Определенный интерес А. С. Пушкина к проблемам государства и права, его достаточную осведомленность в этой области можно объяснить, в известной мере, окружением поэта.

А. П. Куницын

В числе первых из круга лиц, оказавших большое влияние на формирование мировоззрения поэта, по праву может быть поставлен Куницын – лицейский учитель, преподававший науки политико-юридического цикла. А. П. Куницын (1783–1840) родился в семье священника, окончил уездное духовное училище, затем продолжал обучение в Твери в духовной семинарии. В 1803 году переведен в Петербург в Педагогический институт, откуда в 1808 году по окончании курса отправлен за границу для дальнейшего обучения. Слушал лекции (преимущественно профессоров юридическо-политических наук и дипломатии) в Гёттингенском и Парижском университетах. В Гёттингене сблизился с Н. И. Тургеневым, одним из будущих вождей декабристского движения. По возвращении в Россию в 1811–1817 гг. он – адъюнкт-профессор в Царскосельском лицее, затем профессор «общих прав» в Главном педагогическом институте (в 1819 году преобразован в Петербургский университет). Куницын – автор многих трудов по проблемам государства и права, и его с полным основанием можно назвать одним из крупнейших ученых-юристов своего времени. В связи с выходом в свет его книги «Право естественное» (1818), в которой он высказывался против самодержавия и крепостничества, его уволили из университета с запрещением преподавать во всех учебных заведениях России. В дальнейшем Куницын преодолел свои либеральные политические взгляды и сделал успешную служебную карьеру. В 1826 году он – чиновник II Отделения Собственной его величества канцелярии. Под его непосредственным наблюдением находились подготовка и издание Полного собрания законов Российской империи и составление большей части Свода законов гражданских и Свода законов уголовных. Он же оставил отдельное Собрание законов по духовной части. В 1840 году Куницын был назначен директором Департамента духовных дел иностранных исповеданий и в этой должности умер.

Для нас более всего важно то, что именно Куницын в течение нескольких лет преподавал Пушкину правовые дисциплины. И хотя, как известно, Пушкин не заканчивал ни юридического факультета, ни училища правоведения, тем не менее вполне допустимо говорить и об определенной юридической стороне лицейского образования Пушкина. Сохранившиеся документы, в первую очередь программы преподавания в лицее, позволяют утверждать, что при всем разнообразии изучавшихся там наук основу программы составляли гуманитарно-юридические дисциплины. Царскосельский лицей был открыт 19 октября 1811 г. Императорское высочайше утвержденное постановление о лицее от 12 августа 1811 г. уравнивало лицей как учебное заведение в правах с университетами и определяло цели его организации: «Учреждение Лицея должно иметь образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы Государственной». Соответственно, в этом документе очерчивался и круг предметов, предназначенных для образования лицеистов: «В Лицее преподаются предметы, учения, важным частям государственной службы приличные…»

О доле политико-юридических дисциплин в системе обучения в лицее можно судить из содержания программы преподавания в лицее на весь срок обучения. В соответствии с ней собственно юридические науки преподавались на 4, 5 и 6-м курсах лицея. При этом на 4-м курсе лицеистам излагалась система наук нравственных, философские понятия о правах и обязанностях и разделение права на естественное, публичное, гражданское, уголовное и т. д. На 5-м курсе продолжалось изучение тех же предметов, а также преподавалось право публичное и политическая экономия. На 6-м курсе предусматривалось завершение изучения указанных предметов. В упоминавшемся императорском указе об учреждении лицея содержание преподавания наук нравственных (к ним, кроме собственно наук правоведения и политэкономии, относились еще закон божий, психология и логика) определялось следующим образом: «Под именем наук нравственных здесь заключаются все познания, кои относятся к нравственному положению человека в обществе, и следовательно, понятия об устройстве Гражданских обществ, о правах и обязанностях, отсюда возникающих. В сем классе, начиная от самых простых понятий права, должно вести воспитанников до коренного и твердого познания различных прав и разъяснить им систему права публичного, права частного и особенно права Российского, и проч.»

В действительности же курс юридических наук, изучаемых лицеистами, был еще обширнее, что в первую очередь можно объяснить личностью преподавателя, читавшего эти предметы, – А. П. Куницына. Курс Куницына (кроме логики, психологии, политической экономии) охватывал следующие юридические дисциплины: 1) право естественное частное; 2) право естественное публичное; 3) государственное право; 4) право гражданское русское; 5) право публичное русское; 6) право уголовное (включая и уголовное судопроизводство); 7) право римское и 8) финансовое право. Право естественное (как частное, так и публичное) состояло из «чистого» права и права «прикладного» и содержало исследование прав человека «первоначальных», «производных», а также способов их приобретения и защиты. Русское гражданское право преподавалось лицеистам в соответствии с его системой, принятой в Комиссии составления законов. Уголовное право включало разъяснение его понятия как такового, понятий преступления, уголовного закона, наказания. Римское право читалось в сопоставлении с русским. В финансовом праве лицеисты получали сведения о понятии и содержании государственных расходов и доходов. Содержание курса государственного права, преподаваемого лицеистам, дошло до нас через конспекты, сделанные одним из первых по успехам в учении воспитанников лицея – А. Горчаковым (впоследствии министр иностранных дел, государственный канцлер). Наибольшее значение имеют записи Горчаковым двух курсов – «Энциклопедии прав» и «Изображения системы политических наук». В первом курсе, например, содержание государственного права выглядело следующим образом:

Введение (I – понятие о государственном праве, II – о естественном состоянии, III – о различных политических обществах). Часть I. Чистое государственное право: Глава I. О договоре соединения. Глава И. О договоре включения жителей. Глава III. О правах величества. Глава IV. О власти законодательной. Глава V. О власти исполнительной. Глава VI. О власти блюстительной. Глава VII. О внешних правах величества. Условное государственное право: 1. Об образах правления. 2. О способах приобретения верховной власти и монархии. 3. О перемене образа правления.

Думается, что даже с позиции сегодняшнего дня структура этого курса выглядит довольно внушительно. Б. Мейлах на основе анализа записей Горчакова пришел к выводу, что его конспекты лекций Куницына – это не живая запись этих лекций, а копия записок, составленных и данных лицеистам самим лектором. В подтверждение своего вывода Б. Мейлах приводит также свидетельство М. Корфа (однокурсник Пушкина, впоследствии сановник, приближенный Николая I, оставил недружелюбные мемуары о лицее и Пушкине), писавшего в своих воспоминаниях: «При неимении в то время никаких печатных курсов, он сам (т. е. Куницын. – А. Н.) писал свои записки, а мы должны были их списывать и изучать».

Говоря о юридическом аспекте содержания лицейского образования, необходимо остановиться на том, какие политико-юридические идеи развивал Куницын перед своими учениками. Основное их содержание было развито в его книге «Право естественное», в которой он на основе идей общественного договора, естественного права и народного суверенитета высказывался, как отмечалось, против самодержавия и крепостничества. В 1821 году по специальному распоряжению министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына, реакционера, было приказано изъять все находящиеся в лицее экземпляры «Права естественного» Куницына, так как «по рассмотрении в Главном управлении училищ этой книги найдено нужным по принятым в ней за основание ложным началам и выводимому из них весьма вредному учению, противоречащему истинам христианства и клонящимся к ниспровержению всех связей семейственных и государственных, книгу сию, как вредную, запретить повсюду к преподаванию по ней, и притом принять меры к прекращению во всех учебных заведениях преподавания естественного права по началам столь разрушительным, каковые оказались в книге Куницына».

Следует отметить, что вначале книга Куницына предназначалась для подношения Александру I. На руководителей лицея, по всей видимости, подействовало милостивое отношение императора к молодому адъюнкт-профессору в связи с его публичным выступлением при открытии лицея (Александр I наградил тогда Куницына орденом). Однако к 20-м годам либеральные настроения царя уже исчезли, и, соответственно этому, книга Куницына была признана недостойной для подношения государю, руководству лицея сделано замечание по этому поводу, а сам Куницын, как отмечалось, уволен.

