Станислав ЗОЛОТЦЕВ

ДУХОВНЫЙ ПОДВИГ ИСПОЛИНА

Размышления над книгой Г. В. Свиридова “Музыка как судьба”

1

“Стучусь в равнодушные сердца, до них хочу достучаться, разбудить их к жизни, сказать о ней свои слова, о том, что жизнь не так плоха, что в ней много скрытого хорошего , благородного, чистого, свежего...”.

В этом истово-яром (иначе он и не жил и не трудился) стремлении достучаться до глохнущих душ людских Георгий Свиридов вершил словами то, что, по его разумению, было не досказано нотами, создавая словесный венец своей музыкальной вселенной.

Это ощущение нарождалось у меня ещё при чтении фрагментов его книги “Музыка как судьба”, публиковавшихся под общим условным заглавием “Разные записи” в “Нашем современнике”, “Москве” и других изданиях по-настоящему художественной русской периодики. Уже тогда погружение в эти действительно разрозненные записи наблюдений Георгия Васильевича над искусством, над жизнью, над его собственным творческим путём стало мне столь же необходимым, сколь и головокружительно захватывающим занятием. Вот уж поистине, говоря ломоносовской строкой, “открылась бездна, звёзд полна”, — сразу же возникло чувство соприкосновения с мудростью, но не отстранённо-надмирной, не рассудочно-рациональной, а выстраданной, выношенной в борениях и страстях на донельзя тернистом пути в горящей душе художника. Иные строки — что клеймо, вытравленное искусной рукой на челе времени:

“Дьявольское овладело людьми настолько, что сам дьявол удивлён этому и благодарит людей за исповедание веры в него”.

И всё-таки! Несмотря на эту дьявольщину, пропитавшую его время и отравившую множество людей в его стране, и наперекор этой дьявольщине Мастер предаёт бумаге заповедную глубь своего творческого кредо, чеканно выражает свою неутолимую художническую жажду:

“Воспеть Русь, где Господь дал и велел мне жить, радоваться и мучиться”.

(Помнится, ещё когда на журнальной странице прочитал эти строки, звучащие выдохом подвижнического сердца, сразу же в памяти волшебным эхом отозвалось одно из самых заветных есенинских признаний: “Радуясь, свирепствуя и мучась, /Хорошо живётся на Руси”. И, полагаю, не у одного меня оно отозвалось: тут далеко не случайное совпадение глаголов — поэзия Есенина стала одной из главных вдохновляющих звёзд в свиридовском музыкальном космосе, и многократно имя златоглавого рязанского уроженца — едва ли не чаще всех других поэтических имён — звучит на страницах “Музыки как судьбы”.)

...Иные же суждения из “Разных записей” ошеломляли предельной точностью своей социально-гражданственной сути — как если бы они принадлежали перу профессионального политолога с подлинно патриотическими убеждениями. Читаешь — ощущаешь, как нелегко жилось последнему классику русской мелодической гармонии с такими “необщепринятыми” в его профессиональной среде — особенно в пору “разгула демократии” — взглядами. И нередко такие жёстко-проницательные определения заставляют глубже, а то и совершенно иными глазами вглядеться в какую-либо болевую ситуацию современности — причём не обязательно ту, о которой пишет автор, увидеть первопричины и корни многих явлений, терзающих мир, страну и тебя самого... Вот “лакмусовая бумага”, отличающая подлинное произведение литературы — даже мемуарно-дневникового жанра — от бойкой расхожей беллетристики: слово настоящего русского творца культуры (неважно, на каком её поле он трудится — словесности или музыки) всегда создаёт огромный простор для размышлений читателя, нередко выходящих далеко за пределы сказанного... Так и с дневниковыми записями Свиридова. Можно взять любую, наугад, и она тут же вызовет, что называется, шторм ассо­циаций. Вот хоть эта:

“Фашизм — это, конечно, никуда не годное явление, справедливо осуждён­ное всем миром... Но, оказывается, бывает такой антифашизм, который ничем не лучше фашизма”.

Не исключаю, что кое-кто из не очень “обстрелянных” читателей поначалу может ойкнуть, прочитав это суждение: мол, как же так, антифашизм хуже фашизма? Но чуть позже он непременно вспомнит оскаленные в архигуманисти­чески-параноидальном гневе физиономии кое-кого из отечественных и зарубежных “борцов за права человека” — и вздрогнет. И ещё сильней вздрогнет, вспомнив, к примеру, вечно брызжущую слюной патологической ненависти к русским даму, которую даже в “либеральных” столичных тусовках кличут Холерией Новозверской (в миру мадам В. Новодворская), её вопли, наподобие “Русские, ваше место — у параши!”, не раз звучавшие в шустеровской одиозной телепередаче с издева­тельским титулом “Свобода слова”; и задумается читатель над тем, почему ее шустрый ведущий, тоже себя “антифашистом” зовущий, ничего не возразил огол­телой русофобке... ну и, конечно же, окончательно согласится читатель с этим свири­довским суждением, вспомнив еще более шустрого, даже “швидкого” теле­шоумена, коего величают то “министром культурки”, то “реституткой” и который с подведомственного ему “голубого” и всё более голубеющего экрана возглашает: “Русский фашизм страшнее фашизма немецкого!” И становится ясно, какими новыми Освенцимами и Майданеками нам, русским, грозит сей “антифашизм”...

Какими именно, куда загоняют нас глашатаи “общечеловеческих ценностей” — Свиридов уточняет и это в своих горчайших размышлениях над судьбами Отечества, да и когда уточняет! — в 1989 году, когда не только среди интеллигенции, но и в произ­вод­ственно-заводской среде большинство людей (ныне полностью обездо­ленных, впавших в нищету) были полны “демократических” иллюзий и смотрели на Ельцина чуть ли не как на нового мессию. А вот творец дивных созвучий, вроде бы далекий от тогдашних митингово-съездовских страстей, утверждает:

“Банкир с атомной бомбой купил всё и всех, Россия пошла с молотка со всеми своими мессианскими затеями. Это — просто давно завоеванная терри­тория, которую хотят разумно колонизировать. Бывшему русскому народу уготована уже роль рабочего слоя, прислуги, исполнителя полицейских и жандармских функций”.

...А случалось нередко и так, что те или иные мысли из “Разных записей”, крепко запавшие в сознание, вдруг живо приходили на память как самая досто­верная и яркая иллюстрация к происходящему в нашей действительности послед­них лет... Не так давно в мой родной Псков заявилась группка моложавых и молодящихся представителей так называемого “союза антифашистов” из Москвы (за точность титула этой организации не ручаюсь, но точно известно, кто ею руководит: отставная кинокритикесса Алла Гербер, лишь немногим уступающая той же Новодворской в “антифашистской” крикливой истеричности). Рекламная кампания этой встречи в местных СМИ проводилась заранее и на широкую ногу, аудитория собралась немалая, преимущественно молодежная. И с самого начала встречи эти столичные посланцы обрушили на нашу несчастную область и ее обитателей целую лавину громогласных обвинений в “рабской психологии и анти­демократизме”. Дескать, за “права человека” у нас почти никто не борется, даже наоборот: в подтверждение сего был приведен список конфликтов местного населения с лицами “кавказской национальности”, а также якобы имевших место “антисемитских выступлений”, ну, само собой, и за цыган вступились приезжие. А им вопрос из публики: ведают ли господа антифашисты о русофобском геноциде в Латвии, о притеснениях русских в других краях Балтии? известна ли им судьба множества русских беженцев, которые вот тут, на Псковщине, поселившись, не могут добиться ни гражданства, ни прочих “прав человека”? В ответ псковичи услышали резкую отповедь, смысл коей сводился к тому, что защита прав круп­нейшей славянской нации вообще не входит в задачу “антифашистского союза”...  Дальше — больше: услыхав от пришедших на встречу, что “оскорбленные и униженные” кавказцы и цыгане являлись наркоторговцами, за что и понесли наказание, впрочем, удивительно легкое, посланцы г-жи Гербер заявили: потреб­ление легких наркотиков является неотъемлемым элементом “демократи­ческой молодежной контркультуры” и не должно караться. Так же как (по мнению “антифашистов”) и активная пропаганда “нетрадиционной секс-ориентации” и вовлечение юных на сей первертный путь. Вот так!..

