Всегда спокойный, невозмутимый начальник продовольственного пункта Ленинградского вокзала капитан Попов был на себя не похож. На нем, что называется, лица не было. Вот уже скоро час, как он вышагивал взад и вперед по просторному залу бюро пропусков Наркомата государственной безопасности, ожидая, когда появится у себя майор Скворецкий. Было немного больше одиннадцати. Кирилл Петрович, ушедший накануне из наркомата, как и обычно, в шестом часу утра, пришел на работу в половине двенадцатого и, как только ему доложили, тут же дал распоряжение выдать Попову пропуск.

Попов вошел в кабинет Скворецкого стремительным шагом. Едва успев поздороваться, еще не выпустив из своей руки руку Кирилла Петровича, он обрушил на него свои новости:

— Товарищ майор, вы не в курсе дела? Хотя откуда? Так вот. Сегодня утром, в девять ноль-ноль, едва мы открыли склад, появилась какая-то странная личность. Хромой. На деревяшке. Назвался сапожником. Фамилия — Шкурин. Так он, во всяком случае, представился. Федор Корнеевич Шкурин. Шкурин пытался навести справки о наших «друзьях» — Гитаеве и Малявкине. Что скажете?

— Ка-ак? Интересовался Малявкиным и Гитаевым? — У майора брови поползли на лоб. — Шкурин? Это еще кто такой?

Изумление Скворецкого было искренним: чего-чего, а такого он не ждал. Кому еще могли понадобиться «Музыкант» с «Быстрым», что за история? Попов был явно доволен произведенным впечатлением: не его одного зацепило. Сам он несколько успокоился. Удобно расположившись в кресле возле стола майора, Попов, сдерживая волнение, принялся рассказывать. Дело, по его словам, обстояло следующим образом. Ровно в девять утра, сразу по открытии склада, появился пожилой, скверно одетый человек. На его худом, изможденном лице неопрятно торчала седая щетина. Не брился он, по-видимому, дня три-четыре, не меньше. Вместо правой ноги у него от колена торчала грубая черная деревяшка. Не протез, а простая деревяшка.

Прямо с порога странный посетитель начал сетовать, жаловаться. Унылым голосом он канючил: «Товарищи начальники, что же это получается? Я человек бедный, еле концы с концами свожу. Сами видите (он нагнулся и ожесточенно постучал по деревянной ноге). А ваши, значит, офицеры как поступают? Разве это правильно?»

Попов и Константинов долго не могли ничего понять, пока наконец не выяснилось, что этот человек, по профессии сапожник, интересуется Гитаевым и Малявкиным. Тут уж Попов и Константинов вцепились в него мертвой хваткой. Кто? Откуда? Почему явился сюда, на продсклад, наводить справки о Гитаеве и Малявкине? Почему?

Шкурин совершенно растерялся под градом сыпавшихся на него вопросов: он крутился на стуле, поворачиваясь то к Попову, то к Константинову, ошалело хлопал глазами. Немало трудов стоило добиться от него толку, хотя Попов и уверен, что «толк» этот относителен. Шкурин явно врал: его основной целью было навести справки о Малявкине и Гитаеве, выяснить их судьбу. Не иначе. Остальное — предлог.

Слушая бессвязный и маловразумительный рассказ начальника продсклада, Скворецкий все больше и больше хмурился. Наконец он взмолился:

— Товарищ капитан, увольте! Так я ничего не пойму. Вы-то ведь не Шкурин, так расскажите все спокойно, по порядку. Главное, поменьше эмоций, а то мы с вами ввек не разберемся.

Попов окончательно успокоился и на сей раз доложил четко, по-военному. Шкурин, говорил капитан, рассказал следующее. Он — сапожник. Сейчас, однако, новую обувь мало кто шьет, больше ремонтируют — война. Вот и он, Шкурин, ремонтом перебивается, только проку мало. Каблук подбить, набойки поставить — особенно не разживешься.

Около месяца назад, может, несколько больше, в мастерскую Шкурина явились два офицера, которые назвались Гитаевым и Малявкиным. Они сдали в ремонт две пары изрядно прохудившихся сапог, потребовав поставить новые кожаные подметки. А где ее, кожу, теперь возьмешь? Офицеры, однако, обещали щедро заплатить — продуктами, — и Шкурин пустил в дело все свои запасы, последнее богатство.