Пушкин, зная о гонениях, которым подвергся его учитель, в «Послании к цензору» (1822) с издевкой говорит:

Печатный курс «Естественного права» был конфискован у автора, книготорговцев и частных лиц, а также изъят из учебных заведений и уничтожен. Однако отдельные экземпляры этого курса уцелели, и можно сравнить его содержание с записями Горчакова. Хотя в основе печатного курса и лежали система и содержание конспективного курса, однако при издании автор внес существенные изменения и поправки. Многие выводы и формулировки в печатном издании смягчены, что, несомненно, объясняется цензурными соображениями. В конспекте, например, содержится глава «О республиканских органах правления». В книге же говорится о «демократическом» образе правления в противопоставлении «аристократическому», а о понятии первого не упоминается.

Страстное изложение Куницыным идей «естественного права» не могло оставить равнодушными к ним слушателей-лицеистов. Сохранились данные о том, что лицеисты были увлечены этими идеями. Например, в одной из статей третьего номера «Лицейского мудреца» (рукописного журнала лицеистов) говорилось: «Теперь в классах говорят о правах естественных». Не составлял в этом отношении исключения и юный Пушкин. По утверждению одного из своих наиболее близких друзей-лицеистов Пущина, «Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына», хотя, как обычно, и «мало что записывал».

Тот факт, что уроки учителя не пропали даром для поэта, свидетельствует и следующее обстоятельство. Характеризуя в «Онегине» предметы спора Онегина и Ленского, Пушкин среди них назвал и темы, являвшиеся стержневыми в лекционном курсе Куницына о естественном праве:

Куницын был сторонником договорной теории происхождения государства. Он считал, что государственная власть установлена народом и должна находиться под его контролем, что люди, вступая в государство, не теряют свою естественную свободу. Так, в лицейском курсе «Изображение системы политических наук» (по конспектам Горчакова) Куницын сформулировал следующее положение: «…Граждане независимые делаются подданными и состоят под законами верховной власти, но сие государство не есть состояние кабалы. Люди, вступая в общество, желают свободы и благосостояния, а не рабства и нищеты; они подвергаются верховной власти на том только условии, чтобы она избирала и употребляла средства для их безопасности и благосостояния: они предлагают свои силы в распоряжение общества, но с тем только, чтобы они обращены были на общую и, следовательно, также и на их собственную пользу». Несмотря на определенную долю идеализма, эта теория служила идейным обоснованием отмены крепостного права в России и, соответственно, близко была воспринята многими декабристами.

Через все лекции Куницына по политико-правовым предметам проходил тезис о «законности» как необходимом условии управления государством, о «законности» самого правительства как такового. «Каждое правительство, – утверждал в умах лицеистов Куницын, – законно, которое учреждается законным образом», «когда употребляется кто-либо от своевластителя к другим целям, а не для цели государства, то такое злоупотребление верховной власти называется тиранством». Естественно, что напрашивался вывод о том, что власть тирана – власть незаконная, подлежащая свержению. Идеи эти были близки как будущим декабристам, так и молодому Пушкину. Достаточно вспомнить только его революционный призыв из оды «Вольность» («Тираны мира! Трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите. Восстаньте, падшие рабы!»), чтобы согласиться с поэтом в том, что именно Куницын воспитал республиканско-демократический «пламень» некоторых лицеистов:

Заслуги Куницына в воспитании у лицеистов республиканского «пламени», оппозиционных по отношению к самодержавию настроений несомненны. Яркий пример: бывшие лицеисты Пущин и Кюхельбекер были среди самых активных деятелей декабристского движения и непосредственными участниками декабрьского восстания. Они были сурово осуждены царским правительством. Куницын оказал большое влияние на формирование взглядов многих других активных участников будущего декабристского движения в России, которым, несомненно, импонировала мысль Куницына, высказанная в статье «О конституции». Кратко эту мысль можно сформулировать так: прошли те времена, «когда цари хотели царствовать только для себя самих», и настало время иметь «народных представителей». В 1819 году Н. И. Тургенев намеревался издавать легальный журнал «Россиянин XIX века», соредактором которого приглашался Куницын. Член Союза Благоденствия И. Г. Бурцов показывал впоследствии на допросе в следственной комиссии по делу декабристов, что он «подобно многим гвардейским офицерам… посещал профессоров Германа, Галича, Куницына, преподававших лекции о политических науках» (об этом же дали показания декабристы Поджио, Оболенский). Интерес декабристов к лекциям Куницына объяснялся в первую очередь тем, что он был страстным проповедником учения Руссо о «естественном праве» и его идей народного суверенитета. Эти идеи явно имели влияние и на содержание программных документов декабристов – конституции Н. Муравьева и «Русской правды» П. Пестеля.

Пушкину были близки и идеи Куницына о законности в области правосудия, намного опередившие свое «юридическое» время. В книге «Изображение взаимной связи государственных сведений», изданной в год окончания Пушкиным лицея, Куницын писал: «Свобода граждан требует, чтобы не только их права и деяния преступные, но и самый способ применять частные случаи к существующим узаконениям основывался на точных правилах, дабы судебная власть была только орудием закона и чтобы гражданин ответствовал за свои поступки не частному произволу судьи, но самому закону». Как тут не вспомнить, что через четверть века молодой К. Маркс дал такую трактовку правовых гарантий личности в сфере правосудия: «Я вообще не думаю, что личности должны служить гарантиями против закона, я, наоборот, думаю, что законы должны служить гарантиями против личности».

Для обеспечения преподавания юридических наук по инициативе Куницына в библиотеку лицея были приобретены разнообразные источники изучения русского права: «Русская Правда», Судебник 1497 года, законодательные акты Петра I и т. д. (может быть, именно в этом источник профессионально-литературного интереса поэта к историческому документу?).

Следует отметить, что подход Куницына к преподаванию юридических наук в лицее значительно опережал понимание этого вопроса коллегами-современниками. Например, Куницын объяснял своим слушателям смысл и значение действовавших в России уголовных и гражданских законов в их связи и соотношении, т. е., по сути дела, делал попытки взглянуть на действующее право как на систему. Кроме того, при разъяснении российского законодательства как такового он обращал внимание лицеистов не только на буквальное выражение воли законодателя, но и на повод и причины, служившие мотивом к изданию соответствующего закона. Без сомнения, здесь налицо зачатки исторического и социологического подходов к пониманию права.

При этом Куницын критически анализировал действующее российское законодательство. Он обращал внимание на несогласованность важнейших нормативных актов между собой, их противоречие друг к другу, доказывая, что эти обстоятельства приводят к запутанности и противоречивости судебной практики. Он знакомил лицеистов и с различного рода злоупотреблениями, царившими в российских судах, с причинами таких злоупотреблений и их непоправимых, а подчас трагических последствий для людей. Для всего этого конечно же требовались и громадное гражданское мужество, и политическая смелость. Но особую заслугу Куницына мы видим в том, что он пытался применить к изучению и преподаванию права социологические методы. Напомним, что это были двадцатые годы XIX века и что социологическая юриспруденция получила свое развитие значительно позже.

Куницын читал лицеистам и лекции об ораторском искусстве («Ораторская изящная проза, или Красноречие»), где более или менее подробно останавливался и на «предмете судебного красноречия». При этом важное значение он придавал не только внешнему выражению судебной речи, но и глубокому уяснению фактического и юридического содержания обвинения, его доказанности, концентрировании внимания судебного оратора на обстоятельствах, влияющих на индивидуализацию наказания. Так, в конспектах Горчакова имеется следующая запись: «К сущности судебного красноречия вдревле относилось: в чем состоит какое-либо разбираемое дело? Основательно ли оно? Преступление ли оно или нет? Под какой закон подходит? Лета, звание, нравы, свойство, состояние обвиняемого доказывают ли возможность или невозможность приписуемой ему вины?»

