ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вкупе ночного экспресса Мадрид — Барселона находились адмирал Вильгельм Канарис и группенфюрер СС Герман Фегелейн. Они прибыли в Испанию неделю назад и теперь покидали эту страну.

Генерал Франсиско Франко и его зять министр иностранных дел Испании Рамон Серрано Суньер, с которыми Канарис и Фегелейн вели переговоры, на вокзал не явились. Гостей доставил к поезду офицер личной охраны Франко, усадил в вагон и тотчас ушел.

Вся эта секретность — скажем в скобках, что оба немца прибыли в Испанию с чужими паспортами, — объяснялась просто: Красная Армия наносила все более мощные удары по противнику. Активизировались и войска союзников. И вот испанский диктатор, прежде широко афишировавший свои тесные связи с Гитлером, круто изменил тактику. Он и сейчас радушно принимал эмиссаров нацистского фюрера, помогал немцам всем, чем только мог. Но, навещая его, Канарис и Фегелейн уже вынуждены были сохранять инкогнито.

Адмирал Канарис привез Франко личное послание Гитлера. Тот уже в который раз напоминал генералу о решениях, принятых на Андайской конференции, и спрашивал, когда же наконец каудильо сдержит данное ему, Гитлеру, слово и официально вступит в войну па стороне держав оси.

Франко понимал: Канарис приложит все силы, чтобы склонить Испанию к открытому участию в войне. Он ждал атак. И атаки последовали. Адмирал настаивал, убеждал — словом, добросовестно выполнял возложенную на него миссию. Но диктатор, хорошо его знавший, чувствовал: глава абвера недоговаривает. Возможно, он держался бы иначе, не будь рядом Фегелейна. А тот ни на шаг не отходил от Канариса.

В чем же дело? Прожженный интриган Франко терялся в догадках. Он обратился за консультациями к шефу военной разведки Испании генералу Вигону, беседовал со своим зятем и другими членами кабинета, но так ничего и не выяснил.

Перед самым отъездом Канарису все же удалось под благовидным предлогом отделаться от спутника и побыть с Франко наедине. Состоялась обстоятельная беседа. Франко было сообщено, что мощь Германии и ее союзников огромна и что новое оружие, которое уже изготовлено и вот-вот будет пущено в дело, позволит воздействовать непосредственно на территорию Америки, не говоря уж об Англии. Цель — вывести из войны обе эти страны, принудить их подписать мир и тогда бросить все силы против самого главного и опасного врага — Советского Союза.

Адмирал подчеркивал: фюрер мудр и прозорлив, многое говорит за то, что его замыслы должны осуществиться. Но с другой стороны, в ходе воины уже было столько неожиданностей!.. Не следует недооценивать врагов, и в особенности врага номер один — Россию. Короче, определенные круги в Германии считаются с возможностью поражения… А к нему надо тщательно подготовиться, чтобы поражение не стало катастрофой. Задача — сохранить цвет нации, государственные активы, важнейшие архивы и документацию. Для ценностей и бумаг будут сооружены тайные хранилища — эта работа уже начата. Что же касается людей, то им следует подготовить убежища в странах, где у власти друзья немцев. Имеются в виду некоторые государства Южной Америки, Африки, Европы. В их числе, разумеется, Испания. По этой причине и по ряду других определенные круги полагают, что Франсиско Франко окажет Германии значительно большую услугу, если не будет форсировать события и сохранит официальный нейтралитет. Отдельные же испанские дивизии могут продолжать сражаться в составе германских войск, как это делалось до сих пор…

Диктатор выслушал все это очень внимательно. Когда Канарис закончил, он с чувством пожал руку своему давнему другу и покровителю. Он целиком согласен с каждым словом адмирала. Тот, как всегда, мыслит широко, видит перспективу.

В заключение Франко сказал, что адмирала Канариса просит пожаловать к себе генерал Вигон.

Состоялось и это свидание. Руководитель военной разведки Испании заявил, что хочет сделать подарок адмиралу. Речь идет об удивительном изобретении, которое, как он надеется, сослужит хорошую службу немецким друзьям.

Вскоре два офицера внесли и поставили на стол тяжелый клетчатый саквояж. Вигон раскрыл его. В саквояже был серебристый цилиндр с переключателями, шкалами, измерительными приборами и подобием маленького экрана.

Затем из саквояжа был извлечен конверт с чертежами устройства и описанием работы.

Канарис внутренне усмехнулся. Люди из испанской резидентуры абвера еще семь месяцев назад тайно скопировали и переправили в Германию чертежи этого изобретения!

Между тем Вигон нетерпеливо следил за адмиралом, знакомившимся с подарком. Наконец Канарис отложил бумаги, протянул генералу обе руки. Друзья сердечно обнялись.

— Где вы думаете использовать это? — спросил Вигон, глазами показывая на прибор.

— Надо подумать. — Канарис неопределенно повел плечом. — Так сразу и не решишь…

Вигон понимающе кивнул.

— Конечно, на это нужно время, — заметил он. И вдруг добавил: — Прошу учесть, устройство особенно хорошо действует под водой.

Не было ли в словах Вигона намека? Канарис испытующе взглянул на собеседника. А тот окончательно огорошил гостя.

— Советую вам, — небрежно проговорил Вигон, укладывая цилиндр в саквояж и защелкивая замки, — советую передать эту штуку на испытание Артуру Абсту.

Канарис не знал, что и думать. Для всех непосвященных Абст уже несколько лет как исчез. Где он, чем занимается, знали лишь несколько человек из числа ближайших помощников адмирала. Выходит, это не было секретом и для Франко! Более того, сейчас в словах Вигона прозвучал явный намек на то, что испанцам известно и о похищении чертежей прибора, и о том, что прибор уже создан немцами и испытывается у Абста. Вот какой подтекст имел этот сердечный подарок. Франко убедительно доказал, что и он не прост, пальца в рот ему не клади!

А поезд мчался и мчался, приближаясь к западному побережью страны. Там, не доезжая сотни километров до Барселоны, в укромной бухте Террахоны, Канариса и его спутника ждала германская подводная лодка.

Фегелейн сидел в глубине купе, у окна. Перед ним высилась стопка иллюстрированных журналов, которые он просматривал и швырял на пол. Группенфюрер непрерывно курил и ловко сплевывал в открытое окно.

Канарис устроился ближе к двери. Стюард поставил перед ним бутылку мадеры. Но шефу абвера было не до вина. Мысленно он находился далеко отсюда, в оккупированном вермахтом городе Смоленске, где вот-вот должны были убить Гитлера.

Всю последнюю неделю Канарис только об этом и думал. И каждый час увеличивал напряжение. Время, когда радио разнесет по миру ошеломляющую весть, приближалось…

Канарис нервничал. В который раз перебирал он в памяти этапы распрей, борьбы внутри вермахта и партии… Это могло показаться странным: борьба среди единомышленников! Ведь генералы, верхушка партии и СС, короли промышленности и денежные тузы — все они исповедовали одну и ту же веру. Одинаковой была и цель: Германия должна владычествовать на земле, все остальное либо будет служить ей, либо обречено на уничтожение. И тем не менее борьба не только не утихала, но год от года становилась все непримиримее, яростнее. Борьба за власть, за место на самой верхушке. Борьба за благосклонность фюрера и борьба против самого Гитлера, когда обстановка осложнилась и над рейхом сгущались тучи…

Итак, с чего началось? Кто подал мысль убить Гитлера, если того потребуют обстоятельства?

Канарис беспокойно задвигался на своем диване, передернул плечом.

Да он же, сам Гитлер. Именно он, и никто другой!

Канарис вспоминает. 30 июля 1934 года. С рассветом по всей Германии гремят выстрелы. Людей, указанных в списках, безжалостно убивают на улицах, в домах, прямо в постелях — всюду, где бы их ни застали. Перепуганные обыватели забились в щели, не смея высунуть носа.

В Берлине действует Геринг, в Мюнхене — сам Гитлер. Уничтожены Грегор Штрассер, Юлиус Шлейхер, десятки других руководителей СА.

Гитлер берет на себя наиболее ответственную часть операции. Он направляется на виллу своего “старинного друга и сподвижника” начальника штаба СА Эрнста Рема.

“Кто идет?” — спрашивают при входе.

“Телеграмма из Мюнхена”, — изменив голос, отвечает Гитлер.

Дверь отпирается. Сопровождающие фюрера эсэсовцы разряжают пистолеты в хозяина дома.

Несколькими часами позже мощный пропагандистский аппарат нацистов объявил стране: руководители штурмовиков предали дело фюрера, устроили заговор и готовили путч. Однако фюрер с прозорливостью гения расстроил их планы. Изменники уничтожены. В стране мир и спокойствие. Слава фюреру!

В Германии многие верили этому. Но уж Канарису-то было известно, что истошные вопли прессы и радио относительно путча — чистейшая ложь. Просто Гитлеру, Герингу и Гиммлеру потребовалось убрать тех из своих бывших коллег, нужда в которых миновала…

Разумеется, все это не осталось в тайне. Разве спрячешь такое? И вот теперь, когда пришло время, метод Гитлера заговорщики обратили против него самого.

Фегелейн завозился на диване, отбросил очередной просмотренный журнал, взял новый. В руках у него оказался толстый иллюстрированный еженедельник. Генерал уселся поудобнее, раскрыл его и счастливо улыбнулся. Он так и замер с журналом перед глазами.

Канарис, искоса наблюдавший за спутником, с профессиональным любопытством заглянул ему через плечо. Он и раньше догадывался, что ищет Фегелейн в ворохе журналов и газет, и теперь с удовлетворением отметил, что не ошибся. Группенфюрер рассматривал фото, на котором был запечатлен момент бегов: ипподром, кричащие люди, пестрые флаги и — лошади, приближающиеся к финишу. Впереди мчался огромный вороной жеребец. Он распластался в воздухе, казалось, готовый вырваться из тонких, будто игрушечных, оглобель: вытянутая мощная шея и маленькая сухая голова, распушенный по ветру хвост. Ездок, изо всех сил натягивавший вожжи, почти лежал на качалке.

Рассматривая рысака, Фегелейн вздыхал от удовольствия, покачивал головой, причмокивал. Потом, скосив глаз и убедившись, что за ним не следят, быстрым движением вырвал страницу со снимком и запрятал ее в карман.

Канарис брезгливо поджал губы. Боже, как ненавидел он и презирал этого человека! Врожденная, интуитивная неприязнь аристократа к плебею смешивалась с чувством страха от сознания опасности, всегда грозившей со стороны Фегелейна, и завистью к выскочке, чья карьера выглядела фантастической даже по меркам гитлеровской сатрапии.

— Прохвост, — пробормотал адмирал.

Еще не так давно ни Канарис, ни другие вельможи третьего рейха и не подозревали о существовании Германа Фегелейна. Впрочем, многие из них, посещавшие знаменитую скаковую конюшню Кристиана Вебера, старого члена НСДАП, ловкого дельца и ярого почитателя Гитлера, вероятно, видели там расторопного конюха, умевшего на диво вычистить лошадь, красиво вывести ее на смотр, а при случае — и проскакать по манежу.

Это и был Фегелейн.

Позже он стал жокеем, участвовал в крупных скачках, на которых собиралась берлинская знать, даже брал кое-какие призы.

Здесь Фегелейн, за всю свою жизнь не прочитавший ни единой книги и едва способный поставить подпись в платежной ведомости, показал себя тонким политиком: он стал ухаживать за некоей девицей по имени Гретель. Девица не имела ни капиталов, ни титулованных родителей. Какие же необыкновенные достоинства обнаружил в ней конюх и жокей?

Вскоре это выяснилось. Все ахнули, когда сопровождаемая Фегелейном Гретель появилась в ателье нацистского “фотографа номер один” Макса Гофмана.

Ассистентка фотографа нежно поцеловалась с Гретель, затем облобызала и самого Фегелейна.

Ассистентку звали Ева Браун. Недавно она стала любовницей фюрера. Гретель была ее сестрой.

Сияющий Фегелейн покинул фотографию. Сопровождаемый завистливыми взорами, он бережно вел под руку сокровище, ниспосланное ему провидением.

У Гретель — бурный темперамент. Она действует не покладая рук. Фегелейн принят в НСДАП, вступает в СС. О нем толкуют, пишут в газетах. Как говорится, на глазах изумленной публики он шагает, нет — скачками взбегает по лестнице карьеры! И вот уже он — генерал СС и доверенный сотрудник всесильного Гиммлера.

Так вышел в люди Герман Фегелейн.

В совместной с Канарисом поездке он выполнял весьма деликатную миссию. Официально Фегелейн был назначен участвовать в переговорах с Франко, ибо Гитлер поручил это абверу и РСХА. Фактически же рейхсфюрер СС и глава полиции безопасности Генрих Гиммлер послал его с единственной целью — не спускать с Канариса глаз. В последнее время Гиммлер стал пристально наблюдать за “черным адмиралом”, ибо заполучил весьма важную информацию. Фегелейн должен был добиться, чтобы его (а значит, и Гиммлера) Канарис посвятил в сокровенную тайну абвера. Этой тайной были управляемые торпеды, Абст и его логово.

Еще неделю назад Фегелейн не знал, как приступить к делу. А позавчера выполнил трудное поручение своего свирепого патрона.

В тот день он только что пообедал, как вдруг позвонил германский посол в Мадриде фон Шторер. Он сообщил: на имя Фегелейна получена срочная шифровка.

Через полчаса, запершись в одной из комнат посольского особняка, Фегелейн приступил к изучению длинных колонок цифр, едва уместившихся на нескольких листах бумаги. Дело двигалось медленно, хотя за последние годы генерал значительно преуспел в грамоте. Трудность заключалась в том, что документ был зашифрован особо сложным кодом, ключ к которому имели лишь двое — Гиммлер и он.

И вот над столицей Испании ночь, все в посольстве отправились на покой, а Фегелейн, закончив работу, сидит за столом, бледный, с остановившимися глазами. Впервые жалеет он, что покинул конюшню. Среди лошадей было не в пример покойнее. А здесь… В самом деле, страшно подумать, что произойдет с ним, если Гитлера уберут! Случись такое — и он погиб. Да и рейхсфюреру СС не поздоровится. Почему же так спокоен Гиммлер в своем письме? Фегелейн трижды перечитал его, но не нашел и намека на то, что шеф нервничает.

Часы на столе мелодично отзванивают полночь. Пора в постель. Надо выспаться, чтобы встать со свежей головой.

Фегелейн тяжело поднимается с кресла, лист за листом сжигает шифровку, тщательно перемешивает пепел и спускает его в канализацию…

Утром у него был продолжительный разговор с Канарисом. Вот запись.

Фегелейн. Здравствуйте, адмирал. Хорошо выспались?

Канарис. Вы пришли спросить меня об этом?

Фегелейн. Да… Но не только…

Канарис. Тогда не тяните.

Фегелейн. Ладно. Так вот, это случится завтра.

Канарис. Что именно?

Фегелейн. То, что задумали в Смоленске ваши единомышленники, уважаемый адмирал.

Канарис. Я все еще не понимаю.

Фегелейн. Ах, все еще не понимаете! Тогда поясню. Я имею в виду акцию фон Трескова.

Канарис. Пожалуйста, продолжайте.

Фегелейн. Значит, вы все признаете?

Канарис. Я силюсь понять, к чему вы клоните.

Фегелейн. Так. Силитесь понять… Месяц назад вы побывали в Смоленске. Это правильно?

Канарис. Разумеется. Я провел там неделю.

Фегелейн. Вы ездили по делам службы?

Канарис. В Смоленске состоялось совещание работников абвера. Кстати, вашему шефу хорошо известно об этом.

Фегелейн. Ему известно и другое.

Канарис. Вы говорите загадками, любезный Фегелейн.

Фегелейн. Уж если о загадках, то вы ими битком набиты, адмирал. Что это за штука — мастичная взрывчатка?

Канарис. Вон вы о чем!.. Что ж, это занятная штука. Она вроде замазки — прикрепи ее куда угодно, хоть к тулье вашей шляпы. Затем включается крохотный кислотный взрыватель и… дело в шляпе! Ну-ну, я пошутил! Она не действует против моих друзей. Мы вернемся в Берлин, и я охотно покажу ее вам. Хотите с ней познакомиться?

Фегелейн. Сдается мне, что познакомиться с ней можно не только в Берлине, но и еще кое-где. Скажем, в Смоленске! Или я ошибаюсь?

Канарис. Ошибаетесь, любезный Фегелейн. Вы так далеки от истины!..

Фегелейн. Но вы сами доставили ее в этот город!

Канарис. Снова ошибаетесь.

Фегелейн. Нет, черт возьми, не ошибаюсь. Вы вручили ее не то начальнику штаба армейской группы “Центр” генералу фон Трескову, не то одному из ваших людей — Гансу фон Донани или Фабиану фон Шлабрендорфу.

Канарис. Вы битком набиты ложью, любезный Фегелейн. Фантазер, каких свет не видывал.

Фегелейн. Ладно, не будем препираться. Не это главное.

Канарис. Я вижу — главное впереди?

Фегелейн. Да, и вы знаете это. Ведь фюрер уже два дня как в Смоленске!

Канарис. Он инспектирует там войска.

Фегелейн. А то, что фюрер завтра возвращается в Растенбург, вам тоже известно?

Канарис. Нет, я полагал, фюрер задержится в Смоленске. Впрочем, ему, вероятно, виднее.

Фегелейн. Так вот, он не задержится. Он летит завтра. И мне поручено передать вам, что с ним ничего не стрясется — ни по дороге на аэродром, ни в самолете, ни на пути с аэродрома в ставку. Короче, он благополучно прибудет в “Вольфшанце”.

Канарис. С фюрером неотлучно находятся адъютанты Брандт, Хейцлинге и другие. Да и фон Белов, кажется, с ним. Это надежные люди. Как всегда, самолет будут вести Бауэр и Битц. В эскорт назначены истребители из дивизии “Кондор”. Что же может случиться с фюрером?

Фегелейн.Дивлюсь вашей выдержке, адмирал. Нервы у вас, как у макленбургского тяжеловоза.

Канарис.Приятно слышать. В тяжеловозах вы разбираетесь.

Фегелейн.Вот вы как обо мне!.. Уж вы не упустите случая подколоть меня… Но хотел бы я видеть, как вы запляшете, когда взрывчатку извлекут из самолета и целехонькой преподнесут фюреру… Бог мой, да вы смеетесь! Вас не страшит все то, что случится завтра? Простите, адмирал, можно подумать — вы спятили!

Канарис.Ладно, ладно, садитесь на место. Садитесь, и поговорим, Фегелейн. Вот так. Вчера вы получили шифровку? Большую шифровку из Берлина?

Фегелейн. Да.

Канарис.Задание?

Фегелейн. Да.

Канарис.Должны добиться, чтобы я показал вам “1-W-1”? Пронюхали, что я собираюсь туда? Вы из-за этого предприняли весь ваш шантаж?

Фегелейн.Да.

Канарис.Хорошо. Сообщите Гиммлеру, что я возьму вас с собой. Готовьтесь к отъезду.

Фегелейн.Это не все.

Канарис.Ого, вы ненасытны. Ну?

Фегелейн.Что за тяжелый Клетчатый саквояж внесли в вагон вслед за вами? Я любопытен, как женщина, и мне все кажется…

Канарис.Здесь нет никакого саквояжа.

Фегелейн.Э, бросьте! Вот он, у двери… А, черт! Куда он девался?

Канарис.Здесь не было никакого саквояжа.

Фегелейн.Ладно, ладно. Пока я был занят журналами, кто-то выволок его из купе. Ведь так? Что ж, ваша взяла. Провели меня, а теперь ухмыляетесь. Не рано ли?..

В пункт назначения поезд прибыл в середине дня. Канарис и Фегелейн немедленно проследовали в отель, где им были приготовлены комнаты.

Будто сговорившись, они заперлись в своих номерах и тотчас включили приемники. Обедали и ужинали они тоже у себя, боясь пропустить важное сообщение. Но Берлин передавал обычную информацию и музыку. А это означало, что Гитлер жив и невредим — весть о его гибели мгновенно разнеслась бы в эфире.

Ночью Канарис покинул отель.

Он вернулся под утро, принял ванну и лег в постель. Через несколько часов должно было начаться утомительное путешествие, перед которым следовало отдохнуть.

Но сон не приходил. Канарис ворочался в кровати, вспоминая все то, что удалось узнать.

Итак, Смоленск, середина дня. Над полуразрушенным городом воют сирены. Воздушная тревога загоняет людей в подворотни, подвалы и погреба. По опустевшим улицам мчится вереница автомобилей. Это Гитлер в сопровождении эскорта следует на аэродром.

