Воздух так насыщен запахом нефти, что человеку непривыкшему очень трудно дышать. Но толстая, с массивной грудью и морщинистой шеей Нахид Доулатдуст легко и изящно, словно мотылёк, порхала по своим пяти комнатам в особняке на проспекте Шах-Реза. Она переходила из комнаты в комнату, поправляя то безвкусную скатерть, вышитую тамбуром и гладью, то кружевные дорожки, раскладывала по серебряным, латунным и фарфоровым вазам поблекшие хризантемы, которые ещё утром купила на перекрёстке проспекта Стамбули, нудно выторговывая каждый риал, расставляла грубо разрисованные, аляповатые латунные пепельницы исфаханской работы. На этих пепельницах уже оставили свои следы тысячи сигарет «Вирджиния», «Кэмел», «Честерфилд». Стулья стояли по стенам в строгом порядке, как в приёмной зубного врача, лавке чистильщика сапог или бане. Вдоль лестницы и по комнатам через каждые пять-шесть шагов были поставлены высокие керосиновые печи разных фасонов. Каждый раз, когда Нахид проходила мимо большого зеркала, которое висело над печкой в гостиной, она обязательно задерживалась на одну-две минуты, окидывала себя быстрым взглядом, поправляла своё жемчужное ожерелье, от которого был без ума весь Тегеран, и старательно прикрывала брошью в виде бриллиантового цветка с изумрудными листьями чёрную безобразную родинку на груди. Затем она одёргивала подол платья, сдвигала вниз корсет и поводила плечами, стараясь поправить бюстгальтер, туго сжимавший грудь.

Сегодня между милой Нахид-джан и её нежным Манучем пробежала чёрная кошка. Через несколько минут в этих пяти комнатах, растянувшихся в одну линию, соберутся турки и персы, эфиопы и византийцы, чёрные и белые, красные и жёлтые, старики и молодые, тонкие и толстые, низкие и высокие, богатые и бедные — все самые известные и важные деятели шахиншахского государства, чтобы лгать и обманывать друг друга, выуживать друг у друга деньги, женщины — льстить чужим мужьям, мужчины — лицемерно улыбаться чужим жёнам, если они так же стары и безобразны, как хозяйка, или кокетничать с ними, если они молоды и красивы.

Целый месяц спорили господин Манучехр Доулатдуст и Нахид по поводу этого приёма. Нахид, как и все женщины, вылезшие из грязи, алчна и скупа. Уж очень она не любит без выгоды кормить людей. Она считает, что давать обеды, ужины и вообще устраивать приёмы — самая пустая и зряшная трата денег. Её же дорогой муж утверждает, что такие сборища приносят только выгоду. Приглашая к себе в дом политических деятелей и экономических воротил, набивая им чем попало рот, он выуживает у них деньги в картёжной игре, заключает всевозможные сделки.

Нахид слишком глупа и бестолкова, чтобы понять смысл подобных собраний. Что ж, в этом нет ничего удивительного. Разве она может равняться с мужем, отец которого был торговцем шнурками для штанов на задворках базара? Хаджи Мохаммед Али, да простит его бог, всегда покупал шнурки, выбирая самые широкие. Придя домой, он запирал дверь и ночью, при тусклом свете коптилки аккуратно разрезал каждую тесёмку пополам, вытаскивал с краёв одну-две ниточки и таким образом получал два шнурка. Наутро он продавал каждую половинку за целый шнурок. Его клиентами были крестьяне из Кана, Саулкана, Лавасана, которые не очень-то разбирались в шнурках.

Ну а если случалось, что, заметив обман, они пытались уличить его, он на своём характерном исфаганском диалекте отвечал бедным покупателям: «Дяденька, ведь ты только что из деревни и не знаешь, что в городе штаны давно носят на узких шнурках». И ему верили.

Ещё до того как наша милая чета стала цивилизованной и приобщилась к сложной политической игре, она жила много лет в доме отца господина Манучехра Доулатдуста в шумном переулке Деладжа. Ютились они в трёх тесных тёмных комнатушках, размером всего по три квадратных зара. И ныне почтенного господина Манучехра Доулатдуста называли тогда просто господин Мортаза, а милую ханум Нахид — Эзра, «коротышка».

