Несколько секунд они молчали, погруженные в свои мысли. Эти краткие мгновения тишины до того, как вернуться к реальности, уже вошли в привычку.

— Думаю, на сегодня достаточно, — в голосе Изекииля звучала усталость.

— Вы правы, я... что ж, мне кажется, я злоупотребляю вашим гостеприимством.

— Не беспокойтесь, думаю, что этот долгий разговор был полезен нам обоим.

— Полезен? Мне бы не пришло в голову так выразиться...

— Поразмыслите над этим и поймете, что я прав. Как считаете, может завтра прогуляемся по Старому городу?

— Если хотите...

— Когда вы уезжаете? Думаю, что ваша организация не позволит вам задержаться здесь надолго.

— Мы разумно тратим время и деньги, но никто и не указывает нам, как делать свою работу.

— Так значит, время у вас есть.

Мариан пожала плечами. С тех пор как она приехала в Иерусалим, она ощущала, что время утекает сквозь пальцы, но не считала это проблемой, по крайней мере сейчас.

— Для чего вы хотите прогуляться по Иерусалиму?

— Потому что считаю, что вам стоит своими глазами увидеть те места, где все это происходило. Итак, завтра в десять, возле дверей храма Гроба Господня?

Она кивнула, удивленная, но в готовности попасть в положение, которое не сможет контролировать.

— Хорошо, я приду.

Приехав в отель, она позвонила в Брюссель. Мишель, исполнительный директор организации по делам беженцев, похоже, был не в духе.

— Аллилуйя, ты жива! — язвительно воскликнул шеф.

— Разумеется, жива, что еще за глупости? — ответила она, защищаясь.

— Мы три дня ничего о тебе не слышали. Ты что, думаешь, что ты в отпуске?

— Ладно, Мишель, не надо так, я была занята. Здесь не всё так просто. Я не могу закончить доклад, если не поговорю с людьми.

— Ты уже неделю в Израиле. Этого что, не хватило? Эту страну можно за день всю проехать.

— Не так всё просто... Ладно, первую часть задачи я выполнила. Палестинцы готовы сотрудничать, но израильтяне не слишком нас любят и не доверяют.

— Да, и что с того?

— А то, что мне показалось необходимым, помимо официальных бесед с министрами и депутатами, поговорить и с простыми израильтянами на месте, именно этим я и занимаюсь.

— Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты вляпалась в какое-нибудь любовное приключение, хотя... Знаешь, что? Такое может произойти, когда занимаешься «полевой работой».

— Говори за себя, — раздраженно буркнула она.

— Хорошо, когда ты вернешься?

— Точно не знаю, думаю, денька через три-четыре.

— А это не слишком мало? — с иронией ответил он.

— Возможно. В этом случае я тебе позвоню.

— Два дня, и ни минутой больше. Или ты работаешь как следует, или можешь вообще не возвращаться. Два месяца ты провела в Руанде, месяц — в Судане, еще месяц...

— Я тебя умоляю!

— Мариан, это ведь просто работа, ничего более. Сделай ее как можно лучше, но не влезай в это, ты там не для того, чтобы урегулировать конфликт. Твой доклад должен быть у меня на столе утром в понедельник.

У Мариан не было времени для ответа, потому что Мишель повесил трубку.

В храм Гроба Господня хотели войти несколько групп туристов. Гид группы американцев просил их не отходить далеко. Священник вел многочисленную группу испанцев. Несколько скромно одетых женщин, которых Мариан приняла за монахинь, похоже, пришли в полный восторг, пока ожидали своей очереди, чтобы войти в церковь.

Она с нетерпением ожидала прихода Изекииля. Мариан встала рано и долгое время бродила по Старому городу. С самого раннего утра она поднялась до Купола скалы, где находится мечеть Омара. Потом у Стены плача наблюдала за приходящими и уходящими иудеями.

Направляясь к храму Гроба Господня, она разглядывала разномастные магазинчики с кучей всякого барахла для туристов.

Изекииль прибыл ровно в десять и застал Мариан врасплох.

— Я не заметила, как вы появилась.

— Знаю. Вы пребывали в такой задумчивости, и, я бы сказал, были чем-то озабочены.

— Я наблюдала за людьми.

Старик не настаивал, взял ее под руку и пригласил на прогулку.

— Давайте пройдемся по городу, а потом вернемся сюда. Думаю, вы уже были в храме Гроба Господня.

— Да, и не устаю удивляться набожности тех, кто посещает его впервые.

— Могу я спросить: вы верите в Бога?

Мариан взглянула на него раздраженно.

— Почему вы задаете этот вопрос? Вы злоупотребляете моим доверием.

— Не отвечайте, в этом нет необходимости, — сказал Изекииль, заметив ее дискомфорт.

— А вы? Во что верите вы? — спросила Мариан, и в ее тоне чувствовался вызов.

— Мне бы хотелось верить. Я нуждаюсь в вере. Но не знаю, верю ли.

На Мариан ответ произвел впечатление. Она чувствовала то же самое, именно это ее и беспокоило.

— Почему вы хотели, чтобы мы пришли сюда? — спросила она, чтобы положить коней этой теме.

— Потому что, как я уже сказал вчера, вы могли бы лучше понять мой рассказ, если мы прогуляемся по тем местам, где происходили некоторые события.

Изекииль шел медленно, чтобы Мариан двигалась с ним в ногу и слушала.

— Давайте вернемся в 1920-е годы, — начал он.

— Хорошо.

***

Самуэль и Натаниэль проводили нескончаемые часы у себя в лаборатории, составляя новые лекарства и проводя испытания. Тем не менее, от работы в поле их тоже никто не освобождал. Кася теперь твердой рукой правила Садом Надежды, не уставая всем напоминать, что у каждого есть свои обязанности перед общиной, которые заключаются в обработке земли и помощи по дому, а кроме того, никто не имеет права тратить ни единого гроша, не посоветовавшись с остальными членами общины.

Натаниэль, который привык к воцарившейся в Саду Надежды тишине, заметно оживился благодаря возможности обменяться мыслями и воспоминаниями с Руфью и Касей, этими двумя женщинами, потерявшими мужей.

Марина и Игорь, казалось, жили вполне счастливо, хотя и Самуэлю, и остальным членом общины они напоминали скорее двух друзей, нежели влюбленных. После стольких трагедий в общине наконец-то воцарился покой, особенно после того, как из Египта вернулся Луи. Он вернулся неожиданно, и все были рады его возвращению.

Луи в двух словах рассказал о времени, проведенном в Каире. Никто из его друзей не настаивал на том, чтобы он рассказал подробнее. Они привыкли к тому, что некоторыми сторонами своей жизни он не делился ни с кем, даже с ними.

— Мне достаточно, чтобы все осталось, как прежде, — признался Самуэль Натаниэлю.

Старый аптекарь всегда внимательно его выслушивал.

— Ты должен подыскать себе жену, — посоветовал он.

— Жену? Боюсь, я уже не в том возрасте, чтобы жениться. Да и кто захочет переехать сюда? Сад Надежды — это даже не дом, а кибуц.

— Не забывай, что некоторые наши женщины — коммунистки, другие — социалистки, а те, кто не принадлежат ни к тем, ни к другим, никогда не переставали работать и жертвовать собой. Сад Надежды — хорошее место для жизни, — ответил Натаниэль, искоса глядя на Даниэля, сына Мириам.

Натаниэль был достаточно стар и не мог не заметить, что Самуэль и Мириам искали предлог, чтобы быть вместе, но, боясь отказа, никто не решался сделать первый шаг. Кроме того, у Мириам был сын, и она ни за что на свете не хотела, чтобы Даниэль упрекнул ее в том, что она не носит траур по его отцу. Хотя Натаниэль думал, что мальчику нужен отец, и, если бы ему пришлось выбирать, единственный, кого бы он выбрал, был Самуэль, он никогда не решался заговорить об этом.

— Боюсь, что я уже слишком стар для женитьбы.

— Неужели ты не хочешь иметь детей?

— Даже и не знаю, — задумался он. — Жизнь никогда не давала мне возможности подумать об этом, хотя... Пожалуй, да, я хотел бы иметь детей.

— У тебя еще есть время.

— Ладно, ладно... Давай поговорим о серьезных вещах. Я беспокоюсь. Сегодня вечером я поговорю с Мухаммедом. Нам следует избегать стычек между арабами и евреями. Мы никогда не были врагами, с чего нам становиться ими сейчас? — Самуэль скорее спрашивал сам себя, чем Натаниэля.

— Ну, некоторые арабы так и не приняли декларацию Бальфура, они видят в ней угрозу своим интересам, — ответил фармацевт.

— Но, по всей видимости, принц Фейсал и доктор Вейцман наконец-то договорились, — не сдавался Самуэль. — Фейсала мало волнует, будет ли у евреев собственная земля. А уж теперь, когда его провозгласили королем Сирии...

— Проблема не в Фейсале, а в британцах и французах. Сомневаюсь, что премьер-министр Франции Жорж Клеменсо позволит Фейсалу править: он хочет, чтобы Сирия и Ливан принадлежали Франции. Но даже если британцы ему это позволят, то в состав его королевства войдет и Палестина, — Натаниэль нисколько не сомневался относительно намерений двух держав-победительниц в Первой мировой войне.

— Но они должны уважать договор с шарифом Хусейном и его сыновьями, Фейсалом и Абдаллой, — возразил Самуэль.

— Должны-то должны, но ты же не настолько наивен, чтобы предполагать, что они это сделают. Ни Великобританию, ни Францию не устроит большое арабское государство. Ты веришь в то, что они боролись против Османской империи, чтобы дать дорогу другой империи? Они ее поделят, и последствия аукнутся и арабам, и нам.

— Мы не можем позволить, чтобы нас втянули в эту войну, — настаивал Самуэль.

— Ладно, но существуют как евреи-националисты, так и арабы-националисты, считающие эту землю своей, видящие в нас угрозу, поэтому они давят на британцев, чтобы те не позволяли евреям из Европы эмигрировать в Палестину.

— И небезуспешно. К тому же военного губернатора Рональда Сторрза назвать приверженцем евреев можно лишь с большой натяжкой.

— Говорят, сейчас он проникся особой антипатией к Владимиру Жаботинскому, — заметил Натаниэль.

— Ну что ж, могу его понять, — ответил Самуэль. — Мне тоже не нравится этот Жаботинский. Он экстремист.

— Возможно. Но согласись, этот человек знает, чего хочет. Народ его слушает. Он — безусловный лидер, хотя у меня он тоже не вызывает доверия.

— Но сейчас речь идет о том, чтобы избежать столкновений с арабами. То, что случилось в Тель-Хае, не должно повториться. Мне не нравится, что он и его друзья разгуливают в форме, как павлины, — в голосе Самуэля слышалось беспокойство.

— Что ж, они сражались рядом с англичанами в составе Еврейского легиона. Напомню тебе, что они внесли свою крупицу в победу Антанты. И не забывай, что на сельское поселение в Тель-Хае напали бандиты, хотя некоторые и говорят, что это было столкновение еврейских крестьян с арабами и, к сожалению, не обошлось без жертв, — сказал Натаниэль.

— Всё это имеет отношение к напряжению в Галилее, которое не стихает после объявления Декларации Бальфура. К томуже Сирия и Ливан так близко, и палестинским арабам не нравится, во что их превратили французы, — возразил Самуэль.

— Я лишь хочу сказать, что некоторых из наших, а среди них и Жаботинский, настаивают на том, что нам следует подготовиться к защите и рассчитывать только на собственные силы, — ответил Натаниэль.

— В любом случае, Жаботинский мне не нравится. Нет у меня доверия к подобным людям, слишком уж он похож на европейских фашистов.

Но тут внезапно открылась дверь, и спорщикам пришлось замолчать. В лабораторию заглянула Мириам, и Марина, которая делала какие-то подсчеты, дружелюбно ей улыбнулась.

— Даниэль снова забыл свой обед? Не волнуйся, мы всегда рады его видеть за нашим столом. У мамы всегда найдется для него лишний кусок..

— Кася очень щедра, но у вас достаточно своих ртов, — ответила Мириам. — По крайней мере, позвольте поделиться тем, что я приготовила ему на обед.

— Как дела у Юдифи? — поинтересовалась Марина.

— Все хорошо, вот только никак не могу заставить ее отдохнуть, — ответила Мириам. — Сестра всегда была такой: все бы ей работать да помогать Йосси.

— Ты тоже много работаешь, — сказала Марина.

— Да, я работаю, как могу: это самое меньшее, что я могу сделать, чтобы помочь сестре и зятю, и чем я могу отблагодарить их за щедрость. Кроме того, они прямо с ног сбились: с каждым днем к ним приходит все больше и больше народу. Абрам всегда держал открытой дверь для каждого, кому нужна была помощь, неважно, бедного или богатого. Вот и Йосси такой же, как отец. И, конечно, учитывая ситуацию в Иерусалиме, в наш дом потоком хлынули приезжие, зная, что никто не заставит их платить.

— Твоя сестра говорит, что ты умеешь лечить переломы лучше, чем медики-профессионалы.

— Йосси научил меня накладывать шины, — ответила Мириам. — Он говорит, что у меня легкая рука.

Но тут Самуэль вмешался в разговор женщин, чтобы пригласить Мириам к столу.

— Нет, я не могу остаться, я пришла только чтобы принести сыну обед, но должна вернуться. Йосси должен принять еще человек тридцать, они с Юдифью не справятся, — извинилась Мириам.

— Хорошо, в таком случае я тебя провожу, у меня всё равно нет аппетита, — сказал Самуэль, оглядываясь в поисках куртки.

Они довольно долго шли, болтая о всяких пустяках.

— Пахнет весной, — заметила Мириам.

— Разумеется, сейчас ведь апрель.

— Вы будете отмечать субботу? Йосси хотел бы повидаться с Луи.

— Ах, Луи! Он то приезжает, то уезжает, ничего не объясняя, но мы рады, что он снова с нами.

— Как думаешь, столкновения продолжатся? То, что произошло в Тель-Хае, просто ужасно, — прошептала Мириам.

— Да ну, не преувеличивай, — попытался успокоить ее Самуэль. — В конце концов, не в первый раз бандиты нападают на наши поселения. Луи говорит, что на самом деле эти арабы ничего не имели против евреев, а выступали они против насаждения французского языка в северной Галилее. А кроме того, напали и на несколько христианских поселений.

— Давайте вместе отпразднуем Пасху. Осталось всего несколько дней. Ясмин сказала, что Михаил приедет из Тель-Авива.

Самуэль расстроился, что ему пришлось узнать о том, что Михаил приедет на Пасху в Иерусалим, от Мириам. Он понимал, что Ясмин и Михаил влюблены и постоянно переписываются, но разве сложно было хоть изредка написать и ему?

— Мне хотелось бы праздновать Пасху вместе с вами, но это будет зависеть от того, что скажут Руфь и Кася.

— В этом году наша Пасха совпадает с христианской, а также с арабской Наби-Муса, — напомнила Миириам.

— Наби-Муса — почти что еврейский праздник, ведь это день памяти Моисея.

— Дина будет его отмечать? — спросила Мириам.

— Дина — просто потрясающая женщина, она умеет всех сделать счастливыми. Как только ей удается всем угодить: и Мухаммеду, и невестке Сальме, и Айше, и малышу Рами. Рами улыбается всякий раз, как ее видит, а на днях он мне сказал, что бабушка — самое лучшее, что он видел в своей жизни.

— Рами — просто прелесть! — согласилась Мириам.

— Это точно, но прежде всего, он очень умный и веселый мальчик.

Они простились у ворот Старого города. Самуэль каждый день повторял себе, что общество Мириам нравится ему всё больше, и задавался вопросом, чувствует ли она то же самое.

Четвертого апреля 1920 года в Иерусалиме царила праздничная атмосфера. Арабы, евреи и христиане высыпали на улицы Старого города, так что яблоку некуда было упасть.

Луи проснулся в тревоге. Он провел в Саду Надежды несколько дней, и хотя всегда старался не волновать друзей, теперь не мог не поделиться своим беспокойством с Самуэлем.

— Не понимаю, почему губернатор Сторрз согласился на просьбу семьи Хусейни устроить шествие по городу.

— Ну все-таки Хусейни — влиятельная семья, сам мэр выходец из нее, не понимаю, что тебя беспокоит.

— Я волнуюсь, потому что с каждым днем возникает всё больше напряжения между арабами и евреями, а губернатор Сторрз должен стараться не допускать столкновений. И вообще, шествие всегда проходило вне города, никогда через него. Я знаю, что доктор Вейцман разговаривал с губернатором...

— Сэру Рональду Сторрзу не нравится, когда ему говорят, что делать, тем более, когда это говорит Хаим Вейцман, возглавляющий сионистов, — сказал Самуэль.

— После Тель-Хая Сторрсу следовало бы избегать любых конфликтов... Ты ведь знаешь об этой трагедии, сколько людей погибло...

— Да, знаю. Но в Иерусалиме не может случиться ничего подобного. Так что успокойся, Луи.

— Я собираюсь встретиться с друзьями, мы будем готовы, если что-то произойдет.

— Думаю, что лучший способ избежать неприятностей — это не раздражаться и не поддаваться на провокации, — заявил Самуэль. — Арабы нам не враги.

— А ты знаешь, я совсем не уверен, что это действительно так. Ты читал хоть одну из этих листовок? Они называют нас собаками...

— Не стоит поддаваться влиянию этих националистических группировок, которые считают нас опасностью. Мы же знаем, что живем на своей земле.

Вскоре после отъезда Луи Кася и Руфь сообщили Самуэлю, что хотят наведаться в Старый город.

— Не волнуйся, мы не задержимся там надолго, ты же знаешь, что Дина хочет праздновать Наби-Муса вместе с нами. Айша сказала Марине, что ее мать со вчерашнего дня не отходит от плиты. Я так рада, что наконец-то мы все сможем собраться за одним большим столом, — сказала Кася.

Самуэль тоже был этому рад. Сколько раз он с тоской думал, что, быть может, им больше не суждено собраться всем вместе. Несмотря на то, что Мухаммед, казалось, был вполне счастлив с Сальмой, а Марина — с Игорем, между ними все равно оставалось некоторое напряжение, которое передавалось и всем остальным. Хотя теперь, потеряв Ахмеда и Саиду, Дина делала всё возможное, чтобы вернуться к прежним отношениям, и не было даже речи о том, чтобы отвергнуть ее приглашение. Ее внуки — Рами, сын Айши, и Вади, сын Сальмы и Мухаммеда, стали настоящим бальзамом для ее ран. Вади родился месяц назад, наполнив Мухаммеда радостью и гордостью. Что касается Сальмы, то для нее рождение сына было настоящим счастьем; ей казалось, что малыш по-настоящему привязал к ней Мухаммеда. У нее не было причин жаловаться на мужа, но порой ее сердце сжималось от боли, когда она видела, какими глазами он смотрит на Марину.

Натаниэль вызвался сопровождать Руфь и Касю в Старый город. Марина и Игорь ушли в город еще на рассвете, чтобы успеть к началу празднества. Самуэль заявил, что для него этот день — тоже настоящий праздник, и теперь от души наслаждался ясным погожим утром, предвкушая встречи с друзьями, в том числе и с семьей Йонахов. Йосси и Юдифь настояли, чтобы Пасху праздновали в их доме, но при этом согласились пригласить Дину и отпраздновать одновременно еврейскую Пасху и Наби Муса.

Самуэль остался в доме один, наслаждаясь выпавшими на его долю минутами счастливого уединения. Жизнь в общине давала не слишком много возможностей остаться в одиночестве, пусть даже все здесь относились друг к другу с уважением и пониманием. Теперь Самуэль собирался почитать в тишине, устроившись в кресле-качалке, сделанном для него Ариэлем.

