Александр ПАНАРИН

ГОРИЗОНТЫ ГЛОБАЛЬНОЙ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

 

От холодной войны — к мировой войне богатых

против бедных

 

Многие реалии современности склоняют к мысли о том, что мы слишком рано отбросили идеологический опыт прошлых поколений. В частности, предыдущее поколение еще помнило, что холодная война двух сверхдержав являлась превращенной формой гражданской войны: СССР в той войне представлял лагерь бедных, США — лагерь богатых. В этом смысле поражение СССР было поражением бедных в их борьбе с богатыми; победа США и их продолжающееся мировое наступление — победой и наступлением богатых. Тот факт, что большинство из нас сегодня считает такие идентификации устаревшими и стыдится классовой идентификации вообще, говорит лишь о том, что и в мире символических значений победу одержала партия богатых, сумевшая не только физически восторжествовать над своим традиционным противником, но и дискредитировать его интеллектуально и морально, шантажируя его потенциальных защитников зачислением в лагерь “агрессивных традиционалистов”.

На самом деле осознание  с о ц и а л ь н о г о  контекста новейшей мировой войны и стоящей за нею истории классового противостояния позволяет увидеть логику в событиях, казалось бы, лишенных всякой логики, и увеличивает нашу способность анализа и предвидения. Социальный контекст мировой войны, или  с о ц и а л ь н а я  п а р а д и г м а  видения, не только дополняет недавно возобладавшую геополитическую парадигму, но и корректирует диктуемые ею стратегии. Геополитическое видение только по претензии является глобальным; на самом деле его квазинатуралистические, квазигеографические дифференциации и противопоставления зиждутся на презумпции укорененности в почву, в территорию. Социальная парадигма позволяет увидеть в поведении участников их транстерриториальные, транснациональные мотивы: здесь африканец может выступать в союзе с европейским безработным и против соплеменника и единоверца, находящегося по ту сторону гражданской (классовой) границы. Совсем не случайно все успешные “рыночники” (рынок — категория, скрывающая буржуазную идентичность) в странах не-Запада, как правило, выступают в роли сторонников американского “нового мирового порядка”. Иными словами, эти рыночники приберегли для себя классовое сознание и классовую позицию в развернувшемся глобальном конфликте, одновременно запрещая сделать это тем, кто находится по другую сторону противостояния.

Все репрессалии новой символической (духовной) власти, насаждающей выгодную господам мира сего картину, направлены против того, что может служить основой социальной солидарности глобально притесняемых.

Присмотримся к основным понятиям, выдаваемым новой либеральной идеологией за свидетельство современной позиции или за пропуск в современность. Одно из первых мест здесь занимает понятие индивидуализации*. Оно призвано совершить переворот как в социальной онтологии (учении о мире), так и в аксиологии (учении о морали). Индивидуализация включает презумпцию, что всякие коллективные сущности, относящиеся к реальности надындивидуального существования, всегда были или по меньшей мере сегодня стали мифом и единственной действительной реальностью современного общества является отрешившийся от всяких прочных социальных связей индивид. А из этого онтологического вывода следует и моральный: всем отверженным, униженным и обездоленным некого винить в своей доле, кроме самих себя.

Ясно, что это — классовая стратегия тех, у кого есть основания затушевать свою ответственность за происшедшие социальные обвалы и катастрофы. “Реформаторам”, повинным в этих управляемых катастрофах, крайне выгодно, чтобы энергия социального возмущения целиком ушла в личные комплексы, а жертвы их бесчеловечных экспериментов обратили все свое раздражение на самих себя, превратив социальный протест в мазохистское самоистязание. В современной России этот прием используется применительно к целому народу — в основном к русским. Четвертая власть, находящаяся на услужении у глобальной власти, ежедневно по каналам телевидения, на радио, в газетах и журналах насаждает определенный тип видения, направленный на трансверсию энергии законного народного протеста в мазохизм разрушительных самооценок и комплексов неполноценности. Вся история России подается как оскорбительное для всякого нормального человека недоразумение, как сплошная серия неудач, обрамляемая патологической коллективной наследственностью. И весь “этот народ”, и отдельные его представители, в сумме составляющие “неприспособленное большинство”, сами повинны в своем нынешнем социальном положении; их постоянно суют носом в их “проклятое прошлое”, что должно внушить им комплекс непол-ноценности и отвратить от протеста, эффективность которого как раз и связана с верой в собственные возможности, в историческую альтернативу.

Недавние исследования, проведенные под руководством профессора И. А. Гундарова во Всероссийском государственном научно-исследовательском центре профилактической медицины, открыли неожиданный факт: оказывается, главным деструктивным фактором, вызывающим преждевременную смертность людей и снижение общей продолжительности жизни в национальном масштабе, являются не материальные лишения сами по себе, а чувство закрытой перспективы, исторической безнадежности. Исследования ведут к выводу о   д у х о в н о й   д е т е р м и н а ц и и   здоровья нации. Материальное положение населения СССР в военном 1945 г. по сравнению с 1940 г. было несравненно хуже (потребление мяса сократилось на 62%, молока — на 51%, яиц — на 72%, сахара — на 55%, картофеля — на 54%). Тем не менее смертность у женщин (в отличие от воевавших мужчин) и обычная заболеваемость у мужчин значительно уменьшились**. “…Оздоровительной силой стала энергия надежды, рожденная Сталинградской битвой… После войны в странах Восточной Европы, образовавших социалистическую систему, наблюдалось почти двукратное снижение смертности к середине 1960-х годов. Объяснять этот эффект ростом материального благосостояния невозможно, так как в Западной Европе, где достаток повышался значительно быстрее, такого улучшения здоровья не наблюдалось… Основное различие заключалось в том, что народы стран Варшавского договора устремились строить новое, как им тогда казалось, более справедливое общество, и эта духовная энергия оказала мощный оздоровительный эффект. Наоборот, вслед за окончанием хрущевской “оттепели” разочарование “застоем” привело после 1964 года к ухудшению здоровья и росту смертности. Неблагоприятные демографические процессы 1970-х годов разворачивались в странах социалистического лагеря на фоне непрерывного улучшения уровня жизни населения”*. В СССР, как отмечается, этот фактор “веры и надежды” породил своеобразную циклическую динамику в демографической области.

Перестройка создала новый климат “весенних ожиданий” в обществе, что немедленно сказалось в виде нового снижения смертности населения. Очередной кризис ожиданий, перерастание перестройки в “катастройку”, в ситуацию перманентного распада немедленно отразилось на демографических показателях, приведя в конечном счете к нынешней демографической катастрофе. Этим фактором современные политические технологи научились управлять, введя его в общий реестр “управляемого хаоса”.

Создается впечатление, что многие “переходные процессы” в России совершались в присутствии ревнивого наблюдателя, исполненного решимости не дать стране подняться. В середине 90-х годов Россия включила новые резервы выживаемости, преодолев растерянность, вызванную шоковой терапией. Страна еще раз продемонстрировала свою живучесть и замечательные адаптационные способности. В период между 1995-м и 1998-м г., до новой управляемой катастрофы, вызванной дефолтом, уменьшилась смертность от всех основных заболеваний: сердечно-сосудистых — на 12%, психических — на 52% и т. д. На фоне прекращения финансирования санитарно-эпидемиологических программ и увеличения в 1,3 раза бактерионосительства произошло парадоксальное уменьшение инфекционной заболеваемости и смертности”. Дело в том, что русский человек совсем было принял решение о смене идентичности в рамках системы модерна: модель Просвещения, задающую программу овладения знаниями и наукоемкими профессиями, он сменил на модель рынка, задающую программу примитивной экономической оборотистости. Это подтверждают исследования динамики социальных предпочтений, приведенные в указанные годы Российским независимым институтом социальных и национальных проблем.

Но судьба сулила русскому человеку иное: не роль подручного глобальной рыночной системы, а роль ее парии. Дефолт 1998 г. означал, что правящие верхи общества никак не заинтересованы в экономической стабильности России в любом ее качестве — советской, антисоветской, либеральной, постлиберальной и т.п. Им нужна слабая и деморализованная Россия. Это подтверждает направленность современной массированной пропаганды. Если бы речь в самом деле шла о модернизации, пропаганда работала бы в общем контексте “модели успеха”, совершая соответствующую переакцентировку массы происходящих в повседневности событий. События, свидетельствующие о положительной динамике, подтверждающие презумп-цию доверия к нации и ее самодвижения, выносились бы на поверхность, поощряя новую либеральную веру. Но мы видим нечто прямо противоположное. Кредо новой пропаганды — до предела сгущенный негатив. Либеральные пропагандистские СМИ своими ежедневно обрушивающимися негативными репортажами убеждают нас в том, что в пространстве “этой” страны и культуры, в зоне обитания “этого” народа ничего позитивного и обнадеживающего в принципе случиться не может. Все происходит так, будто правители всеми силами борются не за судьбу данного народа, а за судьбу данной территории, которую предстоит от него очистить. Народу объявлена война, и ведется она не только пропагандистскими средствами.

Другим направлением этой гражданской войны является экологическое. Новое рыночное экономическое пространство на глазах превращается в пространство для привилегированного меньшинства. Речь идет уже не об экономической демократии массовых потребителей, которым становится доступно то, что прежде было достоянием избранных, а о настоящей экономической контрреволюции, о восстановлении экономики для немногих. Но прежде, когда наряду с товарной экономикой существовала народная экономика натуральных хозяйств, недемократический характер рыночной системы не означал массового геноцида. То, что простой человек не был в состоянии купить, чаще всего выходило за рамки повседневного спроса, удовлетворяемого в рамках натурального хозяйства или примитивного локального обмена. Ситуация в корне изменилась в ходе тотальной индустриализации и урбанизации. Они отдали судьбу населения на откуп современному массовому производству. Но именно это производство реформаторы решили свернуть в ходе запланированной деиндустриализации.

