Непроглядной, пугающей тьмой, неопределенными шорохами и таинственными звуками наполнен Хинельский лес. Буря свалила столетнюю сосну, образовав под вывернутыми корнями глубокую яму. Нависшие сплетения корней скрывают ее от взора, они прячут в ней чутко дремлющего человека. Положив руку на пистолет, он ждет рассвета.

Перед тем как взойти солнцу, в северной части неба разлилось кровавое пятно зарева и с той стороны отчетливо донеслись орудийные залпы. Человек всматривается, вслушивается, незаметно впадая в полузабытье.

Проснувшись поздним утром, человек выглянул из-под кореньев и удивленно свистнул. Леса не узнать!

Обласканный потоками теплого воздуха, он стоял, нарядный, сияющий, зелено-голубой.

Ночных причуд и страхов как не бывало. Уступив место погожему дню, ночь унесла их с собой. Меж высокими вершинами елей синело ясное небо. Сверкая свежестью, в легкой утренней дымке, лес стоит тихий, душистый, приветливый.

Выбравшись из ямы, человек зорко оглядывается, щурясь и улыбаясь ясному утру, быстро ориентируется по компасу и уходит на север. Вот он, мелькнув через полянку, стоит под большим дубом, прислушивается. Затем, пройдя скорым шагом около километра, присаживается возле приземистого куста, внимательно рассматривает залитую солнцем стрелку лесной просеки. И хотя на просеке не заметно живого существа, человек не спешит.

Затемненные дальние кусты кажутся фигурами людей, просматривающими просеку. Желтоватая полоска песка так похожа на окоп, вырытый поперек просеки. Не двигаясь, человек не сводит глаз с подозрительных предметов. Но вот уносится легкое облачко, по-прежнему сияет солнце; тени, скользя по земле, уходят прочь.

Разлапые веточки молодой елки стали совсем непохожими на двух человек, склонившихся друг к другу; песчаная полоска искрится, теряет свою прямолинейность; нет в ней ничего сходного с окопом.

Перебежав просеку, человек уклоняется на северо-запад. Воздух в лесу становится суше, пернатые обитатели леса разноголосо щебечут и поют. Припав к кусту черной смородины, человек обрывает недозревшие ягоды, набивает ими фуражку, карманы куртки. Скрытый густыми зарослями папоротника, он опускается на землю и горстями жадно ест кислые ягоды, сплевывает, морщится и снова ест. Оставив небольшой запас ягод, человек поднимается и идет дальше.

Еще далеко до полудня, а лесной воздух накаляется, густеет. Слышен дробный стук дятла; мелкие кусочки коры сыплются вниз. Становится жарко. Человек смотрит на карту, спускается лощиной, выбивает ногой небольшую ямку, раскапывает ее ножом, выгребает коричневый торфяной грунт, затем серый супесок, прохладный, совершенно сухой. Убедившись, что воды не достать, человек прибавляет шагу, ежеминутно смотря то на карту, то на солнце. Изнуренный усталостью, жаждой и зноем, человек ложится в тени, расстилает куртку и рубашку, несколько минут отдает отдыху, потом снова идет, и когда на повороте тропы мелькнула чья-то тень, человек бросается в сторону. Среди дороги торчит бурый, обгоревший остов грузового автомобиля, на буферном брусе его четко выделяются белые углы немецкого креста и военные опознавательные знаки WH.

Начался густой высокий дубняк. Поднявшись на холм, человек вглядывается в болотистую впадину. В ней сумрачно, тихо и неприветливо. За котловин о и высится громадный, свежевыструганный деревянный крест. Рядом с ним несколько могильных холмиков.

Хмуро и сосредоточенно смотрит лесной гость на кладбище. Кто выбрал это мрачное место, чтобы похоронить здесь людей?

Человек подходит к самой большой могиле и видит огромный ствол дуба, спиленный сверху и затёсанный в форме обелиска. На нем поперечная крестовина. Большими зарубинами на дереве высечены слова:

«КТО СМИРИТСЯ — ТОТ ПРЕДАТЕЛЬ!

КТО ЗАБУДЕТ — ТОТ ПОДЛЕЦ!»

Ниже черной краской написано:

«Здесь 28 мая 1942 года расстреляны мирные жители села Подывотья, Севского района, Орловской области».

Далее следуют большие колонки имен расстрелянных. Против каждого — цифры, указывающие возраст расстрелянного:

«75 лет; 81 год; 1 год; 9 лет».

Против многих женских имен: «17 лет, 19 лет…» Старики и старухи, девушки, дети… И далее надпись:

«Всего загублено 182 души».

Сняв фуражку, человек медленно обходит могилы. Он пытается представить себе картину расправы над беспомощной толпой детей и матерей партизан Севского района.