Юридическая «доля» образования, полученная с помощью Куницына Пушкиным в лицее, документально зафиксирована в свидетельстве об окончании его поэтом. В нем указывается, что Пушкин «в течение шестилетнего курса обучался в сем заведении и оказал успехи: в логике и нравственной философии, в праве естественном, частном и публичном, в российском гражданском и уголовном праве – хорошие…»

Что же касается уроков Куницына в области политической экономии, то Пушкин в «Онегине» показал, что и эти усилия его учителя не пропали даром. Поэт ввел в роман «экономическую» строфу, наделив своего героя определенными познаниями в области политической экономии. У него Евгений Онегин:

В этих стихах очень точно выражена позиция классической политической экономии (А. Смит), провозгласившей, что богатство нации состоит не в деньгах, а в массе непрерывно производимых товаров, что деньги играют всего лишь вспомогательную роль, обслуживая оборот этих товаров. Такое тонкое понимание Пушкиным политико-экономических проблем и не менее тонкое и предельно точное отражение их в высокохудожественной форме поэтического произведения привлекло к этому «политэкономическому уроку» в поэзии даже К. Маркса и Ф. Энгельса. Так, в примечании к своей книге «К критике политической экономии» Маркс писал (в разделе «Теория средств обращения и денег»): «В поэме Пушкина отец героя никак не может понять, что товар – деньги. Но что деньги представляют собою товар, это русские поняли уже давно, что доказывается не только ввозом хлеба в Англию в 1838–1842 гг., но и всей историей их торговли». Несомненно, что Маркс имел в виду процитированную выше «экономическую строфу «Евгения Онегина». Ф. Энгельс в своих трудах также дважды употребляет (даже цитирует) эту знаменитую строфу «Евгения Онегина»: в статье «Внешняя политика русского царизма» и в своем письме к Н. Ф. Даниельсону от 29–31 октября 1891 г.

Известный советский пушкинист Л. Гроссман признавал «несомненным широкое и благотворное воздействие Куницына на образование политических воззрений Пушкина». Вместе с тем он считал, что «не следует усматривать в юном поэте склонностей к юриспруденции и государствоведению…Следует поэтому установить наряду с безусловным интересом лицеиста Пушкина к словесности, поэтике, искусствам такое же безразличие его к правоведению и финансам, а вместе с ними и к школьной логике». Л. Гроссман ссылается при этом на письмо Пушкина-лицеиста к Вяземскому от 27 марта 1816 г.: «Правда, время нашего выпуска приближается; остался год еще. Но целый год еще плюсов, минусов, прав, налогов, высокого, прекрасного!..целый год еще дремать перед кафедрой… это ужасно» (10, 8).

Думается, что Л. Гроссман прав наполовину. Разумеется, трудно от юного поэта (да еще с таким темпераментом и характером!) ожидать влечения к сухой правовой материи. Однако факты вряд ли свидетельствуют о его безразличии к «правам». Совершенно о другом говорит приводимое выше свидетельство И. И. Пущина. В доказательство отсутствия у лицеиста Пушкина безразличия к юриспруденции свидетельствуют и сохранившиеся свидетельства о его успехах и отношении к государственно-правовым (куницынским) дисциплинам. Вот, например, баллы Пушкина, поставленные ему наставниками за октябрь, ноябрь и декабрь 1816 года: «В энциклопедии права – 4, политической экономии – 4, военных науках – 0, прикладной математике – 4, всеобщей политической истории – 4, статистике – 4, латинскому языку – 0, российской поэзии – 1, эстетике – 4…». Это, конечно, не значит, что для Пушкина русская поэзия была менее интересна, чем энциклопедия права. Дело скорее в постановке преподавания того и другого. Тем не менее едва ли не всеобщий интерес лицеистов к куницынскому курсу не позволяет делать какого-либо в этом исключения и для юного Пушкина. Жалоба же лицеиста Вяземскому на тоску обучения – это естественное (нормальное) стремление юноши к свободной, самостоятельной жизни. Пройдет несколько лет, и это время (лицей), в том числе и уроки Куницына, получат в стихах поэта совсем иную оценку. В свои же зрелые годы Пушкин подарит своему учителю правоведения экземпляр «Истории Пугачевского бунта» с такой надписью: «Александру Петровичу Куницыну от автора в знак глубокого уважения и благодарности».

 

M. М. Сперанский

Особое место в юридическом окружении Пушкина следует отвести M. М. Сперанскому (1772–1839) – крупнейшему государственному деятелю начала царствования Александра I, видному специалисту в области кодификации законодательства. M. М. Сперанский – сын небогатого священника, окончил семинарию. Благодаря своим большим способностям успешно продвигался по службе. В 1803–1807 гг. он – директор департамента Министерства внутренних дел, с 1807 года – статс-секретарь императора, с 1808 года член Комиссии составления законов, товарищ министра юстиции. В 1809 году по поручению Александра I подготовил план государственных преобразований, в котором для предотвращения революционного движения в России предлагал придать самодержавию формы конституционной монархии (выборность чиновников, судебная реформа, разделение властей и т. д.). Был сторонником постепенной отмены крепостного права. Некоторые из этих реформ сумел провести в жизнь, например создание Государственного Совета. Деятельность Сперанского вызвала недовольство консервативного дворянства, которое в 1812 году добилось его падения и ссылки – вначале в Нижний Новгород, а затем в Пермь. В 1816 году начинается возврат Сперанского к активной государственной деятельности: он назначается пермским губернатором, а в 1819 году – генерал-губернатором Сибири. В 1821 году – член Государственного Совета, управляющий Комиссией составления законов. С 1826 года возглавлял II Отделение Собственной его императорского величества канцелярии, осуществлявшей кодификацию законодательства. Под его руководством было составлено Полное собрание законов Российской империи в 46 томах (40 томов самих законов и 6 томов примечаний), изданное в 1830 году. На основании Полного собрания законов также под руководством Сперанского был составлен Свод законов Российской империи в 15 томах, который был издан в 1832 году и с 1 января 1835 года вступил в силу. В 1835–1837 гг. преподавал юридические науки наследнику престола – будущему императору Александру II. С 1838 года – председатель Департамента законов Государственного Совета.

Судьба Сперанского «переплетается» с пушкинской еще со времени создания Царскосельского лицея. Дело в том, что именно Сперанский стоял у истоков этого уникального в своем роде учебного заведения. «Училище сие, – писал он, – образовано и устав его написан мною, хотя и присвоили себе работу сию другие; но без самолюбия скажу, что оно соединяет в себе несравненно более видов, нежели все наши университеты». Еще в декабре 1808 года Сперанский представил Александру I записку «Первоначальное начертание особенного Лицея» (на ней была сделана пометка «читано», т. е. читано императору), в которой и излагались исходные контуры теоретического курса, который должны были усвоить лицеисты. Эта записка и легла в основу упоминавшегося уже «Высочайше утвержденного постановления о Лицее».

Личность Сперанского как государственного деятеля и крупнейшего законоведа всегда привлекала внимание Пушкина, но наиболее тесные их связи можно датировать 1834 годом. В письме к H. Н. Пушкиной от 28 или 29 мая этого года он даже называет Сперанского среди своего ближайшего окружения: «Вчера видел я Сперанского, Карамзина, Жуковского, Вельгорского – все тебе кланяются» (10, 486). Из дневников и автобиографических записок 1834 года мы узнаем, что Новый год Пушкин встречал у близкой родственницы Натальи Николаевны – Н. К. Загряжской, где был и Сперанский. При этом круг взаимных интересов Пушкина и Сперанского четко очерчен в записи от 1 января 1834 г.: «Встретил Новый год у Натальи Кирилловны Загряжской. Разговор со Сперанским о Пугачеве, о Собрании законов, о первом времени царствования Александра, о Ермолове etc.» (8, 34).

На первом месте, как видно, стоит тема Пугачева. Это и понятно, так как в это время Пушкин только что закончил писать его историю. Естественно, что поэта интересовала как общая оценка пугачевского восстания таким государственным деятелем, как Сперанский, так и те фактические данные об этом событии, которые тот мог сообщить. Далее идет тема Свода законов. Тема близкая и хорошо известная поэту. Из письма Пушкина шефу жандармов Бенкендорфу от 24 февраля 1832 г. мы узнаем, что Николаем I ему было передано Полное собрание законов Российской империи, которым поэт широко пользовался при работе над многими произведениями (в особенности над «Капитанской дочкой», «Историей Пугачева» и незавершенной «Историей Петра I»). Такой жест царя был проявлением его двойственного отношения к Пушкину, а также стремлением приблизить к себе свободолюбивого поэта. Кроме того, Николай I надеялся, что Пушкин напишет «Историю Петра I» (к работе над которой к этому времени приступил поэт) в официальном верноподданническом духе. Прямо скажем, что царь просчитался: ознакомившись после смерти поэта с незавершенной рукописью о Петре I, Николай изрек, что «сия рукопись издана быть не может…».