Записывая заказ в книгу, сапожник спросил адреса заказчиков. Те, как-то странно переглянувшись, заявили, что они люди приезжие, с фронта, в Москве временно, постоянного адреса не имеют. Сами придут за заказом.

Шкурин, почуяв недоброе, возразил: «Сами-то, конечно, сами, но существует порядок. Должен же я знать, где вас, в случае чего, искать». Тогда один из них, чернявый, с усиками («Я сразу сообразил — Гитаев», — вставил по ходу рассказа Попов), заметил: «А ты ищи нас, если потребуется, на продовольственном складе Ленинградского вокзала. Самое верное дело».

Сапожник поинтересовался: что, они там, на складе, работают? «Работать не работаем, а бывать бываем, — ответил чернявый, — частенько». Вот сейчас, когда минул месяц с лишним, а заказчиков все нет и нет, Шкурин и явился на продсклад: где офицеры, куда подевались, не получив свои сапоги, не расплатившись? Конечно, сапожник мог бы просто сбыть эти сапоги и был бы не в накладе, ну, а если те явятся, что делать? Пойди свяжись с военными — беды не оберешься.

Как ни расспрашивали Попов и Константинов сапожника, тот больше ничего не сказал. Твердил свое: «Мне бы этих офицеров, пусть рассчитаются за работу, за материал. Последнюю кожу израсходовал…»

Проверили у него документы — все правильно: Шкурин Федор Корнеевич, 1880 года рождения, по профессии сапожник. Проживает по адресу: улица Солянка…

— Солянка? — переспросил Скворецкий. — Это точно — Солянка?

— Точно, — ответил Попов, сверившись с записью в своей записной книжке. — Солянка. Дом номер… квартира… А что? Почему вы сомневаетесь?

— Да нет, не сомневаюсь. Просто уточнение, — справился с охватившим его волнением Кирилл Петрович.

Попов, думал он, конечно, надежный человек, многим помог в деле Гитаева и Малявкина, вот и сейчас представил ценную информацию, и все же даже ему не следует говорить, что он назвал тот самый дом и тот подъезд, судя по номеру квартиры, где исчез накануне вечером немецкий разведчик Осетров. Да и в списке жильцов стояла фамилия — Шкурин. Случайность ли? Простое ли совпадение? Сомнительно. Надо полагать, Шкурин явился на продовольственный склад по прямому заданию Осетрова, следовательно, и сам Шкурин…

«Спокойно, товарищ майор, спокойно, — приказал сам себе Скворецкий. — Не будем спешить с выводами. Шкурин никуда не денется. Сейчас важно другое: не сболтнули ли этому Шкурину Попов с Константиновым чего лишнего? Хотя что они могли сболтнуть? К счастью, об аресте Малявкина они и сами не знают, числят его в бегах. А мы до сих пор нет-нет да иногда „консультируемся“ с ними по поводу „розыска“ беглеца. Только неделю-две как освободили их от дежурства на вокзалах, сказав, что Малявкин, по-видимому, скрылся из Москвы. Хорошо, что так было сделано. Ну, а если работники продсклада заявили Шкурину, что ничего ни о каких Малявкине с Гитаевым не слыхали, тогда как? Что Шкурин передаст Осетрову? Каковы будут последствия?»

К счастью, Попов и Константинов действовали умно: они сообщили Шкурину все примерно так, как оно и было. Гитаев, мол, и Малявкин к штатам продовольственного склада никакого отношения не имели, но по продовольственным аттестатам часто получали продукты. Однако они оказались авантюристами: аттестаты у них были поддельные. Обоих задержали и доставили в прокуратуру. Что стало с ними дальше, работникам продовольственного пункта неизвестно. Вернее всего, вознаграждение за свой труд, за материалы Шкурин вряд ли получит, разве что продаст сапоги.

Сапожник ушел, но ушел не один: Попов шепнул Константинову, и тот отправился вдогонку за Шкуриным — проследить, куда тот пойдет. Сам же Попов кинулся сюда, к майору. Вот только долго ждал в бюро пропусков. Какие будут теперь указания?

«Организовал слежку? — встревожился Скворецкий. — Этого еще недоставало! А что, если Шкурин обнаружит не в меру усердного Константинова, будь он неладен?» Сказать, однако, ничего не скажешь: люди старались и действовали с самыми благими намерениями.