Изранен пулями дубняк. Кора на деревьях сорвана, выворотилась щепа, висят надломленные пулями сучья. Стволы деревьев пестреют свежими, белеющими пятнами. Прежде чем впиться в дерево, эти пули решетили людей…

Человек шагает дальше. На противоположной стороне котловины он находит груду стреляных гильз, рядом с нею другая, третья, питая — всего пятнадцать кучек. Пятнадцать пулеметов выставили фашисты против детей и стариков… Тут же, на скате котловины, среди бледно-зеленой поросли, виден голубой лакированный ремешок с поржавевшей пряжкой, разбитое карманное зеркальце, большая тряпичная кукла с тремя бусинками на еле обозначенной шее, растоптанный флакон из-под одеколона с резиновой соской, целлулоидная побрякушка и крошечный детский башмачок.

«Двадцать восьмого мая, — думает человек, — в котловине, конечно, была еще вода: она еще и теперь не высохла, кто упал, тот захлебнулся, если не был убит… а несчастные матери не могли спасти детей, даже закрыв их своим телом…»

— Дикие звери! — громко произносит человек и удаляется, не оглядываясь, повторяя впившиеся в память строки, высеченные на дубе: «Кто смирится — тот предатель! Кто забудет — тот подлец!»

Потрясенный видом страшного кладбища, человек понуро и долго идет под зеленым навесом глухой лесной дорожки, пока путь ему не пересекает река. Человек издает радостное восклицание, быстро раздевается и входит в воду. Прежде всего он жадно пьет, затем умывается, а когда выходит на берег, обращает внимание на следы подков, которыми покрыта вся земля. Теперь человек идет по следу.

Под вечер он заметил серо-голубое пятно дыма над полянкой. Подкравшись поближе, он увидел двух вооруженных мужчин, одетых в какую-то неопределенную форму. Они стояли возле старого дуба и раскуривали цигарки. Несколько человек сидели на траве близ костра. Слышалась невнятная беседа. Человек затаился. Немного спустя показались четыре всадника. Проехав мимо старого дуба, они сказали что-то двум часовым и двинулись вперед. В тишине четко слышно звяканье уздечек.

Всадники проехали совсем рядом — слышно было поскрипывание сёдел. Раздвинув листву, человек увидел вороном коне парня в поношенной артиллерийской фуражке с красноармейской звездочкой на околышке.

— Миш-ка-а-а! — крикнул часовой. — Соли-и-и поболе-е-е достань, слышишь?

— Да ну вас!.. — отмахнулся передний всадник. — То мёду, то соли… Мне старосту поручено ухлопать, а соли — это уж как выйдет…

Человек улыбнулся — впервые за весь день. Он вышел на дорожку, не снимая с лица улыбки.

— Стой! — кричат всадники, и рванувшиеся кони жарко дышат ему в лицо. Он пятится. Тот, кого звали Мишкой, командует:

— Руки вверх! — и привычно обезоруживает незнакомца. Второй сильными руками ощупал фигуру задержанного. Снял полевую сумку, отобрал перочинный нож и компас.

— Кто такой? Как сюда попал?

— Ведите меня к командиру, там скажу и кто я и как попал сюда, — ответил человек.

От дуба уже бежали трое, соревнуясь в скорости.

— Что за парень? С Подывотья?

Им никто не ответил. А Мишка, повертев пистолет незнакомца, спросил:

— Ты, часом, не десант?

— Нет, — решительно ответил человек, — я не десант, я вас искал и нашел. Прошу доставить меня к командиру как можно скорее.

— Понятно, — сказал парень с красной звездой на фуражке и, обернувшись к своим, негромко, но повелительно добавил: — Астахов, возьми сумку и пистолет, веди человека в группу, а я подожду здесь, на заставе.

Незнакомец, оказавшийся связным ЦК КП(б)У, по фамилии Бойко, десантированный накануне в Хинельский лес с парашютом, сидел в моем шалаше и рассказывал, как он брел по лесу, отыскивая нас. Потом рассказал о своей миссии, о жизни в Москве, сам задавал сотни вопросов.

Сразу же после ужина подле большого костра партизаны задымили цигарками. Всем хотелось поскорее увидеть дорогого гостя, представителя Большой земли, посланца родной Москвы, большевистской партии.

Его встретили аплодисментами. Партизаны поднялись со своих мест, обступили, и не скоро установилась на поле тишина. Товарищ Бойко получил, наконец, возможность начать беседу.

