Ну вот, сижу я помытый в камере. Думаю. В основном о том, что будет, когда попаду непосредственно в тюрьму. Прежде всего вспоминается сцена из «Джентльменов удачи», где здоровый урка говорит вновь прибывшему, что место новичка возле параши. В кино ситуация выглядела смешнее, чем в моем воображении.
А еще представляю: вот я в камере, вооружившись заточкой, кружусь в танце смерти с кем-то синим от наколок. Со стороны кажется, что как-то нелепо кружусь, неуверенно, что ли. Ищу причины неуверенности, прихожу к выводу, что последняя серьезная драка хоть и завершилась в мою пользу, но была лет четырнадцать назад и без заточек.
Думаю, что теперь готовить себя к кулачному бою поздновато, да и видеокамера под потолком — при ней как-то стыдно. Успокаиваю себя, вспомнив разговор героев «Бойцовского клуба»:
— С кем бы ты подрался из исторических личностей?
— С Линкольном.
— С Линкольном?
— Ага. Высокий, руки длинные. Тощие бьются до конца.
Ну, фух! Я, конечно, не Линкольн, но вроде не толстый и рост — метр девяносто. Значит, буду биться до конца. Стал читать «Лед» Сорокина — единственную книжку, что у меня была с собой. Я ее уже читал, даже не знаю, зачем взял.
Через какое-то время открывают дверь. Заходят две женщины и один надзиратель. Вроде какой-то майор.
Правозащитники. Общий смысл: мы тут мимо проходили, дай, думаем, заглянем.
— Ну, как дела?
— Хорошо, говорю, уютненько тут, и информационный материал забавный.
В камере лежали образцы заявлений в формате «Отказываюсь от приема пищи по причине _________».
— Это я придумала, — говорит одна из них.
— Удобно, — говорю.
— Какие-нибудь просьбы есть?
— А у вас случайно спичек не найдется? А то я сумку сигарет взял с собой, а со спичками не сложилось.
Дают пару коробков. Восторг. Прощаемся. Лежу. Курю. Думаю: «А не так плохо!» Заварил себе «Доширак» — вообще хорошо. Чистенько и правозащитники. Зря ругают тюрьмы все-таки.
На ужин попробовал баланду — не особо вкусно, но черви не плавают и горячая, жить можно. (Есть не стал, гордо ограничившись бутербродами с привезенной с собой брауншвейгской — попортится ведь.) Тетечка-охранник говорит:
— Я к тебе попозже соседа подселю, хорошо?
— Неужто и это регулируется моим желанием?
— Да не особо.
— Конечно, подселяйте, в компании веселее.
Позже приводят чувачка. Весь на суете, говорит быстро. Интересуюсь статьей: точно — мошенник. Стало быть, коллеги. Он сразу к окну, а оно высоко, под потолком почти и глубоко утоплено, не открывается.
— Давно тут? — спрашивает.
— С обеда где-то.
— Дороги тут есть?
— Чего?
— Понятно все.
Осматривает окно, заключает:
— Нет, на этой стороне нет. Черт. Мне связь позарез нужна. Жена без денег осталась, ей деньги только по моему звонку привезут.
— Тут телефоны есть?
— Тут все есть, — смотрит с укоризной. — Слушай, братан, не обессудь, но мне в другую хату надо, позвонить нужно позарез.
— Ну конечно, если надо…
Самому, конечно, жалко, что знакомство не удалось. Закуриваем.
— За что сидишь? — интересуется.
— Да так-то сложно сказать.
— Погоди-ка, а фамилия у тебя как?
— Навальный.
— Та-а-ак, — тушит сигарету. — Тут мне точно телефона не будет.
Идет долбиться в дверь. Тетечка подходит минут через пять:
— Что случилось?
— Уважаемая, мне очень надо переехать, желательно в те камеры, что напротив.
— Это чегой-то?
— Ну, мы не сошлись в политических взглядах.
— Чего?
— Не можем сидеть, разные взгляды на госстроительство.
— Ничего не знаю.
Ну и в таком духе еще минут пять. Тетечка под конец вскипела. Я тебя, говорит, сейчас к петухам посажу. Юмор тюремный, наверное.
Но потом она его все-таки перевела. Вроде понятная такая ситуация: чувак сразу смекнул, что камера, где сидит известный зэк, под более пристальным контролем, поэтому связь с внешним миром будет проблемой. Но тут важна процедурная часть. У зэка есть два способа покинуть камеру:
1. Быть выведенным оттуда по воле сотрудника.
2. Попроситься самому в другую камеру, то есть «сломиться с хаты». А с хаты ломят за какие-то поступки.
Хоть в описанном случае чувака никто не выгонял, но процедурно тут вариантов нет. Чувак с хаты сломился. И причины не имеют значения — страдания отдельно взятой хаты должны быть разделены по-братски. А значит, я, не проведя в тюрьме и дня, чувака с хаты сломил.
Мама ама криминал.
Кстати, после отбоя чувак этот очень просился обратно, ну очень-очень. Тетка в этот раз была непреклонна — после отбоя двери не открываются.