Впрочем, переворот этот — не местный, а глобальный. Как пишет З. Бауман, в мире совершается переворот, угрожающий судьбе и самому существованию той самой массы, которая вызвана к жизни массовым промышленным производством классического модерна. Первая настоящая реалибитация массы в рамках буржуазной картины мира была совершена Генри Фордом, создателем первой конвейерной промышленной системы. Это он заявил в свое время: “Всех покупок богатых недостаточно для того, чтобы обеспечить сбыт любой отрасли современной промышленности. Класс, который покупает нашу продукцию (автомобили. — А. П. ) — это рабочие; нужно, следовательно, чтобы они имели деньги и досуг для соответствующего потребления”*. Новейший переворот в буржуазной картине мира камня на камне не оставил от этого потребительного демократизма массовой экономики. Новейшая стратегия состоит в переходе от производства прибыли в ходе массовых дешевых продаж к производству ее в рамках нового экономического феодализма. Обслуживание одного богатого клиента может дать прибыль, превышающую продажу дешевых товаров и услуг сотне бедных клиентов; при этом совершается еще и невиданная экономия усилий и времени.

Буржуа, наследующие архетипы старой религиозной культуры (протестантской, католической, православной, старообрядческой) способны были вставать в пять утра и весь долгий день посвящать хлопотливой работе с массовым клиентом. Ленивый буржуа нового, постмодернистского образца решительно к этому не способен. Он желает получать прибыль, не затрачивая особенных усилий, а для этого переориентируется на элитный спрос. Носителей массового спроса новая либеральная экономика просит ей не докучать. Она создает в современных городах особое элитарное экономическое пространство, заведомо недоступное для обескураженного человека массы. Это по сути — новая феодализация экономики, брезгливо отвернувшаяся от массового потребителя. Последний вытесняется в контрмодерн, в маргинальное пространство полунатуральных хозяйств, периодической занятости, более или менее случайных пособий и подачек и — беспросветного нищенства. Современное состояние 358 наиболее богатых “глобальных миллиардеров” равно общему богатству 2,3 млрд бедняков, составляющих 45 процентов населения планеты**. Это означает, в известном контексте, что вместо того чтобы заниматься трудным делом обслуживания 2,3 млрд бедняков, новой либеральной экономике достаточно обслужить всего несколько сотен богачей — прибыль будет той же, и без всяких неприятных социальных контактов. Ясно, что мы имеем дело с системой экономического геноцида. Эта система уже сложилась, и вопрос о том, в какой мере она будет пущена в дело, есть уже вопрос политический и психологический, относящийся к деликатной сфере взаимоотношений элиты к своему или не совсем к своему, а “этому” народу. Если в буржуазную эпоху исторически унаследованным, обремененным “сантиментами” связям в самом деле суждено окончательно исчезнуть, то тогда вопрос о существовании того или иного народа упирается в то, насколько нужен, полезен этот народ для новых хозяев мира.

Прежде экономическая “полезность” народа держалась по меньшей мере на трех основаниях. Народ представлял собой массовую рабочую силу, то есть олицетворял одну из трех составляющих буржуазного производства, требующего сочетания земли, труда и капитала. Далее, народ в новой экономике спроса олицетворял собой массового потребителя, доказывающего свою экономическую полезность своей активностью как покупателя. Но теперь “бедняки не представляют ценности и в качестве потребителей: они не купятся на льстивую рекламу, у них нет кредитных карточек, они не могут рассчитывать на текущие банковские ссуды, а товары, в которых они более всего нуждаются, приносят торговцам мизерные прибыли или даже не приносят таковых вообще. Неудивительно, что этих людей переквалифицировали в “андеркласс”: они уже не временная аномалия, ожидающая исправления, а класс вне классов, группа, находящаяся за пределами “социальной системы”, сословие, без которого все остальные чувствовали бы себя лучше и удобнее”*.

Наконец, еще одно основание “предельной полезности” народа для буржуазных хозяев мира — это массовая национальная армия защитников Отечества. Но новая глобализирующаяся буржуазия не имеет отечества, она — экстерриториальна. Она кровно заинтересована в том, чтобы все имеющиеся в мире отечества были как можно более открытыми для экономических экспериментов международных спекулянтов и авантюристов и как можно менее защищены, в том числе и в военном отношении. Что касается специфических интересов защиты буржуазной собственности, то эту заботу лучше доверить не демократической армии ревнивых бедняков, а наемникам, хорошо обученным и оснащенным профессионалам. Следовательно, и в этом отношении “этот” народ оказывается лишним.

Разработанная на опыте транснациональных корпораций промышленно-экономическая концепция глобального оборонного цеха, отдельные технологические узлы которого компонуются в разных странах и континентах, получает свое законченное политико-экономическое выражение в концепции современного глобализма. Не случайно либеральная теория демонстрирует откровенную идеосинкразию на само слово “народ”. Народ в его субстан­циональном качестве стихийного продукта истории, самоценного и незаменимого, никак не устраивает глобалистов, подходящих к населению той или иной страны с известной технологической избирательностью конструкторов, монтирующих нужные им системы из материала разных стран и наций. Вся нация, со всеми ее “случайными”, незапланированными особенностями никому не нужна. Взгляд на мир народов с остраненных позиций глобального конструктивизма неизбежно замечает массу лишнего, нефункционального. Функционального оказывается не так уж много, но и его приходится высвобождать из-под всякого “исторического хлама” непонятных традиций, неразумных обрядов и вообще всего нерационального и невнятного. Очерчивая круг рационально оправданного, по счету глобального мира, мы можем видеть, что у некоторых народов добрая половина их культурного багажа, вместе с его носителями, попадает в этот круг, а у некоторых почти все остается за его пределами — за пределами функционально оправданного. Ясно, с позиций глобализма, что этим народам нужны особо несентиментальные правители, способные самым решительным образом расчистить местную почву от всего лишнего, в том числе и лишнего человеческого материала.

Говорят же нам вполне  откровенно: настоящий рынок и настоящая демократия в России придут только после ухода “этого” поколения, оказавшегося непригодным для нового либерального будущего. Мы почему-то пропускаем мимо ушей эти слова, не вдумываемся в их настоящий смысл, а ведь это такое содержание, которое надо   т е м а т и з и р о в а т ь.   Скрытой от нас темой — ибо нам мешают ее воспринимать прежние презумпции гуманистической морали — как раз и является  т е м а   г е н о ц и д а.

Даже тема мирового заговора отнесена к числу запрещенных тем, а уж тема геноцида тем более. Между тем есть один народ, которому позволено поднимать и ту и другую тему — это евреи. Евреям позволено говорить о геноциде евреев, о холокосте как о чем-то таком, что свидетельствует о неизбывной виновности населяющего нашу землю большинства по отношению к еврейскому меньшинству. В нашем же контексте тема геноцида затрагивает виновность “нового” меньшинства перед “старым” большинством. Поэтому этот контекст не может быть признан либеральными конструкторами нового мира. Другое дело — еврейская тема холокоста. Назначение ее сегодня состоит в том, чтобы заклеймить традиционалистски ориентированное большинство, создать презумпцию его виновности. Еврейский холокост выступает в новом либеральном сознании уже не как улика против фашизма и соответствующих группировок и власти, но как улика против “темного национального большинства” вообще. Если это большинство не разоружить, не лишить опор в виде национальной государственности, крепкой национальной экономики и боеспособной народной армии, то будущие холокосты окажутся возможными или даже неизбежными, ибо болезнь агрессивного традиционализма уже признана неизлечимой мягкими средствами просвещения. Она лечится лишь жесткими средствами изоляции потенциальных преступников, то есть народов, находящихся на подозрении, и их насильственным тотальным разоружением.

Не приняв эти рассуждения всерьез, мы не примем всерьез и новую реальность — гражданскую войну, которую ведет новый либеральный истеблишмент с народным большинством нашей страны. Тема холокоста — лакмусовая бумажка нового либерального сознания, посредством которого распознаются свои в ведущейся гражданской войне. Те, для кого холокост — главная реальность новейшей истории, способны вести гражданскую войну с “традиционалистским большинством”, то есть являются “своими” для новой власти глобалистов; те, кто проявляет “преступное равнодушие” к этой теме, должны быть зачислены в число подлежащих интернированию. Холокост, таким образом, становится новой идеологией классовой непримиримости — в отношении традиционалистского большинства. Не будь холокоста, традиционализм так и остался бы в ведении не идеологии, а социологии, не теории беспощадной борьбы и беспощадного выкорчевывания, а теории модернизации. Еврейскому меньшинству удалось второй раз на протяжении XX века превратить теорию модернизации в идеологию беспощадного классового геноцида.

В начале XX века евреи придали рыхлому социал-демократическому эволюционизму апокалиптическо-катастрофические черты классово беспощадной профилактики и окончательного решения классового вопроса, связанных с физическим уничтожением “реакционных сословий”. На рубеже XX—XXI веков им снова удалось наделить социальный эволюционизм и модернизацию демоническими чертами беспощадной классовой чистки — освобождения нового мира от балласта старых людей — традиционалистов, вина которых оказалась куда выше, нежели это представлялось прежним модернизаторам и реформаторам. Те, кто способен поверить, что традиционализм не просто затрудняет приобщение к ценностям либеральной толерантности и глобальной открытости, но закономерно порождает старые и новые холокосты, признаются годными стать в ряды строителей нового глобального мира. Тех, кто демонстрирует преступное благодушие в этом вопросе, ожидает известная по прошлому судьба “уклонистов” — беспощадный приговор новых комиссаров глобализма.

