Виталий СЕРДЮК

ПРОЗРЕНИЯ ДОСТОЕВСКОГО

I

 

Не надо проводить никаких социологических опросов, вижу — тысячи людей, как и я, живут с неистребимой тоской и тревогой в душе. Постоянно ловлю себя на мысли, что живу не в родной стране, доброй и обжитой, а в чужой — холодной и равнодушной, злой и опасной. Люди, даже приличные на вид, не какие-нибудь бомжи, огрызаются на каждом шагу, в лучшем случае делают вид, что вежливы и внимательны. А в глазах — тоска и равнодушие. О чем они думают, погрузившись в себя? О спившемся или севшем на иглу сыне? О сошедшей с круга дочери? О больной жене или муже? О деньгах?.. Вот мерило всего — чести, совести, дружбы, брака, карьеры, мира и покоя в семье, здоровья и образования: деньги!

Никогда еще, кажется, человек не был так одинок. Отсюда, с одной стороны, бесчисленные самоубийства, с другой — желание примкнуть хоть к какой-нибудь партии или банде. И как тут не вспомнить Федора Михайловича Достоевского: “Когда изживалась нравственно-религиозная идея в нацио­наль­ности, то всегда наступала панически-трусливая потребность единения, с единственной целью “спасти животишки” — других целей гражданского единения тогда не бывает... Но “спасение животишек” есть самая бессильная и последняя идея из всех идей... Это уже начало конца…”

Жутковатый вывод. Но это про нас, про ту данность, до которой мы дошли.

Взгляд мой то и дело натыкается на тугие загривки накачанных парней. Вот один лениво обходит свой “мерс”. В каждом движении — высокомерие и равнодушие ко всему стороннему. То ли фирмач, то ли бандит — кто их сегодня разберет. Но и он, уверен, очень одинокий человек: там, в “деле”, которое он вершит вместе с подельниками, тоже надо быть начеку — обштопают, как пить дать, “братаны”.

А рядом сухонькая старушка, хотя стоит на “зебре”, никак не может перебраться на противоположную сторону улицы, ибо слева и справа на сума­сшедших скоростях летят почти лоб в лоб беспощадные автостервятники…

Захожу в редакцию газеты, где еще недавно, всего-то неделю назад, работал мой знакомый журналист. Работал! Сегодня прочитал некролог. Вот его стол. Он пуст, ни единой бумажки, а потому скучен, как бывает скучно осеннее поле. За другим столом — чернявая девица, из новеньких. Лет двадцати пяти. Я как-то уже видел ее здесь, но не знаю ни имени, ни фамилии. Гоняет по экрану компьютера какие-то тексты.

Здороваюсь и спрашиваю:

— Что случилось с Юрием Ивановичем?

Девица не удостаивает меня даже взглядом.

— Не знаю.

— Сердце?

Пожимает плечами. Все ясно: Юрий Иванович, коллега ее, ей неинтересен. Был, мол, теперь вот нет, мало ли людей умирает, не нажалеешься. Да и что ей, в самом деле? — молода, приобщается вот к четвертой власти, накропала заметку — получи рубль. Это главное.

А мысль моя невольно забегает вперед, и я почти зримо представляю, как равнодушно будет она и впредь прикасаться к чужому горю, к беде, горячей, но чужой, а потому вымученно, без сердца, попытается рассказать о них читателю, нагоняя строчки, чтобы не рубль заплатили, а два или лучше три.

Холодная страна, холодные люди. Как, оказывается, легко выстудить души, посеять неприязнь, отчуждение, ненависть, вражду. А Федор Иванович еще восклицал чуть ли не с восторгом:

 

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые.

 

Минуты-то, может, и интересны. А когда из них складываются годы и годы... Когда видишь — гибнет страна твоя, деградирует народ, вымирает? Избави бы нас Бог от такой блаженности! Нет, не избавил — погрязли в грехах.

Что и говорить, на долю русского народа выпал, наверное, самый тяжкий исторический жребий. Вспомним: татаро-монгольское иго, бесчисленные бунты и войны, Смута, крепостное право, петровские реформы, две мировые войны, революции, братоубийственная гражданская, финская, бесконечные репрессии и притеснения, тотальное истребление крестьянства и интеллек­туальной элиты... Несть числа жертвам, материальному и духовному урону. И вот вновь — смена политического строя, разнузданность жизни, вытапты­вание красоты и нравственности, бесправие простых людей при видимой абсолютной свободе, полнейший распад общества на группы, группки, партии, кланы. И если есть приметы объединения, то только криминальных братств и дельцов всех мастей. И слово “народ” как-то уже вроде и неприлично произносить...

