В ИК-5 тем временем идут перемены, милые сердцу арестантскому. Сильно (в смысле, массово) не бьют, запретов проносят все больше, блатные налаживают диалог с администрацией: одно дело шантажировать железного Гену, а другое — пудинга-Афанасьева. И тут возникает две ситуации, которые сильно расшатывают трон из колючей проволоки под Поросенком.
Ситуация № 1. Вместо Гены приходит новый заместитель по безопасности и режиму, некто Зотов. Бывший опер из управления, у него не очень большой опыт непосредственной работы в колонии. Зэков он не страшит, скорее бесит, и отзываются о нем не иначе как о дебиле.
Однажды этот идиот делает обход по промке. Видит спящего под столом з/к. Зэк со строгого режима, и он, между прочим, не отлынивает от работы — сами же менты попросили его остаться на вторую смену, потому что он хороший мастер. А тут Зотов, в сопровождении свиты, видит такое безобразие. Он берет со стола чайник и поливает зэка, чтобы разбудить. З/к, конечно, просыпается. Дело даже не в том, что трудно спать, когда на тебя льют воду, а в том, что сон не идет, если льют на тебя кипяток. Придурок Зотов тупо обварил з/к. Вроде говорили, что случайно, но я в этом сильно сомневаюсь. Думаю, если взять в руки чайник с кипятком, довольно легко сообразить, что воду такой температуры лить на кожу человека не следует.
Скандал и ад. Поначалу вроде дело получается замять. Сам з/к отказывается писать заявление, какие-то свидетели из осужденных показывают, что он сам себе за шиворот налил кипятка — видимо, в самовар играл. Но тут вдруг подтягиваются фсбшники, начинают расследование, зэки дают правдивые показания, Зотова отстраняют, а тень самовара ложится на розовое тело Поросенка.
Естественно, зэки привести фсбшников не могли — даже если бы их дюжинами варили в котлах на пищеблоке. Уверен на 146 %, что у Гены просто есть друзья в ФСБ, а информацией о происходящем в колонии, где он правил 15 лет, он владеет всецело.
Ситуация № 2. Я выступаю на митинге в Марьино. Было это в сентябре 2015 года. Митинг получился не особо массовым и как бы венчал собой череду протестов, которые начались после выборов в Думу 2011 года. Хоть меня никто и не просил, я хотел написать какой-нибудь коротенький текст и передать, чтобы его там зачитали, — такой голос из узилища. Где-то за неделю до события беседую с Бро, и он говорит:
— Не хочешь записать послание на митинг?
— Ну да, а как?
— Просто наговори мне в трубку, а я тут запишу на диктофон.
— Ооооокей, ща тебе перезвоню через час где-то.
Говорили мы по колониальному таксофону, то есть все суперзаконно и, по идее, под контролем. Я пошел, написал речь с двух сторон листочка. Звоню Бро.
— Готов?
— Да.
— Записываю.
— Погоди! Солженицын ведь умер?
— Блин, чувак, да.
— Не-не, я знал, просто проверить. А то неудобно получилось бы.
— Читай!
Ну и я читаю.
— Чувак, все нормально, но ты постарайся не просто читать, а как будто выступаешь.
— Ну окей, давай еще раз.
Толкаю в трубку речь. Не то чтобы сильно пламенно, но, понятное дело, читаю с выражением и достаточно громко для барака, полного зэков. Пока читаю, вижу, как из каптерки выходит завхоз со свитой. Думаю: «Ну, скоро к ментам меня позовут». Договорил речь.
— Всё, Бро.
— Отлично, я записал.
Речь получилась вот такая:
Всем привет из ИК-5 Нарышкино! Меня зовут Олег Навальный, и я — зэк. Еще недавно я думал, что самая странная вещь, которую я делал в жизни, — это лепить фигурки динозавров из хлебного мякиша для того, чтобы тайно передать через адвоката моему сыну на день рождения. Теперь по телефону из колонии общего режима я зачитываю послание для самых смелых людей страны, чтобы подбодрить их в борьбе за свободу.