— По ту сторону фронта, — сказал он, — в бассейне Дона завязалось небывалое сражение. Как известно, товарищи, враг пытался взять Москву, но был отбит и разгромлен. Теперь фашисты пытаются взять реванш в другом месте. Они нацелили более тридцати дивизий на волжский город Сталинград. Но вот уже около месяца, как они безуспешно атакуют этот город. Сталинград стоит несокрушимо! Нет сомнения, товарищи партизаны, что и эта авантюра Гитлеру не удастся. Могучими ударами Красной Армии фашисты будут разбиты, и части нашей доблестной армии перейдут в наступление. Товарищи! С первого дня войны наша столица Москва стояла и стоит твердо, как гранитная скала. Никогда врагу не видеть столицы советского народа. Если ранее отдельные самолеты врага прорывались к Москве, то теперь гитлеровцы уже не имеют для этого ни силы, ни возможности. Небо Москвы — наше небо, и в нем господствует только наша авиация. Земля московская — наша земля, и попытавшийся осквернить ее фашист жестоко наказан. Столица живет полной жизнью. Работают метро, троллейбусы и трамваи. На заводах, в лабораториях, на фабриках, в колхозах всей нашей страны советский народ кует победу. Самолетов, пушек, танков, автоматов, пулеметов вырабатывается вполне достаточно. Красная Армия получила на вооружение массу нового оружия, созданного нашими выдающимися конструкторами. У нас есть гвардейские минометы, которые бойцы ласково называют «катюшами». От этих «катюш» немцы приходят в ужас. У нас есть нового типа самолеты и многое другое, что лишь недавно стало применяться на полях войны. Отход наших частей на восток окончился. Руководители ЦК находятся на обороне Сталинграда. Враг и там будет разбит, как и под Москвой. Презирая смерть, оставаясь до конца преданными, верными сынами Родины, вы, товарищи партизаны, мужественно разите оснащенного современной техникой врага. Ваша помощь фронту высоко оценена правительством и Центральным Комитетом партии. Направляя меня сюда, Никита Сергеевич просил передать вам, товарищи партизаны, от имени ЦК Коммунистической партии и от своего имени большое спасибо!

Гром аплодисментов прервал оратора.

— Товарищ Хрущев выразил уверенность, — продолжал Бойко, — что сила ваших ударов по врагу будет все более возрастать и что под знамена народной войны встанут все люди временно оккупированных районов Украины. Близится час победы! Враг будет разбит! Смерть немецким захватчикам!

Партизаны поднялись и бурной овацией ответили на заключительные слова московского гостя.

После официальной беседы партизаны приступили к расспросам. Они интересовались буквально всем: и положением на фронтах, и работой заводов, и жизнью в глубоком тылу, и новинками в театрах и кино. Вопросам, казалось, не будет конца. Почти все партизаны пожелали послать на Большую землю весточку о себе.

— Пишите, товарищи, — сказал наш гость, — письма ваши будут доставлены по адресам. А в скором времени будут у вас и радио, и самолеты, и новое вооружение. Уже создан Украинский штаб партизанского движения. О жизни вашей, о вас всех не забывает ни на минуту партия.

Вести, принесенные товарищем Бойко из Москвы, несказанно ободрили партизан. Разбившись на группы, мы горячо обсуждали до рассвета положение в стране, рисовали ход дальнейшей борьбы нашей армии и партизан. Связь с Большой землей, помощь со стороны Центрального штаба партизанского движения выдвигали перед нами новые формы и методы борьбы с захватчиками.

— Слыхали, ребята? — говорили партизаны. — Товарищ Бойко рассказывает, что винтовку изобрели для нас, партизан, специальную: можешь стрелять — и ни звука, ни огня!.. Вот это — да! Вот чем часовых снимать станем!

— А я еще когда в армии был, слыхал, что танки такие наши конструктора придумали: целая крепость! Сам прорывается через фронт, сам себя окапывает… Наделает дебошу — и пошел к своим!

— Брось арапа заправлять, про танки такие ничего товарищ Бойко не рассказывал! — возражают увлекшемуся.

— Сам брось! Разве обо всем расскажешь? Году мало! Там, брат, на фронте теперь дают фашистам прикурить…

Днем из шалаша вышел лейтенант Инчин. Он легко вскочил на широкий пень, поднял руку.

— На операцию идем! — по-своему разгадали партизаны жест лейтенанта и вслух спросили об этом.

— Нет, — весело ответил Инчин.

— В разведку! — крикнул Гусаков.

— Нет, — ответил Инчин. — Не говоря «куда», кто со мною? Есть охотники? — спрашивает он.

— Я!

— Скажи куда?

— Я! Я! Я!

— Покажи рукой направление! Я!

Инчин вызывает по фамилиям:

— Из артиллеристов — Родионов, из группы диверсантов — Панченко и Хохлов, ко мне!