Майор все же сделал замечание Попову:

— Константинова-то посылать не следовало! Шкурина мы и сами найдем. А вот что не оставили эту историю без внимания, что поспешили нам сообщить, это правильно. Хотя… — задумчиво закончил Кирилл Петрович. — Хотя обоснованны ли ваши опасения? Почему вы исключаете, что все рассказанное сапожником — правда? Может, он действительно приходил к вам в поисках пропавших заказчиков? Разве такое не могло случиться?

— Могло, конечно, — согласился Попов, — и все же маловероятно. Посудите сами: искать заказчиков на продовольственном складе! Нет, не серьезно. И сам этот Шкурин — личность подозрительная.

— Подозрительная? — подхватил майор. — Но чем же? Что в его поведении показалось вам подозрительным?

— Конкретно? — пожал плечами Попов. — Конкретно не скажу, но не понравился мне этот сапожник. Определенно не понравился…

Между тем тщательная проверка Шкурина, предпринятая Скворецким сразу после ухода начальника продсклада, поводов для особой тревоги не давала. Федор Корнеевич Шкурин был коренным москвичом, потомственным сапожником. Тем же ремеслом занимался и его отец, умерший еще до революции. И проживал Шкурин на этой квартире, на Солянке, не один десяток лет. Человек он был одинокий — жена давно умерла, дети разбрелись кто куда, с отцом связи не поддерживали, — тихий, замкнутый. Друзей не имел. Правда, выпивал, но в одиночку. Если что в биографии Шкурина, в его прошлом, и настораживало, так только одно: в годы первой мировой войны, будучи фельдфебелем царской армии, Шкурин после ранения (тогда он и потерял ногу) очутился в плену, в Германии. Вернулся на родину много времени спустя, после Октября. Можно ли это было, однако, ставить ему в вину? Сотни и тысячи русских солдат и офицеров испытали в те годы ту же судьбу. Серьезнее было другое, и уже не из биографии: немецкий разведчик минувшую ночь провел действительно у Шкурина. Наутро это было точно установлено.

…Осетров вышел из квартиры Шкурина вскоре после того, как тот вернулся с продовольственного пункта. Проплутав часа два по городу, завернув на Центральный рынок, он двинулся к Зоопарку, где его уже ждал «Быстрый». Когда они вдвоем добрались до квартиры Костюковой, оказалось, что Осетров явился не с пустыми руками: он извлек из кармана засургученную поллитровку и водрузил на стол.

— Как, закуска найдется? — по-хозяйски спросил Осетров.

— Какая у меня сейчас закуска? — развел руками Малявкин. — Живу беднее церковной крысы. Если бы не хозяйка…

— А ты пошуруй, пошуруй, может, что и найдется, — наставительно сказал лейтенант.

Борис вздохнул и пошел на кухню. Вернулся он с банкой свиной тушенки, тарелкой мелкой картошки, сваренной еще с утра, да с деревянной солонкой, на донышке которой серела крупная зернистая соль.

— Вот, — сказал он, — все угощение. Больше ничего, хоть шаром покати.

Осетров поморщился и назидательно сказал:

— Жить не умеешь, мальчик. Ничего, бог даст, я тебя обучу. А пока…

Жалуясь на свое скудное существование, Малявкин не очень кривил душой, хотя немножко и прибеднялся. Жили они, Борис и мать с дочкой Костюковы, не богато, но, в общем-то, по военному времени вполне сносно. Чекисты снабдили Малявкина продовольственными карточками — не садиться же было тому на шею Костюковым, — изредка подбрасывали продукты: крупу, консервы, ту же снискавшую известность свиную тушенку, образно именовавшуюся «второй фронт». Но давали Малявкину продукты редко. И у Костюковых было не густо: две рабочих карточки, и все. Вот еще огород. Под Москвой, у самой Пресненской заставы. Но урожая надо было еще ждать.

Уселись за стол. Выпили. Попетляли вокруг да около и приступили к деловому разговору. Начал Осетров. Борис выжидал, присматривался к собеседнику. Впрочем, и тот не спешил, то и дело посматривая на Малявкина изучающим, оценивающим взглядом.

