— Вставай и убирайся отсюда вон, подлый авантюрист! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты не смел расстилать здесь свою вонючую постель! Вся тюрьма от неё провоняла!

Трудно сказать, горький ли смысл этих философских весьма любезно произнесённых слов, громкий ли, полный гнева и злобы, окрик или сильный удар, нанесённый острым коском сапога господина старшего надзирателя Рахима Дожхимана в больной бок, нарушил дремоту некогда знаменитого, но сейчас глубоко несчастного и обездоленного продавца мороженого, известного под именем Плешивый Аббас.

Некоторое время Аббас протирал свои серые глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами, потом отбросил упавшую на лоб прядь редких волос, которые, подобно укропу, росли на его голове пучками и теперь стали настолько длинными, что спадали на глаза, взял свои ветхие гиве, которые он положил под голову вместо подушки, — на них всё ещё виднелись следы коричневой грязи квартала Сарчашме, несмотря на четыре месяца разлуки с ним, — сунул их под мышку и поднял изодранный в клочья гелим, служивший ему одеялом, который в результате нежного удара господина старшего надзирателя отлетел на десять шагов в сторону. Прежде чем убраться восвояси, несчастный Аббас полным покорности и обиды взглядом, который может быть только у таких людей, как Аббас, окинул с головы до ног старшего надзирателя Рахима Дожхимана и слабым, дрожащим голосом — так он говорил в детстве со своим жестоким отчимом, — склонив голову, чтобы не видеть, какое впечатление произведёт на старшего надзирателя тюрьмы его дерзость, со смелостью, которой он никогда в жизни себе не позволял, сказал:

— Но, ваше высокопревосходительство господин старший надзиратель, клянусь вашей жизнью, уже два дня мои кости ноют от холода; клянусь вам тем самым богом, которому вы поклоняетесь, клянусь вам и обоюдоострой саблей покровителя благочестивых, что я отказался от сегодняшнего обеда и отдал его надзирателю Рамазану, что я унижался перед ним и просил получить у вашего превосходительства разрешение полежать хотя бы полчаса на солнышке. Мне так хотелось согреть свои продрогшие кости! Сам господь бог тому свидетель — чтоб мне ослепнуть, если я говорю неправду! — Рамазан Али пришёл и сказал мне, что ваше превосходительство дали разрешение. Вот почему я прилёг здесь, но, если бы я знал, что бы не дали разрешения, разве я осмелился бы ослушаться? Я вас очень прошу, простите меня.

— Ах ты подлый авантюрист, ты уже докатился до того, что даёшь взятки надзирателю Рамазану Али!

— Горбан, ведь у меня не осталось ничего, что было бы достойно вас, кроме той чашки супа, которую я сегодня отдал Рамазану Али. Этот Рамазан — неплохой парень, он не такой алчный, как другие надзиратели, и его это вполне удовлетворило. Кроме того, он обещал мне обязательно получить разрешение от вас.

— Он надругался над могилой своего отца и над честью своей матери! Ты думаешь, что всякий осёл, который просит у меня разрешения, его получает? Впредь, если тебе захочется поваляться на солнце, ты эту чашку супа, сваренного из мяса твоих мёртвых предков, продашь кому-нибудь из заключённых, а деньги принесёшь в караульную в конце коридора. Ты понял, подлый авантюрист?

Аббас получил в дополнение несколько ударов плетью, которую старший надзиратель держал в руках. Впрочем, его шея, плечи и спина и раньше встречались с ней тысячу раз.

— Пошёл вон отсюда, ублюдок! Да поскорей убирайся прочь с моих глаз, я больше не хочу видеть твоей противной рожи и плешивой головы.

Опустив голову, не осмеливаясь даже прикрыться руками от ударов плети, еле волоча ноги, Аббас поплёлся в свою камеру, в этот бесплатный, полный всяческих благ и наслаждений отель шахиншахского правительства. Объятый тоской, с тысячью обид на сердце, которые он не решался выразить даже тяжёлым вздохом или стоном, Аббас тихонько открыл дверь камеры, которую тридцать два заключённых вот уже в течение четырёх месяцев считали первым и последним своим домом отдыха.

Приход Аббаса в камеру был настолько обычным делом, что никто даже не обернулся в его сторону. Никто не поинтересовался, где он был, что делал, зачем уходил и почему вернулся назад. Не успел он расстелить на голом, сыром и грязном полу камеры свой изодранный гелим, как в камеру от сильного пинка старшего надзирателя тюрьмы влетел какой-то сгорбленный человек с низко опущенной головой, из-под рваной шапки которого выбивались седые волосы.

Изнеженные, живущие в холе и достатке гости Иранского правительства поняли, что вновь проявилась щедрость государства и что на этот раз их компанию пополнил старик восьмидесяти с лишним лет.

Старик не закрыл за собой дверь камеры. Запах коридора ещё раз напомнил забывчивому обонянию сидевших в камере о тех благах, которые имеются в этом вечном раю. Донёсшийся до них аромат был полным букетом всякого рода запахов, существующих на свете: запаха угля, табачного дыма, запаха трубок кальяна, опиума, гашиша, запаха нефти, водки, вина, лука, чеснока, грязной одежды, запаха гнили, сырости, уборной и даже запаха горелой кожи, шерсти и войлока. Чтобы распознать все эти запахи, надо было бы изобрести специальный аппарат и создать специальную лабораторию.

Этот аромат существует как бы для того, чтобы каждый вновь прибывший в это хранилище несчастий, неудач, тоски, глубоких вздохов, жалоб и напрасных надежд знал, что любезное правительство собрало здесь капитал, состоящий из нищеты, беспомощности, болезней, унижений, презрения, бедствий, напастей и небытия, сделало его обеспечением своей милости, любви, сострадания и правосудия и хранит его для будущих поколений и дня страшного суда.

Многие из пророков говорили о преисподней, аде и огненной пытке. Разве они имели в виду не эти самые правительственные гостиницы? Возможно, что пророки видели такие темницы и то, с чем им пришлось познакомиться, они описали в своих книгах и обещали это грешных людям на том свете.

Старик пополз в угол. У него не было даже подстилки, которую другие принесли с собой, чтобы постелить на пол и, улёгшись на ней, отдать богу душу. Его рваная, расползающаяся по всем швам одежда еле прикрывала тело, большие пальцы ног торчали из носков его гиве. Он снял свои гиве, положил их на сырой пол и сел на них, словно на пуховую перину.

Высокий, стройный Рамазан, надзиратель этой камеры, которая была рассчитана на десять человек и в которой теперь, включая старика, помещалось тридцать четыре человека, приглашённых сюда пользоваться всеми её удобствами и благами, вошёл в камеру. Он бросил гневный взгляд на Плешивого Аббаса и прошёл прямо к старику, сидевшему у стены, штукатурка которой могла соперничать с грязными кирпичами порога камеры. В руках Рамазан держал бумажку, где фиолетовыми чернилами, почерком семилетнего ребёнка, с ошибками было написано: «Имя заключённого — Мохаммед Голи Йезди; срок заключения — 11 лет, 2 месяца и 10 дней; совершённое преступление — недобросовестное отношение к сданному ему на хранение имуществу».

Эта стена, оштукатуренная двадцать лет назад, сейчас, подобно большой туче, освещённой с одной стороны солнцем, имела различную окраску, от свинцово-серого цвета до коричневого и синего. Чем ниже, тем штукатурка становилась темнее. На ней чётко была заметна неровная линия на, уровне роста сидящего человека, образовавшаяся от прикосновения к ней грязных, вспотевших голов и спин тех, кто сидел у этой стены. Возможно, многие из них, испустив здесь дух, не оставили в мире никакой другой памяти о себе, кроме этой линии на стене.

Надзиратель Рамазан перевернул бумажку, смачно плюнул на неё, растёр кончиком пальца клей, которым ока была намазана, и приклеил бумажку как раз над этой грязной линией. Всё, что он делал, было для обитателей камеры настолько знакомым и обычным, что ни один из тридцати четырёх человек, присутствовавших на этом банкете, даже не посмотрел в его сторону. Каждый был погружён в свои мысли. Аббас потихоньку, с большой осторожностью, нежно трогал синяки, оставшиеся на его теле после ласк, оказанных ему с помощью плётки, без конца повторяя про себя очень трогательную, выразительную, разумную и полную философских нравоучений и морали фразу, сказанную ему его высокопревосходительством господином старшим надзирателем Рахимом Дожхиманом: «Вставай и убирайся отсюда вон, подлый авантюрист! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты не смел расстилать здесь свою вонючую постель! Вся тюрьма от неё провоняла!»

Он напевал шёпотом эти мудрые слова, будто читая молитву в мечети, делал всюду, где нужно, ударения, а, некоторые звуки произносил гортанно. Он старался насладиться каждым словом, не упустить ни одного из них, чтобы они не пропали зря и чтобы фольклор, созданный старшим надзирателем Рахимом Дожхиманом, не исчез бы с лица земли.

Удивительное дело, эту самую фразу: «Вставай и убирайся отсюда вон!» — он неоднократно слышал в детстве и от матери, когда она запускала свою руку за изюмом с жареным горохом в сундучок, стоявший в комнате возле стены. Как только она замечала, что он сидит в углу комнаты и следя за ней, видит то, чего он не должен видеть, она произносила эту самую фразу. Носком своего ботинка она точно так же, как господин старший надзиратель Рахим Дожхиман, но, правда, не так сильно, ударяла его в бок и выгоняла вон из комнаты, а затем вволю наедалась жареным горохом с изюмом, которые она покупала втайне от мужа и сына.

«Подлый авантюрист»… Аббас точно не знал значения слова «авантюрист». За последние два-три года он не раз слышал его от официальных чиновников шахиншахского правительства, а иногда даже и по радио. Он понял только одно: правительственные чиновники любого, кого они не могут заставить танцевать под свою дудку, называют авантюристом. Уже давно Плешивый Аббас думает, что же означает слово «авантюра». Что это за штука — авантюра? Если это что-то плохое, почему же тогда авантюристами сплошь и рядом называют никому не мешающих бедняков, этих босых и голых, покрытых грязью людей, одетых в лохмотья, с засаленными воротниками, людей, у которых из рваных гиве вылезают наружу пальцы и впалая голая грудь с выпирающими рёбрами зимой и летом открыта для дождя, ветра и палящих лучей солнца?.

Всю свою жизнь Аббас провёл среди этих одетых в лохмотья, но великодушных людей. Он бывал с ними в караван-сараях, в кофейнях, в автобусах, на поклонении святым мощам, в мечетях, на проповедях, на праздновании последнего дня Нового года, на иллюминациях и фейерверках, у сорока алтарей в ночи ашура, на похоронах безродных бедняков, в банях — и всюду он внимательно наблюдал их. Он не раз видел, как они проявляли большое мужество, щедрость, человеколюбие, снисходительность и доброту по отношению к людям, которые в чём-то зависели от них. Он встречал среди них людей, которые с глубоким сочувствием относились к беспомощным и обездоленным. Даже тысячной доли такого сочувствия не найдёшь у таких господ, как старший надзиратель Рахим Дожхиман, да и не только у Рахима Дожхимана, но и у людей, стоящих выше и даже значительно выше его. Да, «подлый авантюрист», да, сгорбленный, голый и босой старик, который всю свою жизнь провёл в бедности, голодал, работал как вол, но не протягивал своей руки за помощью ни ближним, ни чужим. Да, «подлый авантюрист», да, благороднейший иранец, рождённый в нищете и в нищете умерший, но не склонивший головы перед пришельцами, ты грудью встал против них, ты смотрел прямо в их преступные глаза, но не поддался им.

Да, «подлый авантюрист», да, беспризорный и бездомный ребёнок, ты перенёс ужасные муки голода, но не пошёл на воровство.

Ах, как хотелось Плешивому Аббасу, чтобы у него выросли крылья, чтобы он мог перелететь через высокие стены тюрьмы, холмы и дома северной части города, в которых живёт аристократия, и снова очутиться в узких и тёмных трущобах его южной части, там, где он продавал мороженое, где люди живут справедливо, где ничьи руки не обагрены кровью ближнего, где никто не страдает от богатства другого, туда, где у рубашек нет длинных подолов, но зато подолы ничем не запятнаны. Там он спустился бы и стал целовать руки всем этим «подлым авантюристам», там он склонился бы к их ногам и принёс бы им в жертву самое дорогое, что он имеет, — свою жизнь.

«Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты не смел расстилать здесь свою вонючую постель!» Конечно, говорили, ваше превосходительство господин старший надзиратель, говорили и ещё не раз скажете. Каждый день, каждый вечер будете говорить, и не только вы, но и благородные офицеры, ваши начальники будут говорить, и просто генералы, и дивизионные генералы, и, бог даст, будет говорить даже сам верховный главнокомандующий вашей армии. Какая нам корысть от того, что мы будем стелить свою постель поперёк вашей дороги? Пусть сам господь не допустит, чтобы какой-нибудь несчастный сел у края вашей дороги, господин старший надзиратель. Не дай бог, чтобы он встретился с вами. Не дай бог, чтобы взоры какого-нибудь несчастного сироты скрестились бы с вашим взором. Какое вам, аристократам, дело до нас, даже если вы и встречаетесь с нами?

«Вся тюрьма от тебя провоняла». Конечно, никто против этого не возражает. Тюрьму для того и построили, чтобы она стала вашей извечной кормушкой. Тюрьму построили не для того, чтобы люди там спали, чтобы они оставались там живыми и дышали. Тюрьму построили для того, чтобы всякий, кто входит в неё сегодня, завтра был бы вынесен оттуда прямо на кладбище, а послезавтра его постель, ту самую постель, которая вам так мешает, когда мы её расстилаем на полу, вы взяли бы себе на спину и понесли на рынок старьёвщику.

Никто не знает, сколько пылких мыслей таилось в плешивой голове Аббаса. Иногда он начинал что-то бормотать себе под нос, петь религиозные гимны, и слёзы текли у него из глаз и орошали его колени. Он сжимал веки, закусывал верхнюю губу и ещё сильнее начинал качать головой. Его пение становилось всё громче и громче, изредка отдельные слова доносились до слуха окружающих.

Со стороны казалось, что этот плешивый пройдоха с голой грудью, который в течение целых десяти лет оказывал населению Сарчашме тысячи всяких услуг, этот беспечный плут, который не боялся даже самой судьбы, этот бедняк, которому и море было по колено, находится уже не на этом бренном свете.