Когда человек богатеет, он меняет своё имя и имя своей жены. Но если другие могут забыть, что когда-то господин Манучехр Доулатдуст был просто господином Мортазой, а его жена «коротышкой», то сами они этого никогда не забудут. Они усердно тренировались, приучая друг друга называть господина Мортазу — Манучем, а «коротышку» — Нахид-джан, но, когда человек раздражён и начинает браниться, он уж непременно вспоминает старое. Вот и Нахид-ханум, если она распетушится, изливает свою ярость примерно так: «Опять нажрался, Мортаза», на что господин Манучехр Доулатдуст в свою очередь отвечает: «Заткни свою глотку, коротышка!»

Короче говоря, сегодня, как и частенько, господин и госпожа Доулатдуст обменялись подобного рода любезностями. И господин Доулатдуст сгоряча даже разболтал государственные секреты. «Можно ли женщине с твоим птичьим умом соваться в политику? — сказал он. — Пойми, мы потратим шестьсот, самое большее семьсот туманов. Но ведь мы приглашаем состав нового кабинета, влиятельных депутатов и нескольких крупных журналистов. Мы дадим чарек солёных огурцов, лежалой икры, вольём в них десять-пятнадцать бутылок водки, зубровки, арго, несколько бутылок вина «Холлар», сварим им два мана рису, добавим туда десяток кур, три чарека молока — и всё. Если уж захотим сделать пошикарнее, купим килограммов десять разных сладостей, откроем банок пятнадцать хоросанского компота, банок семь сардин, положим полмана фисташек, гороха да откроем коробку американских конфет…

Нахид-ханум грубо оборвала его:

— Ну и что?

— Что! Я не виноват, что ты глупа. Мы сегодня потратим семьсот туманов, но зато получим десять-двенадцать разрешений на ввоз и вывоз товаров, да и ещё кое— что нам перепадёт. А потом положим в карман несколько тысяч чистоганом. Тебе этого мало?

Такие доводы могут убедить человека и поглупее Нахид-ханум, но Нахид привыкла в любом случае извлекать выгоду для себя.

— Значит, мы окупим нашу поездку в Америку? — спросила она.

— Разумеется, окупим. Почему бы и нет? Бог даст, ты вернёшься осенью в новом манто и с кадиллаком последнего выпуска.

Когда Нахид услышала эти ласкающие сердце обещания, глаза её так и засверкали.

Уму непостижимо, как сложна душа у этих избалованных, самодовольных представительниц верхушки иранского общества. Одной из особенностей такой путаной души является её двойственность. Эта новоявленная знать, которая вершит судьбы древнего государства, очень низка по своему происхождению. Поэтому не удивительно, что и у Нахид-ханум Доулатдуст всегда дрожат руки, когда она что-нибудь покупает, будь это грубые ботинки для её слуги Рамазана Али, копеечная чадра для бедной служанки Омм-ол-Банин из Демавенда или лекарство для её больного ребёнка. Когда она раз в неделю платит один туман за баню и полтумана банщице, рассчитывается в конце месяца за мёд, молоко и другие продукты, её душа словно расстаётся с телом. Зато Нахид, не задумываясь, покупает манто за три-четыре тысячи туманов, автомобиль самого последнего выпуска и расплачивается за всё это с лёгкостью.

Не раз случалось, что Нахид-ханум никак не могла сговориться с торговцем и, не выторговав одного крана, со злостью хлопнув дверью, уходила в свою роскошную квартиру на проспекте Шах-Реза. Сколько раз лавочники с проспектов Стамбули и Лалезара говорили ей: «Какая вы, ханум, машалла, прижимистая!»

Многие хозяева магазинов на великолепных аристократических улицах Тегерана, завидя у своих дверей блестящий кадиллак и вылезающую из него коротышку Нахид, делали кислую физиономию. Уж они-то очень хорошо знают, как эта разодетая коротышка умеет торговаться из-за одного риала, уходить, возвращаться, снова уходить и возвращаться, чтобы выторговать этот несчастный риал. Раскрыв наконец свою нейлоновую или из змеиной кожи сумочку, она так неохотно достаёт деньги, словно они прилипли к её коротким толстым пальцам.

Но чем дороже вещь, тем легче покупает её Нахид. Готовая из-за одного крана со злостью уйти ни с чем из лавки зеленщика или кондитерской, она с какой-то непостижимой лёгкостью и даже удовольствием платит за дорогие шелка, перстни, ожерелья, браслеты. Её любимый и верный муж господин Манучехр Доулатдуст прекрасно использует это противоречие в характере своей супруги Когда ему нужно заставить её что-нибудь сделать, он обещает ей самый дорогой подарок и прежде всего поездку в Америку, манто, машину новой марки и необычайной раскраски, то-есть именно то, что особенно волнует её сердце.