Когда же из аудитории раздался возмущенный голос одного местного журналиста: “Господа, да вы хоть немного подумали бы о том, как звучат ваши проповеди в крае, что издревле являлся оплотом православной русской нравст­венности!” — столичные гости ответили буквально следующее: Православная цер­ковь вообще является главным препятствием на пути России из царства дремучей тьмы в “цивилизованный мир”. (Тем они почти буквально повторили растиражиро­ванный недавно по всему миру тезис главного “кремленолога” 3. Бжезинского: после уничтожения коммунистического режима в России для правящей американ­ской элиты злейшим врагом стало русское Православие.)

...Скажете: автор этих заметок слишком далеко ушел от темы, от мира Георгия Свиридова? Отнюдь нет — ибо, к чести моих молодых земляков, они дружными рядами начали покидать зал задолго до финала встречи — но тут-то финал и наступил, — ребята сопровождали свой уход весьма раскованными комментариями. Один из их возмущенных возгласов могу привести в смягченном варианте: “Ну, если эти падлы — антифашисты, то на кой хрен мне такой антифашизм!” Сомневаюсь, чтобы сей юный пскович читал свиридовские записи: он, скорее всего, вообще не слышал имени выдающегося художника русской музыки (таковы уж нынешние “плоды просвещения”), однако, видно, сработала “органика” русской натуры, не приемлющая грязной и оскорбительной фальши, — солоновато-озорная реплика паренька по сути совпала с высказыванием на ту же тему, принадлежащим перу Свиридова... Надо думать, классик отечественной музыки, которому в его про-фессиональной деятельности постоянно приходилось иметь дело со средой, крайне далекой от каких бы то ни было гражданственно-патриотических убеж­дений, был движим тем же — натурой своей, ее национальной “генетической па­мятью”, когда еще в начале 80-х годов, еще накануне полосы “катастроечных” бедствий, запи-сывал в дневниковую тетрадь свои тревожные, горестные и гневные предчувствия грядущих испытаний Отчизны:

“Мазать Россию однообразной черной краской пополам с экскрементами, изображать или объявлять ее народ скопищем дремучих хамов и идиотов, коверкать, опошлять и безобразить ее гениев — на это способны лишь люди, глубоко равнодушные или открыто враждебные к нашей Родине и ее народу. Это апостолы злобы, помогающие нравственно разлагать наш народ с целью превра­тить его в стадо и сделать послушным орудием в своих руках. Их точка зрения на Россию не нова. Это точка зрения приезжего маркиза де Кюстина, а также современных де Кюстинов, лишенных дворянского титула. Достоевский гениально обобщил подобные взгляды (свойственные и русским) и вывел их носителя в художественном образе одного из своих литературных героев. Это — Смердяков”.

А несколькими годами позже, когда смердяковщина стала уже не только захлестывать общественно-культурную жизнь страны, но и властвовать в ней, композитор дает чеканно-емкое определение роли Христианства в России как главного противовеса и противоядия той многообразной нечисти, что словами и действиями множества смердяковых навалилась на страну (достаточно напомнить хотя бы о высшем идейном вдохновителе “катастройки” А. Н. Яковлеве с его “эпохальным” лозунгом: “Мы кладем конец тысячелетнему рабству России!”):

“ Возрождение Христианства в России, а элементы этого возрождения ясно видны, так же как видна и злоба, которую оно вызывает, несомненно приведет и к новому его ощущению, пониманию, к новому чувству этого великого и вечно живого учения. С этим пониманием и чувством будет связано и новое Христианское искусство: и светское, и храмовое”.

И в это же время, в дни разгорающейся новой Смуты, размышляя над той гнусной ролью, которую сыграла в ее устроении столичная творческая псевдо­элита, Свиридов с немалым сарказмом пишет в своем дневнике и о высоких партийных чиновниках а-ля Яковлев, чьи двоедушие и глупость сослужили самую верную службу разрушителям как нашей культуры, так и государственности:

“Весь пафос Любимова и др. — “кукиш в кармане” партийному чиновнику. Самое интересное, что этот партийный чиновник был так туп, так глуп, что более всего на свете любил этот дерьмовый театр. (Имеется в виду любимовская “Таганка”. — С. З. ) Поистине, “русский дурак” — самый монументальный дурак на свете...”.

И многие журнальные страницы с публикациями “Разных записей” своим горьким сарказмом, подчас гневной, выстраданной иронией и непримиримо-жесткими интонациями оскорблённого русского сердца заставили во многом по-новому взглянуть на личность и творческий мир Свиридова даже тех, для кого, подобно автору этих заметок, его музыка далеко не одно лишь “сладкозвучие, мелодий” содержала, но — дышала грозовой Русской Историей.

И, однако же, дохнули на нас те страницы и первозданностью истинной поэзии, волшебством и очарованием русского слова, его прихотливой и вместе с тем хрустально-чистой, как ключевая водица, метафорикой, многоцветьем образности и символики — всем тем, чем отличается творение вдохновенного мастера трудов литературных, высокого профессионала словесности... Тем более ошеломляли подобные строки, что принадлежали они перу мастера совершенно иного искусства, человека, который (в отличие от немалого числа своих коллег по трудам на нотном стане) никогда не позволял себе “баловаться словцом” в газетно-журнальных рубриках. Но — вот Георгий Васильевич даёт своё понимание будущего:

“ Будущее — пехтерь с сеном, привязанный перед мордой запряжённой лошади. Она бежит, бежит, бедная, надрывается из последних сил, но ей не пожрать (вкусить) своего корма: пехтерь с сеном бежит перед нею, и она никогда его не достигнет”.

Не в том дело, согласны ли мы с таким толкованием грядущего или нет, — но с другим согласимся непременно: перед нами — блистательное стихотворение в прозе, самыми зримыми образами насыщенное, написанное в том ключе метафорики и лексики, какой может быть ведом лишь человеку, в среде глубинно-самородного русского языка выросшему... Ведь не случайно же настоящей поэтической миниатюрой, где главенствует музыка сыновней любви к отчей земле, становится под пером Свиридова даже краткая заметка, предназначенная для публикации в Курске:

“Часто я вспоминаю свою Родину — Курский песенный край. Россия была богата песней, Курские края — особенно. До пятидесятых годов (как я знаю) хранились в памяти народных певиц и певцов, передаваемые изустно, из поколения в поколение, дивные старинные напевы. Как они прекрасны, как они оригинальны, какая радость — слушать их. Один из музыкальных ладов, на котором построена моя кантата “Курские песни”, говорит о глубокой древности своего происхождения. Этому ладу, я думаю, сотни лет. Теперь уже так не поют. Жизнь — неумолима! Радио и особенно телевидение вытесняют эту музыку. Будет жаль, если она совсем исчезнет”.

