобы воодушевить и ободрить на подобное мероприятие, Пушкин начал "Роман в письмах" (из Петербурга в провинцию и обратно). В этом отрывке содержится призыв писать письма: важный источник общения и памяти! "Пиши ко мне все, что ты заметишь",- обращается одна подруга к другой. В следующий раз в письме проскальзывает мысль: "То ли дело облегчить сердце исповедью (письмом. - И. С.). Давно бы так, мой ангел!" При этом писать надо было "занимательно". Именно в этом незаконченном материале звучат мудрые слова Пушкина: "Семейные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминаниями народа". (Он воспринимает предания дворянства, к которому сам принадлежит, как часть народной общей памяти. Каждый должен знать свои корни, иначе будет "Иваном, не помнящим родства"!)

Есть немало свидетельств, как он тревожился по поводу увековечивания памяти друзей, безвременно ушедших, и сколько усилий приложил в этом благородном деле!

Это уникальное начинание связано с памятью друга и учителя, историка, писателя и поэта Н. М. Карамзина.

Когда Карамзин умер, Пушкин в сердцах писал П. А. Вяземскому: "Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество вправе от тебя требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том "Русской истории"; Карамзин принадлежит истории. Но скажи все; для этого должно тебе иногда употребить то красноречие... "1.

Что имел в виду Пушкин, подчеркивая в письме все? О чем должен был написать Вяземский, друг и родственник Карамзина?

Зная характер своего друга, предпринял попытку написать об историке сам Пушкин: "Сейчас перечел мои листы о Карамзине - нечего печатать (курсив мой. - И. С.). Соберись с духом и пиши". С мыслью о биографии Карамзина Вяземский пишет Пушкину 31 июля 1826 года, отнесясь с пониманием к его планам, "к серьезному предмету": "Карамзин со временем может служить центром записок современных... Все русское просвещение начинается, вертится и сосредотачивается в Карамзине..."

Об этом же, о создании цикла записок, центром которых мог стать именно Карамзин, только он, писал неоднократно и А. И. Тургенев, в том числе в "Хронике русского" - этом эпистолярном "гейзере": "Вот уже год как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, что он был для них (...) Журналисты (...) исполнили долг современных некрологов; но не умели или не хотели воспользоваться правом своим возбуждать народное внимание, народное чувство к важным событиям в государстве". "Да живет память его в каждом движении нашего сердца и в каждой строке о нем! Чем иным можем доказать нашу любовь к нему..." Для того чтобы понять сложность момента для появления биографии Карамзина и позицию Пушкина в этом вопросе, следует вернуться к истории появления уникального труда.

"История государства Российского" Н. М. Карамзина, первые восемь томов, вышла в феврале 1818 года. Книга, как отмечает Пушкин, "наделала много шуму и произвела сильное впечатление". Почему? Почему Пушкин неоднократно называл историка и его "Историю" " не только созданием великого писателя, но и подвигом честного человека"?1

Напомним, что автор посвятил свой труд царю: "Государю Императору Александру Павловичу Самодержцу Всея России". Именно в 1818 году тайные общества декабристов уже готовили цареубийство.

Декабристы, "молодые якобинцы", как назвал их Пушкин, негодовали, что "История" отстаивала историческую природу монархического правления в России, которое казалось им "верхом варварства и унижения". Но это, утверждал Пушкин, не прихоть историка, к этому подвели его летописи и архивные бумаги: Карамзин, защищает его Пушкин, рассказывает историю "со всею верностью историка, он везде ссылается на источники - чего же более требовать было от него?" При этом Пушкин говорит, что критиковать историка могут только люди "не понимающие спасительной пользы самодержавия" (выделено А. С. Пушкиным. - И. С.). Он также выделяет слова о том, что "редко основатели республик (имеется в виду история Рима, но ясно, что это иносказание. - И. С.) славятся нежной чувствительностью".

С другой стороны, отметим, что в Предисловии Н. М. Карамзина к труду есть важные строки, утверждающие, что "новая эпоха наступила. Будущее известно единому Богу..." Историческое развитие Карамзин связывал с Богом. Как писал в отрывке статьи "Карамзин" Пушкин, "Никита Муравьев... умный и пылкий, разобрал предисловие". Он остался недоволен начальными словами: "История есть священная книга народов".

Все вышесказанное не вяжется с программными документами декабристов, конечной целью которых было свержение самодержавия и убийство монарха.