Центр города. Захожу в литературный сквер, чтобы поздороваться с поэтами Николаем Майоровым и Алексеем Лебедевым. Нет, сами-то они давно остались там, на Великой Отечественной, а тут — их бюсты, которые удалось поставить еще в советское время. Помню, долго я был одержим безумной, как мне казалось, идеей — поставить в городе скульптурные изображения этих талантливых ребят, сложивших свои молодые головы за  Отечество. И был безмерно рад, что комсомол и молодежь подхватили идею, откликнулись душой и рублем: деньги зарабатывали в колхозах, на студен­ческих стройках, творческих вечерах или просто собирали — кто сколько может. Есть же моменты, когда рубль становится не презренным, а желанным, созидательным. И — родились эти бюсты. Не полководцам, а солдатам, поэтам, бесконечно любившим Россию. Один — бронзовый, другой — гранитный.

Вот сейчас подойду и скажу им: “Здравствуйте, дорогие!”. Листва деревьев еще скрывает их...

И тут — как плевок в лицо: на скуле Николая то ли след от помидора, то ли от выплеска пива. И сразу вспомнилось, как пару лет назад чья-то такая же сволочная рука испоганила лики поэтов масляной краской. Откуда эта зоологическая бездумность, варварство? И сейчас вот…

Но в тот час я не знал еще, что через несколько дней бюст Майорова и вообще исчезнет. А как же — бронза, можно продать. Сейчас ведь все на продажу. И как ни отгонял тогда от себя, не мог отделаться от видения: свиные рыла хохочут, распиливая в каком-нибудь сараюге светлую голову поэта. Ножовкой…

 

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

 

Ушли! Навсегда! Давая жизнь другим, в том числе и будущим поколе­ниям, а значит, и этим вот подонкам с ножовкой.

У меня даже и вопроса не возникает: “Читали ли эти выродки стихи Майорова?” Ну пусть не читали, не прониклись его высоким человеческим достоинством, но ведь, наверное, ходили в школу, их там чему-то учили. Учили, конечно, да вот не сумели объяснить, что такое человек, что за создание такое, для чего он рождается на свет Божий.

Вновь и вновь вижу бронзовую голову поэта под безжалостными зубьями пилы, и на меня наваливается обида, черная злоба, ненависть — все вместе. Застит глаза.

И вдруг будто кто свыше сказал: “А ты пожалей их, тех неразумных”.

Пожалеть?

Однако сомнение уже посеяно... Как-то сразу увиделась объемно вся наша сегодняшняя жизнь, со всеми ее бедами и неурядицами, с великими страданиями человеков: безработица, голодные и беспризорные дети, повальное пьянство, наркомания, большое и малое воровство, грабежи, убийства, насилие, заброшенность человека, безразличие к его судьбе, а часто и потеря дома, семьи, и как следствие — отчаяние, утрата нравственных скрепов, желание влезть в петлю… или, в крайнем случае, на столб, чтобы срезать кусок, а лучше километр, электропровода. А тут бронзовая голова какого-то мужика, да еще без присмотра.

Пожалеть?!

Если вдуматься, то и надо жалеть: они же, эти воры и убийцы, сами себе уготовили тяжкую судьбу, безысходную, страдальческую, ибо Он все видит, и ничто не проходит бесследно; рано или поздно, но каждому из них аукнется — одного посадят в тюрьму, другой сляжет с неизлечимым недугом, а кого-то подстерегут нож или пуля. Как же не жалеть-то? А могли ведь быть хорошими людьми, но, как говорил Федор Михайлович: “...надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: “Деньгами всё куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь”…”

Не знаю, что произошло, но через несколько дней после похищения бюст был найден милицией в прилегающем к городу лесочке. То ли Бог вразумил балбесов, то ли вышло опять по Достоевскому, который говорил о русском человеке: “Он может страшно упасть; но в моменты самого полного своего безобразия он всегда будет помнить, что он всего только безобразник и более ничего; но что есть где-то высшая правда и что эта правда выше всего”.

