В. П. СТЕЦЕНКО
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЛЕОНОВЕ
Я — не исследователь творчества Леонова. Его пьес я не читал и не смотрел даже во всеядные филологические времена. Я собеседник писателя, с которым довелось часами разговаривать во время служебных визитов. Добавлю: писателя я полюбил. Как и свою древнейшую профессию, подарившую мне большую радость. Поначалу таинственная “Пирамида”, изданная в последний месяц земного бытия Леонова, вопреки первоначальному замыслу писателя — в строительных лесах , показалась мне нагромождением неслиянных сюжетов. Семейно-бытовых, мистических, сатирических, гротескных и волшебных.… Роман в черновиках. Себе я, к счастью, не поверил, зная грандиозный замысел по рассказам Автора.
Я снова привёз на Кубань пудовую “Пирамиду” и десяток магнитных кассет. Беседы я расшифровал, роман — перечитал. Подвиг, сравнимый с чтением, да еще вторичным, двухтомного академического “Фауста”! И был вознаграждён! Я наслаждался поэзии и поэтикой леоновской прозы. Его мистериями, неистощимой фантазией, залихватским сопряжением бытовых и надмирных фабульных ходов. Резкими переходами с регистров басовых до альта, всегда на грани возможного! Упивался чудесными приключениями прелестных героинь с ангелом Дымковым. Доступным только простодушным, непорочным девам. Нет сна и отдыха измученной “девятке”! Сталин приказал схватить, доставить чародея в Кремль. За миражем, сквозь весь роман, по всей Москве гоняются чекисты, агенты сатаны! Дымкова с далёких Галактик послали инспектировать падшую землю накануне её самоистребления. С ним — на нейтральной территории некрополя, на окраине Москвы 30-х годов, в семействе кладбищенского священника тайно, как нынешние демократы с неуловимыми Дудаевым и Масхадовым, — пытается заключить перемирие сам сатана в обличье кремлевского идеолога Шатаницкого. Сатаницкого — в журнальных публикациях.
…Есть в “Пирамиде” главы небывалые в мировой фантастике. Гигантский слалом с завязанными глазами в неведомых горах! Вдохновись киношники — получится фильм посильнее, чем “Фауст” , “Унесенные ветром” и “Доктор Живаго”, взятые вместе!
— Лучшее время — когда я входил в литературу. — Леонов облегчённо откидывается на спинку любимого кресла. — В двадцатом году мне Горький прислал первое письмо с приглашением печататься в его журнале. В 1925 году Фрунзе в ЦК делал доклад о культуре и обо мне говорил такие вещи!* В 1928 году у меня уже шла пьеса во МХАТе. Великие режиссёры Станиславский и Сахновский ставили мою первую пьесу по повести “Унтиловск”. Год над нею всем театром вдохновенно работали. А после зубодробительной критики мгновенно сняли!
Я всю жизнь сидел за столом. Я много работал. Очень много работал. По десять-двенадцать часов ежедневно. И сейчас очень трудно работаю. Важно, чтобы непрерывная работа не отчуждала от личной жизни. Была ее главным и радостным содержанием, итогом семейного, дружеского и общественного общения, деяния и любви. У меня не всегда, не все ладно получалось. Да и обстоятельства были... тревожные, — надолго замолкает Леонов.
Молча жду его возвращения оттуда... Слышно, как в закутке стрекочет машинка Натальи Леонидовны, приводящей в удобоваримый вид ночные каракули ослепшего Фауста — вставки, уточнения к старым романам.
* * *
— Очень это опасное дело, Владимир Пантелеевич, — зарывать свой талант в землю или использовать как скатерть-самобранку! Устами даровитых людей Небо разговаривает с Человечеством. И если ты используешь талант не по назначению или продаёшься, талант у тебя отнимется, а ты сопьёшься или удавишься. А то превратишься в завистника, пакостника, доносчика. Таким был Киршон. Партийный функционер, он создавал на Дону липучие ячейки Пролеткульта. За это рвение Авербах назначил его секретарем РАППа, дал в подручные более грамотного драматурга Успенского. Ощутив поддержку, Киршон стал ещё яростнее травить талантливых писателей. На меня постоянно наскакивал, хотя знал, что я под защитой Горького. Этот “драматург” на 16-м партийном съезде кинул клич под аплодисменты вставшего в людоедском порыве зала: “Хватит рассматривать оттенки, пора “попутчиков” поставить к стенке!” Делал эти кровавые пакости Киршон не из партийного рвения. Он чувствовал собственную бездарность. Завидовал черной завистью. И мстил — доносами. Но что посеешь, то и пожнешь! В 1937-м на него настучали “коллеги”. Видно, осведомитель переусердствовал. Его посадили в тюрьму, куда он своими доносами столько народу отправил. А через год — расстреляли. И никто о нём не пожалел...
* * *
— Библейский патриарх Енох, сын Каина , объясняет ущербность человеческой природы слиянием обоюдно несовместимых сущностей — духа и глины. Богословы признали его сомнения ересью, а его книга считается апокрифической. Я сорок лет бьюсь над загадкой несовершенства вереницы человеческих цивилизаций, провалившихся в Лету. Цивилизаций, ходивших вслепую по кругу, наступающих на те же грабли, заводивших племена, народы и великие империи во всё тот же тупик войн, голода, социальной несправедливости и неравенства. Это непостижимо! Ведь человек, “венец творения”, создан Совершенным по своему Образу и подобию! Я написал роман с огромным количеством вариантов. Я уже говорил вам, что в этой книге я пытаюсь связать нити всех моих творческих размышлений.