Осетров снова вернулся к обстоятельствам задержания Гитаева и Малявкина на продскладе. На этот раз он вел разговор иначе, чем накануне: придирчиво расспрашивал, требовал уточнений, деталей. Кто задержал? Патруль? Ах, начальник склада с прокурором? Так, так. Откуда же на продовольственном складе взялся прокурор? Что, «Быстрому» это неизвестно? Ну да, да, понятно. Действительно, откуда ему знать. А потом, потом? Что случилось в прокуратуре? Как удалось «Быстрому» бежать?..

Борис сначала подробно отвечал на вопросы, потом разозлился:

— Ты что, допрашивать меня явился? Тебе мало того, что уже сказано? Так я могу и послать подальше. Вопросов у меня и у самого хватит…

На Осетрова, однако, эта вспышка произвела мало впечатления.

— А ты не ершись, — сказал он миролюбиво. — Гонор свой оставь при себе. Мое дело — спрашивать, твое — отвечать. Вот и весь сказ. Усвоил?

Малявкин взорвался:

— Тоже мне, следователь нашелся! Его дело, видите ли, спрашивать. Ловко! Да тебе что? Тебе легко спрашивать да выпытывать: ты сегодня приехал — завтра смотался обратно. А мне каково? Три месяца здесь торчу, со дня на день ожидая чего угодно. И, спрашивается, зачем? Для чего? Одному богу известно. Ну, был «Музыкант», так тот хоть знал, что делать, а я? Для чего я здесь? Нет, ты как хочешь, а я с тобой возвращаюсь. Хватит. Сыт по горло.

Осетров, слушая истерические выкрики «Быстрого», иронически щурился:

— Ого, какой ты храбрый. «Возвращаюсь»! Да кто тебе разрешит вернуться вот так, по своей воле, не выполнив задания? Попробуй вернись, немцы знаешь что с тобой сделают?

— А что? Что? — никак не хотел угомониться «Быстрый». — Чего ты меня пугаешь? Что я, виноват, что ли? «Не выполнил задания»! А какое, к черту, задание? Да ты пойми, садовая голова, что нет у меня никаких заданий. Рация есть, а заданий нет. Нету. Понимаешь? Ну и что — немцы? Думаешь, если «Смерш» схватит, легче будет? Так и так конец…

Малявкин махнул рукой и, заморгав, отвернулся.

— Уж так сразу и «Смерш»!.. — осклабился Осетров, хотя невольно и вздрогнул.

Малявкин не отвечал; он умолк, хотя, говоря по правде, унылый вид давался ему с трудом. Он, в общем-то, был доволен собой. Все шло хоть и не совсем по намеченному плану, но шло хорошо. Если Осетров и испытывал к нему недоверие, то теперь это недоверие заметно уменьшилось. Во всяком случае, свои надоедливые расспросы представитель абвера прекратил. Казалось, он был несколько растерян.

— Знаешь, ты это дело брось, — сказал Осетров просительно. — Чего надумал: возвращаться! Это, брат, не нам с тобой решать. Попробуй вернуться — тебе, повторяю, не жить. Да и мне головы не сносить.

— Ага, — не удержался «Быстрый», — вон она где собака зарыта: так бы сразу сказал, что за свою шкуру боишься? Оно и видно!

— Боюсь, а ты что думал? — не смутился Осетров. — Как же иначе? Если бы не боялся… Впрочем, что об этом говорить. Насчет указаний зря беспокоишься: указания ты скоро получишь. Это я тебе официально говорю. Какие, когда будет надо, узнаешь. Кое-что и я тебе скажу. Только не сейчас, попозже. Со временем, так сказать. Сейчас у нас забота другая: надо передать шефам, что я здесь, что мы встретились и все обстоит нормально. У тебя рация где? Далеко?

— Близко ли, далеко — это мое дело. Тебе про это знать незачем. — В глазах Малявкина мелькнуло выражение торжества.

— Как это незачем? — впервые растерялся представитель абвера. — Мне поручено проверить, как ты хранишь рацию, насколько надежно укрытие. А ты — «знать незачем». Ты это дело брось!

— Тебе поручено? — спокойно сказал Борис. — Мне про это ничего неизвестно. Место хранения рации знал только «Музыкант», больше никто. Ему я был подчинен. А тебе… Тоже мне начальник выискался!

«Как же быть?» Осетров был обескуражен. Инициатива ускользала из его рук. Чего он стоил без рации, без связи?