Первое время царствования Александра – также события близкой истории, весьма интересовавшей Пушкина. Это была эпоха умеренно-либеральных реформ, проекты которых обсуждались в Негласном комитете, состоявшем из либеральных друзей царя и прозванном реакционерами «якобинской шайкой». В его состав входили Г. А. Строганов, А. Е. Чарторыский, В. П. Кочубей, H. Н. Новосильцев. В этом комитете обсуждались реформа Сената, учреждение министерств, указ о дозволение купцам и мещанам покупать землю в собственность, указ о вольных хлебопашцах. Однако в жизнь было проведено лишь несколько реформ, не затрагивавших коренных устоев самодержавия и крепостничества. Лично сам поэт никогда не питал иллюзий ни в отношении Александра I как императора, ни в осуществлении предполагавшихся реформ, направленных на ограничение самодержавия и крепостничества. В сожженной десятой главе «Евгения Онегина» поэт дает убийственную характеристику этого царя:

В этих четырех строках отразились все стороны личности покойного императора. Его лицемерие и двуличность объясняем тем, что он с детства научился лавировать между бабкой и отцом, ненавидивших друг друга; умению мастерски блеснуть либеральными фразами научился он от своего воспитателя – швейцарца Лагарпа. Еще ранее (в 1825) поэт тонко подметил другую характерную черту царя – его любовь к плац-парадам, мундирам, муштре и палочной дисциплине (воспитанной у него его отцом – Павлом I);

Тем не менее Пушкину было важно услышать об этих либеральных играх царя от самого Сперанского, т. е. почти что из первоисточника, тем более что дальнейшие реформы были связаны как раз с его именем. Автор многих преобразовательных проектов, без всякой протекции ставший приближенным царя, он вызвал недовольство консервативного дворянства, впал в немилость и был, как отмечалось, отправлен в ссылку. Последнее также являлось предметом разговора Пушкина со Сперанским. В дневниковой записи от 2 апреля 1834 г. поэт отмечал: «В прошлое воскресенье обедал я у Сперанского. Он рассказывал мне о своем изгнании в 1812 году. Он выслан был из Петербурга по Тихвинской глухой дороге. Ему дан был в провожатые полицейский чиновник, человек добрый и глупый. На одной станции не давали ему лошадей; чиновник пришел просить покровительства у своего арестанта: „Ваше превосходительство! помилуйте! заступитесь великодушно. Эти канальи лошадей нам не дают“».

Сперанский у себя очень любезен. Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как гений Зла и Блага. Он отвечал мне комплиментами и советовал мне писать историю моего времени» (8, 42).

Меньше исходных данных для расшифровки записи разговора Пушкина со Сперанским «О Ермолове etc». А. П. Ермолов (1772–1861) – русский военный и государственный деятель, герой Отечественной войны 1812 года, сыгравший значительную роль в сражениях при Бородино и Малоярославце. Во время заграничных походов 1813–1814 гг. был начальником артиллерии союзных армий, командовал дивизией и корпусом. В середине и конце двадцатых голов – главнокомандующий русских войск в Грузии и чрезвычайный и полномочный посол в Иране. Осуществлял жесткую колониальную политику русского царизма на Кавказе. Однако, будучи сторонником суворовских методов обучения и воспитания войск, был оппозиционно настроен по отношению к аракчеевскому режиму. Пользовался репутацией прогрессивного деятеля, в связи с чем декабристы намечали его в состав Временного правительства, за что в марте 1827 года был отозван Николаем I с Кавказа и уволен в отставку. Свою личную встречу с Ермоловым и двухчасовую беседу с ним Пушкин описывает в «Путешествии в Арзрум во время похода в 1829 г.».

В советском пушкиноведении выдвинута заслуживающая внимания гипотеза о том, что Пушкин говорил со Сперанским о Ермолове, вероятно, потому, что Ермолов, как было уже сказано, намечался декабристами в члены Временного правительства. Это имело прямое отношение и к самому Сперанскому, так как вместе с Ермоловым и он был таким предполагаемым кандидатом.

Можно указать еще на одну точку соприкосновения поэта со Сперанским как крупнейшим специалистом в России XIX века по законотворчеству. Это связано с написанием Пушкиным записки «О народном воспитании». Она была составлена по прямому заданию Николая I и имела официальный характер. Об этом, в частности, говорится в письме Бенкендорфа к Пушкину от 30 сентября 1826 г. Вопрос о народном воспитании был одним из тех, которые находились в фокусе внимания правительства после восстания декабристов. По этому поводу Николаю I уже были представлены записки, составленные другими лицами (начальником Южных военных поселений И. О. Виттом, попечителем Харьковского учебного округа А. А. Перовским, Ф. В. Булгариным и другими). Судя по дате автографа, записка была окончена Пушкиным в Михайловском 15 ноября 1826 г. В начале декабря того же года Бенкендорф представил ее императору. Записка была внимательно им прочитана и в целом оценена отрицательно. Одной из идей пушкинской записки являлась идея об упразднении Указа 1809 года об экзаменах, подготовленного Сперанским, в соответствии с которым от чиновников требовался определенный уровень образования. С критикой этого указа в своей «Записке о древней и новой России», представленной еще Александром I в 1811 году, выступил H. М. Карамзин. Во времена Пушкина эта «Записка» существовала лишь в рукописи и была строго секретной. Однако, очевидно, через П. А. Вяземского (брата жены историографа) она оказалась известна Пушкину. Поэт, выступая за упразднение таких экзаменов, писал: «А так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною» (7, 45).

Следует отметить как сходство в некоторых позициях, так и принципиальные расхождения в понимании государственно-правовых вопросов Пушкиным и Сперанским. В общем, государственно-правовые взгляды Сперанского были типично просветительскими, пронизанные, однако, идеями буржуазного либерализма. Сперанский, как сторонник естественно-правовой теории, выводил происхождение государства из общественного договора. В связи с этим, по Сперанскому, всякое законное правительство обязано своим происхождением общей воле народа. Несомненно, что Пушкину, воспитанному еще в лицее Куницыным на идеях естественно-правовой теории, ее исходные положения были весьма близки. Государственный строй России Сперанский определял как деспотический. Он считал, что в России два сословия: рабы государства и рабы помещичьи. Первые назывались свободными только в отношении ко вторым; действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов. Сперанский, являясь противником полицейского государства, считал, что самодержавие несовместимо с законностью. Он являлся и противником крепостного права. Отношения крестьян к помещикам рассматривал как отношения миллионов, составляющих полезнейшую часть империи, к горсти (тунеядцев) людей, захвативших «бог знает почему и для чего все права и преимущества». В этом позиции Пушкина и Сперанского тоже во многом сходятся.

Однако пределом законности, ограничивающей самодержавие, для Сперанского являлась конституция. В связи с этим программа практических действий Сперанского была весьма умеренно-либеральной. Напуганный Французской революцией, он в принципе был против революционных потрясений. Поэтому он обращается к царю с рекомендациями производства необходимых государственных преобразований путем реформ сверху. Например, он предлагал ликвидировать крепостное право постепенно. Сначала, по его мнению, необходимо разрешить крестьянам приобретать собственность (движимую и недвижимую), отменить подушную подать с крестьян, заменив ее поземельным налогом, изъять споры крепостных из юрисдикции помещиков. При этом Сперанский был убежденным сторонником неприкосновенности помещичьей (как и всякой частной) собственности. И хотя в молодости Пушкину более близки были идеи декабристов о радикальном переустройстве общества («Кинжал», «Во глубине сибирских руд»), в свои зрелые годы его взгляды на этот счет куда умереннее.

Нельзя не отметить и одно обстоятельство, резко разделявшее Пушкина и Сперанского. Поэт, не будучи членом тайного общества декабристов, был выразителем устремлений целого поколения дворянских революционеров. Не случайно он не скрыл и от Николая I, что был бы с декабристами на Сенатской площади. Пушкин тяжело переживал казнь и каторгу близких ему по духу людей. Противоположную позицию по отношению к судьбе восставших занимал Сперанский. Пытаясь загладить свои ранние либеральные увлечения, он оказался среди тех, кто чинил суд и расправу над декабристами. Разумеется, что Пушкин не мог не видеть в нем того, кто обрек его друзей на смерть и каторгу.