Теперь уже так не поют... Заметим, слово, означающее отчий край, а не всю страну, композитор пишет с большой буквы — Родина, не пресловутая “малая”, но именно великая — песнью своей, языком — то есть и народом своим. Горечь курского уроженца — от того, что вымирает и “вытесняется” не просто старинный распев, но — глубинно русский люд, способный рождать такое искусство...

...Мудрено ли, что автор этих заметок, подобно, уверен, большинству чита­телей “Разных записей”, буквально “загорелся” надеждой на выход полновесной, фундаментальной книги свиридовского дневниково-мемуарного наследия. Такой книги, в которой лишь слегка приоткрывшийся, но уже ошеломивший нас глубинно-потаённый мир гения распахнулся бы нам во всей полноте.

 

2

 

И вот теперь она перед нами, эта книга — “Музыка как судьба”.

Не менее половины этого весомого (более 700 страниц) тома отданы суждениям о музыке, размышлениям над судьбами её творцов и тружеников в России и в мире... И — тем не менее: уже в середине 70-х годов Г. В. Свиридов делает дневниковую краткую запись, которая является одной из самых ключевых для понимания как всего его литературного наследия, так и его миросознания в целом. Он пишет:

“Н а д о б н о   понимать музыку как составную часть общей духовной жизни нации, а не как обособленное ремесло”. (Курсив мой. — С. З. )

Музыка и в жизни самого Свиридова не являлась “обособленным ремеслом”. Чуть позже в той же самой своей дневниковой тетради он создаёт, можно сказать без преувеличения, совершенную “формулу вариантов” того, какое место может занимать музыка в жизни отдельного человека. Это тоже лаконичная, в четыре кратких строки, “столбцом”, как стихи, сделанная запись. Первые три варианта: “Музыка как забава. Музыка как профессия. Музыка как искусство”. Приемлемо либо заслуживает уважения и даже восхищения — но без всего этого так или иначе можно прожить. А вот последнее — то, без чего даже и дышать невозможно —   “М у з ы к а   к а к   с у д ь б а”.   Это, как мы можем видеть сегодня — сущность жизни самого Свиридова.

Мы можем явственно различить несколько фундаментальных начал, на которых зиждется система мировосприятия, заповеданная нам в этой книге, увидеть, если хотите, несколько краеугольных камней — либо опорных столпов, держащих собою здание мыслей, воззрений и чувств Георгия Свиридова. Не случайно два из этих ключевых постулатов вынесены на обложку книги — они вводят читателя в её мир, служа камертоном в её метельной, мятежной, пламенной стихии. В граж­дан­ственной патриотике крупнейшего художника русской музыки советских лет...

“Водораздел, размежевание художественных течений происходит в наши дни совсем не по линии “манеры” или так называемых “средств выражения”. Надо быть очень наивным человеком, чтобы так думать. Размежевание идёт по самой главной, основной линии человеческого бытия — по линии духовно-нравственной. Здесь — начало всего — смысла жизни!”

...Не усвоив смысла этого выстраданного свиридовского убеждения, читателю трудно будет понять, либо, по крайней мере, не всегда будет ясно, почему, скажем, композитор множество раз яростно обрушивается в своих записях на так называемую “литературную придворную оппозицию” брежневских лет, — вроде бы лично ему она ничего плохого не сделала, а он нарёк Евтушенко “литературным сексотом” и “провокатором”, хотя тот был обожаем Шостаковичем — учителем, наставником Свиридова в музыкальном искусстве; Вознесенскому же вообще даёт клеймо “сознательно грязного” поэта... Не вникнув в суть краеугольных и опорных суждений автора, касающихся именно “духовно-нравственной линии” как главного водораздела меж противоположными станами в культуре и обществе, вряд ли ощутит читатель и всю глубину того неприятия, которое неоднократно звучит в книге по отношению к опере Шостаковича “Катерина Измайлова”, поднятой на щит тою же “придворной оппозицией”, и глубину той горькой иронии, с которой автор “Отчалившей Руси” уже в конце жизни говорит о своём былом старшем товарище по композиторскому перу (хотя и восторженных строк о нём в книге тоже немало, ибо Георгий Васильевич, как мало кто, умел быть благодарным): “В 60-е годы Шостакович был музыкальным аналогом так называемой эстрадной поэзии (Евтушенко и Вознесенский)...”.

...Ибо и “Катерина Измайлова”, и евтушенковская псевдориторика, и “слюнявые” вирши Вознесенского были для Свиридова не просто “кукишем в кармане”, сочинениями с привкусом фальши — он отторгал их как  а н т и р у с- с к о е,  антинародное по сути явление культуры, как “антикультуру” вообще. Вот в чём первопричина множества рассыпанных по этой книге инвектив автора в адрес многих суперзнаменитых современников своих, — то с гневом, то с сарказмом, то с едкой насмешкой звучат они... И ведь не потому же столь яро и даже по-мужски грубовато взрывается он — “Музыка Губайдуллиной — какой-то сухой дамский онанизм”, и ведь не потому же нескрываемыми нотами презрения пронизана следующая запись — “Еврей Шнитке обратился, кажется, в католика, написал православную службу — покаянную обедню почему-то на армянские слова. Вот поди и разбери на Страшном суде — кто он был такой? Конечно, в наше сложнейшее время трудно определить, кто есть кто, кто какой нации, кто какой веры, кто мужчина, кто женщина, а кто и то и другое”, — не потому же, что ему не по нраву пришлись “творческие манеры и художественные приёмы” этих музыкальных псевдоавангардистов. Конечно, нет: ведь Свиридов, при всей его приверженности к традициям отечественной и мировой классики, был одним из самых поисковых композиторов своего времени, да и не мог он, юноша бурных 20-х и 30-х годов, не быть им всегда. Нет, причина была в ином. Те, чьи отдельные творения либо творчество в целом он отвергал, воплощали для него чужеродность или откровенную разрушительную враждебность по отношению к понятиям, святым и кровным для него — Россия, русский народ, Русь — христианская, право­славная... Поэтому — приведём ещё одно из основополагающих суждений автора:

“Русская культура неотделима от чувства совести. Совесть — вот что Россия принесла в мировое сознание. А ныне — есть опасность лишиться этой высокой нравственной категории...”

А ныне... Не устаю, читая книгу “Музыка как судьба”, поражаться дару предви­дения, которым был наделён её автор, — ведь подобные прорицания высказы­вались им в самые ещё что ни на есть стабильные (без кавычек) годы, когда ядовито-убийственные испарения ненависти и презрения ко всему отечест­венному, к русской духовности, к нашему национальному ладу, к Вере — во всех её ипостасях — ещё не выдыхались ежечасно из ТВ- и радиоэфира, ещё не отравляли людей ежедневно со страниц “масс-медиа” (нередко и голосами высших руководителей государства), а также школьных и вузовских учебников. Сего­дняшняя катастрофа казалась немыслимой. Свиридов же, в середине 70-х размыш­ляя над понятиями “Русская душа” и “Русская вера”, утверждает:

“ Русская душа всегда хотела верить в лучшее в человеке (в его помыслах и чувствах). Отсюда — восторг  Блока, Есенина, Белого от революции (без желания стать “революционным поэтом” и получить от этого привилегии). Тысячи раз ошибаясь, заблуждаясь, разочаровываясь — она не устаёт, не перестаёт верить до сего дня, несмотря ни на что! Отними у неё эту веру — Русского человека нет. Будет другой человек, и не какой-то “особенный”, а “среднеевропеец”, но уже совсем раб, совершенно ничтожный, хуже и гаже, чем любой захолустный обыватель Европы. Тысячелетие складывалась эта душа, и сразу истребить её оказалось трудно. Но дело истребления идёт мощными шагами теперь”.