В 1828 году в альманахе Дельвига "Северные цветы" Пушкин анонимно опубликовал фрагмент чудом сохранившихся воспоминаний об историке, известный под названием "Карамзин", где дает высокую, самую высокую оценку Карамзину как историку, открывшему древнюю Россию, как Колумб Америку, проделавшему огромную работу по сбору и обработке архивных источников, прежде всего многочисленных летописей, доселе неизвестных читателю: "Ноты "Русской истории" свидетельствуют обширную ученость Карамзина..." . Сведения этих независимых исторических источников подчеркивают вместе с тем и религиозные устои, и принципы исторического развития, не связанные ни с какими доктринами и догмами.

Удары "молодых якобинцев" направлены были против основ труда Карамзина, а глубина мышления Пушкина, его державная государственная позиция отделили его от друзей-декабристов. В полемике с ними он защищает Карамзина и вместе с ним православный взгляд на русскую историю, в котором Крещение Руси является исходным пунктом для понимания нашей цивилизации и культуры в целом. (Об этом есть важные рассуждения Пушкина и в знаменитом письме к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года, где поэт большое внимание уделяет вопросам религии и ее месту в национальной истории. Между прочим он заметил: "Боюсь, как бы ваши религиозные исторические воззрения вам не навредили..." Пушкин в этом письме указывает источник, из которого "мы черпали христианство", а с ним и силы в борьбе с многочисленными внешними врагами. Все хорошо помнят его заключительные слова "ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю". Но ведь при этом Пушкин добавляет - "кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал".)

Пушкин, критикуя Н. Полевого, написавшего шеститомную "Историю русского народа" и безосновательно полемизировавшего с Карамзиным, утверждал: "...История новейшая есть история христианства...". И далее: "Россия ничего не имела общего с остальною Европою: история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада..."

Вот где кроется главное разногласие "молодых якобинцев" с Пушкиным и Карамзиным. Вспомним, что на Сенатской площади войска, предводимые молодыми дворянами, выступили против царя, помазанника Божьего, смертельно был ранен герой Отечественной войны 1812 года генерал Милорадович - гордость страны! Это явилось прологом. Да, нужны конституционные свободы, необходимо освобождение крестьян, но зачем же убивать? Последующая история изобилует кровавыми примерами. Вспомним убийство Императора Александра II Освободителя, царя-реформатора, подобного Петру Великому, в правление которого разработана была конституция. Это было уже седьмое покушение на Священную Особу Государя народников ("нехристей", как называли их в народе!) Печальный ход дальнейших событий в России хорошо известен и ощутим до сих пор в каждой семье. Общий вывод - никакие тайные общества, теории, программы и манифесты, с бледными призраками, не могут заменить исторический ход вещей!

Пушкин - мужественный хранитель истории русской православной цивилизации вослед Карамзину. Он с детства, как писал его отец, знал, что Карамзин не то, что другие. Великий и отважный историк читал юному тогда еще Пушкину предисловие к "Истории", и мало того, вернувшись, юноша записал слова уникального Предисловия к "Истории государства Российского" (переделанного при Пушкине), многое разъясняющие в споре историка с его оппонентами. Пушкин записал в своем дневнике, что при нем историк меняет первую фразу предисловия: "Библия для христианина то же, что история для народа". "Этой фразой (наоборот), - уточняет Пушкин, - начиналось прежнее предисловие Ист(ории) Кар(амзина). При мне он ее переменил". Эти изменения стали вскоре известны лицеистам, а потом и всей читающей России. Напомним, что многотомная история России Карамзина начинается словами: "История есть священная книга народов" (курсив мой. - И. С.). А священная книга - Библия.

Как убежденно писал Пушкин в статье "О народном воспитании": "Историю русскую должно преподавать по Карамзину". Вместе с тем, развивая мысль о необходимости воспитания и обучения молодых людей настоящими гражданами, он разъясняет: "Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве" (курсив мой. - И. С.).

Выше отмечалось оживление интереса к истории русского и зарубежного общества. История цивилизации Гизо возникла на этой волне возбуждения мысли и как бы обобщила, сфокусировала эти искания и находки. Труды Гизо оказали громадное влияние на русскую историческую мысль, начиная от Н. Полевого и М. Погодина до В. Ключевского, и в этом плане особо актуально звучат суровые и справедливые суждения Пушкина.

"В Пушкине было верное понимание истории... Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость...", - говорил о нем кн. П. А. Вяземский. "Князь Петр" не написал биографии Н. М. Карамзина. Считается, что ее написание не давало ему достаточного повода для выявления оппозиционного настроения. (Напомним, что и о Пушкине он не написал ничего систематического. Он в это время увлеченно работал над биографией Фонвизина).