Здесь уже стоит готовый к вылету самолет. В воздухе барражируют истребители. Короткая церемония прощания — и Гитлер поднимается в самолет. За ним следует свита. Адъютант генерала фон Трескова обер-лейтенант Фабиан фон Шлабрендорф, скрывая волнение, протягивает пакет адъютанту Гитлера — Брандту, прося передать его одному из офицеров “Вольфшанце”. Он объясняет: в пакете две бутылки старого коньяка, до которого приятель большой охотник. Брандт берет пакет и скрывается в самолете.

Три часа дня. Ревут моторы. Самолет идет на взлет, отрывается от земли, ложится на курс.

В переданном Шлабрендорфом пакете — взрывчатка. Капсула химического взрывателя раздавлена. Бомба сработает через полчаса.

Самолет давно скрылся из глаз, а те, что посвящены в тайну пакета, не покидают аэродром, томятся в ожидании.

Полчаса прошло.

Еще полчаса.

И еще столько же.

Короткая радиограмма: самолет Гитлера приземлился на аэродроме близ Растенбурга, фюрер проследовал в ставку.

У генерала фон Трескова стучат зубы от страха. Он переглянулся с адъютантом. Тот понял. И вот из Смоленска уходит в воздух второй самолет. В нем только один пассажир — обер-лейтенант Фабиан фон Шлабрендорф. Он прибывает в “Вольфшанце”, разыскивает Брандта и забирает пакет, который адъютант фюрера уже собрался передать по назначению.

На календаре — 13 марта 1943 года.

Канарис шумно переводит дыхание. Слава всевышнему, все обошлось.

Вообще-то он был убежден: Генрих Гиммлер не осмелится поднять на него руку. “Верный Генрих”, как называет Гитлер рейхсфюрера СС и своего ближайшего сподвижника, на самом деле не такой уж верный. И если Гиммлеру удалось проникнуть в тайну заговора против особы фюрера, то в свою очередь и Канарису кое-что известно о “первом эсэсовце” рейха. Причем он, Канарис, конечно же, намекнул об этом своему старому сопернику и недругу. А Гиммлер достаточно хорошо знает, с кем имеет дело, чтобы оставить без внимания это грозное предупреждение.

В дверь стучат.

Канарис включает свет, спустив ноги с кровати, нашаривает туфли. Кто бы это мог быть? Наверное, Фегелейн со своей очередной провокацией.

Он отпирает.

На пороге — командир подводной лодки, той самой, которая должна доставить адмирала к Абсту.

Почему он здесь? Моряк не должен был появляться в отеле!

Офицер протягивает бумагу.

Это радиограмма. Гитлер приказывает Канарису и Фегелейну немедленно прибыть в “Вольфшанце”.

— Хорошо, — говорит Канарис, — приготовьтесь, снимаемся в полдень.

Он ковыляет к кровати, чувствуя, как слабеют колени.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Карцов лежал в кровати, занимавшей добрую половину тесного каменного закутка. Рядом стоял Глюк и кормил его с ложечки мясным бульоном, горячим, крепким. Чашка быстро опустела.

— Больше нельзя, — наставительно сказал Глюк. — Можешь подохнуть, если обожрешься.

И он ушел, заперев за собой дверь.

Абст пока не появлялся.

Трижды в сутки Глюк приносит еду, кофе. Почти не разговаривает. Задал несколько вопросов: возраст, профессия, долго ли пробыл в воде…

Счет времени Карцов ведет так: три приема пищи — следовательно, прошли сутки; вновь завтрак, обед и ужин — еще сутки долой.

Маленькая лампочка, подвешенная под самыми сводами, горит все время; свет ее чуть пульсирует.

Карцев сыт, отдохнул, полностью экипирован — на нем такой же вязаный свитер, брюки и шапочка, что и у Глюка. Одежду тоже принес рыжебородый — бросил на койку, показал рукой: одевайся! Вспомнив что-то, ушел и вернулся с парой войлочных туфель — швырнул их под ноги Карцеву и молча стал у двери.

Карцов натянул брюки, с трудом просунул голову в узкий воротник свитера, надел туфли.

Глюк сел на кровать, поднял штанину на левой ноге.

— Пощупай, — распорядился он, шлепнув себя по голени, — пощупай и определи, что здесь было, если ты действительно врач.

Карцов опустился на корточки, осторожно коснулся толстого иссиня-белого колена своего стража.

— Не здесь. — Глюк покрутил головой. — Ниже бери.

Руки Карцова скользнули к икроножной мышце, исследовали голень.

На кости было утолщение. Пальцы тщательно ощупали кость, промяли мышцы.

— У вас был перелом, — сказал Карцов. — Косой закрытый перелом, скорее всего, обеих костей. А лечили вас плохо: большая берцовая кость срослась не совсем правильно… Я не ошибся?

Глюк промолчал.

— Когда это случилось? Лет пять назад?

— Шесть…

Все это происходило вчера, на третий день пребывания Карцова в гроте.

А сегодня, тотчас после завтрака, Глюк вывел пленника из пещеры. За дверью их ждал радист.

И вот они идут узким извилистым коридором. Лампочки, подвешенные на вбитых в скалу крючьях, едва светят, надо зорко глядеть под ноги, чтобы не оступиться.

Провожатые останавливаются у овальной двери. Глюк тянет за железную скобу. Дверь открывается.

Большая пещера. Вверху обилие сталактитов, стены сравнительно гладкие, пол в центре покрыт брезентом, под которым угадывается что-то мягкое.

Посреди пещеры подобие стола, возле него несколько складных табуретов и шест с поперечиной. А на шесте нахохлился серый какаду — настоящий, живой!

Карцову чудится: вот попугай встрепенется, захлопает крыльями, прокричит “Пиастры, пиастры!” — и в пещере появится колченогий Сильвер…

Но попугай неподвижен. А вместо героя “Острова сокровищ” к столу подходит Абст.

Он вышел откуда-то сбоку, кивком показал Карцову на табурет, сел сам.

Лязгнула дверь: конвоиры ушли.

Протянув руку, Абст пододвигает попугаю блюдечко с кормом, перекладывает на столе книги. Так проходит около минуты.

— Ну, — говорит Абст, подняв голову и оглядывая Карцева, — как чувствуете себя?

— Спасибо, хорошо.

— Сколько вам лет?

— Двадцать девять.

— Двадцать девять, — повторяет Абст. — Кажетесь вы значительно старше. Много пережили? Что же с вами случилось?

Карцов может быть опознан только по голосу: противник не видел его лица. Поэтому он ведет себя соответственно. На корабле союзников рядом с нацистским диверсантом находился человек, истерически выкрикивавший английские и русские слова. Теперь же перед Абстом спокойный, рассудительный мужчина, чья речь нетороплива и тиха, немецкий язык безупречен.

— Я бы хотел спросить… — Карцов с любопытством разглядывал пещеру. — Где я нахожусь?

— Вы у друзей. — Абст простодушно улыбается.

— Это я понимаю. Но кому я обязан спасением? Я уже совсем было потерял надежду, и вдруг… Что это за грот?

— Скоро узнаете. Всему свое время. А пока спрашиваю я. Итак, вы назвались врачом?

— Я невропатолог.

— И вы немец?

Задав последний вопрос, Абст видит: тень пробежала по лицу сидящего перед ним человека. Покоившиеся на коленях руки задвигались, пальцы так сжали друг дружку, что побелели фаланги.

Он повторяет вопрос.

— Да, я немец, — тихо отвечает Карцов. — Но я мирный человек и никогда…

— Как вас зовут?

Готовясь к беседе, Карцов решил, что возьмет фамилию и имя своего школьного друга. Он отвечает:

— Ханс Рейнхельт.

— Хорошо, — говорит Абст. — Итак, Ханс Рейнхельт, в какой части Германии вы жили? Назовите город, улицу, номер дома. Укажите близких, соседей. Меня интересует все.

— К сожалению, о Германии я знаю лишь по рассказам отца и учебникам истории и географии.

— Значит, вы немец, но жили за границей?

— Да.

— Эмигрант?

— Сын эмигранта.

— Хорошо, — повторяет Абст. — Назовите страну, ставшую вашей второй родиной.

Карцов выдерживает паузу.

— Говорите же!

— Я из России.

— Из России? — все так же невозмутимо продолжает Абст. — Даже родились там?

Карцов кивает.

— Немцами были и отец ваш и мать?

— Да.

— И они живы?

— Мать умерла. Отец был жив.

— Был жив… Как это понять?

— Его мобилизовали в русскую армию. Где он, жив ли, мне неизвестно.

— А сами вы? — Абст кончиком языка проводит по нижней губе. — Тоже служили в их армии? Или служите?

— Простите! — Карцов встает. — Простите, но я не знаю, с кем веду разговор. Вы хорошо владеете языком. Лучше даже, чем я. Но вы не похожи на немца. Да и откуда взяться немцам здесь, за тысячи миль от границ Германии!.. Где я нахожусь? Что вы сделаете со мной?

— Что я сделаю с вами? — Абст осторожно поглаживает попугая, поправляет цепочку на его лапке. — Это зависит только от вас. От того, насколько вы будете откровенны в своих признаниях.

— Но в чем я должен признаться?!

— Расскажите, как вы здесь очутились.

— Но…

— Не теряйте времени.

Карцов отказывается. Он уже сказал достаточно. С ним могут делать все, что угодно, но он не раскроет рта, пока не узнает, к кому он попал, что за люди его допрашивают.

Проговорив это, он замолкает. Он ждет, чтобы Абст принудил его отвечать. Тогда все, что он скажет в дальнейшем, прозвучит убедительнее.

— Хорошо, — соглашается Абст. — Я командир секретного германского учреждения, особой воинской группы. Вы находитесь в нашем убежище. Вот и все, что я могу сообщить.

Абст видит: собеседник удивлен, растерян, все еще сомневается.

Усмехнувшись, он протягивает руку к одной из кнопок в углу стола.

— Пост номер один, — звучит в динамике голос Глюка. — Слушаю, шеф!

Абст касается пальцем еще одной кнопки.

— Пост номер два, — раздается в ответ, и Карцов узнает голос Вальтера.

— Проверка. — Абст убирает руку, обращается к Карцову: — Хватит или все еще сомневаетесь?.. Впрочем, — иронически добавляет он, — противники могли выучить немецкий язык с одной лишь целью — обмануть такую важную персону, какой несомненно являетесь вы!

Карцов начинает рассказ. Он называет город на Каспии, где родился и вырос, номер дома и квартиры своего школьного товарища, приводит подробности его биографии. Это точные сведения. Если Абст располагает возможностью перепроверить их, за результат можно не опасаться.

Мысленно Карцов просит прощения у Ханса и его отца. Оба они — настоящие патриоты, антифашисты. Рейнхельт-старший добровольцем ушел на фронт в первые же недели войны. Что касается Ханса, то он болел и поэтому был мобилизован сравнительно недавно…

Абст слушает не перебивая. Он все так же сидит за столом, его глаза полузакрыты, руки опущены на колени. Можно подумать, что он дремлет.

Зато попугай в непрестанном движении. Им вдруг овладел приступ веселья. Чешуйчатые лапки с крепкими изогнутыми коготками так и бегают по насесту, массивный клюв долбит цепочку, которой птица прикована к шесту. Цепочка звенит, попугаю это нравится — на время он замирает, наклонив голову, будто прислушиваясь, и вновь начинает метаться.

Вот попугай неловко повернулся, цепочка захлестнула вторую лапку. Сорвавшись с насеста, он повисает вниз головой. Абст встает, распутывает птицу и водворяет на место.

— Продолжайте, — говорит он. — Итак, четыре месяца назад вас мобилизовали. Что было дальше?

— Меня направили в Мурманск. Вы знаете этот порт?

— Вы офицер?

— Да, мне присвоено звание капитана медицинской службы. Я бы не дезертировал, но…

— О, ко всему, вы еще и дезертир! — Абст улыбается. — Ну-ну, что же заставило вас покинуть военную службу у русских? Рассказывайте, это очень интересно.

— Я прибыл в часть. А вскоре выяснилось, что она готовится к отправке на фронт.

— Этого следовало ожидать… Что же, не хотели воевать против своих? Патриотические чувства не позволили вам обнажить оружие против немцев?

— Да.

— Очень похвально. А что помешало бы вам по прибытии на фронт взять да и перейти к немцам? Вы не подумали о такой возможности?

— Перебежчику мало доверия. Особенно если это перебежчик от русских. Впрочем, вы это отлично знаете. Вы сами выловили меня в океане, доставили сюда, хотя я и не просил об этом, а сейчас смеетесь надо мной, не верите ни единому моему слову. Что ж, за это не упрекнешь. Будь я на вашем месте, вероятно, поступил бы так же.

— Однако вы откровенны, господин дезертир!

Карцов разводит руками, как бы говоря, что ничего иного ему не остается.

— Рассказывайте, что случилось в дальнейшем.

— В дальнейшем? — Карцов делает паузу. — Честно говоря, продолжать не хочется, ибо дальше произошло то, чему вы и вовсе не поверите.

— А все же…

— Случай свел меня с моряком союзного конвоя, доставившего в Мурманск военный груз. Мой новый знакомый оказался американцем немецкого происхождения. Мы быстро сблизились, нашли общий язык. Быть может, потому, что обоих нас судьба лишила родины. Короче, я рискнул и заговорил с ним в открытую. И вот перед отплытием конвоя в обратный путь он приносит сверток с одеждой. Я переодеваюсь. В кармане у меня морская книжка и другие бумаги для пропуска в порт…

— Он взял вас к себе на судно?

— Представьте, да. Он был боцман, и он спрятал меня в помещении для якорной цепи. Там я провел четверо суток. А на пятые, когда мы были далеко в море, нас торпедировали. Транспорт разломился и затонул. Я спасся чудом.

Карцов понимает, что Абст ему не верит. Но он и не ждал иного. Однако главное впереди…

— Разумеется, вы запомнили название корабля, на котором плыли, можете указать место и день катастрофы?

Вопрос не застает Карцова врасплох. Он готов к ответу. В тот год гитлеровские подводные лодки, действуя группами, или, как это называли, “волчьими стаями”, часто атаковали караваны транспортов, следовавших в советские порты. Один такой налет на крупный конвой, когда тот уже шел в обратный рейс, был совершен месяц назад. Немцы потопили несколько судов, а корабли охранения, в свою очередь, отправили на дно вражескую субмарину. Сообщение о бое конвоя с фашистами обошло все газеты. Разрабатывая предстоящую беседу с Абстом, Карцов восстановил в памяти подробности. И сейчас он уверенно называет дату и приблизительное место происшествия. Ой хотел было указать и номер одного из погибших транспортов, но в последний момент передумал. Вряд ли должен быть чрезмерно точен в своих свидетельствах человек, перенесший такое потрясение.

Он говорит:

— Теперь о корабле, на котором я плыл. Транспорт не имел названия. На борту были цифры. Белые цифры на сером корпусе. Какие, я не запомнил. Я долго плавал в холодной воде, а это не способствует укреплению памяти.

— Погодите! Что же, корабли конвоя не подбирали людей с торпедированных судов?

— Не знаю. Скорее всего, нет. Там такое творилось!.. Мне кажется, уцелевшие транспорты увеличили ход, чтобы быстрее уйти от опасного места.

— Как же вы спаслись?

— Конвой был атакован, когда смеркалось. Несколько часов я провел среди обломков, в холодной воде На мне был надувной жилет, и я подобрал еще один.

— Где это произошло?

— Полагаю, в Баренцевом море.

— А вы представляете, где сейчас находитесь?

— В общем, да.

— Путь из Баренцева моря к нам вы проделали в своем надувном жилете?

Карцов улыбается шутке Абста.

— Этот путь я проделал на борту судна, которое спасло меня. Я и еще несколько человек, были подобраны британским госпитальным судном. Как оказалось, оно шло в эти воды. Насколько я мог понять из разговора матросов, где-то здесь расположена военно-морская база союзников.

— Как вы снова очутились в воде? Что стало с судном?

— Его тоже торпедировали.

— Торпедировали госпитальное судно?

— Да, и сравнительно недалеко отсюда.

— Немецкие подводники потопили госпитальное судно, которое несло отличительные знаки?

— Судно имело огромные кресты на бортах и на палубе и тем не менее получило в бок две торпеды. У вас, вероятно, есть возможность проверить мои слова. Ведь это произошло совсем недалеко. Впрочем, я не сказал, что торпеды были немецкие. Разумеется, я их не видел. Но через четверть часа после гибели судна, когда я барахтался в воде, появился самолет. В километре от меня он сбросил в море бомбы. Кого он бомбил? Вероятно, подводную лодку.

— Чей самолет?

— Не знаю. Мне было не до него. Я был занят тем, что поддерживал на воде оглушенного взрывом человека. К счастью, он быстро оправился… Простите, рассказывать дальше? У вас столько иронии в глазах…

— Продолжайте.

— Как вам угодно. Итак, неподалеку мы увидела перевернутую шлюпку. Нам удалось поставить ее на киль. Оказалось, что это спасательный вельбот. Он был полон воды, но воздушные банки держали его на плаву… Вот и все. Остальное сделали течение и ветер.

— Вас пригнало сюда?

— Скалу мы заметили ночью, при свете луны. До нее было километров пять. В вельботе не имелось весел, его несло мимо. Наши силы были на исходе, но мы все же решили пуститься вплавь. В воде вскоре потеряли друг друга; зыбь, темнота… Дальнейшее вам известно.

— Выходит, вы били не один?

— Выходит, так.

— Кто же был ваш спутник?

— Врач, — отвечает Карцов, выкладывая свой главный козырь. — Один из врачей госпитального судна. Англичанин. — Он выдерживает паузу. — Индиец по происхождению.

Снова запутавшись в цепочке, попугай висит вниз головой, отчаянно хлопает крыльями и кричит. Но Абст не обращает на него внимания. Он направляется к шкафчику у стены, шарит по полкам.

Карцов тоже встает, освобождает ланки попугая, сажает птицу на жердочку. Уголком глаза он видит: Абст развинчивает круглую белую коробочку.

— Как звали индийца?

Карцов не торопится с ответом.

— Имя вашего спутника? — повторяет Абст, возвращаясь к столу.

Допрашиваемый морщит лоб, щурится. Нетерпение Абста столь велико, что неожиданно для самого себя он произносит:

— Рагху…

— Рагху Бханги! — кричит Карцов. Он хватает Абста за руки, всматривается в глаза. — Вы назвали его! Боже, какое счастье! Он здесь, он подтвердит все!..

Абст молча глядит на Карцова.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Восьмой день пребывания Карцова в подземелье Абста.

Как обычно, обед приносит Глюк. Но еды на этот раз слишком много. И — две кружки кофе. Поставив поднос на столик. Глюк извлекает из кармана штанов широкую плоскую флягу, пододвигает ногой табурет и садится.

— Буду есть с вами.

— В хорошей компании обед кажется вдвое вкуснее, — улыбается Карцов.

— О, да вы мастер на комплименты!

Карцов отмечает: Глюк говорит ему “вы”. Знаменательная перемена.

Между тем рыжебородый достает два алюминиевых стаканчика, наливает в них из фляги, поднимает стаканчик.

— Я так скажу, доктор: вы молодчина, что выкарабкались. Другой ноги бы протянул от всех этих передряг. А вот вы справились. Будьте здоровы, доктор!

И, запрокинув голову, он пьет. Карцов следует его примеру.

Они с аппетитом съедают суп, густой, наваристый. В опустевшие миски Глюк накладывает консервированной свинины с картофелем, подливает соус. Ест он жадно и много. Вскоре распускает широкий пояс, на котором висит кобура с пистолетом, а потом и вовсе снимает его и вместе с оружием кладет на пол.

Лязгнула дверь. Входит радист.

— Вот ты где, Густав, — говорит он. — Ну-ка, быстрее к шефу!

— Черт! — ворчит Глюк, выбираясь из-за стола. — И здесь нет покоя!..

Они выходят.

“Слишком поспешно, — отмечает Карпов. — Вот и не заперли за собой, и пистолет забыли на полу”.

Опустив глаза, он рассматривает черную матовую кобуру, из которой наполовину вывалился тяжелый армейский парабеллум.

Обойма, конечно, пуста или патроны разряжены. В общем, примитивно…

Вскоре Глюк возвращается. Бросив беглый взгляд на пистолет, садится за стол, вновь разливает спирт.

— Вот славно, что попали к нам! — весело говорит он и поднимает стаканчик. — Ваше здоровье!

— Прозит, — отвечает Карцов традиционным застольным приветствием немцев.

