Борис Малявкин сидел на третьей слева скамейке, если идти по бульвару от Петровских ворот, и, закрывшись развернутыми листами «Правды», искоса посматривал на пешеходов. Надвигался вечер. В голубое, еще не ставшее по-осеннему серым небо взмывали серебристые туши аэростатов воздушного заграждения. Правда, Москва начала уже забывать о вражеских бомбежках. В ходе войны все явственнее ощущался коренной перелом. Враг не был разбит, он еще был силен, но дела гитлеровцев шли всё хуже и хуже. Совсем недавно полной победой советских войск завершилась грандиозная битва на Орловско-Курской дуге. Орловский плацдарм фашистских войск, который они намеревались использовать для броска на Москву, был ликвидирован, Белгородско-Харьковский — рассечен. Войска Западного, Брянского, Центрального, Воронежского, Степного фронтов перешли в решительное наступление. Только за минувшие дни советскими войсками были освобождены Волхов, Орел, Кромы, Белгород. Со дня на день ждали освобождения Харькова. 5 августа над Москвой прогремели первые залпы победного салюта. Двадцатью залпами из ста двадцати орудий Москва салютовала доблестным воинам, освободившим древние русские города Орел и Белгород.

Прямым отзвуком побед советского оружия явилось изменение обстановки и на Западе: войска союзников высадились на Сицилии, в Италии пал фашистский режим, Муссолини был сброшен.

Да, москвичам было чему радоваться, от чего торжествовать. Отличное настроение было и у Малявкина: он чувствовал себя так, словно излечился от тяжкой, безнадежной болезни. Излечился как-то внезапно, негаданно, каким-то чудом в такой момент, когда страшный конец казался неизбежным. И само сознание, что чувства его, мысли, переживания — те же, что и. у всех советских людей, придавало Борису новые силы. Ему сейчас ничто не было страшно, даже предстоящая встреча с представителем абвера, которая таила в себе смертельную опасность для него, сделай Малявкин один неверный шаг. Ради этой встречи Борис пришел сюда, на Петровский бульвар, а развернутая «Правда» и лежавший на коленях номер журнала «Знамя» за прошлый месяц были теми приметами, по которым должен был его опознать разведчик, прибывший с той стороны.

Малявкин дежурил на бульваре уже не первый раз: дважды он являлся в назначенные дни и часы. Но напрасно. Никто не являлся. Это злило Бориса. «Неужели передумали?» — гадал он. Неужели немцы от него отказались? Но почему? Он не знал, что и подумать. Вот и сегодня время подходило к концу, а все никого. Никого…

Борис так глубоко задумался, что непроизвольно опустил газету. В этот момент его кто-то тронул за плечо. Он стремительно обернулся. Сзади, за спинкой скамейки, стоял высокий, худощавый лейтенант, судя по знакам на погонах — танкист, и приветливо улыбался. Его левая рука была на черной перевязи.

— Товарищ старший лейтенант, не скажете, который час? Мои остановились. — Танкист пальцами правой руки приподнял обшлаг гимнастерки на раненой руке и выразительно постучал по стеклу часов. Малявкин вздрогнул, на мгновение растерялся: это был пароль.

Растерянность длилась считанные секунды. Борис сразу взял себя в руки и как мог спокойно назвал отзыв:

— А мои хоть и ходят, но я забыл их дома.

— Какой марки у вас часы? — быстро спросил танкист.

— У меня — «Омега», а у вас?

— Тоже «Омега», — с облегчением отозвался лейтенант и, обойдя вокруг скамейки, взял Малявкина, поднявшегося во время разговора, под руку. — Пройдемся, если не имеете ничего против?

Танкист произнес свое предложение скорее в тоне приказа, нежели вопроса или просьбы. Малявкин подчинился, и бок о бок они двинулись вдоль бульвара, в направлении Пушкинской площади.

— На всякий случай, в порядке, так сказать, уточнения, ваше имя? — вполголоса спросил танкист, когда они сделали добрую сотню шагов. — Фамилия?