Вот и я — стар и слеп, как Фауст, но продолжаю трудиться. время покажет, зря ли я пытался осмыслить непостижимую историю человечества. Я никогда не считал себя всемогущим литератором, а свои писания вечными. Хорошо, если в будущие хрестоматии войдут пять-десять моих страниц. И это будет великое достижение. Но я продолжаю работать, честно работать, каждый отпущенный мне день. Лет тридцать назад я уже собрал в синюю папку рукопись в 17 авторских листов. И отдал жене на хранение. Тогда нельзя было и мечтать о публикации...
* * *
Леонов встретил меня у лифта. Бодрый, возбуждённый, в отлично сидящем дорогом костюме и зеркально блистающих концертных ботинках. Как бы продолжая разговор с сыновьями, спросил его:
— Леонид Максимович, а какая у вас диоптрия?
— Никакой! У меня дистрофия. Сетчатка там лопнула. Это серьёзное дело, — сообщает он шепотом.
— А так вы всё слышите?
— Я ещё не оглох. Да, да. Вы читали мою статью в “Лит. России”? Интересно, что вы о ней скажете? — усаживает меня в гостевое кресло у дверей, напротив огромного старинного стола, за которым я видел его чрезвычайно редко, и протягивает газету за 12 января 1990 года. Вытирая слезящиеся глаза, просит огласить своё приветствие участникам конференции “Перестройка и судьбы России”, состоявшейся 26 декабря 1989 года.
— Кажется, фигуры Призрака в шуме речей никто не разглядел? — лукаво спрашивает классик. — Я хочу послушать, как это звучит. Меня из бондаревского Союза написать попросили. На конференции я не был. Если можно, без театральности.
Я перехожу на строгий дикторский тон: “ Забота о благе Отечества . Самые тревожные мысли приходят в голову на нынешней трагической развилке истории. Нам предстоит необъятный труд по возвращенью к жизни пошатнувшегося Отечества. Никакие предварительные сметы, планы, расчёты не могут охватить объём ожидающей нас деятельности: вернуть в урожайное состояние запущенные, зарастающие кустарником и сорняком, отравленные химией, всё ещё бездорожные, уже безлесные, зачастую даже безлюдные целые районы нашего некогда былинного Севера, ввиду бесперспективности именуемого нынче просто Нечернозёмкой. Пребывают в полном запустении поля, осквернённые, обеспложенные, исполосованные самодеятельными фантастическими замыслами, которые стыдливо прячут у нас под маскировочными титлами вроде культа личности, волюнтаризма, застоя и, наконец, развитого социализма, позволяющего прикинуть в уме, во что выльется очередная, уже зловещая фаза нашего бытия. Под этими псевдоучёными формулировками кроются плоды невежественной хозяйственной самодеятельности, столь разорительно сказавшейся на жизненном благополучии и духовном укладе нашего народа. Поразительно, как ловко притворяемся мы, будто не ведаем, откуда берутся неизбывные горести наши, с каждым днём возрастающие под прикрытием неприкасаемой идеи. И вот снова, как в прошлом веке, ходит-бродит по Европе призрак коммунизма, уже с протянутой рукой, под окнами зажиточных и недоверчивых соседей , терпеливо дожидающихся, когда мы дозреем до кондиций, заслуживающих христианского милосердия. Надо полагать, некоторые досадные сложности помешали нам ещё позавчера привести в действие отрезвляющий и поистине эпохальный тезис о перестройке мышления, в первую очередь политического, с чего неминуемо должна начаться новая эра разумного существования, что не надо было разрушать пресловутый старый мир до неандертальского нуля, потому что при современных темпах развития никакая, даже отремонтированная, доктрина не сможет за пару-тройку пятилеток догнать стремглав убегающую цивилизацию. После семидесяти лет беспомощного блужданья по варьянтам утопического рая в поисках земли обетованной пора и нам благоговейно, строго и вслух назвать свою путеводную и уже беззакатную звезду, единственно способную вдохновить наш народ на титанический подвиг воскрешенья бедствующей Отчизны — без чего охватившая нас апатия может последовательно переродиться в нетерпенье, отчаянье, в стихийные безрассудства — и дальше по ступеням паденья. Священное, всё еще полузапретное имя этой звезды давно на уме у всех — Россия” .
* * *
В августе 94-го, когда я поджаривался на Кубани, районная “Степная новь” сообщила, что Леонов умер. “Пирамиду” ослепший Фауст успел, как предрекала пророчица слепая, ощупать, подержать в руках. Да, лучший способ предсказать будущее , подумал я взгрустнув — выдумать его . Внушить себе и людям. Но это произошло потом.
... И всё-таки жаль , упустил пролетевшую жар-птицу, не прочёл крамольную рукопись из царской кладовой. Скупой рыцарь с намёком приоткрыл заветный сундучок и замаячил на миг вход в глухие лабиринты “Пирамиды”, упрятанной в строительных лесах. Иные смыслы ушли со старцем безвозвратно. Теперь гадай, что он хотел сказать! Что-то мешает мне, когда проходишь мимо осиротевшей этажерки, постучаться в опустелую келью, узнать у дочери, где ныне тот загаданный Архив, взглянуть на Кремль с его оконца... К могилке скромной я по случаю хожу. Она ютится за шеренгами прославленных полководцев, меж причудливых надгробий — киношников преимущественно — в последнем отсеке советского Пантеона. Где-то там, над рекой, витает неприкаянная душа ересиарха. С Воробьёвых холмов, под перестук железных колёс, в чаду лужковских автобанов, наблюдает Леонов мистерию русской истории, безучастно влекущей растерзанный народ по кругу, как иглу по заигранной граммофонной пластинке.