Он не сомневается, что это была проверка, и Глюк доволен ее результатом. Видимо, нацистам не терпится, чтобы новый врач скорее приступил к делу.

— Послушайте, доктор, — вдруг говорит Глюк, — вы где жили в России?

Карцов объясняет.

— Понятно. А Украину знаете? Это правда, там такая земля: палку воткнешь — и растет? Бывали на Украине, доктор?

— Не приходилось.

— Жаль! — Рыжий задумчиво оглаживает бороду. — Ну, а Кавказ? Какова земля на Кавказе? Скажем, где-нибудь у Черного моря.

— Хорошая земля. Кругом сады, виноград, чай, апельсины.

— И апельсины? — удивляется Глюк.

По мере того как Карцов рассказывает о Черноморье, немец все больше волнуется. У него блестя глаза, челюсть хищно выпячена.

— Л свиней там можно разводить? — вдруг спрашивает он — Свиньи, доктор, — верный доход, уж я знаю!

Рыжий развивает свои планы. Каждому, кто хорошо воюет, фюрер обещал землю и работников на Востоке. Можно обосноваться, где только захочешь. Лично он решил было остановить выбор на Украине. Но коли так благодатен Кавказ, то и думать нечего: Кавказ у теплого моря. Только бы побольше работников!

— Уж я заставлю их повозиться с землей! — ухмыляется Глюк. — Уж они у меня потрудятся!

Через день Карцова вновь конвоируют к Абсту. Здесь все как прежде. Только насест с попугаем накрыт полукруглой корзиной, обтянутой тканью. Попугай спит.

— Вас ждет добрая весть, — торжественно провозглашает Абст. — Властью, данной мне фюрером, объявляю вас воином германского рейха.

Прочтите бумагу и подпишите.

Карцов читает вслух:

— “Я клянусь: я буду верен и послушен фюреру германской империи и народа Адольфу Гитлеру, буду соблюдать законы и добросовестно выполнять свои служебные обязанности, в чем да поможет мне господь”.

Карцов позволяет себе секунду поколебаться, потом размашисто подписывается под присягой.

Абст отодвигает бумагу в сторону.

— Ну, вы довольны?

— Доволен, — сдержанно говорит Карцов.

— Не очень-то, если судить по вашему тону.

Карцов молчит, выжидая, что будет дальше.

— Для прохождения службы отправитесь в Германию. Там получите назначение. Снаряжение, оружие — тоже там. У нас всего этого не хватает.

— Когда же меня отправят?

— С первым транспортом. Вероятно, скоро. Сроков назвать не могу: война, а мы так далеко от своих…

— Я понимаю.

— Выглядите вы растерянным. Хотите о чем-то спросить?

— Да. — Карцов морщит лоб. — Отправки придется ждать недели? Быть может, месяцы?

— Возможно.

— И все это время я буду бездельничать?

Абст облизывает губу.

— Желаете работать?

— Конечно.

— Хорошо, — медленно говорит Абст, — хорошо, Рейнхельт, я дам работу. — Он встает, некоторое время ходит по комнате, потом пододвигает свой табурет к Карцову, садится. — Я дам вам интересную работу. От того, как она будет выполнена, зависит ваша карьера в Германии. Короче, свое будущее вы держите в собственных руках.

— Постараюсь быть полезным.

— Хочу надеяться… Сегодня я представлю вас нашему врачу. Это женщина. Недавно она получила письмо. В Берлине убита ее мать. В результате печальной вести — сильное нервное потрясение, у бедняжки отнялись ноги. Мой недосмотр: я проверяю все письма, это должен был задержать, но проглядел. Обследуйте ее. Попытайтесь помочь. Я пробовал, однако… Словом, я очень занят. Есть и другие обстоятельства… Короче, лечить ее будете вы.

— Вы тоже врач? — восклицает Карцов. — Мы с вами коллеги?

Абст иронически глядит на собеседника.

— Да, — говорит он, — как вы изволили выразиться, мы коллеги… Но не будем отвлекаться. Итак, начинайте лечить ее. Кроме того, вам придется обслуживать группу больных — тех, кого пользовала она, пока была здорова. А потом прибудет транспорт, и вы уедете вместе с ней. — Абст выдерживает паузу. — Я отправлю вас обоих одним рейсом.

Карцов не обманывается насчет уготованной ему участи. Зачисление “воином германского рейха”, “присяга”, которую он только что подписал, предстоящая отправка в Германию — все это ложь, выдумка Абста, рассчитанная на то, чтобы он, Карцов, работал лучше, с охотой. Но… Ришер? “Я отправлю вас одним рейсом”. Неужели и ей определена смерть?

— Теперь перейдем к главному, — доносится до него голос Абста.

— Да, я слушаю вас…

— Называйте меня просто: шеф. Итак, перейдем к главному. Вы уже знаете, я медик. Хирург и психиатр. До последнего времени у меня была обширная практика: сейчас, в войну, нет недостатка в людях с той или иной степенью умственной дегенерации. Я трудился как одержимый и смог вернуть обществу многих своих пациентов. Но удача — увы! — приходила не всегда. Я потерпел жестокое поражение в работе над группой моряков, побывавших под сильной бомбежкой. Их было пятеро, доставленных ко мне безгласными и бесчувственными. Я перепробовал все средства, но тщетно. Они были безнадежны. Вскоре один из них умер. Еще через месяц скончался второй. Мне стало ясно: те, что еще живут, тоже обречены.

И тогда я решился на рискованный шаг. Лет шесть назад я вывез из Южной Америки сильный растительный яд. В верховьях Амазонки индейские знахари применяют его для лечения некоторых психических расстройств… Я ввожу препарат яда одному из трех оставшихся в живых и становлюсь свидетелем чуда: человек, который много недель лежал скрюченный и одеревенелый, вскоре после инъекции расслабляется, дышит ровно и глубоко. Вот он трет кулаками глаза, встает. Я усаживаю его за стол, и он с аппетитом ест. Он в сознании, но решительно ничего не помнит и едва может произнести несколько слов. Однако это успех, огромный успех! Воодушевленный, я работаю над другим больным. И тут кто-то прыгает мне на спину, хватает за горло, валит на пол. Задыхаясь, я вытаскиваю пистолет и… и лишаюсь своего пациента. Теперь, начиная эксперимент, я действую осмотрительнее. И все повторяется — психотики выходят из состояния комы, первое время ведут себя вполне пристойно, а потом пытаются броситься на меня. Но меры предосторожности приняты, и я спокойно наблюдаю за этими непостижимыми вспышками бешенства. Секундомер отсчитывает время. Через двадцать минут они вновь на полу, безучастные ко всему, неподвижные и беспомощные. Такова реакция организма на ослабление действия препарата — сперва неистовство, затем резкий переход в прежнее состояние, когда у больного утрачен всякий контакт с внешним миром… Через день я возобновляю эксперимент — больные не реагируют. Я упорно продолжаю попытки… Короче, период просветления сознания моих пациентов удалось довести до шести часов, затем — до восьми, до десяти! Но всякий раз дозу препарата приходилось увеличивать. А ведь это сильнейший яд… Словом, вскоре погибли и последние двое.

Однако я был настойчив. Я не отчаялся и стал работать с новой группой. Мне удалось добиться того, что состояние относительного психического просветления больных длится непрерывно несколько месяцев, пока регулярно и во все возрастающих дозах им вводится препарат и противоядие. Но стоит запоздать с раздачей препарата или неправильно рассчитать дозировку — и наступает катастрофа: перед вами звери, одержимые манией убийства… Эта группа больных находится здесь. Она была на попечении нашего врача. Теперь врач выбыл из строя. Так вот, его замените вы. Запомните: с момента, когда вы вступите в контакт с больными, жизнь ваша в большой опасности. Вы должны хорошо уяснить: малейшая небрежность в работе с ними, ошибка при определении данных, по которым назначается рацион специального препарата, опоздание или задержка с его применением — и вас разорвут в клочья. Вот почему я так подробно все объясняю. Повторяю: в каждом из этих людей дремлет зверь, готовый вцепиться вам в глотку… Вы поняли?

— Полагаю, да.

— Доктор Марта Ришер подробно проинструктирует вас. Слушайте ее внимательно, переспрашивайте десятки раз, но не упустите ни единой мелочи.

— Понял, шеф.

— Вам категорически запрещается вести с ней посторонние разговоры. Никаких сведений о себе. Вы — врач, прибыли из Германии, вот и все. Повторяю: только разговоры о деле. Ни слова о чем-либо ином. Ни единого слова! У вас есть вопросы?

— Мне кажется, все, что нужно, вы сказали.

— И вы не испытываете чувства страха?

— Мне страшно, шеф. Однако я говорю себе: справлялась же с ними женщина!

— Резонно. — Абст с любопытством глядит на Карцова. — А теперь последнее. Вы должны знать, зачем эта группа находится здесь, так далеко от блестящих берлинских клиник. Иначе вы не оставите попыток разобраться в непонятном. Такова человеческая природа, с этим ничего не поделаешь… Так вот, что вам известно о камикадзе и кайтэнс?

— Впервые слышу эти слова.

— У японцев камикадзе — летчик набитого взрывчаткой самолета. При взлете он оставляет шасси на аэродроме. Таким образом, возвращение невозможно. Пилот не может и выброситься в воздухе — у него нет парашюта. Остается одно: он отыскивает цель, пикирует. Взрыв!..

Карцев понимает, что Абст ждет его реакции. Он молчит.

— Кайтэнс, — продолжает Абст, — это человек, который делает то же самое, но под водой, сидя на управляемой торпеде. И здесь спасение исключено — водитель торпеды либо взрывается, либо гибнет в пучине… Как вам все это нравится?

— Ну что же, — осторожно говорит Карцов, — насколько я понимаю, эти люди добровольцы… Словом, красивая смерть, хотя от всего этого… м-м… попахивает средневековым варварством.

Абст согласно кивает.

— Самое настоящее варварство, — подтверждает он. — Да простят мне это слово наши уважаемые союзники. Представьте только: погибают здоровые люди, в расцвете сил, в полном сознании. Нет, мы не могли пойти по такому пути, хотя и у нас немало героев, готовых умереть во славу фюрера… Но ведь иное дело, если человек безнадежно болен, а ко всему еще и утратил разум! Несколько недель, быть может, месяц или два — и он погибнет. Он все равно умрет, ибо обречен. Вы понимаете меня?..

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

С того дня, как Карцов принял “присягу”, прошло двое суток. И вот он завтракает в обществе Абста и его помощников.

Абст садится за стол. Его примеру следуют Глюк, радист Вальтер и еще один обитатель подземелья — молчаливый крепыш с белыми волосами и красным лицом. Карцов впервые видит этого человека.

Яйца, масло, поджаренный хлеб и кофе с консервированным молоком — все это в изобилии. Кроме того, на больших алюминиевых блюдах лежат омары и куски жареной рыбы.

Завтрак проходит в молчании. И странное дело — центральная фигура за столом не Абст, как следовало бы ожидать, а краснолицый Глюк, Вальтер да и сам Абст то и дело подкладывают ему лучшие куски. А когда у этого человека простыл кофе, Вальтер идет на камбуз и приносит новый кофейник — специально для коллеги.

— Пей, Леонард, клади больше сахару, — говорит Вальтер. — Сегодня ты вроде бы именинник.

Он передает Леонарду банку с сахарным песком. Тот берет ложку и просыпает сахар: явно нервничает.

— Как вам спалось? — спрашивает Абст, когда краснолицый, покончив с рыбой, пододвигает к себе кружку. — Дайте-ка проверю пульс.

Человек молча протягивает руку.

— Что ж, пульс нормальный, — говорит Абст. И прибавляет: — Больше нельзя откладывать. Будете спускаться сегодня. Я уверен в вас.

Леонард поднимает голову, и Карцов видит страх в его больших белесых глазах.

— Да не робей! — Глюк кладет свою лапу ему на плечо. — Дело привычное: нырнешь и вынырнешь.

— Обещаю: не пробудете там ни одной лишней секунды, — вставляет Абст. — Вчера пришла новая радиограмма. Это седьмая за последние дни. Нас торопят. Я доложил, что выбрал вас. Сделаете — отпуск на месяц.

Карцов молча слушает, стараясь разобраться в происходящем.

Краснолицего собираются спускать под воду. Но с какой целью? Почему он встревожен? В чем причина, что его столь настойчиво уговаривают? Ведь надо полагать, что он, как и другие обитатели подземелья, опытный водолаз!..

Наконец завтрак окончен. Абст приказывает Леонарду отправиться к себе и отдохнуть. Тот покидает пещеру. Глюк и Вальтер уносят посуду на камбуз.

Абст обращается к Карцову:

— За весь завтрак вы не задали ни одного вопроса. Хвалю за выдержку. Но от вас нет секретов. Так вот, сегодня мой помощник спустится на большую глубину… Смыслите вы в водолазном искусстве?

— Что вы, шеф! — Карцов простодушно улыбается. — В этом деле я абсолютный профан.

— Леонард погрузится на шестьдесят с лишним метров!

— Шестьдесят метров… — Карцов морщит лоб. — Но это не так уж много. Я где-то читал: люди спускаются значительно глубже и преспокойно возвращаются на поверхность. Главное, как я понимаю, чтобы в достатке был кислород. Остальное не представляет труда.

— Кислород, сказали вы? — Абст качает головой. — Знайте: чистый кислород — смертельный враг глубоководников. Но сегодня Леонард будет пользоваться не кислородным респиратором. Он спустится в мягком вентилируемом скафандре, обычном снаряжении профессионального водолаза. Его подстерегает другая опасность.

— Какая, шеф? Вы большой специалист, Вальтер и Глюк — тоже. Да и я буду рядом. Что же грозит водолазу?

— Сказав “опасность”, я был неточен. Две опасности подстерегают Леонарда: одна — на глубине, другая — когда он будет подниматься. И обе порождены азотом.

— Тут я окончательно в тупике. Азот — безобидный газ. Вы врач, вам не хуже, чем мне, известно: в крови и тканях человека много азота. Дайте-ка вспомню… Ну да, в каждом из нас растворено что-то около литра этого газа. Тем не менее мы чувствуем себя превосходно.

— Первая опасность — “экстаз глубины”, — говорит Абст.

Он объясняет. Водолаз, пользующийся сжатым воздухом, вдыхает огромное количество азота. Этот газ, безвредный в обычных условиях, при давлении в шесть атмосфер и больше превращается в сильнейший наркотик. Поэтому человек, получающий воздух с поверхности, уже на шестидесятиметровой отметке рискует подвергнуться губительному воздействию сжатого азота. Сперва это напоминает опьянение — водолаз делается похожим на захмелевшего гуляку и способен на самые опрометчивые поступки. Это и есть “экстаз глубины” — человек может сорвать с себя грузы, отвязать сигнальный конец… В дальнейшем, если водолаза не поднять, он засыпает, и тогда — гибель.

— Так-то, Рейнхельт. — Абст насмешливо смотрит на притихшего собеседника. — Однако это не все. Более того, глубинное опьянение — не главная опасность. Если водолаз связан с поверхностью телефоном, признаки азотного наркоза легко определить. Тогда человека переводят на меньшую глубину, и опьянение проходит.

— Понял, шеф, — говорит Карпов, старательно поддерживая беседу. — Ну, а другая опасность? Вы сказали, в ней тоже повинен азот… Впрочем, кажется, я начинаю догадываться. Это кессонная болезнь?

— Она самая, Рейнхельт. Ее называют также болезнью декомпрессии. А водолазы дали ей меткое имя: скрючивание. Я все подробно объясню, но позже. Сейчас надо идти к лагуне. Возьмите мою медицинскую сумку. Вон она, возле шкафа.

Площадка перед лагуной ярко освещена. Прожекторы направлены вниз. Лучи их высверливают в темной воде резкие световые конусы. Пахнет сыростью, йодом…

Гулко звучит голос Абста, дающего последние указания водолазу. Леонард, одетый в вязаное шерстяное белье и такую же феску, сидит на обломке скалы. Его плечи расслабленно опущены, глаза полузакрыты. Абст стоит перед ним, заложив руки в карманы штанов, и медленно чеканит слова. Вальтер, Глюк и Карцов внимательно слушают.

— Итак, вы погрузитесь на шестьдесят метров, — говорит Абст. — Все это время — связь со мной по телефону. Ваше молчание в течение тридцати секунд или неточный, неясный ответ — и я немедленно начинаю подъем. В случае порчи телефона — связь при помощи сигнального конца. Напоминаю сигналы от вас: каждые полминуты три подергивания троса; частые рывки более трех раз подряд — знак немедленного подъема. Надеюсь, вы не забыли?

Леонард кивает.

— На предельной глубине пробудете десять минут, — продолжает Абст. — Ваша задача — увидеть объект, определить его расположение. Важно узнать: открыт ли рубочный люк, имеются ли пробоины, где они, какой величины. И особо: есть ли пробоины в районе каюты командира. Ну-ка, где она расположена на “Випере”?

— Примыкает к центральному посту лодки со стороны кормы, — механически отвечает водолаз.

— Верно, — Абст оборачивается к Вальтеру: — Светильник и телефон готовы?

— Готовы и опробованы, шеф. Все в порядке.

— Хорошо. — Абст продолжает инструктаж: — Вы все зарисуете, Леонард. Потом — наверх. Согласно режиму декомпрессии подниматься будем с шестью остановками. У последней остановки я встречу вас. Я спущусь в кислородном респираторе. Запомнили?

— Да, — говорит Леонард. Он тоскливо улыбается. — Вдвоем будет веселее…

— Ну, все. — Абст вынимает руки из карманов. — Вальтер, Глюк, одеть водолаза!

Леонарда втискивают в водолазную рубаху — водонепроницаемый комбинезон из трехслойной прорезиненной ткани, помогают продеть кисти в узкие резиновые манжеты на рукавах. Глюк надевает ему на ноги “калоши” — свинцовые колодки, обитые красной медью, крепко привязывает их. Затем на плечи глубоководника накладывается медная “манишка”.

Леонард встает и ковыляет к трапу. По пути Глюк обвязывает его крепким плетеным тросом — это и есть сигнальный конец, на котором водолаз повиснет в толще воды.

Водолаз на трапе. Он стоит лицом к коллегам. Те навешивают на него грузы — пудовые чугунные отливки, по одному грузу на спину и на грудь, закрепляют их.

Все это время Абст крепко держит сигнальный конец: водолаз без шлема, и, если оступится и упадет в воду, гибель его неизбежна.

А вот и шлем. Глюк накрывает голову Леонарда кованым медным котелком, от которого тянутся резиновый воздухопровод и телефонный кабель. Шлем ложится на “манишку”. Его закрепляют. Теперь он составляет одно целое с “рубахой”.

Но водолаз еще дышит атмосферным воздухом: передний иллюминатор шлема вывинчен. В последний раз ощупывает Леонард свое снаряжение: кинжал в ножнах на поясе, глубиномер, часы и компас — на запястьях рук, цинковую пластинку и острый стальной стерженек, привязанные к “манишке” — принадлежности для того, чтобы можно было сделать кое-какие заметки под водой.

— Все в порядке, — говорит Абст. — Спускайте!

У трапа уложена батарея баллонов. Глюк отворачивает вентили. Сжатый воздух по шлангу устремляется в шлем.

— Есть воздух! — Глюк проверяет редуктор, понижающий давление воздуха, завинчивает иллюминатор шлема. — Пошел в воду! — командует он, шлепнув ладонью по медному котелку.

Леонард спускается. Свинцовые “калоши” громыхают по железным ступеням трапа. Шипит воздух, вытравливаемый из золотника шлема.

Карцов не без волнения наблюдает за процедурой спуска водолаза. Сотни раз присутствовал он при погружениях советских глубоководников, да и сам не однажды проделывал все то, что предстоит совершить Леонарду. Конечно, ему отлично известно наркотическое свойство сжатого азота. Знает он и обо всех других опасностях, которым подвергается человек в глубинах моря, знает и умеет бороться с ними. Но пусть его считают новичком…

Леонард на последней ступеньке трапа. Еще секунда — и красный шлем скрывается под водой. Вода в этом месте бурлит.

— Берите сигнал, Глюк!

Абст передаст рыжебородому сигнальный конец, включает секундомер.

— Остановите, как только скомандую, — говорит он Карцову.

“Правильно”, — отмечает про себя Карцов, приняв секундомер. Половина времени, затраченная на спуск водолаза, войдет в те десять минут, которые Леонард проведет на глубине шестидесяти метров.

Все глубже спускается водолаз. Вальтер и Глюк равномерно потравливают сигнальный трос и толстый резиновый шланг. Абст погружает в лагуну подводный светильник. Поворот выключателя — и вода возле трапа загорелась зеленым огнем. На поверхности беззвучно лопаются белые воздушные пузыри.