С этой и только с этой точки зрения этими комиссарами оценивается и роль Америки. Модернизаторы и реформаторы прежнего “рыночного” идеологического типа преимущественно видели в Америке блестящий пример для подражания, а самое большее — носителя мировой экономической рыночной революции. Новые, обученные непримиримому отношению к традиционализму, желают видеть в ней прежде всего военную силу, способную физически сокрушить “агрессивный традиционализм”, в каком бы обличье и в какой бы точке земного шара он себя ни проявил. Для того чтобы эти новые полномочия Америки были приняты самим Западом, требуется новая чистка и новое размежевание внутри Запада. Запад, населенный персонажами М. Вебера и В. Зомбарта, далекими от нового милитаристского этоса бюргерами, верящими в силу экономического соревнования и примера, уже отнесен к старой формации, нуждающейся в решительной реконструкции. Лакмусовой бумажкой отбора новых людей, пригодных для нового глобального общества, является отношение к иммигрантам и к социальному государству. В прежней системе жизнестроения роль иммигрантов оценивалась в рамках известной социально-экономической концепции замещения: по мере того как ряд прежних массовых профессий утрачивал привлекательность для западной молодежи, но  сохранял свою экономическую необходимость, непритязательным иммигрантам предстояло подхватывать эту эстафету. Сосуществующие рядом, в одном экономическом пространстве, предындустриальное, индустриальное и постиндустриальное общества наполнялись людьми разного этнокультурного происхождения: анклавы предындустриализма — цветными выходцами из незападного мира, индустриализма — наиболее отсталыми, преимущественно сельского происхождения слоями самого западного общества, постиндустриализма — людьми современной формации. Новая теория расовой чистоты пространства обосновывает необходимость решительного размежевания в глобальных (континентальных) масштабах. Сохранившая функциональную необходимость предындустриальная и раннеиндустриальная экономика, основанная на примитивном труде, должна стать уделом третьего мира, индустриальная — уделом новых индустриальных стран, выбившихся из среды бывших изгоев, а собственно постиндустриальная должна быть сосредоточена в избранном и защищенном от проникновения извне пространстве первого мира. В этой картине мира цветные на Западе не нужны, а потому не нужна стала  культура расовой и межэтнической терпимости. Прежний железный занавес, отделяющий Восток от Запада, рухнул. Новый, еще более непроницаемый, возводится уже на новой идеологической основе — обыкновенном расизме.

По-новому воспринимается теперь и социальное государство. Прежде его научно-образовательные программы могли восприниматься как инвестирование в “систему роста”, его покровительство незащищенным и малообеспеченным, в особенности в молодежной среде, — как вложение в человеческий капитал и систему социальной стабильности. Теперь, когда новая экономика метрополии ориентируется не на малоквалифицированное большинство, а на высококвалифицированное меньшинство, забота о бедняках снова стала восприниматься как чистая благотворительность. Но одно дело — восприятие такой благотворительности в климате общества, еще не утратившего традиции христианской впечатлительности и сострадательности, другое — восприятие их с позиций нового, материалистически (экономически) мыслящего язычества. Приходится признать, что марксистский материализм еще не был по-настоящему последовательным. В его классовой материи еще проступали спрятанные черты христиански волнительной социальности. Иное дело — новый экономический материализм либералов-рыночников. Как пишет З. Бауман, “в наши дни трудно прочитать и услышать о тех сотнях и тысячах людей, кого заботливые социальные работники оттащили от последней черты безысходного отчаяния или краха; о тех миллионах, которым лишь предоставление социальных пособий позволило сменить безысходную нужду на приличное существование; или о тех десятках миллионов, которым сознание того, что помощь придет, если в ней возникнет нужда, позволило противопоставить жизненным бедам мужество и решительность... Но приходится много читать и слышать о тех сотнях и тысячах, которые сидят на шее и мошенничают, злоупотребляют терпением и доброй волей общественности и властей; и о тех сотнях тысяч или, возможно, миллионах, которых “жизнь на пособие” превратила в бесполезных и ленивых бездельников (либеральная гипотеза “добровольной безработицы”. — А. П. )... В популярных американских работах замученные нищетой люди, матери-одиночки, школьные недоучки, наркоманы и условно освобожденные перечисляются через запятую и едва ли отделимы друг от друга. Их объединяет и делает неразличимыми в общей массе лишь то, что все они, независимо от причин, являются “бременем для общества”. Нам бы жилось лучше и счастливее, если бы все они каким-то чудом исчезли”*.

Так мыслят уже люди новой западной формации, пережившие вторую секулярную волну. Первая секуляризация, породив формацию вольнодумных атеистов или скептиков, дала в качестве компенсации левую идею, на которой базировалась новая, постхристианская социальная впечатлительность. Вторая секуляризация, устранив “левый рецидив” в западной культуре, кажется, устраняет социально впечатлительных вообще. У этих новых язычников бедные и недостаточные вызывают уже не сострадание, а только отвращение, часто смешанное со страхом. Но эти новые чувства требуют уже не социального государства, а милитаристского, то есть демократии нового меньшинства, “умеющего себя защищать”. И поскольку речь идет не о национальной, а о глобальной “демократии”, определяющейся как экстерриториальная общность, то и защищать ее может не национальное, а глобальное государство. На роль такого глобального защитника демократии, ставшей уделом избранного меньшинства человечества, и претендуют Соединенные Штаты.

Итак, пресловутое дерегулирование жизни оказалось блефом. Экономическое дерегулирование, проведенное в пользу тех, кого стесняли прежние социальные и национальные нормы, оборачивается новым милитаристским, геополитическим регулированием, связанным с расширением жизненного пространства людей первого мира за счет жизненного пространства всех второстепенных людей, которым предстоит вкусить все прелести новой сегрегационной политики в глобальном масштабе.

Ясно, что это новое расовое государство, идущее на смену социальному государству, может быть принято только людьми определенного духовного склада. Жесткость соответствующего размежевания на Западе — между людьми старой Европы и людьми новой глобальной Европы — усугубляется тем фактом, что, как уже было сказано, социальное сочувствие утратило рациональное, с буржуазной точки зрения, оправдание, перестало сопрягаться с понятием социального инвестирования. “После ста с лишним лет счастливого семейного сожительства этики и рационально-прикладного разума второй партнер предпочел уклониться от семейных уз, предоставив этике одной справляться с некогда совместным хозяйством”*. Ясно, что такое хозяйство не по плечу современному “вторично секуляризированному” сознанию позднелиберального типа. Требуется давно, с первохристианских времен, невиданная радикализация либерально-религиозного сознания для того, чтобы заново реабилитировать новых неприкасаемых, более не имеющих никакого экономического алиби, и осудить новых хозяев мира, перед наглостью которых прагматический разум, кажется, капитулировал полностью и окончательно.

Прагматическое сознание имеет совсем иные заботы, в отличие от прежнего, христианского по своим корням: оно занято не тем, как помочь новым беднякам, а тем, как понадежнее от них защититься. Торговля с Западом, если речь идет о заказах всех этих “новых русских”, “новых украинцев” и т. п., напоминает поставки вооружений для воюющей стороны. В импорте непрерывно растет доля техники, предназначенной для повседневной войны и защиты от социально неприспособленных. Особые секретные запоры, устройства для крепостных стен, оружие, пуленепробиваемые стекла и противоугонные устройства, хитроумные приспособления двойной и тройной защиты — все это траты, которыми новая буржуазия рассчитывается за демонтаж социального государства и невиданное еще дистанцирование от обездоленных соотечественников. Но эти войны повседневности рано или поздно будут признаны безнадежным дилетантством. Вместо того чтобы защищаться порознь, на свой страх и риск, новый класс глобальных компрадоров подходит к идее концентрированной глобальной защиты на действительно профессиональной основе. Подобно тому как на исходе средневековья концепция сепаратной защиты посредством покровительства отдельных сеньоров была оставлена в пользу коллективного защитного органа в лице централизованной абсолютной монархии, сегодня, на исходе эпохи модерна, в воздухе витает идея мирового абсолютизма в лице безраздельного имперского господства США как мирового полицейского, защищающего новых избранных от своих и чужих “варваров”.

 

Грядущая биполярность: сверхдержавность богатых и

сверхдержавность бедных

 

Мы ничего не поймем в сути наступившего века, если не уясним самого главного: не демократия сегодня борется с тоталитаризмом, не модерн — с традицией. Сегодня сталкиваются два имперских проекта: империя богатых, ставшая их  д и к т а т у р о й, их ограждением от мира отчаявшейся нищеты, и империя обездоленных, которая должна стать их защитой и их карающим мечом. Нет абсолютно ничего стратегического в выкладках, касающихся количества ракет у США и их потенциальных и актуальных соперников, плотности систем ПВО, технологических возможностей стратегических наступательных вооружений. Это — упражнения технократического, “обслуживающего” разума, от которого ускользают истинные социальные смыслы и исторические цели.

Но точно так же уже мало стратегического и в собственно геополитических подходах, в военно-политической мистике Пространства, мобилизующего то демонов Моря, то берегинь Суши. Сегодня не Запад борется с Востоком, а новые богатые, начисто порвавшие с традицией продуктивной экономики, борются с новыми бедными, экспроприированными в ходе всемирной либеральной реформы и уничтожения большого социального государства. Вот истинный смысл открывшегося глобального противостояния. США — это сверхдержава, призванная стать глобальной “пиночетовской” диктатурой богатых, вытесняющей всех обездоленных из “цивилизованного пространства” в резервации. Следовательно, подлинным антиподом этой сверхдержавы, ее соперником по счетам истории и метаистории может быть только сверхдержава бедных, призванная стать глобальной диктатурой обездоленных. Любые другие варианты надо списать на переходный период, на историческое недоразумение, на постмодернистскую эклектику.