Больше всех в доме от Нахид достаётся Рамазану Али — старому слуге с седеющей бородой, которую он подкрашивает хной раз в две недели, в каскетке, которую он не снимает с головы даже ночью. Каждый день, когда Рамазан Али отчитывается в покупке льда, сахара, мыла, гороха, фасоли, жёлтого имбиря, соли или перца, ханум за какие-нибудь полриала выматывает ему душу, вызывая из могилы всех его предков.

Сколько оскорблений и унижений претерпел от Нахид этот бедняк, в заплатанных, вылинявших штанах, в истлевшей рубахе, в дырявых гиве, из которых вылезают голые пальцы.

Лучше всего характеризует Нахид Доулатдуст старый дымчатый костюм в полоску, который по торжественным дням надевается на Рамазана Али. Сын Нахид — Фарибарз — когда-то сшил себе этот костюм у портного Амбарцума. Но носил он его всего два-три месяца. Однажды Фарибарз поехал в нём в Пехлеви на чёрном восьмицилиндровом бьюике. По дороге лопнула камера. Чтобы блеснуть перед майором Шахинния, другом сестры Виды, которая сидела тогда за рулём, Фарибарз выскочил из машины, поднял домкратом заднее колесо и заменил его другим. Но во время работы домкрат сорвался и испачкал светлый костюм Фарибарза. Никакая чистка не могла вывести тёмные масляные пятна. Тогда этот костюм превратился в домашний инвентарь, как рукомойник или кувшин для ритуального омовения. Когда приходили гости, ханум доставала его и приказывала надеть Рамазану Али. Но, едва гости уходили, слуга должен был снять костюм и, аккуратно сложив, вернуть ханум.

И каждый раз, забирая у Рамазана костюм после званых обедов, ханум ругала старика, злобно приговаривая: «Ты можешь провалиться в тартарары, но этот прекрасный костюм, который я тебе купила, уносить с собой не имеешь права». И в припадке ярости она срывала с головы Рамазана Али его каскетку — он не расставался

С ней ни днём ни ночью, — обнаруживая единственную тайну старого слуги Али — плешь от парши размером в ладонь, которую этот забитый бедняк так тщательно скрывал от всех. Тогда болячки бедного Рамазана могли видеть всё, даже шарлатанка Мах Солтан и невинное создание Омм-ол-Банин. Если послушать скорбь этих трёх преданных ханум Нахид слуг, можно написать большую книгу. Ведь она так ловко их обставляла, или, как говорят журналисты, злоупотребляла их доверием, а по новой терминологии — просто эксплуатировала.

Омм-ол-Банин была недалёкой деревенской женщиной, которая знала свою госпожу и её дорогого мужа Манучехра Доулатдуста уже много лет, не говоря уже об их обворожительных детях Фарибарзе и Виде. Тридцать лет назад отец или мать, а может быть и оба вместе, бросили на дороге девочку. Покойный Хаджи Мохаммед Али, да помилует его аллах, сколотивший небольшой капиталец от продажи разрезанных шнурков для штанов, в то время только вернулся из Мекки. Тогдашний Мортаза, а нынешний господин Манучехр Доулатдуст был двенадцатилетним сорванцом, который лишь тем и занимался, что без конца ругался, весь день гонял голубей и играл в бабки, орехи и ещё бог знает во что. Он был способен только на дурные поступки. Стоило матери отвернуться, как он тащил из дома какую-нибудь вещь, продавал её и деньги проигрывал в карты. Промышлял он и по лавкам. Зазевается на минутку лавочник, и Мортаза уже что-нибудь стащил. Так он позорил имя своего отца, несчастного хаджи, который честным путём заслужил этот титул.

Однажды Амине Солтан, мать господина Манучехра Доулатдуста, которую только три дня как стали называть «жена хаджи», возвращаясь от своих родственников, на улице Странников услышала плач ребёнка. Подойдя, она увидела бледное, полуживое существо, облепленное мухами. Когда Амине Солтан увидела, что это девочка, она тут же решила взять малышку к себе и вырастить её… Ведь Мортаза в конце концов образумится, захочет обзавестись семьёй, и им не нужно будет тогда давать калым за невесту.

Тут надо сказать, что во время паломничества в Мекку хаджи по пути к храму господню встретил одну вдовушку и безнадёжно влюбился в неё. Понравилась ему вдовушка то ли потому, что она была очень пышной, то ли потому, что на её шее висело золотое ожерелье. Любовь хаджи осталась неудовлетворённой: какой-то ловкий араб увёл вдовушку. И теперь хаджи решил в память о своей безответной любви назвать ребёнка Омм-ол-Банин.