— Задворный, — после секундного колебания ответил Малявкин. — Николай Задворный.

— Понятно, — осклабился лейтенант. — Задворный, он же Малявкин. Так?

— Кому так, а кому и не так, — огрызнулся Борис.

— Да ты не ершись, не ершись… Я в курсе дела. Просто так. Проверочка.

С минуту они шли молча, потом Малявкин спросил:

— Тебя-то самого как звать?

— Меня? Можешь называть Осетров. — Лейтенант обнажил в ухмылке мелкие, острые зубы. — Семен Семенович Осетров. В соответствии с документами. Устраивает?

Борис пожал плечами:

— Что значит — устраивает? По мне, хоть Осетров, хоть Севрюгин, хоть Щучкин. Один черт. Документы-то надежны? «Хвоста» не привел? И вообще… — Он боязливо оглянулся по сторонам.

Осторожность «Быстрого» пришлась Осетрову по душе. Он принялся обстоятельно, с подробностями рассказывать, как переходил линию фронта, как добирался до Москвы.

— Перед отправкой сюда, к тебе, — говорил Осетров, — пришлось подвергнуться небольшой операции: рана-то настоящая, любая комиссия подтвердит. — Он чуть приподнял лежавшую на перевязи руку и поморщился: — До сих пор саднит!

По словам Осетрова — настоящая это была его фамилия или нет, Борис так и не понял, — фронт он перешел несколько дней назад, восточнее Брянска.

— Пришлось, конечно, натерпеться всякого, но ничего, обошлось. Документы — «железные»! И — ранение. В боях за Родину! — Осетров цинично усмехнулся.

На попутных машинах и всяким иным способом добрался до Мценска, а там — на Москву. Здесь пока обосновался в офицерском общежитии, но надо бы подыскать какое жилье поукромнее. Постоянно мозолить глаза всяким там дежурным и комендантам желания у Осетрова мало. Может, старший лейтенант чем ему поможет, подберет жилье, как коренной москвич? Есть же у него связишки? Да и дел-то не так уж много: на какую-нибудь неделю, на две. Задерживаться в Москве Осетров не собирается: здешний «климат» ему не по душе.

Малявкин задумался. Он сразу оценил, какие возможности открывает перед ним просьба Осетрова. Что, если устроить его у Костюковой? Быть все время рядом, близко, знать каждый его шаг, поступок. Что может быть лучше? С другой стороны… С другой стороны, Малявкин не мог что-либо предлагать Осетрову, не посоветовавшись предварительно с Горюновым и Скворецким, не получив их указаний. Кто знает, какие у них планы?

Борис решил выиграть время, оттянуть ответ.

— Понимаешь, — сказал он, — есть у меня одна мыслишка. Насчет моих московских связей брось и думать: какие там связи? После этой истории в прокуратуре — знаешь, слыхал? (Осетров утвердительно кивнул) — я стараюсь поменьше высовывать нос на улицу, хотя, как видишь, отпустил бороду, бакенбарды. Насчет того, чтобы посещать прежних знакомых, да еще с такой просьбой, и речи быть не может. Мигом попадешься. Вот разве там, где я сейчас обосновался? Места хватит. Вот хозяйка…

— Чего же лучше? — перебил его Осетров. — Решено. Сегодня же к тебе и переберусь.

— Ишь ты какой прыткий! — усмехнулся Малявкин. — А хозяйка? Что моя хозяйка скажет? Надо прежде с ней потолковать, уломать старушку. Я — одно дело. Меня она с детства знает, а вот ты… Нет, так не пойдет. Тут подготовка требуется.

Осетрову возразить было нечего.

Петровский бульвар давно остался сзади. Они миновали Тверской, Никитский, вышли к Гоголевскому, а Осетров, рассуждая о том и о сем, о своем путешествии через фронт, о жилье, ни словом не касался дела, ничего не говорил о цели своего приезда. Малявкин начал хмуриться, заметно волноваться.