Человеку бывает порой трудно разобраться в происходящем, на него обрушивается ежедневно огромный поток информации, как правило нега­тивной. А тут еще куча своих проблем. Загнанный в угол, он теряет волю, интерес к жизни. А его продолжают охмурять, охмурять, в том числе и политиканы, рвущиеся к власти, и он уже не знает — где правда, а где ложь. Человек вдруг со всей очевидностью осознает, что он Никто, пустое место, и как бы он ни рыпался, сколько бы ни протестовал и ни возмущался, жизнь будет катиться по каким-то ему неведомым рельсам. И хотя он знает, что поезд жизни летит в тупик, предотвратить катастрофу он не в силах. Такой не возьмет в руки дубину и не поедет делать новую революцию: он уже знает, во-первых, что революция — это море братской крови, а во-вторых, — что выходить с дубиной на баррикады, когда по ту сторону буржуи с автоматами и пулеметами, — безумство.

И все-таки “единица” хочет знать: куда же влечет ее “рок событий”, как устроить нормальную и справедливую жизнь? Это ведь главное для русского человека.

О том же постоянно думал и Федор Михайлович Достоевский. И если оставить в стороне его могучие романы, а обратиться только к “Дневнику писателя”, то и об этом его выдающемся труде можно сказать: “Это книга русской жизни, книга на все времена”. Она настолько многообразна и многотемна, что кажется, будто Федор Михайлович не оставил без внимания ни одного уголка в нашей жизни и в душе человека.

В основе всех его публицистических выступлений — Человек и Бог, Народ и Православие.

Многие его мысли и размышления иначе как прозрениями и не назовешь. Вспомним, с какой настороженностью, даже болезненностью относился он к Западу и к западничеству в интеллигентской русской среде, видя в них опасность для России. Федор Михайлович будто подспудно чувствовал гибельность того, что может произойти с Россией, и остерегал от бездумного переноса на нашу почву многих тлетворных “ихних” идей.

“Наш идеал, — говорит один лагерь теоретиков, — замечает писатель, — характеризуется общечеловеческими свойствами. Нам нужен человек, который был бы везде один и тот же — в Германии ли то, в Англии или во Франции, который воплощал бы в себе тот общий тип человека, какой выработался на Западе... Таким образом, из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических и исторических условиях оставалось бы одним и тем же… Нет, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону... Народные инстинкты слишком чутки ко всякому посягательству со стороны, потому что иногда рекомендуемое общечеловечным как-то выходит никуда не годным в известной стране и только может замедлять развитие народа, к которому прилагается…”

Казалось бы, писатель говорит очевидные вещи: нельзя унифицировать человека, сделать из него общечеловека, лишить национальных черт, привычек, обычаев. Нельзя унифицировать все народы планеты, разрушить национальные устои, определенную систему моральных ценностей, это значило бы посягнуть на душу нации, на ее характер, дух.

Я уверен, что под “народными инстинктами” — хотя он в данном случае и не говорит об этом — Федор Михайлович подразумевал не только традиции и обычаи, не только, как мы сейчас говорим, менталитет нации, но и Право­славие, ведь “русский” и “православный” прежде были синонимами. И какой же тяжелейший удар был нанесен русскому народу октябрем 1917 года, когда под знаменем оголтелого, воинствующего атеизма разрушались храмы, разграблялось церковное имущество, сжигались иконы, преследовались венчание, крещение младенцев. Русский народ лишался своей нравственной основы; разбивались скрепы, объединяющие людей в целостное сообщество, в нацию, ибо общность святынь и сплавляет людей в нацию. Не случайно в одной из статей “Дневника писателя” Достоевский особо подчеркнул, что “…как только начиналась новая религия, так тотчас же и создавалась граж­дански новая национальность. Взгляните на евреев и мусульман: нацио­нальность у евреев сложилась только после закона Моисеева, хотя и началась еще из закона Авраамова, а национальности мусульманские явились только после Корана”. О Православии он в данном случае не говорит, ибо для него это само собой разумеется, ведь именно оно принесло России письменность и государственность. И наоборот: теряет народ религию — теряет себя. Вот что он говорит: “...с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё, всё общее и всё абсолютное, — этот созидавшийся мура­вейник, говорю я, весь подкопан... Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедываемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды — всё это рухнет в один миг и бесследно — кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Всё это близко, при дверях”.

Да ведь он через целый век заглянул в наш нынешний день! Разве не поразительно?

Нынешняя власть вроде бы не препятствует восстановлению и строи­тельству новых церквей. Даже иуды горбачевы и ельцины стояли со свечками в храмах. Это ли не богохульство! Человек, у которого нет Бога в душе, тем и страшен, что “приходит с именем Бога на устах”. В Евангелии от Матфея говорится же: “…ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: “Я Христос”, и многих прельстят… Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга...”

Видим: и предают, и ненавидят, и убивают. Так где же спасение?