Через несколько лет, когда у бледной, худой и полуживой девочки наступил переходный возраст и тело её стало приобретать некоторые формы, в одну из ночей ей молча накинули на голову вуалевый платок, прикрыв жёлтое, худое лицо, выщипали, не обращая внимания на её рыдания, волосы на щеках, и спустя два часа девочка поняла, что её выдали замуж за того самого проклятого Мортазу, которого теперь уже стали величать господином Мортазой,

Из всех событий, связанных с этим неожиданным, богом данным браком, самым незабываемым было то, что произошло на следующее утро: свекровь позвала девочку, но муж не позволил ей уйти. К сожалению, радость была недолгой: жена хаджи ворвалась в комнату молодых, как всегда, с заткнутыми за пояс концами чадры и веником в руках. Пять раз подряд ударила она девочку по голове, покрытой свадебным вуалевым платком, своим грязным, жёстким веником, приговаривая: «Чтоб тебе сгореть, проклятая, или ты решила, что раз стала моей невесткой, то можешь теперь прохлаждаться? Я для тебя не мать твоего мужа, а всё та же жена хаджи. Найди ты хоть семь лазеек, всё равно от меня не уйдёшь! Я сделала тебя своей невесткой, чтобы иметь помощь, а не обузу. Понимаешь ты это или нет?» И для большей убедительности она ещё три раза ударила её веником.

Живя со своим супругом, Омм-ол-Банин должна была во всём ему подчиняться. Выполняя священные обязанности жены, соблюдая законы шариата и орфа, она была обязана быть ему во всём помощницей и сообщницей, то есть тащить, что плохо лежит, а уж он делал из этого деньги. Хаджи, да помилует его аллах, старел, терял зрение и рассудок, и руки у него стали дрожать, особенно когда он выдавал своим домашним деньги. А взращённая в доме счастливая сноха, пользуясь каждым удобным случаем, лезла украдкой в карман кафтана хаджи, вытягивала оттуда деньги и передавала их Мортазе.

Прошло несколько лет, и, как предсказал хаджи, назвав её Омм-ол-Банин, она родила одного за другим четырёх сыновей и одну дочь. Но не надо думать, что такая мать, как подкидыш Омм-ол-Банин, могла воспитать и вырастить детей. А если бы даже они и имели несчастье вырасти то можно себе представить их судьбу под опекой Нахид Доулатдуст и её детей Фарибарза и Виды. Самым несчастным был бы пятый ребёнок, который, к счастью, появился на свет мёртвым. Когда он был ещё в утробе матери, покойный хаджи заболел воспалением лёгких и, пролежав две недели, несмотря на всю свою ловкость в жизни, отдал богу душу. Похоронили его в пригороде Тегерана, на кладбище Аб-амбаре Касем-хан.

Когда хаджи был жив, он красил бороду, брил голову, ходил в длинном габа, зимой — в толстом, а летом в тонком аба, белой тюбетейке ручной работы с чёрным узором, в рубахе без воротника, в башмаках с примятыми задниками. Всё это придавало ему набожный вид, и своим друзьям он казался более благочестивым, чем любой пишнамаз, рузехан или чтец корана и наставлений. Но стоило ему умереть, как выяснилось, что он был нечист на руку и прибирал к рукам всё дозволенное и недозволенное.

Эта новость привела жителей квартала в смятение. Теперь они не знали, правда ли, что говорят о хаджи, или просто какие-то безбожники решили после его смерти половить рыбку в мутной воде. Пожалуй, единственный, кто не предъявлял ему претензий, был Хафиз Ширази. Тогда-то бывший господин Мортаза, или нынешний Мануч-джан, вместе со своей матерью, женщиной очень оборотистой, способной на любое мошенничество, тайно от Омм-ол-Банин решили породниться с кем-либо из самых наглых истцов, чтобы заткнуть рты всем, кто осмелится порочить хаджи и его близких.

Наиболее подходящим был торговец галантерейными товарами Шейх Хосейн Али, так как он был купцом и имел дело с различными сословиями. В своём квартале он считался главой духовного и светского закона и столпом разума и деловитости.

У этого Шейха Хосейна Али была перезревшая дочь, плохо сложенная, некрасивая, но с большими претензиями и очень избалованная. Это и была коротышка, нынешняя Нахид-ханум.