Хотя не мне говорить вам о странностях. Те скупые новости, которые я получаю, больше похожи на сводки из Зазеркалья. Где-то жгут сыры, где-то давят гусей. Васильеву отпускают, толком не посадив, а Сенцова сажают на 20 лет. Путин снова принялся целовать детей, а его усатый голос носит часы за 600 тысяч долларов. Бюджет страны составляет, как в той песне, «я рисую на асфальте белым мелом слово “хватит“». Импортозамещение сделано поголовным, а контроль — тотальным. Что уж говорить мне — при таких новостях я себя чувствую в относительной безопасности, с учетом того, где я сейчас нахожусь. Тут маразм происходящего сдерживается ограниченностью администрации, у вас же он ограничен фантазией правящих патриотов-террористов.
Уж не знаю, сколько народу меня слышит сейчас, уверен, что немало. Вы там давайте, держитесь. Я понимаю: 2 % по стране, 146 % рейтинг Путина — есть от чего приуныть. Будьте сильными. Телевизионный ретранслятор пока помогает жабе на трубе сдерживать процессы, зато кормить армию опричников становится все труднее и труднее с каждым днем. Толстые маститые рожи чиновников и их объяснения в телевизор, как надо затянуть пояса в борьбе против проклятого Запада и нацпредателей, становятся все меньше и меньше понятны населению, чуть ли не пятая часть которого находится за чертой бедности. Но дело в том, что если у вас опустятся руки, то с жабой ничего не сделать. Она прирастет к трубе, она окаменеет, а ее будут бережно протирать тряпочкой и показывать по телевидению еще много-много лет. Так что если сейчас вы стоите здесь, то стоите на пути воина. Воина света. Если хотите, вы стоите на пути джедая. Вы сделаете мне, всем политзаключенным, всему народу России, себе лично большое одолжение, если с этого пути не сойдете.
Старик Солженицын, будь он живой, наверное, сказал бы: «Ну что это за политзэк такой?» Ни тебе строительства Беломорканала, ни лесоповала — одни пафосные речи на диктофон. Но он был бы сильнее разочарован, если бы реальность, в которой он сидел, стала реальностью сегодняшнего дня. Вы даже не представляете, насколько до этого недалеко. Давайте же, не подкачайте, ради старика Солженицына. Давайте не подведем ребят с Болотной, не позволим, чтобы они бесцельно потеряли годы своей жизни.
Я, наверное, неправильно начал свою речь и говорю огромное спасибо всем тем, кто поддерживает, всем, кто пишет письма, — даже не представляете, как это важно. Пишите, пожалуйста, еще. Пишите всем политзэкам. Это очень важно.
Мне осталось сидеть всего 33 месяца, после чего я буду свободен. Очень хочется, чтобы к тому моменту меня встретила Россия, которая тоже будет свободной. И конечно, она будет свободной. Ведь мы ей это обещали.
Всё, Бро.
Как ни странно, менты меня не позвали. Видать, отрядные стукачи посчитали, что, раз говорил я по таксофону, все, кому нужно, мой разговор слушали (я, кстати, тоже так думал). Ан нет. Судя по всему, силовикам надоело слушать мои разговоры с нежной Вико, мамой и прочей родней. Никакой крамолы в них не было.
Но на следующий день после митинга Поросенка, видимо, знатно отодрали. Оперативники забегали. Зовут меня.
— Пиши объяснительную.
— О чем?
— Как адвокат дал тебе телефон, а ты с него позвонил на митинг.
— Вы наркоманы, что ли? Я с таксофона звонил. Вы же пишете все.
— Нет, не звонил. Мы проверяли.
— Ну проверьте еще раз. Вроде в субботу было, часов в 11.
Вызывают позже.
— Да, звонил. Мы проверили.
— Сюрприз-сюрприз!
— Пиши объяснительную.
— О чем?
— О том, что звонил и все было по закону.
Да что не так с этими людьми вообще?
В общем, после этой истории телефон поставили в комнату начальника отряда, чтобы звонили только при нем. Прокуратура что-то там проверяла и вроде бы даже постановила, что разговор должны были прервать, так как общался я не с тем, кого указал в заявлении, а с «неопределенным кругом лиц», и бла-бла-бла. Плевать. Митинг-то уже прошел.
Даже блатных к этому всему подключили. Иду как-то в библиотеку. В локалке общего режима стоит смотрящий за зоной Гурыч. Зовет меня, дает телефон, говорит:
— Вот, запомни последний номер, с тобой хотят поговорить.
Я выпал в осадок. Телефон-то у меня, конечно, был, но в строгой тайне от блатных. А то отлетел бы на обыске сразу.