Тридцать четыре человека сидели в этой камере размером четыре на четыре метра. Каждый из них был занят каким-нибудь делом: один сморкался и вытирал пальцы о стену, другой воровато оглядывался по сторонам и, как только замечал, что никто не обращает на него внимания, быстро совал в рот жевательную резинку «Адамси», которую он смаковал уже двадцать дней; третий тайком вытаскивал из-под овчинки, на которой сидел, свою грязную трубку, от глиняной прокопчённой головки которой не осталось и одной трети, осторожно запускал два пальца в кисет и, достав оттуда щепотку табаку, клал его в трубку, затем поднимал выпавший из печурки на пол уголёк и, закурив, быстро совал в рот обожжённые кончики пальцев; четвёртый каждые две-три минуты поднимался со своего места, брал грязный кумган с отбитыми ручкой и носиком и спешил в угол; пятый, связав узлом концы засаленной до черноты белой нитки, вытянув ноги, просовывал нитку между пальцами и, взяв другой её конец в руки, обвивал поочерёдно пальцы ног и рук и так убивал время этой детской игрой; шестой, сидевший возле стены, развлекался тем, что то прислонялся спиной к стене, то отстранялся от неё; седьмой, расположившийся как раз посредине комнаты и лишённый возможности последовать примеру своего соседа, брал пальцами свою длинную бороду, запихивал её концы в рот и сжимал зубы, затем вытаскивал бороду изо рта и повторял всё сначала.

Издали, с другого конца коридора, доносились звуки радио. Какой-то глупец, прерываемый то и дело шумами в эфире, нёс несусветную чушь, призывая этих несчастных людей «добросовестно выполнять свои обязанности перед родиной», разглагольствуя «о честном выполнении министрами своих обязанностей» и повторяя бессмысленные речи министров в меджлисе и сенате. Наконец он дошёл до сообщения о том, что господин доктор Казаби, министр почт и телеграфа, в ответ на запрос в парламенте одного из сенаторов, подвергается ли цензуре почтовая корреспонденция, ответил: «Мы не подвергаем письма цензуре, мы их вскрываем лишь для того, чтобы проверить, нет ли там иностранной валюты».

Когда диктор произнёс эти слова, несколько человек в дальнем конце камеры вскочили со своих мест и, словно заранее сговорившись между собой, закричали: «Держи карман шире!» Часовой, который, стоя в углу камеры, наблюдал за заключёнными, нахмурил брови, стукнул о пол прикладом винтовки и гаркнул: «А ну, тихо, замолчите, подлые бездельники!» Затем, быстро высунув голову в дверь камеры, он крикнул: «Ваше благородие Абдуллахан, выключите радио, эти оборванцы недостойны слушать его!»

В камере снова воцарилась тишина, но тут до слуха заключённых донёсся новый звук, звук, которого до сих пор здесь никто не слышал. О природе его у каждого из заключённых было своё мнение. Один полагали, что где-то в углу скребётся мышь, грызёт доску, подмётку гиве, косточку или ещё что-нибудь; другие — что под осыпавшейся штукатуркой ослабли гвозди, которыми прибивали дранку, и дранки трутся друг о друга. Каждый думал по-своему.

Плешивый Аббас был смышлёнее других. Он стал всматриваться в ту сторону, откуда доносились звуки, и увидел, что старик, которого только что привели в этот земной рай, клюёт носом, но когда он внезапно выпрямляет голову, его искусственные зубы, которые от долголетнего употребления, видимо, истёрлись и расшатались, ударялись друг о друга и издавали этот сухой дребезжащий звук, вырывавшийся из его полуоткрытого рта.

Аббас пристально вгляделся в лицо старика.

Господи помилуй, до чего знакомо ему лицо этого человека! Где же он его видел?

Ему были знакомы не только подтянутый подбородок, впалые щёки, большие торчащие уши, приплюснутый нос, седые борода и усы старика, которые, наверное, два-три месяца назад были окрашены хной, но и вылинявшая, грязная шапка, некогда чёрная, а теперь отливавшая всеми цветами радуги, его клетчатый, обтрёпанный, из английского сукна китель и синие миткалёвые брюки с двумя большими латками на коленях, из которых одна была коричневая, а другая чёрная. Тонкие пальцы с опухшими суставами, которыми старик опирался о пол, чтобы не потерять во сне равновесия, — всё это Аббас видел, видел не раз, а сотни, тысячи, бог знает, сколько тысяч раз, будто бы он и этот старик были соседями, жившими стена в стену, друзьями, которые вместе ходили и в баню, и в сад, делились друг с другом своими горестями и самыми сокровенными тайнами или затевали жаркие споры.

Господи, да неужели это Мешхеди Мохаммед Голи Йезди — слуга господина Ахмада Бехина Йезди, дорогого друга, доверенного лица и сотрудника уважаемого господина доктора Тейэби, известного депутата меджлиса? Нет, это невероятно! Разве может Мешхеди Мохаммед Голи попасть в такое место? Разве могут привести сюда и поместить вместе со всеми этими оборванцами слугу влиятельного человека, имеющего столько связей и знакомств? Ведь неприкосновенна даже каждая вошь господина доктора Тейэби, не говоря уже о его слуге, который поливал воду ему на руки, открывал ему двери дома, постоянно ожидал за дверью его прихода и ухода, вводил его в дом и провожал его из дому.

Нет, конечно, это невозможно! Но вместе с тем нельзя сказать, что это не он. Положим, в лице можно ошибиться, но одежда! Ей-богу, это те самые брюки, в которых ходил Мешхеди Мохаммед Голи, когда Аббас ещё жил на свободе в квартале Сарчашме и продавал своё мороженое и мужчинам, и женщинам, и взрослым, и детям. Это тот самый пиджак, который Аббас видел на старике на протяжении целых десяти лет. Сам Мешхеди Мохаммед Голи частенько рассказывал ему, что этот пиджак был привезён в подарок его господину одним из членов свиты после первой поездки Мозаффар-од-Дин-шаха в Европу. Ну да, конечно, это и есть Мешхеди Мохаммед Голи. Клянусь богом, клянусь всеми святыми, клянусь пророком — это он! Это тот самый Мешхеди Мохаммед Голи, добрый приятель нашего Аббаса, во все тайны которого Аббас был посвящён.

Этот сгорбленный старик, стоящий одной ногой в могиле, имеет любопытную способность везде и всюду быть помехой. И здесь, в этом доме, куда люди приходят собственными ногами, а уходят на чужих плечах, Плешивый Аббас должен будет каждую ночь и каждый день, хочет он того или нет, быть собеседником этого проклятого, уродливого йездского старика.

Господи помилуй, разве у него мало горя без этого? Здесь Аббас снова вспомнил свою покойную мать. Да упокоит господь её душу, стоило ей, когда в их дом, приходил кто-нибудь из соседок посудачить, пожаловаться на мужа, на детей, и чтобы не опозориться перед гостьей, насыпать горсточку семечек — дынных, тыквенных или подсолнечника — на выцветший подносик, как в этот самый момент проклятый Аббас появлялся словно из-под земли. Каждый раз, чтобы поставить мать в неловкое положение, он пускался на одну и ту же хитрость. «Мамочка, — спрашивал он, — у тебя не найдётся чего-нибудь поесть?» Он задавал этот вопрос для того, чтобы не получить хорошей затрещины, если он приблизится к подносику, рассчитывая, что мать, постеснявшись постороннего человека, даст ему немножко семечек.

Мать обычно бросала на него гневный взгляд, затем обращалась к гостю, как бы моля извинить её и посочувствовать ей, и цитировала слова какого-то поэта: «Не было в моей жизни ни одной минуты, которую я прожил бы спокойно!»

И сейчас, увидев этого йездского старика, Аббас невольно произнёс эти же самые слова: «Не было в моей жизни ни одной минуты, которую я прожил бы спокойно!»

Он вспомнил, что на протяжении целых двадцати лет— и в годы, когда он ещё не был женат, не имел детей и был в полном смысле слова холостым, и после, когда он женился на матери своих детей и завёл кое-какое хозяйство, каждый раз, когда в его лавку входила молоденькая девушка или полненькая, свеженькая замужняя женщина, или вдовушка, или молоденькая подёнщица, чтобы съесть порцию мороженого или тарелочку сладкого рисового киселя съесть спокойно, не торопясь, в ту же минуту словно из— под земли появлялся Мешхеди Мохаммед Голи Йезди приближённый слуга господина Ахмада Бехина Йезди! Под каким-нибудь предлогом он влезал в лавку, и было совершенно невозможно, выражаясь словами господина старшего надзирателя Рахима Дожхимана, заставить его убраться вон или, выражаясь словами гуляк, отшить его.

Но здесь, в тюрьме, не было ни супа, ни плова, здесь не раздавали халвы, сюда не приходили девушки и женщины. Здесь все двери, все входы и выходы находятся на запоре, и не всякий человек может явиться сюда в любой момент, когда ему этого захочется. Несомненно, этот старик явился сюда с какой-то подлой целью. Ведь всем жителям квартала известно, что господин уважаемый доктор Тейэби — депутат от города Йезда — на протяжении многих лет обучал своим подлым приёмам этого демона. Наверное, ему надо что-нибудь выведать или кого-то обмануть.

Плешивый Аббас страшно жалел, что его место в камере находится далеко от старика и он не может выяснить истинной причины его появления здесь, выпытать у него всё, заставить признаться. Он знал, что Мешхеди Мохаммед Голи имеет привычку каждый день глотать три шарика опиума. Если кто-нибудь даст ему два-три таких шарика, это лучше всяких денег раскроет его болтливый рот и развяжет ему язык и тогда всё, чему его обучил его хозяин, всё, что он узнал от своей святыни господина доктора Тейэби, он выложил бы Аббасу. Но как подойти к старику? В этой великолепной гостинице, принадлежащей шахиншахскому правительству Ирана, полной всяких удобств и благ, чистоты и порядка, всякий, кого приводят сюда, в этот рай, сразу же получает освободившийся уголок прежнего владельца, тело которого находится в это время в руках мойщика трупов. Над головой вновь прибывшего наклеивают клочок бумаги, и несчастный, пока он жив, не имеет права сдвинуться с этого места и лишь изредка, уплатив определённую сумму или сунув в руку какого-нибудь простофили, вроде длинного Рамазана, за душой у которого нет ничего, немного опиума, горсточку леденцов или пачку сигарет и надавав ему всяческих обещании, может получить разрешение растянуться где-нибудь на солнышке. Впрочем, вы сами видели, что чаще всего подобные дела кончаются скандалом: господин старший надзиратель Рахим Дожхиман подзатыльниками и пинками внезапно будит задремавшего было человека и водворяет несчастного на место. Как можно при таком положении дел допустить мысль, что Аббас, рискуя жизнью, осмелится хотя бы на один сантиметр приблизиться к этому никчёмному, грязному старику? Да разве можно так рисковать своей жизнью? Разве он подобрал свою жизнь на улице?

Аббас очень долго думал, как удалось Мохаммеду Голи проникнуть в тюрьму. С какой целью он сюда пришёл? Конечно же, он хочет что-нибудь выведать! Но разве это подходящее место для подобных дел?

Сам Аббас, с того дня как его посадили, больше не думал о том, из-за чего он здесь. Он до такой степени не думал об этом, что даже забыл, как сюда попал. Впрочем, что толку думать! Все, кто находится в этой тюрьме, — жертвы козней и интриг. Разве кто-нибудь из них в самом деле виновен? Разве кто-нибудь из них совершил кражу или другой бесчестный поступок или назвал шахского коня клячей? Просто на каждого состряпали дело, оклеветали и бросили в этот отель.

Люди, которым пока ещё не пришлось побывать в таких местах, не знают, для чего сюда приводят несчастных бедняков. А всё дело в том, что это учреждение имеет бюджет, кредиты, начальника, его заместителя, секретаря, младших сотрудников, канцелярию, архив, бухгалтерию, офицеров, старших надзирателей, надзирателей, уборщиц, поваров и тысячу других мелких сошек. И каждый из них хочет как-то устроить свою жизнь, у каждого есть свои расходы. Им нужны деньги, чтобы играть в карты, выпивать, производить потомство и радоваться его шалостям. А иные хотят построить дом, развести сад, купить обстановку, завести содержанку, поехать в Америку, приобрести для своей семьи крейслер или кадиллак, палантин из чернобурых лисиц и другие вещи.

Какой же великодушный человек захочет оплатить всё это? Если их привольное житьё не будет обеспечено, если они не смогут оплачивать чрезмерные расходы своих невесток и детей, этих молодых стиляг, кто же тогда будет возиться здесь с этими паршивыми калеками?

Вот почему это учреждение должно существовать. Что же касается заключённых, то нельзя же арестовывать воров, тем более что воры занимают в государственном аппарате очень высокие посты и имеют сильную руку и в других местах. Один вкушает палуде с послом, другой — с посланником, третий — с советником, четвёртый — с первым секретарём посольства, а у кого нет подобных связей, тот дружит с телефонистом посольства.

Для того чтобы те, кто здесь властвует, могли полностью присваивать себе все деньги, отпускаемые на содержание заключённых, и, подобно муллам, распределять их между собой, чтобы они могли обирать всякого, кто попадёт к ним в руки, у них нет другого выхода, кроме как создавать дела на этих самых паршивых аббасов, на мешхеди мохаммедов голи.

Когда погожим днём какой-нибудь несчастный, ни в чём не повинный человек расположился в задней комнате своей лавчонки или когда он спокойно спит ночью в своей постели, эти люди вдруг сваливаются как снег на голову и на твоих глазах растаскивают всё твоё состояние, начиная от одеяла, стола, коптилки, шампура, треножника, жаровни и кончая браслетами и нижней юбкой твоей жены. А сам ты попадаешь в тюрьму и во весь объём своих лёгких дышишь целительным, ароматным воздухом тёмного застенка.

Когда же ты досыта насидишься в этом застенке, во мраке которого перед твоими глазами пройдут и твой покойный отец, и все семь поколений твоих предков, тебя вдруг хватают и тащат к прокурору, следователю, судье, к помощнику судьи и к тысячам других блюстителей порядка и правосудия. Выражаясь их языком, это означает, что они уже «закончили производством твоё дело». Они написали там всякую ложь, какая взбрела им в голову, а теперь ты можешь делать всё, что угодно твоей душе.

Тебя сажают на скамью подсудимых, и господин прокурор и судьи, одетые с головы до ног во всё чёрное и напоминающие своим видом стервятников, начинают «чинить правосудие». Они важничают, пыжатся, бормочут что-то себе под нос, делают какие-то записи, а потом все встают и один из них очень быстро, словно за ним гонится собака, читает какой-то длинный документ, и тебя снова тащат и бросают в тот же застенок на растерзание другим стервятникам.