Кроме этого отпрыска, у Шейха Хосейна Али наследников не было, так же как не было и в лавке ничего, кроме галантереи. Но хаджи оставил после себя кое-какой капиталец и наследство сыну, и он и его мать очень не хотели, чтобы деньги достались кому-нибудь другому. В общем решено было, что коротышка и господин Мортаза сочетаются законным браком, чтобы, с одной стороны, не допустить чьего-либо вмешательства в наследство, оставленное хаджи, а с другой — дать тридцатилетней Нахид мужа. Вот и вся история супружества Нахид-ханум и господина Манучехра Доулатдуста.

За два дня до брака об этом сказали Омм-ол-Банин, которая как раз в это время рожала пятого ребёнка. Ей предложили выбрать одно из двух: получить развод и идти на все четыре стороны или остаться в доме мужа, но до конца дней своих не показывать и вида, что когда-то она была его женой. Она будет лишь служанкой, разумеется самой приближённой служанкой, господина и его ханум.

Что оставалось делать бедной Омм-ол-Банин?

Другие несчастные женщины, когда их бросали мужья, могли хотя бы вернуться к родителям. А куда деваться человеку, который никогда не видел ни отца, ни матери, не знает, где они?

Как только господин Мортаза получил полностью наследство, он начал клевать всех жителей квартала, не щадя и самого Шейха Хосейна Али. Ну а Омм-ол-Банин, девушке, подобранной на улице, конечно же, доставалось больше всех… Да и чего другого могла она ждать от Мортазы? Разве не был он нечист на руку? Был, Разве не обирал он честной народ? Обирал. Или не обсчитывал? Обсчитывал. Короче говоря, разве он не был сыном известного торговца шнурками для штанов Хаджи Мохаммеда Али Исфаханн? Разумеется, был. И если случилось так, что она уже не может быть женой, а может быть только его служанкой, то и на том спасибо!

У каждого человека своя философия. Была она у Платона и Аристотеля, есть и у Омм-ол-Банин. Разница только в том, что один вытаскивает из воды коврик ближнего — помогает людям жить, а тут человеку дай бог хотя бы свою жизнь устроить. Омм-ол-Банин рассуждала просто: да, одно время она числилась женой господина Мортазы, но ведь, по существу, она всегда была просто его служанкой. Так что же изменилось? Кроме того, велик аллах, может быть, она когда-нибудь окажется в прежней роли?

В день, когда, руководствуясь материальными соображениями и законами шариата и орфа, которые так хорошо всем известны, дочь галантерейщика Шейха Хосейна Али выдали за господина Мортазу, сына Хаджи Мохаммеда Али Исфахани, Омм-ол-Банин просто перебралась из одной комнаты в другую и легла в другую постель. Всё же остальное — одежда, обувь, чадра — остались прежними. Единственное, что потребовали от бедной женщины — это не вспоминать при новой законной жене господина Мортазы о своих прежних отношениях с ним. Однако это не мешало господину Мортазе время от времени вспоминать о своей прежней супружеской связи и давать затрещины Омм-ол-Банин.

В глубине души бедная женщина, пожалуй, была даже довольна. Пусть с неё не снималась ни одна тяжёлая обязанность, но по крайней мере ей не придётся терпеть каждый год муки беременности и родов и видеть своих детей умирающими один за другим.

О чём мечтают женщины, подобные Омм-ол-Банин? О куске хлеба, об уголке, в котором можно провести ночь, о тряпке, чтобы прикрыть наготу тела, и, наконец, о месте под холмом, где бы она могла сложить свои уставшие кости. И какое имеет значение, кем она будет, снохой ли хаджи или служанкой дочери Шейха Хосейна Али?

Ещё не известно, было бы лучше для Омм-ол-Банин, если б в дом не пришла коротышка. Ведь этот жулик, господин Мортаза, всё равно бросил бы её. Человек нечистый на руку рано или поздно разбогатеет, и зачем ему тогда прежняя жена? У бесчестного человека одно превращается в два, два в три, а три в четыре. Да паду я жертвой пророка, если такой не превратит четыре в пять! Тогда собирай свои пожитки и иди куда глаза глядят. Вот о чём думала бедная сирота Омм-ол-Банин, которая в жизни не знала не только ласки, но и просто человеческого отношения. Но думать она всё же могла. Благодарение богу, нет на свете головы пустой, как фляга из тыквы, и каждый человек наделён хоть крупицей разума.