Действительный стратегический вопрос состоит в том, кто, какие народы, какие державные объединения и федерации послужат сырьем для образования грядущей сверхдержавы обездоленных. Протест экспроприируемого большинства планеты может вылиться в две различные формы: форму нового красного интернационала или форму новой красной сверхдержавы. Эти два альтернативных проекта столкнулись на рубеже 20—30-х годов XX века. Троцкизм выразил абстракцию всемирной беспочвенной бедноты, лишенную каких-либо примет национальной, этнографической, географической конкретики. Это было своего рода абстрактное искусство всемирной пролетарской революции. Сталинизм выразил альтернативную версию антибуржуазного сопротивления, в которой революционная протестная энергия соединялась с великой державной традицией византизма, извечно оппозиционного Западу.

Тому и другому социал-демократический Запад противопоставил идею  с о ц и а л ь н о г о  г о с у д а р с т в а, социализирующего пролетариев, приобщающего их к буржуазной цивилизации со всеми ее возможностями и соблазнами. Сегодня социальное государство еще сохраняется на Западе. Но, во-первых, оно вынуждено переходить к глухой обороне и непрерывно свертывать свои социальные фланги и полномочия. Во-вторых, обнажилась его ограниченность по критериям социал-расизма: это не просто государство, формирующее социальные программы для бедных, но для  с в о и х  б е д н ы х, принадлежащих к избранному пространству западного белого человека.

Дело не только в Шенгенских соглашениях, ограждающих социальное пространство благополучной Европы от незаконной инфильтрации неприкасаемого планетарного большинства. Дело в обнаружившейся скупости прогресса как такового, натолкнувшегося на ресурсную ограниченность планеты. Прогресс обретет милитаристское лицо: прежде чем прогрессировать, то есть перерабатывать природные ресурсы в социальные блага, эти ресурсы надо экспроприировать у тех, кому они достались по “историческому недоразумению” и кто сегодня признан недостойным ими пользоваться. Новый прогресс, обретший мальтузианскую прозорливость, предполагает отлучение недостойных, что требует их предварительной дискредитации. Сверхдержава, становящаяся планетарной пиночетовской диктатурой богатого меньшинства, должна не только вести геополитические войны по перераспределению дефицитных  планетарных ресурсов, но и идеологическую войну с бедным большинством, призванную обосновать статус неприкасаемых, недостойных пользоваться богатствами нашей слишком маленькой планеты. Поэтому бедность наделяется признаками опасной агрессивности. Бедные не только бедны; они органически не способны воспринимать либерально-демократические ценности плюрализма, толерантности, согласия. Они несут с собой неизлечимую тоталитарную наследственность, которая может уйти из современного мира только вместе со своими физическими носителями.

Не преувеличивая, можно сказать, что сегодня каждый западник-либерал выступает как генетик и евгеник, умеющий “копать глубже” собственно социального анализа. Новейшие западники утратили веру в антропологическое единство человечества и стали сторонниками расовой “демократии меньшинства”. Но поэтому ясно, что истинными оппонентами пиночетовской диктатуры глобального меньшинства могут стать только защитники человеческого достоинства изгойского большинства. Грядущая, но уже сегодня, после нового американского наступления на мир, заказанная  б и п о -л я р н о с т ь  будет выстраиваться не в геополитической, а в  с о ц и а л ь- н о й   и   м о р а л ь н о й  логике. Действительным оппонентом гегемонистской сверхдержавы может выступить не новая сверхдержава-гегемон, соревнующаяся в физическом величии, а держава — социальный антипод, представляющая интересы униженных и оскорбленных. Вот по какому критерию надо высматривать будущих соперников Америки, а не по критериям экономической, технологической и военной мощи. Это не значит, что банальное — то есть вмещающееся в прежнюю парадигму “реальной политики” имперского соперничества —  противоборство держав Востока и Запада, Моря и Континента и т.п. не будет проявляться в грядущие десятилетия. Несомненно будет, но истинно стратегическое противоборство, определяющее смысл и логику новой эпохи, станет протекать не в этом русле. Не геополитики, а сохранившие социальную впечатлительность социологи и “традиционные” моралисты будут выступать действительными экспертами нового планетарного военно-политического процесса, ибо речь идет именно о  г р а ж д а н с к о й  планетарной войне, сталкивающей новых богатых с новыми бедными.

Речь идет о борьбе принципиально разнородных коалиций: на одной стороне — круговая порука тех, кто выступает в роли эзотериков глобализма, решивших прибрать планету к рукам, пользуясь неосведомленностью и растерянностью профанного большинства, на другой — солидаристская этика обездоленных, ведущих свою духовную родословную от предшествующих модерну великих монотеистических традиций. Ясно, что все актуальные и потенциальные носители и соискатели геополитического влияния и державной мощи хотя и будут замешаны в грядущем конфликте, все же составят его периферию. Истинными оппонентами американского глобализма могут стать не националисты-державники и даже не цивилизационные “сверхдержавники” Востока, а лишь те, кто идентифицировал себя с миром новых обездоленных и считает себя их уполномоченными в новейшей истории. Те из нынешних носителей державной независимости, кто воспримет новые социальные импульсы века — импульсы глобальной социальной солидарности притесненных, получат новые исторические полномочия и принципиально новые возможности. Их борьба будет развертываться уже не только в геополитическом пространстве, но и в формационном историческом времени, ход которого имеет свой вектор, не совпадающий с вектором устремлений амбициозной физической мощи. В логике пространства закономерно побеждают физически сильнейшие; в логике метаисторического времени, открытой мировыми религиями, торжествуют униженные. Реальная политическая история мира располагается между этими двумя полюсами: в ней соискателям земной мощи и успеха никогда не суждено отпраздновать свою “полную и окончательную” победу, но в ней же не могут найти свое полное подтверждение и духовные упования носителей идеи справедливости, ибо сама эта идея в конечном счете выводит нас из исторического горизонта в метаисторический.

Итак, на наших глазах вскоре произойдет роковая встреча двух типов сознания, двух типов вдохновения: вдохновленные моралью успеха перейдут в лагерь меньшинства, вооружившегося идеологией нового социал-расизма, вдохновленные солидаристской социальной этикой станут защитниками изгойского “молчаливого большинства”. Что произойдет с этим большинством, какой реальный проект, реальная стратегия будет выбрана на базе его протестной энергии? Ясно, что нынешние акции движения антиглобалистов лишены настоящей эффективности. По критериям эффективной политики превосходство будет у глобалистов — держателей реальных средств и реальной инфраструктуры — экономической, политической, административно-управленческой, медийной.

Подобно тому, как в начале ХХ века захлебнулась мировая пролетарская революция, но зато образовалась пролетарская сверхдержава, ставшая удерживающей силой для всех носителей неоколониальной “миссии белого человека”, весьма вероятно, что мировая революция антиглобалистов станет лишь фоном для образования новой антиглобалистской удерживающей силы. По своим физическим потенциям на первое место среди претендентов на роль этой исторической силы сегодня выдвигается Китай. Китай соединяет нерастраченный человеческий капитал традиционного общества с возможностями общества индустриального и постиндустриального. Здесь, как в промышленной социологии труда, действует особая закономерность: надежнейшей социальной базой промышленности являются не изнеженные горожане второго-третьего поколения, а сохранившие традиционную аскезу вчерашние крестьяне. По этому критерию Китай и Индия выступают в качестве стран, сохранивших самую большую социальную базу продуктивной экономики в лице аграрного большинства населения, поставляющего материал для гигантских промышленных армий. На Западе, где процесс урбанизации давно завершился, такая социальная база уже утрачена. Горожане третьего-четвертого поколения стали дезертирами продуктивной экономики, предпочитающими легкий хлеб новых рантье, держателей ценных бумаг и азартных игроков глобальных финансовых рулеток (“пирамид”).

Любопытна и специфическая социальная перекличка новой Азии с новой Европой. Как уже отмечалось, предпринимателей этой новой Европы не устраивает классическая средняя прибыль в объеме 5—7% годовых. В качестве гедонистов постмодерна они требуют прибыли в сотни и даже тысячи процентов, причем без особых предпринимательских усилий. Поэтому свои предпринимательские услуги они уже адресуют не массовому потребителю, а миру богатых с их элитарным спросом. На этой основе и произошла трансконтинентальная встреча массового потребителя Запада с массовым производителем Востока (главным образом тихоокеанской Азии), еще сохранившим верность продуктивной экономике. Сегодня массовый спрос в США на добрую треть удовлетворяется за счет китайского импорта и без него вообще уже удовлетворен быть не может. В этом кроется первая тайна того, почему США вкладывают свои капиталы в китайскую экономику и вообще признают суверенитет Китая как экономического партнера, несмотря на то, что его правящая элита так и не перешла на позиции западничества.

Но кроме этой тайны имеется и другая, относящаяся уже к собственно историческому опыту Запада. Дело в том, что, с точки зрения Запада, в китайской истории гораздо меньше настораживающего, чем в российской истории. Если Китай и выступал в роли большой империи, то все же это была империя, основанная на идеологии великоханьского эгоизма, национализма и изоляционизма. Китай никогда не выступал в роли объединителя угнетенных мира сего, тогда как Россия — выступала. Китайская история свободна от мистических прорывов в метаисторию, в обетованное царство угнетенных и страждущих. Россия и сегодня в этом качестве остается на глобальном подозрении.