Уж не знаю, что у него там за проблема возникла. Судя по истерическим ноткам в голосе, проблема была. Может, и вправду к петухам его посадили (но навряд ли), а может, те, к кому он подсел, объяснили, что, сломившись с хаты, сидеть теперь можно только с такими же, — неизвестно. Ясно одно: дважды просить о переводе в первый день пребывания в СИЗО — не очень хороший старт.
Для трагичности, наверное, нужно было бы написать, что первая ночь в тюрьме была бессонной. Но писать я постараюсь максимально честно, поэтому стоит признать, что заснул я быстро и прекрасно выспался.
Свет включают в шесть утра, но не будят. Обычно я вставал часов в восемь, но в первый день с непривычки, конечно, был с шести на ногах. Ну как на ногах — лежал себе и читал.
В обед тетечка передала мне письма, несказанно меня удивив. Есть, оказывается, такая услуга «ФСИН-письмо». Заходишь на сайт, пишешь в специальной форме письмо, в тюрьме распечатывают и отдают адресату. Если оплатить ответ, то к распечатке прилагается чистый лист, на котором адресат пишет ручкой. Потом его сканируют и отправляют на волю. Очень продвинуто и удобно.
Письма было два: одно — от матери, другое — от незнакомой женщины с фото меня, Вико, Степана и Остапа. Уезжая, я не взял фотографий и отдельно оговаривал, чтобы мне в случае чего их не слали: думал, это будет причинять душевные страдания. Тут я, конечно, оказался не прав, и очень было классно получить фоточку. Был тронут. (Потом я постоянно требовал высылать мне фотки и скопил несколько тысяч — если бы захотел их все пересмотреть, мог бы занять этим пару-тройку дней фултайм.)
Спросил тетечку, не подселит ли она кого-нибудь ко мне, ведь все-таки Новый год, одному скучновато. Тетечка сказала, что вероятность моей встречи Нового года на карантине стремится к нулю.
Потом пришел майор, который вчера был с правозащитниками, и куда-то меня повел по «Бутырке». Куда — уже не помню, на какую-то очередную регистрационную процедуру. Но это не сильно важно: главное — получилась экскурсия по тюрьме.
Шли долго, через кучу коридоров и дверей. Майор их отпирал и запирал, удивляя меня тем, как он безошибочно выбирает нужный ключ из огромной связки. Когда нам попадалась хозобслуга, которая выдавала обеды в камеры, мы останавливались, майор требовал закрыть окошко раздачи, и только потом мы проходили мимо. Это меня удивило: не очень понятно, что за опасность могла исходить из окошка, в которое пролезает только миска, но мне разъяснили, что таков порядок, и все вопросы отпали.
Проходя по какому-то из коридоров, увидел, что дверь одной из камер открыта и там роется куча сотрудников, выбрасывают в коридор что-то невнятное: веревки, сигаретные пачки, коробки спичек. Все жильцы камеры — человек, наверное, пятьдесят — находились в огороженном решетками торце коридора, через который пролегал наш путь.
«Вот она, первая встреча со злыми зэками», — с волнением думал я и, приближаясь, прокашлялся, чтобы случайно не поздороваться фальцетом.
Зэки выглядели очень зэками. Во-первых, все небритые, во-вторых, все нерусские, а значит — взгляд из-под моноброви и из недр темных мешков. В основном все стояли в куче, только трое барражировали туда-сюда, крутя четки и сутулясь.
— Всем отойти к стене, — приказал майор.
Его не послушались. Тогда он приказал еще раз, и зэки слегка подвинулись к стене, всем своим видом показывая, что это они не подчиняются приказу, а просто решили размяться и отойти, к примеру, к стене.
— Арестанты, всех приветствую! — говорю.
— Здорово, здорово! — много ответов и, кстати, дружелюбных.
— Из какой хаты?
— Пятьдесят седьмой. — Мне бы тут ответить, что с карантина, но я этого еще не знал, а зэки остались в задумчивости, что это за хата такая. Кстати, номер хаты на карантине пророческий, а почему пророческий, вы поймете, если знаете номера регионов РФ, указанные на автомобильных номерах.
На этом мое первое знакомство с зэками завершилось. По его итогам у меня сложилось впечатление, что из русских в «Бутырке» только я, майор и чувак-мошенник, но он не в счет.
Позже за мной пришли в камеру и сказали: «С вещами на выход». Я собрал все, что у меня было, — кроме казенных миски, ложки и кружки, так как у меня были свои (о чем впоследствии пожалел, потом они могли бы очень пригодиться в хозяйстве), — и поплелся куда-то по переходам «Бутырки».
Привели в другое крыло. Там надзиратель-девочка. Дородная и менее приветливая.
Подводят к камере № 298. Открывают. Хорошо. Камера маленькая, на четверо нар. Стоит в ней седой небритый мужик с очень печальным лицом. На столе — таз.
Вхожу, кладу матрас.
— Здоровенько.
— Здорово.