Поводом для встреч Пушкина со Сперанским в последние годы жизни поэта было и напечатание «Истории Пугачева» в типографии II Отделения Собственной его императорского величества канцелярии, которая находилась в ведении Сперанского. По этому поводу соответствующие сведения мы находим в двух письмах поэта к Бенкендорфу и в письме к H. Н. Пушкиной. Так, в письме к шефу жандармов от 7 – 10 февраля 1834 г. говорится: «У меня две просьбы: первая – чтобы мне разрешили отпечатать мое сочинение за мой счет в той типографии, которая подведомственна г-ну Сперанскому, – единственной, где, я уверен, меня не обманут…» (10, 461, 852). Об этом же говорится в письме к Бенкендорфу от 27 февраля (а также в письме к Л. В. Дубельту, начальнику штаба корпуса жандармов, от 5 марта 1834 г.). В письме к жене от 30 июня 1834 г. Пушкин сообщает: «После завтрого начну печатать Пугачева, который до сих пор лежит у Сперанского» (10, 497).

Чем же объясняется такое пристрастие поэта к типографии Сперанского? Разумеется, тут были интересы и чисто тактического (в издательском смысле) плана. Тема Пугачева была в определенном смысле темой закрытой. Печатание же «Истории…» в правительственной типографии могло в определенной мере обойти цензурные рогатки. Видимо, не случайно, что на обороте заглавного листа вместо обычного цензурного разрешения было обозначено: «С дозволения Правительства». Пушкин также, видимо, полагал, что и его личные контакты со Сперанским в связи с работой над изданием рукописи книги, учет его рассказов и замечаний помогут в преодолении цензурных трудностей. Вместе с тем у Пушкина была еще одна причина «привязанности» к этой типографии, не связанная непосредственно со Сперанским. Дело в том, что один из близких лицейских друзей поэта, M. Л. Яковлев, с которым он сохранял дружеские отношения на протяжении всей жизни, в это время работал во II Отделении, где как раз непосредственно и заведовал типографией.

 

Министры юстиции

Среди министров более тесно были связаны с Пушкиным И. И. Дмитриев, Дм. В. Дашков и Дм. Н. Блудов.

И. И. Дмитриев (1760–1837) – русский поэт карамзинского направления, типичный представитель русского сентиментализма, сатирик, автор преимущественно басен и сказок на светско-нравоучительные темы. Большую известность при жизни автора получили такие его произведения, как шутливо-сатирическая сказка «Модная жена», сатира «Чужой толк», песня «Стонет сизый голубочек», драматическая поэма «Ермак» и др. Много лет посвятил государственной службе. В 1796 году был арестован по ложному доносу, но затем торжественно прощен Павлом I и вскоре назначен обер-прокурором Сената. С 1799 года в отставке. В 1806 году по желанию Александра I вернулся на службу в Сенат. В 1810–1812 гг. был членом Государственного Совета и министром юстиции.

Личность Дмитриева и как министра юстиции, и как писателя интересует нас в основном в двух аспектах. Во-первых, отразилась ли его служебная деятельность в литературном творчестве и, во-вторых, оставили ли взаимоотношения Пушкина и Дмитриева след в произведениях Пушкина? На оба вопроса можно ответить утвердительно. «Правовая материя» отчетливо проявляется в баснях Дмитриева (например, «Преступление», «Жертвенник и правосудие»). Но наиболее важны его автобиографические записки «Взгляд на мою жизнь», не опубликованные при жизни автора и известные Пушкину в рукописи. В них, ставших для Пушкина одним из документальных источников «Истории Пугачева», есть страницы, посвященные профессиональным занятиям автора, включая и его участие в законотворческой деятельности. «В следующем году пожалован был в действительные обер-прокуроры. Отсюда начинается ученичество мое в науке законоведения и знакомство с происками, эгоизмом, надменностью и раболепством двум господствующим в наше время страстям: любостяжанию и честолюбию… Я не без смущения помышлял о пространстве и важности обязанностей моего звания – быть блюстителем законов… Мне вверен был такой департамент, который можно было назвать совершенно энциклопедичным. Он заведовал все уголовные и гражданские дела… Ему же подведомственны были юстиц-коллегия-учебные заведения… полиция…»

Но главную ценность для Пушкина в этих записках представляли воспоминания автора о пугачевском восстании. В письме к их автору в 1833 году поэт писал: «Случай доставил в мои руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева (собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других). Я привел их в порядок и надеюсь их издать. В Исторических записках (которые дай бог нам прочесть как можно позже) Вы говорите о Пугачеве – и, как очевидец, описали его смерть. Могу ли я надеяться, что Вы, милостивый государь, не откажетесь занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду, и позволите поместить собственные Ваши строки в одном из любопытнейших эпизодов царствования великой Екатерины?» (10, 431).

Просьба эта была Дмитриевым удовлетворена, и в июле – августе 1833 г. поэт получил доступ к его запискам. Сопоставление их содержания и пушкинского текста «Истории Пугачева» свидетельствует о том, что на основе именно этого источника Пушкиным были написаны страницы о казни Пугачева в восьмой главе его исторического исследования. Кроме того, в это же время Пушкин записал и устные рассказы Дмитриева об этом событии. В приложениях к «Истории Пугачева» пятый их раздел так и именуется: «Дмитриев. Предания». Из них видно, что поэт записал рассказы Дмитриева, например, об усмирителях пугачевского восстания – Чернышове, Потемкине, Панине, а также некоторые другие сведения.

После выхода «Истории Пугачева» из печати в 1834 году И. И. Дмитриев в письме к сыну H. М. Карамзина Андрею посетовал на то, что не получил авторского экземпляра этой книги. Пушкин счел необходимым объяснить это недоразумение в своим письме к Дмитриеву от 14 февраля 1835 г., в котором высказал свою признательность за предоставление ему материалов о пугачевском восстании: «Милостивый государь Иван Иванович, молодой Карамзин показывал мне письмо вашего высокопревосходительства, в котором укоряете вы меня в невежливости непростительной. Спешу оправдаться: я до сих пор не доставил вам своей дани, потому что поминутно поджидал портрет Емельяна Ивановича, который гравируется в Париже; я хотел поднести вам книгу свою во всей исправности. Не исполнить того было бы с моей стороны не только скупостью, но и неблагодарностью: хроника моя обязана вам яркой и живой страницей, за которую много будет мне прощено самыми строгими читателями» (10, 525).

Вскоре после этого поэту удалось выполнить свое обещание, по поводу чего Дмитриев и Пушкин обменялись письмами. В своем письме от 10 апреля 1835 г. Дмитриев благодарит Пушкина за «приятный гостинец» и за «хоть и церемонное, но не меньше обязательное подписание», а также дает высокую и теплую оценку «Истории…». Для Пушкина в связи с тем, что читающая публика довольно прохладно приняла его книгу о Пугачеве, высокая оценка его работы Дмитриевым многое значила, и он, со своей стороны, выразил в связи с этим свою дружескую признательность. В письме от 26 апреля 1835 г. он писал: «Милостивый государь Иван Иванович, приношу искреннюю мою благодарность вашему высокопревосходительству за ласковое слово и за утешительное одобрение моему историческому отрывку. Его побранивают, и поделом: я писал его для себя, не думая, что мог напечатать, и старался только об одном ясном изложении происшествий, довольно запутанных. Читатели любят анекдоты, черты местности и пр.; а я все это отбросил в примечания. Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькой Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену возьмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону» (10, 529).

В письме содержится намек на анонимный разбор «Истории Пугачева» в 1835 году в журнале «Сын Отечества». Пушкин, не согласный с критикой, ответил на нее статьей «Об истории пугачевского бунта», опубликованной в «Современнике» (1836 г., кн. 3).