— Слушай, ты долго намерен точить лясы, да еще здесь, на улице, в центре города? — грубо оборвал он Осетрова. — Давай к делу. У меня вопросов вагон и маленькая тележка. Только тут не место для серьезной беседы.

— А чем не место? Тепло и не дует, — легкомысленно заметил Осетров. — Чего страшного? Гуляют два молодых, интересных офицера, защитники Родины. Ну и гуляют. Кому какое дело? Следить? Но кто здесь, на бульваре, будет за нами следить? Лучшего места для беседы не найдешь. Впрочем, если ты настаиваешь, выкладывай свое предложение: я в Москве впервые, здешних мест не знаю.

— Можно было бы на Ваганьковское кладбище, — задумчиво сказал Малявкин. — Вот где действительно тихо, масса укромных местечек. Только поздновато уже, темнеет, того и гляди — комендантский час…

— Ну что же, отложим до завтра. У меня тоже мало охоты лишний раз с патрулем встречаться.

— Не хотелось бы откладывать, — возразил Малявкин. — Я знаешь сколько тебя жду!

— Тогда давай к тебе, — предложил Осетров. — Может, на одну ночь твоя старушенция и согласится без предварительной договоренности? Или этой «старушке» и тридцати нету? Так не бойся, отбивать не буду…

Малявкин колебался: соблазн был велик. Ему хотелось поскорее узнать, с чем явился Осетров. Но тот все решил сам, заметив колебания Малявкина:

— Ладно, не будем рисковать. Мне крыша не на одну ночь нужна. Ты договаривайся со своей хозяйкой, а встретимся завтра, в двадцать ноль-ноль, у этого монумента, что ли. — Он кивнул головой в сторону видневшегося в сгустившихся сумерках памятника Гоголю.

Малявкин даже сморщился от возмущения:

— Ты что, с ума сошел? Да тут знаешь какое место? Арбатская площадь! Кремль рядом. Охраны понаставлено. И кой черт нас сюда занес? Давай поворачивать. А встретимся… Встретимся, пожалуй, у входа в Зоопарк. Место подходящее. Только не вечером, а днем, когда моей хозяйки дома не будет. Пойдем ко мне, там и потолкуем.

— Можно и днем, — согласился Осетров. — Но к чему Зоопарк? Зачем зря шататься по улицам? Скажи адрес, и я сам к тебе подъеду.

— Нет уж, — возразил Малявкин, — давай у Зоопарка. Так мне удобнее.

На том и порешили.

Час с небольшим спустя на квартире Костюковой началось совещание. Возле небольшого письменного стола сидел Скворецкий, а на тахте, у стены, Горюнов и Малявкин. Костюкова возилась на кухне. О чем говорилось в комнате, она слышать не могла.

Малявкин, страшно волнуясь, то краснея, то бледнея, подробно, в деталях рассказал о своей встрече с представителем абвера.

Борису было от чего волноваться: ведь эта встреча с фашистским разведчиком была для него первым настоящим испытанием после ареста и освобождения. Он держал первый серьезный экзамен.

По мнению Малявкина, Осетров — не настоящая, не подлинная фамилия разведчика. Борис говорил, что так называемый Осетров — по сложившемуся у него, Малявкина, впечатлению — большой наглец, человек не очень осторожный, скорее — легкомысленный. Не серьезен. Битый час болтал о второстепенных вещах: как переходил линию фронта, как добирался до Москвы, — и ни слова о деле, о цели своего приезда. Язык какой-то блатной. Смахивает на уголовника. И еще одно ясно: Москвы Осетров не знает, в столице он не бывал.

Бориса слушали внимательно, молча, не перебивая. Когда он кончил, Виктор, как школьник на уроке, поднял руку:

— Разрешите, Кирилл Петрович?

Майор молча кивнул.