Ты спрашиваешь! «Что случилось?» Тебе отвечают! «Ты осуждён на десять лет, десять недель, десять дней и десять ночей тюремного заключения». С этой минуты тебя называют «подлым авантюристом». Где бы ты ни появился, тебе говорят: вставай и убирайся отсюда вон. Повернёшься направо — «подлый авантюрист», повернёшься налево — то же самое. Если ты уснул, тебя пинают ногами и оскорбляют, не уснул — те же пинки и оскорбления. Всё это напоминает историю с подручным гладильщика: принесёт он утюг горячий — получает подзатыльник, принесёт холодный — опять подзатыльник, И никто не одёрнет гладильщика.

С тех пор как Аббас попал в эту яму, он старался не думать об этих вещах. Он постепенно забывал, кем он был, где он был, чем занимался и какое несчастье с ним стряслось. И вот появление здесь этого противного уродливого старика йездца снова пробудило в нём воспоминания, Снова Плешивый Аббас погрузился в размышления. Он вспомнил прошлое. Что ж, если у него тогда ничего и не было за душой, он всё же был свободен и кое-как сводил концы с концами. Он имел друзей, семью, лавочку, профессию, встречался с родственниками и знакомыми. А теперь он словно бродяга без рода и племени. Голый, раздетый, он настолько лишён всего, что во время сна одеялом ему служит только небосвод. Уже много дней ни жена, ни дети не приходили к нему на свидание, и он даже не знал, живы ли они.

А если они и придут, что он может сделать для них, чем поможет им? Ведь он уже больше ни на что не способен. Зачем он нужен им такой? Кто знает, когда он выберется из этого ада, и выберется ли сам, живым, или его вынесут другие?

Впрочем, этот старик Мешхеди Мохаммед Голи тоже уже ни на что не способен. Тогда зачем же его сюда привели? А вдруг он тоже ни в чём не виноват?

От этой мысли Аббас разрыдался. Ах, как легко у него стало на сердце! Ведь всё это время он даже плакать не мог. Пусть никто не сочувствует ему, но почему он не может посочувствовать другим? Пусть он не в силах помочь себе, но почему он не может помочь другим в их горе и облегчить их страдания?

Аббас попытался припомнить, как он попал в этот застенок. Да, это было за четыре дня до его ареста, до того дня, когда пришли за ним в его лавочку… Вечерело, начал моросить дождь. Потом он полил как из ведра. По опыту Аббас знал, что каждый раз, когда идёт сильный дождь и улицы покрываются грязью, на углу переулка останавливается автомобиль доктора Тейэби, и его толстая сгорбленная, словно пригнувшаяся от подзатыльника фигура появлялась в темноте. Воротник его пальто всегда был поднят. Низко над головой он держал зонтик, чтобы никто не увидел его лица и не смог узнать.

Едва доктор Тейэби доходил до дверей и не успевала ещё его нога коснуться первой ступеньки крыльца, как дверь открывалась. Войдя в дом, господин доктор закрывал зонтик и передавал его в. руки Мешхеди Мохаммеда Голи, верного слуги своего дорогого согражданина…

Здесь Аббас бросил взгляд в сторону старика йездца и увидел, что его голова на тонкой слабой шее, вылезающей из узких костлявых плеч, по-прежнему через определённые промежутки времени поочерёдно склоняется на все четыре стороны света.

Итак, Аббас вспомнил, что каждый раз во время таких сильных дождей, когда хороший хозяин и собаку не выгонит из дому, а волк не вылезет из своего логова, посетители господина доктора Тейэби один за другим выходили из шикарных автомобилей и, шлёпая по лужам, добирались до дверей дома Ахмада Бехина Йезди, а старик йездец осторожно и таинственно открывал им дверь и вновь закрывал её.

Аббас не был настолько глуп, чтобы не понимать, почему число этих очень непохожих друг на друга посетителей — армян и евреев, мусульман, гябров и христиан, высоких и низких, толстых и худых, чёрных и белых — возрастает во время дождя. Аббас своей маленькой плешивой головой, своим куриным умишком, полученным в дар от бога, понимал, что в такое время движение на улицах становится менее оживлённым и к тому же, раз идёт дождь, можно поднять воротник пальто, обмотать голову кашне, опустить зонтик до самых плеч, и тогда любопытные, которые всюду суют свой нос и стремятся выведать всё, что делается вокруг них, не смогут узнать, кем является этот божий человек, куда и по какому делу он идёт.

Аббаса не зря называли Плешивым Аббасом, да и вообще господь-бог не зря сделал его плешивым. Я должен вам сказать, что люди, поражённые паршей, обладают своеобразным умом и природной проницательностью. Можно подумать, что, как только голова лишается волос, у человека прибавляется ума. Во всяком случае, этот Аббас, невзирая на свою плешивость, был способен давать уроки самому дьяволу и выманить змею из норы. Он знал лучше всех, что эти осенние и зимние проливные дожди посылаются господом богом лишь для того, чтобы его приближённые рабы, подобные господину доктору Тейэби, уважаемому депутату иранского народа, могли со спокойной душой и без помех обделывать свои делишки. Несмотря на то что Аббас был тёмным, неграмотным человеком, он благодаря своей природной смышлённости и ловкости прекрасно понимал, зачем являются сюда эти люди в дождливые вечера, и, хотя они поднимают воротники пальто, закрывают лицо кашне и прячутся под зонтиками, Аббас узнавал их и про себя разоблачал их тайные делишки.

Каждый из этих людей по нескольку раз, и ночью, и днём, в вечерней мгле и при утреннем свете, в сумерки, в полночь и в полдень, одним словом, в самое различное время дня и ночи, когда в переулке наступало затишье, проходил мимо Аббаса и укрывался в этом доме, где вершилось столько важных дел. Если Аббас даже не знал в лицо самих посетителей, то знал их обувь, их походку, узнавал их шаги, их манеру стучаться в дверь, знал даже запахи их духов и одеколона, различал цвет их автомобилей и знал их шофёров. Правда, ему были неизвестны ни их имена, ни их положение, ни их профессии, а иногда он даже не понимал их языка. И в то же время, когда Мешхеди Мохаммед Голи и Хава Солтан, несмотря на всю их смекалку, не могли разобраться в этом потоке людей, он знал, кто появляется здесь впервые, а кто — давнишний посетитель этой обители и покорный исполнитель воли доктора, посвящённый в его тайны.

В тот вечер в лавке Аббаса почти не было покупателей Единственный покупатель — старик носильщик, который за полчаса до того притащил мешок угля в дом, находившийся в конце переулка, а затем, ахая и охая, обливаясь потом и тяжело дыша, вошёл к Аббасу, взял тарелку киселя и усевшись в глубине лавочки, прильнув губами к краю тарелки, одним махом проглотил её содержимое. Само собой разумеется, всё, что делал носильщик, не было для Аббаса каким-то необычным зрелищем, поэтому Аббас, сидя на табуретке за прилавком, уставленным тарелками, заложив ногу на ногу и сдвинув набекрень шапку на своей плешивой голове, любовался небосводом и выглядывавшими из-за туч звёздами и думал о круглой, полной, упругой груди работницы из дома, расположенного напротив его лавочки, которая сегодня после полудня приходила в лавку Аббаса поесть киселя. Аббас вспоминал, как колышется под грязным шерстяным жакетом её грудь, и сердце его млело от истомы. Погруженный в эти мысли, он не сразу заметил, что в переулок въехали автомобили и из них один за другим выходят люди и направляются к заветной двери.

Как он ни всматривался в ботинки, калоши и брюки этих людей, он не мог их узнать. Нет, безусловно, никого из них он ещё не видел. Походка их была ему незнакома. К тому же сразу видно, что новые посетители не та, к расторопны, как прежние. Похоже, что они недостаточно хорошо ориентируются и не совсем точно знают дорогу. Выходя из машины, они озираются по сторонам, вглядываются в дома, стены, двери по обеим сторонам переулка, но, как только они замечают лавочку Аббаса и его плешины, которые виднеются из-под шапки, они успокаиваются, понимая, что прибыли по правильному адресу.

По всему было видно, что эта публика не принадлежит к числу старых клиентов и задушевных друзей господина доктора Тейэби, бессменного и незаменимого депутата от священного города Йезда. Видимо, у них только недавно появилась нужда в нём и сегодня впервые они явились сюда, для того чтобы поцеловать порог его дома и удостоиться чести быть принятыми этим средоточием всех полюсов политики.

Несмотря на свою плешивость, Аббас не сомневался, что господин доктор завлёк этих людей в свои сети в течение последних двух-трёх дней. Он обхватил руками свою плешивую голову — о, чтоб её скорее омыл мойщик трупов! — напряг всю свою память и пораскинул умишком. Внезапно он вскочил с табуретки, на которой сидел, молитвенно поднял голову, вперил свой взгляд в потолок и стал благодарить бога за то, что тот наградил его небольшим разумом, способностями и сообразительностью.

Он вспомнил, что только вчера или позавчера радиоприёмник в кофейне, расположенной на другой стороне переулка, снова орал на всю округу. Голос диктора, прерываемый паузами, словно он то и дело глотал слюну, торжественно объявлял, что мистер не то Догилас, не то Дугелас прибыл в Иран для совершения альпинистских восхождений.

Этот представитель Нового света, прибывший в Иран, для того чтобы взойти на вершины иранских гор и оттуда, с поднебесных высот, наблюдать за несчастными, обездоленными людьми, увидеть в домах женщин без чадор-намазов и насладиться их красотой, конечно, не может быть один. Он нуждается в подручных, главных надзирателях, сводниках и тому подобных типах. А может быть, посетители господина доктора Тейэби тоже его подручные?

Затем по радио передали, что этот мистер из Нового света, этот Догилас, или Дугелас, или что-то в этом роде, едва прибыв, уже обошёл определённый круг людей и, прежде чем начать восхождение на вершины, занимался чревоугодничеством на приёмах. Несомненно, он разослал своих слуг в разные стороны, чтобы они узнали, какая из горных вершин Ирана самая высокая, какая более полезна для здоровья, какая просто стоит того, чтобы человек провёл на ней денёк-другой, какая покрыта снегом, а какая — льдом.

Тут Аббас убедился, что его плешивая голова не настолько пуста, как думают его соседи, жена и дети. Правда, на его голове не растут волосы, но внутри неё паук не распустил своей паутины, и она не такая сухая и пустая, как тыква для, кальяна.

Аббас пристально всматривался в перекрёсток. Он заметил, что некоторые из этих новых посетителей при ходьбе с такой силой ставят ногу на землю, что грязь и брызги из-под их ботинок разлетаются на два-три метра и попадают на стены и двери домов. Аббасу и раньше приходилось видеть такую походку и даже самому некоторое время шагать, таким образом. Внимательно присматриваясь к прительцам и напрягая память, он вспомнил, что во времена покойного Реза-шаха, когда он, Аббас, выражаясь словами самого шаха, исполнял хедматвазифе, их учили ходить таким важным шагом и так же твёрдо ставить ногу на землю. Тут он сразу сообразил, что люди, идущие по переулку, безусловно, офицеры. Но это его тоже не удивило, ибо положение обязывает высокопоставленных господ заботиться о себе. Человек, который сел на самолёт и прилетел в Иран, чтобы совершить здесь восхождение в горы, безусловно, не какой-нибудь безродный бродяга, и правильно, что он остерегается, как бы на извилистой горной тропе или на перевале кто-нибудь внезапно не напал на него. Вот почему он привёз с собой нескольких офицеров. Пусть они оберегают его, и если даже они не совершат ничего героического, то по крайней мере могут вспугнуть возможных злоумышленников.

Несомненно, эти американские офицеры знают, что они находятся в Иране, что здесь существуют свои законы и что ка этой территории господствует ислам. Они, конечно, хотят познакомиться с нравами и обычаями этой страны, а наш господин доктор, если даже он ничего собой не представляет, всё же немного грамотный человек и он в какой-то мере может помочь им в этом. Ведь он ещё в начальной школе заучил элементарные положения шариата. Вот почему эти несчастные сиротинушки тайком приходят к нему и в зимнюю стужу, и в проливной дождь. И если, не дай бог, они — да оглохнет шайтан! — почернеют от холода в горах Ирана и ангел смерти во время бурана схватит их осла за ногу, они смогут правильно дать ответы на вопросы Накира и Мункера.

Тут Аббас провёл рукой по лбу, голове и шее, погладил брови, снова поднял взгляд к потолку и мысленно поблагодарил господа бога за то, что внутрь этой тыквы, которая называется головой Аббаса, он положил на хранение крупицу разума.

До позднего вечера, несмотря на проливной дождь, Аббас с увлечением наблюдал за этими необычными гостями.

В отличие от «лавки» господина доктора Тейэбив лавке Аббаса в тот вечер не было посетителей. Кому придёт в голову в такую ненастную погоду идти есть рисовый кисель?

Аббас был не в настроении. Идти домой и ругаться там с женой и детьми не хотелось, и он не знал, куда бы ему приткнуться. Он вспомнил, что уже давно не виделся со своими друзьями. Этот шалопай Иззат-Олла, который при встрече обычно выкладывает целую книгу всяких историй, вот уже два-три дня не наведывался к Аббасу. Может быть, с ним стряслась какая беда? Может, он попал в руки полиции? Он ведь всегда болтает о чём не следует.

Тут серые глаза Аббаса наполнились слезами и глубокий вздох вырвался из его груди. Он вспомнил о незабываемых днях, проведённых с этим Иззатом-Оллой! Сколько раз они ходили вместе на поклонение к святым местам!

Аббас ещё помнит, как у стены «башни молчания» гябров он нагнулся, а Иззат-Олла влез ему на плечи и, вытянув шею, посмотрел, что делается за стеной. Затем они поменялись ролями и Аббас взобрался на плечи Иззата-Оллы. До сих пор, когда Аббас вспоминает о том, что он увидел, у него по телу начинают бегать мурашки.

К высоким стенам без единой двери, образующим большой круг, были прислонены трупы стариков и молодых, женщин и мужчин, обёрнутые в белые саваны. Взоры этих мертвецов, казалось, были устремлены на него, Аббаса. У одних не было глаз — их выклевали стервятники и вороны, у других были объедены лица и головы, и Аббасу померещилось, что их черепа, осклабившись, смеются над ним.

Другие трупы почернели под солнцем, их губы и щёки высохли, на чёрных лицах сверкали белые зубы.

На те трупы, которые ещё что-то сохранили на своих костях, стаями налетали птицы, валили их на землю и клевали. Повсюду слышались удары птичьих клювов о голые кости.

У некоторых трупов начинал распадаться скелет: у одних отвалился череп, у других — руки, у третьих — ноги. Женщин можно было распознать по разорванному на груди савану.

Видно, хищные птицы обладают немалым вкусом и когда они слетаются на этот пир, то сперва набрасываются на самые лакомые куски, а затем уже пожирают остальное.