Незадолго до полудня Самуэль узнал о разыгравшейся в городе трагедии. В Сад Надежды неожиданно примчался заплаканный Даниэль, сын Мириам, и начал умолять Самуэля пойти с ним.

— Мама говорит, что ты обязательно придешь... Это ужасно, это просто ужасно... Нас убивают...

Самуэль побежал за ним, пытаясь понять рассказ Даниэля, но молодой человек так и не дал внятного объяснения.

— Это был он, брат муфтия Хусейни, — дрожащим голосом произнес Даниэль.

— Но что такого сделал Амин аль-Хусейни? — допытывался Самуэль, с трудом поспевающий за Даниэлем. У него защемило в груди.

Толпа у входа в Старый город внезапно смешалась, и до испуганного Даниэля донеслись крики на арабском языке:

— Смерть евреям!

Для Самуэля эти крики были подобны удару ножом из-за угла. Они укрылись было в нише какого-то дома, но, едва успели перевести дух, как им снова пришлось бежать изо всех сил, пока Самуэль не стал задыхаться. Люди вокруг пс криками бежали. У Самуэля закружилась голова, а сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Он очнулся, лишь когда несколько молодчиков с палками в руках начали избивать двоих стариков, которые попытались найти убежище в еврейском квартале. Самуэль хотел вступиться, убеждая их бросить палки, но один из молодчиков ударил и его тоже, продолжая кричать:

— Палестина наша!

Даниэля тоже кто-то стукнул, и юноша упал, обливаясь кровью. Это было последнее, что увидел Самуэль, прежде чем новый удар по голове лишил его сознания.

Видимо, это удовлетворило нападавших, потому что они бросили их посреди улицы. Самуэль довольно долго приходил в себя, сидя рядом с рыдающим Даниэлем и пытаясь его утешить.

Он с трудом поднялся и попытался сбежать от творящегося в городе безумия. Послышались выстрелы, они заметили группы арабов с пистолетами, нападающих на других, тоже вооруженных людей.

— Это евреи! Вон там! — указал Даниэль.

Самуэль не ответил, потому что в нескольких метрах лежал десяток раненых, к ним-то он и направился.

— Но где же британцы? — этот вопрос он задал скорее себе, чем Даниэлю, ибо знал, что мальчик едва ли сможет на него ответить.

Они снова бросились бежать, смешавшись с другой группой арабов, направлявшихся в сторону еврейского квартала, откуда уже доносились крики обезумевших от страха жителей. Их снова начали избивать, а потом один из атакующих с саблей в руке бросился на Даниэля и полоснул его по бедру. Самуэль хотел было броситься на помощь, но не успел. Внезапно он услышал какой-то глухой щелчок, а потом вдруг ощутил острую боль в плече. Они оба снова упали на землю под градом ударов и оскорблений. Самуэль почувствовал, что ему приходит конец, и потерял сознание, успев перед этим понять, что странная боль в плече не случайна: в него кто-то выстрелил.

Когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит на полу в незнакомом доме. Он огляделся в поисках Даниэля. Он чувствовал такую слабость, что не силах был произнести ни слова.

Какая-то пожилая женщина отерла влажной тканью его лицо и попросила лежать спокойно.

— Не двигайся, здесь ты в безопасности, — сказала она.

Он попытался встать, но плечо и грудь тут же пронзила нестерпимая боль.

— Кое-кто из наших попытался им противостоять, но силы были слишком неравны, — сказала женщина.

Мужчина, тоже в годах, присел рядом с ним и протянул стакан воды.

— Пей, это тебе поможет, — сказал он. — С ногой у мальчика неважно, но мы сейчас не можем выйти из дома, чтобы привести врача. На улицах до сих пор идут бои, мы слышим крики и выстрелы. Вам просто повезло, что эти безумцы вас не убили: им так и не удалось взломать нашу дверь. Соседям повезло меньше:: к ним ворвались и жестоко избили. Эти дикари не щадят ни детей, ни женщин. Как я уже сказал, вам повезло, что они посчитали вас мертвыми и бросили. Мы увидели вас со второго этажа, сквозь щели в ставнях и, как только смогли, втащили сюда.

Оказалось, что они здесь не одни. Самуэль разглядел еще двоих мужчин и трех женщин, лежащих на расстеленных на полу одеялах. Его спасители, как могли, ухаживали за ранеными.

Все тело отдавалось невыносимой болью, но он все же смог заставить себя поднять голову. Хозяин дома постарался ему помочь.

— Тише, тише... — заговорил он. — Тебе нельзя никуда идти. Здесь ты хотя бы в безопасности. Мой отец был кузнецом и по какой-то своей прихоти выковал для этого дома железную дверь.

— Что произошло? — прошептал Самуэль.

— Я и сам не знаю, — ответил хозяин. — Могу лишь сказать, что мы уже собрались домой и вдруг увидели, как десятки арабов бегут по улицам и кричат: «Смерть евреям!» Еще они называли нас собаками. Мы поспешили спрятаться... Не хочу тебя пугать описанием того, что мы увидели...

— Но почему они вдруг так озверели? — снова спросил Самуэль, но незнакомец лишь развел руками.

— Я уже сказал: не знаю.

Но этих слов Самуэль уже не услышал, снова потеряв сознание.

Прошло несколько часов, которые обоим показались бесконечными, прежде чем всё утихло. Хозяин довольно долго осматривал улицу из окна верхнего этажа, прежде чем осмелиться выйти за помощью. Вскоре он вернулся в подавленном настроении. Не обращаясь ни к кому конкретно, он рассказал, что видел.

— Повсюду сотни раненых — арабы, евреи, христиане. Говорят, что погром был спровоцирован членом семьи Хусейни, братом градоначальника. Англичане ничего не смогли поделать. Неподалеку изнасиловали дочку одного моего хорошего друга... — при этих словах мужчина разрыдался, не в силах вынести весь груз свалившихся на него несчастий.

С помощью хозяина дома Даниэль смог дохромать до угла, где лежал Самуэль. Раненая нога невыносимо болела: сабля рассекла ее почти до кости. Самуэль, казалось, спал и выглядел совершенно отрешенным, так что им пока не удалось сказать друг другу слова утешения; но, по крайней мере, они были вместе. Затем хозяин спросил, есть ли у Даниэля родные и где их найти, чтобы сообщить, что они с Самуэлем живы. Даниэль попросил найти свою мать и дядю Йосси.

— Мой дядя — врач, он живет недалеко отсюда, всего в двух кварталах, — объяснил он.

— А, так ты племянник Йосси Йонаха! Как же я сразу не догадался? Абрам Йонах был моим другом, и с Йосси мы тоже хорошо знакомы. Тебя я тоже знаю: ты ведь сын Мириам.

— Да, это так.

Затем он узнал, что его нового знакомого зовут Барак, а его жену — Дебора, и оба делают все возможное, чтобы помочь тем, кто нашел приют в их доме.

Едва увидев дядю Йосси, Даниэль разрыдался.

— А мама? Где моя мама? — повторял он.

— С ней все в порядке, не волнуйся, — ответил Йосси. — Я пришел один, потому что не хочу подвергать ее опасности. Барак поможет перенести тебя к нам, и ты ее увидишь, — сказал он, наскоро осмотрев мальчика.

— Ты меня не обманываешь? — беспокоился Даниэль. — С мамой точно все в порядке?

— Разумеется. Поверь, я бы не стал тебя обманывать.

Йосси с Бараком наскоро соорудили носилки, чтобы перенести Даниэля: ходить он по-прежнему не мог. Что же касается Самуэля, то он потерял слишком много крови и теперь был почти без сознания. К тому же у него начался жар, и Йосси беспокоился о его состоянии.

— Я бы посоветовал ему оставаться здесь, — сказал Йосси Бараку. — Можете уложить его в постель?

Так и сделали, но прежде Йосси пришлось дать Самуэлю сильное снотворное, чтобы извлечь пулю, застрявшую в плече, возле ключицы.

Сражение закончилось, и город понемногу пытался вернуться к нормальной жизни. Но тот апрельский день 1920 года развязал долгую войну между арабами и евреями.

В течение нескольких дней и ночей Самуэль боролся за свою жизнь. Йосси уже совсем было потерял надежду, что его друг выживет. Дом Йосси тоже был переполнен ранеными, и лишь благодаря помощи Мириам он успевал ухаживать за всеми. Лишь на третий день Самуэль открыл глаза и увидел рядом Йосси и Мириам. Оба выглядели озабоченными, их лица выражали безграничную усталость и боль.

— Что случилось? — еле выговорил он, слова, казалось, застревали в глотке.

— Ты жив, и это главное, — ответил Йосси, но в его голосе звучала печаль.

— Что случилось? — спросил Самуэль, ожидая услышать нечто страшное.

— Успокойся, тебе надо отдохнуть, — сказал Михаил, у которого дрожал голос.

— Это ты... Ты здесь... — облегченно вздохнул Самуэль, почувствовав наконец себя в безопасности.

— Я приехал в день Пасхи, рано утром, — объяснил Михаил. — Ясмин сказала, что Дина устраивает праздничный обед по случаю Наби-Муса и что ждет нас всех в гости. Я хотел сделать вам сюрприз, но Ясмин сказала, что вы и так наверняка знаете, что я приеду на Пасху.

— Тише, ему нельзя утомляться, — прервал его Йосси. — Потом мы все ему расскажем.

— Я должен знать, что произошло... — в голосе Самуэля зазвучала мольба.

— Тебе нельзя волноваться, — повторял Йосси.

— Он все равно будет волноваться, — послышался рядом чей-то очень знакомый голос. — Он не сможет успокоиться, пока не узнает обо всем, — с этими словами из тени выступил Луи.

— Луи... — только и смог вымолвить Самуэль, сам не свой от радости.

— Амин аль-Хусейни воистину открыл ворота ада. Он встал перед толпой с портретом Фейсала в руках. Люди стали кричать: «Палестина — это наша земля!» Казалось, все просто посходили с ума... Потом они отправились громить еврейские кварталы, круша все на своем пути, — начал рассказывать Луи.

— На самом деле не все так просто, — прервал его Михаил. — Понятно, что Амин аль-Хусейни хотел спровоцировать беспорядки. Но как могло случиться, что на улицах вдруг оказалось столько людей, вооруженных палками, ножами и ружьями? Все было подстроено заранее, а наш новый бездарный губернатор, сэр Рональд Сторрз, не смог справиться с ситуацией.

— А как он мог с ней справиться, если в его распоряжении было всего чуть больше сотни полицейских? — возразила Мириам. — Он укрылся в своей штаб-квартире, в Австрийском приюте.

— Он должен был прислушаться к советам доктора Вейцмана, — ответил Луи. — Тот с самого начала предупреждал, что это опасная идея — пустить процессию через Старый город. И что еще хуже, британцев заботила безопасность одних лишь христиан, которые праздновали день Гроба Господня и проводили церемонию Священного Огня, но в итоге там тоже начался ад кромешный. По всей видимости., там случилась какая-то заварушка между сирийцами и коптами... Не спрашивайте, из-за чего, я все равно не знаю. Нам известно только, что Жаботинский на свой страх и риск взял на себя ответственность и вместе с несколькими друзьями вышел на улицу, чтобы попытаться остановить арабов и защитить еврейские кварталы. Но это оказалось большой ошибкой; попытка сопротивления лишь усугубила ситуацию и еще больше раззадорила арабов. Все они погибли — застрелены в упор. Пятеро евреев и четверо арабов были убиты, еще сотни — ранены, но хуже всех пришлось нам, поскольку большинство пострадавших — евреи.

— Теперь Сторрз ищет козла отпущения. Уже арестованы некоторые зачинщики беспорядков. Амин аль-Хусейни бежал из Иерусалима, а Жаботинский попал в тюрьму, — добавил Йосси.

— Надо же, до чего дошло! — в ярости выкрикнул Михаил. — Люди Сторрза теперь во всем винят большевиков.

Самуэль прикрыл глаза, пытаясь как-то переварить услышанное. Он очень устал, у него кружилась голова и совсем не хотелось жить.

— А Кася, Руфь? — спросил он в тревоге. — Они были в городе вместе с Натаниэлем.

— Руфь серьезно ранена, ее ударили ножом, как и Натаниэля, который пытался ее защитить. Кася более-менее в порядке, только рука сломана да несколько синяков.

— Марина... Марина ранена, а Игорь и вовсе при смерти, — сообщил Михаил.

— А мою сестру сбили с ног, когда она пыталась помочь каким-то старикам добраться до убежища, — Мириам не смогла сдержать слезы. — Швырнули ее на землю, ударили по голове и стали избивать...

Самуэль изо всех сил старался сосредоточиться на словах Мириам. Что она сказала? Кажется, она сказала, что Руфь и Кася ранены, но, может быть, он просто чего-то не понял? И Марина... Она еще что-то сказала про Марину...

Он увидел, как исказилось гневом лицо Йосси, как Мириам отирает слезы рукой.

— Юдифь! Что с Юдифью?

— Она потеряла зрение, — ответил Йосси, сам не свой от ярости. — Даже не знаю, сможет ли она когда-нибудь снова видеть.

Самуэль снова закрыл глаза. Он не хотел ни о чем больше слышать, предпочитая вновь погрузиться в свои грезы и ничего больше не чувствовать.

— Ему нужно отдыхать, — сказал Йосси, видя, как исказились от боли губы Самуэля. От боли не телесной, а душевной, той же боли, что разрывала и его самого.

Но вореки собственной воле Самуэль большую часть времени бодрствовал. Он наслаждался сумраком бессознательного, хотя Йосси делать всё возможное, чтобы вернуть друга к жизни, а Мириам ему в этом помогала.

Самуэлю нравилось ощущать ее теплые руки у лба. Она грустно улыбалась и приносила еду в надежде, что Самуэль скоро поправится.

В действительности же Мириам не было никакой нужды находиться у Барака и Деборы, поскольку те и сами заботились о Самуэле. Они приняли его в своем доме и обращались как с членом семьи.

Дебора рассказала ему, что в Галилее у нее живет сын, который переехал туда после того, как влюбился в одну социалистку из России. Эта сильная и смелая женщина чуть не плакала, говоря о своей невестке, разбившей ей сердце, отняв единственного сына, который оставил отчий дом, чтобы сражаться с пустынными ветрами и ковырять бесплодную землю, пытаясь превратить ее в цветущий сад, вместе с другими такими же мечтателями, как она сама.

Самуэль не знал, сколько времени он провел в доме Барака и Деборы; несмотря на всю благодарность, которую он испытывал к этим людям, ему не терпелось вернуться в Сад Надежды. Он хотел своими глазами посмотреть на разрушения, которые остались после Наби-Муса.

Сколько ни просил он Йосси отвезти его в Сад Надежды, друг был непреклонен.

— Подожди немного, ты еще слишком слаб, — говорил тот. — К тому же существует угроза новых беспорядков, я прочитал в газетах, что на конференции в Сан-Ремо решили отдать Палестину Великобритании. Премьер-министр Джордж Ллойд подписал мандат.

— Это плохо? — устало спросил Самуэль.

Йосси не знал, что ответить; он и сам не мог сказать, плохо это или нет.

Однажды вечером в комнату Самуэля вошла обеспокоенная Дебора. Приблизившись к кровати Самуэля, она прошептала:

— Тебя хочет видеть какой-то араб, говорит, что он твой друг. Там с ним еще женщина.

— Пусть войдут, — разрешил он, даже не задумываясь, кто бы это мог быть.

Дебора удивилась, увидев, какой радостью осветилось его лицо при виде молодого араба, что робко переминался, стоя в дверях и не решаясь войти, в то время как пришедшая вместе с ним женщина решительно направилась прямо к кровати Самуэля.

— Мухаммед! Дина! — воскликнул он, и из его глаз потоком хлынули слезы, копившиеся все эти дни.

Мухаммед положил руку на плечо Самуэля, слегка сжав. Он изо всех сил старался сдерживать слезы, но его глаза блестели соленой влагой. Зато Дина плакала навзрыд.

— Мы не приходили раньше, потому что в Иерусалиме еще слишком опасно, — сказал Мухаммед. — Я бы и сегодня не решился прийти, но ты же знаешь маму: она заявила, что если я сегодня не пойду вместе с ней, она пойдет к тебе одна. И потом... я не был уверен, захочешь ли ты нас видеть...

Самуэль сжал руку Дины в ладонях. Это была рука сильной женщины, знакомой с тяжелой работой, но также умевшей дарить друзьям тепло.

— Дина... спасибо... Я увидел вас, и мне сразу стало лучше, — улыбнулся Самуэль.

— А я тебе что говорила? — торжествующе заявила Дина, обращаясь к Мухаммеду. — Я же говорила, что никакие погромы и несчастья не смогут погубить нашу дружбу! Ничто на свете не может ее погубить! Уж поверь, я знаю Самуэля намного лучше, чем ты.

В словах Дины звучала истинная гордость — гордость человека, неопровержимо уверенного в своей правоте, а также безмерная любовь к этому человеку, которого так любил и уважал ее муж Ахмед и который лежал сейчас перед ней, жестоко избитый и почти беспомощный.

— Мне очень жаль, что так случилось, — Мухаммед, как мог, пытался объяснить другу, что произошло в день Наби-Муса. — Этого не должно было случиться...

— Мы тоже пострадали, — сказала Дина. — Хасан был ранен и чуть не умер, но сейчас уже поправляется, как и мой племянник Халед. Но кто пострадал больше всех — так это Лейла. Мало того, что в ней снова проснулась та боль, которую принесла гибель первенца, так теперь на нее еще и свалились все заботы по дому! Вот уж воистину несчастье излечило ее от лени: ведь ее муж и сын не в состоянии двигаться. Хасан так и вовсе потерял полноги, и теперь навсегда останется хромым, — в голосе Дины звучали печаль и тревога.

— Не волнуйся за Сад Надежды, — заверил Самуэля Мухаммед. — Мама, Айша и Сальма по-прежнему ухаживают за Касей и Мариной. Игорь еще очень плох, как и Руфь. Бедняга Натаниэль понемногу поправляется, но все еще не может двигаться. Анастасия навещает их каждый день, а Иеремия ухаживает за вашими оливами и фруктовыми деревьями.

— Мы с Айшой и Сальмой совсем сбились с ног, разрываемся между Садом Надежды и домом Хасана, — продолжала Дина. — Но ты не волнуйся, мы справимся.

Самуэль, который не молился со времен детства, теперь вознес Всевышнему благодарственную молитву, что в разгар неистовой бури сохранил в целости все те ниточки, что связывали его с Садом Надежды.

— Йосси говорит, что ты уже завтра можешь вернуться домой. Иеремия собирался за тобой приехать, а я вас провожу, — пообещал Мухаммед.

В эту ночь Самуэль впервые спокойно уснул. Визит Дины и Мухаммеда помог ему примириться с самим собой.

Все утро следующего дня ему казалось, что часы и минуты тянутся с несвойственной им медлительностью. Самуэлю не терпелось вернуться в Сад Надежды, и он попросил Барака помочь ему одеться, чтобы в любую минуту быть готовым к переезду. Вскоре Мириам пришла его проведать.

— Нога у Даниэля почти зажила, и он собирается завтра вернуться в Сад Надежды, — объявила она.

— Он не должен этого делать: рана может загноиться, — ответил Самуэль.

— Йосси говорит, что он скоро поправится.

— А Юдифь?

Глаза Мириам наполнились слезами. Юдифь совершенно ослепла и почти не могла говорить. Она так и не отошла от потрясения, пережитого во время погрома. Она ничего не видела, молчала и почти не двигалась.