Совсем не случайно, что именно против нее направлен главный удар. Стратегический замысел американского глобализма состоит в том, чтобы полностью изолировать Россию в Евразии, противопоставив ее бывшим союзникам и соседям. Правящие атлантисты в России обязались поддерживать глобальную антитеррористическую инициативу американского президента, направленную против наиболее после­довательных сторонников мусульманской идентичности. Ясно, что это выстраивает новый, убийственный для России имидж трусливого геополитического дезертира Евразии, за гроши продавшегося американским гегемонистам. Другой удар по российско-мусульманскому стратегическому альянсу — организованное атлантистами дезертирство России из нефтяной коалиции стран не-Запада. Американцы навязали России постоянную роль саботажника коллективных решений стран ОПЕК, направленных на поддержание мировых цен на нефть на выгодном для добывающих стран уровне. Этим убивают сразу двух зайцев: противопоставляют Россию наиболее богатым и влиятельным странам мусульманского мира, находящимся в авангарде борьбы за экономическое равенство Востока с Западом, и одновременно окончательно подрывают позиции России на мировом рынке энергоносителей. Государства ОПЕК могут наказать Россию за саботаж коллективных решений, попросту вытеснив ее с мировых рынков. Для этого им достаточно временно снизить цены на нефть до 14 долларов за баррель — уровень себестоимости российской нефти, делающей ее продажу бессмысленной. Это не говоря уже о том, что российский бюджет сегодня верстается из расчета восем­надцатидолларовой  цены за баррель нефти. Падение цен ниже этого уровня означает новый секвестр и так смехотворно низкого — на уровне крошечной Ирландии — годового бюджета РФ. То, что правители России не отступают перед столь губительной перспективой, означает только одно: что их “глобальная” солидарность с американской правящей элитой не только выше всякой другой солидарности, способной обеспечить Россию союзниками, но и выше собственно национальных интересов.

Переориентация на Америку — не просто неожиданно опрометчивый зигзаг международной политики нового режима, но шаг, соответствующий основному стратегическому замыслу новых хозяев мира: не допустить появления новой антизападной, антиамериканской солидарности, которая без участия России повисает в воздухе. Чем же обусловлена незаменимая роль России в рамках движения антиколониальной солидарности? Почему даже нынешние гиганты Евразии, далеко превзошедшие Россию не только по численности населения, но уже и по военно-экономической мощи, пока что не в состоянии ее заменить в роли интегратора мировых антиглобалистских сил?

Большевистская индустриализация, оказавшаяся на удивление затратной по человеческому критерию, в конечном счете вывела Россию из состава стран — держателей гигантских человеческих ресурсов. Вместо ожидаемых 550—600 млн человек к концу ХХ века в России в прежних имперских границах оставалось вдвое меньше, в новых границах — вчетверо меньше населения. Причем по своему социально-психологическому складу оставшиеся представляют тех самых горожан третьего-четвертого поколения, которые оказались способными внимать либеральным призывам дезертирства из промышленности. Социально-демографическая и социокультурная база массовой продуктивной экономики на сегодня оказалась существенно подорванной в России. И в этом отношении Россия не способна представить настоящую альтернативу виртуальному миру спекулятивной глобальной экономики.

Почему же Россия тем не менее остается главной мишенью глобальных разрушений, чего они в ней так опасаются? Ответ напрашивается один: они опасаются России как потенциального носителя протестной солидаристской этики, объединяющей слабых и гонимых всего мира. Русский человек в качестве до-, вне- и постэкономического не является “работником” в том смысле, в каком сегодня выступает аскетичный трудоголик-китаец, — он является  с о ц и а л ь н ы м  работником или носителем дефицитной  с о ц и а л ь н о й  р а б о т ы  в нынешнем глобальном мире. Как известно, социальная работа в современном смысле слова связана с социальной реабилитацией и социальной помощью. Объективные масштабы этой работы в мире растут беспрецедентными темпами, ибо такими же темпами растет число экономически и социально не адаптированных, отступивших в бродяжничество, в наркоманию и алкоголизм, в нижние этажи теневой экономики и антиэкономики. Но наряду с обычными объектами социальной работы и адресатами социальной помощи мы сегодня встречаемся и с другими, глобальными продуктами новых социальных огораживаний. То глобальное перераспределение планетарных ресурсов, которое ныне инициировано странами победившего первого мира во главе с США, обещает нам появление сотен миллионов людей, согнанных с привычной территории, лишившихся привычных источников существования, равно как и оснований для самоуважения. Исторически новая форма нищеты, которая поджидает массу людей, не идет ни в какое сравнение с традиционной нищетой. Там речь шла о нищете привычной, нищете людей, которые ничего лучшего от рождения не знали. Здесь речь идет большей частью о нищете как социальной катастрофе, постигшей людей, знававших лучшие времена, имевших и неплохую работу, и социальный статус, и даже досуг, достаточный для повседневных игр и иронических стилизаций. “Кухонная оппозиция” советских времен объединяла именно таких ироников, которые, имея определенные базовые позиции и гарантии существования, в то же время ощущали свое интеллектуальное превосходство над власть предержащими и вооружались непобедимой иронией против догматически неповоротливого официального идеологического разума.

Обрушившаяся на этот недавно стремительно растущий класс носителей научно-технического модерна нищета, подорвав основы существования, подорвала и здоровый дух иронии, помогающий более слабым торжествовать над физически или политически сильнейшими. Уже не ирония, а отчаяние поселилось в душах новых бедных, преданных тем самым прогрессом, которому они отдали столько усилий и столько восторженности. Вдобавок ко всем бедам у них еще есть основание подозревать, что все случившееся с ними — не просто результат новой социальной стихии. Они чувствуют, что пришедшие к власти силы  исполнены не только алчностью, но и идеологическим злорадством, что они что-то такое не простили  своим жертвам и намерены не прощать и впредь. Идеология новых “реформ” несет следы этой мстительности, и несложный анализ достаточен, чтобы их выявить.

Во-первых, идеология реформ несет следы западного мщения Востоку, который недавно, в советское время, имел достаточно сил, чтобы пугать Запад не только военной мощью, но и потенциалами экономического и культурного роста. Этого бунта Востока “белый человек” не простил; признаками его злорадного реванша явно отмечена новая либеральная идеология. Во-вторых, идеология реформ несет следы откровенной русофобии: в нее явно внесли лепту люди, чувствительные к теме “русского бунта” или “русского реванша” в истории. Согласно презумпциям людей этого типа, русскому человеку положено было оставаться незадачливым традиционалистом с мотыгой или балалайкой в руках (в зависимости от того, в какой роли — трудовой или досугово-культурной — он выступает). Но чтобы в руках русского человека появились ракеты или средства наукоемкого производства, этого допускать никак не следовало. Соответствующие настроения выразил небезызвестный Альфред Кох в рассекреченном интервью: “Верхняя Вольта с ядерными ракетами” — такой увидели советскую Россию представители западного политического истеблишмента, и содержащаяся в данном определении несопоставимость терминов должна была быть снята: признаки Верхней Вольты оставить, признаки русского космизма — убрать. Отсюда и парадокс новейших “реформ”: почему-то пресловутый либеральный секвестр затронул в первую очередь не устаревшие производства и отрасли, как это следовало бы по логике модернизма, а как раз самые передовые, наукоемкие. Наконец, в идеологии реформ присутствует и мотив старого классового снобизма богатых, возмущенных социальными дерзаниями бедных — их идеологически оформленной мечтой о светлом будущем. Казалось бы, в наше время практически не осталось тех богатых, родословная которых дает право на аристократический снобизм. Но следует помнить, что такой снобизм как раз и является компенсаторной уловкой хамского сознания, возомнившего себя “панским”. Многочисленные первые буржуа, вооружаясь атрибутами престижного образа жизни, одновременно вооружаются и старым классовым снобизмом, вставая в позу “прекрасных и проклятых” Скотта Фицджеральда.

Таким образом, в развернувшейся гражданской войне идет спор не только о материальных ресурсах, незаконно приватизированных новым меньшинством в ущерб социальным перспективам большинства, — идет спор о человеческом достоинстве, о праве оказавшихся внизу на человеческое признание, оспоренное носителями нового расизма. Заново разоряемое большинство не только экспроприируется материально, но и репрессируется морально, неся на себе идеологически сфабрикованное клеймо социально не приспособленных, неприкасаемых. Если прежние бедные, объединенные идеологией Прогресса (в частности, в его левых, особо потакающих версиях), были преисполнены исторической надежды, выражающейся как в индивидуальном честолюбии “двужильных” и напористых, так и в коллективном революционном реванше, то новым бедным в качестве последнего утешения припасены виртуально-наркотические грезы, грозящие побегом из общества без возвращения. И поскольку новый расизм алчет богатств всей планеты, а большинство ее нынешних насельников ему не нужны ни в каком качестве — даже в качестве рабов, — то вопрос стоит так: либо история предложит незадачливому большинству новые эффективные способы социальной реабилитации, либо уделом большинства станет подпольное существование исчезающего вида. Речь идет об особой “популяции большинства” и угрожающей ему судьбе.

В этих условиях встает вопрос о специфической разновидности необходимого общественного времени — наряду с экономически необходимым временем материального производства. Прежде, в условиях стихийно высокой рождаемости, цивилизация получала необходимый человеческий материал в лице “бесплатно появляющихся” новых поколений. Отныне новые поколения уже не появляются бесплатно: стихийных демографических даров новый социум уже лишен. Мало того: даже сознательное стимулирование рождаемости дает все меньше результатов, ибо сегодня, кажется, уже нет тех материальных благ, которые современные индивидуалисты не готовы обменять на свое право жить только для себя. Но на демографическое стимулирование могут рассчитывать лишь те народы, правители которых сохранили патриотические сантименты: для того чтобы стимулировать рождаемость в данной социальной среде, эту среду надо считать своей, возлагать на нее свои надежды. Отношение нынешних реформаторов к своему народу явно не таково; сама идеология реформ питается откровенной этнофобией — страхом и ненавистью к среде, зараженной “генами традиционализма”. Отчаяние и социальная неуверенность внизу, плохо скрываемое человеконенавистничество вверху — это сочетание дает мало надежд на благодетельные действия демографической стихии, в давние времена действительно не раз спасавшей человеческую историю. Новая демография должна будет питаться не столько родительской любовью к собственным новорожденным, сколько немыслимыми в сегодняшнем климате общественными авансами доверия к тем, кто сейчас стремительно опускается и деградирует.