В шалаше Инчин посмотрел на карту и негромко сказал:

— Товарищи, нам поручили любой ценой провести в Брянские леса к Фомичу товарища Бойко, представителя ЦК партии. Понятно? Так вот, мы головой отвечаем за порученное дело. До Барановки поедем верхом, там бросим коней и двинемся пешком мимо Свесы на Неплюево, обойдем Михайловский Хутор. Пойдем, как видите, дальним маршрутом.

Родионов и Панченко кивнули головами.

— Не впервой!

— Дойдем! Я знаю эти дорожки, — уверенно сказал Хохлов.

Группа выехала после обеда.

Скрипели седла под всадниками, мягко шли кони по песчаной дороге.

— Эх, Хинельский лес, долго тебя помнить буду! — вздыхая, говорит Родионов. — Красота какая, да черт ей рад!

— Брось философствовать, давай лучше песню сыграем! — предлагает Инчин.

— Какую? Давай ту, что ты придумал! Помнишь, вечером пели?

Партизаны запевают. Московский гость внимательно слушает.

Грустный напев партизанской «Березоньки», сложенной Инчиным, ранит сердца и певцов и гостя. Тихо позвякивая уздечками, идут кони. Ладно поется песня. Потом Инчин начинает другую. Ему стройно подпевают товарищи, и новая песня стелется над полем, которое видело не один бой и многих схоронило в себе…

Всадники подъехали к сожженному лесокомбинату. Сняв шапки, они остановились у старой березы, подле могилы Дегтярева.

— Эх, товарищ лейтенант, правильную ты песню сложил, — вздохнул Панченко и тихо, взволнованно прочел:

— Она, брат, сама сложилась, — задумчиво ответил Инчин. — Я только записал… — И, помолчав, добавил: — Всему отряду она стала родной как память о нашем боевом комиссаре Терентии Павловиче.

Показался и винокуренный завод; от пруда повеяло прохладой. Легкий ветерок принес медовый запах зреющей ржи. С запада наползала темная дождевая туча. Инчин придержал коня. Звякнув стременем, лейтенант поехал рядом с гостем.

— Хинель, а дальше, — Инчин ткнул плеткой в сторону, — километрах в семи будет Барановка, наши разведчики там. Крайняя наша застава…

Проехав молча сотню шагов, спросил, нагнувшись:

— Может, поскачем малость? Как себя в седле чувствуете?

— Не як запорожский козак, но падать не намерен! — улыбнувшись, ответил Бойко.

— А ну, хлопцы, разомнемся! — Инчин свистнул и слегка ударил каблуками коня. Отбрасывая комья земли, кони пошли рысью. Маленькая лошадка Панченко, не выдержав размашистой рыси рослых коней, перешла в галоп и вскоре вырвалась вперед на целый корпус.

— Э-эх! Жаль, дальше Барановки не скакать нам… Давай жиганем! — гикнул Родионов, и вмиг все четыре лошади рванулись в карьер, оставляя за собой плотное облачко пыли.

— Догоню камрада! — похлестывая плеткой коня, прокричал Панченко.

В сумерках въезжали в Барановку, моросил мелкий дождь.

Вдруг раздался окрик:

— Стой! Кто едет?

— Свои!

Часовые подошли ближе.

— Здорово, лейтенант, куда на ночь глядя? Кто тут еще?

— Родионов, дружище!

— Землячка бачу, здоров, Панченко!

— А кто же с вами? Будто незнакомый!

— Это наш. Новый товарищ!

В просторной хате колеблется неровное пламя каганца, по стенам скользят людские тени — горбатые, неестественно широкие.

Инчин еще раз проверяет маршрут по своей самодельной карте. Покурив, вышли из хаты.

— До свидания, ребята! — прощаются уходящие.

— До свидания, товарищи, в час добрый! — отвечают часовые.

Зачавкала под ногами грязь, забарабанил еще сильнее дождь. Барановка осталась позади.

Порою Инчин останавливается, дает успокоиться фосфорному светлячку компаса, внимательно смотрит на стрелку. Отяжелевшая, намокшая одежда неприятно холодит тело.

— Пошли! — шепчет лейтенант, и снова чавкает грязь под ногами.

Более часа лились потоки дождя, потом он стал сеяться, будто через сито, мелкими капельками, однообразный, нудный. Часам к двенадцати ночи на путниках не осталось, что называется, сухой нитки.

Сбившись в тесный кружок, партизаны вслушиваются в монотонный шум дождя. Панченко смотрит в небо, пытаясь поставить прогноз погоды на ближайшее время.

— Тучи уже разорванные, скоро перестанет клятый дощ…

— Где мы, лейтенант? — спрашивает Родионов.

— Железная дорога от нас недалеко, мы находимся возле Протопоповки.