Вот прошло уже двадцать лет — возраст Фарибарза, как Омм-ол-Банин держит своё обещание. И даже вездесущая коротышка, которая суёт свой нос в любую щель и всё разнюхивает, не подозревает, в каких отношениях были когда-то Омм-ол-Банин и господин Мортаза, ныне именуемый Манучехром Доулатдустом. Иногда, правда, она замечает, что её муж уж очень настойчиво просит купить для Омм-ол-Банин новую чадру, ситцевое платье, платок на голову или ботинки и чулки, но она никак не может понять, чем вызвана такая настойчивость и щедрость мужа.

Если раньше Нахид иногда и подмывало постичь тайну взаимоотношений мужа и служанки, то потом, когда сама она достаточно повзрослела и подросли её дети, она стала считать излишним вмешиваться в дела своего нежного Мануча. Пусть он занимается, чем хочет, только не мешает ей. А у Манучехра дел по горло. Как ему не заботиться о деньгах, если этот паршивец Фарибарз, у которого ещё молоко на губах не обсохло, дарит гарнитуры нижнего белья и шикарные платья смазливой Хайде, дочери Мехри Борунпарвар, каждый вечер водит свою смугляночку по кафе и кинотеатрам! Как ему не заниматься делами, если даже жёлтая, полуживая бездельница Вида, которую с таким трудом удалось выходить, да и сейчас, тронь её за нос, она отдаст богу душу, эта самая Вида ещё совсем сопливой девчонкой стала по десять дней пропадать с Сирусом Фаразджуем, и только потом он случайно узнал, что они флиртовали в гостинице «Дербенд»! Как же тогда несчастный отец, вынужденный смотреть на проделки детей и прикидываться невидящим, может сам жить без развлечений!

А сама ханум? Отправляясь на воды в Абе-Али, в Бухемен, на морское побережье в Рамсар или Бабольсар, на поклонение святым местам в Мешхед, Кум или в путешествие во время Ноуруза, она обязательно берёт с собой для ведения секретарских и хозяйственных дел Хушанга Сарджуи-заде, этого обиженного судьбой юношу. Так как же не заскучать Манучехру, покинутому в одиночестве дома, как не вспомнить старых привязанностей? Как слону в неволе не вспомнить об Индии? Само собой разумеется, господина надо чем-то занять, чтобы он не замечал ни ханум с Хушангом, ни Фарибарза с Хаидой Борунпарвар, ни Виды с Сирусом Фаразджуем. Слава богу, что он ещё такой невзыскательный. Впрочем, дети этих хаджи и торговцев, воспитанные на отбросах и не имевшие никогда больше крана, привыкли к таким заикам, как Омм-ол-Банин, и не гнушаются ими. Как бы то ни было, но трава козлу всегда кажется сладкой. Если дорогой Манучехр довольствуется этой бедняжкой, что же возражать Нахид?

Ну а, впрочем, чем плоха бедная Омм-ол-Банин? Если она некрасива, так ведь и Нахид не лучше, если она неуклюжа и неотесанна, так ведь и Нахид такая. Если у Омм-ол-Банин короткие пальцы, толстые, с вздутыми венами ноги, так и у Нахид они такие же. Чем ещё может похвастаться Нахид? Разве что короткой шеей и огромной грудью. Увлечение господина Манучехра Доулатдуста служанкой вполне удовлетворяет Нахид. Она знает, что муж влюблён в Омм-ол-Банин, и она спокойна. Ему надоела жена, и он идёт к другой женщине, похожей на неё, как две половинки одного яблока. Что ж, её супруг умён и благороден, он выбрал себе подружку в собственном доме и не выносит сор из избы.

И ещё одно обстоятельство устраивает Нахид-ханум и её семью. Когда Омм-ол-Банин внесли в пелёнках в дом этой семьи, было решено, что вынесут её отсюда только в саване. Такая выдающаяся фамилия, такой благородный род нуждается в фундаменте, подобном Омм-ол-Банин, который не даст рассыпаться прочному зданию.