Ни одна из светских идеологий современности (не говоря уже о либерализме, который ставит экономическую целесообразность выше всех социальных и моральных критериев) не способна реабилитировать новых бедняков. Дело в том, что даже прежние, “гуманные” светские идеологии замешены если не на экономическом, то на историческом расчете: они делают ставку на исторически перспективные классы, способные не тормозить, а двигать прогресс. Только христианство возлюбило тех, кому носители светской морали отказали в сочувствии. Оно возлюбило  б е з н а д е ж н ы х  и тем самым совершило чудо: безнадежные стали носителями новой человеческой надежды. Сегодня требуется аналогичный поворот: от любви по прогрессивному, “модернизационному” расчету, от ставки на наиболее адаптированных перейти к любви к неадаптированным и на них возложить миссию. Миссия милосердия, если оно подлинно, рождает в среде тех, к кому она обращена, носителей новой перспективы и нежданных альтернатив. Спасенный наркоман может стать спасителем, которому дано больше, нежели холодным профессионалам медицинской реабилитации. Спасенный бомж может стать истовым социальным работником, спасенный преступник — проповедником, несущим спасительное слово арестантам. Масштабы нового социального бедствия, касающегося “порчи человека”, ныне достигли такого уровня, что ставят вопрос о планетарных судьбах хомо сапиенс. Самое зловещее состоит в том, что это человеческое падение происходит на глазах заинтересованных наблюдателей — расистов глобального мира, уже задавшихся вопросом — куда девать лишних людей планеты. Если лишние зарекомендуют себя при этом еще и в качестве носителей опасного девиантного поведения, у сторонников нового геноцида будут развязаны руки — они наденут на себя личину спасителей цивилизации от новых варваров. Чтобы избежать нового геноцида, человечеству понадобятся новые источники гуманистического вдохновения, уже иссякшие в среде носителей рационализированного светского сознания. Время требует появления нового вида общественного производства — социального, специально обращенного на человека. Социальная реабилитация, как и социальная защита, перестают быть чем-то вспомогательным, лишь дополняющим магистральные направления общественной практики. Объективно растет, причем невиданными темпами, социально необходимое время, потребное для реабилитации социально потерпевших и деградирующих. В морально-психологическом отношении это оправдано тем, что в данном случае речь идет не о собственной вине потерпевших людей или об особенностях их биографии, а о свалившихся на них последствиях новых огораживаний, называемых рыночными реформами. Огораживателей развелось много, и они достаточно стимулируются экономически и политически, тогда как носителей реабилитационно-спасательной миссии в отношении терпящего большинства явно не хватает. Носителям миссии спасения ныне требуется больше, чем прежний исторический оптимизм, — требуется христианская любовь. Прежние миссии революционного спасения осуществлялись в горизонте восходящей истории — “кто был ничем, тот станет всем”. Ныне горизонт иной: спасать надо не только исторически перспективных, разглядывая в них черты будущего исторического авангарда, но и неперспективных. Для этого надо увидеть в них уже не авангардно-классовые, а просто человеческие черты. Не всякая культурная традиция формирует эту способность. И здесь надо сказать о русской духовной традиции.

Да, Россия уже вряд ли может стать сверхдержавой, объединяющей перспективных и могущественных. На это в мире даже помимо Америки претендентов окажется достаточно. Но сверхдержавой неперспективных, достойных одной только человеческой жалости и сострадания, способна стать только Россия. Ее духовная, ее литературная традиция являются залогом этого. Одно дело — геополитическая борьба за пространство, в которой могут участвовать более или менее равновеликие государственные силы и коалиции. Другое дело — борьба за судьбу неприкаянных и нуждающихся в социальной реабилитации. Здесь требуется сверхдержавность особого рода. Требуется подняться над национальным эгоизмом, то есть стать особой империей, открытой “нищим духом”. Требуется подняться выше критериев морали успеха, ныне безжалостно отметающей тех, кто обнаруживает признаки социальной неадаптированности. В свое время Америка заявила о себе как империя, куда со всех концов света стекались искатели успеха и “джентльмены удачи”. Так образовался один из полюсов современного мира — полюс неугомонно напористых и неумолимо прагматичных. В современном мире стремительно образуется и другой полюс — неудачливых и незадачливых, отлученных новой либеральной  церковью. Сегодня они ищут поле своей идентификации, свое отечество, свою сверхдержаву, от которой требуется, чтобы она не уступала по некоторым критериям сверхдержаве, находящейся на противоположном полюсе. Кроме России такой сверхдержавы в мире нет. Свое сакральное отечество неприкаянные жертвы глобализации могут найти только в ней.

Россия по недоразумению не раз пыталась соревноваться с первым миром по его собственным критериям успеха и могущества. Но это — не ее призвание. Она призвана создать свое пространство “нищих духом”, в котором суждено обрести человеческое достоинство всем тем, кому первый мир и первая сверхдержава в нем окончательно отказали. И чем большего успеха достигают глобалисты в своем стремлении сегрегировать людей и огородить пространство, где царит мораль успеха, от людей, отмеченных печатью неуспеха, чем больше последних в мире, тем шире социальная база русскости, база русской идеи. В этом смысле русская идея отнюдь не национальная — это идея всемирной империи новых бедняков, новых неудачников, новых изгоев мира сего. Это новая держава появляется в особом, надматериальном, метафизическом пространстве. Прежде чем Россия сумеет практически принять, помочь, обустроить неприкаянных мира сего, их окормляет дух русской культуры, принципиально обращенный к неудачникам.

Лукавят либеральные господа, когда обвиняют русскую традицию в потакании “культуре пособий”. Это обвинение имело бы смысл, если бы целью нового либерального порядка была социальная реабилитация неприспособленных, направление их на стезю успеха. Но в пространстве, захваченном современными либералами, возобладал  антропологический пессимизм: неприспособленные в большинстве своем признаны неперевоспитуемыми и неисправимыми. Реальная перспектива, которую им готовит новый мировой порядок, — выталкивание в резервации и тихий экономический геноцид. В этих условиях русская духовная традиция — традиция сострадательности — на самом деле препятствует не либеральному перевоспитанию большинства, которое отныне уже не планируется элитой, а угрозе геноцида, нависшей над этим морем новой нищеты и неприкаянности. Лицемерие либерализма, сетующего на русское потакание неприспособленности, — это лицемерие палача, у которого хотят отнять жертву: не для перевоспитания он требует ее голову.

Сегодня уже ясно: если неприспособленные мира сего хотят спастись, у них должна быть своя сверхдержава, и этой сверхдержавой может стать только Россия. Китай, Индия, другие гиганты Евразии в будущем могут соревноваться с нынешним мировым гегемоном по критериям державной мощи и геополитическим амбициям. Нет претендентов на другую альтернативу: на роль страны — убежища слабых, которым все инстанции мира сего, кажется, успели отказать. Только великая русская духовная традиция обещает сохранение этой христианской миссии. Как только все неприспособленное большинство планеты заново уяснит себе, что, кроме России, у него нет надежды — все остальные предпочитают любить сильных и дружить по расчету, — заказ на ее роль  о с о б о й  с в е р х д е р ж а в ы  будет сформирован.

Сверхдержава, уберегающая народ от либерального геноцида, вряд ли снова примет облик “диктатуры пролетариата”. Дело в том, что большевизм в некотором смысле выступал в качестве разновидности прагматической морали успеха: если либерализм печется об экономической эффективности, то большевизм пекся о политической эффективности. Сами по себе бедные и неприспособленные — вне критериев политической эффективности, и логики приращения властного политического капитала его не интересовали. Пожалуй, новый человек большевизма был склонен презирать их не меньше, чем новые супермены рынка, — ницшеанская мечта о сверхчеловеке, отвергающем христианскую “мораль слабых” в свое время повлияла на формирование организаторов партии нового типа. Но сегодня истинная человеческая задача состоит в том, чтобы реабилитировать неэффективных — будь то в экономическом или в политическом измерении. У человечества осталось слишком мало исторического времени, чтобы дожидаться их окончательного перевоспитания в школе успеха. Да и ставшая предельно хрупкой природа планеты не выдержит нового исторического напора “эффективных”. Действительная стабилизация планеты Земля придет тогда, когда арену займут люди, согласные довольствоваться немногим и переставшие мерить себя критериями успеха.

Здесь нас и в самом деле ожидает новый человек, отложивший в сторону заповеди и обольщения модерна. Но сформировать человека этого типа можно только в “русской школе” — в духовной традиции того типа, который умел дарить человеку достоинство помимо каких бы то ни было намеков на его будущий экономический и социальный успех. Русская духовная традиция по сей день остается единственной светской альтернативой достижительной морали, на одной стороне плодящей хищников, на другой — самоистязательных мазохистов.

Поэтому именно русская духовная традиция обещает нам насытить пространство будущей сверхдержавы неприспособленных новой реабилитационной способностью, касающейся уже не удачливого меньшинства, а незадачливого большинства. Мы не можем сказать сегодня, как будет организовано это пространство в административно-политическом и военном отношениях, в какие социальные технологии и практики конвертируется идея торжества “нищих духом”. Это — дело будущих поколений. Но об одном можно заключить с уверенностью: такой сверхдержаве для неприспособленного большинства негде появиться, кроме как в нашей огромной Евразии, причем в ареале влияний той страны, духовная традиция которой прямо к этому обязывает. Крушение большого социального государства на Западе, инициировавшее соответствующий демонтаж солидаристских институтов во всем мире в ходе материальных реформ, требует компенсации в виде появления сверхдержавности совершенно особого типа, являющегося последним прибежищем отчаявшихся всего мира.