Ясмин дни и ночи проводила у постели матери; Йосси не мог уделять ей должного внимания, ведь ему приходилось оказывать помощь множеству пострадавших, толпившихся за дверями дома. Сначала арабы не решались к нему идти, опасаясь, что врач-еврей может их не принять. Но Йосси был сыном Абрама и коренным иерусалимцем, это был его город, а эти люди — его соседи, и он никогда не смотрел на них как на врагов из-за различия вероисповеданий. Даже теперь он не испытывал к ним ненависти, как ни горевал из-за несчастья, постигшего Юдифь и друзей.

Мириам трудилась, не покладая рук, помогая зятю. Она стала замечательной медсестрой, почти такой же, какой была Юдифь. Работа помогала ей успокоиться, заставляла забывать о собственных бедах в заботе о других. Она благодарила Бога, что с ее сыном все обошлось, но вновь начинала роптать, видя пустые глаза Юдифи и отчаяние Ясмин, которая, как могла, старалась утешить мать. Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Ясмин сопровождала Михаила в Тель-Авив, ей пришлось поставить крест на своих мечтах выйти замуж за этого дерзкого молодого человека, чья скрипка пела так пронзительно и печально.

В Саду Надежды пахло печалью; по крайней мере, если печаль имеет запах, то она должна пахнуть именно так. Во всяком случае, это ощутил Самуэль, когда с помощью Иеремии и Мухаммеда переступил порог своего дома. Кася со слезами бросилась его обнимать; одна рука у нее висела на перевязи; вслед за ней в объятия Самуэлю бросилась Айша. Дина тоже была здесь: готовила обед.

Самуэль настоял, чтобы ему помогли добраться до постели Руфи. На лице женщины виднелось несколько еще не заживших порезов, но гораздо хуже была ножевая рана — нож бандита пронзил верхнюю часть правого легкого. Йосси до сих пор удивлялся, каким чудом Руфи удалось выжить.

Марина потеряла ребенка, которого носила под сердцем. Самуэль даже не знал, что она беременна, об этом ему сказала Кася. Он любил эту девушку, как родную дочь, и ему тяжко было видеть ее лицо, обезображенное синяками — один из негодяев ударил ее ногой; но еще больнее ему было видеть на этом лице выражение безнадежности.

Игорь, как шепнул ему на ухо Иеремия, был скорее мертв, чем жив. Он пытался заслонить Марину своим телом, но в итоге нападавшие все равно ранили обоих. Игорю, конечно, досталось больше, и теперь трудно было признать в этом изуродованном лице его благородные черты.

Состояние Натаниэля оказалось лучше, чем ожидал Самуэль. Натаниэлю сломали ногу и ударили ножом в лицо, и теперь у него навсегда останется шрам, тянущийся от правого глаза до самого подбородка.

К Самуэлю подошла Анастасия, глядя на него с мукой в глазах, и Самуэль увидел в этих глазах отголосок прежней любви, в которой она когда-то ему призналась.

— Ни о чем не беспокойся, — сказала она. — Мы содержим ваш дом в порядке. Дина взяла на себя все заботы, Айша и Сальма тоже очень нам помогли, несмотря на протесты детей. Как ни кричал Рами, требуя внимания матери, она ни на минуту не оставляла Руфь и Марину. Она и за Касей старалась ухаживать, а ты ведь знаешь Касю: никому не позволяет о себе заботиться, все хочет делать сама. Моя дочь тоже приходит каждый день и помогает, чем может.

— Мне уже намного лучше, и сломанная рука ничуть мне не мешает, — заверила Кася.

— Я не позволю тебе испытывать ее на прочность, — заявила Дина. — Имей в виду, я не отстану, пока не буду совершенно уверена, что твоя рука зажила.

Они очень привязались друг к другу. Обе были примерно одного возраста, последние двадцать лет прожили бок о бок, и знали друг друга, как никто.

Самуэль понимал, что без Дины и ее семьи они бы никак не справились. Ему было неловко, что Айша и Сальма целые дни проводят у них в доме, помогая всеми силами. Айша, как правило, появлялась у них в доме с самого утра, а Сальма отправлялась в дом Хасана и Лейлы, чтобы ухаживать за ним и его семьей. Дина наблюдала за обеими семьями, а Самуэль просто диву давался, как женщина ее возраста может быть столь неутомимой, глядя, как она стремится помогать всем, кто нуждается в помощи.

И Айша, и Сальма старались не брать детей в дом соседей. Им не хотелось еще больше расстраивать Марину, напоминая о потерянном ребенке.

Жизнь понемногу налаживалась. Самуэль шел на поправку, как и Натаниэль. Московскому аптекарю не терпелось поскорее вернуться к работе, невзирая на то, что он еще не успел оправиться от полученных травм. Мириам во время одного из своих визитов также сообщила, что ее сын Даниэль уже почти поправился и вполне готов вновь приступить к исполнению своих обязанностей в лаборатории.

— Как только Йосси позволит, он тут же приступит к работе, пусть даже на костылях.

Больше остальных Самуэля тревожила Руфь: не столько даже из-за ран, сколько из-за того, что она впала в глубокую депрессию, из которой вывести ее оказалось крайне трудно. Кася, как могла, старалась ее развеселить, но Руфь, казалось, совершенно утратила волю к жизни. Она ничего не говорила и ни на что не жаловалась, хотя глубокие порезы на руках и лице все никак не заживали. Она просто молчала, и это было хуже всего.

Когда однажды вечером Дина принесла им ужин, Самуэль попросил ее сказать Мухаммеду, что он хочет с ним поговорить.

— Я должен понять, Дина. Мне очень нужно, чтобы Мухаммед рассказал, почему же произошла эта трагедия.

Дина взглянула на него с некоторым сомнением, но все же кивнула. Она и сама старалась допытаться у сына, как могло произойти подобное безумие. Как и Самуэль, она стремилась понять, как такое могло случиться.

Она призналась Самуэлю, что, если бы не кровожадность Кемаля-паши, отнявшего жизнь у ее Ахмеда, она бы почти тосковала по былым временам, когда они жили под властью османского султана. Самуэль в ответ признался, что и он испытывает почти то же самое.

Мухаммед пришел к нему на следующий день после работы. Он выглядел усталым и обеспокоенным.

— Как дела в карьере? Всё хорошо?

— Да, все идет своим чередом, хотя люди и ропщут. После Наби-Муса у всех остались шрамы — у одних на лицах, у других — в душах.

— Мы не были бы людьми, если бы не испытывали боли и гнева, — ответил Самуэль. — Мы все пострадали.

— Да, среди нас тоже немало раненых.

— Мы... вы... Зачем ты так говоришь, Мухаммед? Кто такие «мы»? И кто такие «вы»? Разве мы и вы — не одно и то же? Чем мы так уж отличаемся друг от друга?

— Мы — арабы, вы — евреи, а те — христиане...

— Ну и что? Кому какое дело, кто как молится Богу, и молится ли вообще? — Самуэль неотрывно смотрел в глаза Мухаммеда.

— Когда я слушаю тебя, то думаю так же, — признался Мухаммед. — Но потом, выйдя на улицу, вижу, что на самом деле все по-другому, и что люди все разные.

— Разные? И в чем же заключается эта разница? У всех по две руки, по две ноги, одна голова... Всех нас родила мать... Всем свойственно чувствовать страх, любовь, ненависть, ревность, неблагодарность... Так как же можно говорить, что все мы разные? Никто не лучше и не хуже, чем остальные.

— А вот здесь ты ошибаешься, Самуэль. Есть люди хорошие, а есть и не очень. Мой отец был одним из лучших.

— Да, пожалуй, ты прав, некоторые лучше, чем другие.

— Например, ты, так говорил отец, — взгляд Мухаммеда был совершенно искренним.

— Твой отец мне польстил. На самом деле я совсем не такой, каким был он, хотя и не думаю, что меня можно назвать злодеем. Я просто человек, Мухаммед, такой же человек, как любой другой. Долгие годы я жил с клеймом еврея. В университете на меня смотрели косо — не потому, что я делал что-то не так, а потому что еврей. Одного этого было достаточно, чтобы на меня смотрели, как на прокаженного. Достаточно им было услышать одно только слово «еврей», как они начинали видеть во мне чуть ли не преступника. Кое-кто из друзей пытался меня утешать: не волнуйся, мол, для нас совершенно неважно, еврей ты или нет, но даже в этих словах отчетливо звучала снисходительность. И вот сейчас между нами легла непреодолимая пропасть лишь потому, что ты — араб, а я — еврей. Что за глупость! — в этом возгласе Самуэля прозвучала безмерная горечь.

Мухаммед понурил голову, совершенно обескураженный.

— Мы хотим получить ту же землю, — ответил он наконец.

— Мы делим эту землю с вами, — сказал Самуэль.

— Эта земля была нашей задолго до вашего прихода.

— До нашего прихода эта земля принадлежала туркам, которые правили здесь на протяжении четырех веков. Но, невзирая на это, Палестина все равно останется землей ваших предков — равно как и моих. Сам я не считаю эту землю своей, но здесь наши корни, поэтому мы сюда вернулись.

— А нам что прикажешь делать? — Мухаммед неотрывно смотрел ему в глаза. — Стоять и смотреть, как вы потихонечку подгребаете под себя наши земли?

— Разве мы захватываем ваши земли? Мы честно купили этот участок у семьи Абан, разве ты не помнишь? Евреи, которые приезжали сюда, честно покупали землю у тех, кто сам хотел ее продать; насколько мне известно, никто из них ее не украл. И мне очень не нравится, Мухаммед, что ты опять стал говорить «мы» и «вы». Разве мы не можем жить рядом? Разве мы не были добрыми соседями все эти годы? Твоя мать ухаживает за нами вот уже несколько недель; не проходит и дня, чтобы она не появилась в нашем доме с каким-нибудь своим кушаньем. Твоя сестра Айша не только помогает Касе делать самую тяжелую работу, но еще и ухаживает за Мариной. Они проводят вместе целые часы — иногда болтают, иногда молчат, но присутствие Айши действует на нее благотворно. В Саду Надежды нет никаких «нас» и «вас», здесь мы все равны. А если не согласен, то скажи: в чем ты видишь отличия между нами?

— Тебе надо было стать поэтом. Когда я слышу твои слова, то поневоле готов признать твою правоту. Но я уже сказал: есть вещи, которые невозможно совместить, и никакие твои мудрые слова и благие намерения не изменят реальность.

— Реальность такова, какой мы сами хотим ее видеть, — заявил Самуэль.

— Мне жаль, Самуэль, мне очень жаль, но на самом деле все не так просто. Среди моих соотечественников немало таких, кто видит в вас угрозу для наших интересов и будущего. Они весьма обеспокоены тем, что в Палестину с каждым годом приезжает все больше евреев, но прежде всего, оскорблены поведением британцев. Британцы обещают предоставить вам дом на земле, которая им не принадлежит. Многие наши проклинают министра Бальфура за его декларацию.

— Помоги мне встать, я хочу выйти на улицу, — попросил Самуэль. — Я чувствую, уже наступил вечер, в этот час жасмин пахнет особенно сладко. Я люблю запах жасмина. Когда мы только приехали в Сад Надежды, твоя мама подарила Касе саженец.

Мухаммед помог ему подняться, подивившись, как исхудал Самуэль за эти дни. Они вышли из дома, медленно дошли до ворот и сели на каменную скамью. Самуэль вынул кисет с табаком и свернул пару самокруток. Они молча закурили.

Им было хорошо вдвоем, и не нужны были никакие слова в эти минуты, когда солнце скрывалось за горизонтом, оставляя за собой полыхающее алое зарево.

Они уже почти докурили самокрутки, когда вдруг увидели идущего к ним Луи. Самуэль улыбнулся другу. Луи как всегда очень переживал за Сад Надежды. Каждую ночь он долго не мог уснуть, изнывая от тревоги, всё ли в порядке дома, оправились ли домашние от травм, полученных во время Наби-Муса.

— Тебе не следовало выходить, — сказал он Самуэлю вместо приветствия и дружески обнял Мухаммеда.

— Мне всегда был на пользу вечерний воздух, — ответил Самуэль, снова доставая кисет и предложив Луи закурить. Тот охотно согласился, улыбаясь.

— Как себя чувствует Руфь? — обеспокоенно спросил он.

— Уже лучше. Она даже смогла поблагодарить Дину за фисташковый торт, который та для нее приготовила.

— Не понимаю, почему она чувствует себя такой несчастной, — в голосе Луи прозвучал упрек.

— Мы с Мухаммедом как раз говорили о том, почему это случилось, — сказал Самуэль, переводя разговор на другую тему.

— Не так уж сложно это понять — просто у тебя романтический взгляд на мир, и ты отказываешься смотреть на происходящее через призму реальности, — сказал Луи, похлопав Самуэля по плечу.

— Вот и я ему все время об этом твержу, — вмешался Мухаммед.

— Реальность — не что иное, как отражение наших действий, — ответил Самуэль, не желающий сдавать позиций. — Так что в наших силах ее изменить.

— Мир меняется, — голос Луи прозвучал очень важно, даже торжественно. — Согласен, что эти изменения происходят благодаря действиям людей, иначе и быть не может; но правда в том, что порой оказывается — мы не в состоянии повлиять на эти перемены. Вот, например, сейчас в Севре, во Франции, великие державы решили поделить между собой земли Ближнего Востока; договорились об этом между собой и теперь хотят навязать свое решение нам; кое-кто из нас готов это принять, другие же не согласны. Но в любом случае, это отразится на всех нас — на всех палестинцах, неважно, арабы они или евреи.

— Да, времена меняются, — согласился Мухаммед. — Теперь Палестиной правят британцы. С дня на день мы ждем прибытия Верховного Комиссара.

— Да, ты прав. Сэр Герберт Сэмюэл уже прибыл, и уверяю тебя, это было незабываемое зрелище. Британцы питают большую слабость к театральным эффектам. Его встретили залпом из семнадцати орудий. Насколько мне известно, его разместили в цитадели Августа, и теперь он собирается встретиться с городскими старейшинами, — сообщил Луи.

— Он — еврей, — заявил Мухаммед, и эти два слова касались не только вероисповедания Верховного Комиссара.

— Да, он еврей, но это не делает его ни лучше, ни хуже, — ответил Луи. — Возможно, тот факт, что сэр Герберт — еврей, для палестинцев только осложнит положение, поскольку он полон решимости доказать всем свою беспристрастность, а потому вполне может повести себя несправедливо по отношению к нам.

— Что-то жарко становится, — пожаловался Самуэль, отгоняя комара, который вился вокруг него, только и дожидаясь, когда сможет вонзить в него жало.

— Ну еще бы, — улыбнулся Луи. — Сегодня как-никак 30 июня, чего же ты хочешь? Кстати, не лучше ли нам пойти под крышу и продолжить беседу там, а не отвлекаться на комаров?

— Пойду я, пожалуй, домой, — заявил Мухаммед. — Мать и так уже будет сердиться, что я задержался. Может, мой маленький Вади еще не спит. Сальма знает, как я люблю играть с сыном после возвращения из карьера.

Распрощавшись с соседями, Мухаммед облегченно вздохнул. Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы продолжать эти бесконечные разговоры о политике, к тому же он прекрасно знал, что толку от них все равно не будет. И он сказал чистую правду, когда заявил, что хочет поскорее увидеть Вади. Он и в самом деле жаждал увидеть сына и обнять его.

Самуэль тоже поднялся и, опираясь на Луи, медленно направился к дому. Он был еще слишком слаб, хотя прошло уже два месяца с того дня, как в него угодила шальная пуля.

Когда они вернулись в дом, Кася читала книгу. Игорь и Марина находились в своей комнате, Руфь дремала.

— Ужин на столе, — сказала Кася. — Дина принесла хумус, а я приготовила салат. А я собираюсь пойти отдохнуть, завтра много дел. Я отнесла ужин Натаниэлю и увидела, что лаборатория нуждается в хорошей уборке. Там нужно помыть пол и окна.

— Все в свое время, Кася, — ответил Самуэль. — Мы и так уже две недели работаем, не покладая рук.

— Этому надо положить конец, — заявила она. — Наша ферма и без того уже превратилась в больницу. Если так будет продолжаться, лаборатория мхом зарастет. Уж что случилось — то случилось, слезами горю не поможешь. Самое главное, мы живы, а все остальное не так и важно.

— Ты-то еще легко отделалась, — возразил Самуэль. — Тебе всего лишь сломали руку и поставили несколько синяков. Зато другим пришлось куда как хуже.

— Благодари Бога, что та пуля тебя на убила, — ответила Кася. — Хуже всего нашей Марине: она все никак не может оправиться после потери ребенка, а бедняжка Юдифь... она совсем потеряла рассудок. Что касается остальных, то они отделались несколькими царапинами. Прошло уже два месяца, пора бы и перестать хныкать. Ты уже вполне способен снова работать в лаборатории. Натаниэль уже вернулся к работе, хотя он намного старше тебя. Я же не могу делать все сама. А Игорь уже вернулся в карьер, но в саду работать еще не может. Кстати, я уже давно собиралась кое о чем с тобой поговорить; думаю, что сейчас самое время.

Кася вздохнула, собираясь с духом, и пристально взглянула на Самуэля, а затем на Луи, отметив, как напряглись оба, ожидая, что она скажет.

— Нам нужны новые рабочие руки для работы в поле. В противном случае мы не успеем убрать урожай, и он сгниет на корню. Мириам сказала, что знает каких-то евреев, которые ищут работу. Мы вполне можем дать им и работу, и крышу над головой. Почему бы вам завтра не отправиться в город, чтобы познакомиться с ними?

Даже по прошествии многих лет голос Каси в общине по-прежнему был решающим.

— Так ты хочешь превратить Сад Надежды в кибуц? — спросил Луи.

— Но по сути Сад Надежды и есть кибуц, — ответила Кася.

— Вовсе нет, — возразил Луи.

— Даже не уверен, смогу ли я жить с незнакомыми людьми, — запротестовал Самуэль.

— Ну, мы ведь тоже были для тебя незнакомыми людьми, когда мы впервые встретились? К тому же мы можем построить еще один дом для новых соседей. Игорь работает в карьере, Марина — в лаборатории, а вы...

— Все мы работаем на земле, никто нас от этого не освобождал, — возразил Самуэль.

— Ты и сам знаешь, что раньше всю тяжелую работу в Саду Надежды делали Ариэль и Яков. Кроме того, мы все стареем, и нам нужны новые люди, полные надежды — той самой надежды, какой были преисполнены мы, когда приехали сюда, — заявила Кася не терпящим возражений тоном.

— Ты права, — согласился Луи. — Не следует быть эгоистами. Завтра мы отправимся к Йосси и познакомимся с этими людьми, а там уж будем решать. А что думают по этому поводу Игорь и Марина?

— Мы с детства внушали Марине, что никто не должен жить лучше, чем остальные; что у нас все общее, и мы должны делиться, — Кася рада была вспомнить о своих социалистических идеалах, о тех временах, когда был жив Яков, ее муж. Как могла бы она забыть о нем? Ведь именно Яков научил ее всему, что она знала.

— А Руфь с Игорем? — напомнил Самуэль. — Мы не можем принимать решений, не посоветовавшись с ними.

— Руфь не станет возражать, — убежденно заявила Кася. — Что же касается Игоря, то он — истинный социалист. Не так давно он сказал, что подумывает о том, чтобы вместе с Мариной перебраться в кибуц, — она произнесла это таким тоном, что Самуэль сразу догадался, почему она приняла решение: поселить в Саду Надежды посторонних.

— У нас здесь не так много места для кибуца, — возразил Самуэль. — На нашем участке может прокормиться только одна семья. Земля не может давать больше плодов, чем дает, сколько бы людей на ней ни трудилось.