Тишина на площадке. Ее нарушает лишь шорох в динамике — телефон доносит размеренное дыхание водолаза. Временами слышится прерывистое шипение: нажав головой пуговку золотника, водолаз травит из скафандра излишек воздуха.

— Глубина двадцать, — раздается в динамике.

— Правильно, двадцать, — говорит Абст, сверившись с отметками на сигнальном тросе. — Леонард, как чувствуете себя?

— Ничего, шеф.

— Светильник?

— Он рядом со мной. Но в воде появилась муть, плохо видно. А, вот теперь стало лучше. Глубина тридцать.

— Что вы видите?

— Спускаюсь вдоль стены. Много расщелин, гротов. А рыб — ни единой. Нет и водорослей. Одни скалы. Мрачный колодец, шеф. Будто погружаешься в преисподнюю.

Время идет. Леонард миновал пятидесятиметровую отметку.

— Глубина пятьдесят пять метров, — говорит Абст.

— Остановите спуск, — глухо доносится из-под воды, — что-то темнеет внизу…

— Что вы увидели? — нетерпеливо спрашивает Абст.

— Какая-то тень. Пусть Глюк потравит светильник.

— Линь светильника у меня. Спускаю на метр.

— Я увидел ее! — раздается взволнованный голос Леонарда. — Вот она, лодка: лежит на скальном карнизе, метров на десять ниже меня. Она накренилась на борт!..

— Лучше глядите! — кричит Абст. — На грунте она или на скале? Видите грунт?

— Нет, шеф. Дна я не разглядел. Внизу все скрыто в сером тумане. Потравите светильник!

Абст исполняет требование водолаза.

— Все равно, — звучит в динамике, — серая мгла — и ничего больше. Наверное, здесь много глубже, чем мы думали. Лот, когда его бросили, упал на карниз или на палубу лодки.

— Понял вас, Леонард. Опишите лодку!

— Спустите меня еще метра на три—четыре.

— Спускаем! — Абст делает знак Глюку, и тот травит сигнальный конец. — Стоп! — командует Абст Карцову.

Секундомер остановлен.

— Восемьдесят четыре секунды, — докладывает Карцов.

Движением пальца Абст сбрасывает показания секундомера, снова включает его.

— Глубина пятьдесят девять метров, — сообщает он в микрофон. — Пробудете здесь девять минут. Не теряйте времени, рассказывайте!

Водолаз сообщает. В поле зрения середина лодки; корма и нос теряются в сумраке. Крышка рубочного люка откинута — Леонард висит над мостиком, ему это хорошо видно. На палубе, где она освещена, пробоин нет. Борта же лодки не видны.

— Самочувствие? — спрашивает Абст.

— Хорошее, шеф. Отличное. Вокруг так красиво. Будто во сне. Я вот что сделаю: спущусь на палубу! Пусть Глюк потравит сигнал и шланг.

Абст вопросительно глядит на рыжебородого. Тот пожимает плечами.

— Травите потихоньку, — решает Абст. И командует в микрофон: — Леонард, я спущу вас на три минуты. Осветите рубочный люк, загляните в него!..

— Сделаю, шеф, — отвечает водолаз. — За меня не беспокойтесь. Дышится легко, все идет хорошо. Если б кто видел, какая здесь красота!

Глюк хмуро сдает несколько метров сигнала и шланга. Карцов следит за секундомером. Стрелка заканчивает второй круг.

— Стою на палубе, — раздается в динамике. — Очень скользко: ноги разъезжаются. Смех, да и только! Эй, Глюк, трави линь светильника, чертов сын! Я внизу, а фонарь где-то над головой, освещает мне темя…

Абст опускает светильник.

— Вот так, — говорит Леонард. — Теперь я у мостика… Забрался на него.

Стрелка секундомера сделала еще один круг. Наблюдая за ней, Карцов в то же время чутко прислушивается к докладам водолаза. Голос его звучит весело, бодро. Куда девался страх, который испытывал Леонард перед погружением!.. Перемену в настроении глубоководника можно объяснить одним: видимо, началось действие азотного наркоза.

Глюк мрачен: тоже заметил неладное… Абст же делает вид, что все идет гладко.

Некоторое время в динамике слышится лишь тяжелое дыхание Леонарда. Но вот вновь звучит его голос:

— Шеф, я уже там!

— Где? — кричит Абст. — Неужели спустились в люк? Вы в боевой рубке?

— В центральном посту, шеф!

— Осторожно, Леонард! Идите назад!

— Минуту… Подошел к двери командирской каюты. И дверь отперта! Я увидел сейф. Вот он, железный ящик, лежит у переборки!

— Хватайте его, — вопит Абст, — хватайте и выходите из лодки! — Он оборачивается к Карцову: — Сколько?

— Пять минут и двадцать секунд, — сообщает Карцов. И мысленно добавляет: “А глубина около семидесяти метров!”

— Взял ящик, — докладывает Леонард. — Тяжелый, дьявол, хоть и малыш. Тащу его к трапу…

— Выбирайте слабину, — шепчет Абст помощникам. — Осторожно!

Он раскраснелся от возбуждения, вытирает пот со лба.

И вдруг все цепенеют.

Водолаз начинает петь!

В наступившей тишине дико звучит его голос, высокий, прерывистый:

Ах, мой милый Августин, Августин!

Все прошло, все прошло…

Шланг и сигнальный конец выходят из воды свободно. Это значит: водолаз карабкается наверх, он еще в сознании. Быть может, все обойдется.

Секунды бегут. Карцов представляет себе: с тяжелым ящиком в руках водолаз лезет по отвесному трапу. Он напрягает все силы. А это усиливает действие сжатого азота…

Еще полминуты долой. Динамик звучит не переставая. Но водолаз уже не поет. Телефон доносит хаос звуков.

Глюк помогает Леонарду, осторожно подтягивая сигнальный конец. Но с каждой секундой трос все медленнее выползает из-под воды.

— Еще немного — и он выберется, — бормочет Глюк, взглянув на отметку на тросе. — Еще метра два!..

— Погодите, — едва слышно доносится из динамика. — Дайте передохнуть!

Глюк задерживает трос.

— Отдохните, Леонард, — поспешно говорит Абст. — Крепче держите ящик!

— Держу… О, черт! Он упал. Я выронил его, шеф, и он грохнулся в лодку!..

— Отдыхайте. — Абст раздосадован, едва сдерживается: — Соберитесь с силами — и наверх!

— Пустяки, — хрипит динамик. — Сейчас я вздремну немного, потом спущусь за ним. Это недолго, я только подремлю с четверть часа…

Абст делает знак Глюку. Тот осторожно тянет сигнальный конец.

— Не тащите, — звучит слабеющий голос Леонарда, — я все сделаю сам…

— Восемь минут прошло. — Карцов показывает Абсту секундомер.

— Леонард, выходите наверх! — кричит Абст.

Ответа нет.

Сунув Карцову линь от подводного светильника, Абст спешит к Глюку, хватается за сигнальный конец. Трос не поддается.

— Леонард, за что вы Там держитесь? Немедленно выходите наверх! Слышите меня, Леонард?

Динамик молчит.

— Тянем! — командует Абст. — Вальтер, беритесь за шланг, но — осторожно!

Снова усилие. Абст и Глюк стараются изо всех сил. Трос не поддается. Вальтер застыл, вцепившись в натянутый резиновый воздухопровод.

…В течение последующих пяти часов Абст и его помощники тщетно пытались вытащить водолаза, застрявшего в затонувшей лодке.

Потом Глюк нырнул в кислородном респираторе и на глубине двадцати пяти метров перерезал трос и резиновый шланг.

“Випера” приняла еще одну жертву.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лес в Восточной Пруссии, неподалеку от Растенбурга. Бурые в полтора обхвата сосны стоят ствол к стволу. Изредка по косогорам взбегают цепочки берез. Плотный подлесок и непроходимый кустарник в оврагах. Все это засыпано снегом, окоченело. Так пронзительно холодно, что кажется — не вторая половина марта сейчас, а самый разгул зимы, которая в этих краях нередко по-настоящему люта.

Леса, леса!.. С самолета, только что вынырнувшего из серебристой морозной дымки, видны еще и широкие круглые проплешины, тоже под снеговой толщей, — замерзшие озера.

Убран газ Мотор едва рокочет. Самолет все ниже. Что ищет он в этих глухих местах, где не видно ни единого домика?..

Но вот на снегу вспыхнул огонек. Замигал светлячок и на самолете.

И тотчас под ним зажглись два пунктира огней — взлетно-посадочная полоса. Машина идет на посадку, мчится по полю, вздымая фонтаны снега, и — исчезает.

И вновь тишина.

В бетонном укрытии, куда с ходу зарулил самолет, наготове стоит “мерседес”. Канарис и Фегелейн пересаживаются в автомобиль. По пологому пандусу он выскакивает на дорогу, замаскированную в чащобе, стремительно набирает скорость.

На пути — ни строения, ни прохожего. И аэродром, и лес, и это шоссе — зона ставки верховного главнокомандующего германскими вооруженными силами, глубоко засекреченной берлоги Гитлера, красноречиво именуемой “Вольфшанце”.

Первая проверка документов — перед широким рвом, за которым высится пятиметровая проволочная стена. Второй контроль у стены из железной сети — и “мерседес” въезжает на территорию собственно ставки.

Конечно, посты многочисленной охраны, кольцами окружающие убежище Гитлера, знают, кого везет личный автомобиль начальника штаба вермахта фельдмаршала Вильгельма Кейтеля. Но ни Кейтель, ни Канарис здесь не хозяева. Охрану ставки фюрера несут люди Гиммлера — особо тщательно отфильтрованные подразделения СС.

Канарис и Фегелейн выходят из машины и спускаются в бетонную траншею, косо врезающуюся в подножие большого холма.

Снова проверка документов. Два шарфюрера СС из батальона лейб-штандарта “Адольф Гитлер” тщательно изучают удостоверения посетителей, обшаривают взглядом одежду Канариса и Фегелейна: нет ли оружия? И наконец — разрешающий кивок в сторону лифта.

Приняв пассажиров, железная клеть мягко скользит, вниз.

Служебный бункер Гитлера. Стены в дубовых панелях, высокий лепной потолок, яркий свет специальных ламп создают иллюзию солнечного дня. Не скажешь, что это глубокое подземелье и над ним многометровый слой стали, бетона, земли, который не пробить никакой бомбой.

Гитлера еще нет.

Вызванные опускаются в кресла неподалеку от письменного стола.

Прямо перед ними — портрет Фридриха II, точно такой, как в кабинете фюрера в берлинской новой имперской канцелярии.

Канарис глядит на портрет. Он вспоминает. 21 марта 1933 года. Потсдам, гарнизонная церковь, известная тем, что в ней похоронен король-завоеватель. Сейчас здесь блестящее собрание высших военных чинов, видных функционеров НСДАП, финансовой знати. В центре — дряхлый Гинденбург в полном парадном облачении и в каске и бледный от волнения Гитлер. Первый сдает власть, второй принимает ее.

Оба спускаются в склеп с гробницей.

Когда несколько минут спустя новый канцлер, вытирая влажные глаза, выходит из усыпальницы Фридриха, толпа кричит, неистовствует.

Одетый в черное фюрер говорит речь. Она посвящена Фридриху II, патриарху прусской политики войн и завоеваний. Цвет германского генералитета, вся знать империи, сам Канарис всегда были горячими приверженцами этой политики, ни на шаг не отошли от нее и ныне.

Фридрих — их кумир. Он — кумир Гитлера. Канарис знает: фюреру, который слаб глазами, частенько читают главы из жизнеописания великого короля…

Да, так оно было в год, когда нацистам досталась власть. А теперь группа генералов и сановников рейха задумала убрать своего вождя.

Поистине неисповедимы пути господни!

Шаги за дверью прерывают размышления Канариса. Адъютант генерал Шмундт распахивает двери и, посторонившись, пропускает в кабинет Гитлера и следующего за ним Гиммлера.

Канарис и Фегелейн встают. Адмирал не сводит глаз с фюрера. Сейчас все решится.

Тот молча идет к столу — опущенная голова, руки перед грудью, левая обхватила правую. Он в черных брюках и сером кителе, — слишком длинном, что должно скрадывать дефект фигуры фюрера — чрезмерно развитый таз.

Генрих Гиммлер — в своем обычном черном мундире. И если по виду Гитлера легко определить его настроение (сейчас он раздражен, озабочен), то рейхсфюрер СС, как всегда, непроницаем: одутловатое с желтизной лицо, забронированные толстыми стеклами очков водянистые глаза…

Гитлер садится за стол, движением руки приглашает сесть Гиммлера, поднимает голову и кивком здоровается с вызванными.

Канарис докладывает — очень коротко, тщательно подбирая слова, чтобы не сказать лишнего. С главой испанского правительства были обстоятельные беседы, на него оказан нажим, как того и требовал фюрер. Франко сочувственно отнесся к посланию вождя нации, его симпатии по-прежнему целиком на стороне Германии, он срочно консультируется с кабинетом…

Взгляд Гитлера, блуждавший по комнате, останавливается на спутнике адмирала. Тот поспешно кивает, что должно означать: он, Фегелейн, принимал деятельное участие в переговорах, все обстоит так, как говорит Канарис.

— Хватит! — Гитлер морщится, откидывает со лба прядь волос. — Хватит, я уже все понял: он отказывается. Садитесь!

Прибывшие опускаются в кресла. И хотя Гитлер зол, Канарис чувствует: это не из-за отказа Франко. В сущности, фюрер и не мог надеяться на вступление Испании в войну. В данной политической и военной обстановке, когда германские армии терпят на Востоке одно поражение за другим, все больше откатываясь к границам своего государства, — в этой обстановке официальное вступление Испании в войну на стороне держав оси для Франко было бы равносильно самоубийству.

И еще. По ряду признаков Канарис определил, что Гитлер не знает о бомбе. Чем же тогда вызван гнев фюрера?

— Где универсальные взрыватели для торпед? — спрашивает Гитлер. — Где это удивительное, необыкновенное, фантастически важное изобретение американцев, о котором мне прожужжали уши? Сколько лет еще ждать, пока вы наконец раздобудете его, господин адмирал?

Канарис бросает косой взгляд в сторону главы СС. Тот равнодушно вертит в руках карандаш. Даже чуточку отвернулся, будто вообще не имеет касательства к разговору. Но можно не сомневаться: это он, Гиммлер, посоветовал послать Канариса в Испанию, хотя наперед знал, что миссия обречена на неудачу. Он же напомнил фюреру и о затянувшемся поиске новых торпедных взрывателей американцев…

— Мой фюрер, — отвечает Канарис, — я уже докладывал: пока удалось лишь уничтожить самолет с ведущими инженерами проекта и основными чертежами изобретения. В итоге работа над новинкой сильно задержалась. Комбинированные взрыватели только теперь начинают поступать на вооружение подводного флота противника. Это немалый выигрыш. А скоро в наших руках будет и само изобретение.

— Скоро, скоро!.. — Гитлер грудью ложится на стол, в упор разглядывает шефа своей военной разведки и вдруг спрашивает: — Вы ничего не утаиваете от меня?

Канарис проглатывает ком в горле. От всех, в том числе и от фюрера, скрыта не только тайна гибели “Виперы”, но и показания ее командира. Канарис рассудил, что прежде следует добыть сейф с чертежами взрывателя, а уж потом заниматься докладами на эту тему.

Он с трудом выдерживает тяжелый взгляд фюрера. Вздохнув, Гитлер принимает прежнюю позу.

— Мы еще вернемся к этому разговору… А пока извольте ответить. Знакомо вам такое имя: Альберт Эйнштейн?

— Конечно, мой фюрер.

— Как же случилось, что этого человека выпустили из страны?

Канарис разводит руками:

— Физик Эйнштейн эмигрировал из Германии в Соединенные Штаты Америки лет десять назад. Мой фюрер, вы назначили меня главой военной разведки лишь два года спустя. И потом. Эйнштейн — еврей. Он должен был либо уехать, либо погибнуть.

— Погибнуть!.. — Гитлер подносит руки ко рту, прикусывает кулак. — Ну, а физик Бор? Где он?

Канарис мог бы ответить: Нильс Бор, крупнейший датский ученый, руководитель института теоретической физики Копенгагенского университета, тоже не числится за абвером. Учеными в оккупированных Германией странах занимаются гестапо и СД. Но Канарис молчит. В кабинете фюрера надо уметь молчать…

— Где сейчас Бор? — продолжает Гитлер. — А, вы не знаете! Так я просвещу вас. Он тоже удрал. Не так давно Нильса Бора вывезли сперва в Англию, оттуда в Америку. И сейчас, приняв новое имя… — Гитлер останавливается, вопросительно смотрит на Гиммлера.

— Николас Бейкер, — подсказывает тот.

— Да, под именем Николаса Бейкера он преспокойно разгуливает за океаном… Нет, черт возьми, не разгуливает, но в компании с Эйнштейном и другими как одержимый трудится, чтобы создать атомную бомбу и обрушить на наши головы… Вот кому вы дали возможность бежать, адмирал!

— Мой фюрер, Нильс Бор тоже отнюдь не ариец, — осторожно возражает Канарис. — Он не ариец, и он ученый. Им должна была заниматься служба Адольфа Эйхмана, который, кстати, своеволен, упрям и уже не раз подводил господина рейхсфюрера СС.

Это ловкий ход.

Теперь Гитлер ждет, что ответит Генрих Гиммлер.

— Я разберусь, — невозмутимо говорит тот. — Видимо, господин адмирал прав. Конечно же, побег Нильса Бора — промах службы Эйхмана.

Гитлер поднимается с кресла, в молчании пересекает кабинет и останавливается у противоположной стены, где висит большая карта мира.

Канарис и Фегелейн, вставшие, как только поднялся Гитлер, видят: взгляд фюрера устремлен на Северную Америку. Вот он протянул к карте руку, постучал по ней согнутым пальцем, обернулся к руководителю абвера.

Штат Нью-Мексико, определил Канарис.

— Здесь, — говорит Гитлер, — здесь или где-то неподалеку американцы работают над созданием новой сверхбомбы… Знаете вы об этом, господин Канарис?

Генрих Гиммлер снимает очки, платком протирает стекла и, близоруко щурясь, глядит на того, к кому обращен вопрос. Данные о важном секрете врага добыты заграничной разведкой РСХА, к которому абвер не имеет отношения. Именно поэтому он, глава РСХА, так спокойно проглотил пилюлю, преподнесенную ему несколько минут назад. Ну-ка, что ответит Канарис, как выкрутится?

— Да, мой фюрер, кое-что мне известно, — заявляет адмирал. И это так неожиданно, что Гитлер растерянно опускает руки.

— Вы знали об этом? — переспрашивает он. — Знали и не проронили ни слова!

— Я действую, мой фюрер. Не в моих правилах бежать к вам после первого донесения агента, как бы ни было важно это донесение. Я не новичок в разведке. Уж мне-то известно, что многие агенты — самые большие лжецы, их сообщения нуждаются в строгой проверке…. Но в данном случае господин рейхсфюрер СС может не тревожиться: его сведения точны. — Канарис тепло улыбается Гиммлеру. — Да, американцы в компании с англичанами работают над бомбой. Вот здесь, — он подходит и показывает на карте, — близ города Санта-Фе, на плато, которое, кажется, носит название Лос-Аламос, создан комплекс секретных лабораторий и предприятий. Шифр проекта: “Манхеттен”.

— Работы развернулись? В какой они стадии? Руководители — Эйнштейн и Бор? — Гитлер нервничает, выстреливает вопросы, как пулемет.

— Как далеко продвинулся проект, трудно сказать. Видимо, это только начало. Моя служба занята уточнением… Да, Альберт Эйнштейн и Нильс Бор — в числе его участников. Но руководят не они.

— Кто же?

— Хозяин проекта — Юлиус Роберт Оппенгеймер.

— Немец? — кричит Гитлер.

— Сын эмигранта из Германии. Учился у нас, в Гехтингене, где шестнадцать лет назад защитил диссертацию на степень доктора. К одному из помощников этого человека я и пытаюсь найти ключи… Я действую, мой фюрер. Делается все, что в человеческих силах.

Гитлер идет к столу. Сейчас он похож на слепца: шаркающие по ковру ноги, выставленные перед грудью ладони… Вот он сел в кресло, опустил голову. Боже, какие глупцы окружают его! Они неустанно нашептывали: “Яйцеголовые, день и ночь копающиеся в своих формулах, — это пустые мечтатели и прожектеры. Бомба, в которой действует энергия атома? Химера и чушь! Даже если она и будет создана, то лишь в отдаленном будущем и, уж конечно, немецкими учеными! Но до этого фюрер сто раз выиграет войну: его армии покорили Европу, они на берегу русской реки Волги! Стоит ли распылять силы, тратить деньги, бесцельно загружать промышленность, которая должна давать только то, что требуется сегодня, сейчас, немедленно!..”