Теперь... Напоминаю — сказано в 70-е годы. Когда же прошло лет пятнадцать и наступил разгар этого самого “теперь”, когда под ширмой борьбы с “тоталита­ризмом” и с “тысячелетним рабством” яковлевско-горбачёвская, а затем ельцин­ская машинерия уничтожения отечественности уже во всю мощь приступила к штамповке и утверждению в качестве движущих фигур общества именно тех людишек, что “хуже и гаже”, — тогда Свиридов, ужасающийся тому, что сбы­ваются его худшие предчувствия, пытается возвысить свой голос против неовар­варства, пришедшего к власти. Он набрасывает тезисы для своего выступления по ТВ (насколько мне известно, так и не состоявшегося, — куда там! с такими “антидемократическими” высказываниями уже тогда на “голубой экран” не допускали даже известнейших деятелей культуры). И вот что говорит композитор о новом этапе этого самого “теперь”:

“Однако теперь — расцвет, я бы сказал разгул, антихристианских тенденций. На поверхность творческой жизни всплывают совершенно сомнительные фигуры, и те, на ком уже пробы негде ставить, занимают главенствующее положение.

Особо сложное, запутанное положение в русской жизни. В России как раз царят антинациональные, антирусские тенденции, или, как их называют, “русо­фоб­ские”. Выразителями национальных настроений России служат люди, наподо­бие некоей м-м Боннэр...”

(Заметим, что супругу этой самой “мадам”, экс-физику А. Д. Сахарову, в книге “Музыка как судьба” тоже посвящён ряд весьма красноречивых строк. Пожалуй, самое мягкое из определений, данных ему Свиридовым — в те самые дни, когда “прорабы перестройки” величали нобелевского лауреата “совестью нации”, вот это: “Атомный маньяк, эту свою манию он принёс теперь и в политическую деятельность”. Нет, всё-таки заслуживает цитирования ещё одна лаконичная характеристика Сахарова из записных тетрадей композитора: “Теперь этот изверг становится учителем морали нашего несчастного народа...” Кто сочтёт это суждение чересчур резким — тот пусть прочтёт все другие строки книги, относящиеся к фигуре одного из отцов советской водородной бомбы: обоснований более чем достаточно...)

Характеристики отдельных личностей, яркие, часто ошеломляющие сами по себе — в немалой мере всё-таки “производные” в этой книге от главного. От неутолимой боли гениального русского композитора, от его боли за то, что в XX веке множество произведений литературы и искусства в России, активно внедряемых в сознание народа властью, творились и продолжают твориться людьми, чаще всего либо начисто лишёнными родства с  п о ч в о й  (во всех смыслах этого слова) Отечества, либо вовсе не любящими, а то и презирающими “эту страну”...

“...Так называемый “культурный” слой населения в РСФСР (особенно в больших городах) не состоит или состоит в малой степени из представителей коренного населения страны. Это общество, глубоко враждебное русской нации, русской культуре, русской истории (и искусству).

Этот культурный слой не может двигать далее культуру вперёд, т. к. у него нет контакта с фундаментом жизни, нет контакта с землёй, рождающей всё, в том числе и культурный фонд. Нет Гения беспочвенного. Вот причина “войны” против почвенников”.

Знаменательнейшая запись! — по ней мы можем зримо увидеть, как в дневнике композитора профессиональное суждение перерастает в заповедь . В заповедь Духа — и заповедь Почвы... Вот где исток резко отрицательных отзывов Свиридова и о ряде крупных, прославленных создателей советской музыки XX сто­летия, в том числе и тех, у кого он многому научился (Шостакович, Про­кофьев), и тех мастеров стиха, отдельные грани творчества которых его вдохнов­ляли (Маяковский, Пастернак). Вот в чём исток его опаляюще-презрительных высказываний по адресу обласканных властью композиторов (Р. Щедрин, А. Петров) и одиозно известных стихотворцев “с кукишем в кармане” (Евтушенко, Возне­сенский, Ахмадулина). Отсюда же — красной нитью проходящее по всей книге: его крайнее неприятие различных видов “безмелодичного” музыкального пост­модернизма (Шёнберг и шёнбергианцы, додекафонисты зарубежные и отечест­венные). Ибо — беспочвенность!

Но по этой же записи мы можем убедиться, что само понятие “почва” было для автора “Песнопений и молитв” отнюдь не только философско-эстетическим символом. “Фундамент жизни”, земля — а потому и чувствуется его безоговорочная самоидентификация среди тех, против кого ведётся “война” — да и без всяких кавычек, о чём свидетельствуют многие страницы книги, а на измор, на уничто­жение. Вот где исток его самозабвенной любви к поэзии Есенина, Блока, Клюева — при всём том, что он видел и понимал огромную разность меж мирами этих гениев. И когда он в наброске своей статьи о Валерии Гаврилине радуется высочайшему уровню зрелых произведений вологодского уроженца, то подчёркивает именно   п р и р о д н о с т ь,   глубоко земную натуру его редкостного дарования. Слова “почва”, “природа”, “земная основа”, как правило, звучат и в других, нечастых, но душевно-жарких, искренних и точных оценках мастерства, которые Свиридов давал в своих записях ряду своих коллег и исполнителей (Е. Нестеренко, В. Минину, А. Юрлову, В. Чернушенко). Эти понятия для него — синонимы истинной одарённости, той, что и зовётся Даром Божиим (в отличие от профессио­нальной выучки, от способностей, вымуштрованных техникой).

Вот что, в частности, сказано им об авторе “Перезвонов”: “Из своего после­военного, сиротского детства он принёс необычайную чуткость души, ранимость её, желание растворения своей боли в народном, в мирском, столь характерное (для русской песни) для русского искусства, для русской души, для русского народного сознания...”

Однако те же самые чувства, хотя и другими словами высказанные, автор книги “Музыка как судьба”’ испытывал и к другому вологодскому уроженцу, тоже сиротским детством наделённому — к Николаю Рубцову. И к их, по счастью, ныне живому и здравствующему земляку В. Белову, и к таким прозаикам и поэтам, как Ф. Абрамов, Е. Носов, В. Солоухин, В. Лихоносов, В. Распутин, Ст. Куняев, В. Костров — словом, к лучшим из авторского актива тогда ещё “викуловского” журнала “Наш современник”. К таким исследователям литературы, как В. Кожинов и Ю. Селезнёв (последний как раз в этом журнале и работал в годы тесного общения композитора с ним). К художнику Ю. Селивёрстову... Все они были для Свиридова людьми русской   п о ч в ы.   Русской Веры (вне зависимости от их взаимоотношений с государством и религией). И потому — единоверцами.

“Это совсем не “деревенщики”, — пишет он (справедливо отвергая сей расхожий и неточный термин, ставший презрительным ярлыком в среде псевдо­интеллектуальной “элиты”). — Это очень образованные, тонкие, высокоинтел­лигентные, талантливые как на подбор — люди. Читал — часто плачу, до того хорошо. Правда, свободная речь, дивный русский язык... Дай Бог, чтобы я не ошибался, так сердцу дорого, что есть подлинная, истинно русская, народная литература в самом настоящем смысле этого слова”.