Но несмотря на неопровержимость своих аргументов, Самуэль уже знал, что проиграл эту битву.

И вот их жизнь их снова пошла кувырком.

Вскоре Йосси представил им группу русских евреев, приехавших из Парижа. В этой группе было двое мужчин средних лет, три женщины, престарелая пара и трое детей.

Один из мужчин, которого звали Мойша, рассказал, через что им пришлось пройти, прежде чем они добрались до Палестины. Вскоре после революции им пришлось бежать из России — и это при том, что все они внесли свой вклад в создание нового режима, а сам Мойша признался, что даже сотрудничал с большевиками. Однако революция не решила всех проблем и не положила конец прежнему неравенству, и клеймо евреев, которое они носили прежде, никуда не делось.

— Мы жили в Киеве, где я был журналистом, а жена работала в типографии, — рассказывал Мойша. — Жили мы очень скромно, разве что книг у нас было побольше, чем у других, однако моим товарищам всё казалось, что мы живем слишком хорошо и должны поделиться имуществом с теми, кто живет беднее. Мы не стали возражать: ведь именно для этого мы и поддержали революцию. Однако этого им оказалось мало. Новая власть ненавидела евреев. Говорили, что среди нас много буржуев и сионистов; иных евреев упрекали за то, что они хранят верность старым традициям и посещают синагогу. В прошлом, 1919 году, официально запретили сионистские организации. Нас обвинили в поддержке империализма. И вот, как видите, мы, отдавшие все силы революции, оказались главными подозреваемыми. Любая демонстрация в пользу сионизма или иудаизма объявлялась контрреволюционной. Эву, мою жену, трое суток продержали под арестом: кто-то донес, что якобы слышал, как она говорила на иврите. Разумеется, это была ложь, поскольку иврит она знает крайне поверхностно. Один наш хороший друг, имеющий связи в Московском совете, добился ее освобождения. Да, не удивляйтесь: есть евреи, которые заняли высокие посты при новом режиме — те, что перестали быть иудеями и чьей единственной верой стала революция.

Таким образом, Эва спаслась, но вот наши родители... Видите ли, мы родом из Проскурова, а там Белая армия особенно лютовала. По всему краю прокатилась волна погромов и массовых убийств — и у нас, и в Деникине, Бердичеве, Житомире и много еще где... Как видите, евреи снова пострадали от погромов. Когда в деревню входила Красная армия, она вела себя точно так же, как и Белая, а уж для нас, евреев, конец был один. И уж если есть в России такое место, где евреям вовсе нет — так это Украина. И вот, нам пришлось бежать. Если б вы знали, чего мы натерпелись, сколько взяток пришлось дать, прежде чем мы смогли добраться до Одессы и сесть на пароход!

Мойша представил свою жену Эву и троих детей. Кроме них были еще учитель с женой, бежавшие вместе с пожилыми родителями. Третья женщина, которая все время молчала и глядела в одну точку, прибилась к ним по дороге. Белогвардейцы сожгли ее деревню, убили мужа и детей. Самой же женщине — ее звали Софья — каким-то чудом удалось выжить, хотя она и не могла объяснить, каким образом. Она казалась совсем потерянной, и семья Мойши взяла ее с собой. Что еще они могли для нее сделать?

Все молча слушали Мойшу, угнетенные его печальной историей. Не менее трагичными оказались и судьбы и остальных украинцев, но в отличие от Мойши, который мечтал остаться в Иерусалиме, остальные были полны решимости обосноваться в кибуце. Искоса наблюдая за поведением Самуэля и Луи, Йосси пришел к выводу, что ни один из них не будет возражать против пополнения в Саду Надежды.

Когда Самуэль и Луи вернулись в Сад Надежды, приведя с собой украинцев, оказалось, что Кася уже обустроила для них жилье, освободив от хлама пустующий сарай, где прежде держали инструменты и сельскохозяйственный инвентарь.

— Пока поживете здесь, — сказала она. — Потом вам придется самим построить дом, но мы поможем. Здесь мы все работаем наравне друг с другом, и нет такой работы, которую мужчины делали бы в одиночестве. Сад Надежды, конечно, не кибуц, но мы здесь живем по схожим правилам. Все решения принимаем сообща и делимся всем: и заботами, и радостями.

— А самое главное — постарайтесь подружиться с нашими соседями, — добавила Марина.

— Они — палестинские арабы, и нас с ними связывает давняя и глубокая дружба, — в голосе Самуэля прозвучало предостережение. — Мы многим им обязаны.

Остальные евреи, кроме Мойши, его супруги и их троих детей, решили отправиться в Изреельскую долину. По протекции Йосси им удалось найти место в кибуце.

Кася не скрывала своего разочарования по этому поводу. Ей хотелось, чтобы все остались здесь, но в то же время она уважала стремление этих людей вступить в кибуц, где они смогут реализовать свою несбыточную прежде мечту: построить равноправное общество.

Между тем, Самуэль заметил, что Мухаммеду не нравится, что в Саду Надежды поселились новые люди.

— Эта земля не сможет прокормить столько народу, — заявил Мухаммед.

— Так или иначе, мы должны были их принять, — ответил Самуэль. — Не могли же мы бросить их на произвол судьбы. Кася права: мы стареем, нам нужен напор и энергия молодости. Но вы не волнуйтесь: расширение нашего сообщества, никак не отразится на вас. Твои дом и сад по-прежнему будут принадлежать тебе.

— Да, вы были весьма великодушны, — признал Мухаммед — без особого, впрочем, энтузиазма.

Руфь тоже не слишком обрадовалась появлению Мойши и Эвы.

— Мы уже немолоды, — призналась она Касе. — Когда-то давно в нас играл дух первопроходцев, тогда у нас была мечта, но теперь... Теперь было бы лучше, если бы все оставалось, как есть.

— Ты права, — согласилась Кася. — Но именно потому, что мы стареем, наше дело должны продолжать молодые. Игорь и Марина не могут тянуть на себе все хозяйство. Луи то приезжает, то уезжает, а Самуэль с Натаниэлем слишком заняты своей лабораторией.

— Однако лаборатория не мешает им обрабатывать землю, — напомнила Руфь.

— Не мешает, — согласилась Кася. — Но мы все равно не справляемся, рабочих рук не хватает.

— У Игоря и Марины будут дети, — сказала Руфь.

— Надеюсь, что будут, но пока ведь их еще нет...

К радости обеих бабушек, Марина вскоре объявила, что снова ждет ребенка. Игорь казался еще счастливее, чем Марина.

— Наконец-то в Саду Надежды появится ребенок! — радостно воскликнул Луи, когда узнал об этом.

— Но ведь здесь уже есть трое детей, — напомнила Марина. — Дети Мойши и Эвы.

— Они уже почти взрослые, — возразил Луи, обнимая Марину. — И потом, я имею в виду нашего собственного ребенка, рожденного в нашей семье.

После этих слов Самуэль поднялся.

— Итак, теперь, когда Марина забеременела, я сообщу еще одну потрясающую новость, — объявил он.

Все взгляды обратились на Самуэля; Кася смотрела с беспокойством, Луи — с недоумением, Руфь — с любопытством.

— Я женюсь на Мириам, — сказал он с улыбкой.

В ту же минуту дом наполнился разноголосым гвалтом: все заговорили хором, обсуждая столь потрясающую новость. Все, конечно, догадывались, что Самуэля и Мириам связывают совершенно особые отношения, хоть они оба и старались это скрывать; но при этом никому даже в голову не приходило, что они захотят пожениться. Мириам была вдовой, и у нее был сын, Даниэль, чьи интересы для нее стояли на первом месте, а Самуэля все привыкли считать убежденным холостяком. К тому же ему уже перевалило за пятьдесят, а в этом возрасте не многие мужчины решаются вступить в брак.

— Она переедет к нам? — поинтересовалась Кася.

— Полагаю, что да. Мириам считает, что Даниэлю бы не понравилось, если бы я поселился в доме его отца, так что будет лучше, если мы оба станем жить здесь. Ну, что вы на это скажете?

Его от души поздравили. Все его любили и с уважением относились к Мириам, да и к Даниэлю все очень привязались. Теперь у мальчика наконец-то будет отец!

— Нам придется расширить дом, — в волнении произнесла Кася.

— Наверное, не стоит, — возразил Самуэль. — Мы с Мириам будем спать в моей комнате, а Даниэль вполне может занять комнату Игоря, в которой он жил, пока не женился на Марине.

— А если у вас будут дети? — настаивала Кася. — Нет-нет, нужно расширить дом.

— Дети? О чем ты говоришь? Я уже не в том возрасте, чтобы иметь детей.

— Ты — может быть, и не в том, но у Мириам возраст вполне подходящий.

— Она тоже уже не девочка, — ответил Самуэль.

— Насколько я знаю, ей всего тридцать пять, — напомнила Руфь. — В этом возрасте женщины еще могут рожать. Мать родила меня в сорок.

Они сообщили радостные вести своим соседям Зиядам. Оказалось, что Айша знала о беременности Марины задолго до того, как подруга ей об этом сообщила. Она догадалась, глядя, как Марина прикрывает рукой живот, словно защищая ребенка, которого носит под сердцем. А Мухаммед поразился решению Самуэля жениться. Он никак не мог представить его женатым. Но был искренне рад и желал ему счастья. А Дина пообещала собственноручно приготовить свадебный торт — свой знаменитый фисташковый торт, который так любил Самуэль.

— Как я рада, что увижу тебя женатым, прежде чем умру, — призналась Дина Самуэлю.

— Ну, не настолько это ужасно — быть холостяком, — улыбнулся Самуэль. — Да и ты напрасно собралась умирать. Не такая уж ты и старая, хотя мы с тобой, конечно, старше всех остальных.

— В одиночестве нет ничего хорошего, — сказала Дина.

— Но я же не одинок, у меня есть вы, Кася, Руфь, Марина, Игорь и Михаил...

— Михаил? Насчет всех нас — полностью согласна, но вот насчет этого парня — сильно сомневаюсь. Да, он тебя любит, но очень уж неохотно это показывает. И ты знаешь, я очень рада, что ты женишься на Мириам, она хорошая женщина... И мне так жаль ее сестру Юдифь... Как ты думаешь, к ней когда-нибудь вернется зрение?

— Йосси в это не верит.

— Надо же было случиться этому безумию! — посетовала Дина, вспоминая злополучный Наби-Муса.

— Мы должны забыть об этом, мы все до сих пор страдаем от последствий этого кошмара.

— Юдифь никогда не сможет об этом забыть, — возразила Дина.

Несмотря на то, что решение о женитьбе было уже принято, Самуэль все еще сомневался. Ведь на самом деле это Мириам сделала ему предложение.

— Мы уже не в том возрасте, чтобы встречаться тайком, — сказала она. — Поэтому нам нужно пожениться. Ведь нам хорошо вместе, и хотя я вовсе не та женщина, о какой ты мечтал, мы вполне можем быть счастливы. Не хочу тебя обманывать, я никогда не забуду своего мужа, но его нет в живых.

Самуэль вынужден был признать, что Мириам права. Сам он тоже, как и она, устал прятаться. Они чувствовали себя подростками, которых вот-вот поймают с поличным на чем-то недозволенном. Конечно, она совсем не та женщина, о которой он мечтал, в его мечтах всегда царила Ирина, но она окончательно и бесповоротно дала ему отставку. А с Мириам они вполне могут быть счастливы.

Даниэль выслушал эту новость без особого восторга. Он неплохо относился к Самуэлю, но ему совсем не хотелось, чтобы тот занял место отца. Поэтому Мириам решила, что переедет жить в Сад Надежды. Таким образом, Даниэлю не придется видеть, как Самуэль укладывается в постель, где спал его отец. Единственное, что по-настоящему огорчало Мириам — это разлука с Юдифью, которая так нуждалась в ее присутствии. Но она смогла решить и эту проблему, договорившись с Самуэлем, что она будет работать в Саду Надежды, но при этом станет каждый день наведываться в дом Йосси и Юдифи, чтобы присмотреть за сестрой и помочь зятю.

Они поженились в одной из синагог Старого города. На церемонию пригласили всех членов семьи Зиядов, хотя Самуэль знал, что друзьям Мухаммеда это не слишком понравится. Пришел даже брат Дины Хасан в сопровождении своей супруги Лейлы и сына Халеда. На церемонии присутствовал и Михаил. В последние месяцы молодой человек часто наведывался в Иерусалим, чтобы повидаться с Ясмин, дочкой Йосси и Юдифи.

Молодые люди переживали, что трагические события в день Наби-Муса разрушили их планы на совместную жизнь в Тель-Авиве, но Ясмин не могла бросить свою беспомощную мать, а и Михаил не посмел бы от нее этого требовать, так что им пока приходилось довольствоваться краткими встречами два-три раза в месяц.

Самуэль боялся, что Михаил начнет смеяться, ведь он собрался жениться в столь почтенном возрасте, а потому долго не решался сообщить ему об этом; однако Михаил, несмотря на собственную печаль из-за вынужденной разлуки с Ясмин, от души его поздравил.

— Рано или поздно ты должен был жениться, — сказал Михаил. — И пусть уж лучше это будет Мириам, она — хорошая женщина.

— Я рад, что ты так считаешь, — ответил Самуэль с явным облегчением.

С минуту Михаил помолчал, а потом пристально посмотрел Самуэлю в глаза.

— Когда я был маленьким, я мечтал, что ты женишься на Ирине и навсегда останешься с нами, — признался он. — Но при этом я думал только о себе, только о себе одном. Я потерял всё — родителей, родину, судьбу, у меня оставались одни лишь вы. Когда ты уехал, я почувствовал себя преданным; я так и не смог тебе этого простить.

— Да, я знаю, что ты до сих пор мне этого не простил.

— Скажу тебе честно: когда ты уехал, я перестал тебе доверять. Правда, Мари говорила, что когда я вырасту, то смогу тебя понять.

— И как — смог? — спросил Самуэль, затаив дыхание в ожидании ответа.

— Да, со временем я тебя понял, но так и не смог до конца простить.

Они смотрели друг другу в глаза, едва сдерживая желания броситься друг другу в объятия, однако никто так и не решился этого сделать.

— Мари очень тебя любила, — сказал Самуэль, чтобы разрядить обстановку.

— Да, она была самым лучшим, что было в моей жизни после того, как я потерял родителей. И матерью, и бабушкой. Я никогда ее не забуду.

Этот разговор окончательно убедил Самуэля в решении жениться на Мириам.

Их совместная жизнь оказалась намного легче, чем он предполагал. Мириам обладала твердым характером, но при этом никогда не теряла самообладания и почти никогда не повышала голос. Самуэль, как и остальные жители Сада Надежды, был весьма удивлен, когда обнаружилось, что Мириам говорит со своим сыном Даниэлем по-сефардски.

Мириам рассказала Самуэлю, что научилась испанскому языку у бабушки. По отцовской линии Юдифь и Мириам были сефардками. Что касается матери, то ее предки испокон веков жили в Хевроне.

— Семья моей матери была не слишком богата, — рассказала она. — У них был небольшой дом с участком земли, да кое-какая скотина. Отец родился в Иерусалиме, как и его отец, дед и прадед, хотя родом они были из испанского города Толедо. Когда его предки после указа об изгнании евреев, изданного их католическими величествами, были вынуждены покинуть Испанию, они поселились в Салониках, где и жили совсем неплохо, занимаясь торговлей.

— А почему они покинули Салоники? — спросил Самуэль.

— Кое-кто из моих предков решил, что коли уж они утратили одну родину, то должны вновь обрести другую, и переехали в Иерусалим. Здесь они стали торговать оливковым маслом. Отец говорил с бабушкой по-испански, а с нами она говорила еще и по-сефардски. Какой же это красивый язык! И ты знаешь, Юдифь до сих пор хранит, как святыню ключ от дома наших предков в Толедо. Мы всю жизнь мечтали когда-нибудь поехать туда... Бабушка говорила, что Толедо намного красивее Иерусалима, хотя она никогда не видела этого города. Но она много слышала о нем от своей матери, а та — от своей, и так на протяжении многих веков до сегодняшнего дня.

Родители Мириам познакомились случайно. Кто-то из родных ее матери, живших в Иерусалиме, заболел и стал постоянным пациентом Абрама, отца Йосси. Как раз в доме этого родственника мать Мириам и познакомилась со своим будущим мужем, когда вместе с родителями приехала в Иерусалим его навестить. У них было две дочери, старшая из которых, Юдифь, позднее вышла замуж за Йосси, а младшая, Мириам, стала женой офицера турецкой армии. Обе вышли замуж по большой любви и были счастливы в браке.

Однажды утром в Сад Надежды прибежал встревоженный Мухаммед и сообщил, что Дина заболела. Она вся горела и с трудом дышала.

Самуэль поспешно оделся, разбудил Даниэля и велел ему немедленно привести Йосси. Игорь вызвался сопровождать мальчика, сказав, что в это время ходить в одиночку по Старому городу слишком опасно.

Самуэль сделал все, что было в его силах, приготовив для Дины жаропонижающие лекарства; но он все-таки не был врачом и мало чем мог помочь; он уже и сам подозревал страшный диагноз, и теперь считал минуты до прихода Йосси.

— У нее пневмония, — сообщил врач и велел Самуэлю давать Дине одно из приготовленных им лекарств.

Айша побледнела и задрожала, страшась даже представить, как будет жить без матери. Она выбежала вслед за Йосси из комнаты Дины и схватила его за рукав.

— Но она не умрет, ведь правда? — спросила она в тревоге.

— Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы ее вылечить, — заверил Йосси.

Дина была еще молода, хотя смерть мужа до срока ее состарила. Она чувствовала себя усталой и, будь у нее другой характер, давно бы сдалась.

Последующие недели прошли в тоске и тревоге. Айша не отходила от постели матери, Сальма тянула на себе все хозяйство и присматривала за Вади и Рами. Мухаммед в карьере считал минуты до того часа, когда сможет наконец-то закончить работу и вернуться домой. Хасан и Лейла каждый день навещали больную. Даже Халед, служивший в войсках Фейсала, добился разрешения проведать больную тетю. Что же касается Каси, то она неотлучно дежурила у постели Дины, настаивая, чтобы Айша хоть немного отдохнула. Все обитатели Сада Надежды переживали болезнь Дины, как свою собственную. Все искренне любили Дину и старались хоть как-то отблагодарить ее за те бессонные ночи, что она провела, ухаживая за ними после трагедии в день Наби-Муса.

Когда Дина почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы встать с постели, Мухаммед пригласил соседей разделить с ними пятничный ужин.

Они болтали и смеялись бы до самого рассвета, если бы не здоровье Дины.

— Не стоит ее переутомлять, она еще не совсем поправилась, — сказал Йосси.

1 мая 1921 года случился новый погром — на сей раз в Яффе. С полного одобрения британцев еврейские рабочие решили провести первомайскую демонстрацию. Однако делать этого не следовало. Арабы восприняли демонстрацию как личное оскорбление. Как могло случиться, что безобидное на первое взгляд мероприятие обернулось адским побоищем? Самуэль не переставал задаваться этим вопросом. Не успел стихнуть ропот по поводу происшествия в Яффе, как пришли новости о новом погроме — в Тель-Авиве. Там все началось в старом порту, где группа палестинских арабов напала на евреев, а затем отправилась громить их дома и магазины. В итоге с обеих сторон оказалось немало погибших и раненых.

Луи пытался убедить Самуэля вступить в некую тайную военную организацию, которую создали в величайшем секрете, и членом которой он сам являлся, однако Самуэль отказался.