Допустим, что Омм-ол-Банин уйдёт из этого дома. Кем её заменить? Кто будет неустанно твердить: «Ханум, да паду я жертвой вашей красоты»? Кто будет осыпать Нахид лестью? А разве не этой лестью она живёт? Именно поэтому Нахид всё, что покупает, непременно показывает Омм-ол-Банин. А у той сразу загораются потухшие глаза. Психология — это наука, в которой в большей или меньшей степени, в силу своего разума и способностей, разбирается каждый. Вот и Омм-ол-Банин, несмотря на свой скудный умишко, за эти двадцать с лишним лет общения с Нахид сумела проникнуть в тайны её сложной и тёмной души. Она поняла, что у этой себялюбивой особы дрожат руки при покупке необходимых вещей, но она не жалеет денег, когда надо похвастать перед людьми. Теперь Омм— ол-Банин знает, что легче всего завладеть капризным сердцем этой женщины, хваля на все лады её любимые безделушки. Вот почему, когда Нахид приносит в дом какую-нибудь обновку, Омм-ол-Банин выкладывает весь запас льстивых слов из своей сокровищницы знаний и осыпает ими покупку.

Особенно она старается, расхваливая новые автомобили ханум. А известное всему Тегерану жемчужное ожерелье Омм-ол-Банин просто боготворит, и всякий раз, беря его, чтобы вложить в футляр или подать ханум, она благоговей но держит его на ладони, целует и только тогда выпускает из рук. Как правило, себялюбивый человек становится рабом того, кто ему льстит. Лесть питает себялюбцев, поднимает их в собственных глазах, без неё они не могут жить. Но более всего лесть привлекает глупцов. Едва появившись на свет, они только и ждут человека, который бы начал им льстить, а встретив такого, теряют голову и уже готовы на всё. Сколько людей забывали о чести и совести, поддавшись лести! Влюблённый, умеющий красиво лгать, быстрее покорит сердце красавицы. Человек заразил лестью даже животных. Некоторые собаки часами виляют хвостом, чтобы обратить на себя внимание хозяина и получить от него подачку.

Больше всего лесть распространена среди выскочек и карьеристов. Короли, выходцы из простых семей, волею судеб и политических событий посаженные на трон, желая ещё более возвеличиться, заставляют народ славить их. Подобных примеров немало в истории Ирана. Пожалуй, нигде в мире не было такого количества политических проходимцев и узурпаторов, как у нас. Вот откуда у иранцев появилась пословица, какой нет ни у одного народа: «Непойманный вор — падишах», так как каждый преуспевающий в грабеже разбойник, которому помогала судьба, становится падишахом.

Давно поселилась лесть и в доме Нахид Доулатдуст. Каждый из его обитателей старается с её помощью добиться расположения ханум. Наиболее преуспевающей оказалась Омм-ол-Банин. Да и что ещё оставалось девочке, подобранной на улице? Был ли у неё другой путь? Нет, ей нельзя было надеяться ни на материнскую ласку, ни на любовь отца, ни на поддержку родственников. Только хитростью и лестью могла она помочь себе в жизни.

Лесть в аристократическом обществе Тегерана — родном доме господина Манучехра Доулатдуста — служит единственным средством для процветания и преуспевания. Пятидесятилетняя служанка Мах Солтан из Демавенда — серьёзная соперница Омм-ол-Банин. Хитростью и лукавством она добилась большого влияния на Нахид. Но действует она не так, как Омм-ол-Банин. Мах Солтан расхваливает внешность ханум, её лицо, глаза, фигуру, без конца называет её молодой, свежей и ещё бог весть как, великолепно сознавая, что всё это неправда. Вы опасаетесь, что в один прекрасный день Нахид обнаружит ложь Мах Солтан? Нет, этого не произойдёт. Нахид принадлежит к той породе людей, для которых приятная ложь дороже правды.

Разве может случиться, что человек, который сменил имя данное ему отцом и матерью, забыл свой род, забыл, кем был он и кем стал, вдруг вспомнит, что ему уже пятьдесят четыре года? Да разве может быть некрасивой такая женщина, хотя она низка ростом и заплыла жиром настолько, что Мах Солтан или Омм-ол-Банин с трудом стягивают на ней корсет, даже если она уродлива с головы до ног, если у неё плечи, как у заправского грузчика, толстые ноги, густо заросшие волосами, короткие, синие пальцы и ногти, которые не может приукрасить ни один выписанный из Америки лак?