Передохнув, путники идут. Снова мокрая одежда прилипает к телу, растирает, печет его; движения стеснены. А дождь всё сыплется, вопреки прогнозам Панченко. Только с рассветом он перестал.

— Как самочувствие? — спрашивает Инчин у спутников.

— Умылись! Ветерок бы теперь на обсушку! — отвечает Хохлов. Лицо у него мокрое, шапка сбита в комок…

Повернули в сторону, а когда зашли в болотистое место, сплошь заросшее лозняком, Инчин, усмехнувшись, сказал:

— Партизанский день закончился! Начинается ночь, прошу занимать кровати, постарайтесь уснуть. Я дежурю первым.

— Растолкуй, где мы стали на дневку, — просит Родионов.

— Прямо перед нами село Протопоповка. Левее железная дорога между Михайловским Хутором и Ямполем. От нас она недалеко, метров триста.

По болоту щетинились невысокие кочки. Напитанные, как губка, водою, они хлюпают и чмокают. Партизаны смеются. Инчин спрашивает:

— Как харчишки?

— Всё поразмокло. От хлеба одна каша… — с досадой отвечает Панченко.

Товарищ Бойко тщательно ощупывает на себе куртку и приходит к выводу, что больше она воды уже не примет, хоть поливай ее из ведра…

— Неплохо бы выкрутить ее…

Выжимать пришлось все, и только после этого расстелили одежду по кочкам. Предвиделся погожий день, темные тучи ушли на северо-запад.

— Скучновато без солнышка… — ёжится Инчин. — А ты там что колдуешь? — спрашивает он Панченко, Тот отвечает:

— Обед готовлю! Ешьте на здоровье!

Каждому досталось по куску вареного мяса и по горсти кашицеобразного хлеба.

Поев, покурили. А потом налетели тучи комаров. Назойливо звеня, они облепили лицо, руки, жалили невыносимо. Утро разморило теплом. После изнурительного похода тело требовало отдыха, и двое вскоре уснули.

Инчин принялся за дневник, беспрестанно отмахиваясь от комаров. Бойко тоже что-то записывает в блокноте, пишет он сосредоточенно, не обращая внимания на укусы комаров.

Проснулся Панченко. Он обмакивает в гнилой луже тряпочку и тщательно вытирает ею искусанное лицо, а потом опухшие руки.

Инчин смотрит на Панченко и заливается беззвучным хохотом:

— Вот бы эту физиономию акварелью изобразить! Картинка!

— Это не картина, — отмахивается Панченко. — Я вот другую придумал, получше! Сидим мы на болоте, поели кое-как, а на дальше ничего и нет. Предлагаю отправиться в Протопоповку за хлебом, салом, молоком. Что скажете?

Инчин хмурится.

— Брось даже думать об этом! Не коменданта какого бомбить идем — надо товарища доставить на место, — и он многозначительно показал глазами на Бойко, всё еще сидевшего над своим блокнотом.

— Ну, раз на Протопоповку дорога заказана, придется нам, хлопцы, дощу выпить, а голоду закусить! — недовольно пробурчал Панченко.

Поднялся Родионов, Он разминается, зевает. Потом черпает ладонями буроватую жижу, пристально разглядывает её. В жиже копошится бесчисленный рой шустрых, ныряющих и кувыркающихся личинок. Прополоскав рот, Родионов брезгливо сплевывает. Панченко, с любопытством наблюдавший, недоуменно спрашивает:

— Чего не пьешь?

Зачерпнув пригоршнями воду, он пьет ее с жадностью и причмокиванием. Затем, развалившись на кочке, спрашивает:

— Родионов, а ты знаешь, почему эта вода не опасна? Потому, что в ней собрались микробы всякого сорта. И хотя в луже вода стоячая и, допустим, ты ее выпил, эти микробы тебе не опасны, потому что они свою войну с бактериями ведут. И дерутся до полного уничтожения, пока не слопают одна другую. Понял?

— Темное дело…

— Совсем не темное! Бывает, выпьешь чистой воды и заболеешь. Почему, спрашивается? А потому, что живет в ней какая-нибудь одна, ну, две-три инхузории. Они, может быть, потому и не дрались, что друг дружку не заметили, и сразу человеку в кровь лезут, да и баламутят там, как черти в болоте…

Инчин и Хохлов долго смеются. Инчин говорит:

— Ну, и дикость же ты несешь, Панченко!

— И никакая не дикость, У нас старичок один был, ветеринар. Самоучка, а, понимаешь, сам до всего дошел. К нему за тридцать километров приезжали люди. Давал он жизни, еще как! Каждый кланяется: «Беда, выручай, Антон Спиридонович», — так он бывало говаривал: «Микроба — начало начал всей жизни на земле!»