— Я тебе уже не раз говорил, что вооруженное противостояние арабам — это не выход, — ответил Самуэль. — К тому же я уже слишком стар для подобных приключений.

— Ты еще молод, тебе всего пятьдесят, — возразил Луи. — Или ты боишься воевать?

— Не знаю, я никогда не воевал. Просто я не хочу, чтобы на моей совести была чья-то смерть. Хотя... хотя был в моей жизни случай, когда мне захотелось убить человека... Да, я хотел убить того человека — за то, что он донес в охранку на моего отца.

— Так никто не требует, чтобы ты убивал людей без причины. Мы хотим лишь быть готовыми защитить себя и близких; мы должны уметь противостоять таким событиям, как на Наби-Муса или последний погром в Яффе. Ты думаешь, британцы пошевелили хоть пальцем, чтобы кого-то защитить? Когда они соизволили появиться, люди уже погибли.

— Мы должны положить конец этому безумию, — решительно заявил Самуэль. — Я попрошу Мухаммеда, чтобы он устроил мне встречу с Омаром Салемом. Этот человек имеет связи среди самых знатных палестинских семей. Он хорошо знаком с семьями Хусейни, Дахани, Халиди, да и с Нашашиби тоже. Думаю, лучше попробовать договориться, чем попусту ссориться.

— И от чьего имени ты собираешься говорить? Ты же даже не состоишь в Гистадруте.

Несколько дней спустя Мухаммед сообщил, что Омар Салем готов пригласить их к себе домой. Самуэль пришел в сопровождении Луи. Он хотел, чтобы ему объяснили, как могли допустить весь этот кошмар.

— Мне сказали, что арабские полицейские тоже принимали участие в нападениях. Я никак не могу понять, что происходит, — признался он хозяину дома.

Омар Салем очень уважал Самуэля. Он помнил, что Ахмед Зияд доверял ему, как самому себе, да и Мухаммед отзывался о нем с восхищением.

— Что я могу тебе на это сказать? — вздохнул он. — Я знаю столько же, сколько и ты. И сожалею, что все эти люди погибли. Но скажи: разве так уж необходимо, чтобы евреи маршировали по всей Яффе? Мы обеспокоены тем, что каждый год в Палестину приезжает все больше и больше евреев. Они скупают наши земли, а мы остаемся без работы... Наши крестьяне, феллахи, становятся в своей стране изгоями.

— Ну вот, опять всё та же песня! — рассердился Самуэль. — Ты прав, многие евреи решили вернуться на землю своих предков, но разве это причина, чтобы открывать стрельбу по беззащитным людям?

— Британцы не выполнили своих обещаний, — продолжал Омар. — Они обещали нам помочь в создании единого арабского государства. Они обещали это шерифу Хусейну, обещали это Фейсалу — и что же? Нас подло обманули.

— Я сам воевал под знаменами Фейсала, сражался за родину, — сердито вмешался Мухаммед. — Мы помогли британцам разгромить турок.

— Но разве евреи виноваты в том, что британцы вас обманули? — в голосе Самуэля прозвучали разочарование и усталость. — Почему вы нападаете на наши поселения? Разве мы не можем вместе жить на этой земле? Разве мы не можем жить в мире?

— Ты должен понять, что мы никак не можем допустить, чтобы Еврейский национальный фонд продолжал свою политику скупать наши земли. Если так будет продолжаться, что у нас останется? Британцы бессовестно морочат нам головы. Да, они позволили Фейсалу стать королем Сирии, но что такое эта Сирия? Они нас обманули. Сирия должна включать в себя Ливан и Палестину, а они расчертили границы, разделив Машрик пополам. Британцы и французы поделили Османскую империю между собой. Мы хотели независимости, но они считают, что мы неспособны править самостоятельно, поэтому предпочли остаться здесь и проводить политику «разделяй и властвуй». Ты знаешь, что собой представляет этот Севрский договор? Само его подписание уже означает, что британцы предали арабов. Они считают, что победив турок, победили заодно и нас, — сердито закончил Омар Салем.

— Ждешь, чтобы я сказал, что ты прав? — ответил Самуэль. — Хорошо, я скажу: ты прав. Да, они не выполнили свои обещания, но при чем же тут мы? Почему арабы и евреи должны ссориться друг с другом?

Омар призадумался, прежде чем ответить, старательно подбирая слова, чтобы Самуэль мог лучше его понять.

Луи тоже молчал, внимательно глядя на Омара. Наконец, тот заговорил снова.

— А теперь я изложу тебе мою точку зрения, почему происходит то, что происходит. Европейцы, особенно британцы и французы, имеют множество своих колоний в Северной Африке — в Алжире, Ливии, Тунисе, Марокко... Оглянись назад, и скажи, стоит ли расстраиваться, что у нас, у арабов, нашлось достаточно сил, чтобы вновь стать теми, кем мы были прежде, до того, как наши земли захватили турки. У нас один и тот же Бог, одна вера, один язык, одни обычаи, общая история — так почему бы нам не стать единой нацией? — закончив свою тираду, Омар Салем выжидающе уставился на Самуэля.

— А какое отношение это имеет к нам? — не сдавался Самуэль.

— Британцам и французам оказалось на руку, что султан решил оказать поддержку Германии в Великой войне. Это явилось для них прекрасным поводом, чтобы расширить свои колонии в Африке и на Ближнем Востоке. Так что они охотно согласились на раздел земель Османской империи. Однако проблема британцев в том, что они понадавали слишком много обещаний и взяли на себя слишком много обязательств, что вошло в противоречие с их нынешними планами. С одной стороны, Великобритания и Франция пришли к соглашению о разделе Османской империи. Как ты и сам знаешь, этот план уже вовсю реализуется. С другой стороны, британцы пообещали шерифу, что поддержат его в деле основания единого арабского государства. Разумеется, они лгали; на самом деле они даже не собирались его поддерживать, поскольку уже договорились со своими друзьями-французами о разделе Сирии, Ирака, Машрика... Землю, которая должна стать родиной арабов, они собираются разрезать на части и установить новые границы. Но есть еще и третья проблема, и она как раз и заключается в том, что те же британцы пообещали евреям здесь, в Палестине, новый дом. А теперь скажи: какое право они имеют распоряжаться землей, которая им не принадлежит? Таким образом, существуют три проблемы, решение которых никак невозможно совместить. На самом же деле они никогда и не собирались этого делать, они с самого начала собирались нас предать. Севрский договор — прямое доказательство моим словам. Они победили не только турок; они считают, что победили также и арабов, — после этих слов Омар замолчал, выжидая, что скажут гости.

Самуэль хотел было ответить, но его опередил Луи.

— Ну, вот мы и добрались до нынешней ситуации, и что же мы имеем на сегодняшний день?

— А на сегодняшний день мы имеем то, что французы выгнали Фейсала из Сирии и не желают иметь никаких дел с его отцом, шарифом Хусейном, — ответил Мухаммед.

— Да, не спорю, французы выгнали Фейсала, — согласился Луи. — Но ожидаемой поддержки от сирийцев он тоже не получил. А кроме того, не забывай, что он нарушил договоренность с доктором Вейцманом: ведь Фейсал обещал ему, что евреи смогут селиться в Палестине.

— Это лишь часть правды, — возразил Мухаммед. — Да, Фейсал проявил большую щедрость, позволив евреям селиться в Палестине; он бы и сейчас не возражал, чтобы вы жили на своей исторической родине — при условии, что эта родина будет частью его государства. Фейсал однозначно дает понять, что если все условия соглашения будут выполнены, то и свои обязательства он выполнит тоже. В противном же случае он не считает себя чем-то обязанным Вейцману.

Мухаммед знал, что говорил; ведь он воевал бок о бок с Фейсалом и хорошо знал этого человека.

— Что же касается проблем Фейсала в Сирии... Сирийские патриоты потратили несколько месяцев, составляя свою программу, чтобы представить ее на заседание комиссии, созданной этими американцами, Кингом и Крейном. Мы возлагали надежды на эту комиссию и на обещания Уилсона, президента Соединенных Штатов. Какую великолепную речь он произнес на конференции в Париже — о свободе народов и о праве на самоуправление! И снова нас обманули; они не пожелали принять во внимание решение Сирийского Генерального конгресса, так что им пришлось самим сделать первый шаг и провозгласить Фейсала королем Сирии. Так вот, это провозглашение — сущая малость по сравнению с тем, что было обещано, и в обмен на что мы оказали британцам поддержку в войне с Османской империей. К тому же британцы снова нас предали, умыв руки и бросив Сирию на растерзание французам. Они даже не потрудились выказать Фейсалу самого элементарного уважения, — закончил Омар.

— Если мы жили в мире на протяжении стольких веков — значит, вполне сможем уживаться и в будущем, — в голосе Самуэля прозвучала мольба.

— Трудно сказать, что ожидает нас в будущем, — ответил Омар. — Поверь, я никоим образом не сторонник насилия, но при этом понимаю разочарование моих братьев-арабов, а главное, их беспокойство, что британцы позволяют вам захватывать наши земли. Что же касается этого еврейского парада в Яффе, то ты и сам не можешь не понимать, что это была чистой воды провокация.

— Ты прав, — согласился Самуэль. — Демонстрацию не следовало проводить.

— Британцы заигрывают с обеими сторонами, — пояснил Луи. — Сторонники декларации Бальфура стараются привлечь на свою сторону арабов, создавая для нас невыносимые условия жизни и ограничивая евреям въезд в Палестину.

— Итак, у нас один общий враг, — заключил Мухаммед.

— Мы должны найти решение, — настаивал Самуэль, но его слова так и остались без внимания.

Бен, сын Игоря и Марины, родился на четыре месяца раньше Далиды, дочери Самуэля и Мириам. Для всех стало настоящей неожиданностью, когда вскоре после свадьбы Мириам объявила, что беременна. Больше всех удивился сам Самуэль; он изо всех сил старался изображать радость, хотя в душе не был уверен, что хочет иметь ребенка.

Несомненно, семейная жизнь принесла ему гораздо больше радости, чем он ожидал, но он по-прежнему считал себя слишком старым. чтобы иметь детей.

Зато Даниэль воспринял рождение Далиды как настоящее оскорбление и никогда не упускал случая попрекнуть этим мать.

— Это же просто смешно: в твоем возрасте становиться мамочкой, — говорил он.

Но Мириам, казалось, не замечала ни раздражения сына, ни равнодушия Самуэля. Девочка стала для нее настоящей отрадой.

Между тем, с приходом нового губернатора, сэра Герберта Сэмюэла, в Палестине установилось шаткое перемирие, хотя арабы не слишком доверяли Сэмюэлу, поскольку он был евреем.Палестинские евреи скоро поняли, что сэр Герберт — не просто еврей, а прежде всего англичанин, и что он даже пальцем не шевельнет ради них, если их интересы пойдут вразрез с интересами Британской империи.

Его решения отвергались и евреями, и арабами. С одной стороны, он освободил Жаботинского; с другой стороны, помиловал Амина аль-Хусейни, которого евреи считали главным виновником разыгравшейся в день Наби-Муса трагедии. Последней же каплей стал указ об ограничении въезда в Палестину еврейских иммигрантов.

Тем не менее, этот шаткий мир все же позволил жизни хоть как-то устояться, хотя Самуэля и беспокоило, что Луи все глубже погружается в дела «Хаганы» — подпольной организации самообороны, пришедшей на смену «Ха-Шомеру».

— Тебе придется признать, что мы должны быть готовы постоять за себя, — убеждал его Луи. — Мы не можем доверить свою жизнь британцам.

— Нам нужно лишь примириться друг с другом, — возражал Самуэль. — Ты говоришь, что мы должны быть готовы к борьбе; я же говорю о том, что мы должны сделать борьбу ненужной.

— Наша цель — именно защита, а не агрессия. Ты хоть раз слышал, чтобы люди «Хаганы» напали хоть на одного араба?

Сколько они ни спорили, им так и не удалось договориться. Сам Луи с уважением относился к палестинским арабам, среди них у него были хорошие друзья, но в то же время он не питал ни малейших иллюзий относительно будущего. Тем не менее, он старался поддерживать отношения со своими друзьями-арабами и при любой возможности заглядывал в гости к Мухаммеду. Для него, как и для Самуэля, Зияды были почти родными.

К величайшему облегчению Самуэля и Луи британцы посадили Фейсала на трон Ирака — видимо, чтобы заставить его забыть о том, как сами сидели сложа руки, пока французы изгоняли его из Сирии. А также, вопреки опасениям Луи, чуть позже было основано королевство Трансиордания для Абдаллы, брата Фейсала. Самуэль посчитал, что, по крайней мере, семья шарифа Мекки получила свою награду за помощь британцам.

— Ну что ж, хоть они и не получили великое арабское государство, за которое столько боролись, но по крайней мере, у каждого теперь есть свое королевство.

— Не думай, что британцы создали это королевство, чтобы как-то сгладить нарушенные обещания, — ответил Луи. — Им просто нужен своего рода буфер между Палестиной и Сирией. Британцы ничего не делают просто так, если это не служит их собственным интересам.

Позднее Самуэль вынужден был признать, что Луи прав. Они помогали Абдалле отбиваться от нападений ваххабитских племен на новое королевство, но умыли руки, когда в 1924 году саудовцы напали на Хиджаз, и остались безучастны, когда шариф обратился с просьбой о помощи. Шариф Хусейн, брошенный союзниками на произвол судьбы, чтобы избежать кровопролития, вынужден был отречься от престола в пользу своего сына Али.

Горько сетуя, Мухаммед рассказал Самуэлю о случившемся.

— Вот ведь предатели! — воскликнул он. — Они не выполнили ни одного обещания и окончательно предали нас, позволив саудовцам напасть на Хиджаз и изгнать шарифа в Амман. Этот Ибн-Саид — настоящий бандит, а его люди — просто фанатики!

— Ты прав, британцы много чего наобещали. Слишком много... С Ибн-Саидом они тоже в 1915 году подписали соглашение, где подтверждали его право на арабские территории. А Ибн-Саид, со своей стороны, обязался не допускать проникновения в свою страну иностранцев без согласия британских властей. Говорят, что солдаты Ибн-Саида — действительно настоящие фанатики; они называют себя ихванами и строго соблюдают Коран, — заметил Луи.

— Вот и конец всем нашим мечтам о великом арабском государстве, — продолжал сокрушаться Мухаммед.

— Еще не все потеряно, — ответил Самуэль, хотя и не очень уверенным тоном. — Говорят, шариф полон решимости, и ему нет нужды связываться с другими арабскими лидерами.

— Мои друзья говорят, что шариф Хусейн постоянно ссорится со своим сыном Абдаллой. Абдалла не хочет, чтобы отец вмешивался в дела его королевства. Не знаю, сколько времени это может продолжаться: в королевстве не может быть двух королей, — произнес Мухаммед все с той же горечью.

Самуэлю нечем было его утешить. Он хорошо знал о связях Мухаммеда с семьей шарифа Хусейна и его сыновьями. Он храбро воевал под знаменами Фейсала, а его кузен Салах погиб, сражаясь за великое арабское государство, обещанное англичанами. Так что Самуэль хорошо понимал, каково сейчас Мухаммеду, обманутому в своих надеждах.

С рождением Бена, сына Игоря и Марины, в Сад Надежды вернулась прежняя радость. Никто не в силах был устоять перед этим очаровательным ребенком с ангельской внешностью. Этот светловолосый малыш с огромными серо-голубыми глазами был всегда готов на любые проделки, однако ему все прощали, стоило ему обнять маленькими ручками шею того, кто его отчитывал.

Бен очень любил бывать в доме Зиядов. Вади, сын Мухаммеда и Сальмы, и Рами, сын Айши и Юсуфа, казались ему настоящими героями.

Вади и Рами охотно вовлекали Бена во все свои проказы, а малыш столь же охотно к ним присоединялся.

— Хорошо хоть Далида — спокойная девочка, — сетовала Кася.

— Ну, мальчики всегда более шаловливы, — отвечала Мириам, словно за что-то извиняясь. — Мой Даниэль, когда был маленьким, тоже ни минуты не мог усидеть на месте.

— Уж попомни мои слова, эти трое когда-нибудь попадут в беду.

Кася оказалась права. Однажды вечером дети исчезли. Рами было всего шесть лет, Вади — четыре, а Бену — вообще только три. Айша думала, что дети в Саду Надежды, но, когда она вечером отправилась за ними, Кася, перепугавшись до смерти, сказала, что осчитала, будто дети у Сальмы с Айшой.

— Но если бы они вернулись домой, мы бы увидели, как они открыли калитку, — ответила Айша, не находя себе места от беспокойства.

Все бросились искать детей. К поискам присоединились вернувшиеся из карьера Игорь и Мухаммед.

Детей нашли лишь наутро. Собственно говоря, нашел их крестьянин, который услышал чьи-то жалобные стоны, доносившиеся со дна старого арыка. Сперва он подумал, что это собака упала в арык, но затем расслышал детские голоса и поспешил на помощь. Все трое получили травмы: Рами сломал ногу, Вади — ногу и локоть, а маленький Бен вывихнул плечо и сильно рассек голову.

За эту проделку им устроили хорошую взбучку и строго наказали. В последующие дни им не разрешали играть вместе, но не успел Бен поправиться, как он тут же снова улизнул к Зиядам.

Кася чувствовала себя совершенно счастливой, когда дом наполнялся детскими голосами. Бен и Рами, как, впрочем, и Вади, были настоящими сорванцами. Кроме них, подрастали еще и три девочки: Далида, дочь Самуэля и Мириам; Нур, младшая дочка Айши; и, наконец, Найма, дочь Мухаммеда и Сальмы. Здесь же крутились трое детей Мойши и Эвы; они были постарше и вели себя намного благопристойнее, чем малыши из Сада Надежды.

Кася наставляла Марину, что им с Игорем нужно иметь как можно больше детей.

— Дети — это наше будущее, — не уставала она повторять.

Но Марину, казалось, призывы матери к многодетности лишь раздражали. Прежняя юная жизнерадостность угасла; теперь она часто умолкала, словно погружаясь в далекое и невозвратное прошлое.

Одной лишь Айше она поверяла свои сомнения, уединяясь с ней по вечерам в саду.

Игорь, со своей стороны, тоже стал замечать, что между ним и Мариной растет отчуждение. Он любил ее и убеждал себя, что и она его тоже любит, и они вполне счастливы вместе; но не мог не замечать, как глаза жены порой заволакивает туманная дымка, как она таинственно умолкает. Он знал, что она верна ему, и этого ему было достаточно. Она никогда не пыталась его обманывать относительно своих к нему чувств, и он смирился с этим.

Поначалу ему нелегко было сохранять дружелюбие по отношению к Мухаммеду; но он постоянно одергивал себя, напоминая, что Мухаммед — его друг и сосед, что они много лет работают в карьере бок о бок, что Мухаммед всегда относился к нему по-дружески и ничем перед ним не провинился. Игорь знал, что Мухаммед, в глубине души продолжая любить Марину, никогда не переступит запретной черты. «Они по-прежнему любят друг друга», — думал про себя Игорь, одновременно задаваясь вопросом, что же думает по этому поводу Сальма.

Ему самому очень нравилась жена Мухаммеда. Если Марина была красива, то Сальма казалась ему еще краше; а прежде всего, она была нежной, кроткой и доброжелательной ко всем окружающим. Порой Игорю вдруг приходило в голову, что, возможно, он был бы счастлив с Сальмой — и тут же он гнал от себя эти мысли, жестоко упрекая себя за то, что посягает на жену Мухаммеда, которого никак не хотел обманывать. Но его с неудержимой силой влекло к этой женщине, и он ничего не мог с этим поделать.