Авторитетные советчики были настойчивы, дела на фронте шли успешно. И он подписал приказ, запрещавший работу над проектами, которые нельзя реализовать в течение одного года и получить немедленный эффект на войне.

Вспомнив об этом, Гитлер стискивает кулаки, стучит ими по столу. Его начинает трясти. Глупцы, трижды глупцы! Сейчас он так ясно видит тупое лицо Кейтеля, его оловянные глаза: “Мой фюрер, не оставляйте Сталинград!” А Геринг? Чем лучше Герман Геринг, целиком разделявший точку зрения командования ОКВ: “Группа войск на реке Волге всем необходимым будет обеспечена с воздуха, ручаюсь, мой фюрер!” Он, Гитлер, был доверчив, покладист, слушал их, соглашался. И вот результат: германский проект создания атомного оружия — в зачаточном состоянии, время упущено, его не вернешь. На Волге разгромлен и уничтожен цвет вермахта — сотни тысяч офицеров и солдат!.. Боже, боже, где взять верных, способных людей, которые сумели бы облечь его, Гитлера, волю в свершения и привести страну к долгожданной победе на Востоке?..

— Хорошо же, — бормочет Гитлер, — хорошо!.. Если не вы, то я — сам, все сам!..

Просторный, ярко освещенный кабинет.

За столом — напряженно сгорбившийся человек. В дальнем углу, у стены с картой, три неподвижные фигуры. Жарко натоплено. Душно. Гнетущая тишина.

— Подойдите, — говорит Гитлер. — Подойдите и сядьте.

Все так же глядя в стол, он сообщает: Генеральному штабу приказано разработать окончательную схему летнего наступления на Востоке. Это будет гигантской мощи удар, который протаранит оборону противника в центре России, расчленит и уничтожит его главные силы. Цель предстоящего наступления — Москва и Кавказ. Итогом будет завершение войны на Востоке.

— Но это не все, — продолжает Гитлер. — Скоро оружие “Фергельтунг” будет передано на заводы. В сентябре с конвейеров сойдет первая сотня ФАУ. В декабре мы будем делать их по тысяче штук в день. На подходе проекты других, еще более мощных образцов такого же оружия.

— Цель — Англия, мой фюрер? — Фегелейн наконец-то осмелился подать реплику.

— И Америка, — торжественно объявляет Гитлер.

Он видит: присутствующие удивлены, быть может, даже сомневаются! Палец фюрера вдавил кнопку звонка.

— Шмундт, — говорит он вошедшему адъютанту, — пригласите господина фон Брауна!

Вернер фон Браун входит. За последнее время он сильно изменился. При первой встрече с Гитлером, четыре года назад, инженер выглядел этаким робким штатским из чиновных низов. Теперь перед фюрером бравый офицер с серебряными витыми погонами и серебряными молниями в петлице френча: уже давно фон Брауну присвоен чин штурмбанфюрера СС.

Гитлер встречает его посреди комнаты, пожимает руку, усаживает в кресло, с которого догадливо встал Фегелейн.

Фон Браун докладывает. Обстрел Англии снарядами ФАУ-1 можно будет начать, если ничто не помешает, уже в нынешнем году. Что же касается бомбардировки Американского континента ракетами большого радиуса действия, то, вероятно, это произойдет позже — требуется много времени для подготовки. Предстоит переоборудовать несколько океанских подводных лодок, которые будут транспортировать ракеты. На континенте Америки необходимо иметь радиомаяки наведения. Желательно установить их на небоскребах крупнейших городов — скажем, Нью-Йорка. Тогда бомбардировка даст наибольший эффект.

Отвечая на вопрос Гитлера, фон Браун подтверждает: да, обстрелу могут быть подвергнуты многие точки Америки, штат Нью-Мексико тоже. Все дело в искусстве командиров подводных лодок, которые должны вывести свои корабли с ракетами точно в назначенные пункты у побережья.

Закончив, инженер встает.

— Вы летите сегодня? — спрашивает Гитлер. От его дурного настроения не осталось и следа. Сейчас он сияет.

— Я бы хотел немедленно, мой фюрер. Меня ждут в Пенемюнде.

— Да, да, я понимаю… Шмундт, приготовьте самолет инженеру фон Брауну!

Вернер фон Браун выходит.

В течение нескольких минут Гитлер взволнованно шагает по кабинету. Он что-то бормочет, временами улыбается. Затем возвращается к столу и начинает говорить. Итак, он убежден: летом положение на Восточном фронте коренным образом изменится. Эта кампания в России будет последней. Разгром русских армий неотвратим. На Западе тоже произойдет решительный поворот в ходе войны. Цель будет достигнута жестокими бомбардировками Англии, в частности Лондона, снарядами ФАУ-1, затем такая же акция против Америки — уничтожение лабораторий и предприятий Лос-Аламоса, разрушение Нью-Йорка. Кроме того, предстоит организовать устранение президента Рузвельта.

Гитлер снова взвинтил себя. Его вытянутые руки лежат на столе и пальцы подрагивают.

— Все, — говорит он, — тогда все. Цель моей жизни будет осуществлена.

Он продолжает. Сказанное — итог его длительных раздумий о судьбах рейха и всего человечества. Вернер фон Браун был вызван для того, чтобы все убедились: машина запущена, заднего хода она не имеет… Кстати, новая серия океанских лодок, специально приспособленных для транспортировки ракет, уже на стапелях. Работа по конструированию радиомаяков наведения — в разгаре. Дело за опытными и решительными людьми, которые должны переправить их за океан… Особо важная задача — подготовка тех, кому будет поручена террористическая акция. Известны ли кандидаты, которым можно доверить эту работу?

Гитлер смолкает и вопросительно глядит на сидящих перед ним людей.

— Да, мой фюрер, — отвечает Гиммлер, — у меня есть такой человек. Офицер СД, отдел VI-С.

— Где он?

— Здесь, мой фюрер.

— Здесь? — удивленно переспрашивает Гитлер. На лице Гиммлера возникает подобие улыбки.

— Я привез его с собой, ибо полагал, что он может понадобиться. Рекомендую его!

— Я хочу поглядеть на этого человека. Пусть он войдет.

Гиммлер направляется к двери, раскрывает ее.

— Войдите, гауптштурмфюрер Отто Скорцени! — говорит он.

— Скорцени, — бормочет Гитлер, — Отто Скорцени… Не могу припомнить.

— Он расскажет о себе, — отвечает Гиммлер, возвращаясь к столу. — Кстати, именно Скорцени осуществил операцию “Зоннтаг”.

Гиммлер не случайно обронил это слово. Фюреру не следует забывать, сколько труда вложило РСХА в строительство подземного города, в одном из центральных зданий которого он сейчас находится. И дело вовсе не в том, что сооружение нескольких десятков казематов, электростанции, бетонного укрытия для поезда фюрера, его самолетов и автомобилей было сложной технической задачей. Все это строили рабочие и инженеры. Они же поверх невидимого города насадили лес — вековые ели и дубы и бутафорские деревья из металла и пластических масс, где настоящие не могли приняться. Главной задачей секретной службы рейха было обеспечение абсолютной тайны всего, что относилось к объекту. С рабочими поступили просто — их уничтожили: сперва лагерников, затем землекопов, бетонщиков, электриков, столяров, лесоводов, работавших по вольному найму. Но не так-то легко было “убрать” инженеров, среди которых имелись известные всей стране люди. И тогда гестапо провело операцию “Зоннтаг”. Разработал ее сам Гиммлер, осуществил Отто Скорцени. В день окончания строительства “Вольфшанце” было объявлено: фюрер приглашает к себе в Берлин всех без исключения инженеров, чтобы лично поблагодарить их и наградить. В воскресенье к подземному городу подали самый большой транспортный самолет. Инженеры, набившиеся в его вместительном брюхе, были взволнованы близкой встречей с “вождем партии и государства” и предстоящими наградами. Что ж, Гитлер сдержал слово. Каждого из строителей “Вольфшанце” он наградил, но… посмертно. Ибо, поднявшись в воздух, самолет взорвался.

В кабинет входит гигант — почти два метра роста, мясистое лицо, атлетический торс, сильные ноги.

— Хайль Гитлер! — Рявкнув приветствие, он застывает на пороге с вытянутой вперед рукой.

Гитлер с любопытством разглядывает офицера. Его внимание привлечено шрамами на левой стороне лица Скорцени — один от угла рта к подбородку, другой на щеке.

— Шмисс? — спрашивает Гитлер.

— Еще и сабельный удар, полученный на вашей службе, мой фюрер!

Гитлер улыбается. Ему нравится дерзость Скорцени.

— Давно в НСДАП? — задает он новый вопрос.

— Год вступления — тридцать второй. Член СС — год вступления тридцать четвертый, — отчеканивает Скорцени.

Он говорит отрывисто, громко, его зеленоватые глаза не мигая глядят на хозяина кабинета, огромные руки прижаты к бедрам.

— Сколько же вам лет?

— Тридцать четыре года и девять месяцев, мой фюрер!

Гитлер обменивается взглядом с рейхсфюрером СС. Он доволен.

Генрих Гиммлер коротко обрисовывает офицера. 1934 год, Австрия, участие в путче и устранении Доль-фуса. Затем напряженная работа по подготовке нового путча. 1938 год, участие в аншлюссе Австрии — охота за президентом Микласом и канцлером Шушнигом…

— Так вы австриец? — восклицает Гитлер.

— Да, мой фюрер, я ваш земляк.

Генрих Гиммлер продолжает. В дни аншлюсса Скорцени — активный участник операции “Дер роте хаан”. В дальнейшем — работа непосредственно в СД, отдел VI-С. Главные направления — СССР и Америка. Гауптштурмфюрер СС Отто Скорцени зимой 1941 года во главе особой зондеркоманды был под Москвой. Он ждал, когда падет русская столица, чтобы участвовать в ее разрушении.

Гиммлер поднимает кулак:

— Но это у него впереди, мой фюрер!

— Москвой займутся другие, — ворчливо говорит Гитлер.

Он подходит к офицеру СД, берет его за плечи, запрокинув голову, вглядывается в глаза.

— Вы понравились мне, Скорцени, — говорит он. — На вас будет возложено поручение государственной важности.

— Готов служить, мой фюрер!

— Знаю. А теперь — идите.

За Скорцени затворилась дверь. Гитлер устремляет взгляд на руководителя абвера. Сейчас его очередь. Канарис вздыхает.

— Мой фюрер, — смиренно говорит он, — офицер, только что вышедший отсюда, очаровал всех. Я давно его знаю и высоко ценю. Я огорчу вас, но у меня нет человека, которого можно поставить на одну доску с ним.

Гиммлер настораживается. Он слишком хорошо изучил Канариса, чтобы поверить этому вздоху и этому тону.

— Я позволю себе начать издалека, — продолжает глава абвера. — Итак, 1939 год, март. Ваш гениальный план “Грюн” завершен без единого выстрела. Вы только что вернулись из покоренной Праги, куда я имел честь сопровождать вас. И вот в рейхсканцелярии я показываю вам пачку фотографий: люди верхом на торпедах, люди глубоко под водой — в респираторах и резиновых костюмах, буксирующие мощные взрывные заряды. Итальянские подводные диверсанты, мой фюрер. Напрягите свою память!

— Я не забыл, — отвечает Гитлер. — Но мне помнится и другое…

Канарис поспешно продолжает:

— Да, вы не рекомендовали это оружие для вермахта. Вы мудро рассудили, что армия и флот Германии справятся с противником и без применения человекоуправляемых торпед…

— Это была ошибка, — вдруг говорит Гитлер. — Большая ошибка, господин адмирал. Меня окружают не только умные люди. Немало и глупцов. Благодарите их. Это они уверили меня, что новых видов оружия не потребуется, что и с имеющимся мы проткнем земной шар, как нож протыкает масло.

Канарис облегченно расслабляет мускулы. Он угадал поворот во взглядах Гитлера и точно сыграл па этом. Теперь — действовать решительнее.

— Мой фюрер, — говорит он, — если это была ошибка, то ее можно исправить. Еще в то время я рассудил, что запрет использования торпед с людьми не относится к военной разведке Германии. И я не потерял ни одного дня…

Канарис докладывает о лаборатории “1-W-1” под Берлином, об экспериментах по лишению пловцов воли и памяти, о тайном логове Абста в недрах конической скалы, близ военно-морской базы противника. За все это время он ни разу не взглянул на Гиммлера и Фегелейна, хотя рассказ предназначался не только фюреру. Гиммлер пожелал проникнуть в тайну “1-W-1”? Очень хорошо — вот эта тайна! Но теперь она обесценена: Гитлер знает, кому принадлежит первенство в создании нового оружия, которое будет сейчас в цене!

— Кто же добился этого? — спрашивает Гитлер, внимательно слушающий шефа военной разведки.

— Один из офицеров моей службы. Разведчик, ученый, врач.

— Его имя?

— А еще раньше этот работник отличился в проведении плана “Руге”, — продолжает Канарис, не отвечая на прямой вопрос Гитлера. — Это он совершил казалось бы невозможное — отыскал Франко, когда все надежды найти его были оставлены, отыскал, вовремя доставил на место и ликвидировал всех его конкурентов.

— Кто же этот человек? — нетерпеливо повторяет Гитлер, любопытство которого так ловко разжег Канарис.

— Разумеется, офицер абвера. Его зовут Артур Абст.

— Артур Абст, — повторяет Гитлер. — Он тоже здесь, как и Отто Скорцени?

— Нет, мой фюрер. Корветен-капитэн Абст на своем посту. Кстати, не так давно на упомянутой базе противника был подорван крейсер и поврежден большой док…

— Я помню, адмирал.

— Операцию проводил Артур Абст. Он сам подвесил заряды к килю корабля. Первый эксперимент, осуществленный в боевой обстановке. А сейчас обучены люди его специальной группы. Они готовы верхом па торпедах ворваться в гавань врага. Они будут одержимы одной мыслью — выйти к указанным целям, таранить их!..

— Но пловцов могут выловить — и все раскроется!

— Исключено, мой фюрер. Водитель не в состоянии покинуть торпеду. На случай, если она почему-либо не достигла цели, автоматически срабатывает ликвидатор, торпеда взрывается. Как видите, все предусмотрено. Но допустим невероятное: торпедист все же попал в руки врага. Его допрашивают, а он молчит. Молчит, потому что ничего не помнит! Проходит час—полтора — и он погибает: перед выходом в море ему сделана инъекция медленно действующего яда…

Гитлер покраснел от волнения.

— Это тоже заслуга вашего офицера? — восклицает он.

— Да, мой фюрер. Но я не закончил.

Канарис кладет на стол две фотографии. Первый снимок сделан под водой. Спиной к объективу — человек в респираторе, плывущий за буксировщиком, на котором смонтирован серебристый цилиндр. Второй план — дельфины, веером удирающие от преследующего их пловца.

На другом снимке запечатлен пляж. В воде, у его кромки два десятка дельфинов. Они выглядят так, будто напуганы и спешат выброситься на сушу. В море виден пловец с буксировщиком, цилиндр которого направлен на животных.

— Что это? — спрашивает Гитлер, рассматривая снимки.

— Новинка, мой фюрер. На фото показано действие опытного экземпляра нового оружия.

Канарис бросает иронический взгляд на Фегелейна. Догадался ли бывший жокей, что сейчас раскрыта тайна клетчатого саквояжа? Нет, сидит рядом со своим шефом и пялит глаза на фюрера…

Адмирал продолжает объяснения. Снимки, которые рассматривает фюрер, показывают действие никем еще не виданной пушки. Первое фото — начало охоты. Снимок на пляже — финал.

— Что за энергия действует в пушке?

— Краткое объяснение — на обратной стороне карточки.

Гитлер поворачивает фотографии, читает.

— Тут утверждается, что пушка способна воздействовать на любых обитателей моря?

— Да, когда она будет окончательно отработана. Это вопрос месяцев.

Гитлер задумывается. В сознании встают разрушенные и сожженные города России, Польши, Центральной Европы. И всюду виселицы, полные трупов рвы и лагеря, в которых умерщвляются миллионы людей… На минуту в нем шевельнулся страх. Страх перед возмездием. Нет, отступить он не может! Он слишком далеко зашел, чтобы думать об отступлении.

“Машина запущена, заднего хода она не имеет”. Что ж, он не свернет! Он будет идти вперед, только вперед. И пусть этот мир, населенный людьми всех мастей, цвета кожи, рас, убеждений, идеологий, — пусть этот ненавистный мир захлебнется в собственной крови!..

— Канарис, — хрипло говорит Гитлер, — торпеды и персонал можно погрузить на подводные лодки и доставить туда, куда потребуют обстоятельства?

— Да, мой фюрер.

— И к берегам Америки?

— Разумеется.

Гитлер закрывает глаза. Ему уже видятся порты Нью-Йорка, забитые лайнерами, военными кораблями, нефтевозами. Под водой подбираются к ним всадники на торпедах, сверху на небоскребы пикируют ФАУ. Всюду — столбы пламени, дыма, воды. Земля и воздух содрогаются от чудовищных взрывов, сердца людей — от ужаса… И вслед за поверженным главным противником, Россией, на коленях — Америка!

Это итог всего: власть над миром, где каждый немец — хозяин, а сам он — владыка владык!..

Канарис угадал думы фюрера. На ум приходит сказанная кем-то фраза: “Гитлер подобен велосипедисту. Он должен крутить педали. Остановившись, он упадет”.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Просторная площадка возле лагуны. Спиной к воде выстроились пловцы. Все они в серых вязаных брюках. Торсы и головы обнажены.

Четверть часа назад Карцов поднял их с постелей, заставил проделать гимнастические упражнения и сейчас готовится выдать каждому специальную пищу. Порции установлены в строгом соответствии с результатами исследований, которым люди подвергались накануне вечером.

— Минуту, Рейнхельт!

Это Абст. Он только что вышел из туннеля и задумчиво глядит на нового врача. В течение нескольких дней Ханс Рейнхельт проходил подробный инструктаж у Ришер. Затем под наблюдением самого Абста он столько же времени практиковался в определении потребной нормы препарата для каждого из пловцов. И вот со вчерашнего дня врачу предоставлена самостоятельность. Пока все идет нормально. Но у Абста нет уверенности, что стоящий перед ним человек до конца осознал ответственность, которую несет… Разумеется, приняты все меры. Каждый шаг врача под наблюдением. Рейнхельт круглые сутки с пловцами. Он даже спит в одном помещении с порученными ему людьми, и, если случится неладное, первой жертвой будет он сам. И все же…

— Вот что, — говорит Абст, — я решил провести эксперимент. Сейчас вы оставите одного из них без препарата.

— Зачем, шеф?

— А вот увидите. Где ваша книга?

Карцов протягивает ему журнал со списком пловцов.

— Вычеркните кого-нибудь.

— Не могу, шеф, — тихо произносит Карцов, догадавшись о намерении Абста.

— Вычеркивайте. Сами, по своему выбору. Ну!

Карцов вынужден подчиниться и наугад проводит карандашом по списку. У него трясется рука. Он понимает: один из тех, что стоят в строю, в эту секунду обречен на нечто страшное, быть может, на гибель.

— Так, — говорит Абст, заглядывая в книгу. — Это был Гейнц. Ну-ка, давайте сумку!

И он отбирает те полтора брикета, которые предназначались пловцу.

Повинуясь приказу, Карцов приступает к раздаче препарата. Пловцы получают брикеты, тут же разрывают упаковку и принимаются за еду.

Опорожнив сумку, он оглядывает людей. Некоторые еще жуют. Те, кто уже справились с едой, едва заметно покачиваются на ногах.

Пловец, по имени Гейнц, никак не реагирует на то, что его обделили. Как и другие, он тупо глядит в пространство неподвижным, пустым взглядом. Это высокий, гармонично сложенный юноша с удивительно четким рисунком мышц. Такую рельефную мускулатуру редко встретишь у пловца. Впрочем, из медицинской карточки Гейнца известно, что когда-то он был не только классным брассистом, но и отличным борцом. Карцов представляет себе; как выглядел этот спортсмен на состязаниях — гордая осанка, сверкающие азартом глаза… Где-то остались его родители, любимая девушка. Если бы знали они, во что превратился Гейнц, что его вскоре ждет!..

— Готово? — спрашивает Абст.

Карцов молча отходит в сторону.