Иду в библиотеку, закрываюсь там, звоню. Отвечает какой-то гавкающий голос. Говорю:
— Это Олег Навальный. Гурыч просил набрать.
— А! Слушай, что ты там начинаешь митинг-шмитинг? — и все в таком духе. Я ему:
— Уважаемый, погоди. На митинге не было ни слова про зону и вообще про тюрьму. Я звонил с разрешенного таксофона. Не может на положении сказаться.
— Да?
— Точно.
— Ладно. Я Гурычу скажу, чтобы поднял тебя в жилку, на этой неделе.
Я думаю — круто вообще! Иду обратно к Гурычу.
— Ну что, поговорил?
— Да.
— Что сказали?
— Сказали, чтобы ты меня в жилку поднял.
— А ты им сказал, что это невозможно?
— А почему это невозможно?
— Ну ты же знаешь. Управа, менты.
— Не, не знаю. Ну мы коротко поговорили, сам объясни тогда. А кто это вообще был?
— Старший брат.
Вообще, «старший брат» значит Вор. Но я думаю, что мой собеседник Вором не был. Во-первых, он не представился, а во-вторых, говорят, жулики в разговоре спокойные и рассудительные.
Так или иначе, я сделал крутую штуку. Дело не в том, что я позвонил на митинг с зоны. Возможностей для этого куча. Главное, что я сделал это легально. И, возможно, это первое дистанционное участие п/з/к в протестном митинге в истории России.
Понятное дело, Хрюнделя за такое нахлобучили. Кейс «свари з/к» и митинг-кейс поставили точку в карьере начальника ИК-5. Скоро Афанасьев ушел в отпуск.
И пришел Гена.
Понятное дело, Гену я ненавидел заранее, даже ни разу не видев, хватило зэчьих рассказов. При личном знакомстве неприязнь только усилилась.
Когда его отправили в Мценск, все радовались. Хотя были сплетники с теорией заговора, которые утверждали, что Гена специально ушел из зоны, чтобы посмотреть, кто будет поддерживать хозяйку, а потом вернуться и покарать предателей. По-моему, з/к просто чересчур мнительные. Хотя Гена и правда пробыл в Мценске совсем недолго. После его возвращения Поросенок еще какое-то время числился во главе колонии, но реальная власть была у Гревцева, а потом он стал и формальным начальником «Нарышкино». Афанасьева же сначала отправили начальником охраны в знаменитую орловскую дурку, где еще при советской власти сидели политзэки. А потом он вернулся в управу, стал начальником оперотдела и регулярно посещал «Нарышкино».
Надо сказать, что власть режима в ИК-5 держится на стукачах. Как я понял, обычно в зонах лишь немногие з/к общаются с администрацией один на один. Обязательно должно быть хотя бы двое порядочных, чтобы была уверенность, что не стучат. Тут же зэки с утра до вечера тянутся в здание администрации нескончаемой вереницей. Типа, у всех ДИАЛОГ. Кроме того, здесь введена практика «заявление на каждый чих» — и подавать такие заявления всегда надо лично.
Когда вернулся Гена, весь блаткомитет, расправивший было плечи при Поросенке, стал иметь вид крайне бледный. Чуть ли не в первый же день Гена собрал комиссию воспитателей — на ней раздают поощрения и взыскания. Иду я после обеда из барака в библиотеку — и что я вижу? Все блатные в полном составе стоят в локальном участке около здания воспитательного отдела. Некоторых аж подтряхивает. Ко мне подходит смотрящий за лагерем и остальная элита и говорят:
— Братан, беспредел готовится. Будут всех убивать, закрывать и т. п.
Я их успокаиваю, говорю, что общественность не останется равнодушной к беспределу. Выходит из здания Гена, командует всем блатным строиться в колонну по двое и отправляет чуть ли не маршем в дежурную часть. Вокруг все испарились — я чуть ли не единственный, кто остался. Стою в трех метрах, курю, типа наблюдаю за соблюдением законности. Гена, отправив строем блатных, подходит ко мне:
— Дошли слухи, что есть какие-то суды с колонией.
— Ну я же говорил: будете взыскания накладывать, буду судиться. Не будете накладывать — судиться не буду.
— Это надо прекратить. В противном случае буду вынужден принять жесткие меры.
— Ну окей, принимайте.
На этом и расходимся.
А где-то через пару недель при обыске моего барака нашли телефон.