«Марина мечтает о Мухаммеде, Мухаммед мечтает о Марине, я мечтаю о Сальме, а она... О ком мечтает она?» — думал он, не смея открыться никому, даже матери.

А порой ему приходила в голову кощунственная мысль, которую он ни за что не осмелился бы произнести вслух: «Если бы я мог, то отдал бы Мухаммеду Марину, а себе взял бы Сальму».

И тут же казнил себя за подобные мысли, которые с каждым днем донимали его все больше, открывая перед ним еще одну печальную истину: что на самом деле не любит жену.

Между тем, семейная жизнь Самуэля понемногу налаживалась. Он искренне привязался к Мириам, хотя по-прежнему не чувствовал себя влюбленным, и начал испытывать какие-то отцовские чувства к Далиде. Он не хотел детей, и поначалу девочка не вызывала у него никаких эмоций, но, едва малышка научилась ходить, она стала повсюду следовать за ним с неизменной преданностью. Далида была красивой девочкой с темными, как у матери, волосами и серо-голубыми глазами, как у Самуэля. В отличие от мальчиков, Далида была очень тихой, почти не плакала и могла целыми часами молча сидеть на полу, играя с тряпичными куклами.

Но однажды идиллия была нарушена: Мириам объявила мужу, что снова беременна. На этот раз Самуэль даже не скрывал недовольства.

— Я уже не в том возрасте, чтобы становиться отцом. Мне уже пора быть дедушкой. Ты знаешь, сколько мне лет? В этом, 1925 году, исполнится пятьдесят четыре.

— Библейские патриархи становились отцами и в более зрелом возрасте, — ответила Мириам, еле сдерживая гнев. — И я не жалею, что у меня будет ребенок. Я с радостью ожидаю его появления.

Для остальных обитателей Сада Надежды беременность Мириам тоже оказалась неожиданностью. Все ее сердечно поздравили, не обращая внимания на недовольство Самуэля.

Даниэль, старший сын Мириам, услышав об этом, пришел в ярость.

— Мама, тебе почти сорок, не поздновато ли рожать детей? — упрекнул он мать.

— Я буду рожать, сколько захочу, — ответила та. — Тебя это не касается.

Таким образом, вопреки недовольству Самуэля и возмущению Даниэля, Мириам в свой срок дала жизнь сыну. Он родился в конце 1925 года, и Мириам, несмотря на протесты Самуэля, назвала его Изекиилем.

— Да, не спорю, это твой сын, — сказала она. — Однако, учитывая твое к нему безразличие, я не понимаю, почему ты должен выбирать для него имя. Его будут звать Изекииль, как моего деда по материнской линии.

Самуэль вынужден был признать, что иметь сына-наследника совсем даже неплохо. Ему теперь все чаще вспоминался собственный отец. Как он любил, когда тот носил его на руках, прижимая к груди; в эти минуты маленький Самуэль чувствовал себя в полной безопасности, зная, что рядом с отцом никто не посмеет его обидеть.

— Самуэль такой же, как и все мужчины, — говорила Кася Мириам. — Им кажется, что наличие сыновей делает их более мужественными.

В 1925 году был открыт Еврейский университет в Иерусалиме, и сердца палестинских евреев преисполнились городсти; но в том же году саудовцы захватили Мекку, к отчаянию Мухаммеда и его друзей. Более всего угнетало их то, что Али, сын шарифа, вынужден был бежать, спасая свою жизнь.

Так саудовцы положили конец почти тысячелетней династии хашимитов, на протяжении многих веков правившей в самом святом для мусульман городе.

— Да, теперь и впрямь конец всем нашим надеждам на великое арабское государство, — горько жаловался Мухаммед Луи и Самуэлю.

— Мухаммед прав, — признал Луи. — Британцы на это согласились, потому что мы для них — лишь пешки на шахматной доске, которые они передвигают по своему усмотрению.

Самуэль вынужден был признать, что Мухаммед действительно прав — просто потому, что его правоту подтверждали факты. Самуэль и сам не мог понять, почему британцы позволили человеку, подстрекавшему к беспорядкам в день Наби-Муса, так высоко взлететь. Ведь именно благодаря англичанам Амин аль-Хусейни стал муфтием Иерусалима.

Мухаммед рассказал, что Омар Салем и большинство его друзей отдали предпочтение Хусейни, в то время как он сам больше склонялся к Рарибу аль-Нашашиби.

— Нарашиби — такие же патриоты, как и Хусейни, но они хотя бы готовы выслушать англичан и представителей вашей общины, — объяснил Мухаммед друзьям.

В августе 1929 года Далиде было семь лет, а Изекиилю только что исполнилось четыре. Как всегда в августе, в Иерусалиме в это время стояла жара, просто невыносимая жара. Кстати, почему-то войны и революции чаще всего начинаются именно летом. Вот и сейчас напряжение между двумя общинами все нарастало, хотя и не достигло еще критической точки. Луи продолжал выступать против поведения англичан, которое считал циничным, а Самуэль, скрепя сердце, вынужден был признать, что евреи могут рассчитывать лишь на свои силы и не должны вверять свою судьбу в руки Великобритании. Тем не менее, он по-прежнему отказывался вступить в «Хагану».

Он чувствовал, что стареет, и сильно сомневался, будет ли от него польза в этой борьбе. Только один раз в жизни он готов был убить человека — Андрея, друга Дмитрия Соколова, которого он считал убийцей своего отца. Андрей до сих пор являлся ему в кошмарных снах. Он был единственным человеком, которого Самуэль по-настоящему ненавидел, но даже его он не смог убить. А больше он ни к кому не питал такой ненависти — даже к тем людям, что избили и ранили его в тот роковой день Наби-Муса. Поэтому он не сомневался, что не сможет своими руками убить человека.

В то же время, он никак не мог помешать Луи влиять на Игоря, которого тот убедил вступить в «Хагану», как это сделали трое сыновей Мойши и Эвы. Он очень боялся за этих молодых людей — вчерашних подростков, работающих на этой земле с тем же рвением, что и они сами на протяжении многих лет. Однако Мойша и Эва отнеслись к тому, что их дети вступили в эту подпольную организацию, что доставляла англичанам столько хлопот, вполне благосклонно.

— Луи прав, мы должны быть к этому готовы, — убежденно сказал Мойша.

Самуэль так и не смог подружиться ни с Мойшей, ни с Эвой. Ему не в чем было их упрекнуть, работали они добросовестно и никогда не жаловались, и даже готовы были работать еще больше. Вели они себя тихо, не пытаясь навязывать своего присутствия остальным обитателям Сада Надежды, хотя и Руфь, и Кася неоднократно приглашали их разделить субботнюю трапезу. Но Самуэлю не нравился их чрезмерный национализм, и он очень сердился, когда Мойша заявлял, что эта земля испокон веков принадлежала евреям, и что евреи имеют на нее больше прав, что кто-либо другой.

— У меня не больше прав жить здесь, чем у Мухаммеда и его семьи, — сердито отвечал Самуэль.

— Но и у них не больше прав, чем у нас, — парировал Мойша.

— Они — палестинцы, — возражал Самуэль. — И они сами, и все их предки родились здесь.

— Это — земля иудеев, — заявляла Эва. — Наши права на эту землю подтверждают история и Библия.

Она была столь же убежденной сионисткой, как и ее муж, а возможно, даже в большей степени, и высказывалась столь же решительно насчет неизбежной конфронтации между арабами и евреями.

— Ты всегда был романтиком, Самуэль, — сказал Мойша. — Нравится тебе это или нет, но рано или поздно нам придется выйти на смертный бой, потому что вопрос встанет только так: либо мы, либо они.

— Что же вы были за большевики? — вмешалась Кася. — Быть социалистом — значит верить, что все люди равны, независимо от расы и вероисповедания. Вы же сами пострадали из-за того, что вы — евреи, а теперь считаете, что это делает вас какими-то особенными. Просто не могу понять...

— Да, главная цель нашей борьбы — нечто большее, чем просто красивая идея... Да и какая идея может быть лучше, нежели идея социализма? Все люди равны, у всех равные права, никто не лучше и не хуже других, и всех объединяет одно священное понятие: равенство... Сколько можно мечтать, Самуэль? Я тебе одно скажу: эта мечта развеялась, как дым. Те, кто остался верен этой идее, стали контрреволюционерами, врагами народа, подлежащими уничтожению. Как видишь, Самуэль, эта мечта обернулась морем крови. А хуже всего то, что сначала я тоже искренне верил в нее, пока меня не пробудили меня от сна, и когда я очнулся, то понял, в каком кошмаре жил до сих пор, — в словах Мойши звучала настоящая боль.

Самуэль поднялся из-за стола, не желая продолжать этот разговор. Он опасался, что вконец потеряет терпение и выскажет всё вслух: как от души жалеет о том, что пригласил этих людей в Сад Надежды. Если его чем и привлекала идея социализма, то лишь обещанием построить мир, в котором все люди будут равны, и их не будут разделять ни границы, ни вероисповедание. Он приехал в Палестину вовсе не для того, чтобы с кем-то бороться, и уж, тем более, с арабами. Что плохого они ему сделали?

— Потому что они считают нас чужаками, отнявшими их землю, — упирался Мойша.

— Да, они очень обеспокоены тем, что мы покупаем землю, которую арабские крестьяне не желают сами обрабатывать, — сердито ответил Самуэль. — Они обеспокоены собственным будущим. Мы должны заставить их понять, что ничего у них не отнимаем, просто хотим жить с ними в мире.

Мириам, в общем, разделяла его точку зрения, но, в отличие от Самуэля, она не считала, что вооруженное столкновение с арабами так уже неизбежно. Мать ее была родом из Хеврона, где и продолжала жить по сей день; сама Мириам в детстве дружила с арабскими девочками, рядом с ними она росла, вместе играла и поверяла свои детские тайны. Эти девочки были такими же крестьянскими детьми, как и она сама, и так же любили эту землю.

— Зря ты с ними так себя ведешь, — укорила она однажды Самуэля. — Они просто не знают Палестины. Но со временем узнают ее получше, и все будет в порядке.

— Не думаю, — ответил Самуэль. — Разве ты не заметила, с какой холодностью Мойша относится к Мухаммеду, и как коробит Эву, что Дина, Айша и Сальма запросто приходят в Сад Надежды, словно к себе домой? Всю жизнь я боролся за то, чтобы меня не смешивали с грязью лишь потому, что я — еврей, и теперь никто не сможет меня убедить, будто мы чем-то лучше других, или что у нас больше прав лишь потому, что так написано в какой-то книге, даже если эта книга — Библия. Я приехал в Палестину из-за того, что любил отца, и из любви к нему должен был это сделать; но я приехал не для того, чтобы строить здесь еврейское государство или отнимать у кого-то свое.

— Это моя родина, Самуэль, я здесь родилась, но не считаю, что у меня больше прав на эту землю, чем у других. Я такая же палестинка, как Мухаммед, но и он — палестинец ничуть не в меньшей степени, чем я, — сказала Мириам. — Так что мы вполне можем продолжать жить рядом.

Но Самуэля по-прежнему сильно тревожили даже не столько вспыхивающие время от времени конфликты между арабами и евреями, сколько растущее с каждым днем отчуждение между двумя общинами. Казалось, те и другие были солидарны только в одном: в своей вражде к британцам, поведение которых в равной степени возмущало и тех, и других, несмотря на то, что в последние несколько лет установилось своего рода перемирие благодаря действиям Арабского комитета, созданного умеренными палестинскими арабами.

Между тем, дети Самуэля росли вместе с другими детьми Сада Надежды, и Мириам говорила с ними на сефардском наречии.

— С отцом и бабушкой я говорила по-испански, с матерью — на иврите, а с подругами — по-арабски. Так что Далида и Изекииль могут свободно говорить на трех языках.

— Лучше бы им было изучить английский, он гораздо больше пригодится им в будущем, — заметил Самуэль.

— А я считаю, что это англичане должны выучить наш язык, — ответила Мириам.

— Они ни за что не потрудятся это сделать.

— Вот поэтому им никогда не узнать душу тех народов, которыми они хотят править.

Это случилось в жаркий день августа 1929 года. Кася как всегда велела детям сидеть тихо, пока взрослые отдыхают, прежде чем снова приступить к работе. Бен, сын Марины, отправился в дом Дины — играть с Рами и Вади. Далида играла с Наймой, а Мириам учила Изекиля читать, постоянно напоминая, чтобы он произносил слова как можно тише и не мешал старшим отдыхать.

В эту минуту неожиданно распахнулась дверь, и в комнату влетел Михаил с пылающим от жары лицом; молодой человек выглядел встревоженным и потрясенным.

— Где Самуэль? — резко спросил он у Мириам, забыв даже поздороваться.

— В лаборатории, — ответила она. — Мы не знали, что ты в Иерусалиме. Что случилось?

Михаил ничего не ответил и выбежал из дома, даже не закрыв за собой дверь. Обеспокоенная Мириам последовала за ним.

Самуэль до крайности удивился, увидев искаженное болью лицо Михаила.

Прежде чем он успел спросить, что случилось, молодой человек протянул ему письмо, которое Самуэль тут же прочел.

«Мой дорогой друг!

Я вынужден с прискорбием сообщить о кончине моей дорогой супруги Ирины. Ее смерть оказалась большой неожиданностью, ведь мы считали, что у нее хорошее здоровье. Врачи установили, что причиной смерти был сердечный приступ. Я прошу вас сообщить эту печальную новость месье Самуэлю Цукеру и попросить его как можно скорее прибыть в Париж, чтобы обсудить вопросы наследства, а также новые условия аренды дома, который она снимала у месье Цукера.

С уважением,

ПЬЕР БОВУАР».

С минуту Самуэль и Михаил смотрели друг на друга, словно не веря своим глазам, а затем вдруг бросились друг к другу в объятия, разрыдавшись. Мириам молча смотрела на них, не смея спросить, что происходит, но женское чутье подсказывало ей, что это письмо как-то связано с их прошлым, с тем самым прошлым, где самовластно царила Ирина, о которой ей рассказывал Самуэль, и как-то даже показал старую фотографию этой самой Ирины. Мириам тихонько вышла из лаборатории, оставив их вдвоем. Она понимала, что ей здесь не место, сейчас она им только мешает.

Когда мужчины вернулись в дом, Самуэль объявили Мириам, что собирается ехать в Париж. Он рассказал о кончине Ирины, даже не пытаясь скрывать, какую боль причинила ему смерть этой женщины, которая никогда его не любила.

— Я поеду с тобой, — ответила Мириам, не задумываясь. — Мы все поедем с тобой.

У Самуэля не было ни сил, ни желания с ней спорить. Она считала, что должна быть рядом в это тяжелое для него время — ну что ж, ее право. Хотя он и не считал так уж необходимым ее присутствие, он согласился.

Мириам, не теряя времени, принялась укладывать вещи. Она решила, что возьмет с собой обоих детей, и не успокоилась, пока не снарядила их должным образом для далекого путешествия. Далиде было уже семь лет, а Изекиилю — почти четыре; они были уже достаточно большими, чтобы перенести все неудобства дальней поездки. Кроме того, Мириам надеялась, что они смогут хоть как-то отвлечь отца от печальных мыслей.

Через несколько дней они сели на пароход и отплыли в Марсель. Самуэль уезжал с тяжелым сердцем, зная, что с таким трудом установившееся хрупкое равновесие между арабами и евреями снова вот-вот нарушится. В тот год, когда в Иерусалиме развернулись военные действия, Афдаль, сын Саладина, захватил Стену Плача — самое священное для иудеев место. Это место с давних пор служило яблоком раздора между иудеями и мусульманами, которые тоже считали Стену своей святыней, ибо здесь якобы пророк Мухаммед когда-то привязал своего коня Бураза. Кроме того, возле Стены находилась мечеть Аль-Акса.

И теперь британцы старались не подпускать евреев к Стене, даже запретили им дудеть в шофар (то есть бараний рог) во время их священного праздника Ямим Нораим.

Однако летом 1929 года муфтий Амин аль-Хусейни пошел еще дальше, запретив евреям молиться у Стены Плача. 15 августа группа евреев устроила демонстрацию возле Стены, отстаивая свое право молиться. Некоторые свидетели утверждали, что они выкрикивали оскорбления в адрес мусульман, а у иных хватило дерзости даже на то, чтобы оскорбить Пророка, что якобы и послужило главной причиной того, что большая группа арабов после молитвы в мечети Аль-Акса напала на молившихся у Стены Плача евреев.

— Что-то у меня на душе неспокойно, — признался Самуэль Мухаммеду.

— Чему быть — того не миновать, — ответил Мухаммед, чье сердце разрывалось.

— Я доверяю тебе, как никому другому, как доверял лишь твоему отцу, моему дорогому другу Ахмеду, поэтому прошу позаботиться о жителях Сада Надежды.

— Даю слово, — заверил Мухаммед, пожимая ему руку.

23 августа, когда Михаил, Самуэль и Мириам с детьми плыли в Марсель, на улицах Иерусалима произошло очередное кровопролитие. Но Самуэль узнал об этом лишь по прибытии во Францию, прочитав в газетах, и поговорив со знакомым евреем в Марселе.

— После молитвы, во время которой муфтий изрядно подогрел верующих своими речами, возбужденная толпа спустилась к Священной скале, рядом с которой находится мечеть Аль-Акса, а потом направилась громить еврейские кварталы Иерусалима — Рамат-Рахель, Бейт-Хакерем, Бейт-Ве-Ган, Санхедрию. Британская полиция вела себя так, будто ее это не касается; когда же она наконец соизволила вмешаться, было уже поздно: десятки и сотни людей были убиты. Но самое худшее ждало впереди. Спустя несколько дней волна погромов прокатилась и по другим городам, в результате чего в Хевроне и Цфате убили больше шестидесяти человек.

— Но... но почему? — спросил Даниэль со слезами на глазах.

— Думаю, вы знаете это лучше меня. Кажется, арабам не понравилось, что евреи молились у Стены Плача; по-моему, сионисты даже устроили демонстрацию и водрузили на Стене свой флаг. Полагаю, что это переполнило чашу терпения мусульман, а муфтий, как известно, вовсе не миротворец, — объяснил им знакомый Самуэля.

— Но у нас в Хевроне арабы всегда жили в мире с евреями, — недоумевала Мириам. — Мы всегда были хорошими соседями, даже друзьями...

У Мириам задрожали губы. Она подумала о своей старой матери, о своих дядьях... Удалось ли им выжить в этой бойне?

Ей никак не удавалось унять дрожь и сдержать слезы.

— Мы постараемся связаться с Луи и твоим зятем Йосси, — успокаивал ее Самуэль. — Ты сама убедишься, что с твоими родными все в порядке.

Но слова мужа служили ей слабым утешением.

— Этот человек заслуживает смерти, — сердито сказал Михаил.

— Что за человек? — спросил Самуэль, которого сильно встревожила переполняющая Михаила ненависть.

— Этот муфтий, Амин аль-Хусейни. Тот самый, что устроил ужасную резню в день Наби-Муса, а теперь — новое побоище. С ним нужно покончить, иначе он никогда не остановится.

— Как ты можешь так говорить? — ужаснулся Самуэль. — Да, этот человек — сумасшедший фанатик, но неужели ты хочешь быть таким же, как он?

— Я уже не ребенок, Самуэль, и ты не вправе мне указывать, что я могу говорить, а что нет, и уж тем более не можешь запретить мне думать и чувствовать. Этот человек не принесет нам много горя.