Замечательно, что соответствующие предчувствия, касающиеся появления такой сверхдержавы вообще и роли России в этом качестве, в частности, живут в мире, несмотря на злостное нарушение новой официальной Россией всех своих традиционных союзнических обязательств.

В ожиданиях загоняемого в резервации большинства наряду с физическим пространством светских империй присутствует особое метафизическое пространство — обетованная земля бедных, в которой они найдут защиту и признание. Такое метафизическое пространство всегда присутствовало в еврейском сознании, что поддерживало эзотерический оптимизм евреев, непонятный профанному окружению. Сегодня эта эзотерика обетования и спасения становится достоянием изгоев глобального мира — надеждой, которую они прячут как беглянку из стана победителей. Цензура нового светского сознания — а либеральное сознание демонстрирует высший градус светского — преследует этот утопизм бедняков. Сначала поводом для такого преследования было то, что утопизм мешает бедным приспосабливаться, осваивать мораль успеха, сегодня же обнаружилось, что преследуется исторический оптимизм отверженных, помогающий им выжить перед лицом политики геноцида. Следовательно, сверхдержава бедных обязана появиться: без нее новым беднякам не устоять перед социальной и исторической безысходностью.

 

 

Американизм и антиамериканизм

 

Гражданские войны непременно сопровождаются идеологическими. Здесь физическим столкновениям неизменно предшествуют и сопутствуют кампании морального уничтожения противника. В каких идеологических терминах находит свое самовыражение нынешняя гражданская война — глобальное столкновение нового богатого меньшинства с новым бедным большинством? Этими терминами сегодня являются “американизм” и “антиамериканизм”. Почему именно американизм — неуемное идеологическое восхваление Америки как неоспоримого авторитета и непревзойденного образца для всего человечества — стал идеологией сегодняшних новых богатых?

В первую очередь потому, что они, не имея настоящей внутренней опоры среди собственных народов, возлагают на Америку все свои надежды как на гаранта выгодного им внутреннего и мирового порядка. Иными словами, американизм есть идеология компрадорских кругов, чувствующих свой отщепенческий статус на родине и конвертирующих свои классовые страхи в идеологию внутреннего расизма (когда собственная нация выступает как воплощение ненавистного традиционализма или тоталитаризма). Со своей стороны Америка решилась доверить работу уничтожения своих международных союзников пятой колонне новых либералов, не имеющих отечества. Для нее национальная беспочвенность реформаторов, их зависимость от внешней поддержки — полезнейшее качество, превращающее новые элиты в орудие саморазрушения некогда великих наций. Провозглашенное либералами открытое общество — это общество, открытое внешней силе и внешним влияниям, словом — подготовленное для внешнего управления.

Тот факт, что именно американизм стал идеологией компрадоров-глобалистов, переориентированных с национальных интересов на вненациональные, имеет несколько оснований. Историческое основание нового либерализма как идеологии американизма связано с тем, что США как страна, населенная иммигрантами, раньше всех противопоставила рынок как технологию самоутверждения лиц без корней “сковывающей” силе культурных традиций. В Америке как стране белых пришельцев-авантюристов не было ни первого, ни второго сословия, поэтому американцы стали идентифицировать себя как третье сословие. Здесь правящие круги ждало одно неудобство: позиция несобственнического большинства, которое могло идентифицировать себя и как четвертое, пролетарское сословие, враждебное третьему. Ответом на эту угрозу стали две стратегии. Первая — стратегия искусственного перечеркивания качественных социальных и социокультурных различий людей. Сведя все различия к чисто имущественным, количественным, можно было скорее подойти к перспективе “единого среднего класса” как идентификационной категории, в которой не содержится никакой культурно-исторической памяти.

“Сколько стоит данный человек?” — этот американский вопрос о человеке, взывающий к финансовой ведомости, шокирует одних, но радует других. Американизация как идеология количественных (денежных) идентификаций людей в первую очередь устраивала тех, кто по тем или иным причинам не любил вспоминать о своем происхождении и источниках своего богатства. Разумеется, здесь многое зависит от того, как расставлены акценты. Ведь вопрос о происхождении ваших денег — это не обязательно снобистско-аристократический вопрос, имеющий целью изобличить в вас выскочку. Он может иметь и совсем другую нагрузку, относящуюся к социальной и моральной реабилитации ваших доходов: трудовые они или паразитарные, законные или незаконные, связанные с трудными заработками в области продуктивной экономики или легкими заработками в области экономики теневой? Двести лет назад, в период борьбы третьего сословия с аристократией, стратегия социального забвения включала обще-демократическое содержание: “третье сословие”, самоутверждаясь по чисто количественному, денежному счету, позволяло аналогичным образом самоутверждаться и наиболее предприимчивым выходцам из низов общества. Но сегодня эта стратегия забвения понадобилась третьему сословию для того, чтобы никто не заметил переворота, затрагивающего его социальный и моральный статус: переход из сферы продуктивной экономики в спекулятивно-ростовщическую, “виртуальную”.

Американский способ идентификации личности сегодня пришелся как нельзя кстати всем тем, кто хотел бы всячески замазать различие между социально оправданными доходами и богатством, за которым стоят социально продуктивные функции, и асоциальными, за которыми стоят деструктивная и контрпродуктивная практики. Вот почему новые буржуа, все заметнее рвущие с продуктивной экономикой и законными социальными практиками, предпочитают американский способ идентификации личности по доходу как таковому, а не по социально-профессиональной стратификации, способной изобличить происхождение этого дохода. И адресован этот новый прием уже не лицам из четвертого, трудового сословия, а прежде всего всяким асоциальным элементам, привыкшим не стесняться в выборе средств обогащения.

Второй стратегией, призванной оправдать идею американской нации как единого “третьего сословия” или единого среднего класса, стал империализм. Идентификация американского “мы” стала осуществляться на основе высокомерного противопоставления внешнему окружению как среде неполноценных, неудачливых или прямо зловредных, называемых “они”. Но, разумеется, империализм является отнюдь не только социально-психологическим феноменом, замешанным на процедурах противопоставления и принижения внеположных “они”. Это и социально-экономический феномен, связанный с круговой порукой нации, задумавшей расширить зону своих национальных интересов за счет потеснения других и перераспределения сфер влияния. Чем шире зона новых национальных интересов Америки, тем менее значимыми, по замыслу, должны стать внутренние социальные различия между американцами, выше их консолидация. В тот момент, когда зоной американских национальных интересов станет весь мир, призванный всеми своими богатствами обслуживать “американскую мечту”, внутренние различия между американцами исчезнут вовсе и американский народ обретет статус новой высшей расы.

Итак, в глазах людей окружающего мира американизм, с одной стороны, есть идеология культурно безродных и беспамятных, не любящих упоминаний о происхождении — своем собственном или своих богатств, с другой — идеология, оправдывающая капитуляцию перед американским капиталом посредством понятий “открытого общества”. “Демократические реформы” в странах периферии тоже выступают под знаком американизма. В первую очередь они связываются с ограничением вмешательства государства в экономическую и социальную жизнь. Предполагается, что это и есть “американский стиль” экономического поведения, характеризующийся неподопечным существованием индивидуалистов, которым нет нужды обращаться за государственной помощью. Никто нам при этом не признается, что американский стиль в том отношении переменчив: в той мере, в какой США чувствовали (или чувствуют) экономическую уязвимость той или иной отрасли своей промышленности, они не стесняются прибегать к протекционистским мерам. Но другим это в любом случае запрещается не только посредством прямого политического давления, но и посредством идеологической цензуры нового великого учения, в верности которому все реформаторы на местах клянутся под страхом отлучения.

Проходит совсем немного времени, и изумленное население убеждается, что идеология экономически (равно как и политически, и культурно) открытого общества в зависимых странах оборачивается практиками контрмодерна и отлучения от современности. Когда местная промышленность гибнет либо в результате иностранных экономических интервенций, либо прямо свертывается реформаторами под предлогом своей малой рентабельности, местный рабочий класс превращается в безработных или полубезработных люмпенов, которым к тому же теперь отказано во всякой государственной социальной помощи под предлогом борьбы с патернализмом, этатизмом и социальным иждивенчеством. А когда рушится промышленность, повисают в воздухе такие подсистемы просвещения, как наука и образование. Уполномоченные американизмом реформаторы не просто свертывают их под предлогом нерентабельности и избыточности, но занимаются их дискредитацией, выискивая в них следы устаревших идеологий и антидемократических традиций. И речь идет не просто об импровизациях местных западников, резвящихся на развалинах национальной культуры, а о политике, жестко диктуемой “реформаторам” влиятельнейшими международными организациями — МВФ, МБ, ВТО, за которыми стоят США. Ясно, что в этих условиях идеология американизма выступает как новый колониализм, призванный отбросить некогда самостоятельные и развитые страны к третьемировскому статусу.

Американизм выступает как идеология нового расизма, превращающая прогресс из достояния всех народов в новую привилегию избранного меньшинства, охраняемую продуманными правилами новых глобальных центров  власти. Мало того, что американизм как новое великое учение плодит лишенцев прогресса, он еще и оправдывает все “реформаторские” узурпации и экспроприации ссылками на плохую наследственность экспроприируемых, недостойных иной участи. Чем дальше заходит процесс ликвидации былых цивилизационных завоеваний трудящегося большинства, тем больше это сопровождается кампаниями дискредитации туземного населения, не отвечающего идеологическим эталонам американизма. Чем больше американские хозяева мира пользуются услугами местных либеральных реформаторов для разрушения потенциальных оппонентов и конкурентов, тем больше их война обретает признаки  г р а ж д а н с к о й  в о й н ы, ведущейся не с армиями, а с народами, с мирным населением, лишаемым привычных прав. Гражданские права, о которых печется американизм, все больше выступают как права компрадорского меньшинства, пользующегося экстерриториальностью и неподотчетностью собственной нации. Неудивительно, что во имя этих прав США готовы бомбить территории стран с “недемократическими режимами” — они таким образом ограждают свою пятую колонну на местах. Ясно, что все эти причины сообщают американизму особый облик в глазах населения стран мировой периферии: облик новой расистской идеологии, обосновывающей монополию меньшинства на богатство, демократию и просвещение.