Но вернемся к теме - Пушкин о Карамзине. Друзья решили проводить публикации о нем планомерно, "в складчину", ото всех понемногу, а миру должна была в результате предстать книга воспоминаний. (Это в полной мере осуществили современники и последователи уже в отношении самого Пушкина.)

А как Пушкина поразила ранняя смерть друга Дельвига! Он писал Плетневу: "Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы поможем ему нашими воспоминаниями. Не правда ли? Я знал его в Лицее - был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души - и таланта, которому еще не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского - с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит (так в тексте. - И. С.). Я хорошо знаю, одним словом, его первую молодость; но ты и Баратынский знаете лучше его раннюю зрелость. Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроем жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романтическими приключениями, но прекрасными чертами, светлым чистым разумом и надеждами".

И на этот раз предложение было замечательным! У Пушкина сохранился небольшой отрывок, начало биографии - "О Дельвиге" (всего несколько, как оказалось, бесценных страничек, как и о Карамзине).

В плане уточнения подхода Пушкина к сбору интересовавших его исторических материалов, записок интерес представляет информация, переданная самим Пушкиным в его "Путешествии в Арзрум", в период встречи с легендарным А. П. Ермоловым! "Собирая памятники отечественной истории, - с места в карьер начал увлеченный благородной работой Пушкин,- напрасно ожидал я, чтобы вышло, наконец, описание Ваших закавказских подвигов. До сих пор поход Наполеона затемняет все... Ваша слава принадлежит России и Вы не вправе ее утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспоминаниями и составили записки о своих войнах, прошу Вас удостоить меня чести быть Вашим издателем. (...) Прошу Вас дозволить мне быть Вашим историком" (курсив мой. - И. С.).

Эта встреча произошла в начале апреля 1833 года! Пушкин не побоялся посетить опального генерала (благоволившего к декабристам) в его селе Лукьянчикове. Между прочим, адъютантом генерала "по дипломатической части" одно время служил А. С. Грибоедов, назвавший его " сфинксом новейших времен".

В разговоре речь шла, как явствует из записей, об "Истории" Карамзина и о "Записках" Курбского. Это были темы, глубоко волновавшие Пушкина. Ермолов был с Пушкиным очень любезен и "до крайности мил", как он написал Ф. И. Толстому "Американцу". (Об этой встрече генерал рассказывал позднее издателю "Русского Архива", опубликовавшему в 1867 году часть его "Записок".)

Пушкин и его ближайшее окружение, состоящее прежде всего из литераторов и историков, государственных мужей и дипломатов, видели в записках и дневниках важный интеллектуальный источник увековечивания исторической памяти, без которой не может быть прогресса государства в целом. Более того, Пушкин, беззаветно любящий Россию, гордящийся ее историей как преданный сын, был глубоко убежден, что без усвоения и хорошего знания истории государство просто обречено.

Пушкин значительно содействовал созданию бесценного, неоценимого мемуарного эпоса эпохи. Подсчитано (конечно, с известной долей условности!), что "из 50 обращений литераторов пушкинского круга к современникам с призывом вести мемуарно-дневниковые записки за 1820 - нач. 1850 гг. с именем Пушкина и Вяземского связано более 30"1 (!) В этом направлении также большую работу проводили преданные друзья и единомышленники И. И. Дмитриев, В. А. Жуковский, А. И. Тургенев, А. Я. Булгаков, М. П. Погодин и др.

Вот как об одной исторической встрече, как показало время, в своем дневнике за 1829 г. писал историк М. Погодин: "Завтрак у меня: представители русской образованности и просвещения: Пушкин, Мицкевич, Хомяков, Щепкин, Аксаков, Верстовский, А. Веневитинов. Разговор от еды до Евангелия без всякой последовательности, как и обыкновенно". И прибавляет со справедливым огорчением, что не записал беседу в узком кругу разносторонне развитых "представителей русской образованности и просвещения": "Ничего не удержал, потому что не было ничего для меня нового, а надо бы помнить все пушкинское".

Безусловно прав историк Н. С. Тихомиров, утверждавший: "часто слышим в нашей литературе жалобы на скудость записок, мемуаров (...) Мы не торопимся печатать ( и писать! - И. С.) подобные документы".