Абст отдает распоряжение: Глюк поведет людей завтракать, потом — на работу.

— А вы, — говорит он Карцову, — прикажите Гейнцу выйти из строя и следовать за нами.

На железной двери задвинуты два массивных засова, За ней, на полу каменной конуры, похожей на тюремную одиночку, неподвижно сидит человек. По эту сторону двери, у овального глазка, — Абст и Карцов.

Заперев подопытного, Абст увел к себе нового врача и в течение четырех часов снова экзаменовал его. Сейчас они вернулись туда, где заперт Гейнц.

— Посидим, — говорит Абст, взглянув на часы — Теперь уже недолго.

Они устраиваются на широком скальном выступе. Карцов с трудом сдерживает волнение. Он весь в ожидании того, что должно произойти в камере. Неужели несчастный погибнет?

И он решает сделать последнюю попытку.

— Шеф, — говорит он, — вы затеяли эксперимент из-за меня? Полагаете, что иначе я не оценю в полной мере ваших предупреждений?

— Да.

— Опасения напрасны. Я все воспринял очень серьезно. Боюсь, вы зря губите ценного бойца. Прошу вас, пока еще не поздно…

— Поздно. — Мельком взглянув на часы, Абст повторяет: — Поздно, Рейнхельт. Это скоро начнется.

— Как угодно, шеф. Я только хотел…

— Вы ничего не должны хотеть! — резко обрывает его Абст. — Вы должны получать приказы и выполнять их как можно лучше!

Карцов молчит. Возражать бессмысленно. Надо держать себя в руках.

Он вспоминает недавний разговор с Абстом. “У нас немало героев, готовых умереть за фюрера”. Как бы не так! Они, эти “герои”, были хороши, когда гигантская военная машина немцев сокрушала слабое сопротивление бельгийцев, поляков, расправлялась с французами. В памяти встает снимок, обошедший в те дни все газеты: польские драгуны с саблями наголо атакуют немецкие танки… Будешь героем, расстреливая из танков беспомощных конников!

Стон из-за двери!

Вздрогнув, Карцов поднимает голову.

Стон повторяется.

По знаку Абста Карцов подходит к двери.

— Откиньте заслонку глазка! — командует Абст.

Карцов смотрит в глазок. Он видит: человек сидит на полу, прислонившись к скале; ноги вытянуты, голова безвольно опущена на грудь.

— Глядите, — требует Абст, — глядите внимательней! И представьте себя рядом. В одной с ним пещере, понимаете? Вы плохо обслужили его, зазевались, проявили небрежность… Ночь. Вы спокойно спите, рядом лежат двадцать четыре таких, как этот. В вашей сумке препарат, который вы забыли дать им. И вот они пробуждаются…

Человек поднял голову, закрыл руками лицо. Сидя на полу, он раскачивается. Все сильнее, сильнее. Из-под прижатых ко рту ладоней вырвался стон. Стон громче. Это уже не стон — раскачиваясь, человек исторгает протяжный вой.

Еще мгновение — и он на ногах.

Карцов видит его лицо. Минуту назад оно было бесстрастно. Теперь на нем бешенство, ярость. Умалишенный озирается. Вот он увидел дверь, выставил руки, пригнулся. Поймав его взгляд, Карцов пятится.

В следующий миг тяжелая дверь содрогается от навалившегося на нее тела. В дверь колотят. Каменное подземелье оглашается воплями.

Абст довольно улыбается: эксперимент произвел впечатление. Можно не сомневаться: уж теперь-то новый врач будет аккуратен и бдителен.

Он берет Карцова за руку, ведет по коридору. Крики умалишенного звучат глуше. Вскоре лишь отдаленный, неясный гул сопровождает их по извилинам скального лабиринта.

— Вам жаль его? — спрашивает Абст. Он вздыхает: — Ничего не поделаешь. Вы уже знаете, несчастный был обречен. Месяцем раньше, месяцем позже, но итог был бы один. Жалко беднягу! Но, увы, такова его судьба.

Карцов не отвечает. Скорее бы остаться одному, отдышаться, привести в порядок мысли!.. У развилки туннеля он замедляет шаг.

— Я бы хотел заглянуть к Ришер, шеф.

— Кстати, о ней. Итак, ваш диагноз — истерический паралич? Вы уверены, что не ошиблись?

— Уверен.

— И никаких сомнений?

— Не понимаю вас, шеф.

— Она более двух недель без движения. Вы докладываете: улучшения не наступило. Однако истерические параличи излечиваются сравнительно быстро…

— Ришер впечатлительная, нервная особа.

— И это тормозит выздоровление?

— Да. Она внушила себе, что никогда не поправится. Я обязательно вылечу ее, но требуется время.

Абст приводит Карцова в свое рабочее помещение. Разговор продолжается там.

— Время, время! — восклицает Абст, усаживаясь за стол и поглаживая попугая. — Его-то как раз и нет у нас с вами, дорогой Рейнхельт. Я бы сам лечил Ришер, да не могу: занят, очень занят, коллега. А впереди много серьезных дел.

Абст видит, что собеседнику явно не по себе, и по-своему истолковывает его состояние: новый врач напуган, ошеломлен. Что ж, очень хорошо! Но во всем надо знать меру. И Абст решает несколько отвлечь его от мрачных мыслей.

Протянув к попугаю руку, он дважды щелкает пальцами. В ответ птица ловко кувыркается на насесте. Еще щелчки — и следует новый пируэт попугая.

— Нравится вам мой малыш? Это подарок, Рейнхельт. Подарок человека, который вырастил и воспитал меня.

Попугай получает порцию корма. Абст некоторое время наблюдает за тем, как он клюет, потом обращается к Карцову:

— Так вот, Рейнхельт, вы должны знать: скоро сюда доставят новую партию умалишенных. Их необходимо быстро подготовить к работе. Это будет поручено вам. Постарайтесь, чтобы к тому времени Ришер была на ногах.

— Хорошо, шеф, я приложу все усилия.

— Ну, а каковы ваши взаимоотношения? Вы ей понравились?

— Не знаю. Кажется, не очень. Она молчит. Временами плачет. Очень нервная особа.

— Вам задавались вопросы?

— Только относящиеся к лечению. И еще: время от времени у меня просит сигарету.

— Ришер получает норму.

— Вероятно, норму надо увеличить. В ее положении…

— Хорошо.

— Еще просьба, шеф. Мне запрещено разговаривать с ней. Я имею в виду беседы на отвлеченные темы. Это создает дополнительные трудности в лечении.

Нельзя недооценивать психотерапию. Вы прекрасно знаете: для такого больного беседы столь же важны, как гимнастика, массажи или витамины. Быть может, снимете свой запрет?

— Ладно, Рейнхельт, разговаривайте с ней. Но подчеркиваю: только на отвлеченные темы, как вы сейчас выразились. Болтайте о музыке, о кино или книгах. Ни слова о политике, о положении в стране или о том, что творится в мире. И тем более о вашей работе здесь. Ведите себя так, будто она посторонний человек.

От рабочего помещения Абста до комнатки Ришер — полсотни шагов.

Карцов медленно движется по уходящему вниз коридору. Он все еще не оправился от потрясения, вызванного бесчеловечным экспериментом Абста.

Люди всегда люди, что бы с ними ни случилось. Больные, а тем более страдающие расстройством психики, должны быть предметом особого внимания и заботы. Это элементарно. Но фашисты — и гуманизм!.. Карцов знает о том, что творят гитлеровцы на оккупированной советской земле.

Через линию фронта просачиваются сведения о злодеяниях захватчиков на Украине, в Прибалтике, Белоруссии. Беглые пленные рассказывали о городе смерти на западе Польши, в котором расстреливают и травят газами сотни тысяч людей… А недавно прошел слух: в Бресте немецкие химики создали завод, где варят мыло из человечьего жира. Когда об этом узнали на корабле Карцова, кто-то из моряков усомнился: слишком уж невероятно.

Невероятно? У Карцова сжимаются кулаки. Теперь он знает, на что способны нацисты!

А ведь немецкий народ дал миру настоящих героев. И в шеренге славных не последними были медики. Карцов вспоминает. Берлинский врач Отто Обермайер привил самому себе холеру и отказался от лечения. До последней минуты он диктовал ассистентам все то, что чувствовал, — люди должны были научиться распознавать холеру, чтобы лучше бороться с ней… Медики Вернер и Бенцлер из Мюнхена с этой же целью заразили себя тифом.

Во имя здоровья и счастья человечества врачи должны были экспериментировать, и они ставили опыты на себе: заражались чумой, лихорадкой, проказой, подвергались укусам тарантулов, змей…

Они, эти рыцари и герои, и — Абст!

Подумать только, у него такой же диплом врача, он тоже давал клятву беззаветного служения больным и страждущим!

До комнаты Марты Ришер — десяток шагов. Карцов заставляет себя мысленно перенестись к этой странной девушке. Кто она? Фашистка вроде Абста, его преданная помощница? Кажется, в этом трудно сомневаться: Ришер делала то, что теперь поручили Карцову. Но ему известно и другое: Ришер вела киносъемку пловца на берегу лагуны, плакала и швыряла в воду брикеты. А потом спрятала в скале свою камеру. Несколько дней назад, находясь па площадке, он улучил момент и запустил руку в тайник — камера все еще там.

Он сопоставляет это с другими известными ему обстоятельствами мольбами Ришер отпустить ее в Германию, истерическим припадком и попыткой отравиться, когда Абст ответил отказом.

Тайная киносъемка пловца плюс съемки торпед и другого секретного оружия, которые она могла производить раньше, и настойчивое стремление уехать отсюда — нет ли связи между этими фактами? А вдруг она собиралась показать отснятую пленку кому-нибудь в Германии? Но кому? Уж во всяком случае не хозяевам Абста, которые обо всем творящемся здесь, конечно, осведомлены. Кому же тогда? Быть может, представителям оппозиции гитлеровскому режиму? Чепуха! Нет там никакой оппозиции, нет и не может быть. Люди, которые не были согласны с нацизмом, уничтожены или загнаны в лагеря, а те немногие, что уцелели, затаились, забились в щели, не смея высунуть носа. Свирепый нацистский террор ликвидировал все передовое, светлое, чем когда-то гордилась эта страна.

Стоп!.. Карцов вздрогнул от пришедшей на ум догадки. Что, если Ришер — разведчица? Для такого предположения есть все основания. Но на кого она работает? На американцев или англичан? Может быть, она русская?..

— Спокойно, — шепчет Карцов, зажигая сигарету. — Спокойно, не торопись. — Он жадно глотает горячий дым. — А вдруг вся цепь твоих рассуждений — лишь домысел? Тогда неизбежна ошибка, которую уже не поправить. Спокойно, не делай поспешных выводов!..

Перед ним дверь в стене коридора — небольшая, окрашенная в серое, с грубой скобой вместо ручки. Он гасит сигарету и стучит в дверь…

Марта Ришер лежит в постели. У нее такая же, как у всех, раскладная железная койка. Но укрыта больная не коричневым суконным одеялом казенного образца, а красно-белой полосатой периной.

При виде врача она откладывает книгу, которую читала, опускает глаза.

— Добрый день, — говорит Карцов.

Ришер подтягивает перину к подбородку. Карцов задает вопросы: самочувствие, сон, аппетит? И получает короткие, односложные ответы. При первых посещениях нового врача Ришер держалась иначе, но Карцов строго выполнял указания Абста, и она замкнулась. С тех пор в их взаимоотношениях ничего не изменилось.

Он приступает к работе, пытается вызвать коленные и ахилловы рефлексы. Тщетно. Ноги Ришер безжизненны.

— Теперь массаж, — говорит Карцов.

Он тщательно разминает мышцы ног. Ноги у Ришер стройные, мускулы хорошо развиты.

— Занимались спортом? Молчание.

— Занимались, — уверенно говорит Карцов. — И я знаю: это был велосипед!

Глаза Ришер полузакрыты. У нее длинные, круто изогнутые ресницы. Карцов упомянул о велосипеде — и ресницы дрогнули.

Он внимательно разглядывает ее тонкий прямой нос, полные губы — совсем еще детские, сросшиеся на переносице густые светлые брови… Обыкновенное лицо. И глаза самые обыкновенные — чуточку задумчивые и печальные. Встретишь такую где-нибудь под Воронежем или, скажем, на Ставрополье — и не отличишь от тысячи других.

Закончив процедуру, Карцов опускается на табурет, достает сигареты.

— Устал, — признается он. — Разрешите курить?

Ришер кивает.

— Не желаете ли составить компанию?

Девушка берет сигарету. Карцов долго пытается добыть огня, но спички отсырели. Тогда Ришер протягивает руку к столику у изголовья, нащупывает зажигалку.

— Спасибо. — Карцов прикуривает.

Взгляд Ришер встречается со взглядом Карцова, в котором сегодня доброжелательность, теплота.

— Устал, — повторяет Карцов улыбаясь. — Отдохну немножко — и начнем гимнастику… Кстати, я тоже увлекался велосипедом.

Он с юмором рассказывает, как однажды на шоссейных гонках сбил неосторожного прохожего.

— И как вы думаете, кем оказался прохожий? — восклицает он. — Моим соседом по дому, с которым у нас были давнишние нелады. Разумеется, он не поверил, что это случайность…

— Вы все сочинили, — говорит Ришер.

— Сочинил, — признается Карцов.

— Зачем?

— О, у меня коварный замысел!

— Хотите развеселить меня?

— Очень хочу. К тому времени, когда за вами придет транспорт, вы должны быть на ногах.

Он хотел приободрить больную, но при упоминании об отъезде девушка начинает плакать.

Карцов встает, чтобы подать воды, и… остается на месте.

В комнату входит Абст.

— Что здесь происходит? — спрашивает он, остановившись у порога.

— Ничего особенного, шеф. Просто я сделал массаж, и вот в ногах фрейлейн появились боли. Хороший признак. Разумеется, фрейлейн разволновалась.

— Это правда? — говорит Абст, обращаясь к Ришер.

Та наклоняет голову.

— Хорошо. — Абст оборачивается к Карцову: — Закончив с больной, приходите ко мне. Возьмите с собой карточки группы.

— Вы вторично солгали, — говорит Ришер, когда шаги Абста затихли в отдалении.

— Вы тоже!

Они долго молчат.

— Историю с велосипедом я сочинил, — говорит Карцов. — Я никогда им не увлекался. У меня была иная страсть: кинокамера! Люди, умеющие работать с кинокамерой, особенно на фронте или, что еще опаснее, среди врагов, — это мужественные люди, не так ли?

Ришер молча глядит на него. Карцов заканчивает массаж.

— Вот вам две сигареты. Помните: вы должны выздороветь. Как можно скорее!

И он уходит, осторожно притворив за собой дверь.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пронзительная трель звонка, шипение сжатого воздуха, вырвавшегося из-под тормозных колодок, и трамвай останавливается. Он уже коснулся буфером рассеянного прохожего.

Вздрогнув, тот отступает и, прижав к груди рыжий портфель, торопливо идет прочь. Вожатый долго глядит ему вслед. Вероятно, мелкий служащий. Сейчас время обеденного перерыва, и тысячи таких, как этот, на полчаса покидают свои письменные столы в конторах, чтобы выпить в баре стакан пива, поболтать с соседом, а то перекинуться в карты или просто посидеть за газетой, прислушиваясь к сплетням и пересудам.

Вздохнув, вожатый берется за рычаг контроллера. Трамвай трогается.

А человек с портфелем под мышкой стремится побыстрее уйти от места происшествия. В подобных случаях полиция тут как тут, не успеешь оглянуться…

Сделав крюк, он вновь появляется на перекрестке, где едва не попал под трамвай, пересекает улицу. У одиноко стоящего дома с двумя липами возле крыльца чуть замедляет шаги. Он у цели.

Но что такое?.. Странно выглядит ящик для почты, укрепленный на палисаднике возле калитки. Утром хозяин этого дома должен был выйти к калитке и, вынимая газету, чуточку подтолкнуть ящик — скосить его влево. Тому, кто должен явиться в двенадцать часов, это сигнал безопасности. Знак, что все благополучно и в дом можно войти.

А ящик не скошен — висит как обычно. Вот и газеты не вынуты: из ящичной щели торчит угол “Ангрифф”.

Человек с портфелем под мышкой неторопливо идет мимо дома. Утром он побывал возле двух конспиративных квартир, где рассчитывал укрыться и переждать тревогу. Обе квартиры оказались проваленными.

Теперь выяснилось, что нельзя воспользоваться и этой. Остается последнее убежище, расположенное за несколько километров отсюда.

Он долго блуждает по улицам. Он хорошо изучил этот большой портовый город на северном побережье страны и полюбил его. Когда-то город был одним из самых веселых в Германии. У причалов теснились корабли под флагами десятков стран. Улицы заливала разноязыкая пестрая толпа туристов и моряков. Бары и рестораны тонули в огне рекламы, всюду слышались песни, музыка… Теперь же город замкнулся, стал враждебным, чужим…

Три проваленные квартиры! Конечно, жившие в них люди схвачены и допрошены. Быть может, кто-то уже не выдержал, стал говорить… Значит — удвоенная осторожность, чтобы не привести агентов гестапо и в последнее убежище… если гестапо уже не там!

Неожиданно ударили зенитки. В последнее время часто случается: сперва гремят пушки, нацеленные в прорвавшиеся к городу самолеты американцев, а уж потом, в разгар налета, радио возвещает о воздушной тревоге.

Он около двух часов просидел в убежище, стиснутый толпой обывателей. Где-то в углу умирала старуха — кажется, взрывной волной ее швырнуло о стену дома. Вперемежку со стонами раненой раздавались всхлипывания девочки, тоже пострадавшей при воздушном налете.

И все же для него это была передышка. Удалось вздремнуть, собраться с мыслями. Да, решение твердо. Живым он не дастся. В портфеле в смену белья завернуты два бруса взрывчатки. Ручка портфеля надорвана. Она едва держится, и к ней подвязан шнур детонатора.

Достаточно дернуть ручку — и взрыв разметет всех, кто окажется по соседству

Вот почему портфель он держит под мышкой.

День клонится к вечеру, когда он подходит к четвертой конспиративной квартире. Из города ему не выбраться: его, конечно, ждут и на вокзале, и у остановки междугородного автобуса. Этот дом — последняя надежда.

Дом большой, мрачноватый, со множеством крохотных квартир, населенных рабочим людом. Каждый этаж опоясывает сплошной балкон, на который выходят десятки дверей. Снизу к балконам ведет наружная лестница.

Смешавшись с толпой, он дважды проходит мимо дома. Конечно, есть опасность, что его опознают, если за домом установлено наблюдение. Но еще опаснее идти напролом, без разведки.

Вцепившись в ручку прижатого под мышкой портфеля, он вступает на лестницу. Пройден первый этаж, второй. Еще двенадцать ступеней — и он у цели.

Ноги будто чугунные.

Две ступеньки осталось.

Одна…

Он на балконе.

Нужная дверь — первая справа.

У него вырвался вздох облегчения: возле двери знак безопасности — веревочный коврик повернут углом. Можно входить.

Выпустив ручку портфеля, он нажимает на кнопку звонка.

Дверь отворяется, и он беззвучно падает от сокрушительного удара в горло.

Из квартиры выскакивают трое, хватают его, защелкивают наручники на запястьях.

А к дому уже подкатил полицейский автомобиль…

Его доставили в Берлин, в центральную резиденцию тайной политической полиции на Принц-Альбрехтштрассе, втолкнули в кабинет следователя.

Уже ночь. Окна зашторены. Лампа с рефлектором поставлена так, что световой луч упирается в лицо арестованному.

Тот, кто находится за столом, в противоположном углу кабинета, задаст вопросы: имя, возраст, профессия, местожительство, партийная принадлежность.

Человек молчит. Для него все кончено. То, что в момент ареста взрыва не последовало, означает: гестаповцы разгадали секрет портфеля.

Или знали о нем… И хотя схваченный ими человек документов не имеет, они быстро во всем разберутся. Единственное, что ему остается, — это молчать, не назвать ни одного имени.

Следователь повторяет вопросы. Ответа нет. Тогда он встает, гасит настольную лампу и подсаживается к арестованному.

— Узнаешь меня? — говорит он, пахнув в лицо человеку сигаретным дымом. — Лучше гляди, Пауль Прозе!

Человеку в наручниках и раньше чудилось: он уже не раз слышал этот голос. Но свет рефлектора был ослепляющим, и следователя он разглядел только теперь. Разглядел и покрылся холодным потом. Перед ним один из подпольщиков. Несколько месяцев назад его ввел в организацию заместитель Прозе, старый коммунист, всегда такой недоверчивый, осторожный… Как же он оплошал!