Вот в чем ошибаются стратеги американизма: воспевая на все лады могущество Америки, уповая на ее вооружения, они забывают о том, чем современная Америка вооружает обездоленное большинство мировой периферии — она вооружает их страстным антиамериканизмом, нетерпеливым желанием дождаться унижения и краха “супердержавы”. Чем больше местные реформаторы, уже уличенные народами в недобросовестности, в ненависти к собственной стране, клянутся именем Америки, тем больше несмываемых пятен ложится на это имя. Новый антиамериканизм питается не только национально-патриотическими, но и социальными чувствами, возбуждаемыми социальной поляризацией реформируемых либералами обществ, возвращением давно забытого социального бесправия и нищенства. Учитывая это, можно сказать, что современный антиамериканизм подпитывается не только импульсами местной архаики, но и импульсами модерна, в свое время давшего массам то, что ныне у них отбирается под видом  либерального секвестра и “дерегулирования”.

В этом смысле антиамериканизм имеет значительно более широкую социальную базу, чем порознь взятые национализм, коммунизм, фундаментализм или неоархаизм. Он вполне может стать не только лозунгом туземных низов-изгоев, но и знаменем оскорбленных в своем достоинстве и пониженных в статусе наиболее развитых в профессиональном отношении групп общества, вчера еще связанных с системой наукоемких производств, а сегодня вынужденных подвизаться в роли рыночных поденщиков, живущих случайными заработками. Эти группы и выдвигаемые ими контрэлиты способны заново реинтерпретировать демократию равенства, дискредитированную американизмом. Ибо одно дело — демократия равенства как оправдание тоталитарной казарменной уравнительности, направленной против наиболее инициативных, другое — как оправдание наших законных претензий на равное достоинство, на свою долю в достижениях модерна, на защищенность от дискриминационных практик внешнего и внутреннего расизма.

Положение усугубляется тем, что американизм в нынешних странах вторичной модернизации выступает как кредо вчерашней номенклатуры, пользовавшейся огромными привилегиями в недавнем прошлом и стремящейся в новой форме продлить их в будущем. Когда все эти номенклатурные реформаторы и приватизаторы, бывшие сотрудники тайной полиции, идеологические надсмотрщики и бюрократические держиморды, говорят нам, что они — против демократии равенства, то нам понятно, что они — за неприкосновенность своих привилегий, сохраненных посредством конвертирования старой власти в новую собственность. Они сделали все для того, чтобы не допустить подлинно демократических революций снизу, способных передать собственность “не в те руки”. И поскольку за этими номенклатурными реформаторами и приватизаторами изначально стояла американская поддержка, то ясно, что куплена она одной  ценой — обязательствами новых элит служить не своему Отечеству, а заокеанским покровителям и “гарантам”. Поэтому ясно, что современный антиамериканизм имеет оппозиционно демократическое, антиноменклатурное содержание и здесь — залог того, что он станет платформой новых международных коалиций и народных фронтов, объединяющих различные группы населения: старых и молодых, страдающих от недостатка образования и квалификации и страдающих от их невостребованности в новом рыночном обществе, создающем массовый спрос на одних только бесправных поденщиков.

Если случилось так, что Америка возглавила гражданскую войну новых, глобализированных богатых против новых бедных, то и сопротивление такой Америке превышает масштабы обычного военного сопротивления внешней силе и становится массовым гражданским сопротивлением людей против узурпаторов их национальных и социальных прав. Тираноборческие упования, мечты и мифы большинства — это нечто гораздо более разнообразное и масштабное, чем воинская доблесть частей, оказывающих сопротивление внешнему агрессору. Если Америка приращивала свои силы посредством вербовки местных компрадоров, организующих антинациональные и антидемократические “реформы”, то антиамериканизм приращивает свои силы посредством вербовки всех движений социального протеста, присоединяющихся к протесту национально-патриотическому.

Ясно, что тем самым в недрах антиамериканизма зреют по меньшей мере два мощных социальных заказа: заказ на демократический антиамериканский интернационал, организующий гражданское сопротивление узурпаторам демократии, направляемым США, и заказ на новую сверхдержаву, способную организовать эффективную геополитическую контратаку американской планетарной экспансии. Для того чтобы конкретизировать содержание указанного социального заказа, полезно дать классификацию видов антиамериканизма — этой судьбы, которой политическая культура ближайшей эпохи уже не сможет избежать. Выделим вначале антиамериканизм стихийный, низовой, плебейский. Он уже сегодня выплескивается наружу в арабских странах. После израильских бесчинств в Палестине, тайными подстрекателями которых выступают США, задумавшие заново дестабилизировать ближневосточный регион, по улицам Каира, Александрии, Дамаска уже не может спокойно проехать машина американского производства или с американским номером. Все американское немедленно провоцирует народную реакцию; потребители бойкотируют американские товары, молодежь выкрикивает антиамериканские лозунги. Наряду с этим народным антиамериканизмом в современном мире вызревают ростки интеллектуального антиамериканизма гуманитарной элиты, оскорбленной и шокированной американским примитивом. Причем, по мере того как этот примитив из безыскусного, связанного с интеллектуальными границами самой культуры янки, постепенно превращается в умышленный, намеренно оскверняющий все высокосложное и рафинированное, и гуманитарная критика американского примитива как культурно-исторического феномена становится более последо-вательной и зоркой, докапывающейся до соответствующих корней и подтекстов. Не за горами то время, когда одного только опасливого интеллигентского конформизма будет вполне достаточно для того, чтобы демонстративно дистанцироваться от всего американского как несущего печать компромата.

Еще более значимым явлением современности становится и станет антиамериканизм морализирующий, связанный с неизбежной реакцией на предельную нравственную распущенность вестерна. Вестернизация как вызов общечеловеческой морали и как вызов религии, как осквернение святынь и источник духовной деградации непременно станет объектом обличения новых харизматиков и народных пророков, защитников оскорбленной нравственности. Когда говорят о фундаменталистской реакции в странах Востока, нередко забывают о том, что эта реакция спровоцирована наступлением вестерна и без него вряд ли была бы  явлена миру. Тем, кто бросил вызов, незачем удивляться ответу: действие равно противодействию — таков закон культуры, пока еще она сохраняет свою витальность.

Здесь особо надо сказать о культурных фазах и инверсиях. Американизм, в значительной степени питаемый реакцией на тоталитарные крайности коммунизма, сегодня сам вызывает реакцию культуры, оскорбленной его крайностями. Неумеренная гордыня и самовосхваление, демонстративное беспамятство, оскорбительные “двойные стандарты”, вездесущая бесцеремонность — все эти черты нового “американского века” не могут не сокращать историческое время, ему отпущенное. В культуре зреет новая мощная инверсия — реактивный поворот к противоположному полюсу. Эта реакция имеет стратегическое значение, ибо подтачивает все твердыни не только извне, но и изнутри, поражая недугом скепсиса и уныния самих стражников американской крепости. Инверсионное культурное проникновение, в самом сознании меняющее плюсы на минусы, превращающее недавнюю восторженность в отвращение, веру — в злорадную недоверчивость, действует подобно радиации: по видимости не затрагивая вещество учреждений, меняет поле человеческого сознания, что превращает людей в тайных саботажников своих официальных ролей. Некогда на этом подорвался коммунизм, сраженный всепроникающей радиацией либерализма. Завтра на этом подорвется сам американизированный либерализм — его адепты слишком расточительно и безмерно пользовались его символическим капиталом, который всего за одно  посткоммунистическое поколение оказывается растраченным.

К слову сказать, механизм культурных инверсий действует не совсем анонимно. Есть особые категории людей, выполняющие роль идеологических стражей и добровольных цензоров нового культурного порядка. Со времен зарождения модерна роль его неусыпных евнухов, подсматривающих в замочные скважины на предмет выискивания там скрытых уклонений, чаще всего играли евреи. После наполеоновского поражения, когда Россия попала под подозрение как страна, на которой держится мировая политическая реакция, именно  еврейские интеллектуалы взяли на себя роль осведомителей Запада, всюду выискивающих проявления агрессивного русского традиционализма. Как известно, грешил этим и пророк мирового пролетариата К. Маркс. Нужно обладать большим досугом, большим темпераментом и особой мстительной бдительностью, чтобы неусыпно осуществлять функцию идеологических психоаналитиков, раскрывающих за внешне безобидными формами подавленные или превращенные импульсы злокачественной традиционности. Этими качествами еврейские  идеологи модерна обладали в избытке. Роковой вопрос: как поведут себя эти добровольные цензоры великих учений на следующей, инверсионной фазе мирового социокультурного цикла, которая, как уже ясно, будет пронизана антиамериканизмом? Одно из двух: либо эта фаза обойдется банальной цензурой здравого смысла, не дойдя до психоаналитических проникновений в греховные подтексты и глубины преследуемого американофильского сознания, либо активистами в этой фазе снова станут еврейские интеллектуалы. В последнем случае им придется в очередной раз свалить с больной головы на здоровую и найти корни агрессивного американизма в культуре тех самых народов, которые сегодня как раз и являются его жертвами. Поскольку евреям мало просто выживать на очередном новом витке истории — им надо еще и идеологически владычествовать, то роли заводил антиамериканизма им никак не избежать в грядущей инверсионной фазе политико-идеологического и культурного цикла.