Однако творческие связи Пушкина и Дмитриева вовсе не ограничивались работой поэта над пугачевской темой. В черновике VIII главы «Евгения Онегина» Пушкин называет Дмитриева наряду с Державиным, Карамзиным и Жуковским своим учителем: «И Дмитрев не был наш хулитель». Правда, в действительности творческие отношения между ними складывались не всегда гладко. Дело в том, что в 1820 году Дмитриев дал как раз неблагосклонный отзыв о «Руслане и Людмиле». В письме к П. А. Вяземскому от 18 октября 1820 г. он писал: «Что скажете вы о нашем «Руслане», о котором так много кричали? Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы)» По мнению самого Вяземского, этот отзыв, видимо, дошел до автора, что не могло не наложить отпечатка на их отношения и что Пушкин «не любил Дмитриева как поэта», однако позднее он «совершенно примирился с ним и оказывал ему должное уважение». Разумеется, что зрелый Пушкин не мог не быть объективным в оценке подлинных заслуг Дмитриева перед российской словесностью. Кроме того, их переписка (1830-х гг.) свидетельствует о взаимной симпатии и творческой дружбе. Однако и в предшествующей работе поэта над «Историей Пугачева» годы вряд ли следует придавать большое значение замечанию Вяземского о нелюбви Пушкина к Дмитриеву. Образ последнего нашел, например, художественное воплощение в седьмой главе «Евгения Онегина»:

По мнению самого Вяземского, этим стариком был И. И. Дмитриев. Его образ еще раз появляется на страницах «Онегина»:

Ничего недоброжелательного по отношению к Дмитриеву в созданном Пушкиным литературном образе конечно же не содержится. В юморе поэта легко проглядывается и определенная теплота, и необидное снисхождение молодости по отношению к старости.

О признании поэтом литературных заслуг Дмитриева говорит и то, что одним из эпиграфов к главам «Онегина» (наряду с цитатами из произведений Горация, Петрарки, Байрона, Жуковского, Грибоедова, Вяземского) в седьмой главе Пушкин приводит слова Дмитриева о Москве: «Москва, России дочь любима, где равную тебе сыскать?».

Д. В. Дашков (1788–1839) – активный член литературного общества «Арзамас», его арзамасское прозвище было Чу. В своем письме к С. И. Тургеневу (младшему брату А. И. и Н. И. Тургеневых) от 21 августа 1821 г. Пушкин пишет: «Кланяюсь Чу, если Чу меня помнит…» (10, 30). Дашков был старым приятелем одного из самых близких Пушкину людей – П. А. Вяземского. В 1836 году Пушкин в письме к Вяземскому от 7 мая просит помочь в предоставлении пенсии вдове губернского землемера (Рязанской губернии) С. С. Губанова: «Пожалуйста, мой милый, сделай это через Д. В. Дашкова, от которого это дело зависит» (10, 578). Начало карьеры Дашкова приходится на Коллегию иностранных дел (1816–1826), после этого он становится помощником министра внутренних дел, а в 1829–1839 гг. – министром юстиции. Дашков принимал участие в создании первого Свода законов Российской империи.

Пушкин в целом с уважением относился к Дашкову. Так, в своем дневнике поэт делает в феврале 1835 года следующую запись об Уварове – министре народного просвещения (изображен Пушкиным в лице наследника в стихотворении «На выздоровление Лукулла»): «Уваров большой подлец… это большой негодяй и шарлатан… он крал казенные дрова… Дашков (министр), который прежде был с ним приятель, встретив Жуковского под руку с Уваровым, отвел его в сторону, говоря: «Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком!» (10, 63–64).

То, что Дашков до конца жизни поэта входил в круг литературных знакомых Пушкина, свидетельствует и одна из его дневниковых записей 1834 года. Так, 3 мая он записывает: «Гоголь читал у Дашкова свою комедию. Дашков звал Вяземского на свой вечер…» (8, 49) (комедия Гоголя – это дошедшая до нас в отрывках пьеса «Владимир 3-й степени»).

Об отношениях Пушкина с Дашковым в связи с продолжением работы поэта над пугачевской темой (уже после выхода в свет «Истории Пугачевского бунта») свидетельствует и письмо Бенкендорфа к Дашкову от 2 февраля 1835 г., в котором шеф жандармов сообщает министру юстиции «о высочайшем повелении о допущении камер-юнкера Пушкина в сенатский архив для прочтения дела о Пугачевском бунте и составлении из оного выписок».

Д. Я. Блудов (1785–1864) – один из учредителей литературного общества «Арзамас» (прозвище Кассандра), племянник Г. Р. Державина. Большую служебную карьеру сделал благодаря участию в Верховной следственной комиссии по делу декабристов. Им, в частности, был подготовлен обвинительный доклад комиссии. В 1826–1828 гг. – товарищ министра народного просвещения. В 1830–1831 гг. на Блудова было возложено управление Министерством юстиции (в 1839 году около года – министр юстиции). В 1832–1837 гг. – министр внутренних дел. Впоследствии занимался работой по руководству написанием законов (например, Уложения о наказаниях уголовных и исправительных – 1845 г.), президент Академии наук, председатель Государственного Совета и Комитета министров.

Сохранились два письма Пушкина Блудову: одно, датируемое второй половиной октября 1831 г. (Блудов является предполагаемым адресатом этого письма), а второе – 20 января 1832 г. Оба – официально вежливые, написанные в связи с работой Пушкина над архивными материалами по истории Петра I (Блудов, будучи министром внутренних дел, ведал государственным архивом) (10, 388, 402).

В письме к П. А. Вяземскому (март 1830 г.) поэт советует адресату переговорить с Блудовым по поводу издания написанного П. М. Строевым указателя к «Истории государства Российского» H. М. Карамзина (10, 227). Такой совет объясняется тем, что Блудов был ревностным почитателем Карамзина и даже редактором посмертно изданного тома его «Истории…» (такой указатель впоследствии был издан).

Имя Блудова упоминается и в письме Пушкина к П. Я. Чаадаеву от 6 июля 1831 г. («Мы оцеплены в Царском Селе и в Павловске и не имеем никакого сообщения с Петербургом. Вот почему я не видел ни Блудова, ни Беллизара. Ваша рукопись все еще у меня…» (10, 838). Здесь речь идет о шестом и седьмом «Философских письмах» Чаадаева, которые Пушкин намеревался опубликовать у книгоиздателя Беллизара. За содействием по этому поводу Пушкин и хотел обратиться, используя «арзамасские» связи, к Блудову.

О Блудове содержится упоминание и в письме Пушкина к M. Н. Погодину от 5 марта 1833 г. Письмо было написано в связи с намерением Пушкина привлечь Погодина к работе над «Историей Петра I» (намерение впоследствии не осуществилось). Об этом был разговор с Николаем I. Тот перепутал Погодина с Полевым, к которому относился неблагосклонно. Пушкин пишет Погодину, что Блудов объяснил царю его ошибку («…Д. Н. Блудов все поправил и объяснил, что между вами и Полевым общего только первый слог ваших фамилий») (10, 428).

В целом Пушкин относился к Блудову отрицательно. В апрельском (1825 г.) письме к В. А. Жуковскому он пишет: «Ничего не говорил я тебе о твоих «Стихотворениях». Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? пора бы тебе удостовериться в односторонности его вкуса. К тому же не вижу в нем и бескорыстной любви к твоей славе. Выбрасывая, уничтожая самовластно, он не исключил из собрания послания к нему – произведения, конечно, слабого» (10, 140).

Имя Блудова упомянуто в письме в связи с тем, что тот принимал участие в издании «Стихотворений» Жуковского в 1824 году. По мнению Пушкина, Блудов выражал устарелые, «салонные» взгляды в литературе, за что и назван «маркизом».

Резко отрицательная оценка Блудову как государственному деятелю дана Пушкиным в его письме к Е. М. Хитрово (приятельница поэта, страстная поклонница его поэзии, дочь полководца М. И. Кутузова) от 21 января 1831 г. в связи с обсуждением польского вопроса: «Я недоволен нашими официальными статьями. В них господствует иронический тон, не приличествующий могуществу. Все хорошее в них, то есть чистосердечие, исходит от государя; все плохое, то есть самохвальство и вызывающий тон, – от его секретаря. Совершенно излишне возбуждать русских против Польши» (10, 830). Дело в том, что статс-секретарем Николая I был Блудов, и, следовательно, цитируемые строки направлены именно против него.

Следует отметить, что в конце своей жизни Блудов высказывал правовые идеи, которые в определенной мере отражали будущие судебные реформы (в 1860-х годах) в области судопроизводства, носившие, несомненно, прогрессивный характер. Так, в 1857 году он подал императору «Записку о судебных установлениях», в которой ставил вопрос об уничтожении сословных судов, разделении судебной и административной властей, исключении полиции из производства следствия по уголовным делам, усилении гласности судопроизводства, учреждении института присяжных поверенных.