Не просто откровение — выдох сердца, исстрадавшегося среди мира профес­сио­нальных имитаторов по настоящему Слову, без коего нет и настоящей музыки. Редкостное для сурового мастера признание в любви к подлинности, к природности, К почве... Нет, никакой “двойственности” в эстетических критериях и оценках Свири­дова не могло быть: его эстетика вырастала из его этики. Из его глубинно-исторического национального мироощущения. Из его осознания того, что его музыка есть продолжение тысячелетней Русской Песни, которая рождается лишь в своей природной стихии, на родной земле и в почве народного духа. Поэтому понятие “почва” для автора “Отчалившей Руси” — явление Божественного толка, никаким рациональным толкованиям не подвластное. Такое осознание и подвигало композитора на чеканно-программные строки, являющиеся своего рода кульмина­ционными нотами книги “Музыка как судьба”; он пишет (причём, что примеча­тельно, пишет, размышляя над романом зарубежного автора):

“Не всем дано чувство связи с землёй, есть люди, органически лишённые этого. Они воображают, что этого вообще не существует, что земля вся одина­кова, вся принадлежит им. Но любить можно лишь землю, с которой связан мистически”.

“Мистическое” у Свиридова — вовсе не та пресловутая “мистика”, что в обиходном псевдоинтеллигентском жаргоне соотносится чаще всего со всяческой чертов­щиной (“экстрасенсорика”, чумаки-кашпировские и пр.). Потомок двух знатных крестьянских родов Курщины разумел под мистической любовью к земле то, что точнее всего выражено и в тютчевском стихе “...В Россию можно только верить”, и в письмах Мусоргского, и в “Дневниках” Достоевского. Не случайно же композитор в своих записях столь часто опирается на цитируемые им строки двух последних: и создатель “Хованщины”, и автор “Братьев Карамазовых” были для него каждый эталонами, высшими примерами нравственно-духовного начала в творчестве. Ничего от прагматизма различных западных (протестантско-католи­ческих) образцов не может быть в чувстве Отечества, убеждён Свиридов. Оно живёт только верой, только “силою правды, любви и непосредственности” (Му­сорг­ский). Вот из каких раздумий и чувств родилось одно из лаконичнейших и блистательных определений России в книге “Музыка как судьба”:

“Россия — грандиозная страна, в которой причудливо сплетаются разно­образные веяния и влияния. Она всегда в движении, путь её необычайно сложен, загадочен, и мы можем лишь предполагать, как сложится её судьба”.

В сущности, доминанта громады записей, содержащихся в книге, доминанта свиридовских размышлений над путями русской музыки и отечественной культуры в целом, над социально-экономическим движением страны, над политическими метаморфозами державы, даже над бытовым повседневьем есть сплошная неразрывная цепь   п р е д п о л о ж е н и й   о том, как сложится судьба России. Эти предположения чаще всего не отличаются оптимизмом, чему, как мы видим сегодня, причин было более чем достаточно. Иногда свиридовские взгляды на грядущее (да и на современное ему настоящее тоже) просто донельзя черны и мрачны. Потусторонним холодом веет от некоторых записей последнего периода его жизни, к примеру, от этой: “Россия медленно зрела до рассвета, а погибает стремительно”. Или от этой: “Остатки бывшей России будут управляться со стороны — людьми, хорошо нам известными. Русский народ перестаёт существовать как целое, как нация”. Что и говорить, тяжко сегодня многим читателям узнавать, какие горестные думы обуревали их любимого художника музыки, исполненной чистейшего и солнечного Русского Света... Мудрено ли, что Георгий Васильевич делился такими думами лишь со своей записной книжкой — с людьми, с сооте­чественниками он и в тяжкие свои дни делился Светом и Верой.

Но, думается, нам сегодня, даже и ёжась, и вздрагивая от выстраданно-жёстких откровений великого человека, современниками которого мы имели честь и радость быть, нельзя отворачиваться от их горчайшей сути. Нам надобно признать, что эта суть — во многом провидческая . Надо принять суровые слова Свиридова как послание нам, нынешним жителям уже XXI столетия, и сделать всё для того, чтобы предупреждение, заложенное в этом послании, не стало жуткой нашей явью. Ибо во многом уже становится — хотя бы вот это:

“Вы сами будете рабами. Вами будут командовать такие люди, как отец водородной бомбы... Сахаров. Вас накормят кукурузным хлебом и соевой кашей, бройлерной курицей со свининой, которая взращена на искусственном азоте. Ваши дети будут такими же рабами, как вы сами, они не смогут стать ни профессорами, ни академиками, ни людьми других престижных и высокооплачиваемых профессий”.

...Но и впадать нам в грех уныния от таких строгих предупреждений автора книги “Музыка как судьба” тоже не подобает — ведь и сам он не позволял унынию и отчаянию побороть свою творческую волю. Не дай Бог сбыться словам, в которых запечатлены болевые свиридовские предощущения и которые уже начали сбываться — но поистине слава Богу, что эти слова стали нашим достоянием, пришли к нам на страницах книги. Ведь они — не дежурно-конъюнктурные сообра­жения какого-либо газетного трибуна или временщика от политики, рядящегося в тогу пророка (причём неважно, от “партии власти” или от “оппозиции” выступаю­щего), каковому лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай. Нет, говорю: это послание нам из лет недавних, но уже ставших Историей, а она, История наша, свидетельствует, что подлинно провидческая истина глаголет лишь устами таких столпов и творцов русской духовной жизни, как Георгий Свиридов... И опора наша сегодня — та же, что была у него, что держала его дух высоким и творческим и не давала впасть в отчаяние: наша почва. Вот запись, вернее всех других подтверждающая это... В ней содержатся не просто слова о “творческих планах”, нет, это сама идея творчества , замысел бытия:

“...Ребёнок выходит в поле возделать родную землю, чтобы собрать урожай. Так вот я хочу написать чувства этого мальчика, ощущение возвращения к земле, естественной связи с нею, с природой, воскрешение духа, освобождение его от рабства, от страха, от растления”.

...Между прочим, строки эти легли на страницу свиридовского дневника, когда композитор находился в больнице. Борьба с недугом, чему, казалось бы, должно сопутствовать угнетённое состояние души и тела, — а Георгий Васильевич жадно читает прозу и стихи (в те же дни из больницы он пишет письмо поэту В. Кострову, восторженно отзываясь о только что прочитанной новой книге его стихов), напряжённо размышляет, и, как почти всегда, его отклики на прочи­танное перерастают в его записной книжке в раздумья о самом заветном — о путях русской культуры, о судьбе Отечества... Так и родилась под его неутомимым пером эта запись — своего рода личностный манифест возрождения духовной почвы.

 

Таковы самые общие “штрихи к портрету” книги, в которой собрано литера­турно-дневниковое и эпистолярно-мемуарное наследие крупнейшего русского композитора советской эпохи. (Скажем точнее — основная его часть: немалый ряд страниц ещё ждёт своей публикации...) Таковы, на мой взгляд, главные ключи к её прочтению и пониманию.

И, разумеется, её читателю, даже очень квалифицированному и сердцем приверженному к миру её автора (и даже в особенности именно такому читателю), совершенно необходимо вооружиться ещё одним из этих ключей — следующим высказыванием, принадлежащим её составителю:

“Не надо ни одну строчку, ни единую запись воспринимать как “постоянную величину” взглядов и убеждений Свиридова, как раз и навсегда затвержённую им для себя истину в последней инстанции. Отнюдь не так!”