В письме Н. Н. Страхову Федор Михайлович писал: “...на Западе Христа потеряли (по вине католицизма), и оттого Запад падает...” Разумеется, Достоевский имел в виду не материальное падение, а духовное, нравст­венное.

О бездуховности Запада много писалось и говорилось. И сейчас взоры многих россиян обращены именно туда. И все-таки, думаю, нелишне напомнить хотя бы одно честное свидетельство прошлого. Вот что писала английская писательница Вирджиния Вулф: “Душа — поистине главное действующее лицо русской прозы. У Чехова тонкая и чувствительная, подвер­женная бесчисленным колебаниям и расстройствам, она у Достоевского глубже и объемней; ее одолевают тяжкие болезни и сотрясают яростные припадки, но внимание сосредоточено именно на ней. Вот почему, наверное, английскому читателю требуется столько усилий, чтобы перечитать “Братьев Карамазовых” или “Бесов”. Душа ему чужда. Даже антипатична…”

Русская духовность и душевность всегда были антипатичны не только англичанам, а всему Западу, которых влекли прежде всего богатства России, потому-то, чтобы добраться до них, нужно было если не убить, то хотя бы растлить “этот народ”, обездушить, что сейчас с успехом и делается. А ведь тот же Ф. М. Достоевский устами старца Зосимы (“Братья Карамазовы”) взывал: “Народ божий любите, не отдавайте стада отбивать пришельцам, ибо если заснете в лени и в брезгливой гордости вашей, а пуще в корысто­любии, то придут со всех стран и отобьют у вас стадо ваше”. И пришли, и отбили уже многих. И сами мы, сойдясь и почти обнявшись с Западом, падаем, падаем... Никто другой, как мы сами, открыли все двери для масс- и порнокультуры, со всеми вытекающими последствиями. Сыграно на нашей переимчивости, обезьянничанье, на нашем умилении Западом.

А окиньте взглядом просторную еще нашу землю: неужели никто не удивляется тому, что во многих русских городах, в том числе и в Иванове, строятся мечети? И мы уже спокойно смотрим фильм “Мусульманин” и почти оправдываем и сочувствуем русскому парню, принявшему ислам. А ведь он, если уж русский, то и православный, и переход в другую веру испокон веку считался большим грехом. И не побегут ли записываться в мусульмане в новых мечетях и другие парни и девки наши? Может, массового исхода и не будет, разве что единицы обманутся. Но ведь каждая новая мечеть — это еще и центр притяжения в наши края сотен и тысяч других мусульман. Это для них многие беженцы из южных республик, что осели в последние годы в русских палестинах, скупают квартиры, дома, земли. Последствия?.. Думаю, многим они ясны. Недаром проблема исламизации России настораживает многих, в том числе и некоторые средства массовой информации, в частности журнал “Русский дом”.

Я не против ислама или католицизма, я против того, чтобы на исконно русских землях так вольготно чувствовали себя разного рода вербовщики-миссионеры. Сегодня, когда в мире уже идет война религий, хотя и скрытая еще, тихое пока проникновение мусульманства в русские пределы может вскоре обернуться острейшим межрелигиозным и межнациональным противостоянием.

Вспомним, к случаю, статью Ф. М. Достоевского “Фома Данилов, заму­чен­ный русский герой”: “Сам хан обещал ему помилование, награду и честь, если согласится отречься от Христа. Данилов отвечал, что изменить он кресту не может и, как царский подданный, хотя и в плену, должен исполнить к царю и к христианству свою обязанность. Мучители, замучив его до смерти, удивились силе его духа и назвали его батыром, то есть по-русски богаты­рем... да ведь это, так сказать, — эмблема России, всей России, всей нашей народной России, подлинный образ ее...”

И вот скажите мне: кто ныне помнит этого героя-мученика, эту “эмблему” России? Зато любого школьника спроси: кто такие Басаев, Масхадов или Гелаев? — сразу ответят. Сравнительно недавно узнали о подвиге Евгения Родионова. Но ведь он же был не один. А что мы знаем о других наших солдатах, показывающих примеры подлинного героизма в Чечне? Где очерки о них, фильмы?

Отступление от Православия, беспамятство наше дорого стоили русскому народу. Наши школы перестали воспитывать граждан, патриотов, сыновей и дочерей, преданных России. А ведь это их главная задача.

У меня не идет из головы случай, о котором мне рассказали вскоре после 200-летия А. С. Пушкина. Учитель (не литературы) одной из так называемых элитных школ спросил одиннадцатиклассников: “Кому посвящено стихо­творение Пушкина “Во глубине сибирских руд...”? В классе нависла тягостная тишина. А через какое-то время звучит одинокий голос: “Шахтерам?”