Аббас, увидев эту картину, содрогнулся, но всё же, зажав пальцами нос, хотел ещё немного постоять на плечах Иззата-Оллы, чтобы лучше разглядеть всё, что происходит в башне. В это время стая крупных стервятников которая до его появления была занята дракой, завидев человека, бросилась к нему. Аббас в ужасе спрыгнул вниз, схватил Иззата-Оллу за руку, и они бегом спустились с холма.

С того дня каждый раз, когда Аббас страдал бессонницей или когда он съедал на ночь варёный рис, лапшу, кашу или ещё какую-нибудь тяжёлую пищу, его преследовали кошмары — ему снилась башня, полная костей, мяса и клочков от разодранных саванов. Весь мир представлялся теперь Аббасу не чем иным, как «башней молчания» гябров.

Если кто-нибудь из гябров на улице поскользнётся и упадёт, отдав богу душу, вокруг него сразу же собирается толпа и все начинают бить себя кулаком в грудь, вопить, плакать и жаловаться на бренность земного существования. Затем покойника поднимают и несут к «башне молчания». Здесь к стене приставляют лестницу, на плечах втаскивают покойника наверх, а потом опускают с другой стороны и подставляют ему под мышки два костыля, чтобы он не упал.

Убедившись, что покойник укреплён прочно, люди расходятся, а родственники тут же начинают делить его наследство. Каждый стремится захватить себе как можно больше из того, что имел этот несчастный. Сам же он остаётся один-одинёшенек в башне, с двумя костылями под мышками. Он стоит так до тех пор, пока у него не оторвётся нога и он не грохнется головой о землю или же пока с его скелета не свалится всё мясо.

Время от времени к башне приходят родственники, приставляют к стене лестницу и смотрят вниз. Если мясо полностью отделилось от скелета, они собирают кости и хоронят их где-нибудь.

Для того чтобы обрести вечный покой, тело несчастного должно подвергнуться страшным истязаниям. С того самого дня как труп спускают в «башню молчания» и до тех пор, пока птицы не раздерут на кусочки его тело, даже самые близкие родственники несчастного не считают его мёртвым и не имеют права похоронить.

Да, господин Плешивый Аббас, таков мир! А разве эта картина не отражает в какой-то степени нашу жизнь?

Те стервятники, которых ты видел в гябрской «башне молчания», являются прообразами этих самых аристократов, благородных людей, министров, директоров, депутатов и других властителей мира, которые на твоих глазах важно выходят из великолепных автомобилей разных цветов и проходят в «лавку» господина доктора Тейэби. В жизненной «башне молчания» они стремятся ухватить своими когтями и кровожадными клювами лучший кусок.

Несчастный, который попадается в лапы этих стервятников, не сможет избавиться от них, пока они до последнего кусочка не сдерут с его костей кожу, мышцы и сухожилия и не сожрут всё это тут же на месте или не снесут часть добычи своим друзьям, знакомым, подручным и соучастникам.

Эти питающиеся падалью стервятники, проходившие и днём и ночью перед лавчонкой Аббаса, были в его глазах настолько низкими и подлыми, что Аббас, самый ничтожный человек, до сегодняшнего дня ни разу не удостоил их даже прямым взглядом в лицо. Всякий раз, когда они проходили мимо его лавочки, он отворачивался, чтобы, не дай бог, глаза его не встретились с их глазами, чтобы снова не раскрылись раны его сердца, чтобы перед его взором снова не возникла та ужасная картина, которую он видел в «башне молчания» гябров.

О, если бы он не был занят своими покупателями, если бы не эта горсточка женщин и детишек, которые заходили поесть у него мороженое и рисовый кисель, если бы не бесконечные споры с Мешхеди Мохаммедом Голи и болтовня с Хавой Солтан, на нём, наверное, от этих переживаний уже давно сгнили бы семь саванов.

Однако ничто так не облегчало сердце Аббаса, как те полчаса, которые он проводил в чайной, расположенной недалеко от переулка Сарчамбак, беседуя с Иззатом-Оллой.

Каждый раз когда он замечал, что у господина доктора Тейэби в этот день больше посетителей, чем обычно, у него возникала острая потребность повидаться с Иззатом-Оллой. Человеку всегда радостно поглядеть в глаза своему другу, и, если он не будет иметь возможности видеться с ним, делиться с ним своими горестями, весь мир померкнет в его глазах. Ведь и Аббас, несмотря на свою плешивость и бедность, имеет сердце и тоже разбирается в том. что хорошо и что плохо, и к тому моменту, когда ему придётся покинуть бренную землю, он хочет понять, что же происходит вокруг него. Поэтому, когда он видит этих проходящих перед его лавкой аристократов, у которых и руки и одежда запачканы кровью, ему особенно хочется повидать Иззата-Оллу.

Ему хочется хотя бы полчаса посидеть с ним рядом на нарах чайной, выпить вместе по стаканчику чаю вприкуску, выкурить одну-две трубки его табака и раскурить на двоих одну ушнуйскую сигарету.

Посидев с Иззатом-Оллой каких-нибудь полчаса и побеседовав о всякой всячине, Аббас обретает полный душевный покой. Тогда он глубоко вздыхает, вытягивает на потёртом коврике босые ноги, снова надевает свои гиве, целует Иззата-Оллу и, измусолив ему щёки и подбородок, отправляется домой.

В ту ночь Аббас тоже направился в чайную, чтобы рассказать своему другу всё, что он видел за последние дни, в особенности во время сильного дождя, и снять со своей души этот тяжёлый груз. Иззат-Олла немного запаздывал. Аббас, сидя в кругу своих знакомых и сверстников, выпил два стакана чаю и уже начинал терять надежду на то, что Иззат-Олла придёт, как вдруг тот появился на пороге.

После традиционных поцелуев, к которым они привыкли с мальчишеских лет, Иззат-Олла поднялся на нары и сел. Сняв свои гиве, он скрестил по-турецки ноги и внимательно осмотрелся. Аббас сразу почувствовал, что у друга что-то неладно.

— Иззат, чтоб тебе не видеть добра, ты чего опять надулся? У тебя что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Но сегодня с самого утра у меня почему— то тяжело на душе.

— Ты что, поругался с кем-нибудь?

— Нет, как раз сегодня Хадиджа была более обходительной. чем всегда, и не бросалась на меня, как собака.

— Ну, так отчего же ты хандришь?

— Ей-богу, я и сам не могу понять. Ты знаешь, у меня это бывает — ни с того ни с сего вдруг начинаю киснуть.

— Да, но ведь ничего не бывает без причины. И плохое настроение тоже.

— Я и сам удивляюсь. В последнее время на меня частенько находит такая меланхолия, охватывает такая злоба, что в эти минуты мне не хочется никого видеть.

— Может, твой хозяин груб с тобой?

— К этому мне не привыкать. Он всегда грубый.

— Но, может, в последние дни всё-таки произошло что-нибудь неприятное?

Услышав эти слова, Иззат-Олла погрузился в раздумье.

— Мне кажется, ты прав, хотя я сам не могу разобраться в том, что произошло.

— Иззат, милый Иззат, человек ведь сделан не из камня. Есть вещи, которые он видит и вначале не задумывается над ними, а то и вообще забывает о них. Но то, что он видел, оставляет след в его душе. Исподволь оно завладевает его мыслями. Человек становится скрытным, начинает таиться от друзей. Может, и с тобой произошло что-то подобное?

— Да, ты, кажется, угадал. Я сам сначала как-то не задумывался над этим, а теперь, после твоих слов, вижу, что ты прав. Ну ладно, рассказывай, что там ещё задумали эти господа.

— Разве у них узнаешь! Судя по тому, что они зачастили в квартиру доктора Тейэби, видно, готовится что-то новое.

— То есть?

— С позавчерашнего дня и до сих пор к нему без конца приходят люди, звонят из американского посольства. И все разговоры вращаются вокруг нефти. Среди его посетителей появилось много новых, довольно-таки странных людей — какие-то толстяки в очках и с сигарами в зубах. Может, они замышляют что-нибудь против американцев?

— Нет, по-моему, дело обстоит как раз наоборот. Только позавчера вечером один из этих толстяков рассказывал об американцах, расхваливал их честность и благородство, их щедрость и умение дружить. У моего хозяина от радости сердце прямо таяло, и он без конца курил и пил виски.

— Что же теперь, по твоему мнению, должно случиться?

— А что ты ещё хочешь чтоб случилось? Все они из одной компании. Что может быть хуже той жизни, которой мы живём? Эх, братец, не думай об этом. Разве от этого что-нибудь изменится?

— Да, но хотелось бы по крайней мере умереть спокойно.

— А какая разница, кто из них нас съест — тот или этот? Да, милый мой Аббас, теперь я понимаю, что со мной творится. Как ты сказал, так оно и есть. Эти хождения, эти сговоры заставили меня глубоко задуматься. Как бы там ни было, но у каждого человека есть своя гордость и достоинство. Если хочешь знать правду, я не могу примириться с тем, что теперь, на склоне лет, мы попали в зависимость от каких-то американцев. Вот что гнетёт меня.

— А что, разве американцы — это плохо?

— Неужели ты забыл, какие безобразия творили они у нас в прошлом и позапрошлом годах? Как они привязывались ко всем красивым молоденьким девушкам и женщинам, забирали их с собой, совращали, а потом эти девушки бесследно исчезали.

— Ну хорошо, брат, а что тебе до этого? Они ведь нам не матери и не сёстры.

— Это правильно, но всё-таки нельзя допускать, чтобы женщину-мусульманку так позорно совращали с праведного пути.

— Да, но говорят, что у американцев очень много денег и они щедрее, чем англичане.

— Ну и что же из этого? Если бы они хотели растранжирить свои деньги, зачем им было приезжать сюда? Знай, они явились к нам потому, что зарятся на наши несчастные гроши. Э, брось ты забивать себе голову всякими пустяками. Вставай, пойдём немного прогуляемся…

Аббас вернулся домой поздно ночью. Несмотря на свою беспечность, несмотря на то, что он старался развеять тяжёлые мысли и тревогу Иззата-Оллы, сам он никак не мог заснуть. Ему трудно было разобраться в этих сложных, запутанных делах. Он был неграмотен, но всегда, когда школьники собирались вокруг его мороженицы и болтали о всяких делах, он невольно прислушивался к их разговорам. А случалось и так, что в хорошую погоду, когда кто-нибудь из клиентов доктора Тейэби в полдень или после обеда задерживался у него дольше обычного, его шофёру становилось скучно и он подходил к лавчонке Аббаса, садился и брал порцию мороженого. Обычно, если шофёр попадал сюда в первый или во второй раз, он молчал, но после трёх-четырёх посещений у него мало-помалу развязывался язык и он выбалтывал Аббасу кое-какие тайны.

От своих посетителей Аббас неоднократно слышал, что у политики нет ни отца, ни матери и что она никого не признаёт. Сначала Аббас даже думал, что политика — незаконнорождённый ребёнок или подкидыш. Затем он помял, что политика — это и есть та самая ложь, которую сочиняют сидящие там, на самом верху, люди и рассказывают друг другу.

В эту ночь в ушах Аббаса, словно похоронный звон, звучала фраза, которую он на протяжении своей жизни слышал много раз: «Политика не признаёт никого — ни отца, ни матери».

Аббас лежал в темноте и думал. Сердце его замирало, холодный пот покрывал всё тело, по спине пробегали мурашки, словно её обдувало холодным ветром, голова горела, Потом у него начали стыть руки и ноги, а в висках стучало, словно молотом.

В эту ночь Аббаса мучила бессонница. Мысли его порхали, словно воробышки в начале лета. Без всякой видимой причины ему вспоминались события, которые не имели никакого отношения ни к сегодняшнему, ни к завтрашнему дню и которые давно уже стёрлись в его памяти. Он почему-то вспомнил жену брата своего шурина, которая служила экономкой в доме одного из министров. Эта женщина вырастила четырёх, не то пятерых детей этого министра, поставила их на ноги, женила сыновей и выдала замуж дочерей. Она была посвящена во все дела и все тайны дома. Ей доверяли деньги. Если хозяин дома тайком сходился с какой-нибудь служанкой или приводил новую наложницу, она об этом знала. Она была посредницей в делах его сыновей и дочерей, она получала и передавала интимные письма хозяйки дома. Короче, она была хранилищем тайн всех членов семьи — от мала до велика. Все клялись её головой, и всё, чем они обладали, находилось в её руках.

В конце концов, после тридцати-сорока лет беззаветной службы в этом доме, её однажды нашли в постели посиневшей, с вылезшими из орбит глазами. На шее у неё была чёрная полоса, язык вывалился изо рта. С плачем и причитаниями вынесли её тело из дома и похоронили. На могиле её воздвигли кирпичный склеп.

Поговаривали, что старуха в последнее время стала бесноватой и по ночам на неё нападал домовой, который и удушил её. Но этот проклятый Иззат-Олла — чтоб ему остаться сиротой! — всегда что-нибудь придумает. Он даже сочиняет всякие небылицы про святых и про самого пророка. Так вот, Иззат-Олла, услышав эту историю от Аббаса, как будто догадался о чём-то, покачал головой и сказал: «Да стану я жертвой легковерных людей, если эту бедную старушку не задушили. А теперь говорят, что с ней расправился домовой».

Аббас спросил: «Иззат-Олла, почему ты так думаешь?»

«Моя бабушка тоже одно время была служанкой в одном аристократическом доме, — ответил Иззат-Олла, и у неё тоже к старости сработались некоторые винтики. Старуха стала болтливой и совсем не могла держать язык за зубами. Стоило ей сесть и завести с кем-нибудь разговор, как она выкладывала своим и чужим всё, что видела и слышала. Два или три раза хозяин и хозяйка, грубо отчитав её, приказали ей помалкивать. «Ты сперва пожуй свои слова, а потом проглоти, — сказали они, — а не то мы заставим тебя замолчать навеки».

Бабка моя не придала значения словам хозяев и продолжала вести себя довольно свободно. Однажды ночью, перед рассветом, она проснулась и заметила, что хозяин на цыпочках вошёл в её комнату. Внезапно навалившись на неё, он схватил её за горло и стал душить. Да упокоит господь душу бедной старушки, она была женщиной довольно хитрой и быстренько раскрыла рот, пустила слюну, похрипела немного, вытянула руки и ноги и прикинулась мёртвой.

Увидев это, хозяин дома решил, что ангел смерти пришёл на свидание к моей бабке, что с ней всё покончено. Он поднялся, ушёл к себе и сделал вид, что спит. А старуха, как только в доме всё затихло, накинула на голову чадор-намаз и босиком убежала в дом своего младшего сына».