— Мне сдается, — начал Горюнов, — что оснований для выводов, которые делает Борис, маловато. Несерьезен? Откуда такая уверенность? Только потому, что подробно распространялся о своих похождениях? Или потому, что при первой встрече воздержался от разговоров о цели своего прибытия? Ну и что? А может, он, этот самый Осетров, ведет себя так не без умысла. Может, он присматривается к Борису, потому и не торопится с главным. Разве это исключено?

Виктор думал было углубиться в анализ поведения так называемого Осетрова, его поступков и разговоров, но Скворецкий его прервал:

— И на что только вы сейчас тратите время? Спору нет, впечатления Бориса важны — врага надо знать, — но фактов для выводов мало. Да и не это в данный момент главное. Мы должны прежде всего определить свою линию поведения, линию поведения «Быстрого». Важно решить, что он должен говорить, что рассказывать Осетрову, чего от него требовать и добиваться, независимо от того, легкомыслен тот или нет. Хотя, конечно, и это в какой-то мере учтем. И еще: поселять здесь Осетрова, приглашать его или сказать, что это невозможно. Хозяйка, мол, не согласна. Вот над чем надо сейчас думать, вот какие вопросы следует решить в первую очередь.

Поскольку появление представителя абвера ни для кого не явилось неожиданностью — его ждали давно, — все поднятые сейчас майором вопросы обсуждались уже не раз, и дело было за детализацией, уточнениями. Если что и было нового, так это желание Осетрова устроиться на квартире «Быстрого», впрочем, и такую возможность Скворецкий и Горюнов предвидели. Вопрос этот был решен первым, сразу же. Мнение у всех было единое: если Осетров не передумает — приглашать. Пусть живет здесь, у Костюковых. Если откажется, надумает что-либо другое — не настаивать. Наоборот. Малявкин в таком случае должен будет повести дело так, будто и ему это удобнее. Теперь все зависело от хозяйки дома. У нее прямо спросили:

— Что скажете, если с Борисом недельку-другую поживет еще один человек? Скажем прямо — человек скверный, больше даже — не наш человек, но… надо!

— Это как так «не наш»? — всполошилась Костюкова. — Как это понимать?

— Не можем мы вам пока сказать ничего больше. Разве потом, со временем, — возразил Кирилл Петрович. — Но, повторяю, очень надо. И еще одно. О Викторе Горюнове при нем ни гугу: не было здесь никакого Горюнова, никого не было.

— Ладно, — вздохнула Костюкова. — Раз вы говорите… коли в самом деле надо, какой может быть разговор. И сказать ничего лишнего не скажу, можете быть спокойны.

Относительно линии поведения Малявкина условились так: Борис расскажет историю своих с Гитаевым похождений, включая и все, что связано с Варламовыми, во всех подробностях, в строгом соответствии с фактами. Одним словом, «доложится по начальству». Опишет и историю на продскладе, арест, бегство из прокуратуры, гибель Гитаева. Дальнейшее изобразит следующим образом: невзирая на вывих ноги, добрался до Костюковой (это убежище он приготовил заранее, в качестве запасного, навестив Костюкову еще в июне, вскоре после прибытия в Москву), отлежался, после чего и дал радиограмму. Шифр и код Гитаев ему передал давно, еще после первого сеанса. О Сбойчаковой, конечно, ни слова.

Осетрову следует сообщить и о явке у зубного врача, на Покровке. Сказать, что Малявкин туда ходил, встречался там с человеком, приметы которого дал ему Гитаев, обусловил с ним следующую встречу, но тот не пришел. Почему, «Быстрый» не знает. (О смерти Бугрова Малявкин действительно не знал. Ему не говорили.)

Насчет «Зеро»… Вот тут было над чем подумать. Взвесив все, решили: «Зеро» Малявкин не упоминает. Ни словом. Ни намеком. Ни о каком «Зеро» он от Гитаева ничего не слыхал.

Тут у Горюнова возникли опасения: а что, если «Музыкант» информировал Берлин, что он сообщил «Быстрому» о «Зеро»?