— Тогда понятно! — приняв серьезный вид, язвит Инчин. — Если это ветеринар, да еще сам дошел, то спорить нечего.

Но Панченко, не заметив «подначки», продолжает свои рассуждения о микробах, доказывая Хохлову:

— Точно, дружище, он ученым «форы» давал.

— Еще бы, — скептически отвечает немногословный Хохлов.

Немилосердно печет солнце. Залитое светом болото пучится, играет пузырьками выходящего газа. Насыщенный душными испарениями воздух густ и тяжел. Звенящий писк комаров сменяется жужжанием слепней, жадно вгрызающихся в тело. Намучившись на кочках, Хохлов недовольно спрашивает:

— Что, лейтенант, до вечера на кочках куковать будем?

— Ну нет, разве так отдохнешь? — отвечает Инчин и нагибается над своей самодельной картой. — Пойдем с таким расчетом, чтобы ночевать по ту сторону дороги.

Начали продвигаться лесом.

Из Протопопова застрочил пулемет.

— Лает, как дворняжка, — усмехнулся Родионов, — семь штук отстучал — и молчок!

Под вечер Инчин скомандовал:

— Садись, передохнем. Впереди дорога на Свеса — Михайловский Хутор, разведывать надо.

Полежав немного, послали Панченко на дорогу. Вернувшись, тот доложил:

— Тишина, нигде никого, хоть в карты среди дороги играй!

— Наверняка в дураках останешься! — вставил Родионов.

У самой дороги прислушались — тихо. Перешли скорым шагом, присели за кустами.

Панченко разрядил винтовку, загнал обойму с разрывными пулями.

— Може, нарвутся, не мешало бы винторез прочистить, полдесятка выпустить.

— Сутки уже в дороге, без стрельбы обошлось.

Издалека донеслись звуки движения; партизаны притаились. Вот показались группы вражеских солдат. Большинство шло пешком, немногие ехали на повозках; двигались они по дороге на Михайловский Хутор. Когда прошли, Инчин, сокрушенно покачав головою, сказал:

— Чуть не влипли мы, их более сотни.

— Это что-то не то, — заметил Хохлов. — Чего их на Михайловский потянуло?

Послышался топот, по дороге замелькали всадники, показалось несколько подвод.

— Кони замученные, — шепнул Панченко. Инчин сердито оглянулся на него.

Удалились и эти. Инчин махнул рукою:

— Ну их к черту, зацепимся с ними в драку, да и не выпутаемся. Пошли!

Не прошли и сотни метров, как Хохлов, шедший в «голове» группы, метнувшись быстро, присел за толстым стволом дерева. Инстинктивно присели остальные. Минуту спустя Инчин тихо спросил:

— Чего там?

— Мадьяры.

Насколько первая встреча с мадьярами на дороге никого не удивила, настолько ошеломила вторая — в лесу, а полутора сотни шагов от дороги. Как они туда попали, никто не заметил. Теперь все взоры устремлены были на Инчина. Ни минуты не колеблясь, Инчин махнул рукой: «За мной». Партизаны метнулись обратно к дороге. Она жила цокотом повозок, приглушенным гомоном мадьярской пехоты. Инчин распластался за большим пнем; как подкошенные, залегли остальные.

— Ну и напоролись, — Инчин отпустил по адресу мадьяр пересоленное словечко.

— Они, гадюки, охраняют движение колонны по дороге, — высказал свою мысль Панченко, но Инчин только нетерпеливо махнул рукою:

— Это и дураку теперь ясно! Ты скажи лучше, как отсюда выбраться?

— Да вот, лесом, рядом с дорогою.

— Нельзя, угробим все дело. Ползем лучше до этого хвороста.

На небольшой поляне редколесья лежали разбросанные кучи неведомо когда заготовленного валежника. Быстро зарылись в него, замаскировались. Бойко, Панченко и Родионов стали наблюдать за дорогой, Инчин и Хохлов — за кромкой леса. Ночью ничто не изменилось. Дорога шумела, двигались войска, перекликались посты бокового охранения. Прислушиваясь к шороху и по-своему оценивая тяжелое свое положение, партизаны провели в хворосте всю ночь. Утро не принесло ничего доброго.

Выяснилось, что войска стоят на дороге без движения. В половине дня Хохлов окликнул Панченко:

— Чуешь? У тебя хоть немного там чего осталось? Более суток голоден.

— Лежи ты! Жменя крошек в сумке, все дождь расквасил! — недовольно ответил Панченко.

— А соли? — не унимался Хохлов.

— Око нечем запорошить! — ответил Панченко и, протянув руку через хворост, прошептал: — На вот, хоть ешь, хоть дывысь.