Чувствовал запоздалое угрызение совести И. П. Сахаров, писавший в 1848 году: "Надобно вести записки. Боже мой! Сколько бы таких книг я мог бы написать... Все упущено; другое забыто, третье вспоминаю как сон...". (А он помогал А. А. Краевскому разбирать книги и бумаги в кабинете Пушкина!)2.

Источник подобного рода - это фамильные ценности, сокровища, проливающие свет как на биографии отдельных замечательных людей, так и на историю литературы и историю в целом!

4

"Царствовать самовластно и единовластно..."

"Я в прозе: да еще в какой".

А. С. Пушкин к А. А. Фукс. 19. Х.1834

"Монополия Греча и Булгарина пала",- писал с удовлетворением в одном из писем к Погодину Пушкин.

Желание издавать журнал, иметь свое печатное дело зародилось у Пушкина давно. Еще в 1826 году в письме к Вяземскому от 9 ноября он писал: "нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно...".

Друзья с нетерпением ждали нового журнала.

Об этом красноречиво свидетельствует запись А. И. Тургенева от 29 декабря 1835 года, когда единомышленники Крылов, Одоевский, Плетнев, барон Розен и Пушкин собрались у Жуковского и после долгих разгорячивших их диспутов вдруг в один голос внезапно закричали : "Жаль, что нет журнала, куда бы вылить весь этот кипяток, сочный бульон из животрепещущей утробы настоящего!"

Работа закипела. Ядро пушкинского журнала составили: Боратынский, Гоголь, Вяземский, Д. Давыдов, Плетнев, Языков, Погодин, Розен, А. И. Тургенев, А. Краевский, А. Муравьев, В. Одоевский. Среди молодых друзей - И. Киреевский, В. Соллогуб, Е. Ростопчина, В. Бенедиктов.

Уже 31 марта 1836 года первый номер был разрешен цензурой, а 11 апреля вышел в свет. Издание, как задумал его Пушкин, должно было выходить каждые три месяца по одному тому. В нем должны были помещаться стихотворения, "повести, статьи о нравах и тому подобное; (оригинальные и переводные) критики замечательных книг русских и иностранных; наконец, статьи, касающиеся вообще истории и наук".

Как только Пушкин стал издавать свой журнал, к нему присоединились А. И. Тургенев и П. А. Вяземский, имевшие большой опыт издательской деятельности и умевшие работать с первоисточниками, как архивисты и публикаторы. Кн. П. А. Вяземский писал другу: "Пушкин просит тебя, Христа и публики ради, быть отцом-кормилицею его "Современника"(...) Прошу принять это не только к сведению, но и исполнению и писать свои субботние письма почище и получше(...) то есть "тех же щей, только пожиже". (Намек на "Хронику русского". - И. С.).

Привлек внимание Пушкина и молодой В. Г. Белинский (после его статей "Литературные мечтания" и "Несколько слов о "Современнике"), критический талант которого был замечен как "подающий большую надежду". Пушкин принимает решение о приглашении его в свой журнал. Как передавал Пушкину Нащокин о новой кандидатуре - "Щепкин говорит, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши, - и я его к тебе пришлю". Это было в конце 1836 года. Обстоятельства быстро изменились, и переговоры с Белинским остались незавершенными.

В необходимости литературной критики издающихся материалов Пушкина убедили многочисленные публикации, записки и мемуары, как отечественные, так и зарубежные. Среди статей, связанных с публикацией в "Современнике", интересны его замечания, высказанные Ф. Булгарину в ответ на его критику (речь идет о "Хронике русского" А. И. Тургенева). Пушкин подчеркивает в публикации друга "глубокомыслие, остроумие, верность, тонкую наблюдательность, оригинальность и индивидуальность слога" - все то, что, по его мнению, выделяет хронику из Парижа. Пушкин как достоинство выводит те качества, которые не понравились Булгарину: "Мы предпочли в нем живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, городских новостей, булеварных (так в тексте. - И. С.), академических, салонных, кабинетных движений - так сказать, стенографию этих горячих следов, этой лихорадки парижской жизни...".

В Петербурге, в салонах, в дипломатической среде неудивительны были разговоры о литературе и зарубежной истории, о новых книгах и интересных статьях. Не случайно Вяземский сравнивал такие встречи с чтением свежих газет! В частности, Пушкин и друзья неоднократно обсуждали наряду с европейской и американскую мемуарную литературу. В дневнике есть записи о вечерах и разговорах с дипломатами и с П. И. Полетикой1, опубликовавшим в 1830 году в "Литературной газете" статью "Состояние общества в Соединенных Американских областях", горячо встреченную в Петербурге и Москве.