Уж какой грязнуля её муж, но и он каждые пятнадцать дней вынужден напоминать жене, что ей пора помыться. И, как ни жаль тратить драгоценное время на пустяки, Нахид в сопровождении своих служанок отправляется в баню. Освободившись при помощи Мах Солтан и Омм-ол-Банин от всех туго стягивавших её шнурками одежд, Нахид становится перед зеркалом и любуется красотой своего тела, нежно и с гордостью поглаживая его. Затем она торжественно вступает в мыльную, ложится на лавку, и Мах Солтан начинает растирать госпожу банной перчаткой или мочалкой, а та Лежит на спине, томно устремив взгляд в потолок, как богомолец в экстазе. От прикосновения к телу перчатки и пальцев Мах Солтан она испытывает такое наслаждение, что выражение её лица не передаст ни один художник, не опишет ни один поэт. Но самое большое, безобидное и, главное, бесплатное удовольствие ханум Нахид получает дома. Она раздевается донага в своей спальне и зовёт Рамазана Али. Услышав шаги слуги, она поворачивается к двери спиной и делает вид, что переодевается и не замечает его появления. Тогда Рамазан Али кашляет, а Нахид поворачивается и с деланным возмущением набрасывается на него с руганью. Оба они хорошо знают, что эта игра, заранее подготовленная, повторится ещё не раз, и всегда Нахид-ханум Доулатдуст, звезда аристократического мира Тегерана, получает от неё неописуемое удовольствие.

Можно тогда себе представить, какое наслаждение получает Нахид от ласк костлявого Хушанга Сарджуи-заде! Остаётся только посочувствовать тщедушному двадцатитрехлетнему юноше, который должен потратить столько сил, чтобы удовлетворить похотливое желание этой туши. Но есть люди, которые не очень высоко ценят свои труд и свои усилия. За небольшую подачку — новый костюм, сшитый у портного с проспекта Лалезар, модный американский галстук с изображением головы свиньи или крупа лошади, шёлковую рубаху голубого или жёлтого цвета — они готовы на физическое и моральное унижение.

Сколько раз этот тщедушный Хушанг запирался на ключ с Нахид в её доме или в номерах гостиницы «Дербенд», «Абе-Али», «Рамсар», «Бабольсар» и в прочих местах. Нахид садилась на кровать или в кресло, а Хушанг устраивался у неё на коленях и начинал, словно пророк Давид, нараспев читать газели, нежно гладя и восхваляя все части тела своей возлюбленной, начиная с головы и кончая пальцами ног. Нахид млела, когда этот костлявый юноша клал свою голову ей на плечо, нежно и благоговейно гладил её расплывшиеся щёки, потом шею, плечи, добирался до большой родинки на груди и начинал стихами восхвалять её. Затем медленно и нежно Хушанг развязывал всевозможные шнурки и завязки, освобождая её тело от бесконечных шёлков, вывезенных из далёких стран, и когда они наконец падали к её ногам, опускался на колени перед своим обворожительным ангелом.

Безграничное упоение охватывало Нахид. Каждая клеточка её тела радостно пела о любви, каждый волосок излучал страсть. Висевшее в комнате большое зеркало, неотъемлемая принадлежность жизни Нахид, давало ей возможность не только ощущать ласкающие её пальцы Хушанга, но и видеть своё обнажённое тело.

Нужно быть так же страстно влюблённым, как Нахид, чтобы помять, какое наслаждение она получает, зачем живёт и почему этот дохлый Хушанг так привязан к ней. Что же делать, мир — это большой базар, где каждый предлагает то, что у него есть. На этом базаре, как хорошо сказал один поэт:

Да чего, собственно, и ждать от Нахид? Какой другой товар её лавки может привлечь покупателя? Может ли она гордиться своей родословной, призвать в заступники своего отца, покойного галантерейщика Шейха Хосейна Али, который из мальчика на побегушках стал хозяином лавки и, не уважая ни бога, ни людей, презренным прожил положенное ему на этом свете и таким же ушёл на тот? Делает ли он ей честь? Может ли она похвастать его богатством или знаниями? Или своим собственным разумом? Училась ли она чему-нибудь? Умеет ли она хотя бы шить вышивать, стряпать? Или, может быть, у неё острый язык, как у злосчастной Махин Фаразджуй или у незаконнорождённой Мехри Борунпарвар?

Нахид — это бурдюк с мясом и костями — и только. Если такой, как она, не получать подобных удовольствий, зачем тогда жить на белом свете? Чем может она заменить эти наслаждения? Разве она разбирается в музыке, поэзии живописи? Разве понимает шутки? Должна ведь эта бедняжка, несчастная коротышка из дома галантерейщика Шейха Хосейна Али, которую теперь величают Нахид-ханум, любимая и уважаемая жена господина Манучехра Доулатдуста, выдающегося политика Тегерана, живущая в обществе, где каждый думает только о себе и цепляется за хвост своей коровы, — должна же она, в конце концов, пока жива, как-то развлекаться! Нельзя же так просто, не испытав радости, покинуть этот мир!