Услышав эту историю, Аббас вначале не поверил Иззату и сказал: «Нет, Иззат, чтоб тебе умереть в молодые годы, ты хватил лишку. Разве разумный человек станет душить свою служанку, которая верно служила ему тридцать или сорок лет?» Тогда Иззат ему ответил: «Да подаст господь тебе немного ума, а мне немного денег. Разве ты не знаешь, что это племя не имеет ничего святого? Ты думаешь, они допустят, чтобы кто-нибудь разглашал их тайны? Политика этих людей именно в том и заключается, чтобы всякого, кто служит им и начинает постепенно разбираться в делах и секретах хозяина, послать в объятия праотцов, дабы на этом свете он не смог никому поведать хозяйских тайн. Не зря говорят, что политика не признаёт ни отца, ни матери».

В эту ночь подобные мысли не давали Аббасу уснуть. Он то и дело ворочался с боку на бок, обхватывал руками колени, садился, стискивал зубы, сжимал руками голову, но сон не шёл к нему.

Ещё никогда в жизни он не проводил такой ночи. Он не хотел думать, но мысли одна за другой лезли ему в голову, он не хотел ничего вспоминать, а на него нахлынули воспоминания. Не зная, как дождаться утра, он стал перебирать в памяти всё, что знал о святых, о пророке, прочитал все, какие только знал, молитвы. В — детстве мать учила его в таких случаях читать суру двести пятьдесят шестую из корана и дуть на себя. Он по крайней мере двадцать раз повторил этот стих, но легче ему не стало. Тогда он вспомнил, что его бабушка когда-то говорила ему, что если он встретится со змеёй или со скорпионом, то нужно сказать заклинание: «Шадчан, карния, карния, карни». Он сто раз прошептал это заклинание, изо всех сил дул на себя, но так и не уснул.

Странные мысли не давали ему покоя. Казалось, будто в его голове производят генеральную уборку, встряхивают его мозги и из них высыпается всё, что накопилось там за много лет.

Он вспомнил ещё один случай: в тот день, когда он рассказал историю старухи экономки этому самому Мешхеди Мохаммеду Голи, который теперь, сидя перед ним, качает во все стороны головой, будто бы расшатался винт, на котором она держится, тот ему сказал: «Да упокоит господь душу твоего отца, ты понятия не имеешь о жизни аристократов. Ты дитя современности, но, если бы тебе пришлось пожить в наши времена, тогда бы ты ещё не то увидел. Прежде, когда мы были молодыми, аристократы брали безусых и безбородых юнцов к себе и содержали— их. А когда у юнцов появлялись усы и борода и они уже больше не годились для тех дел, из-за которых их содержали, хозяева, чтобы удержать их в своём доме, выдавали за них замуж своих дочерей». Аббас тогда от удивления даже рот разинул. Наконец он сказал: «Мешхеди, а ты не выдумываешь?» Мешхеди Мохаммед Голи растерялся: «Юноша, чем же я на старости лет заслужил от тебя такие упрёки? Я тысячу раз своими собственными глазами наблюдал такой позор. Случалось даже, что, если такой человек умирал, жена его, не успев снять с себя траурной одежды, венчалась с этим мальчишкой и он становился официальным преемником хозяина, а спустя две-три недели ему передавались должность, богатство и даже чины покойного»…

Аббас всё ещё вертелся с боку на бок, читал про себя молитвы и дул на себя.

Наконец в соседнем дворе запели петухи, а вскоре и окна стали светлеть. Аббас облегчённо вздохнул, поднялся с постели, подошёл к водоёму, плеснул несколько пригоршней воды на лицо, зевнул, потянулся, дважды ударил себя кулаком в грудь, почесал затылок и, вернувшись в комнату, разбудил жену, чтобы она приготовила чай.

Нужно было идти в лавку, но он чувствовал такую слабость в коленях, что ноги просто не держали его. Он задумался: идти или не идти? Если не идти, как он тогда покроет расходы сегодняшнего дня? Он даже не знает почему, но когда он наконец решился пойти и стал поправлять задники своих гиве, ему захотелось крепко прижать к груди жену и детишек, расцеловать их и попросить не поминать его лихом. Он тоскливо оглядывал свою комнату, будто чувствовал, что уже не вернётся в этот дам и не увидит больше ни жены, ни детей.

Никто не может постичь этой тайны природы — почему человек иногда заранее предчувствует беду. Он не знает, что скрыто за завесой будущего, что ему уготовила судьба, ведь никто об этом не сообщает ему, но всё же он что-то предчувствует, будто опасность, несчастье, напасть, смерть, небытие имеют свои специфические запахи, которые за много фарсангов улавливаются несчастными и беззащитными людьми.

Говорят, что за час до землетрясения вороны начинают каркать, метаться и стремятся улететь подальше от опасного места. Когда опасность минует, они прилетают обратно.

Человек тоже иногда предчувствует опасность. На душе у него становится тяжело, и его охватывает какое-то смутное волнение. Сердце начинает колотиться сильнее, в висках гулко стучит кровь, голова горит, руки и ноги дрожат, и он не может сделать ни шагу.

Аббас не имел на этом свете почти ничего. Три-четыре десятка оббитых и потрескавшихся фаянсовых тарелок допотопных времён, десяток-полтора разноцветных — белых, зелёных, голубых и жёлтых — вазочек для мороженого, два подносика, стоявших на прилавке, на одном из которых он расставлял тарелки для рисового киселя, а на другом вазочки для мороженого; три-четыре десятка ложечек для киселя и мороженого, которые некогда были блестящими, а теперь пожелтели, словно зубы курильщика опиума; восемь расшатанных венских стульев, расставленных вдоль стены лавки; одна выцветшая набедренная повязка, которую он набрасывал на котёл для киселя или на мороженицу; одна кастрюля; один дуршлаг с длинной ручкой, который, так же как и видавший виды котёл, очень давно не был в мастерской лудильщика; одна мороженица, которую тоже лудили невесть когда, а теперь она, подобно бороде Хаджи Сафара Али — бакалейщика, державшего лавочку напротив, — когда он в течение двух месяцев не красит её хной, облезла и местами стала белой, а местами — красной; одна деревянная лопаточка, которая благодаря милости божьей до того места, до которого она погружается в молоко, была белой и чистой, а остальная её часть, соприкасавшаяся с руками Аббаса, настолько почернела от грязи, что, если бы её стали мыть даже тысячу раз, не смогли бы отмыть этой грязи, — вот и всё достояние Аббаса.

Человеку, всё богатство которого заключено в таком барахле, человеку, который, кроме этого, ничего на свете не имеет, бояться нечего. Разве есть на земле цвет темнее чёрного? Разве Аббас обладает имением, водой, землёй, домом и обстановкой, которые можно отобрать?

Всё это, конечно, правильно, но, случись что, кто же тогда будет кормить его жену и детей, кто позаботится о них? Кто поставит перед ними вечером, когда они соберутся поужинать, три сангяка и сир халвы в зимнюю пору, две варёные свёклы весной и осенью, пять сиров винограда и один сир сыру или одну чашечку подслащённого уксуса летом?

Кто купит раз в году два-три платья из ситца или холста и грубую шерстяную одежду для детишек?

Конечно, такому человеку, как Аббас, не следовало обременять себя семьёй. Это было, конечно, опрометчиво с его стороны. Разве мышь, собираясь влезть в нору привязывает к своему хвосту веник? Но раз он совершил эту глупость, обзавёлся женой и детьми, он обязан кормить их. Ведь, что бы вы ни говорили, он тоже мужчина и у него есть и самолюбие и понятие о чести.

Нет, Аббас не должен так легко попасться в ловушку, не должен покориться несправедливости судьбы, не должен сидеть сложа руки, прикинувшись, будто он не замечает всех тех бедствий, которые для него уготованы.

С этими мыслями Аббас дошёл до двери своей лавчонки. Он достал из кармана ключ, нагнулся, протянул руку к латунному замку, перешедшему к нему в наследство от отца, вложил длинный тонкий ключ в узкую замочную скважину и четырежды повернул его. Полукруглая дужка замка открылась. Аббас толкнул дверь и вошёл в лавку. Затем он развёл огонь в очаге, чтобы сварить кисель, налил из кувшина в котёл молоко, которое он накануне вечером взял у молочника, принёс рисовой муки и сахару. Солнце уже показалось из-за крыши соседнего дома. Аббас торопился скорее сварить кисель. Дни стали холоднее, и люди, которые выходили из дому рано, не прочь были съесть тарелку горячего киселя.

Время от времени Аббас опускал в кипящий кисель свои пальцы, уже привыкшие к этому за много лет, затем вытаскивал их, совал в рот и пробовал, готово ли его варево, достаточно ли в нём сахару и рисовой муки. Вынув пальцы изо рта, он вытирал их о выцветшую набедренную повязку. Эту процедуру он повторил несколько раз и наконец, в последний раз засунув палец в котёл с киселём, он быстро отдёрнул руку, помахал ею в воздухе и попробовал кисель, налипший на палец. Затем он взял дуршлаг с длинной ручкой, лежавший на лотке с вазочками для мороженого, и налил в каждую из тарелочек по два дуршлага кипящего киселя. В этот момент неожиданно, без какой-либо видимой причины, сердце его снова тревожно забилось и его вновь охватило волнение.

Кто знает, почему человек, когда ему угрожает опасность или несчастье, беспричинно озирается по сторонам, будто хочет увидеть, с какой стороны настигнет его беда, через какую дверь просунет она свою голову, из-за какого угла появится.

Оглядываясь по сторонам, Аббас увидел, что дверь дома господина Ахмада Бехина йезди, благородного члена иранского суда, раскрылась и из-за неё показалась знакомая голова Мешхеди Мохаммеда Голи. Старик дошёл до угла, осмотрел улицу и, убедившись, что поблизости никого нет, вернулся к двери и сделал условный знак. Господин доктор Тейэби торопливо спустился по ступенькам, быстро выскочил в переулок, прошёл мимо лавки Аббаса и юркнул на заднее сиденье автомобиля, дожидавшегося его на углу. Шофёр закрыл за ним дверцу, взялся за руль, и автомобиль тронулся.

Когда на улице появлялась фигура этого депутата иранского народа, Аббас умышленно никогда не глядел на него и устремлял свой взор куда-нибудь в сторону. Делал он это не потому, что ему была противна физиономия человека, который, несмотря на свою неграмотность, прекрасно понимал., какие преступления и предательства он совершил, а потому, что Аббас слыхал, будто всякого, кто посмотрит в лицо таким людям, постигнет какое-нибудь несчастье.

С самого раннего детства его отец, мать и ахунд, который давал религиозные советы в мечети шаха, говорили ему, что если человек выходит ранним утром из дому и взгляд его падёт на ворону, на чёрную кошку, на рогатую корову, на короткошёрстого вьючного верблюда, на сову, слепую мышь или ещё на что-нибудь в этом роде, то не успеет он дожить и до вечера, как с ним стрясётся какая-нибудь беда. Если к тому же ему пересечёт дорогу гябр, еврей, армянин, погонщик верблюдов, палач или мясник, то бедняга, согласно шариату, должен уплатить мулле семьсот динаров, чтобы избежать дурных последствий этой встречи. Итак, каждый раз, когда в раннюю пору господин доктор Тейэби по знаку Мешхеди Мохаммеда Голи осторожно выходил из дому, Аббас, заметив издали его фигуру, отворачивался и смотрел в другую сторону, стараясь, чтобы его взгляд не упал на благородное лицо этого уважаемого господина. Стоит ли в такие дождливые дни, когда в торговле полный застои и он до заката солнца вряд ли продаст больше двух-трёх порций и с трудом выручит деньги, чтобы накормить детишек, из-за одного только взгляда рисковать семьюстами динаров своих кровных денег.

Вот почему Аббас обычно прикидывался, будто ничего не видит, и не глядел в сторону доктора Тейэби. Но на этот раз, в тревожном предчувствии какой-то беды озираясь по сторонам, он вдруг случайно посмотрел прямо ему в глаза. Гневный взгляд доктора Тейэби привёл беднягу в себя, и он сразу же понял, что совершил непоправимую ошибку. Но что толку в том, что он всё это понял: исправить ошибку было уже нельзя.

Как только посланец от жителей Йезда уселся в автомобиль, Аббас подумал, что несчастье постигнет его сегодня же и что наконец встреча с вороной, совой и подобными им существами у него произошла.

Когда человек чувствует приближение несчастья, им овладевает милосердие, уступчивость и особая щедрость. Аббас в этот день подавал каждому посетителю большую порцию киселя, чем обычно. Он не очень настаивал на немедленном получении денег. Если кто-нибудь просил его дать кисель в долг, он охотно делал это, а если кто уходил, совсем не уплатив ему, он прикидывался, что не заметил этого.

Мало кому известно, что среди бедных оборванцев, одеялом которым служит небесный свод, встречаются люди необыкновенно великодушные и благородные. Так как они не рекламируют своих высоких душевных качеств, не располагают радио, громкоговорителями, газетами и парламентскими трибунами, они не могут поведать людям, какие достоинства таятся в них, какими дарованиями и способностями наделил их бог. Эти люди в тяжёлые для других минуты могут с лёгкостью отдать ближнему последний кусок или по крайней мере хорошо обходиться с людьми и не обижать их. А ведь хорошее обхождение с бедными, несчастными людьми — это как бы резерв добрых дел, на случай если сам попадёшь в беду.

В тот день Аббас больше, чем когда-либо, проявлял эти данные ему богом и впитанные с молоком матери, присущие его классу качества. Он чувствовал, что сегодня должен совершить что-то особенное, чтобы все жители квартала были им довольеы, простили ему обиды, которые он, может быть, нанёс им в прошлом, не поминали его лихом, если они уже больше не увидят его, не посылали ему вслед проклятий, не тревожили бранными словами души— его усопших родителей и не поднимали из могилы его умерших предков. И, чтобы в тот день, когда он уйдёт из этого мира, при упоминании его имени они хотя бы говорили: «Да упокоит господь его душу». И если после него кто-нибудь в этой самой лавчонке начнёт торговать киселём и мороженым, то пусть люди, которые придут к нему в лавку, скажут про её прежнего владельца: «Блаженной памяти Аббас» — или: «Господи, упокой его душу, он был неплохим человеком, понятливым, знающим цену и людям, и дружбе. Он был человеком великодушным и честным, умел ценить добрососедские отношения, был приветлив и внимателен».

Не успел Аббас съесть толчёного мяса с хлебом, — остатки вчерашнего ужина, которые жена перед его уходом в лавку завернула в клетчатый ситцевый платок и положила ему в карман, — как увидел, что один из новых американских автомобилей, которые называют «джипами» и которые недавно вошли в моду, остановился на углу переулка.

Два противных урода полицейских в синих мундирах и мягких шляпах, которые им выдали два-три дня назад, выскочили из машины и направились прямо к его лавочке.

Аббас предчувствовал приход этих людей и поэтому, увидев их, не растерялся.

— Это ты Аббас, продавец мороженого?

— Да, ваше превосходительство, я ваш покорный слуга.