Хохлов взял грудку слепленных, как комок глины, хлебных крошек.

Вскоре два конных солдата проехали мимо и на дорогу потянулось боковое охранение — с конями, пулеметами, ящиками патронов на вьюках.

Выждав с час и не улавливая никакого шума, Инчин вылез из хвороста. Рассевшись под кустами, начали совещаться. Инчин сказал.

— Сами знаете, что ввязываться в бой мы не могли, а выйти без боя из этого коридора, в котором оказались, — попробуй. Ну это все позади, войска прошли. Наша задача — во что бы то ни стало достать хоть по куску хлеба, и, по возможности, без боя. Но если кто под руку подвернется — бить, и наверняка! А теперь пошли.

Железную дорогу перешли без приключений. Поросшая зеленым бурьяном, она краснела ржавыми рельсами. Инчин развернул свою карту:

— Кажется, Шатрищи, да нам лишь бы продуктов достать.

Родионов, Бойко и Панченко остались в лесу. Инчин с Хохловым пошли в село. Зашли с огородов. Возле сарая стояла старая бабка.

— Здравствуйте, мамаша! — приветствовал ее Инчин. — Вы не скажете, где живет старший полицейский?

— А вы кто такие будете?

— Мы — ямпольские полицаи, — ответил Инчин.

— Идить до крайней хаты, там живе, щоб ему повылазыло, — и бабка поспешила скрыться за сараем.

Ленивой походкой уставших людей Инчин и Хохлов бредут к хате полицая, Инчин вполголоса говорит:

— Будем надеяться, что он не из храбрых и не рискнет под вечер оставаться дома. Стой здесь, во дворе, а я прямо к двери.

Инчин постучал — не отвечают. Тогда он забарабанил сильней, Хохлов увидел, как вдруг с боковой стороны дома открылось окно и из него выскочил полицай с винтовкой в руках.

Хохлов выстрелил на вскидку, но промахнулся, полицай юркнул за угол. В тот же миг с другой стороны села длинной очередью застучал пулемет. Хохлов побежал за угол соседнего дома. Переждав минуту, Инчин постучал в окно. Показалась женская голова.

— Хто вы такий?

— Свой, а де Иван? — спрашивает Инчин, назвав первое пришедшее в голову имя.

— Та вин за сараем сховався.

«Угадал, что Иваном зовется!» — подумал Инчин. — Эх, уйти бы, только как же без продуктов… — и дружеским тоном продолжал: — Так зови его в хату! Чудаки, даром стрельбу подняли!

Жена полицая пошла за сарай, а Инчин притаился у окошка, зажав в руке гранату-лимонку. Стукнула дверь, полицай с женой вошли в хату. Рванув кольцо, Инчин бросил в окно гранату и метнулся за угол.

Ухнул взрыв: вырвало оконную раму. Совсем близко, через два-три дома затрещал автомат, к нему присоединились выстрелы из винтовки.

Перебежав улицу, Инчин постучал в дверь. Из-за сарая показалась голова Хохлова, потом и сам он, улыбающийся, с узлом в руке.

— Беда да и только, дверей не отпирают, боятся! — сказал он. — Тут тоже полицай живет, — и он показал на избу, возле которой они стояли.

— Я отучу их бояться, — говорит Инчин. Он подходит к окну, стучит и просит: — Подойди, хозяйка, не бойся!

В окне показалась женщина.

— Давай три буханки, три горшка с молоком, яиц, сала, иначе — видишь? — Инчин показал гранату.

Перепуганная полицайша подает в окно хлеб, молоко, сало — в том порядке, как было сказано.

— Вылей молоко в ведро, — приказывает Инчин.

Хозяйка исполняет. Инчин берет продукты и вместе с Хохловым бежит за сарай.

— Каким путем уходить? Где они попрятались? — спрашивает Хохлов.

— Прямо пойдем, не заметят — уже темно, — отвечает Инчин.

Но предатель уже целится в партизан из-за укрытия. Гремит винтовочный выстрел. Из рук Хохлова падает сперва узел с продуктами, потом — винтовка; он отступает на три шага, расстегивает пояс с подсумком и тяжело опрокидывается на землю.

Инчин оставляет ведро и с самозарядкой наизготовку обегает сарай со двора. В это время полицай подошел к Хохлову, намереваясь обыскать его. Очередь из самозарядки — и полицай, выронив винтовку, опускается на колени. Из-за соседнего сарая выглянули еще два полицая, Инчин стреляет. Они бегут. Третьей очередью лейтенант добивает повисшего на заборе предателя, а сам торопится к своему другу.

— Жив? — спрашивает он, склонясь над ним.