Не знать своих героев, классиков литературы, не задумываться о том, что происходит в их собственной стране — не позор ли это современной школы? Все заглушила масскультура, американские боевики, денежный бум. Неужели власть предержащие не видят всего этого?

А какая крутая волна была поднята в свое время нашей прессой и телевидением по поводу введения в школьную программу факультативных занятий по православной культуре! Обвинения, подозрения, a то и просто откровенная злоба были исторгнуты на православную церковь и священно­служителей. Понимают ли все эти охранители светских устоев, что страна и народ наш подведены к краю пропасти? Единственное, что еще может спасти нас, так это высокое русское самосознание, сознание того, что за плечами у каждого из нас великая история, и понимание, что религия, Православие — это самое могучее средство возрождения нации, массового воспитания морали. Давайте хоть на краю-то прислушаемся к прозрениям и заветам нашего гения — Ф. М. Достоевского.

II

 

Он иногда звонит в мою квартиру и, виновато улыбаясь, мягко говорит:

— Мне бы ключик от мусоропровода. Опять забили коробками.

Ему около сорока; полноватый и медлительный в движениях, с широким лицом и кроткими глазами. Его работа — вывозить мусор, который жильцы дома спускают со всех этажей по трубе в мусоросборник, что в полуподвале. Володя — так все его зовут — вывозит эти отходы быта на таратайке, взгромоз­див на нее картонный короб. Тихий, безобидный, совсем непьющий человек. Особенно хороша у него улыбка — открытая, тихая, детская даже.

И вот как-то снова звонит.

— Что, Володя, ключ?

— Нет,— замотал головой и протянул вперед руку. — Не ваша?

На ладони его лежала золотая сережка с камушком.

— Нет.

— По ошибке, видать, кто-то... Маленькая вещь, с мусорoм, наверно. Блеснула, гляжу... Извините! — И отошел к соседней двери, поднял руку к кнопке звонка.

Господи, вот праведная душа!

Случай тот запомнился, и я однажды напомнил ему о нем, спросив — нашел ли он тогда хозяйку сережки.

— Нашел. На вашем же этаже.

— А ты вот не польстился на нее.

— Чужое, — пожал он плечами, подумал, усмехнулся и рассказал: — Знаете, еще в детстве стянул я как-то с комода полтинник, наверно, хотел что-то купить, малость какую-нибудь... не помню уже... Отец узнал и не прибил меня, нет — усадил за стол, дал тетрадку и карандаш. “Пиши, — говорит, — “я — вор”. Пока всю тетрадку не испишешь — не встанешь”. Я плакал и писал…

Иногда я вижу его на трамвайно-троллейбусной остановке, где он подметает тротуар — еще одна работа. Обычно он делает это рано утром, но иногда и днем — видать, были какие-то другие дела спозаранку. И надо видеть, как осторожно он машет метлой, поглядывая по сторонам: не запылить бы кого.

О Володе этом я вспоминаю каждый раз, когда толкуют о “среде”, мол, с кем поведешься... Но ведь этот вот мужичок тоже не из аристократов, но бюсты не ворует и на столбы не лазает, на большую дорогу не ходит. Все зависит от человека — что у него в душе, есть Бог или нет. Вот и трещат тюрьмы от сотен тысяч преступников. Горе? Горе! А ведь у каждого есть родственники, отцы, матери, жены, мужья, дети... А пострадавшие? Ограб­ленные, изувеченные, изнасилованные? И если сложить вместе боль и страдания всех этих людей — Монблан горя...

Достоевский тоже в свое время много размышлял и писал об этом. Иные нынешние “детективщики”, когда их обвиняют в пропаганде насилия, любят кивать на Федора Михайловича: мол, многие его вещи — это уголовные романы. Но читатель, прочитав, к примеру, “Преступление и наказание”, не бросается же искать топор, чтобы кого-нибудь убить. В частности, этот довод выставлялся и на телепередаче “Культурная революция. Убийство в искусстве провоцирует убийство”. Вел эту передачу министр культуры М. Швыдкой. И сторонники современного детектива в результате такой подмены понятий “искусство” и “масскультура” чувствовали себя на той передаче чуть ли не победителями. И министр не заметил, а скорее не захотел подметить, этого передергивания, хотя уж он-то должен понимать, что романы Ф. М. Дос­тоевского могут числиться по разряду уголовных только очень недалекими или лукавыми людьми. Нам бы такой психологической, социальной, челове­коведческой и провидческой глубины! Да, русское общество 60—70-х гг. XIX века часто потрясалось судебными процессами, на которых осуждалась жестокость, в том числе и насилие над детьми. Романы и публицистика Достоевского были своеобразными откликами на эти события. Но не уголовщина привлекала его, он обращал внимание общества на то, что преступления порождает само общество, отступившее от Бога, теряющее нравственность, охваченное жаждой обогащения, что его заедает мещанство, а потому и само общество загнивает, теряет свои устои, вековечные опоры. В кризисе, охватившем страну, он видел прежде всего кризис религиозный.