...Исследователь отечественного и мирового музыкального искусства Алек­сандр Сергеевич БЕЛОНЕНКО произнёс эти слова в беседе с автором читаемых вами заметок задолго до выхода книги “Музыка как судьба”. Фрагменты разговора (верней, нескольких многочасовых бесед) появлялись в культурно-просветительной прессе, но, мне думается, здесь уместно будет привести некоторые из них: горячие, исполненные непосредственных переживаний и тревоги за судьбу грядущего издания, они являются хорошим дополнением к предисловию, которым составитель предварил книгу дневников, мемуаров и писем своего великого родственника. Да, А. С. Белоненко — племянник Г. В. Свиридова, знавший его с самых ранних своих лет. Но об этом — несколько ниже, а сейчас — слова составителя, продолжающие его приведённую выше мысль:

“...Настоящей “константой” в духовном мире Георгия Васильевича была лишь его истовая и неколебимая любовь к Отечеству, лишь его ярая приверженность к созидательным силам русской нации, лишь его сыновняя привязанность к родной земле. Оценки же, которые он давал тем или иным явлениям искусства и жизни в разные времена, порой одним и тем же, как и художникам музыки, творцам словесности, общественно-политическим деятелям, — эти оценки могли даже очень сильно разниться меж собою — именно потому, что их автор менялся, развивался, рос и зрел. Но — естественно, органично менялся, как и его творчество.

...Однажды мой дядя сказал мне: “Моя музыка — это   и с т о р и я   м я т у щ е й с я   р у с с к о й  д у ш и”.   Кто-то, наверное, удивится: мол, как так, Свиридов, ставший символом верности себе, образцом бескомпромиссности в искусстве — и вдруг мятущаяся душа?! Но ведь иначе быть не могло у большого русского художника в XХ (да и в любом) веке... Пережить вместе с народом всё, что выпало на долю России в этом столетии, все исторические катаклизмы и сотрясения, не говоря уже о личных потерях (в самом раннем детстве пережил смерть отца, зарубленного деникинцами), — и при этом не стать художником с мятущейся душой — немыслимо. Но “мятущаяся” — значит идущая через борения, сомнения и тернии к свету, к истине. В конце концов, разве поэзия столь любимых моим дядей Пушкина, Блока и Есенина не была плодом мятущихся русских душ?! Была! — творением горящих душ русских гениев...”.

Это — лишь одно из многочисленных суждений А. С. Белоненко, составителя книги “Музыка как судьба” и автора предисловия и огромного свода подробных комментариев к ней о творческом наследии своего выдающегося родственника. И было бы крайне несправедливо не сказать здесь о той роли, которую сыграл музыковед и в деле сохранения этого наследия в целом, в том, чтобы к нам и к потомкам пришли все его страницы, и в издании книги, о которой идёт речь.

Ибо эта книга могла и не появиться на свет.

3

Да, вполне могло случиться так, что литературное наследие Г. В. Свиридова не стало бы достоянием читателей. По крайней мере, в эти дни. И не только лите­ра­турное...

Пожалуй, нет ничего горестнее для посмертной судьбы крупного творца духовно-культурных ценностей, оставившего множество ещё неведомых миру произведений, если не находится исследователей, настолько влюблённых в его творчество, что они способны пожертвовать прочими своими занятиями ради того, чтобы скрытые сокровища стали достоянием народа. И уж совсем худо, когда не находится и хранителей его наследия и оно может вообще пропасть, распы­литься... Такая чёрная участь грозила громаде свиридовских сочинений, оставав­шихся в черновиках на нотных станах, в записных книжках и тетрадях, на аудиокассетах, а то и на полях книг стихов и прозы, которые читал Георгий Васильевич. Всё это оставалось в его московской квартире на Большой Грузинской улице. Его жена Эльза Густавовна пережила его всего на несколько месяцев, а сын, филолог-японист Г. Г. Свиридов, умер за рубежом незадолго до кончины отца. Единственной правонаследницей оставалась младшая сестра композитора Тамара Васильевна, к тому времени, к 1998 году, уже очень пожилая женщина, жившая в Петербурге. А её старший сын, Александр Сергеевич Белоненко, автор многих исследовательских трудов об искусстве музыки, в то время был прорек­тором Санкт-Петербургской консерватории по научной работе. На его долю и выпали последние, скорбные хлопоты, когда завершилась земная жизнь его великого родственника. Но впереди были хлопоты иного толка, стократно более грандиозные — из тех, что зовутся деяниями...

“В сущности, уже когда я провожал своего дядю в последний путь, мне было ясно, что у меня нет иного выбора в дальнейшей моей судьбе, кроме как отринуть все прежние дела, все питерские заботы, проректорство и т. д., и посвятить всю её, все годы, что мне Бог отмерит, служению тому творческому космосу, который был создан Георгием Васильевичем. Выбор, сами понимаете, для немолодого человека тяжеловатый, решение такое было принять непросто — однако тысячекратно тяжелее, да и немыслимо было бы представить себе, что огромный свиридовский архив может пропасть, попасть в чьи-то случайные и нечистые руки, вообще исчезнуть...”

Дабы не впасть в излишнюю патетику (а вообще-то без пафоса тут трудно обойтись — настолько велики радость и редкостное в наши дни торжество справед­ливости), скажем кратко: трудно переоценить то, что было сделано в последние годы питерским музыковедом. Именно А. С. Белоненко, его усилиям, его упорству и настойчивости мы обязаны тем, что был основан Национальный Свиридовский фонд, став президентом которого, он добился того, чтобы за фондом осталась квартира, где жил и работал композитор, — как хранилище его необозримого творческого наследия и с целью её дальнейшей музеефикации. Получил фонд и поддержку, моральную и материальную, со стороны властных структур, причём самого высшего уровня... Стоит ли говорить о том, насколько всё это трудно свершить в нынешней, насквозь коррумпированной среде столичного чиновни­чества, как федерального, так и муниципального. (Но, заметил Белоненко в беседе с автором этих заметок, имя Георгия Васильевича, несмотря на все мрачные странности нашего времени, является своего рода “ключом” к сердцам людей, облечённых властью, даже если они и не очень сведущи в вопросах культуры или вообще далеки от них... Вот тут-то, думается, и сказывается в посмертной судьбе последнего классика русских созвучий то, о чём он не раз говорил в своих записях:   н а р о д н о с т ь   — это особый дар!)

А затем началась главная, многотрудная работа: исследование, системати­зация и подготовка к печати свиридовских сочинений. Тex, что находились в архиве композитора на Большой Грузинской, но в немалой мере и тех, что были рассеяны по библиотекам и архивам консерваторий, филармоний и концертных залов, иные из них считались безвозвратно утерянными: Белоненко их отыскал, и некоторые произведения уже исполняются... Но здесь надобно привести ещё один фрагмент высказываний президента Национального Свиридовского фонда, сделанных им года два назад в нашей с ним беседе:

“...Понимал, что работа нам предстоит гигантская, на десятилетия рассчи­танная, но и представить себе не мог, что она окажется столь безбрежной. Когда в основном работа собирания была завершена и я окинул мысленным взором собранное, то, поверьте, за голову схватился от изумления... Вы говорите — “айсберг!”, сравнение уместное, но оно далеко не исчерпывает масштабов грандиозности “неизвестного” Свиридова. Поймите, мне, действительно с детских лет жившему в мире его музыки, мальчишкой слышавшему в Ленинграде столько из написанного моим дядей (ведь он до середины 50-х был жителем Питера), да ещё из того, что уже мало кто помнит, скажем, его работы для театра и кино тех лет, мне, фактически ставшему его исследователем уже десятилетия назад — мне думалось: уж я-то, как мало кто, знаю его творчество в максимально полном объёме. Оказалось — ничего подобного! Не просто малая, а чуть ли не микро­скопическая часть айсберга, каким является мир свиридовской музыки, известна даже знатокам — это я сегодня могу утверждать с полной ответственностью...”.