Тут «Быстрый» пришел ему на помощь:

— Чего проще: давай составим донесение, я его передам. Сам передам. Пожалуйста. Это я могу. Заодно запрошу, показывать тебе рацию или нет. Как прикажут, так и сделаю. Только учти — питание у меня совсем село. Ты доставил?

— Питание есть, — сказал Осетров. — Для чего же я сюда прибыл? Завтра могу тебе вручить, а то и сегодня. Вечерком, если хочешь.

— Вот и хорошо. Ты тащи питание, а я передам донесение. Что будем дальше делать?

— Дальше? — мрачно сказал Осетров. — Дальше — допьем водку. А там видно будет.

Нельзя сказать, чтобы Малявкина очень устраивало такое предложение — он никогда не был любителем выпить, тут даже Гитаев его не смог «перевоспитать», — но выхода не было, и «Быстрый» потянулся к стакану. Водку они допили тут же. Лишь изредка перебрасывались отдельными фразами. Было заметно, что собутыльники не особенно довольны друг другом. Беседа не клеилась.

— Что с жильем? — спросил Осетров. — Говорил с хозяйкой?

— Говорил. Согласна. Только два условия: первое — ненадолго; второе — надо бы ей подкинуть хоть что-нибудь. Сам понимаешь.

— За этим дело не станет, — самоуверенно заявил представитель абвера. — Чего-чего, а денег у меня хватает. Снабдили.

— Деньги? — пожал плечами Борис. — А зачем ей деньги? Нашел чем хвастать! Все равно без карточек так просто ничего не купишь. Не бегать же ей по базарам. Нет, нужна натура: соль, сахар, крупа, консервы.

— С деньгами-то все достать можно. И продовольственные карточки у меня есть. Только вот по магазинам да рынкам самому не хотелось бы мотаться.

— Понимаю, — согласился «Быстрый». — Только как быть? Придется. Любишь кататься, люби и саночки возить. Уж попасись по рынкам…

Осетров стал собираться.

— Раз о жилье договорились, — сказал он, — чего тянуть? Буду двигаться. Схожу в общежитие за вещичками и питание к рации доставлю. (Оно, по словам Осетрова, было укрыто в надежном месте, в пригороде.)

Борис, как только ушел Осетров, еле удержался, чтобы не кинуться на улицу, к ближайшему телефону — позвонить Горюнову. Но он остался дома. Ему строго-настрого было приказано соблюдать всяческую осторожность. Связываться с Горюновым только тогда, когда будет полная гарантия безопасности, иначе говоря, при таких условиях, когда самая возможность наблюдения за ним Осетрова будет исключена. А сейчас? Кто знал, где сейчас немецкий разведчик? Не схоронился ли где поблизости, наблюдая за домом, поджидая, не выйдет ли «Быстрый»? Нет, на улицу выходить нельзя: выдержка и еще раз выдержка.

Малявкин не ошибся: Осетров действительно спрятался в укромном месте, которое присмотрел заранее, и наблюдал за квартирой Костюковых час и другой. Только удостоверившись, что «Быстрый» никуда не выходит, разведчик отправился по своим делам. Не в общежитие, конечно, и ни в какой не пригород, а на Солянку, к Шкурину. Там он пробыл до вечера. Когда уже смеркалось, Осетров вышел с небольшим чемоданчиком в руках и проехал прямо к Малявкину. Питание для рации, как оказалось, было в чемоданчике, среди прочих вещей.

Следующим утром Осетров с Малявкиным вышли от Костюковых почти одновременно, друг за другом: Осетров отправился «отовариваться» (мать и дочь Костюковы вели свою роль безукоризненно: они потребовали, чтобы новый жилец хоть какую-нибудь часть «платы» внес немедленно), а Борис — в подмосковный совхоз, к месту захоронения рации.

В лесу, в густом кустарнике, Малявкина уже ждал Горюнов, которому Борис позвонил с дороги по телефону. Доложив Виктору о событиях минувших суток и получив указания на дальнейшее, «Быстрый» вышел в эфир. Он сообщил руководству абвера о прибытии Осетрова и запрашивал инструкций: как быть с рацией, показывать ли Осетрову ее месторасположение. Ответ был короткий: Осетрову подчиняться полностью, он — старший, рацию ему предоставить.