Ну, а передача по каналу “Культура”, естественно, обошла все эти вопросы, хотя для современной России факты насильственной смерти стоят как никогда остро. За год, как свидетель­ствует осторожная статистика, совершается более двадцати тысяч убийств. Так что, как ни крути, а рядом с нами живут тысячи людей, способных лишить жизни любого из нас.

Причин столь массовой жестокости (я уже не говорю о терроризме) много. Одни лежат на поверхности, другие — в тайниках психики людей, изуродо­ванной жизнью. Но вот в чем вопрос: человек — не робот, живы же даже в киллере какие-то остатки чувств, эмоций, хоть маленькие корешки совести и сострадания? Как же он может поднять руку на себе подобного, на человека, который ему даже дурного слова не сказал?

И вот тут начинаешь невольно осознавать, что в жизни произошел какой-то глобальный сдвиг, что человек не просто перешел какую-то запретную грань — он переродился в некое бесчувственное существо, для которого ему подобные — мертвая материя, некая абстракция, которую неважно, что сметет с лица земли — буря, землетрясение или он, киллер: от мира, мол, мало что убудет.

А посмотрите на нашу жизнь с некой высоты. Разве мы все еще тот народ, который жил на этой земле двести, триста лет назад? Разве не разрушены почти все основы жизни, складывавшиеся веками? Мы утратили общинность, соборность, милосердие… Можно перечислять и перечислять. Мы фактически лишились даже языка, ибо для общения друг с другом нам вполне достаточно трех-четырех сотен слов. Да и те русские слова, которые мы произносим, засорены англицизмами, воровским жаргоном, матом, моло­дежным и журналистским сленгом. А ведь утрата здорового, полно­ценного языка, как известно, меняет и психологию человека, и его душевную ауру. Засоренный язык, поток новых терминов, понятий, пропаганда запад­ного образа жизни, тяжелый пресс кровавых историй, которые нам препод­носят средства массовой информации — все это ставит перед русским человеком барьер для осознания себя частичкой народа. Поэтому Россия для такого индивида — не “моя страна”, а “эта страна”. И расставаться с нею, оставаясь в ней или собравшись на Запад, легко и весело. И тогда сограждане — всего лишь случайные, ничего не значащие единицы. Ну, не будет одного-двух — что изменится?

Ф. М. Достоевский очень боялся такого перерождения человека, предчувствовал это. Он понимал, что без органической веры в высшую справедливость бытия, которая “есть везде и всегда единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни”, любые теории и гуманистические идеи становятся пустым звуком.

А его критика атеизма? Если Бога нет — я сам себе Бог, а значит, мне все позволено. Вот это “все позволено” царствовало в России чуть ли не весь XX век, а к концу его достигло своего апогея.

Когда я изучал материалы, связанные с историей моего земляка Сергея Нечаева, названного в свое время “первым русским террористом”, и его сподвижников по организации “Народная расправа”, я не мог, разумеется, не обратить внимания на то, как складывалась их жизнь в детстве и юности.

Напомню: 21 ноября 1869 года в гроте Петровской академии в Москве был убит студент Иван Иванович Иванов. В убийстве участвовали Нечаев, Успенский, Кузнецов, Прыжов и Николаев. Студент, примкнувший к кружку “борцов за народное счастье”, стал задавать слишком много каверзных вопросов, был недоволен единоначалием Нечаева, интересовался, куда идут пожертвованные организации деньги, стал на стороне распускать язык, называя фамилии заговорщиков. А затем и вовсе заявил, что хочет выйти из “Народной расправы”.

Убийство Иванова всколыхнуло общество, о нем стало известно и в Европе. По делу привлекалось более 300 человек, из которых 87 были преданы суду, но и из них большинство имело лишь косвенное отношение к делу. Главных обвиняемых оставалось четверо, ибо Нечаеву удалось улизнуть.