Хохлов стонет, лицо его кривится от боли, он с трудом произносит:

— Не бросай меня…

Вдруг застучали два пулемета; трассирующие пули певуче пронеслись над крышей сарая. Закинув на спину винтовки Хохлова и полицая, Инчин поднимает раненого и несет его через огороды к лесу. Без умолку строчат пулеметы. Тяжело дыша, Инчин идет, с трудом переставляя ноги. На опушке леса он свистнул. Ему ответили двойным свистом.

— Ко мне, ребята! — кричит Инчин и через минуту передает раненого подбежавшим, а сам садится на землю и поникает головой.

— Наелись! — с болью произносит Панченко.

Они наскоро перевязывают Хохлова. Кровотечение не останавливается. В селе всё еще стреляют. Инчин и Родионов крадучись идут за оставленными на улице продуктами. Бойко пытается напоить Хохлова молоком. Раненый захлебывается, стонет.

— Ой… молоко… теперь уж отпился…

Сладив из веток носилки, положили на них Хохлова и понесли медленным, осторожным шагом. Хохлов часто просит пить. В полночь партизаны останавливаются в густом лесу на ночлег. Жаром пышет от Хохлова. В бреду он разговаривает с родными своими, наказывает им что-то, кричит и мечется.

Партизаны по очереди дежурят возле раненого, не в силах чем-либо помочь ему.

На рассвете Панченко говорит:

— Хлопцы, Хохлов помирает.

Скупая слеза поползла по небритым щекам Панченко. Он украдкой смахивает ее и долго смотрит на спокойное лицо друга, покрывающееся восковой желтизной. Штыком от немецкой винтовки партизаны поочередно копают могилу, а перед тем как опустить в нее мертвого друга, каждый поцеловал его в лоб. Панченко отвернулся и горько заплакал. Потом, спохватившись и словно прося извинения, сказал:

— Что это я…

Положили друга в яму, накрыли платком лицо, и посыпалась песчаная земля, мелко перемолотая руками боевых друзей…

Инчин дал передохнуть крохотному отряду только у железной дороги Знобь-Новгородская — Михайловский Хутор. Разостлали на земле карту, определили свое местоположение. Инчин сказал:

— Вот она — Пигаревка. Мадьярский гарнизон, полиция. Мы ее обойдем влево и заночуем в районе Лукашенкова, тут где-то должна быть речонка.

В середине ночи на севере показалось большое зарево. Вскоре такое же зарево заполыхало немного восточнее. Панченко разбудил Инчина. Проснулся и Бойко.

— Не иначе, как обе Гуты мадьяры запалили, — высказал предположение Инчин. — Выжигают подлесные села, сжимают кольцо блокады. Как ни заигрывали с населением, ничего не вышло. Вот и решили превратить в пустыню всю подлесную сторону.

Утром достигли Большой Березки. Здесь фашистские палачи совершили кровавое злодеяние: село сожгли, а жителей его всех поголовно расстреляли. Убирать трупы поручили полицаям; они побросали мертвецов в колодцы, погреба, открытые ямы.

Быстро прошли партизаны страшное место. Кругом ни души. За селом в кустах мелькнул одичавший кот.

Вконец измокшие, уставшие, партизаны перешли вброд речку Знобовку.

— Я бывал здесь в разведке, знаю эти места, — сказал Инчин. — Идем на хутор Ивотский!

Ивотский хутор встретил партизан приветливо. Разговорчивый старик и табачку дал, и медом угостил. Провожая, подробно растолковал, как идти.

— Идить оттак, прямо и прямо, выйдете на шлях. То вин и йде с Старой Гуты на Нову Гуту. Нехай вас, хлопцы, бог береже…

До самого вечера шлях Новая Гута — Старая Гута занимали мадьяры. Ранним утром партизаны пересекли шлях и вошли в лес возле Новой Гуты. Раскинувшись широким табором, в лесу спасалось население Новой Гуты, бежавшее от карателей. Смерти избежали, но что делать в лесу с малыми детьми, с немощными стариками? Спасаясь, не успели захватить с собою самого необходимого.

Партизан встретили как родных, накормили, дали на дорогу продуктов.

К исходу дня путники достигли хутора Ильинского и здесь нашли Фомича.

Распоров подкладку куртки, Бойко вынул оттуда узкие ленты с зашифрованными директивами ЦК КП(б)У. Он передал Фомичу, что Никита Сергеевич очень интересуется деятельностью коммунистов подполья и жизнью населения, а также военно-политической обстановкой в оккупированных районах Украины, что товарища Хрущева крайне беспокоит тяжелое положение сумских партизан, создавшееся в результате блокады Брянских лесов войсками противника, и что партизанам в ближайшее время будет оказана серьезная помощь.

Инчин передал Фомичу наше девятое донесение.