Среди прочих обсуждались "Записки" американца Д. Теннера2. Сам поэт так высказывался об этой далекой стране на основании чтения многочисленных независимых источников: "С изумлением увидели мы демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве". Добавить к сказанному Пушкиным нечего!

Работа в журнале отнимала массу времени, но была и увлекательной, т. к. давала возможность печатать рукописное наследие современников, создавая уникальный фонд мемуаристики. В первый год издания почетное место заняли записки Дуровой, кавалерист-девицы, представлявшие "любопытные" отрывки из журнала, который она вела в 1812 году. Сохранившиеся записи Пушкина свидетельствуют о сложном и ответственном труде издателя.

Сначала предполагалось их назвать "Записки амазонки" , но это звучало, как заметил сам Пушкин, "как-то слишком изысканно, манерно", напоминало немецкие романы. "Записки Н. А. Дуровой" - просто, искренно и благородно. "Будьте смелы, - обращается он к мемуаристке, - вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое Вас прославило. Полумеры никуда не годятся". На ее слова, что надо бы поторопиться с изданием, Пушкин ответил: "Ехать к Государю на маневры мне невозможно по многим причинам. Я даже думал обратиться к нему в крайнем случае, если цензура не пропустит ваших "Записок". В своем предисловии он так романтично о них отзывался: "C неизъяснимым участием прочли мы признания женщины столь необыкновенной; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять уланской сабли, владеют и пером быстрым, живописным и пламенным" (курсив мой. - И. С.). Пушкин оценил в полной мере прелесть искреннего и небрежного рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которой героиня описывает свои необыкновенные происшествия. В этих словах чувствуется удивительно теплое отношение к женщине, отважившейся на такую трудоемкую и важную работу, смело шагнувшей навстречу своему читателю!

Пушкин буквально воевал за этот уникальный материал. 19 января 1836 года он писал ей, волнуясь: "Я было совсем отчаивался получить "Записки", столь нетерпеливо мною ожидаемые. Слава Богу, что теперь напал на след". Записки ему понравились. "Сейчас прочел переписанные "Записки": прелесть! Живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомненен". 11 мая Пушкин, сам работающий с увлечением в архиве в Москве и чувствующий себя настоящим журналистом, издателем, в письме к жене, между другими важными вопросами, спрашивает ее: "Что записки Дуровой? Пропущены ли цензурой? они мне необходимы - без них я пропал".

Пушкин неоднократно высказывал Дуровой удовольствие записками, ободрял ее на литературном поприще. Как она сама отмечала: "Я не буду повторять тех похвал, какими вежливый писатель и поэт осыпал слог моих записок..." Женщину, прослужившую в армии около десяти лет, принявшую участие в войне с французами гусаром, героически сражавшуюся в мужском окружении, тяжело было благословить на это испытание. В отношении Записок, их издания она обращалась к нему "как одному из преданнейших друзей", сознавая, что будут противники публикации.

Н. А. Дурову, храбрую амазонку, неоднократно отговаривали от обращения к Пушкину. "Вы напрасно хотите обременить Пушкина изданием ваших записок, сказал мне один из его искренних друзей (...) разумеется он столько вежлив, что возьмется за эти хлопоты и возьмется очень радушно; но поверьте, что это будет для него величайшим затруднением; он с своими собственными делами не успевает управиться, такое их множество, где же ему набирать дел еще и от других!.. если вам издание ваших записок к спеху, то займитесь ими сами, или поручите кому другому". К чести автора и издателя, они нашли в себе и силы и мужество!

Когда воспоминания уже были изданы, Н. А. Дурова имела все основания горестно записать: "Наконец и клевета сделала мне честь, устремила свое жало против меня!.. в добрый час! Это в порядке вещей"1. В каком-то большом собрании "перебирали ее косточки", говорили о записках, и, как передавала подруга, Пушкин ее защищал. "Защищал! Стало быть против меня были обвинения?" - справедливо заметила она.

Как явствует, вопрос с публикацией записок напрямую связан с историей.