— Вставай, собери свои пожитки и пойдём.

— Может, вы изволите сказать, куда мы пойдём?

— Брось прикидываться дураком, сам прекрасно знаешь.

— Откуда мне знать, клянусь вам, я и в мыслях не имел ничего подобного.

— Имел или не имел — это нас не касается.

— Так что же прикажете мне делать?

— Ничего, вставай, выгони этих паршивцев из своей лавочки, закрой её и пойдём.

— Но, господин полицейский, ведь у меня семья, жена, дети, у меня есть платежи и невзысканные долги. Что же будет с ними? Что же будет с женой и детьми?

— Это нас не касается. Ты можешь иметь всё, что твоей душе угодно, и всё равно твою дальнейшую судьбу определит полицейское управление.

— Но что же я сделал плохого?

Это нас не касается. Если мы будем целый час отвечать на вопросы всякого, кого вызывают в полицию, мы не сможем арестовать за сутки более двух преступников

— Да разве я преступник?

— Мы ведь не сошли с ума, чтобы прийти сюда среди бела дня заводить с тобой споры, если бы ты не был преступником.

Ну, тогда пусть хотя бы эта бедняжка, которая только что начала есть свой кисель, съест ещё несколько ложек. Тогда и пойдём со спокойной душой.

— Попридержи язык, вонючий паршивец, не то тебя вместе с твоими покупателями скоро заберёт мойщик трупов. Какое нам дело до этой бабёнки? Пусть она выйдет из лавки, сядет у стены и слопает этот змеиный яд.

Несчастная женщина поспешно одёрнула свой выцветший, заплатанный чадор-намаз и, глубоко вздохнув, с шумом втянула ртом остатки киселя, пролив часть его на землю. Затем она встала, бросила деньги на лоток Аббаса и быстро исчезла за углом.

— Ну а теперь чего ты мешкаешь?

— О, господин полицейский, предложение, которое вы мне делаете, не такое уж заманчивое, чтобы человек сразу поднялся, запер свою лавку и последовал за вами туда, куда вашей душе будет угодно.

— Ну, знаешь ли, ты ведёшь себя слишком нахально. Мы пришли сюда не по своей воле. Приказ о твоём аресте был дан час назад, и с тех пор из меджлиса уже пять раз звонили и справлялись, арестован ты или нет.

— Но у меня нет родственников в меджлисе.

— Да упокоит господь душу твоего отца, при чём тут родственники? Одного господина доктора Тейэби достаточно на все семь поколений твоих предков.

Вот тут-то Аббас сообразил, в чём дело. Огромное несчастье поразило его, как удар молнии. Весь мир в его глазах потемнел. Ноги подкосились, голова закружилась, холодный пот покрыл всё его тело, и, чтобы не упасть, он опёрся о стену.

В этот момент он снова услышал:

— Ну, шевелись, не прикидывайся мертвецом. Собирай свои пожитки. Нам некогда нянчиться с тобой.

— Но, господин полицейский, клянусь господом, святыми, пророком, у меня так дрожат руки, что я не могу запереть лавку.

— Ну и чёрт с ней, с лавкой. Ведь не вымерли же все у вас в квартале, найдётся кто-нибудь, кто запрёт её за тебя и передаст ключ твоим наследникам.

— Вы не даёте мне возможности собрать моё добро даже теперь, пока я живой и голова моя ещё держится на плечах. Что же будет, когда я направлюсь в преисподнюю, кто тогда позаботится о моём добре? Вы или паши хозяева?

— Ну, нам некогда возиться с тобой. До вечера мы должны арестовать ещё человек тридцать-сорок. Вставай скорее и пошли.

Когда владеющие речью существа говорят повелительным тоном, несчастным людям не остаётся ничего другого, как повиноваться. Но порой язык бессловесных предметов бывает ещё более повелительным и не допускающим никаких возражений. Три удара прикладом винтовки, которые один за другим обрушились на Аббаса, были так красноречивы и так решительно отрезали всякие пути к колебанию и неподчинению, что Аббас не только отказался от своей лавчонки и того, что в ней находилось, но даже готов был отказаться вообще от всего, чем он обладал на белом свете.

Теперь, когда Аббас отведал эти первые нежные официальные прикосновения заботливой руки иранского правительства, он смог представить себе, какие возвышающие душу и услаждающие тело удовольствия ожидают его впереди. Возможно, что два полицейских, пришедших за ним, были предвестниками этого радужного будущего. Их, очевидно, прислали специально для того, чтобы они приоткрыли перед ним уголок завесы над тем обетованным раем, куда он должен был вступить.

Во всяком случае, решающим последствием этих трёх ударов прикладом было то, что Аббас быстренько обмотал вокруг головы свою выцветшую набедренную повязку, собрал с лотка горсточку медных монет, полученных у вчерашних и сегодняшних покупателей, боязливо сунул монеты в складку своего выцветшего пожелтевшего кушака, поправил задники своих гиве, глубоко, до самых бровей натянул шапку и, окинув тоскливым взором двери и стены своей лавчонки, вышел на улицу. Там он торопливо установил на место щиты, которыми закрывал лавку, достал из кармана свой знаменитый ключ, известный всем жителям квартала, запер лавку на замок, осмотрелся и тремя пальцами руки сделал короткий выразительный жест в сторону дома господина Ахмада Бехина йезди. Неожиданно дверь дома раскрылась и показалась голова Мешхеди Мохаммеда Голи. Аббас отдал ему ключ и, не б силах сказать ничего больше, только произнёс:

— Я вверяю своих детей твоему попечению. Скажите также Хаве Солтан, пусть она простит меня, если я её чем-нибудь обидел. И ты, дорогой Мешхеди, прости меня, если я вольно или невольно причинил тебе неприятность.

О, эти капли тёплой кристальной жидкости, которые называются слезами, кто знает, когда они появятся на глазах, какие чувства скрываются за ними! Впервые в жизни несколько таких капель скатились на белую, пожелтевшую бороду Мешхеди Мохаммеда Голи в тот момент, когда холодный и грязный ключ коснулся ладони его руки. Что же касается Аббаса, то его силой потащили дальше.

Аббас слыхал, что обычно всякого арестованного полицейские тащат, словно собаку, и, как они выражаются, «сдают в руки правосудия». Там его допрашивают, заставляя признаться в том, в чём он не виноват, устраивают всяческие ловушки, чтобы, выпытать у него какие-либо показания, затем толкуют эти показания по-своему, записывают в протокол допроса, обмакнув палец арестованного в чернила, прикладывают его в конце протокола и делают вид, что вырвали у него признание, тогда как несчастный арестованный даже понятия не имеет о тех преступлениях, которые ему приписываются.

Аббас тоже приготовился предстать перед такой чернильной душой, сидящей за ветхим столом на расшатанном стуле, под охраной двух часовых, которые стоят по обе стороны, и принять на себя всё, что они хотят ему приписать.

Когда Аббас вступил на территорию главного полицейского управления, в душе его ещё теплилась надежда, так как всё незнакомое и неизвестное всегда таит в себе какой-то проблеск надежды. Ему не терпелось узнать, чем всё кончится. Это чувство напоминало детскую любознательность, которая в какой-то степени сохраняется у каждого человека и в силу которой людей тянет даже к плохим и опасным делам. Так ребятишки играют с огнём или вытворяют ещё какую-нибудь шалость, потому что им интересно узнать, к чему приведёт их баловство.

Охваченный этим чувством, Аббас покорился своей судьбе. Он быстро спустился по тёмным сырым лестницам подвала, в который его привели. Там, в углу, возле стены, цвет которой невозможно было различить, он расстелил на сыром кирпичном полу свою набедренную повязку, подложил гиве под голову и решил поспать, так как ничего другого ему не оставалось делать. Ничто на свете так не успокаивает человека в моменты большого душевного волнения, как сон. Люди думают, что человек засыпает только тогда, когда на душе у него спокойно и ничто не тревожит его мыслей, но это неправильно. Порой, в состоянии крайнего волнения, когда человек совершенно не знает, что ждёт его впереди, когда нет никакой надежды на лучшее и когда даже думы о будущем причиняют ему страдания, лучше всего вообще перестать думать, и сон тогда является единственным способом избежать мучений, найти хоть какое-то забвение.

Первое впечатление, которое сложилось у Аббаса о «камере предварительного заключения», было таково: в этом земном раю и правительственном доме отдыха, куда власть имущие, казалось, обязались водворить каждого беззащитного бедняка и содержать его там по своему желанию несколько лет или даже до конца его жизни, царил особый дух зависти, злобы и ненависти. Люди, на обязанности которых лежит приём и забота о заключённых, прилагают все усилия к тому, чтобы не дать им ни одной минуты покоя. Можно подумать, будто они боятся, что, если оставить заключённого в покое хотя бы на одно мгновение, он может забыть, где находится.

Именно поэтому, не успел Аббас ещё и сомкнуть глаз, как сапог одного из старших надзирателей довольно чувствительно ткнул его в левый бок. Возможно, господин старший надзиратель специально хотел проверить, что будет, если недавно полученный им американский сапог соприкоснётся с боком несчастного иранца. Ведь в этой области пока ещё ни американские советники, ни иранские офицеры не имели достаточного опыта.

В тесном, тёмном и сыром подвале дни и ночи Аббаса проходили однообразно. Никто у него не спрашивал, что он здесь делает, и он в свою очередь никому не задавал подобных вопросов. Есть вещи, о которых люди или боятся спрашивать друг друга, или просто считают это бестактным. Каждый раз, когда в эту райскую обитель входил надзиратель или старший надзиратель, он умышленно не смотрел в сторону Аббаса, опасаясь, как бы ему не пришлось отвечать Аббасу на его вопрос. Да и вообще-то разве он мог что-нибудь ответить, разве от него что-нибудь зависело? Всё решали люди, стоящие значительно выше его. Даже более того: пожалуй, и от них мало что зависело. На вопрос Аббаса могли ответить только те, кто находится по ту сторону океана. А значит, этот вопрос должен быть задан не на персидском языке. Правда, этот Плешивый Аббас, продавец мороженого и рисового киселя, не был такой важной персоной, он не имел ни звания, ни состояния, ни такого социального и политического положения, чтобы там, в самых высших сферах, подумали о нём и позаботились о его дальнейшей судьбе. Возможно, что по ту сторону океана никто даже и понятия не имеет о том, что на свете существует какой-то Аббас, плешивый человек с душой и разумом, с глазами, которые видят, ушами, которые слышат, сердцем, которое бьётся, что у него есть жена и дети, у которых имеется рот, желудок, и что им надо есть и надо одеваться. Конечно, никто там, за океаном, не думал о нём, даже не произносил его имени. Но там были, разработаны принципы, был составлен план и пущена в действие машина, и теперь, если даже сотни тысяч, миллионы подобных Аббасу, высоких и низких, женщин и мужчин, молодых и старых, белых и чёрных, попавшие в соответствии с этим планом в общий котёл, сгорали бы в нём или задыхались и слепли от дыма горевшего под ним огня, всё равно репутация создателей этого плана останется незапятнанной.

Спустя три месяца в один прекрасный день чаша терпения этого ничтожного, Плешивого Аббаса, который даже не имел права задавать вопросы или интересоваться своей судьбой, наконец переполнилась. От этой мертвенной тишины и полного неведения, что делается на белом свете, терпение Аббаса лопнуло. Он решил, что, как только в камере появится старший надзиратель, чтобы учинить расправу над его товарищами по несчастью, он, если даже это будет стоить ему жизни, спросит у него о своей дальнейшей судьбе. Он так и сделал. Когда старший надзиратель явился в камеру, чтобы обобрать заключённых, Плешивый Аббас с благоразумной предосторожностью, дрожащим голосом задал ему вопрос:

— Господин начальник, что же будет с моим делом?

— С каким делом? Разве у тебя есть какие-нибудь дела?

— Как долго я ещё буду сидеть здесь?

— Просто удивительно, стоит дать таким, как ты, хоть немного поблажек, как вы готовы уже на голову сесть! Разве тебе надоела такая спокойная жизнь? Ты здесь круглые сутки только ешь и спишь и ты же ещё недоволен?

— Но, господин начальник, ведь у меня семья, жена, дети, у меня есть ремесло и работа, кое-кому я должен, кое-кто должен мне…

— А что мне до того, что у тебя ремесло и работа! Разве я поручился, что ты не попадёшь в ад?

— Да, но я же пришёл сюда не по собственной воле, меня пригнали ударами прикладов.

— А ты хотел, чтобы тебя встречали здесь конфетами и кричали: «Добро пожаловать»? Ты, может, даже рассчитывал, что за тобой пришлют шикарную машину?

— Раз уж вы меня сюда привели, так не откажите в любезности сказать, сколько я пробуду здесь.

— Сколько ты пробудешь здесь? Столько, сколько всё, — до тех пор, пока не смиришься, подлый мошенник!

— Но где же тогда суд, прокурор и правосудие, о которых так много говорят?

— А какое они имеют к тебе отношение? Они существуют для людей, которые хотят взыскать с кого-нибудь причитающиеся им деньги, получить обратно своё имущество, добиться от жён отказа от претензий, которые те предъявляют им, и скорее избавиться от самих жён, а из— за такого голодранца, как ты, никто не будет созывать судебного заседания. Ах ты, несчастное, бессловесное животное, кто же тебя будет судить? Разве прокурор, судьи и следователи шахиншахского правительства сидят без дела и у них есть время возиться с тобой? Ты разве не слыхал, что законодательная власть страны пользуется большим уважением, независимостью и никому не подчиняется?

— Да, но неужели я не могу узнать о том. что меня ждёт?

— Что тебя ждёт? Всё очень просто. Ты подданным шахиншахского правительства Ирана, ты Плешивый Аббас, продающий мороженое на перекрёстке у источника.

Ну, что тебе ещё надо? Уж не хочешь ли ты получить от меня оставшееся тебе в наследство от отца имущество?

— Так что же, нас так и не будут судить?

— Ну, если тебя одолевает такой зуд, мы не возражаем. Даст бог, в ближайшие дни твоя участь будет решена.

На основе большого и разностороннего опыта, приобретённого Аббасом за время его пребывания в тюрьме, он пришёл к выводу, что аппарат шахиншахского правительства, подобно учредителям некоторых религий, скорее осуществляет свои обещания относительно ада, мучений и страданий, чем обещания о рае и существующих там благах. Здесь, в тюрьме, тоже очень быстро выполнили своё обещание. Спустя три дня после разговора Аббаса со старшим надзирателем двое часовых с винтовками на плече вывели его по лестнице из этого проклятого подвала на улицу. Дрожа от страха и волнения, Аббас прошёл Баге-мелли, проспект Хайяма, поднялся по лестнице Дворца правосудия, прошёл извилистые коридоры. Наконец его остановили перед дверью одной из комнат. Здесь он очень долго сидел на корточках в ожидании. Посетители нескончаемым потоком входили и выходили из комнаты. Под охраной часовых туда приводили арестованных мужчин и женщин, а спустя некоторое время их выводили обратно, сгорбившихся от побоев. Наконец Аббас дождался осуществления своей мечты, подошла его очередь. Наконец-то его тоже официально признали подданным шахиншахского правительства. Его ввели в комнату, разрешили сесть и разъяснили ему смысл слова «правосудие», дали ему распробовать это яство, которого он до тех пор никогда в жизни не пробовал. Даже теперь, когда прошло уже много времени, он каждый день и каждую ночь продолжает ощущать во рту его вкус.