— Сволочь! — говорит Прозе и плюет в лицо провокатору.

Вскрикнув, тот поднимает кулак. Но отворяется дверь. В комнату входят.

— Встать! — кричит конвоир.

Первым вошел Генрих Гиммлер. Он отложил все дела и поспешил сюда, чтобы присутствовать при допросе руководителя крупной организации антифашистов, за которым охотился больше года.

Гиммлер и сопровождающий его обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер садятся за стол. Следователю приказано продолжать.

Вновь сыплются вопросы. Арестованный не раскрывает рта. Тогда Кальтенбруннер говорит следователю несколько слов. Тот снимает трубку телефона.

Через минуту двое эсэсовцев вталкивают в комнату человека. Его ставят лицом к Паулю Прозе.

— Свет! — говорит Кальтенбруннер. — Дать больше света!

Конвоир у двери поворачивает выключатель. Под потолком загорается люстра. Пауль Прозе молча смотрит на арестованного. Это тот самый подпольщик, что ввел в организацию гестаповского шпика. Он избит, лицо его — сплошная сине-багровая опухоль.

Человек качнулся. Охранники подхватили его, выволакивают за дверь. А на смену уже ведут другого.

И так — в продолжение часа.

Больше часа понадобилось для того, чтобы продемонстрировать Паулю Прозе всех товарищей по разгромленной организации.

Потом следователь возобновляет допрос.

Арестованный молчит.

— Говори, — повторяет гестаповец. — А не то пожалеешь, что родился.

Прозе поднимает голову.

— Что я должен сказать?

— Ты видел всех, кого взяли. Где остальные? Назови имена, адреса. Сделаешь — будешь жить.

Арестованный качает головой.

— Это все. Вы взяли всех до единого.

— Не будь дураком. — Следователь чуть оборачивается к Гиммлеру. — Господин рейхсфюрер СС дает тебе шанс. Используй его. Молчишь… Жаль! Ведь у тебя жена, сын. Подумай о них. И о матери тоже. Хорошенько подумай, не спеши.

Не дождавшись ответа, следователь показывает конвоиру на дверь в смежную комнату.

— Отопри, — говорит он. — Отопри, войди туда и дай по морде самому маленькому. Только легонько. Гляди, не убей малыша.

Протопав к двери, охранник исчезает в комнате. Секунду спустя там раздается звук удара и вслед за тем плач ребенка и возгласы женщин.

— Это твои, — говорит следователь арестованному, показывая на дверь. — Все трое. Хочешь взглянуть? Нет? Что ж, твое дело.

Заперев дверь, он возвращается к столу.

— Пожалей их, коммунист Пауль Прозе. Ты хороший семьянин, нежный муж и отец. Не разочаровывай нас!

Прозе встает.

— Что вам угодно? — глухо говорит он.

Гиммлер и Кальтенбруннер, молчаливые, неподвижные, сидят, заложив ногу за ногу. Следователь действует умело, и они не вмешиваются. Они знают: арестованному есть что сказать. Выловлена подавляющая часть организации, но не вся. Кое-кто на свободе, и розыск пока не дал результатов. Гиммлера особенно интересует одна женщина. Она очень тщательно законспирирована, связана только с руководителем группы. Значит, выполняет особо важную работу. Но это все, что удалось установить агенту. Кто она, где находится — тайна. Тайна Пауля Прозе.

— Где остальные? — настаивает следователь. — Назови их — и твою семью, малыша и двух женщин, я отправлю домой в автомобиле.

— Вы арестовали всех. — Теряя силы, Прозе опускается на стул.

— Лжешь, — вдруг говорит Гиммлер. — Лжешь без зазрения совести. Все равно мы возьмем всех. — Он делает паузу. — И твою помощницу тоже.

Прозе внутренне сжался. Что известно гестаповцам? В голове ворох мыслей, догадок. В его группе две женщины. Обе действовали изолированно от организации, в секретных учреждениях нацистов. Кроме него, лишь заместитель руководителя организации знает их имена. Но только Прозе имел с ними контакт, да и то нерегулярный… Гиммлер сказал: помощницу. Значит, сведения, которыми располагает гестапо, касаются одной из них. Которой же?

В комнату входит офицер. Пересекает кабинет, кладет перед начальником лист бумаги. Заглянув в бумагу, Гиммлер откидывается в кресле.

— Ну, — говорит он, — что вы можете поведать о докторе Марте Ришер?

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Абст входит в комнатку Ришер, подсаживается к кровати и кладет на тумбочку принесенный сверток.

— Здесь сигареты, — говорит он. — Десять пачек сигарет и две банки апельсинового сока. Надеюсь, они будут приняты с благодарностью?

— Спасибо. Все очень кстати, особенно сигареты. Мой запас иссяк. Дайте-ка одну.

Абст распечатывает пачку, протягивает больной. Та закуривает.

— Однако я пришел не только по этой причине.

— На вас это было бы не похоже, — в тон ему отвечает Ришер. — Что же случилось?

— Речь пойдет о вашей попытке принять яд… Где вы взяли синильную кислоту? Надеюсь, не в своем медицинском ящике?

— Именно там.

— Я проверю, Марта, — говорит Абст, и в голосе его звучит угроза.

— В ящике должен быть перечень медикаментов. Хочу надеяться, что он сохранился.

— Идите к ящику. — Ришер отворачивается к стене. — Идите же! Перечень там. Кстати, проверьте, не подделана ли ваша подпись.

Ящик в углу. Присев на корточки. Абст шарит по полкам. Вот он выпрямился. В руках у него сколотые листы бумаги.

— М-да… — задумчиво тянет он. — Я и не подозревал… Простите, Марта.

— Прощаю, шеф.

— Еще вопрос. Здесь указано: в ящике пять ампул…

— Пошарьте на средней полке. Отыщите продолговатый желтый коробок. Они должны быть там.

Найдя коробку, Абст раскрывает ее. В коробке четыре ампулы, окутанные ватой.

Постояв, он возвращается к кровати.

— Но вы могли воспользоваться ими… Могли — и не воспользовались. Почему?

— В тот день я потеряла голову… Мне стыдно за свое поведение. Это была минутная слабость. Можете не сомневаться, она никогда не повторится. Я буду до конца служить своей стране.

— Хорошо сказано. — Абст садится на табурет, прячет в карман коробку с ампулами. — Я рад, что вы выздоровели морально. Надеюсь, не за горами и победа над физическим недугом. Без вас я как без рук, Марта. Можете мне поверить,

— Есть новый врач! — Ришер испытующе смотрит на Абста. — Как мне кажется, он быстро вошел в курс дела. Да д вы полностью ему доверяете…

— Его не сравнить с вами, Марта.

— Неправда, шеф. Я имела возможность убедиться: Рейнхельт опытный медик.

— Я вижу, он стремится понравиться всем! — Абст начинает злиться. — Запомните: только я могу судить о его способностях, я один — и никто больше!

— Понравился — не то слово, шеф. Просто я стараюсь быть справедливой. Кроме того… — Ришер делает вид, что едва не сказала лишнего.

— Договаривайте!

— Хорошо, шеф. Кроме того, у меня появилась надежда на замену. Ведь Германии я могу служить не только здесь, но и на материке.

— И не думайте об отъезде! — Абст ладонью разрубил воздух. — Выкиньте это из головы.

— Выходит, отправите его?

— Работы хватит всем, — уклончиво говорит Абст. — Но при любых обстоятельствах обслуживать группу будете вы. Кроме того, предстоят новые эксперименты, весьма интересные. А здесь вы вообще незаменимы.

— Вы человек скрытный. И все же я поняла: не доверяете этому Рейнхельту.

— Разумеется, Марта. Но у меня не было выбора. Короче, он здесь временно, пока вы не встанете на ноги. Вот так. И довольно об этом!

— Хорошо, довольно, — соглашается Ришер. — К тому же я устала и хочу спать.

Но Абст не торопится уходить. С минуту он сидит в задумчивости, потом рассказывает о гибели водолаза. Он говорит откровенно: Марте известно и о “Випере”, и о ее командире.

Закончив, он протягивает Ришер бумагу. Это расшифрованная радиограмма. Канарис резко выговаривает Абсту за медлительность, допущенную при выполнении важного поручения. Сейф должен быть извлечен, чего бы это ни стоило. Срок — две недели.

— Две недели, — говорит Ришер, возвращая бумагу. — Как же вы справитесь?

— Не знаю. Не знаю. Марта. Впору самому идти под воду.: Глюк и Вальтер не изъявляют желания, и я не могу заставить их… Вот если бы вы были на ногах!

— Не понимаю, какая здесь связь.

— Связь есть. Я принудил бы нового врача.

— Но он не водолаз. Вы шутите, шеф!

— Нисколько. За неделю я обучил бы его работе в скафандре. И вот он спускается, обвязывает сейф тросом… Словом, попытку можно было бы сделать. Мы ничем не рискуем, кроме разве комплекта водолазного снаряжения… Однако все это чепуха: вы прикованы к постели, и без него пока не обойтись. Постарайтесь быстрее выздороветь.

Абст направляется к выходу, берется за дверную скобу. И — замирает.

В подземелье взвыла сирена.

Тревога!

Он распахивает дверь. И в ту же секунду грот погружается в темноту.

Где-то в туннеле возникло пятнышко света. Тоненький лучик мечется по сторонам, приближается. Теперь слышны торопливые шаги. Возникает фигура рыжебородого.

— Корабль в полумиле от нас, — говорит он. — Вальтер увидел его в перископ. Корвет противника, шеф. Лег в дрейф, и с него спускают шлюпку.

— Рейнхельт?

— Он у пловцов.

— Быстрее туда. Не спускайте с него глаз!

— Понял, шеф. — Глюк поспешно уходит.

Корвет неподвижно лежит в спокойной воде. Шлюпка уже спущена, стуча слабеньким подвесным мотором, медленно продвигается к скале.

Суденышко невелико, но в нем девять моряков, и борта шлюпки едва возвышаются над водой.

Достигнув полосы рифов, шлюпка берет в сторону, движется вдоль гряды подводных камней. Тяжело груженная, неторопливая, с размеренно постукивающим мотором, она кажется очень мирной, хотя над кормой поднят военно-морской флаг.

Проход в рифах обнаруживается, когда путь вокруг скалы почти завершен. Старшина перекладывает румпель, шлюпка послушно сворачивает и вскоре пристает к ноздреватому боку утеса.

Моряки высаживаются на скалу. В составе маленького отряда — два офицера. Один из них старый знакомец Карцова — тот, что первым допрашивал его на линкоре, лейтенант Борхольм. Он командует отрядом.

Помогая друг другу, люди карабкаются на скалу.

— Смотрите, линкор в море! — восклицает один из матросов. Все оборачиваются. Огромный корабль медленно огибает скалу. Неделю он был в океане, сейчас возвращается на базу, эскортируемый двумя эсминцами. Со скалы отчетливо видна палуба линкора, надстройки, артиллерийские башни.

В свою очередь, на линкоре заметили высаженный с корвета десант. Десяток биноклей нацелен на коническую скалу. А на посту артиллерийских дальномерщиков припал к окулярам прибора лучший стереоско-пист корабля матрос Джабб. Он бледен, осунулся. Джабб только вчера выпущен из карцера, в котором провел двадцать суток.

В стеклах прибора возникла голова десантника. Пальцы Джабба вращают маховички наводки — и вот уже в окуляре красивое лицо лейтенанта Борхольма.

Сплюнув с досады, Джабб выпрямляется. Это по настоянию Борхольма списали с корабля капрала Динкера, пытавшегося вступиться за выловленного в воде человека. Он же, Борхольм, виновник того, что Джаббу, наказанному в дисциплинарном порядке, грозит еще и военный суд. Майор контрразведки склонен был ограничиться карцером, и если бы не Борхольм…

Медленно тянулись дни в заключении. Все это время Джабб перебирал в памяти события последних недель, снова и снова придирчиво оценивал поведение, каждое слово человека, которому помог избежать виселицы. И укреплялся в уверенности, что поступил правильно.

И еще одно обстоятельство не выходило из головы. То и дело перед глазами вставала картина побега человека в резиновом костюме и ластах…

Вот диверсант протискивается в иллюминатор. Лейтенант Борхольм бежит, чтобы схватить негодяя, по, споткнувшись, падает… Уж очень неловко грохнулся этот красавчик! Будто нарочно. И слишком медленно поднимался. Так медленно, что фашист успел улизнуть.

Линкор удаляется. Скала делается меньше. Она будто опускается в воду. А Джабб, задумчивый, мрачный, все глядит на нее, стоя у своего дальномера.

— Прохвост, — бормочет он, — какой же ты прохвост, Фред Борхольм!

Линкор скрылся из глаз.

Тогда Борхольм подает знак отряду. Моряки продолжают движение к вершине скалы.

Зачем высажены десантники?

Обследование конической скалы — одна из мер, выработанных командованием союзников, чтобы обезопасить базу от неожиданностей со стороны противника. Группы моряков регулярно осматривают все клочки суши, разбросанные по окружности в тридцать — сорок миль. На этой скале у самой вершины дожди и ветры разрушили часть породы. Образовалось подобие пещеры, перед которой нагромождение камней. Подходящее место для вражеского разведчика с радиостанцией, если бы немцы задумали высадить на скалу наблюдателя. Год назад на другом таком островке была обнаружена и ликвидирована группа фашистов с передатчиком…

Отряд у пещеры. Моряки берут автоматы наизготовку. Лейтенант Борхольм оттягивает затвор пистолета и досылает патрон в ствол.

Несколько минут ожидания — и Борхольм первым входит в пещеру. Два молодых матроса обмениваются взглядами: смелый человек этот лейтенант!

Когда улыбающийся Борхольм появляется у выхода из пещеры, его встречают одобрительным гулом.

— Отдыхайте, ребята, — говорит лейтенант. — Влезайте сюда, в тень, зажгите свои сигареты. А я взберусь еще на несколько ярдов.

Движением подбородка он показывает на голую вершину скалы, до которой отсюда рукой подать.

Разомлевшие от жары моряки не заставляют себя упрашивать. Вскоре семеро десантников исчезают в пещере. Восьмой — молодой матрос, один из тех, кого покорила смелость лейтенанта, — лезет за ним наверх.

Борхольм на вершине скалы.

Шорох за его спиной. Он оборачивается, видит карабкающегося по камням матроса.

Матрос смущенно улыбается:

— Я подумал: негоже оставлять командира… Простите, сэр!

Борхольм помогает ему вылезти на площадку, дружески похлопывает по плечу.

Они долго стоят рядышком, будто любуются океаном.

Позади моряков, в центре скальной площадки, торчат кустики вереска. Между кустами — щель, точнее, колодец размером с донышко от бочонка. Из этого-то колодца и выдвигает Вальтер свой перископ, когда ведет наблюдение.

Но к кустарнику Борхольм даже не подошел.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ранним утром пассажирский самолет, сопровождаемый сильным эскортом истребителей, приближался к Берлину. Группа машин плыла на большой высоте, тщательно охраняемая всей системой ПВО Германии, которую, в свою очередь, сейчас не менее тщательно контролировала служба безопасности.

Самолет вели личные пилоты фюрера. В машине, кроме самого Гитлера, находились его доверенный врач, повариха, готовившая хозяину вегетарианские блюда (фюрер не ел мясного), камердинер и, разумеется, телохранители.

В одном из кресел расположился Фегелейн, выполнявший в этой поездке обязанности адъютанта: “штатные” адъютанты Гитлера находились далеко на Востоке, где в эти дни громыхало гигантское танковое и артиллерийское сражение. Они должны были все видеть, все оценить и представить подробный доклад. Впрочем, особой нужды в этом уже не имелось: катастрофа германских армий в битве близ Курска для всех была очевидна.

Сейчас, полулежа в удобном кресле, Фегелейн в который раз пытался разобраться в случившемся, найти ему объяснение — и не мог. То, что произошло, поистине было непостижимо…

А поначалу все складывалось так хорошо! За зиму и весну 1943 года промышленность рейха ценой титанических усилий выполнила брошенный Гитлером лозунг: “Лучшему солдату — лучшее оружие!” На фронт потоком хлынули средние танки — “пантера” и тяжелые — “тигр”, перед броней которых — так считалось! — бессильны пушки русской ПТО, и могучие самоходные орудия “фердинанд”, специально предназначенные для борьбы с тяжелыми танками противника. Что касается самолетов, то Фегелейн больше месяца провел в поездках по авиационным заводам и своими глазами видел сотни отправляемых в войска новейших истребителей “Фокке-Вульф-190А” (высокая скорость, отличный вертикальный маневр, мощное пушечное вооружение) и “Хеншель-129” — этот последний был сделан по типу русских летающих танков “Ильюшин-2”, справедливо прозванных немцами “черной смертью”. Боевых самолетов вермахт получал почти вдвое больше, чем год назад.

Поистине всеобъемлющей была тотальная мобилизация живой силы. Фюрер не пощадил никого и ничего. Железная метла прошлась по тылам рейха, не пропустив ни единой щели, начисто вымела все резервы. И к исходу весны 1943 года на Восточном фронте вермахт имел на несколько дивизий больше, чем даже в начале воины.

Словом, русским противостояла огромная всесокрушающая сила. И значительная ее часть — около миллиона солдат и офицеров наземных войск немцев, почти пять тысяч самолетов, танков, самоходных орудий, десять тысяч пушек и минометов — должна была решить в районе Курска главную задачу кампании.

Да, фюрер сделал все, что в человеческих силах. Теперь слово было за генералами. Им предстояло ввести в действие великолепный план “Цитадель” — то есть так грохнуть этим стальным кулаком по сердцу России, чтобы оно перестало биться.

На рассвете 5 июля, когда кулак был уже занесен, вдруг заговорили советские пушки. Советы опередили противника. Это явилось первой неожиданностью, и у многих екнуло сердце… Тем не менее удар немцев был страшен. Все ждали: вот-вот оборона русских будет взломана, в пробитую брешь устремятся “тигры” и “фердинанды”, и тогда ничто уже не остановит армий фюрера.

Но оказалось, что кулак немцев молотил по броне, которой было прикрыто сердце России, и сталь, ударяя о сталь, высекала искры, гигантские искры — и только!

Это была вторая неожиданность. Русские не только разгадали день и час немецкого наступления, но и приняли меры.

На направлении главного удара земля была устлана трупами солдат и офицеров вермахта. Между ними горели танки и самоходки немцев. Ас неба сыпались охваченные огнем останки бомбардировщиков и истребителей лучших дивизий Геринга.

Конечно, немалый урон несли и оборонявшиеся. Однако они стояли. Под яростным натиском немцев русские армии только чуть подавались назад. И это было стратегией, маневром, всем чем угодно, но не отступлением!

Четыре дня боев — сорок тысяч трупов немецких воинов, пятьсот потерянных самолетов, сотни сожженных танков. И в качестве компенсации — продвижение в глубь чужой обороны на… десять километров! А она, эта оборона, была, быть может, вдесятеро глубже.

Кто мог предвидеть, что случится такое?

Фегелейн вспоминает. В канун сражения фюрер позвонил в Берхтесгаден, где в те дни находилась его подружка. Дела обстоят хорошо, кричал он в трубку, можно не сомневаться, что все закончится очень быстро. Поэтому пусть Ева оставит на время свои развлечения, захватит сестру и спешит сюда. Здесь им покажут зрелище, какого не видела еще ни одна женщина в мире. А потом, когда все закончится, он возьмет их с собой в Италию.

В тот день фюрер был в отличном расположении духа, смеялся, шутил. Он распорядился, чтобы в Берхтесгаден был послан скоростной самолет.

В эти же часы штат референтов заканчивал подготовку предстоящей встречи Гитлера и Муссолини. Фюрер так спланировал сроки, чтобы свидание с дуче произошло в момент, когда все на земле узнают о новой великой победе германского оружия. Тогда легче будет сделать решающий нажим на тех, кто колеблется. Они станут сговорчивыми. И против общего врага двинутся десятки новых дивизий союзников Германии.

Но это далеко не все. Фюрер не сомневался: кардинальная перемена обстановки на Востоке заставит призадуматься и англичан с американцами. И тогда он, быть может, пойдет на почетный мир с Западом, чтобы, собрав все силы, скорее одолеть главного врага — добить его, отдышаться, залечить раны. А потом, черт возьми, немцы вернутся к разговору с англичанами и американцами!

Таковы были планы. И все рухнуло.

В конце первой недели боев германские армии обессилели, затоптались на месте. И тогда русские двинулись в контрнаступление.