В 1829 году, в декабре, кн. Петр Андреевич советовал Денису Давыдову, другу, "арзамасцу", поэту, заняться написанием жизни генерала Н. Н. Раевского, который так же героически сражался, как и Вяземский, в Отечественную войну 1812 года. На редутах вместе с ним сражались и его юные два сына, проявив при этом завидную храбрость. Раевский скончался 16 сентября 1829 года на 59-м году жизни. Именно Давыдов способен был написать его биографию, как свидетель его подвигов и как племянник!2 Давыдов рассуждал в своих письмах к кн. Вяземскому, как подробней и качественней ее написать. Он говорил о "моральных пигмеях", неспособных оценить величие души опального полководца, меряющих его "на свой мелкий аршин", он гневно клеймил осаждающих: "Неожиданная гроза разразилась на главе, уже седеющей, но еще неостылой от вдохновений воинственных, еще курившихся дымом сражений". Он писал о "новом Лаокооне, обвитом, теснимом изгибами жадного злополучия". Он называл Раевского героем, сродни героям античности и т. д. Однако, несмотря на свойственное ему и с удовольствием демонстрируемое в кругу друзей красноречие, он медлил с написанием. Год спустя в кругу друзей вновь встал этот вопрос, и уже Пушкин обратился непосредственно к Давыдову: "Денис здесь,- пишет он Вяземскому 2 января 1831 г. - Он написал красноречивый Eloge (похвальное слово - фр.) Раевскому. Мы советуем написать ему жизнь его" (курсив мой. - И. С.). Таким образом, сложилась уже инициативная группа заинтересованных в появлении этого материала в "Современнике". Среди них был и Нащокин, предположительно, был и Н. А. Муханов (брат декабриста П. А. Муханова). Через два дня друзья навещают П. А. Вяземского в Остафьево. Начинание было важным! Воспоминания Д. Давыдова3 были опубликованы вместе с материалами кавалерист-девицы Дуровой в пушкинском "Современнике".

Обращаясь к таким признанным народным героям, любимцам широкой общественности, но опальным генералам, как А. П. Ермолов, Н. Н. Раевский, Пушкин проявил большое гражданское и политическое мужество. Такие публикции имели сильное оппозиционное звучание.

Пушкин усиленно собирает дневники, мемуары современников для опубликования на страницах своего "царственного" издания.

Он лично готовит к изданию, переводит и комментирует записки бригадира Моро-де-Бразо, участника Прутского похода Петра I. Об этой книге он сообщил А. X. Бенкендорфу 31 декабря 1836 года: "Имею счастие повергнуть на рассмотрение Его Величества записки бригадира Моро де Бразо о походе 1711 года, с моими примечаниями и предисловием". И далее дает свою характеристику этому заинтересовавшему его источнику времен Петра Первого: "Они важный исторический документ и едва ли единственный (опричь Журнала самого Петра Великого)". "Записки" "любопытны и дельны", ибо: "В числе иностранцев, писавших о России, Моро-де-Бразо заслуживает особенное внимание. Он принадлежал к толпе тех надменных храбрецов, которыми Европа была наводнена еще в начале XVIII столетия и которых Вальтер Скотт так гениально изобразил в лице своего капитана Далгетти."

" Эта книга отличается умом и веселостию беззаботного бродяги(...) заключает в себе множество любопытных подробностей и неожиданных откровений, которые только можно подметить в пристрастных и вместе искренних сказаниях современника и свидетеля". При этом Пушкин подчеркивает их специфичность, представляющую тем самым и их ценность: "Моро не любит русских и недоволен Петром; тем замечательнее свидетельства, которые вырываются у него поневоле". Ну, например: "С какой простодушной досадою жалуется он на Петра, предпочитающего своих полудиких подданных храбрым и образованным иноземцам! Как живо описан Петр во время сражения при Пруте! С какою забавной ветреностью говорит Моро о наших гренадерах(...)". Пушкин ничего не убрал при подготовке документа к печати, считая это излишним и вредящим первоисточнику. Это к вопросу о том, как печатать исторический источник, какой критерий отбора материала должен существовать. Поэт так объясняет свою позицию: "Мы не хотели скрыть или ослабить и порицания и вольные суждения нашего автора, будучи уверены, что таковые нападения не могут повредить ни славе Петра Великого, ни чести русского народа. Предлагаем "Записки бригадира Моро" как важный исторический документ, который не должно смешивать с нелепыми повествованиями иностранцев о нашем отечестве". В этом предисловии каждое слово Пушкина важно!

В конце жизни Пушкин был страстно увлечен историей. Как отмечал А. И. Тургенев: "Современники находили в Пушкине сокровища таланта, наблюдений, начитанности об России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные".

Пушкин и мемуаристика. Пушкин и история. Это предмет неистощимого разговора! Он, как орел, стал мощно набирать подобающую его размаху высоту, но полет оборвали...