Стоит только ему тёмной ночью или среди бела дня сомкнуть веки, как перед ним возникает та комната, в которой он сидел против следователя. Казалось, будто он случайно попал в рай и никак не может забыть этого прекрасного видения. Комната следователя во всех её деталях в тысячный раз всплывает в его воображении.

Открыв дверь, Аббас попал в небольшой коридорчик, в конце которого имелась ещё одна дверь, ведущая в Другую каморку. В этой каморке за столом сидели два человека. Возле того, который был с левой стороны, стояли два расшатанных стула с облезшей краской, а в другом конце комнатки, возле деревянного шкафчика, выкрашенного под орех, сидела на корточках старушка, закутанная в чадор-намаз.

На краю стола, с одной и с другой стороны, лежало около пятидесяти дел в картонных папках, сложенных в стопку и раздувшихся от бумаг. С каждой папки списали три ленточки — голубая, белая и красная, а из папок высовывались края белых и уже пожелтевших листов бумаги, напоминавшие рубашку с обтрёпанным подолом.

Когда Аббас вошёл, толстый, невысокого роста человек, с густыми чёрными усами, сидел, склонившись над бумагами, за столом. Ои, словно печная труба, дымил сигаретой и писал что-то красно-синим цветным карандашом. Полицейский № 4832, вошедший в комнату вместе с Аббасом, щёлкнув каблуками, громко поздоровался с этим человеком и хриплым голосом, по которому можно было определить, что он просрочил время приёма очередной порции опиума, сказал:

— Горбан, продавец мороженого Аббас из квартала Сарчашме доставлен.

Мужчина поднял голову, бросил на полицейского гневный взгляд, который, казалось, говорил: «Ах ты бездельник, как не вовремя ты влез сюда! Разве ты не можешь убраться отсюда вон?» Затем он указал Аббасу рукой на стул, стоящий возле него, и снова углубился в свои бумаги. Одному аллаху известно, сколько часов пришлось несчастному Аббасу сидеть тут в ожидании допроса. Полицейский стоя начал дремать и, чтобы не свалиться посередине комнаты, открыл дверь и вышел в коридор.

Прошло довольно много времени, прежде чем господин следователь, посмотрев на часы, сказал сидевшему против него секретарю:

— Господин Реджаи, на сегодня рабочий день окончен, скажите полицейскому, пусть он отведёт обратно в тюрьму этого человека, а завтра утром снова приведёт его сюда.

Четыре дня несчастного Аббаса приводили к началу рабочего дня к следователю и к концу уводили обратно в тюрьму. Ежедневно два часа он ожидал, стоя в коридоре, и два часа сидел в комнате следователя на том же самом допотопном стуле. Наконец на пятый день господин следователь начал свой язвительный допрос. Он спрашивал, сколько лет Аббас держит лавочку в квартале Сарчашме против дома господина Ахмада Бехина, знает ли Аббас, чем занимается господин Бехин, откуда он родом, с кем общается, бывает ли в этом доме ещё кто-нибудь кроме господина Бехина, кем является каждый, кто приходит туда, знает ли Аббас имена этих людей, их профессии, где они родились, на каком языке говорят, знаком ли Аббас с их шофёрами, знает ли, кто чаще других посещает этот дом?

Аббасу задали около трёхсот подобных вопросов, на которые он добросовестно отвечал, а господин следователь покачивал головой, выражая тем самым своё беспокойство и внутреннее волнение. С каждой минутой он становился всё мрачнее. У него был вид человека, раскрывшего большое дело. Время от времени он задумывался и снова приступал к допросу.

После полуторачасового допроса следователь спросил у Аббаса, знает ли он Мешхеди Мохаммеда Голи и Хаву Солтан, часто ли они приходят к нему в лавку, что там делают, что едят, что говорят, с кем ещё в квартале он знаком, кто его друзья и приятели, каково их материальное положение, с кем они делятся своими горестями и печалями, насколько они болтливы и о чём они говорят в минуты откровения.

Эти вопросы тоже в свою очередь длились целый час.

Наконец следователь перешёл к другой теме и спросил:

— Что ты видел за последние три-четыре дня? Что ты делал? Видел ли ты, кто приходил в тот дом, кто уходил, сколько было посетителей, как они выглядели, какого были роста, какого цвета была их одежда, автомобили и как были одеты их шофёры?

Следователь задавал эти вопросы и очень быстро заносил всё в протокол. Одному аллаху известно, как он записывал ответы Аббаса, ведь его же никто не проверял. Конечно же, он записывал в протокол всё, что было угодно его душе. Разве у этих людей есть совесть и стыд.

Когда следователь закончил допрос, он раскрыл красную жестяную коробочку с какими-то знаками на крышке и чёрной подушечкой внутри, взял правую руку Абаса и, прижав его палец к подушечке, приложил его в конце каждого листа протокола допроса. Затем он обратился к полицейскому:

— Отведи этого обвиняемого в тюрьму, скажи начальнику, чтобы он сегодня подержал его в доме предварительного заключения, а завтра я дам распоряжение об аресте и вы перешлёте его в тюрьму Гасре Каджар. Понял?

— Да, слушаюсь, горбан!

Итак, теперь Аббас знает, за что он арестован, знает, кто дал указание о его аресте. Он знает, что там, в высших ссрерах, как об этом говорил следователь и как он неоднократно слыхал от надзирателей и старших надзирателей, относятся к нему с подозрением. Он знает, что он пытался «потрясти основы государства», знает, что он «посвящён в тайны высших интересов правительства», понял, что содержание лавочки против клетки льва или около осиного гнезда — дело опасное.

Теперь одному богу известно, сколько дней, сколько ночей и сколько месяцев перед его глазами встают то эта самая лавчонка, в которой он продавал мороженое, то дом господина Ахмада Бехина Йезди, знаменитого судьи шахиншахского правительства, то те старые и молодые аристократы — иранцы и иностранцы, мусульмане и неверные, которые приходили в этот дом и которых он видел.

Один за другим он вспоминает вопросы господина следователя, которые тот задавал ему в узкой комнате у ветхого стола. Перед, его глазами скачут в диком танце картонные папки дел, набитые бумагами.

Стоит ему сомкнуть веки, как в его памяти всплывают образы людей, которых он встречал в своей жизни. И как он ни старается разглядеть на их лицах хотя бы крупицу милосердия, сострадания, сочувствия, он не находит их — ни один из них не уступает другому в чёрствости и бездушии. И кажется ему, будто кто-то всё время нашёптывает ему: «Жёлтая собака — родной брат шакалу», «Рыжий чёрт ничем не уступает синему чёрту».

Иногда, когда перед Аббасом раскрываются тюремные двери и он выходит во двор, до его слуха доносятся гудки автомобилей, быстро мчащихся над тюрьмой Гаер по Шамиранской дороге. Эти гудки причиняют ему невыразимую боль: он знает, что все мучения, выпавшие на его долю, — дело рук владельцев этих роскошных, разноцветных автомобилей, людей, противные рожи которых он много раз видел и которые так часто проходили мимо него.

О, как ему хотелось ещё хоть раз вернуться в свою лавчонку, посидеть за своими лотками! Но теперь, если бы он увидел кого-нибудь из этих господ проходящим мимо его лавки, он накинулся бы на него, схватил бы его за грудки и, вцепившись в глотку, отправил бы к праотцам. Он отомстил бы им за себя, за жену, за детей, за друзей и знакомых, за своих покупателей, за своих сограждан, за простых людей, за всех несчастных и обездоленных людей этого города и страны. Он отомстил бы им даже за Мешхеди Мохаммеда Голи и за Хаву Солтан.

Думая об этом, Аббас осматривал тюремную камеру и теснившихся в ней заключённых. Охваченный жгучим горем, скорбно покачивая головой, он вместе с ними переживал их несчастье, сочувствовал им, и на глаза его навёртывались слёзы. Делая вид, будто он вытирает со лба пот, он украдкой вытирал глаза и смахивал на землю тяжёлые, горькие слёзы.

За долгие дни и ночи, проведённые им вместе с этими несчастными людьми, он многое узнал и к его жизненному опыту прибавилось немало ценного.

Единственным развлечением узников, когда надзиратели оставляют их в покое и они остаются одни, являются рассказы о своих злоключениях.

История каждого вызывает большое сострадание. Почти все эти люди — жертвы низких и грязных интриг влиятельных и могущественных преступников, стоящих у кормила государственного аппарата.

Теперь уже Аббас хорошо знает, что этот гнусный, грязный аппарат является более гнусным, продажным и грязным, чем любой вертеп.

Он лучше всех знает, как негодяи, сидящие там, замешанные в самых мерзких делах, связанные круговой порукой, с потрясающим бесстыдством защищают друг друга, смотрят сквозь пальцы на преступления своих коллег, покрывают их кражи и позорнейшие дела. Он знает, какими способами они убирают со своего пути всякого, кто не хочет помогать им или становится поперёк дороги, как они уничтожают тех, кто может, по их мнению, принести им хотя бы малейший вред, как они бросают в тюрьму всех, кто начинает разбираться в их делах или узнаёт, подобно Аббасу, что-нибудь об их тайнах, и осуждают несчастных на пожизненное заключение. Он знает, что и судья, и прокурор, и защитник, и следователь, и надзиратель, и старший надзиратель, и министр, и депутат, и придворный, и все остальные, кто стоит у кормила государства, работают рука об руку с этими подлыми людьми.

Все, кто, как черви, копошатся в этой тюрьме — несчастные жертвы кого-нибудь из этих профессиональных преступников. Подобно тому как люди стараются избежать чумы и холеры, им надо избегать этих гнусных мерзавцев, иначе их постигнет такая же участь, как и Аббаса.

Когда эта мысль пришла в голову Аббасу, он ещё раз окинул взором сидящих вокруг него заключённых. Он внимательно всматривался в их лица, вспоминал историю каждого, печально вздыхал, и снова на глаза его навёртывались слёзы. Он тайком сжимал кулаки. Как ему хотелось встретить здесь сейчас хотя бы одного из них, чтобы он мог собственными руками размозжить ему череп!

Аббас знал, что, если даже ему не удастся отомстить за себя этим негодяям, лишённым совести и чести, всё равно наступит день, когда за него отомстят другие, всё равно, как бы долго ни пришлось ждать, когда-нибудь его сын, внук или правнук отомстят за него и в конце концов десница божественного возмездия покарает их.

И всё же Аббасу очень хотелось отомстить самому, покарать их своими руками. Но что толку в том, что ему хотелось? Теперь он знает, что этих преступников слишком много по сравнению с теми, кто мог бы взять на себя смелость выступить против них. Эта смертоносная болезнь слишком серьёзна, чтобы кто-нибудь мог ликвидировать её. Наступит ли такой день, думал Аббас, когда он увидит, что эти предатели получили по заслугам?

Да, этот день наступит, и наступит скоро. Он не может быть далёким, этот день, ибо сама природа не может мириться с такими людьми, сама судьба не сможет дать им никакой отсрочки. Волна народного гнева прорвётся наконец, и все их дворцы, их великолепные виллы будут смыты ею с лица земли вместе со своими хозяевами. Но какое в этом утешение Аббасу, если его тогда уже не будет, возможно, в живых? Да, обидно умереть и не увидеть этот день!

Постепенно голова Аббаса начинала тяжелеть, веки смыкались, он склонял свою голову к грязной, засаленной стене и перед его глазами всплывала картина другого мира — мира грёз и мечтаний.

Но не успевал ещё сон полностью овладеть им, как снова случалось какое-нибудь происшествие — либо он сам становился объектом внимания и любезности надзирателя или старшего надзирателя и вынужден был вскакивать с места, либо его сон прерывали попрёки, брань или тумаки, адресованные другому несчастному узнику, и он вновь возвращался в этот мир, мир мучений, пыток, гнёта и несправедливости.

Как ни старался, Аббас не мог смириться со своей участью. Он знал, что ему никогда уже не выйти из этой камеры на волю на собственных ногах, знал, что, как и других, его отсюда понесут прямо на Аб-амбаре Касем-хан или на какое-нибудь другое кладбище, и он говорил себе: «Если уж тебе суждено оставаться здесь до тех пор, пока в твоём теле теплится жизнь, тебе следует забыть про честь и мужество, следует сделать вид, что у тебя нет никаких человеческих достоинств. И не нужно зря терзать себя так, что белый свет становится тебе не мил».

И он не раз заставлял себя прикидываться дурачком, забывать, что некогда, и у него была другая жизнь, что он был на свободе, пользовался всеми её благами.

Прошло уже столько времени, а он не имеет никаких известий о своих близких, будто всех их уничтожил страшный самум или унесла чума или холера, будто всё то, что сохранилось в его памяти, никогда в действительности не существовало, а было лишь сном.

Ему очень хотелось забыть всё, но забыть он не мог. Эта плешивая голова — чтоб её скорее унёс мойщик трупов! — не давала ему покоя. Под несколькими спутанными волосинками в его голове таилось что-то такое, что постоянно его тревожило, волновало, не давало ему покоя ни во сне ни наяву, ни днём ни ночью. И чем дальше, тем всё больше он тосковал о свободе.

В такие минуты он принимался рассматривать остальных заключённых. Аббас пытался убедить себя, что они ещё более несчастные и беспомощные, чем он, и от этого на душе у него становилось немного легче.

Когда сюда привели Мешхеди Мохаммеда Голи, бас нашёл в нём лучший образец, для сопоставления. Он сравнивал себя с этим несчастным, сгорбленным стариком, который прожил очень тяжёлую жизнь.

Семь или восемь лет, сидя в своей лавочке на перекрёстке в квартале Сарчашме, напротив дома господина Ахмада Бехина, он наблюдал жизнь этого старика. Он был осведомлён о каждом дне и каждой ночи его жизни. За день он встречался с ним не один раз, подолгу беседовал о том о сём. Аббас лучше всех знал, с какой преданностью этот сгорбленный старик, одной ногой уже стоящий в могиле, дни, недели, месяцы, годы, — всю свою жизнь служил той несправедливой системе, жертвой которой в конце концов он стал сам.