По прибытии в Париж самые страшные опасения Мириам подтвердились. Во время теракта были убиты ее мать и оба дяди, а сестра Юдифь погрузилась в полное безмолвие, и теперь ничто не могло вывести ее из этого состояния. В время рокового дня Наби-Муса она потеряла зрение, теперь же погибли ее мать и дядья — погибли при попустительстве соседей, которым она привыкла доверять, как самым близким друзьям. Йосси не знал, что и делать; даже Ясмин, любимая дочь, умоляла мать сказать хоть слово, но так и не дождалась ответа.

Мириам казнила себя за то, что уехала из Палестины и теперь не может даже похоронить мать и утешить в горе сестру Юдифь. Она умоляла Самуэля отпустить ее назад в Палестину, но тот не желал даже слышать об этом.

— Ты все равно не можешь ничем помочь, — ответил он. — Мы вернемся, как только решим все вопросы, ради которых едем в Париж; обещаю, что мы не задержимся там дольше недели.

Однако обещание он не сдержал. Они задержались в Париже на долгих четыре года.

Месье Бовуар встретил их очень доброжелательно. Казалось, он искренне переживает смерть Ирины.

— Она умерла от сердечного приступа, — сказал он. — К сожалению, меня тогда не оказалось рядом. Ирина часто засиживалась в магазине допоздна. Она любила иногда там запереться, чтобы навести порядок или составить букеты, чтобы продать их назавтра с утра. Она так любила свою работу, что, занимаясь ею, даже забывала о времени. Когда я проснулся в тот день, горничная сказала, что мадам не пришла домой ночевать. Я забеспокоился и тут же бросился в магазин. Она лежала на полу, сжимая в руке несколько роз... Врач сказал, что смерть была мгновенной и почти безболезненной.

Слушая эту исповедь, Михаил даже не пытался скрывать своей враждебности к месье Бовуару.

— Но ведь наверняка были какие-то симптомы, вы могли бы заметить, что с ней не все в порядке, — упрекнул его он.

— Она очень много работала и никогда не жаловалась ни на какие недомогания, — возразил месье Бовуар. — Я не собираюсь перед вами оправдывался, но могу заверить, что всегда заботился о жене.

Самуэль поспешил вмешаться, чтобы не допустить ссоры между Михаилом и месье Бовуаром. Ему тоже не нравился этот человек, но именно его Ирина назвала своим мужем, и Самуэль должен был уважать ее волю.

Они договорились встретиться через два дня в доме нотариуса. Месье Бовуар сообщил, что Ирина составила завещание, но его содержание ему неизвестно.

Дом остался таким же, каким Самуэль его помнил. Ирина очень старалась сохранить здесь все как прежде — на случай, если Самуэль или Михаил когда-нибудь вернутся.

— Я даже не представляла, что у тебя есть такой роскошный дом, — сказала Мириам Самуэлю.

— Роскошный? — переспросил Самуэль, пораженный впечатлением, которое произвел дом на жену. — Но дом вовсе не роскошный. Это всего лишь маленький буржуазный домик.

— Но разве это не роскошь — бархатные кресла, столы из красного дерева... и картины... и зеркала... А эти кружевные гардины и бархатные портьеры на окнах? Я никогда не видела ничего подобного.

Даниэль казался столь же ошеломленным.

— Вот уж не знал, что ты так богат, — произнес он с нескрываемым удивлением.

— Не обольщайся, это не дом богача. Вот навестим кое-каких друзей, тогда увидишь, что такое по-настоящему богатый дом.

В назначенный день Самуэль и Михаил отправились в дом нотариуса. Мириам заявила, что ей идти не стоит, она лучше побудет дома с детьми. Стояла жара, и единственное, чего ей хотелось — поскорее вернуться в Палестину, навестить могилу матери и обнять сестру. Она уже жалела, что приехала в Париж, где все было чуждым.

Все свое имущество Ирина завещала Михаилу. Месье Бовуару она не оставила ничего. Кроме того, нотариус вручил Михаилу и Самуэлю письма, которые Ирина передала ему незадолго до того, как составила завещание.

Пьер Бовуар был расстроен и обескуражен, когда услышал, что Ирина ничего ему не оставила: ведь как-никак она была его женой, пусть даже только формальной. А Михаилу казалось, что этого унижения еще мало для мужа Ирины; по его мнению, этот человек заслуживал куда более суровой кары.

Михаил получил в наследство все ее сбережения — а сумма оказалась весьма немаленькой — а также драгоценности, картины, богемский хрусталь и столовое серебро.

Прочитав письмо Ирины, Михаил не смог сдержать слез.

«Мой дорогой Михаил!

Я понимаю, что ты так и не смог ни понять, ни принять того, что я вышла замуж за месье Бовуара. Ты, наверное, считаешь меня эгоисткой, что я думаю лишь о своих удобствах. К сожалению, здесь ты прав. Я сама была бы рада полюбить Самуэля, как мечтала Мари; она думала, что так было бы лучше для всех нас. Но, так уж случилось, что в моей душе никогда не было к нему любви, и я не могу себя за это винить; тем не менее, я всегда была ему верным другом. Всегда ценила его доброту, щедрость, самоотверженность, его талант, и знаю, что настанет день, когда ты сможешь оценить его по достоинству.

Все имущество я оставляю тебе, потому что всегда считала тебя своим сыном, которого мне так хотелось иметь; порой мне казалось, что ты и есть мой сын. Я не знаю, когда и при каких обстоятельствах ты сможешь прочесть это письмо, но когда бы это ни случилось, ты должен знать, что я люблю тебя всем сердцем, и не было в моей жизни ни единого дня, когда бы я не вспомнила о тебе.

Твоя навеки

ИРИНА»

До Самуэля и Мириам донеслись сдавленные рыдания Михаила. Самуэль хотел было броситься к нему, но Мириам не пустила.

— Оставь его, — сказала она, когда они вышли из комнаты. — Он должен побыть один. Лучше прочти свое письмо: сдается мне, ты боишься его читать.

«Дорогой Самуэль!

Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет, но я не могу покинуть этот мир, не поблагодарив тебя за все, что ты сделал. Я столь многим тебе обязана! Я была обречена на страдания, а ты смог вернуть меня к жизни. Я знаю, что ты любил меня, но если бы ты знал, как я страдала, что могу любить тебя лишь как друга или брата. Ты, наверное, не раз задавался вопросом, чем вызвано подобное отношение к мужчинам.

Я не рассказала об этом даже Мари, и теперь жалею, потому что знаю, что она смогла бы мне помочь, посоветовать, залечить эту рану, которая никогда не переставала кровоточить. Помнишь, я говорила, что когда-то служила няней в той богатой семье, у Новиковых? Так вот, граф Новиков меня изнасиловал, а когда узнал о последствиях, еще и избил. После этого мне пришлось пережить аборт. Я так и не смогла до конца оправиться после всех этих кошмаров. Надеюсь, теперь ты сможешь меня понять. С тех пор мое сердце навсегда закрылось для мужчин и для любви. Сначала я чувствовала себя грязной и считала, что должна понести наказание за случившееся, а потом моя душа осталась навсегда выжженной. Все, кого я в жизни любила — это ты и Михаил, вы моя семья. Прошу тебя, позаботься о Михаиле. Он очень тебя любит, хотя и не желает этого показывать.

Мой дорогой Самуэль, я надеюсь, что теперь ты сможешь меня понять и простить.

Твоя

ИРИНА»

Он молча стоял, закрыв глаза, чувствуя глубокую боль в груди. Изо всех сил он старался сдержать слезы, но в конце концов они все равно прорвались наружу, хлынув потоком.

Эту ночь и Самуэль, и Михаил провели в одиночестве. Оба не желали никого видеть, и ни один из них не нашел в себе достаточно мужества, чтобы выйти из своей комнаты. Мириам все понимала без слов, поэтому попросила детей не шуметь, пока она готовит ужин. Даниэль ей помогал. В эти минуты она чувствовала особенную близость со своим старшим сыном. Оба они были чужими в этом мире кружевных гардин и фотографий в серебряных рамках. Они долго шептались, утешая друг друга. Даниэль признался, что хочет вернуться в Палестину, а Мириам пообещала, что они вернутся туда в самое ближайшее время: ведь после оглашения завещания их в Париже больше ничто не держало..

Однако Самуэль решил иначе.

— Мы сейчас не можем уехать, я должен решить, что нам делать с этим домом; раньше за ним присматривала Мари, потом — Ирина, а сейчас...

Мириам с досады закусила губу. Она уже давно хотела отсюда уехать; Самуэль обещал ей, что они обязательно вернутся домой, и просил задержаться в Париже всего лишь на две недели. Они с Даниэлем чувствовали себя здесь совершенно потерянными. Они совершенно не знали французского языка, а сам город казался таким огромным... Да, спору нет, он очень красив, но оказался совершенно негостеприимным. Она всегда считала, что Иерусалим — большой город; однако в сравнении с Парижем он показался бы не более чем большой деревней.

— Так оставайся, я поеду одна с детьми. И не волнуйся за нас, мой старший сын Даниэль уже взрослый.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, Мириам, я буду беспокоиться.

— Я хочу вернуться в Палестину, — сказала она. — Мне нужно поплакать на могиле матери. Ты должен понять.

— Останься хоть на неделю... Только на одну неделю, я обещаю...

Он попросил жену не только задержаться на неделю, но и сопровождать его на ужин в доме месье Шевалье — аптекаря, в лаборатории которого он работал во время своего прежнего пребывания в Париже, вскоре после смерти Мари.

— Он научил меня всему, что я знаю о фармакологии, и убедил, что химик вполне может быть хорошим фармацевтом. Я не могу его обидеть, отказавшись от приглашения. К тому же они очень хотят познакомиться с тобой, Мириам. Ты — моя жена и должна меня сопровождать.

Мириам удивилась, что Самуэль не разделяет ее горя. Казалось, ему совершенно нет дела до ее боли, которая до сих пор ее мучила, с тех пор как погибли родственники, а Юдифь тяжело заболела. Казалось, уехав из Палестины, Самуэль сжег за собой все мосты. Мириам уже давно хотела вернуться, однако настойчивость Самуэля, с которой он уговаривал ее остаться, заставила ее поверить — возможно, Самуэль понял, что любит ее сильнее, чем считал, и теперь таким образом в этом признается.

— Я попрошу Михаила, чтобы он прогулялся с вами по магазинам, — сказал Самуэль. — Боюсь, что одежда, к которой мы привыкли в Палестине, не слишком подходит для Парижа.

— Мне нравится моя одежда, хотя я понимаю, что она выглядит слишком скромной по сравнению с тем, что носят здешние дамы; но я — это я, и не хочу быть другой, — заявила Мириам.

— Я люблю тебя, Мириам, такой как есть, и прошу быть терпеливой.

— Дети уже вконец измучились, сидя в четырех стенах, им нужен свежий воздух...

— Я уже говорил с консьержкой, и она рекомендовала свою племянницу, она будет помогать по хозяйству и присматривать за детьми. Ее зовут Аньес, и если ты не против, она придет завтра с утра. Меня заверили, что эта девушка — превосходная экономка и няня.

— Дети не понимают по-французски...

— Они могут его выучить...

Михаил не желал понимать, как Самуэль может развлекаться, зная, что Ирины больше нет, и наотрез отказался сопровождать их на ужин.

Мириам по этому случаю купила себе строгое платье из черного шелка, но как ни уговаривал ее Самуэль, категорически отказалась идти в парикмахерскую, чтобы сделать прическу. Она еще оплакивала свою мать, и ей казалось настоящим предательством в такое время переступить порог столь суетного места, как парикмахерская.

Месье Шевалье выглядел постаревшим. После смерти жены, скончавшейся два года назад, его жизнь утратила смысл. Детей у них не было, и они с женой были друг для друга всем. Одиночество стало для него совершенно непереносимым, и, если бы не чувство ответственности перед сотрудниками, он давно бы закрыл лабораторию.

Среди приглашенных был и Давид Перец, сын Бенедикта Переца, торговца и друга дедушки Самуэля, который столько помогал ему в прошлом, сначала — открыв путь в Палестину, а позднее — устроив на работу к месье Шевалье. Самуэль извинился перед Давидом за то, что не смог приехать на похороны его отца. Известие о его смерти дошло до Самуэля лишь в бурные дни Наби-Муса.

Однако его ждал еще один сюрприз, который приготовили месье Шевалье и Давид Перец. Когда Самуэль представлял Мириам своих старых друзей, вдруг донесся женский смех, который показался очень знакомым. Не сдержав любопытства, Самуэль обернулся.

— Катя! — воскликнул он, не веря своим глазам.

— Самуэль! Бог мой, это и в самом деле ты! Ты здесь!

Они горячо обнялись прямо на глазах у остолбеневшей Мириам, даже не заметив, какими взглядами обменялись при этом месье Шевалье и Давид Перец.

Они не в силах были ни оторваться друг от друга, ни сдержать слез радости. Для Самуэля Катя Гольданская была самым лучшим воспоминанием из прошлого; глядя на нее, он видел старого учителя Густава Гольданского, своего друга Константина и потерянную жизнь в Санкт-Петербурге.

— Ты совсем не изменилась, — сказал Самуэль по-русски, не сводя глаз с Кати Гольданской.

— Бессовестный лжец! — ответила она без тени жеманного кокетства. — Как я могла не измениться? Или ты считаешь, что годы прошли мимо, не оставив следов?

Но Самуэль по-прежнему видел в ней ту Катю, какую помнил — элегантную молодую графиню со светлыми шелковистыми локонами и голубыми глазами, ясными и чистыми, с фарфоровой кожей, прелестную, как и в те далекие дни, когда она была ребенком. Возраст пошел ей лишь на пользу, добавив утонченной элегантности. Катя была на несколько лет моложе его — сейчас ей, должно быть, около пятидесяти.

Мириам смотрела на них в полной растерянности. Эта женщина, казалось, сошла с картины, она выглядела совершенно неземным существом. Мириам сразу догадалась, кто она такая. Самуэль много рассказывал ей о Константине и Кате, но она даже не подозревала, что Катя настолько красива. На какой-то миг ей захотелось выбежать прочь из гостиной. Она была всего лишь простолюдинкой... Там, в Иерусалиме, это им не мешало, но здесь, в этой роскошной гостиной... Она ощущала на себе недружелюбные взгляды, какие украдкой бросали на нее дамы, разглядывая слишком скромное платье и небрежно забранные в пучок на затылке волосы.

— А это, должно быть, Мириам? — осведомилась Катя, рассматривая его жену и обнимая ее.

— Лучше говори по-английски, — предупредил Самуэль.

Остаток вечера они провели в воспоминаниях о прошлом и рассказах о нынешней своей жизни, несмотря на то, что каждый имел некоторое представление о жизни другого, ведь Константин и Самуэль все эти годы переписывались. С английского языка они перешли на французский, а с французского — на русский, на родной язык, на котором произнесли первые слова, на котором любили, радовались и горевали.

— Мой брат сейчас в Лондоне. Он очень хочет приехать, но ему нужно заключить очень важную сделку, — объяснила Катя. — Он приедет через несколько дней. Он очень просил тебя задержаться, говорил, что ты не можешь уехать, не повидавшись с ним. К тому же, ты ведь еще не знаком с его женой Верой и сыном Густавом. Да-да, его крестили этим именем, в честь нашего деда.

Когда гости разошлись, Самуэль проводил Катю до дома ее друзей, у которых она гостила, вырвав у нее согласие завтра пообедать вместе.

Встреча с Катей так взволновала его, что он даже не заметил, как неловко чувствуют себя Мириам и Даниэль. Юноша промолчал весь вечер: он ни слова не понимал по-французски и чувствовал себя совершенно чужим в этой среде, где для каждого блюда полагалось пользоваться особой вилкой, а дамы были так сильно надушены, что от ароматов у него кружилась голова.

Вечером он снова начала приставать к Мириам:

— Мама, я хочу вернуться в Палестину!

— Мы нужны Самуэлю, — ответила она. — Вернемся, как только он решит все вопросы. Я тебе обещаю.

Самуэль, со своей стороны, очень нервничал и просил Мириам приложить все усилия, чтобы Катя чувствовала себя в их доме как можно уютнее.

— Она привыкла иметь все самое лучшее, — говорил он. — Надеюсь, племянница консьержки прилично готовит?

— Не так важно, как она готовит, — заверила его Мириам. — Главное, чтобы мы могли собираться все вместе за одним столом.

Михаил едва помнил Катю, но был рад поговорить с человеком из прошлого — того безмятежного прошлого, где он был счастлив, где был жив его отец.

Катя и Самуэль начали вспоминать разные смешные случаи из детства, когда они вместе играли.

— На самом деле они с Константином часто бросали меня одну в детской, — жаловалась Катя. — И никогда ничего мне не рассказывали. Я была им нужна, только когда надо было отвлечь нашу фройляйн, чтобы они могли осуществить какую-нибудь очередную проказу.

— Вчера ты сказала, что вы переехали жить в Лондон. Почему? — спросил Самуэль.

— Потому что жить в России после революции очень нелегко, — ответила Катя. — У нас есть три совершенно непростительных греха: мы богаты, знатны и наполовину евреи.

— Но ведь революция обещала положить конец розни между людьми. Религия перестанет быть важной... — начал Самуэль, но Катя не дала ему продолжить.

— Это вы с братом так считали, но на самом деле, увы, этого не случилось. Константин не хотел тебя расстраивать, поэтому далеко не все рассказывал в письмах... Мы много страдали, Самуэль, ты даже не представляешь, как мы страдали, а больше всех — бабушка. Казалось, мир вокруг рушится, хотя Константин и пытался нас защитить... Однажды утром к нам в дом явились несколько членов Петербургского Совета. Их послал комиссар по имени Феликс Суров. Они смотрели на нас как на ворье. Нам объявили, что частная собственность упразднена, и наш дом нам больше не принадлежит. Короче говоря, дом разделили между двадцатью другими семьями. Бабушка пыталась возражать... бедняжка! Наш дом внезапно наводнили все эти люди. О, если бы ты их видел, Самуэль! Я не виню их — нет, ни в чем не виню, но как же мы их ненавидели! Я помню, как одна женщина заявила бабушке: «Вот так особнячок! Неплохо живут баре: кругом сплошной шелк и золото!» С этими словами она сбросила со стола на пол бабушкины фарфоровые статуэтки. Потом началось какое-то безумие. Они топтали ногами яйца Фаберже, которые подарил ей дед, срывали со стен картины, заявив, что эта мазня годится лишь на топливо. Бабушка дрожала, как в лихорадке, но сохраняла достоинство.

Кое-кто из слуг попытались заступиться, сказав, что мы всегда к ним хорошо относились, но это лишь разозлило Сурова, который был у них главным. Этот человек делал все, чтобы нас унизить, называл врагами народа и говорил, что мы должны заплатить жизнью за все страдания, которые ему причинили. Веру, жена Константина, трясло.

Она ждала ребенка и очень боялась гнева этого человека. Я попросила брата с ними не спорить. Нам пришлось привыкать к новой жизни, иначе мы бы погибли. Не хочу тебя обманывать, это оказалось совсем непросто. Наша жизнь превратилась в ад. Иван... Ты помнишь Ивана, нашего кучера? Хороший человек, очень преданный нашей семье. Он приютил нас в своей каморке рядом с конюшней. Это он тогда помог вам с Ириной и Михаилом бежать... Так вот, Иван был знаком с этим Суровым, тот был учителем его внуков. Охранка в свое время арестовала его за участие в революционной деятельности, и он выжил лишь чудом. Иван всегда приходил к нам на помощь, когда Феликс Суров нас оскорблял, но тот снова и снова называл нас контрреволюционерами за то, что мы несогласны с его методами.

Глаза Кати потемнели при воспоминании обо всех этих ужасах. Михаил неотрывно смотрел на нее, еле сдерживая возмущение.