В какой-то момент убийца как бы переступает через себя. И это ему легче сделать за компанию, потому что он берет на себя не всю вину, а часть ее, не всю кровь, а только каплю.

Что же у каждого из пятерых в прошлом?

Вот — Сергей Нечаев. Отец его был незаконнорожденным сыном помещика Епишкова и его крепостной Фаины Алексеевой, отпущенной по рождении сына на волю. Достигнув совершеннолетия, Геннадий Павлович женился, родился сын Сергей. А когда мальчику исполнилось восемь лет, мать его умерла при четвертых родах, оставив сына и двух дочерей на руках своих родителей, ибо Геннадий Павлович вскоре уехал из села Иванова в Шую. Вернулся он через несколько лет, женился во второй раз. Поработав на фабрике, Геннадий Павлович устроился буфетчиком в трактир (любил водочку), помогал тестю в его мастерской. Однако часто его приглашали к богатым людям обслуживать званые обеды и различные застолья. Сергей знавал и тяжелую руку отца, и его позор: мальчишка подглядывал в окна залы, где пировали богатеи, а отец его, лакейски кланяясь и улыбаясь, прислуживал им...

Много неистового и злого заложилось в душу Сергея в те детские годы.

Страдальческая судьба Ивана Гавриловича Прыжова — ярчайший пример того, как фатум может брезгливо отвернуться от умного, даже талантливого литератора, знатока народного быта. Иван Гаврилович запил, хотя иногда делал попытки подняться, заявить о себе, выпустил несколько книг. Однако ни победить, ни перехитрить судьбу ему не удалось. И он кинулся в объятия “Народной расправы”.

Ближе всех к Нечаеву стоял Петр Гаврилович Успенский. Тоже умный, образованный человек: окончил Нижегородский дворянский институт, учился на естественном факультете Петербургского университета, который был вынужден оставить из-за нехватки средств. К тому же ему пришлось забо­титься о сестре, которую он перевез из Нижнего, спасая от отца-пьяницы. Естественно, и этот молодой человек, служивший библиотекарем, был обижен на весь белый свет и, конечно же, на царя и правительство.

Н. Н. Николаев — полуграмотный сирота, служил надзирателем в тюрьме для малолетних преступников.

И только А. К. Кузнецов, сын купца, был, если так можно сказать, “идейным” борцом.

Что и говорить, многое закладывается в детстве. Озлобленность, зависть, униженность, нищенство, чувство обездоленности, презрение окружающих, отсутствие любви — все это глубоко западает в душу, вызывает желание отомстить всем и вся. Хочется человеку как-то подняться с колен, любой ценой, но доказать, что ты сильный и гордый человек, а нет — так можно и убить, ведь каждый — твой враг. И вспомнит ли такой безбожник с детства о Боге? Скорее всего, будет роптать, что, мол, Всевышний неспра­ведливо устроил всё в этом мире. Бедолага забывает, что Бог не кукловод. Он даровал каждому волю и великое Свое учение: “Живи по своему разуме­нию, а хочешь совета — вот тебе Мои заповеди. Будь человеком!”

Как известно, нечаевская история послужила для Федора Михайловича толчком к созданию романа “Бесы”. Но и в своем “Дневнике писателя” он не раз возвращался к “Нечаевым” и “нечаевцам”. Отвечая на вопрос — откуда же они берутся, он утверждал, что многое зависит от воспитания в семье, от того, каково общество. Вот он пишет: “Наши юные люди наших интелли­гентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества... и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к Отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, — тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибоч­ность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимой мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе как к русскому человеку!”

И еще, и еще — об отцах с некрепкими убеждениями, с цинизмом, в высокомерии и равнодушии воспитывающих детей, о неуважении, с которым в семьях говорят о России, о вере нашей. Или вот он приводит пример: заго­релось село, а в ней церковь и кабак; вышел целовальник и крикнул народу, что, если бросят отстаивать церковь, а спасут кабак, то он выкатит им бочку вина; церковь сгорела, а кабак отстояли. И дети, естественно, тут: опыт отцов намотан на не существующий еще ус.

Сам прекрасный семьянин, о семье он говорит много и заинтересованно, и не только потому, что “на ней крепко стоит государство”, а потому, в первую очередь, что семья — это святыня, здесь “выделывается” человек.