Мешхеди Мохаммед Голи несколько раз рассказывал ему историю своей жизни, начиная с тех дней, когда он был мальчиком на побегушках в доме отца господина Ахмада Бехина Р1езди и нянчил самого господина Ахмада Бехина, гулял с ним, и кончая тем временем, когда он вместе со своим господином приехал в Тегеран и они создали этот дом, полный греха, грязных дел и преступлений.

Несмотря на глупость, сквозившую в каждом движении и проглядывавшую в каждой черте этого одетого в лохмотья старика с крашеными волосами и сгорбленной спиной, — глупость, которую этот невежественный и паршивый Аббас прекрасно уяснил себе своим маленьким умишком, он оказывал ему большое уважение за его благодарность к хлебу-соли, за верность семейным и земляческим традициям, которые были у пего в крови и которые так ослепили его, что он, прекрасно видя преступления своих почтенных земляков, прикидывался, будто ничего не замечает. Аббас радовался, что этот старик йездец, несмотря на свою бестолковость, всё же обладает таким благородством и бес, властвующий над его авантюристами хозяевами, не совратил его с праведного пути.

Аббас ещё раз окинул взором старика с головы до ног. Тонкая шея Мохаммеда Голи гнулась под тяжестью головы, густо поросшей на висках окрашенными хной волосами, выбивавшимися из-под его знаменитой шапки. Сон немощных стариков, стоящих на пороге смерти, как бы подготавливает их к переселению в мир небытия. Похоже, что во сне они готовятся к смерти, поэтому и сон их бывает тяжелее, чем сон молодых.

И Аббас не смог удержаться, чтобы не проявить максимум почтения и уважения к этому старику, и сравнил его с господином Ахмадом Бехином Йезди, благородным служителем иранской Фемиды, и с господином доктором Тейэби, уважаемым депутатом меджлиса от города Йезда.

Он пришёл к выводу, что господа, вроде доктора Тей-эби, несмотря на то что они занимают в обществе высокое положение, не стоят даже собаки Мешхеди Мохаммеда Голи. Ведь старик хотя и глуп, но он всегда был беспредельно верен и предан хозяевам, и сейчас, когда в последние дни его бессмысленного и бесплодного пребывания на этом свете несчастному предстоит перенести столько мучений, он тем не менее не отрёкся от своего долга. Возможно, этот мужественный, но глупый старик когда-нибудь, как и Плешивый Аббас, тоже поймёт, за что он страдает и кто является виновником его несчастий. Может быть, и он своим жалким умишком догадается, что политика господина доктора Тейэби, политика иранского правительства изменилась, что она всегда, словно маятник. качается из стороны в сторону и ищет прибежища то у одного, то у другого порога. Поэтому-то доктору Тейэби и его приспешникам пришлось теперь сменить своих старых агентов и слуг и принести их в жертву новой политике.

Воспитанный человек за обедом каждое следующее блюдо ест чистой ложкой или чистыми ножом и вилкой, из чистой тарелки. В политической жизни происходит нечто подобное. Как только курс политики меняется, должны быть сменены и старые агенты. Ведь государственные мужи не дают обета братства своим агентам и поэтому не обязаны до конца быть верными им.

Вообще-то политика не признаёт никакой верности. Верность и честность присущи людям невежественным, беспомощным, не разбирающимся в жизни.

Аббас не раз слыхал от своих друзей, приятелей, знакомых, родственников и соседей, что тайна успеха политики великих европейских держав, а в особенности Англии, заключается в том, что она всегда была вероломной и ей незнакомы такие понятия, как честность и верность.

Английские политиканы цинично говорят, что, как только из апельсина выжат сок, его надо выбросить. Другими словами, если человек уже использован и в нём нет больше нужды, его надо отстранить от дел, поставить на нём крест, а ещё лучше совсем удалить с глаз долой, чтобы он днём и ночью не преследовал вас и не напоминал бы постоянно о своих прошлых заслугах.

В этом огромном государственном аппарате даже самые выдающиеся, самые заслуженные, самые высокопоставленные лица приносятся в жертву с неимоверной быстротой, и о них забывают так быстро, будто они вовсе и не существовали. Чтобы добиться своей цели, политические деятели обычно не брезгуют никакими средствами. Взять, например, известного полковника Лоуренса. После того как он поднял восстание арабов против гурок и стал руководителем этого движения, у него возникли разногласия с государственным аппаратом, и, как только он захотел напомнить хозяевам о своих прошлых заслугах, его прямо о центре столицы, средь бела дня, когда он ехал на мотоцикле, без всяких церемоний отправили к праотцам. Над его ближайшим сотрудником и другом Малеком Фейсалом, который, достигнув кое-какой власти, начал держаться слишком высокомерно, тоже была учинена расправа в одной из гостиниц Женевы. Сын его Малёк Гази, знавший, как погиб его отец, намеревался возбудить расследование и поднять скандал, но, едучи в своей машине, налетел на большой скорости на столб линии электропередачи и, не успев даже ахнуть, попал на тот свет.

История величия Англии полна странных катастроф. Там политические деятели не останавливаются даже перед огромными расходами, лишь бы уничтожить неугодного им агента.

Англичане хотели сплавить на тот свет лорда Китчнера и, чтобы ему не было скучно отправиться в этот путь одному, потопили океанский пароход, на котором плыл лорд, со всеми пассажирами и командой. Точно так же они поступили с Сикорским: подстроив катастрофу самолёта, отправили его на небеса, а заодно с ним и нескольких высокопоставленных офицеров британской армии.

Аббасу частенько приходилось слышать то от одного, то от другого бедняка в войлочной шляпе рассказы о разных событиях из истории Ирана. Однажды, когда после вступления войск союзников в Иран в 1941 году снова стали поговаривать о восстановлении в Иране власти каджарской династии, наследный каджарский принц Мохаммед Хосейн Мирза совершенно неожиданно скончался от разрыва сердца в такси на одном из лондонских проспектов. В другой раз, когда из Иоганесбурга поступило сообщение о смерти шаха, один болтливый юнец, по имени Машаллах, мальчик на побегушках в доме, расположенном в конце переулка, и постоянный посетитель Аббаса, со слов своего хозяина, школьного ахунда, говорил будто Реза-шах собирался написать книгу воспоминаний и, когда те, кому следует, догадались, что он может разгласить кое-что и лучше, если это «кое-что» он унесёт с собой на тот свет, ему приказали: умри от разрыва сердца. И поскольку шах был человеком исполнительным, то в полночь, — чтобы никто не видел — он так и поступил.

Однажды этот проклятый Машаллах, этот самый болтливый бездомный бродяга, рассказывал, что какая-то девушка забеременела от одного очень высокопоставленного человека и, как её ни принуждали сделать аборт, она не соглашалась, думая, что совершила очень выгодную сделку и получила драгоценность, которая спрятана в таком надёжном месте, что ничья рука не сможет её достать, пока она сама не вынесет её на белый свет и не добьётся с её помощью лучшей жизни. Но как-то один из дивизионных генералов, потомок благочестивого монаха, ранним утром явился к ней и, всадив ей в самое сердце малюсенькую пулю, при помощи этой маленькой гарантии любви и признательности отправил её в райские сады, чтобы там, в полном единении с потомком высокопоставленного лица, вдали от соперниц, второй жены мужа, свекрови и золовки, она могла вести вечную и спокойную жизнь.

Теперь Аббас, от скуки вспоминая и сопоставляя все эти истории, делал выводы своей плешивой головой. Чем больше он думал, тем яснее становилась картина. Иногда он смыкал веки и припоминал черты уродливого лица господина Ахмада Бехина и его любезного хозяина господина доктора Тейэби, которому господин Ахмад Бехин подчинялся беспрекословно, и чувство невыразимого отвращения к этим людям охватывало его. Он припоминал одного за другим тех высокопоставленных лиц — министров, депутатов меджлиса, политических деятелей, которые, как он не раз видел, тайком входили в ту заветную дверь и так же тайком выходили из неё. А после посещения этого дома они быстро двигались вверх по служебной и общественной лестнице. Он пытался представить себе этих людей, и каждая следующая физиономия, которая возникала перед его мысленным взором, была ещё отвратительней, преступней и гнусней, чем предыдущая.

Когда он занимался этим своеобразным вызовом духов, его худое, измождённое лицо искажалось от ненависти и отвращения. Плечи его начинали дрожать, как у человека, на глазах у которого зверски убили тысячи людей. Голова его горела, кружилась, колени подкашивались, и он невольно прислонялся к стене тюремной камеры. Он затыкал пальцами уши, чтобы ничего не слышать, обхватив руками голову, с силой сжимал виски, стараясь хотя бы немного утихомирить боль от этой тяжёлой пытки.

Посидев так немного, он раскрывал глаза, словно слепой, оглядывал камеру пустыми, потухшими глазами, стискивал зубы и до крови кусал губы. Казалось, если бы он мог, он удушил бы всех мучителей своими слабеющими день ото дня руками. Он сжимал бы им горло пальцами до тех пор, пока они не избавили бы этот мир от позора своего существования.

На этот раз, снова мысленно отомстив за себя, Аббас раскрыл глаза, облегчённо вздохнул и, бросив взгляд в сторону Мешхеди Мохаммеда Голи, который, по-прежнему покачивая головой, видел во сне потусторонний мир, вдруг почувствовал к нему большое уважение. Этот старик, который до сих пор казался несчастным, беспомощным глупцом, теперь стал представляться ему великодушным, честным и благородным человеком.

Как бы там ни было, но руки его по крайней мере не обагрены кровью. Он вышел из этой грязной и преступной клоаки незапятнанным и чистым и таким же чистым и незапятнанным уйдёт из тюрьмы на кладбище.

А разве заточение его в тюрьму не является лучшим доказательством того, что они не считали его своим сообщником? Подумав об этом, Аббас снова осмотрел камеру. На худых, мертвенно-бледных лицах заключённых лежала печать мучений. Выражаясь словами Аббаса, мясной покров на них растаял и из-под кожи выпирали кости. Вены на их худых шеях настолько вздулись, что даже издали было заметно, как пульсирует в них кровь. Аббас стал пристально разглядывать эти чёрные, словно закопчённые лица и в каждом находил следы наивной простоты, печали и обиды за незаслуженные мучения.

Он понимал, что все эти несчастные заключённые — жертвы кровожадной, не знающей ничего святого правящей клики, что они в той или иной степени явились помехой к удовлетворению низких страстей или к осуществлению подлых замыслов кого-либо из этой клики, за что и брошены сюда.

Ах, как ему хотелось дожить до того дня, когда рука возмездия схватит за шиворот этих преступников, о чёрных делах которых Аббас знает лучше всех, и приведёт их, опозоренных и униженных, сюда, в эту самую камеру, которую они построили для других, посадит их вдоль грязных сырых стен на истёртые, вымазанные грязью и нечистотами кирпичи, а вместо каждого вновь приведённого заберёт отсюда одного из этих несчастных, безвестных и беззащитных людей и водворит их в устремлённые к небу дворцы, в великолепные аристократические особняки проспекта Шах-Реза и так отомстит этой преступной клике за века угнетения обездоленных сыновей Ирана!

Ах, если Аббас доживёт до этого дня, с какой радостью и торжеством выйдет он из тюрьмы! Он готов был отказаться от жизни, души, сердца, религии и веры, жены и детей, он отдал бы всё, чем он обладает, лишь бы такой день наступил.

О, как он будет радостен, этот день отмщения, день, когда разверзнутся небеса и живительная сила мужественных людей станет десницей божественного возмездия!

Для того чтобы продлить созерцание радостной картины, которую Аббас мысленно нарисовал себе, и ещё больше насладиться этим зрелищем, Аббас сомкнул веки. Слёзы одна за другой скатывались с его усталых век на щёки. Он, тихо покачивая головой, чуть слышно напевал какую-то мелодию, и со стороны казалось, что он находится в потустороннем мире, мире счастья и радости.

Но не успел он понаслаждаться этим безвозмездно ниспосланным ему небесами зрелищем и несколько минут, как сильный удар по голове вернул его в этот мир. Он открыл глаза, и перед его взором предстала любезная, чисто выбритая физиономия старшего надзирателя Рахима Дожхимана, который снова явился осведомиться о его самочувствии и выразить ему соболезнование по поводу его несчастий.

— Подвинься же, подлый авантюрист!

Следом за господином старшим надзирателем Рахимом Дожхиманом в камеру вошёл сгорбленный, одетый в лохмотья, немощный старик. Видно было, что бедняга немало пережил на своём веку. Господин старший надзиратель Рахим Дожхиман с особым вниманием, которое он обычно уделяет новичкам, хотел освободить для него место в этом вертепе.

Посмотрев на старика, Аббас увидел на его тонкой, морщинистой шее ремень, доходивший ему до груди, — грязный, засаленный и от длительного употребления потерявший свой первоначальный цвет. К концам ремня был прикреплён небольшой ящичек. Аббас и раньше встречал этих бедняков торговцев, одетых в лохмотья, и знал, что в их ящичках хранится несколько пачек ушнуйских сигарет, с десяток коробок спичек, немного американской жевательной резинки «Адамс», леденцов, дешёвого шоколада, несколько пар шнурков для ботинок, нитки, дамские сигареты, иголки, несколько коробок простых и английских булавок. В общем, в ящичке было на три-четыре тумана всякой всячины, которую лоточники с утра и до поздней ночи, в жару и в холод, в туман, в дождь и под палящими лучами солнца таскали на шее по всему городу, чтобы, продав свой товар, заработать два-три тумана па пропитание себе и своей семье.

Теперь, накопив за несколько месяцев пребывания в тюрьме довольно большой опыт, Аббас прекрасно знал, что всякий раз, когда господин старший надзиратель Рахим Дожхиман приводит в камеру нового заключённого, он нарочно прикидывается раздражённым, начинает стегать плетью по голове и плечам первого попавшегося ему под руку арестанта, демонстрируя этим новичку своё могущество и всю неограниченную полноту власти, которой он здесь обладает. И всё это для того, чтобы новый заключённый сделал для себя соответствующие выводы и, если у него есть деньги, папиросы, табак или ещё что-нибудь, передал их этому всемогущему властелину тюремных камер.

Не успел Аббас подвинуться и освободить рядом с собой место для старика, как господин старший надзиратель Рахим Дожхиман схватился за ремень ящичка, который висел на шее старика, и, сильно дёрнув, оборвал его. На шее старика осталась красная полоса. Господин старший надзиратель подхватил ящичек и сказал:

— Подлый авантюрист! Здесь тебе не место для торговли, это не тротуар на проспекте, где ты можешь расположиться с такими же, как ты, проходимцами и рассказывать всякие глупости о правительстве и высших властях страны, предъявлять им какие-то претензии и вообще вести разговоры о вещах, не доступных твоему ничтожному уму!