— Олег.
— Руслан.
Жмем руки.
«Чечен», — почему-то думаю я.
— Чечен? — спрашиваю.
— Почему? — удивляется Руслан. — Русский, из Владимира.
— А что в тазу?
— Оливье.
Не успел разложиться, заходят за мной — к адвокату. Долго куда-то ведут, там — мой адвокат Кирилл.
Ну, я в хорошем настроении, он тоже приободряется (наверное, готовился меня утешать).
Выясняется следующая штука. Меня отправили в тюрьму без приговора, чего вообще не может быть, так как непонятно, на каком основании меня приняли в СИЗО. Я вспоминаю, что мне дали какую-то бумажку, но она в камере осталась. Кирилл сокрушается, бумажка очень нужна, сегодня отправляют жалобу в ЕСПЧ. Зову охранника, прошу отвести в камеру за бумажкой. Охранник всем видом демонстрирует возмущение. Я объясняю ему, что очень надо, на кону жалоба в ЕСПЧ. Войдя в положение, он долго ведет меня туда, а потом так же долго обратно.
Почему я это все объясняю? Если кто-то сидел в московских СИЗО, он знает, что день визита адвоката выглядит так. Приходит сотрудник, со всего крыла долго собирает зэков, ведет их в адвокатское крыло и запирает в боксы. Там они ждут. Потом общаются с адвокатом. Потом снова боксы, и через три-четыре часа, когда все уже обезумели в клетках два на два метра, задыхаются от сигаретного дыма и нестерпимо хотят в туалет, их толпой ведут через всю тюрьму и разводят по камерам.
А тут я бумажку забыл — давайте вернемся! Есть все-таки свои плюсы в том, чтобы быть политзэком. Только вот главный минус — сидишь ни за что.
По возвращении в камеру я продолжил процедуру знакомства. Руслан был подавлен. К Новому году всей хатой, где он до этого жил, готовились основательно. Были приготовлены яства. В новогоднюю ночь он планировал устроить видеомост с застольем своей семьи. Внезапно его попросили с вещами. Вся камера долго сопротивлялась такой вопиющей несправедливости в канун Нового года, но начальник был непреклонен. Руслана, находившегося в прострации, собирали всем миром, дали таз с оливье, какие-то наспех собранные вещи, продукты и отправили, обняв.
В той хате было тридцать человек, которые уже успели стать друзьями. Там были телевизор, средство связи, богато накрытый стол. В этой хате был непонятный я, таз оливье, стратегический запас «Доширака» и колбасы, полное отсутствие мультимедийных девайсов и строгая девочка-вертухай. В 21:00 выключали свет и не соглашались его включить, несмотря на чудо Нового года.
О том, что Новый год наступил, мы узнали, когда заметили салют. Вся «Бутырка» начала бить в двери. Кстати, очень впечатляет.
Впрочем, попытка выйти на контакт с цивилизацией все же была предпринята. Когда я пришел от адвоката, Руслан заявил, что нам надо «наладиться». Я честно сказал, что не знаю как. Руслан призвал меня не беспокоиться, так как был «дорожником». Это сработало, я не беспокоился.
После отбоя мы стали делать «коня». Делал в основном Руслан. Я сочувствовал. Конь — это веревка, при помощи которой передается информация в записках («малява», «муля») и различные презенты («груза»), в том числе и запретные («запреты»). Конь требует материала. Угнетенный чувством вины из-за того, что Руслана, очевидно, изолировали, просто чтобы у меня была компания, я пожертвовал простыню. У меня все равно была запасная.
Вычислив необходимую длину коня по высоте расположения решетки («решки») и предположительной толщине пола, Руслан мастерски нарезал из простыни тонкие полоски и принялся плести косичку, зацепив один край полос за решку. Я же стоял «на стреме», прислушиваясь к передвижению охраны у дверей камеры («тормозов»). Это было увлекательно.
Чтобы наладить связь с другой камерой, надо знать ее номер, неистово проорать его и предложить «наладиться». Шоковое состояние Руслана и моя неопытность в этих делах лишали нас знания о номерах камер, расположенных рядом. Ну, то есть мы знали, что слева 297, а справа 299, однако конструктивная особенность нашей решки и поджимающие сроки обесценивали эту информацию. Мы могли наладиться быстро, только спустив коня вниз, чтобы его удочкой поймали там. Наверное, можно было просто проорать соседям и спросить, какие номера у камер внизу, но это, видимо, несерьезный метод. Исследуя стены камеры, я нашел схему расположения хат вокруг, составленную прежними жителями хаты. Но, несмотря на это и на то, что Руслан сплел отменного коня, ничего не получилось. На голос никто не подтянулся. Когда мы начали налаживаться, было уже где-то 21:00.
— Все уже пьяные, — грустно сказал Руслан. — Новый год.
Так мы и встретили 2015-й. В полутьме ночника. В тюрьме внутри тюрьмы.
Поедая оливье. Руслан, наверное, — в депрессии, я — не особо. Мне было интересно. Тюрьма все-таки.