— Информировал? — возразил Борис. — Но как? Связь-то с абвером шла через меня, а я ни в одной шифровке ничего такого не передавал. Так что уж…

Малявкина поддержал Скворецкий: дело не в радиограммах. «Музыкант» мог иметь каналы связи и не известные «Быстрому», однако ему просто незачем было информировать Берлин о своем разговоре с «Быстрым». Скорее, наоборот: Гитаеву следовало скрывать собственную болтливость. Так что информация абвера о том, что «Быстрому» известен факт существования «Зеро», исключена почти полностью. Ну, скажем на 99 %. Если же правдой окажется 1 %, то и в этом случае сдержанность «Быстрого», его умение держать язык за зубами ничего, кроме одобрения, у шефов абвера не вызовет.

Рация. Если Осетров захочет воспользоваться рацией «Быстрого» или присутствовать во время сеанса — отказать. Самым категорическим образом. Конспирация! Не давать согласия, пока Осетров не представит соответствующих полномочий (каких — его забота. Пусть сам ломает голову, — глядишь, в поисках полномочий он и даст еще какую-нибудь дополнительную ниточку), самому же выйти в эфир и просить у шефов указаний.

Теперь: чего требовать от представителя абвера? Ну, это ясно. Прежде всего бить тревогу: все хорошо, «крыша» надежная, но тем не менее положение осложняется с каждым днем. Все документы на имя Малявкина остались в прокуратуре, и «Быстрый» вынужден жить под фамилией Задворного, по запасным документам. Документы хорошие, бакенбарды, борода изменили облик до неузнаваемости, но все-таки… Ни тебе лишний раз на улицу не покажись, да и вообще не может же он, здоровый человек, офицер, находящийся на действительной службе в армии, месяцами сидеть на частной квартире в Москве! Командировка? Уж больно она затяжная. Неубедительно. Даже хозяйка квартиры, уж на что надежный человек, и та… Короче говоря, если бы не сознание, что он так тут ничего и не сделал, «Быстрый» хоть сегодня вернулся бы обратно, к своим хозяевам. А уж если оставаться в Москве, так надо что-то придумать, нужна новая легенда. Да и зачем оставаться, с какой целью? Ведь цели их заброски были известны «Музыканту», а того нет. Что же делать? И еще: инструкции инструкциями, может, Осетров их и привез, но ведь завязывал же «Музыкант» связи в Москве — явка у дантиста, — а как быть ему, «Быстрому», с этими связями, где они?

В этом месте вновь восстал Горюнов: надо ли? Не будет ли это навязчивым, не вызовет ли подозрений? Кирилл Петрович согласился: да, насчет связей в Москве пока воздержимся. Посмотрим по обстановке.

— Ну, Борис, — сказал в заключение Скворецкий, — все ясно? Действуй.

— Ясно, — смущенно улыбнулся Малявкин. — Я постараюсь, Кирилл Петрович. Не подведу…

Когда Кирилл Петрович и Виктор вернулись в наркомат, там их уже ждал подробный доклад о похождениях так называемого Осетрова в этот вечер: с того момента, как представитель абвера встретился на Петровском бульваре с Малявкиным, чекисты не упускали его из виду. Осетров оказался совсем не так прост и легкомыслен, как показалось Борису, да и говорил он «Быстрому» далеко не всю правду. Судя по тому, как он искусно плутал по улицам и переулкам, пользуясь проходными дворами, Москву Осетров знал превосходно. И ночевать он пошел не в офицерское общежитие. Сменив метро на автобус, потом трамваем Осетров добрался до Яузских ворот, а там, изрядно попетляв по узеньким, извилистым переулочкам, нырнул в подъезд одного из домов на Солянке. В какой именно квартире он нашел пристанище, кто его приютил, выяснить пока не удалось, однако список жильцов, проживавших в подъезде, где скрылся представитель абвера, Скворецкому представили. Ну что же, надо было и с этим разбираться.