Завершая разговор о связях Пушкина с министрами юстиции, нельзя не упомянуть имени еще одного министра этого же ведомства времени Александра I – Г. Р. Державина, который, разумеется, для Пушкина в первую очередь был поэт, а уже потом государственный деятель.

Г. Р. Державин (1743–1816) – родился в небогатой дворянской семье, образование получил в Казанской гимназии. В 1762 году поступил на службу солдатом в гвардейский Преображенский полк. Вначале по службе продвигался медленно; в офицеры был произведен через десять лет. Однако после «Оды к Фелице», обращенной к Екатерине II, карьера его резко изменилась. В 1784–1788 гг. он становится губернатором олонецким, затем тамбовским. В 1791–1793 гг. – кабинет-секретарь Екатерины И. В 1800 году стал работать в Комиссии составления законов. В 1802–1803 гг. – министр юстиции и член Государственного Совета. С 1803 года – в отставке.

Державин не входил в поэтическое окружение наставников и друзей Пушкина. С 1811 года он состоял в литературном обществе «Беседа любителей русского слова». Его члены были яростными сторонниками классицизма в литературе и не меньшими противниками реформы литературного языка, проводимой Карамзиным и его последователями. В целом это было общество консерваторов в литературе. В противовес ему возникло общество «Арзамас», куда входил и Пушкин-лицеист. Однако Державин как поэт был выше «уставных» взглядов «Беседы…». В лучших своих стихотворных произведениях («Ода на смерть кн. Мещерского», «Ода к Фелице», «Бог», «Видение мурзы», «Водопад», «Властителям и судьям», «Вельможа» и др.) Державин не только прославлял монархов и полководцев, но и разоблачал общественные пороки, нравы придворного общества. В них звучали также интимно-лирические и философские мотивы (например, острое восприятие величия и ничтожности человека, ощущение неустойчивости человеческой судьбы). Державин благожелательно относился к своему, казалось бы, литературному противнику – Жуковскому; признавая его талант, заметил дарование юного Пушкина. Державин в 1815 году присутствовал на публичном экзамене в лицее, на котором Пушкин читал свои «Воспоминания в Царском Селе». В своих мемуарных записках о Державине он так описывает это событие: «Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…»

Примечательно, что и молодой Пушкин, буквально убийственно пародировавший многих приверженцев «Беседы…», по отношению к Державину неизменно сохранял уважительный тон. Так, вступая в спор с А. А. Бестужевым по поводу его вопроса: «Отчего у нас нет гениев и мало талантов?», Пушкин отвечает: «Во-первых, у нас Державин и Крылов, во-вторых, где же бывает много талантов?» Такая же оценка творчества Державина была присуща и зрелому Пушкину. В своей статье «Мнения M. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной», опубликованной в 1836 году в «Современнике», Пушкин называет Державина «Великим». О теплом отношении к Державину говорят и известные «онегинские» строки: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил».

Нас, однако, более всего интересует, перекликалась ли с творчеством Пушкина судьба Державина не только как поэта, но и как государственного деятеля? И на этот вопрос можно ответить вполне утвердительно. Особенно это отразилось в работе поэта над «Историей Пугачева». Как известно, Державин принимал участие в действиях правительственных войск по подавлению восстания Пугачева. В предисловии к своему историческому труду Пушкин упоминает имя Державина наряду с именами крупнейших исторических деятелей той эпохи: «Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева… Суворова… Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства» (8, 151). Непосредственно в тексте «Истории…» Пушкин приводит два эпизода, связанных с действиями Державина в связи с усмирением восставших. Первый заключается в том, что для того, чтобы воспрепятствовать намерению крестьян одной деревни идти служить к Пугачеву, Державин с двумя казаками приехал туда и повесил зачинщиков. Второй эпизод касается неудачных попыток Державина защитить Саратов, когда сам он едва не попал в плен, а один из сопровождавших его казаков был заколот восставшими. В собственных примечаниях к «Истории…» Пушкин, комментируя эти эпизоды, указывал, что «Державин написал свои Записки, к сожалению еще не изданные» (8, 317). Следует отметить, что Пушкин пытался получить доступ к рукописным запискам Державина, но получил в этом отказ со стороны его родственников.

 

Лицеисты, посвятившие себя юридическому поприщу

И. И. Пущин (1798–1859) – один из самых близких лицейских друзей Пушкина. Их знакомство состоялось 12 августа 1811 г. на приемных экзаменах в лицей, а личное общение продолжалось до 11 января 1825 г., когда Пущин посетил поэта в его ссылке в Михайловском. Будучи по своим успехам в лицее одним из первых его выпускников (он окончил его с серебряной медалью). Пущин избрал для себя военное поприще, став офицером лейб-гвардии конной артиллерии. Он тесно связал свою жизнь с декабристским движением. Еще лицеистом вступил в члены преддекабрьской политической организации «Священная артель», летом 1817 года был принят в Союз Спасения, а затем в Союз Благоденствия и Северное общество.

В 1823 году Пущин оставил военную службу. Формальным поводом к отставке послужило его столкновение с младшим братом царя Михаилом, из-за незначительного упущения в форме одежды молодого офицера. Однако в действительности причины этого поступка Пущина были более глубокими. Программными документами Союза Благоденствия предписывалось занятие должностей в гражданском ведомстве с целью исполнения не только принятых на себя обязанностей, но и «уничтожения лихоимства и других злоупотреблений постепенным улучшением нравственности среди товарищей и подчиненных и распространением просвещения». Пущин решил поступить на службу квартальным надзирателем, что в те времена было низкой полицейской должностью. Тем самым он хотел доказать, что всякая должность в государстве, если она служит на пользу народа, – почетна. От задуманного его побудили отказаться лишь слезы сестер и просьбы родных, без основания считавших, что это могло подорвать репутацию семьи. Поэтому Пущин поступил в Петербургскую уголовную палату в качестве сверхштатного члена (должность также явно не престижная для дворянина). В конце 1823 года Пущин становится судьей Московского надворного суда, поставив своей задачей искоренить взятки в суде и защищать от притеснения простой народ. Пушкин увидел в поступке своего друга проявление гражданской доблести. В черновом варианте послания «И. И. Пущину» (1825) поэт писал, что тот «победил предрассужденье» и «возвеличил темный сан». В нем сохранились и такие пушкинские строки:

В 1825 году, незадолго до восстания декабристов, Пущин навестил своего опального друга в Михайловском. В «Записках о Пушкине» (одном из достоверных мемуарных источников о поэте) Пущин зафиксировал предмет их разговоров при встрече. «Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея; потребовал объяснения, каким образом из артиллериста я превратился в судью. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня».

Пущин – один из самых энергичных деятелей декабристского движения. Достаточно сказать, что именно он принял в Тайное общество К. Ф. Рылеева, являлся членом Коренной думы и председателем Московской управы Северного общества, активно участвовал в восстании на Сенатской площади. 16 декабря 1825 г. был арестован и заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. На следствии вел себя стойко и мужественно. Был признан одним из самых опасных участников восстания и приговорен к смертной казни, замененной каторжными работами «навечно» (позже они были сокращены до 20 лет). После приговора был заключен в Шлиссельбургскую крепость, находился в ее сырых казематах в течение двадцати месяцев. В октябре 1827 года отправлен на каторгу в Сибирь, с 1839 года там же, на поселении, после амнистии 1856 года, получил разрешение возвратиться из Сибири. Последние годы своей жизни провел в с. Марьино Бронницкого уезда (под Москвой), где и умер. В своих воспоминаниях он пишет, как в 1827 году ему было передано пушкинское послание с известными строками «Мой первый друг, мой друг бесценный!», что было для него серьезной моральной поддержкой в первые дни каторги и оторванности от друзей и родных. По свидетельству К. К. Данзаса, Пушкин перед смертью сказал: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать».

С Пущиным связан целый ряд стихотворений поэта (кроме указанных): «К Пущину» («Любезный именинник»), «Воспоминание» («К Пущину»), «Мы недавно от печали», «К студентам» («Пирующие студенты»), «Надпись на стене больницы» («Вот здесь лежит больной студент»), «В альбом Пущину», «Мое завещание друзьям», «19 октября» (1825 г.). Сохранились три письма Пущина к Пушкину (все 1825 г.).