Другая составляющая для него — учителя, наставники, старшее поколе­ние, но: “...Наша молодежь так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни. От наших умных людей и вообще от руководителей своих она может заимствовать в наше время, повторяю это, скорее лишь взгляд сатирический, но уже ничего положительного , — то есть во что верить, что уважать, обожать, к чему стремиться — а всё это так нужно, так необходимо молодежи, всего этого она жаждет и жаждала всегда, во все века и везде!”

Милый Фёдор Михайлович, и сейчас еще не перевелись умные люди на Руси, которые могли бы вразумить молодежь, наставить ее на верный путь, но им, чаще всего, затыкают рот, не дают говорить публично. А вот для целой армии сатириков, бесов, могильщиков России все трибуны открыты. Вот хотя бы газета “Известия”, солидная, казалось бы, когда-то уважаемая, а и та взяла в обозреватели писателя Владимира Войновича. Этот научит. Чему вот только? Почитайте, к примеру, его перл — “Цвета времени” (“Известия”, 25.08.2001 г.): “Оказывается, наш триколор является символом примирения людей разных взглядов и означает союз красных, белых и голубых. Это не я придумал (почти сожалеет, что не он. — B. C. ), а некая немецкая пропагандистка однополой любви. По одному из каналов ТВ она призвала соотечественников привыкнуть к новым реалиям и брать пример с передовых стран, в состав которых зачислила и Россию...” С каким удовольствием он ёрничает! Ну а дальше автор, видимо, делится своими собственными мыслями: “... На самом деле романтика чистой любви уходит в прошлое, вступление в брак люди чаще рассматривают как долговременное деловое партнерство и свои отношения после пылких слов закрепляют контрактами... Это называется прагматизмом, который подразумевает, что всякое дело не зазорно, если легально и кому-нибудь нужно. Можно лечить людей, торговать овощами, держать секс-шоп, и те же проститутки скоро станут уважаемыми государством налогоплательщиками. Подобные откро­вения бывшему советскому человеку кажутся дикими, он с трудом привыкает к рыночным отношениям, в которых, прежде чем что-то купить, надо что-то продать, целиком или частично: тело, руки, ум, красоту, талант, рукопись, вдохновение или что-нибудь из вещей…”

Тут-то он, конечно, насильственно остановился, а так хотелось продолжить перечисление — “совесть, честь, мать родную, Родину...” Впрочем, я недалек от истины. Вот что Войнович пишет далее: “Теперь любовью к Родине еще торгуют отдельные депутаты, но для писателей (видимо, он имеет в виду писателей своего круга. — B. C. ) она стала товаром бесплатным. Теперь писателю нужно именно на нездоровый интерес рассчитывать, но тут такая конкуренция, что не пробьешься и не поспеешь”.

Войнович явно скромничает: сам-то он везде пробивается и поспевает, даже за “Чонкина”, эту пародию на русского солдата, благодаря своим друзьям в жюри аж Государственную премию отхватил. Тем государство и подтвердило — на кого оно ориентируется.

Как в воду глядел Федор Михайлович, говоря, что этот сорт людей всегда “найдется как поступить, так что им даже на руку будет работа”, когда всё в стране рухнет. Вот они и шуруют, им ведь чем хуже, тем лучше.

А как вам нравится такое пророчество Ф. М. Достоевского: “Наступает вполне торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские, национальные... Наступает, напротив, матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспе­чения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот всё, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей”.

“Русь, куда несешься ты? дай ответ! Не дает ответа”. И уже не постора­ниваются и не дают ей дорогу другие народы и государства. Наоборот, с помощью коллаборационистов и компрадоров иностранные пираньи рвут на куски измученную Россию, грабят ее богатства — природные и интеллек­туальные.

Отечество наше переживает тяжелейшие времена. Но среди мерзости запустения всё настойчивей звучат голоса протеста и сопротивления. Не забыть бы нам вновь в этом благородном движении к возрождению России заветы и прозрения Федора Михайловича Достоевского, который ясно видел, что достижение большой гражданской цели и общественных идеалов немыс­лимо без великой нравственной идеи, которую свято хранит Православие. Религия не только способна создать и объединить нацию, но и возродить ее, поднять из пепла.

И помнить бы нам всегда, всем нам и каждому мудрость, изреченную Федором Михайловичем: “Нации живут великим чувством и великою, всех единящею и всё освещающею мыслью, соединением с народом, наконец, когда народ невольно признает верхних людей с ним заодно, из чего рож­дается национальная сила, — вот чем живут нации, а не одной лишь биржевой спекуляцией и заботой о цене рубля. Чем богаче духовно нация, тем она и матерьяльно богаче... А впрочем, что ж я какие старые слова говорю!”