...И вот первые плоды этой кропотливой, скрупулёзной, но вдохновенной работы, которую вёл и ведёт А. С. Белоненко с, к сожалению, пока немногими сподвижниками и помощниками: началось издание Полного собрания сочинений Георгия Свиридова. И в самом первом выпущенном томе — “Песнопения и молитвы”, произведение, являющее собой глубинную сущность христианской русской души, своим жертвенно-человечным светом способной единить души множества людей, живущих на планете. “Именно потому, что Георгий Васильевич сам считал этот цикл православных распевов главным, самым заветным, что им было свершено на его творческом пути, “Песнопения и молитвы “ и опубликованы в самом первом томе Собрания”, — говорит основатель Национального Свиридов­ского фонда. И это знаменательно донельзя... Ведь композитор, прошедший со своей “мятущейся душой” многие искушения и соблазны модернизма XX века, придя к зрелости, ощутил, что самое драгоценное в отечественном музыкально-вокальном искусстве — Русская Песнь. Русский Хор. В книге “Музыка как судьба” немало страниц и записей отдано мечтам автора о возрождении нашего “поющего космоса” и горьким раздумьям о его упадке. Собственно, ещё в 50-е годы он начал осуществление этой мечты, создавая ораториально-хоровые произведения: здесь-то и стало происходить единение высших образцов русской поэзии (Пушкин, Есенин, Блок) с гармонией высокого песенного звучания. И — выше, дальше — к литургической поэзии, ибо венцом, вершиной Слова для Свиридова были строки псалмов, евангельских молитв и песнопений...

(Да и читая самые пронзительные и драматические откровения в книге “Музыка как судьба”, нередко чувствуешь молитвенное, литургическое, в изначальном смысле слова   д у х о в н о е   звучание свиридовских строк:

“Мы — гости здесь, на земле, но как прекрасен мир!

Сколько в нём красоты, сколько печали!”

Или — вот эти строки, лично мне представляющиеся кульминацией свиридов­ских раздумий над духовной сутью Отечества:

“Для меня Россия — страна простора, страна песни, страна минора, страна Христа”.

Поистине — свете тихий... Не слова, а музыка сердца православного русского человека.)

...И впервые за всю долгую историю русского музыкального книгоиздания начало выходить Собрание сочинений композитора, получившее благословение Святейшего Патриарха всея Руси. В этом — высшая справедливость: духовным подвигом всей своей жизни Георгий Свиридов заслужил такое благословение. Но оно, несомненно, стало вдохновляющей поддержкой и для составителя, для исследователя. Прямо скажем, нелёгкую стезю выбрал себе А. С. Белоненко. “Песнопения и молитвы”, вошедшие в первый изданный том Собрания, как выяснилось в процессе исследований, тоже лишь “часть айсберга” — большого и многопланового эпического произведения, которое называется “Из литургической поэзии”. Для этого сочинения, как полагает музыковед, потребуется дополни­тельная книжка. А ведь подготовка к изданию лишь одного тома занимает не менее года. Томов же, согласно полному списку сочинений Свиридова, должно быть не менее тридцати! Так что судите сами, на какие труды обречён составитель...

Но, слава Богу, главное — началось. “Неведомый” Свиридов начал свой “крестный ход” к любителям и почитателям русской духовной музыки. И во многом это произошло потому, что родство А. С. Белоненко с крупнейшим творцом отечест­венного мелодического искусства XX века оказалось не только кровным, но и духовным родством. И дай Бог сил и долготерпения Александру Сергеевичу для свершения намеченных им на многие лета трудов и для одоления всяческих нежданных терний на этом пути...

Думается, сказанного достаточно, чтобы читатель ощутил, насколько непрос­тыми были обстоятельства, при которых на свет Божий появилась книга “Музыка как судьба”.

Да и действительно, немалое мужество надобно сегодня составителю и публикатору книги дневниково-литературного наследия, чтобы в нынешней России, где правящие “элиты” вплоть до высших представителей кремлёвского “эшелона” власти открыто исповедуют свои проамериканские и произраильские ориентации, помещать в такой книге множество высказываний, поистине калёным железом клеймящих и сионизм, и американизм, причём чаще всего вместе взятые:

“Посмотрите, какое государство основали Евреи на земле Палестины. Это антипалестинское государство, которое управляется при помощи автоматов. С их помощью ведётся разговор с Арабами, и весь мир равнодушно смотрит на этот клочок земли; который превращён в бойню, где истребляют помаленьку, но еже­днев­но целый народ. Причём большой народ истребляется маленьким народом...”.

К слову, сказано было это композитором 15 лет назад, но если что и измени­лось на палестинской земле с тех пор, так лишь к худшему, к ещё более массиро­ванному и изощрённому уничтожению древнейшего этноса. Так же, как год от года нам всё очевидней становится справедливость следующего свиридов­ского суждения:

“Государством Евреев стали Соединенные Штаты после того, как там открыли Золото... (Обратим внимание на своеобразие свиридовской орфографии: художник всё пишет по-своему!) Так же было и в Испании в ХVI веке. Но католицизм не дал им там укорениться. Америка — религиозно слабая, — всецело подпала под их власть”.

Согласимся и с тем, что в наши дни, когда не только во всех “либеральных” СМИ об И. Бродском дозволяется говорить лишь с почтительным придыханием, но и некоторые наши ультраоппозиционные критики (скажем, В. Бондаренко в своём “Дне литературы”) уже стали отбивать поклоны псевдоинтеллектуально-грязноватому эклектическому рифмоплётству нобелевского шарлатана, — в наши дни не только публикатору, но и издателю необходимы твёрдая гражданственно-художественная позиция и известная доля рисковости, чтобы читатель смог познакомиться, к примеру, со следующей записью в книге “Музыка как судьба”:

“По радио выступал Бродский под титулом “великий русский поэт”. Нечто невообразимо надутое и грязное, исполненное непомерных претензий. Один из участников передачи рекомендовал его в качестве нового еврейского пророка, 19-летнего “сопливого Моисея”, как он выразился. Всё это напоминает сцены из Шолома-Алейхема, но от этого густо пахнет кровью. Мир становится (стал) гигантской Касриловкой”.

И немалая смелость сегодня потребна для публикации свиридовских размыш­лений над путями нашего музыкально-театрального искусства, — эти мысли отличаются порой просто грозовою резкостью по отношению к “объектам критики”, но резкость сия совершенно обоснованна. Те читатели, кому тоже дорога судьба русской оперно-балетной сцены и кому немало горьких переживаний принесли позорища и всяческие препохабно-“швидкие” скандалы, связанные с Большим театром, смогут увидеть и понять их корни и причины, вникая в строки презри­тельно-гневных суждений композитора, записанные им в уже давние советские годы:

“Чего только стоят некоторые оперы или балеты, идущие на сцене Большого театра, в которых великие, глубочайшие произведения русской и зарубежной литературы обращены в рыночную дешёвку.

Кто же пойдёт работать в этот еврейский лабаз? Тот, кому не дорога жизнь, и это — не преувеличение. Там запросто убьют и тут же ошельмуют после убийства, и опозорят навеки. Судьба Есенина доныне в памяти у всех людей (моего поко­ления, во всяком случае)”.

Что верно, то верно — не преувеличение... и не потому ли, что, как говорится, против правды “не попрёшь”, не потому ли, что опровергнуть такие выводы гения-современника невозможно, нечем, ещё в период появления “Разных мыслей” на журнальных страницах их публикатору крепко досталось в тех же “либеральных масс-медиа” как от щелкопёров-обозревателей, так и от вроде бы более серьёзных его коллег-музыковедов.