М. А. Корф (1800–1876) – один из однокашников Пушкина по лицею. После его окончания поступил на службу в Министерство юстиции, с 1819 года – в Комиссии по составлению законов, а в 1826 году, когда было учреждено II Отделение императорской канцелярии по написанию законов во главе с M. М. Сперанским, стал заниматься там подготовкой законопроектов. Участвовал в подготовке многотомного Полного собрания законов Российской империи и первого Свода законов Российской империи. В 1831 году – управляющий делами Комитета министров, с 1843 года – член Государственного Совета. В 1843–1861 гг. – директор Императорской публичной библиотеки, в 1855–1856 гг. – председатель Цензурного комитета. В 1861–1864 гг. – начальник II Отделения императорской канцелярии, в 1864–1872 гг. – председатель Департамента законов Государственного Совета. Был приближенным Николая I и Александра II, по их поручению преподавал право великим князьям. Корф не чуждался и литературных занятий. В верноподданнически-монархическом духе в 1848 году им написан (по поручению Николая I) очерк «Историческое описание 14 декабря 1825 г. и предшествующих ему событий», а в 1857 году – книга «Восшествие на престол императора Николая I», представлявшие клеветническое описание декабрьских событий 1825 года. В 1854 году написал записки о лицее, в которых не пожалел черной краски для своих наставников и преподавателей, а также для однокашников, в том числе и для Пушкина. Свою внутреннюю неприязнь к поэту при его жизни Корф умело скрывал, да и сердце Пушкина, беспредельно открытое для всех лицеистов, не знало по отношению ни к кому из них нехорошего чувства. Известны два письма Пушкина к Корфу, поражающие нас, знающих о его недружелюбных воспоминаниях о поэте, теплотой его отношения к бывшему собрату по лицейской жизни. Одно из них по поводу того, что в 1833 году Корф обратился к поэту с просьбой похлопотать о работе для своего знакомого у известного книгоиздателя Смирдина. В своем письме к Корфу поэт, выполнив его просьбу, писал: «Радуюсь, что на твое дружеское письмо мог отвечать удовлетворительно и исполнить твое приказание… Весь твой Александр Пушкин» (10, 434). В письме 1836 г. поэт благодарит Корфа за присылку ему списка сочинений по истории Петра I, над которой он в это время работал (фактически же он не успел воспользоваться указанными Корфом книгами), которое заканчивалось словами: «Сердцем тебе преданный А. П.» (10, 596).

М. Л. Яковлев (1798–1868) – один из лицейских товарищей Пушкина. После окончания лицея поступил на службу в министерство юстиции, с 1827 года – сотрудник II Отделения императорской канцелярии по написанию законов (у M. М. Сперанского), в 1833–1840 гг. – директор типографии этого отделения. Дальнейшая служебная карьера Яковлева складывалась также удачно, и он дослужился до должности сенатора и имел чин тайного советника.

Яковлев был хранителем архива своего лицейского выпуска, протоколов лицейских сходок, проходивших в его квартире (его шутливо называли «лицейским старостой», а его квартиру – «лицейским подворьем»). С Пушкиным Яковлев всегда был в приятельских отношениях. Следует отметить, что Яковлев, как уже было сказано, помогал Пушкину в издании «Истории Пугачева», которая была отпечатана в типографии, возглавляемой им. Для печатания этой книги Яковлев сам подбирал бумагу, шрифт и тщательно проверял корректуру. Все это нашло отражение в письмах поэта к нему (например, от 3, 5, 10 и 11 июля 1834 г.), а также в некоторых письмах Пушкина к жене. Однако помощь Яковлева не сводилась к чисто технически-типографским вопросам. Он помогал Пушкину и советами более общего плана, к которым тот часто прислушивался. Так, по предложению Яковлева Пушкин соединил VIII и IX главы в одну. Кроме того, на рукописи предисловия к «Истории…» была зачеркнута позже помета Яковлева: «Нельзя ли без Вольтера?» На что Пушкин отвечал: «А почему ж? Вольтер – человек очень порядочный, и его сношения с Екатериной суть исторические» (10, 511). Однако по настоянию и под влиянием Яковлева Пушкин в конечном итоге согласился с этим – видимо, по цензурным соображениям. В письме к нему от 12–16 августа 1834 г. поэт указывал: «Из предисловия (ты прав, любимец муз!) должно выкинуть имя Вольтера, хотя я и очень его люблю» (10, 511). Об их близких отношениях в последующие годы наглядно свидетельствует тот факт, что поэт ознакомил его с полученным им в декабре 1836 года анонимным пасквилем, и тот определил бумагу, на которой он был напечатан, как «иностранную» (что для поэта послужило косвенным подтверждением причастности к делу нидерландского посланника). В 1836 году в «Современнике» Пушкин напечатал свой благожелательный отзыв на «Словарь о святых…», авторами которого были Яковлев и Д. А. Эристов. Поэт также использовал в работе над «Историей Пугачева» неопубликованный «Исторический словарь» этих же авторов. Сохранилось 10 писем и записок Пушкина к Яковлеву и 7 писем последнего к поэту.

Яковлев обладал большими музыкальными способностями, чем и объясняется пушкинское к нему обращение – «любимец муз». Им написаны романсы и песни на слова Пушкина, Дельвига, Жуковского (незаурядные композиторские способности Яковлева отмечал М. И. Глинка).

Д. Н. Маслов (1799–1856) – лицеист пушкинского выпуска. По окончании лицея (с серебряной медалью) – служащий канцелярии Государственного Совета, позже чиновник Императорского общества воспитания бедных детей, советник Московской комиссии по сооружению храма Христа Спасителя, статс-секретарь Департамента законов Государственного Совета (у М. А. Корфа), товарищ председателя коммерческого суда. Дослужился до чина действительного тайного советника.

В молодости Маслов общался с будущими декабристами. В своих «Записках о Пушкине» И. И. Пущин вспоминает о встрече с Масловым у Н. И. Тургенева на заседании участников предполагавшегося издания (журнала) «Россиянин XIX века», на котором среди других присутствовали Пушкин и Куницын, а Маслов там читал свою статью о статистике.

Д. А. Эристов (1797–1858) – лицеист второго выпуска. После окончания лицея – чиновник Комиссии по составлению законов, в 1826–1833 гг. – чиновник II Отделения императорской канцелярии по написанию законов, генерал-аудитор, сенатор, тайный советник. Сотрудничал в энциклопедических изданиях, где помещал биографии русских исторических деятелей и очерки о монастырях и скитах. Общение Пушкина с Эристовым, начавшееся в лицейские годы, продолжалось до конца его жизни. Как уже отмечалось, Пушкин использовал в работе над «Историей Пугачева» неопубликованный «Исторический словарь» Д. А. Эристова и M. Л. Яковлева, а также поместил в «Современнике» свою благожелательную рецензию на «Словарь о святых…», составленный этими же авторами.

Общался Пушкин и с другими лицами, занятыми на юридическом поприще. Среди них:

сотрудники Комиссии по составлению законов – Балугьянский М. А. (1769–1867), Валуев П. А. (1814–1890), Баранов А. И., Малевский Ф. И. (1800–1870), Розенкампф Г. А. (1764–1832);

Жихарев С. Д. (1788–1860) – московский губернский прокурор;

Карниолоин-Пинский М. М. (1796–1866) – начальник отделения департамента юстиции;

Короткий Д. В. – служащий в ссудной казне воспитательного дома, знаток производства «тяжбных» дел. Был посредником в отношениях Пушкина с московским Опекунским советом по вопросу об уплате процентов за заложенное им кистеневское имение в Нижегородской губернии (об этом – в письме поэта Нащекину от 3 августа 1831 г.). Представил Пушкину выписку из судебного дела Козловского уездного суда, послужившую материалом для «Дубровского» (см. письмо поэта к Нащекину от 2 декабря 1832 г.);

Недоба Ф. И. – член Областного верховного суда, председатель гражданского суда (в Кишиневе);

Ралли З. (Земфираки) – член Областного верховного суда (в Кишиневе).

Связь этих лиц с Пушкиным зафиксирована в его переписке либо в мемуарных свидетельствах современников.