Что пережил фюрер! На него страшно было смотреть. Опасались, что его хватит удар. Разумеется, Ева и Гретель не покинули Берхтесгадена — Фегелейн позаботился об этом в первую очередь. Он же сделал затем умный ход. Увидев, что фюреру не терпится уехать, он глубокомысленно заявил на совещании в ставке: фюрер не должен откладывать свой визит в Италию. Дуче ждет, медлить нельзя, сейчас встреча важна как никогда.

Самолет Гитлера выруливал на старт, когда далеко на запад от Курска разносился басовый голос русских орудий — противник развивал наступление. По всем дорогам нескончаемыми вереницами тянулись в немецкий тыл санитарные эшелоны и колонны грузовиков, набитых парнями из Вестфалии и Вюртембурга, Баварии и Пруссии, а заодно “голубыми фалангистами” Франко и отборными “барсальерами” итальянского дуче, искалеченными советскими снарядами и минами.

Ветер дул с востока. Все вокруг было пропитано смрадной смесью сгоревшего пироксилина, дыма пожарищ, запахов крови, тлена.

Такова была обстановка на Востоке, когда самолет Гитлера взмыл в воздух, направляясь в Италию. В кабине, разумеется, находился и Фегелейн, прихваченный фюрером в благодарность за хороший совет. Генерал СС был счастлив от сознания того, что благополучно выкарабкался из всей этой истории.

Италия!.. Фегелейн не сомневался, что нынешняя поездка Гитлера — затея пустая. Русские лишили фюрера козырей, которые тот собирался выложить перед своими коллегами.

И тем приятнее было, что встретили их подчеркнуто пышно и торжественно. На аэродроме — почетный караул личной гвардии Муссолини, развевающиеся знамена, оркестры, выспренняя речь самого дуче о великой миссии двух государств и партий, о непоколебимой верности их союзу.

Все это поначалу озадачило Фегелейна. Уж он-то знал, что итальянская армия, растерявшая в России и Африке свои лучшие дивизии, сейчас представляет жалкое зрелище. Потомкам Ромула и Рема осточертела война. При первой же возможности они швыряют оружие и тянут вверх руки перед неприятелем. Недавно почти без сопротивления капитулировали сильные итальянские гарнизоны островов Пантеллерия и Лампедуза, где за мощными укреплениями можно было держаться месяцами. А всего несколько дней назад американцы высадились и на Сицилии.

Да, торжественный парад, который дуче устроил в честь Гитлера, на всем этом фоне выглядел поистине странно. Но потом Фегелейн понял: Муссолини затеял пышную церемонию, чтобы показать: он еще на коне, он силен, у него могучий союзник.

Точно так же вел себя дуче и за столом переговоров — вызывал адъютантов, отдавал распоряжения, подсчитывал количество дивизий из вновь мобилизуемых резервистов. Он клялся: Италия будет с Германией до конца, до полной победы…

По пути на родину самолет Гитлера сделал остановку в Париже. Во Франции, как считал фюрер, сравнительно спокойно, он пробудет здесь несколько дней, отдохнет. Остановка эта была предпринята тоже по совету Фегелейна, который жаждал провести ночку-другую в хорошем обществе… Но в самом центре Парижа по автомобилю высокого гостя вдруг простучала автоматная очередь. И это несмотря на сильную охрану и специально объявленную воздушную тревогу, загнавшую горожан в убежища и подворотни! Правда, фюрер не пострадал (бронированный кузов и пуленепробиваемые стекла машины), но настроение у него было испорчено.

Надо ли удивляться тому, что фюрер не задержался в Париже!

…Вскоре показался Берлин в разрывах низких кучевых облаков. Теряя высоту, машина прошла сквозь облачность. Солнце еще только вставало, город был в глубоких тенях, обозначавших проспекты, массивы парков, заводские кварталы. Юго-запад, затянутый дымом, сквозь который пробивались языки рыжего пламени, отсюда, с высоты трех сотен метров, походил на костер из детских кубиков. Пожар был результатом налета американских “крепостей”.

“Целендорф или Штеглиц”, — определил район пожаров Фегелейн.

Он покосился на Гитлера. Тот сидел у борта машины, сложив на груди руки. Фегелейну была видна его напряженно округлившаяся спина, затылок. Внезапно Гитлер всем корпусом отодвинулся от иллюминатора.

— Господин Фегелейн, завтра утром вы отправитесь в Пенемюнде. Там сейчас решается судьба Германии. Вы понимаете?

— Да, мой фюрер. — Генерал вскочил с кресла.

— Вернуться сможете с первыми партиями ФАУ, не раньше. Вы головой отвечаете за Вернера фон Брауна и его работу. Каждую неделю вы будете докладывать мне о положении дел.

Пенемюнде!.. Опускаясь на место, Фегелейи даже закашлялся от волнения. Боже, как ему не повезло!

Минувшей ночью, когда они сели на промежуточном аэродроме, чтобы переждать воздушный налет на Берлин, он проводил Гитлера в приготовленные ему апартаменты, затем направился в местное отделение гестапо, чтобы узнать новости. Там ему вручили сводку событий за последние часы. Сводка оказалась настолько плохой, что Фегелейн не рискнул показать ее Гитлеру. Он мудро рассудил, что будет лучше, если о ней доложат другие. Теперь все равно ничего не изменишь.

В сводке сообщалось: группа тяжелых бомбардировщиков противника пыталась прорваться в центральные районы страны. Истребители перехватили их, сбили несколько машин. Однако часть самолетов, продолжая полет, вскоре оказалась над Пенемюнде и подвергла остров бомбардировке. Ударами с воздуха причинены разрушения, которые уточняются.

Фегелейн подозревал, что на Пенемюнде шла вся группа бомбардировщиков. А если так, то естественно предположить, что секрет острова Узедом раскрыт и этот налет только начало.

Генерал поежился. Вот она, ирония судьбы: благополучно выбраться из пекла только для того, чтобы попасть в другое, еще более страшное!..

Как же быть? Что предпринять? Испытанное средство — подставить другого вместо себя. Но на это требуется время. А в запасе у Фегелейна только один день и одна ночь.

Отворилась дверь пилотской кабины. Бортрадист, держа в руках лист бумаги, направился к Гитлеру.

Тот пробежал глазами сообщение. Отложил его. Помедлив, прочитал снова. Лоб у него был в морщинах. Казалось, Гитлер в растерянности, силится что-то понять — и не может.

И вот до Фегелейна донеслись странные звуки. Он прислушался. Сомнений не было: фюрер плакал!

Фегелейн вскочил с места. Но первыми возле Гитлера оказались телохранители. Они встали по обеим сторонам кресла фюрера и угрюмо поглядывали на окружающих — здоровенные парни, каждый с двумя пистолетами и кинжалом на поясе.

Кто-то вскрикнул. Все оглянулись. В дальнем конце фюзеляжа, зажав ладонями рот, скорчилась повариха. Неподалеку испуганно крестился камердинер.

К Гитлеру подошел врач. Достав термос с питьем, он трясущимися руками отвинчивал крышку.

Фегелейн коснулся плеча радиста:

— Что случилось?

— Свергнут и арестован Муссолини, — тихо ответил радист.

Что творилось в Берлине в тот памятный день!

Сильные эсэсовские патрули перегородили Фоссштрассе и Герингштрассе в районе резиденции Гитлера, пропуская лишь автомобили ОКБ и РСХА. Сотни военных заполнили вместительные залы рейхсканцелярии — там шли совещания.

В типографиях ротационные машины выбрасывали экстренные выпуски “Фолькишер беобахтер”, “Ан-грифф”, “Дас шварце кор” с портретами Муссолини и клятвами верности бывшему итальянскому дуче.

Уличные громкоговорители изрыгали речи Геббельса, Фриче и других гитлеровских краснобаев, перемежаемые бравурными маршами.

Все это имело одно общее название: паника. Откровенная паника — и ничто иное, ибо в свете последних событий нацисты как-то по-новому стали оценивать провалы и поражения на Востоке, неудачи в Африке и на Средиземноморье, растущее освободительное движение в оккупированных странах.

Сидя в своем кабинете, Гитлер лихорадочно просматривал стопку сообщений из Италии. Он уже знал подробности. Все началось с доклада Муссолини Большому совету. Сделав информацию об итало-германских переговорах, дуче заявил о необходимости усилить совместные военные операции. В течение многих лет было так: стоило ему только подняться на трибуну, как все начинали вопить от восторга. Но вчера совет взбунтовался.

На голосование поставили резолюцию, выражающую недоверие правительству Муссолини. И вот человек, чья воля была законом для всей страны в течение двадцати с лишним лет, человек этот низложен, превращен в ничто и, шатаясь, покидает трибуну. Вскоре его арестовывают.

Итак, Муссолини в тюрьме. Гитлер представил себе: одиночная камера с толстыми железными решетками на окнах, койка, прикованная к стене ржавой цепью… Неужели и его самого ждет та же участь?..

Не в силах находиться в бездействии, он встал, прошел к глобусу у камина, отыскал точку, обозначающую Рим. Где-то здесь находится маршал Пьетро Бадольо, которому король Виктор Эммануил вручил всю полноту власти в стране. Что ж, выбор не так плох. Бадольо, завоеватель и бывший вице-король Абиссинии, — тоже фашист. Новый премьер и тот, что свергнут, — птицы одного гнезда.

Вернувшись к столу, Гитлер вызывает адъютанта и диктует: связаться с Бадольо и продолжать давление на Италию; немедленно установить, где содержится Муссолини, как его охраняют; найти возможность освободить дуче из тюрьмы. Сделав запись, адъютант кладет на стол принесенную папку.

— Бомбили Пенемюнде, мой фюрер…

— Что? — Гитлер вскакивает с кресла, выхватывает из папки сводку.

Прочитав, он отбрасывает бумагу.

Воздушный налет на Пенемюнде — это посерьезнее, чем смещение дуче. В Италии еще ничего не потеряно, с Бадольо можно будет договориться. Да и Муссолини рано сбрасывать со счетов. Гораздо тревожнее, что противник раскрыл секрет острова Узедом. Впрочем, быть может, тревога ложная. В последнее время не раз бывало, что сбившиеся с курса самолеты врага сбрасывали бомбы на случайные цели. Возможно, так произошло и в этом случае. Работы по проектированию и строительству самолетов-снарядов и ракет проводятся в обстановке строгой секретности, об этом знают лишь немногие и абсолютно надежные люди. Что же касается тех, кто живет и работает непосредственно на острове, то все они наглухо изолированы от внешнего мира, тщательно контролируются специальной службой. Ни о каком контакте их с противником не может быть и речи.

Но вот в кабинет вошел Гиммлер.

Побелев от бешенства, слушал Гитлер сообщение рейхсфюрера СС. Невероятно: коммунисты проникли в Пенемюнде!..

Уже одиннадцатый год пошел с того времени, как объявлена вне закона и считается ликвидированной Коммунистическая партия Германии. Но, подавленная, разгромленная, истребленная, она, эта партия, живет, действует, причем все энергичнее, решительнее!.. Коммунисты и беспартийные противники режима тайно печатают листовки и газеты, организуют саботаж в промышленности и на транспорте, устанавливают контакты с восточными рабочими, прячут и подкармливают дезертиров вермахта, беглецов из концлагерей. Сколько их выловлено, отправлено на виселицы, расстреляно, сгноено в тюрьмах — тысячи, многие тысячи!..

Прищурив глаза, Гитлер перебирает в памяти имена. Вот Ион Зиг и Вильгельм Гуддоф — редакторы “Роте фане”, а после ее разгрома — руководители крупнейшей подпольной организации “Внутренний фронт”. Работали дерзко, умудрялись выпускать журнал. Имели связи и филиалы в десятках городов. Под стать им офицер вермахта Гарро Шульце-Бойзен и экономист Арвид Харнак. Эти, создав большую тайную организацию, развернули подрывные действия внутри страны. Как же называлась их банда?.. Гитлер мысленно перенесся в специальную резиденцию СД, куда он выезжал, чтобы лично участвовать в “усиленных” допросах выловленных подпольщиков. Как она именовалась в СД? Ага, “Красная капелла”! И еще одно имя: Герберт Баум, электротехник, создатель боевой группы на предприятиях Сименсштадта. Баума и других Гитлер тоже лично допрашивал, но так ничего не добился. Люди прошли через руки лучших специалистов службы безопасности, но не раскрыли рта…

И вот теперь — коммунистическая группа, установившая контакт с Пенемюнде!..

— Как же это случилось? — спросил Гитлер.

Рейхсфюрер СС поджал губы, промолчал.

— И вся ваша могучая служба не смогла помешать жалкой кучке предателей!

— Охрана Пенемюнде вне компетенции РСХА. — Гиммлер стащил с носа пенсне, стал нервно протирать стекла. — Вы поручили остров Узедом другой службе.

В эти минуты мощный спортивный автомобиль затормозил у южного подъезда рейхсканцелярии и высадил Вильгельма Канариса. Адмирал взбежал по ступеням и исчез в здании. Вскоре он торопливо шел по мраморной галерее, направляясь к кабинету Гитлера.

Было время, когда Канарис, не задерживаясь, пересекал приемную и уверенно брался за ручку двери, украшенной вензелем фюрера: он был одним из немногих, кому разрешалось входить к Гитлеру в любой час дня и ночи и без доклада. Но времена меняются. Гитлер считал — и не без оснований! — что тяжелейшие поражения вермахта на Восточном фронте в известной мере являются результатом серьезных провалов абвера. Поэтому положение Канариса пошатнулось. Теперь он не мог явиться к фюреру, не испросив разрешения.

Шеф абвера подошел к адъютанту.

— Фюрер один? — поинтересовался он, хотя отлично знал, с кем сейчас разговаривает Гитлер, и именно поэтому бросил все дела и примчался.

Адъютант холодно посмотрел на Канариса, прошел в кабинет. Вернувшись, разрешающе кивнул адмиралу. Тот шагнул в дверь.

— А, вот и вы, — сказал Гитлер. — Я как раз думал о вас. Можете сесть.

Наступила пауза. Сжав губы, Гитлер исподлобья смотрел на руководителя военной разведки.

— Рассказывайте же, — наконец проговорил он, — с чем вы пришли, господин Канарис. Несомненно, мы услышим о новых блестящих успехах опекаемого вами абвера!

Гитлер с трудом сдерживался. Один вид этого человека с румяным лицом и благообразными сединами вызывал раздражение, ярость. Абвер работал все хуже. Перед летней кампанией этого года, несмотря на все усилия германской разведки, советским войскам удалось сохранить в тайне основные оборонительные сооружения в районе Курской дуги, а затем дезориентировать противника в оценке ударных соединений русских — в первую очередь авиации и танков. И это не все. Уже упоминалось, что советской разведке своевременно стал известен день и час начала германского наступления… Недавние события в Италии показали, что германская военная разведка просчиталась и здесь. А теперь еще эта бомбардировка Пенемюнде!

— Вижу, вы недовольны, мой фюрер, — сказал Канарис. — И причина, конечно, Пенемюнде… Что ж, тут ничего не поделаешь. В свое время я должен был настоять, чтобы под контроль абвера передали весь остров.

— Что-о? — в бешенстве вскричал Гитлер.

— Весь остров, — невозмутимо повторил Канарис, — весь, без остатка, а не только лишь лаборатории и промышленный комплекс. Абвер или РСХА, — он дружески улыбнулся Гиммлеру, — абвер или РСХА, все равно кто, но командовать на острове должен был кто-то один. Ибо, как говорят русские, когда много нянек, ребенок остается без присмотра. И теперь я должен принять вину на себя, хотя по справедливости ее следовало бы отнести службе рейхсфюрера СС.

— Это же ваш объект!

— Все лагеря военнопленных подчинены РСХА. К сожалению, КЦ на острове Узедом не является исключением. А ниточка потянулась оттуда. Группе заключенных — это были советские военнопленные — каким-то путем удалось установить связь с материком Здесь данные о секрете Пенемюнде попали в руки антиобщественных элементов.

— И они переправили эти данные через фронт?

Канарис выразительно посмотрел на Гиммлера, как бы приглашая его ответить на этот вопрос.

— Думаю, что не успели переправить, — сказал Гиммлер. — Мы давно наблюдали за этой организацией и на днях взяли ее целиком. Все эти дни шли непрерывные допросы. Они многое прояснили. Руководил группой электромеханик одного из заводов Хейнкеля Пауль Прозе. Люди Прозе проникли… Простите, мой фюрер, но в этой связи я хотел бы спросить о ходе подготовки к операции “Доллар”. Господин адмирал, все ли в порядке у Артура Абста?

Канарис тревожно поджал губы. Что могло стрястись у Абста, о чем разнюхало СД, но не осведомлен он, глава абвера? Разумеется, ничего.

И он доложил, что подготовка к операции проходит успешно. Одна океанская подводная лодка уже переоборудована для транспортировки ФАУ, опробована, действует хорошо. Партия снарядов отобрана и скоро будет доставлена к лодке. Другой подводный корабль приспособлен для приема управляемых пловцами торпед. Но возникли и осложнения. В последнее время на побережье США высажено несколько групп абвера. По полученным данным, группы, которые должны были подготовить диверсии и террористический акт, ликвидированы американской контрразведкой. Одна из уцелевших групп не смогла выполнить главной задачи — установить радиомаяки наведения для ракет. Фюрер должен решить: отложить ли операцию, пока будет произведена заброска новых групп, или…

— Не откладывать! — перебил Гитлер. — Ни одного дня промедления! Нью-Йорк достаточно большая цель, чтобы попасть в нее без радиомаяков. Пусть это обеспечит фон Браун. В час, когда ФАУ обрушатся на небоскребы Манхеттена, в этот самый час управляемые людьми торпеды атакуют портовые сооружения Нью-Йорка, военные корабли, крупные танкеры. Больше взрывов, огня, побольше обезумевших, истекающих кровью людей!.. Я говорил, и я повторяю: Америка должна задрожать от ужаса. Террор заставит ее пойти на переговоры с нами. За ней повернет и Англия. И тогда всеми силами — на Восток, чтобы покончить с русскими раз и навсегда! Вы поняли меня, господин Канарис?

— Да, мой фюрер.

— Сколько лодок участвует в операции?

— На первом этапе три. Одна — это транспортировщик ФАУ, две другие доставят к месту операции управляемые торпеды и персонал Абста.

— Хорошо. — Гитлер подошел к вставшему с кресла Канарису, взял его за плечи. — Я хочу, чтобы вы до конца осознали важность задуманного. Добившись успеха, мы все повернем вспять.

— Я понимаю, мой фюрер. Можете положиться на Артура Абста. Он и Отто Скорцени…

— Погодите, господин адмирал. Теперь мы подошли к главному. Есть только один человек, которому я могу доверить столь ответственную работу. Это — вы.

— Благодарю, мой фюрер, однако…

— Так вы отказываетесь? — вскричал Гитлер.

Канарис пожал плечами:

— Я только хотел сказать, что Артур Абст и Отто Скорцени…

— Пока на Скорцени не рассчитывайте. Ему предстоит освободить Муссолини. Это тоже достаточно трудное дело. — Гитлер обернулся к Генриху Гиммлеру: — Завтра я еду в Растенбург. Вызовите туда вашего офицера! Ас вами, адмирал, отправится Фегелейн. Заберите его с Пенемюнде, когда найдете нужным. Это все, господа, вы свободны.

— Мой фюрер, позвольте задать вопрос рейхсфюреру СС, — сказал Канарис. — Что именно имел в виду господин Гиммлер, когда поинтересовался, все ли в порядке на базе Артура Абста?

— Мне придется ответить вопросом на вопрос. — Гиммлер осклабился. — Нет ли среди работников “1‑W-1” женщины лет двадцати восьми?

— Есть. Это помощница Артура Абста.

— Она врач?

— Да.

— Ее имя Марта Ришер?

— Да.

— Должен огорчить вас. — Гиммлер вздохнул. — Ришер — коммунистка, активная деятельница подпольной группы Пауля Прозе.

— Это уж слишком! — вскричал Гитлер, сверля Канариса ненавидящим взором. — Подумать только, до чего вы дошли, адмирал! Распорядитесь, чтобы ее немедленно уничтожили!

Гиммлер покачал головой.

— Нет, мой фюрер. По радио это опасно. Говорят, Ришер красива. Что, если она успела обворожить офицера, о котором с такой похвалой отзывается господин адмирал?.. Быть может, Артур Абст доверил ей шифры и поручил вести радиообмен? Ничто не исключено. Надеюсь, адмирал разделяет мои опасения?

— Да, — нервно сказал Канарис. — Благодарю за добрую услугу. Мой фюрер, я тотчас назначу расследование. Виновные получат свое. Что касается женщины, то ее устранят, как только я прибуду на место.