В своём небольшом, но страстном и насыщенном самыми болевыми думами эссе о книге “Музыка как судьба” (“Завещание русского гения”, “Наш совре­менник”, № 5, 2003) Ст. Куняев говорит:

“Книгу эту не советую читать робким душам. Она сомнёт их, как стихия, разрушит живущие в них удобные представления о России, о её знаменитых людях. Она, эта книга, внесёт в их умы грозный хаос трагедии, сорвёт с резьбы многие легковесные убеждения и мнения... Чтение книги Георгия Свиридова требует не просто сосредоточенности или умственной работы, но настоящего мужества, независимости взглядов на жизнь и подлинности чувств...”.

Сегодня, когда кремлёвская внутренняя политика — пусть лишь внешне-орнаментально, декоративно и конъюнктурно, но всё же сдвинулась в сторону державности так, что патриотами стали звать себя даже те, для кого сей титул лет 10 назад был бранным ругательством, — почему же сегодня наши ораторы, оракулы и литвожди не просвещаются и не вдохновляются колокольным многозвучьем, исходящим от этой книги великого сына России? Где то, что всегда предшествует фундаментальным исследованиям — обмен мнениями между ведущими литераторами и деятелями искусства на страницах прессы, “круглые столы”, где хотя бы в Малом зале ЦДЛ устроенный вечер или читательская конференция, либо встреча с тем же А. С. Белоненко? Где хоть несколько минут разговора об этой книге на телевидении? Пока что — риторические вопросы...

Не странно ли: валом прокатились пространные рецензии, статьи и прочие отклики по страницам “Лит. России”, “Литгазеты” и “Дня литературы” — отклики на книгу, в которой опубликована переписка между Виктором Астафьевым и Валентином Курбатовым. Ведь в иркутском издательстве она вышла, а вот же какой резонанс... Нет, не странно: в ней и впрямь немало занимательного и колоритного, читать её местами весьма интересно, но... без особого напряжения ума и сердца. Столь же легко, с любезной литераторским натурам “крупной солью светской злости” и писать о ней можно... А вот “Музыка как судьба” иного подхода требует. Не только что анализировать, но и просто читать её вдумчиво (тут опять привожу слова Ст. Куняева) — “всё равно что по минному полю идти”. Говорить об этом творении откровенно — значит принимать огонь на себя. Принимать на себя, на свою душу ответственность за всё, что произошло с твоим Отечеством . Принимать на себя как на русского человека вину за то, что сейчас, сегодня в России творится. Признавать, что и ты сам повинен, и твой родной народ повинен в бедах и несчастьях России.

А — не хочется... Гораздо “комфортней”, много вольготней числить себя среди витязей патриотическо-оппозиционного стана, живя с “удобными представлениями о России”. У Свиридова же — очень неудобные, без кавычек. Вот он, вспоминая бедования своей студенческой юности, говорит, что его товарищи по общежитию “глумливо относились” к его музыкальному сочинительству, и подчёркивает: “Увы! Это характерно для русских, пишу об этом с большим огорчением... желание унизить своего же товарища, такого же “русского нищего”, как и они сами”.

А далее в той же записи следует и вовсе “неудобное” для нас, для русских, сравнительное суждение: “Хвала евреям, которые (кого я знал!) с интересом, с уважением, а подчас и с чувством гордости за “своего”, говорили о тех, кто сочинял, стараясь поддержать в них дух созидания... У нас же, у русских, это вызывает чувство злобы: “ишь — захотел выделиться!”, выскочка и пр. За это — бьют, ненавидят”.

Россыпи таких откровений встретим мы в книге “Музыка как судьба” — где рядом, вместе, на одной странице, а то и в одном абзаце — и выстраданно-строгая оценка тех свойств и качеств нашей нации, которые для неё же оборачи­ваются бедствиями, способствуют недругам ввергать Россию в лихолетья, и — преклонение перед божественно-созидательной основой русского бытия, и — сыновнее сострадание родной земле и люду её, утрачивающим свою самобыт­ность, своё самостояние, свою красу, свои достояние и достоинство. Верней, это — со-страдание с ними. С нами сегодняшними...

“Боже, как печальна моя жизнь, как одинока, бездомна (всегда была!), бес­приютна”.

Когда я впервые прочёл эти строки, вспомнились самые последние встречи с Георгием Васильевичем в его уже довольно-таки неухоженной квартире на Большой Грузинской, их с Эльзой Густавовной сиротский быт двух очень пожилых людей, источенных, хотя и не сломленных многими недугами. И встреча в подмосковной Жуковке на донельзя скромной, если не сказать бедной, дачке, которую чета Свиридовых снимала. Да, у крупнейшего русского композитора XX века своей дачи никогда не было... Житейские бедования живого классика музыки уже, что называется, невооружённым глазом были видны. И хотя и он, и его жена бодрились, даже шутили в застольных разговорах, но запомнилась мне безмерная печаль, таившаяся в самой глуби свиридовских глаз... И всё это на фоне нараставшего “пира во время чумы”, устроенного “новорусскими” хозяевами страны. И об этом, о ненастной старости, совпавшей с новым ненастьем в жизни народа, мы тоже встретим в книге “Музыка как судьба” ряд записей, исполненных сдержанной, но огромной боли... Читаю их, вспоминаю — и сжимается не только сердце, но и кулаки, и слезы готовы вскипеть: Россия-матушка, да что же ты делаешь с лучшими сынами своими?!

И можно ли, не проникнувшись болью этих глубоко личностных откровений, в полной мере ощутить выстраданность суждений Свиридова о русской литературе и её тружениках, об их судьбах — почти без исключения трагичных в той же степени, в какой эти судьбы пронизаны совестливостью и преданностью родной земле. Вот одна из самых основополагающих, “отправных” свиридовских записей такого плана:

“ Трагичность — заключается в самом факте: быть Русским художником в любом виде искусства. Чувство — абсолютной ненужности. Полное равнодушие народа — существуешь ты или нет. У народа нет отношения восторга к своим художникам...

Хорошо лишь художникам, обслуживающим сословия и выделяющим их из общенародной массы как “избранников”: сословие ли буржуа, или национально-избранных, или по признаку политических убеждений, или по цеховым признакам: поэты (избранные), музыканты (тоже) и т. д.

Быть Русским художником, художником Русской нации (без чувства высокомерного избранничества) — несчастье, трагическая судьба...”.

Не просто запись в дневнике — скрижаль, которую должно знать каждому, кто ещё только собирается войти в ряды русских творцов культуры. Особенно — в “цех задорный”, как некогда Пушкин назвал сообщество тружеников словесности...

Вот, в сущности, даже не страница дневника, а совершенно блистательное эссе, обращённое к “Песням и пляскам смерти” Мусоргского. Рассуждая об этом сочинении композитора, которого он считал не просто самым гениальным художником музыки, но и несравненным выразителем отечественной православной духовности в ней, Свиридов приходит к выводу, что “...такое искусство нельзя создать намеренно, умозрительно... заранее задуманно, даже в самой малой степени. Никакими музыкальными способностями, никакой техникой тут не поможешь. Их — мало! Оно создаётся путём озарения, откровения, в редкие минуты, которые посещают особо великие души...”.

И в качестве самого весомого подтверждения своих мыслей о высшей форме искусства, рождаемого интуитивно, в силу Божественной природы вдохновения композитор завершает это эссе ссылкой на одного из самых любимых им современных русских поэтов:

“В заключение — гениальная строка из поэзии Николая Рубцова: “О чём писать? На то не наша воля!”.

 

А. С. Белоненко сказал в предисловии к одной из публикаций свиридовских дневников: “На наш взгляд, это ещё отнюдь не “голос минувшего”...”.

Это голос грядущей России.

2003, Псков