— Хочешь сказать, что те, кто устроил революцию, вели себя, как настоящие подонки? — спросил Самуэль.

Катя помедлила несколько секунд, стараясь подобрать слова, которые могли бы хоть немного смягчить гнев Михаила.

— Я не собираюсь защищать нашего последнего царя, он этого не заслуживает, — сказала она. — Как, впрочем, и его предшественников, которых совершенно не заботило, как живут простые люди; они предпочитали видеть в них своих слуг, а не граждан. Они могли бы вести себя, как их немецкие или британские кузены, но и этого не делали; они не в состоянии были понять, что несправедливость не может длиться вечно. Народ ненавидел царскую семью, ненавидел дворян, ненавидел буржуазию, ненавидел всех тех, кто смотрел на них свысока, пока простые люди едва сводили концы с концами, чтобы прокормить детей.

Катя пристально взглянула на Михаила, прежде чем продолжить.

— Я знаю, что твой отец, Юрий, был революционером, а мой брат и Самуэль сочувствовали социалистам, потому что ни один человек, у которого есть сердце, не сможет терпеть подобной несправедливости. Я сама никогда не имела дела с революционерами, как мой брат, но считала, что Россия нуждается в переменах, я так надеялась, что царь сможет провести реформы, что у нас будет парламент, где станут обсуждать проблемы народа... И ведь не было необходимости придумывать что-то новое, перед глазами была британская модель.

— Я никогда не поверю, что революционеры могли вести себя, как палачи, — не сдавался Михаил.

— После гражданской войны Россия совершенно обескровлена. Красная армия, Белая армия... Именно те, кто делал революцию, и творили потом самые страшные злодейства. После революции в России творился все тот же кошмар, что и при царе, и даже хуже, — последние слова Катя почти выкрикнула Михаилу в лицо, пронзая его полным ярости взглядом.

— Неужели ты настолько наивна, что всерьез веришь, что эти надменные аристократы, эта каста господ во главе с царской семьей, подмявшая под себя Россию, вдруг начнут делать реверансы перед простым народом и признаются, что на протяжении долгих веков бессовестно его обирала?— повысил голос Михаил. — Ты в самом деле думаешь, что они захотели бы с кем-то делиться властью? Да ни за что на свете. Кому-то надо было начать, и это сделали мы. Такие люди, как мой отец, отдавали свои жизни, чтобы поднять Россию с колен. Стоит ли жить, зная, что до последнего часа останешься рабом?

— Дедушка и бабушка с детства внушали нам, что нужно уважать других, — спокойно ответила Катя. — Они никогда бы не позволили нам с Константином вообразить, будто мы чем-то лучше остальных только потому, что родились в дворянской семье. А бабушка всегда с большим уважением относилась к прислуге.

— Согласен, вы были лучше прочих, — признал Михаил. — Но почему вы должны были иметь какие-то особенные привилегии, пока у других не было ничего? Тебе стоило бы съездить в Палестину и посмотреть, как мы, евреи, там живем. Да и пожить в кибуце тоже бы не помешало... У нас нет никакой частной собственности, все общее, и никто не вправе что-то решать без согласия остальных. Кухня, еда — все общее, дети растут вместе. И знаешь, кто создал это чудо равенства? Русские евреи — люди, которые думали так же, как мой отец. Да, это нелегко — жить в кибуце, это по силам только лучшим людям, тем, кто действительно верит, что все люди равны, и никто не должен иметь больше других.

— Да равенство — это чудесный сон. Но скажи, Михаил: считают ли русские социалисты в Палестине, что все вокруг должны жить так же, как они? Бросают ли в тюрьмы тех, кто с ними не согласен? Убивают ли тех, кто пытается сопротивляться? Обязательно ли в Палестине быть коммунистом? Так вот, наши революционеры устроили в стране настоящий террор. Они утверждают, что действуют на благо народа, только у самого народа не потрудились спросить, как он хочет жить, — закончила Катя, не собираясь уступать Михаилу.

Самуэль сжал Катину руку и попросил продолжить рассказ.

— Бабушка умерла от сердечного приступа. Она не смогла пережить горя, когда Константин с женой потеряли ребенка. Девочка родилась преждевременно и была очень слабенькой. Вера была больна, молока не было. Мы с Константином делали все возможное, чтобы раздобыть молоко, но нам не всегда удавалось. Мы продали почти все, чтобы достать молока для девочки, но даже будь у нас все деньги мира, нам не всегда удавалось найти молоко. Девочка заболела и умерла на руках у Константина... Вера от горя чуть не лишилась рассудка, она винила себя, что родила на два месяца раньше срока, и за то, что у нее нет молока. Бабушка была просто убита горем. Я благодарю Бога за то, что она умерла во сне; врач сказал, что она совсем не страдала.

С этой минуты Константин решил, что мы должны покинуть Россию. У нас отняли всё: дом в Санкт-Петербурге, летний дом в Ялте... Правда, бабушке удалось сохранить кое-какие драгоценности. Мы передали их Ивану, нашему кучеру, который спрятал их в сарае вместе с несколькими картинами, которые Константин вынул из рам и аккуратно свернул. Мы смогли также спасти документы, подтверждающие наши права на счета в английском и швейцарском банках, которые открыл еще дед. Правда, мы не знали, сколько там денег, но молили Бога, чтобы их оказалось достаточно для того, чтобы начать новую жизнь.

Бабушкины драгоценности очень нам пригодились: с их помощью мы смогли подкупить таможенников и выехать в Швецию, а оттуда — в Англию. Это был очень нелегкий путь; кому как не тебе это знать, ведь тебе и самому в свое время довелось его совершить. А у нас еще и Вера была больна и не хотела жить после смерти дочки.

Мы переоделись крестьянами, чтобы скрыться от погони, но все равно слишком многие догадывались, кто мы такие. Мы остановились в одной деревушке недалеко от границы. Там мы нарвались на отряд революционеров, которым мы чем-то не понравились. Слава Богу, они не догадались, что мы везем драгоценности: мы их зашили в подол пальто. Видимо, где-то неподалеку располагались части Белой армии, возле границы постоянно шли бои.

Нас собирались отвезти под конвоем обратно в Санкт-Петербург, но, к счастью, той же ночью белые атаковали деревушку, и в суматохе нам удалось бежать... Видел бы ты, как мы бежали сквозь пургу, пока не добрались до леса, где нам удалось спрятаться. Константин подгонял, не давал передохнуть ни минуты. Потом Вера потеряла сознание, и брат взвалил ее на плечи, как мешок, но так и не позволил остановиться. Я плакала, говорила, что нужно передохнуть, оказать помощь Вере. Я боялась, что она умрет... Но он словно не слышал. Все шел и шел, и именно это больше всего меня пугало. Порой он спотыкался, даже падал, роняя Веру в снег, но тут же снова вставал, взваливал ее на спину и продолжал идти.

Мы провели в лесу несколько дней, дрожа от страха, что красноармейцы могут найти нас в любую минуту... Однако Бог сжалился над нами, и однажды вечером мы встретили охотников, которые оказались дружелюбными. Так мы узнали, что добрались до Швеции.

Мириам и Даниэль не знали русского языка и не понимали, о чем говорит Катя. Она внезапно перешла с английского на этот незнакомый язык, ибо лишь на нем могла передать всю ту боль, которую ей довелось пережить. Потом несколько секунд все молчали, после чего Самуэль и Михаил вновь заговорили — и тоже на русском. Мириам встала и вышла из гостиной. Она поняла, что они с Даниэлем здесь лишние, что воспоминания о прошлом принадлежат лишь тем троим.

Потом, правда, Самуэль рассказал все, что узнал от Кати о бегстве из Санкт-Петербурга в Лондон, где они теперь жили.

Константин с удивлением узнал, что на счетах его деда в швейцарских и английских банках денег оказалось не так уж много, но все же достаточно, чтобы вести достойную жизнь.

Они сняли дом в Кенсингтоне. Не слишком большой, но все трое чувствовали себя там уютно. Они даже смогли нанять прислугу — мать и дочь, одна оказалась превосходной поварихой, а другая — горничной. Вера и Катя отговаривали Константина от этого шага, не желая транжирить деньги, которые могли бы пригодиться, но тот не желал, чтобы жена и сестра сами занимались стряпней и уборкой.

По совету старых друзей Константину удалось удачно вложить деньги, и теперь они жили на проценты с этих вложений.

— Мы живем очень просто, — объясняла Катя. — Но у нас достаточно средств, чтобы ни в чем не нуждаться.

Катя понимала, насколько трудно было Вере приспособиться к новой жизни. Ее родители принадлежали к старинному дворянскому роду, детство и юность она провела при дворе. Однако Вера никогда не жаловалась и приняла перемены с достоинством. Она любила Константина и не представляла себе жизни без него; так же, как и Катя, она прилагала все усилия, чтобы не доставлять ему лишних хлопот.

Как утверждала Катя, Лондон был еще более космополитичен, чем Санкт-Петербург. Так что они там освоились очень быстро и даже были весьма радушно приняты в доме Вериного дяди, женатого на английской аристократке.

Теперь Катя поглощала все время Самуэля. Они вместе обедали, он сопровождал ее в Оперу, они вместе наносили визиты друзьям, таким же русским изгнанникам. Мириам далеко не всегда к ним присоединялась. Она чувствовала себя лишней в их компании; ей казалось, что она становится чужой для Самуэля, и что он тоже становится чужим.

— Завтра приезжает Константин, — сообщил он однажды Мириам. — Я с нетерпением жду встречи. Он тебе понравится. Именно он и есть настоящий аристократ, а вовсе не те щеголи, которых ты видишь вокруг.

И Мириам действительно с первой встречи прониклась к нему симпатией. Константин оказался еще красивее, чем она представляла, а, главное, вел себя с ней, как истинный джентльмен, заставляя ее чувствовать себя настоящей принцессой.

Константин сразу же потребовал, чтобы в присутствии Мириам и Даниэля все говорили только по-английски, и даже отказался отвечать, когда Катя и Самуэль, сами того не замечая, перешли на русский язык.

— Где ваши манеры? — упрекнул Константин. — Вы же видите, Мириам нас не понимает, и, поскольку все мы знаем английский язык, то должны говорить только по-английски.

После его приезда Мириам стала охотнее бывать в домах русских аристократов, бежавших от революции. В обществе Константина она не чувствовала себя чужой. Он всегда был неизменно внимателен к Мириам и относился к ней так сердечно, словно она была его родной сестрой.

Если бы она не любила Самуэля, то, наверное, влюбилась бы в Константина; она гнала прочь эти мысли, поскольку ей очень нравилась Вера, хоть она и удивлялась, как такой блистательный человек, как Константин, мог влюбиться в подобную женщину — слишком хрупкую и, если честно, не такую уж и красивую. Среднего роста, очень худенькая, с каштановыми волосами и карими глазами, Вера едва ли могла бы привлечь внимание, если бы не благородная осанка и шелковое платье.

Мириам очень робела перед ней, остро переживая свое ничтожество, несмотря на то, что Вера всегда вела себя корректно и внимательно, как и ее муж.

Что касается русских дворян, бежавших от русской революции и теперь пытающихся обрести во Франции новую родину, которых Мириам встречала на приемах, то все они, за исключением Константина и Веры, казались ей невыносимо скучными.

Самуэль и Константин представили Мириам князьям и графам, носителям громких фамилий; те держались так, словно по-прежнему вращались при дворе, хотя многие теперь вынуждены были вести куда более скромную жизнь, чем прежде могли себе представить. Многие из этих изгнанников вынуждены были искать работу, чтобы выжить, и лишь эти приемы, на которые они являлись одетыми в лучшие наряды, ненадолго позволяли окунуться в былые времена.

Мириам недоумевала, видя, какие надменные взгляды бросают на нее эти разорившиеся аристократы. Она понимала, что они считают ее вульгарной. Когда ее расспрашивали о жизни в Палестине, она начинала рассказывать о Хевроне, о своей крестьянской семье, о тех временах, когда она вместе с другими детьми пасла коз. Она гордилась своей жизнью и ни за что не согласилась бы поменять ее на другую.

— Ты гораздо красивее, чем все эти княгини вместе взятые, — убеждал ее Михаил, который сразу почувствовал инстинктивную неприязнь ко всем друзьям Кати и Константина.

Но несмотря на это, они все равно продолжали посещать приемы, на которые их водил Самуэль. Присутствие Михаила было для Мириам большим утешением. Ее забавляло, когда он начинал страстно восхвалять революцию, раздражая и заводя всех присутствующих. Он говорил, что большевистская революция была необходима, поскольку царь и дворяне оказались неспособны удовлетворить нужды русского народа.

— Мы были рабами, а теперь стали гражданами, — серьезно заявил он. — Вот только для этого понадобилась революция.

Эмигранты по-настоящему недоумевали, как может говорить подобные вещи молодой человек из окружения Гольданских. Напрасно они пытались ему объяснить, что если целью революции действительно была всеобщая свобода и справедливость, как утверждали большевики, то цели своей они не достигли, поскольку народ так и не получил ни того, ни другого.

Прошло уже два месяца со дня их приезда в Париж, и Даниэль все настойчивее требовал, чтобы мать вернулась в Палестину. Несмотря на свои несомненные успехи во французском языке, Даниэль не видел смысла дальше оставаться в Париже. Он скучал по лаборатории, скучал даже по Натаниэлю, с которым вечно ссорился; старик очень сердился, когда парнишка без спросу брал инвентарь, чтобы попытаться приготовить какое-нибудь новое лекарство собственного изобретения.

Даниэль так настаивал, что в конце концов Мириам снова завела с Самуэлем разговор о возвращении в Палестину.

— Константин, Вера и Катя завтра уезжают в Лондон, да и ты уже привел в порядок свои дела, — сказала она. — Нам пора возвращаться. К тому же у нас почти не остается времени для детей. Ты не заметил, как выросла Далида? Вся одежда стала ей мала, да и Изекиилю, кстати, тоже. Но все же они еще очень малы, и им нужен дом.

— Вы здесь дома, это и ваш дом, — проворчал Самуэль.

— Это твой дом, а не наш.

— Как ты можешь так говорить? — возмутился Самуэль. — Ты — моя жена, Далида и Изекииль — мои дети, и все, что принадлежит мне, принадлежит и вам. Детям намного лучше в Париже, чем там. Ты ведь и сама заметила, как бойко Изекиль и Далида стали говорить по-французски.

— Ты дал мне слово, Самуэль...

— Ты права, но я еще раз прошу тебя набраться терпения. Я тебе этого не говорил, но собираюсь начать совместное дело с Константином.

Мириам замолчала, расстроившись от услышанного.

— Ты ведь знаешь, что во время своего пребывания в Париже я работал в лаборатории месье Шевалье? Так вот, этот славный человек уже очень стар, а детей у него нет. Он решил продать мне свой бизнес. Лаборатория в отличном состоянии, и цену он предлагает очень хорошую. Таким образом, мы вместе с Константином могли бы продавать лекарства за рубеж. У месье Шевалье есть парочка золотых патентов... Ну, что ты об этом скажешь?

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, — пролепетала Мириам, чувствуя, как спазмы скрутили желудок.

— Почему бы нам не остаться в Париже? — продолжал Самуэль. — Нет, я не хочу сказать, что мы останемся здесь навсегда, но хотя бы на какое-то время. Ты же знаешь, у меня достаточно денег, чтобы мы могли жить, ни в чем не нуждаясь, и если я часть средств вложу в лабораторию... Полагаю, что я мог бы отсылать в Палестину кое-какие медикаменты, изготовленные в лаборатории месье Шевалье.

— Но ведь у тебя уже есть собственная лаборатория в Саду Надежды.

— Мириам, я тебя умоляю! Эта лаборатория — просто сарай, четыре стены да крыша. Мы могли там готовить только простейшие лекарства, хотя иногда твой зять Йосси заказывал что-нибудь позатейливее. А я тебе говорю о настоящей лаборатории. Я не фармацевт, я химик, хотя и посвятил себя фармакологии.. Скажу честно: эту идею мне подал не кто иной, как Константин. Я хотел бы попробовать...

— Даниэль хочет вернуться, — ответила Мириам, изо всех сил стараясь взять себя в руки, чтобы не падать духом.

— Так пусть возвращается; Михаил сказал мне, что уезжает, так что Даниэль вполне может к нему присоединиться.

— Ты забываешь, что он — мой сын.

— Ты права, — признал Самуэль. — В таком случае, ему лучше остаться.

— Даниэлю нечего делать в Париже.

— Ты ошибаешься: если я куплю лабораторию месье Шевалье, Даниэль сможет работать там. Он узнает много всего полезного, это ему очень пригодится, когда мы вернемся в Палестину.

— Ты точно уверен, что когда-нибудь захочешь вернуться? — спросила Мириам, боясь услышать ответ.

— Разумеется, да! — воскликнул он. — Только прошу тебя: позволь попробовать себя в этом бизнесе. Ты даже не представляешь, что это для меня значит: вновь встретиться с Константином и Катей... К тому же, признаюсь тебе: впервые за много лет я почувствовал себя в мире с самим собой. В Палестине мы постоянно заняты, у нас просто нет времени, чтобы хоть на минутку погрузиться в собственные мысли. Прошу тебя, Мириам...

И Мириам сдалась. Она знала, что, как бы она ни настаивала, Самуэль все равно не согласится вернуться в Палестину — во всяком случае, сейчас. Сама она готова была с этим смириться, но ее беспокоил Даниэль. Ее старший сын так и не освоился в Париже; он по-прежнему ощущал себя чужим в этом красивом и величественном городе. Друзей он здесь тоже не нашел, да и французский язык давался ему с большим трудом, не в пример младшим, Далиде и Изекиилю. Михаил, к его чести, делал все, чтобы ему помочь, и при любой возможности брал Даниэля с собой на встречи с друзьями детства. Даниэль чувствовал себя намного свободнее в обществе друзей Михаила, чем с теми людьми, что окружали Самуэля; однако и эти молодые французы тоже оставались для него чужими.

Мириам описала Даниэлю сложившуюся ситуацию, не скрывая при этом, что по-настоящему боится потерять мужа.

— Если мы уедем, оставив его здесь, боюсь даже подумать, к чему это может привести, — призналась Мириам. — Встретив Константина и Катю, Самуэль вернулся в прошлое, и сейчас это для него важнее всего.

— Ты хочешь сказать, что они для него важнее, чем ты и дети?

— Не совсем так... Он нас любит, любит нас всех, и тебя он любит тоже — он ведь уже это доказал. Но сейчас он нуждается в обществе своих друзей, к тому же не хочет упускать такую прекрасную возможность приобрести лабораторию у месье Шевалье. Кстати, он сказал, что ты сможешь там работать, это даст тебе возможность продолжить обучение. Что скажешь?

— Я понимаю, что ты не должна уезжать от Самуэля. Он — твой муж. Но ты должна понять меня и позволить мне вернуться. Мое место — в Палестине. Там дядя и тетя, Юдифь и Йосси, кузина Ясмин. Ведь они — единственные наши родственники, которые остались... ну, после того, как убили бабушку.

С минуту они помолчали, вспомнив о своей утрате. Мириам едва сдерживала слезы; после гибели матери в ее душе до сих пор кровоточила рана.

— Но Йосси не сможет присматривать за тобой, — возразила она наконец. — Ему хватает забот с моей сестрой. Юдифь очень больна, а Ясмин разрывается надвое, помогая отцу и ухаживая за матерью. Ты станешь для них обузой.

— А я и не говорю, что собираюсь жить с ними, хотя и буду навещать при любой возможности. Я вернусь в Сад Надежды и снова буду работать с Натаниэлем. Он уже давно уговаривает меня продолжить учебу и даже советует поступить в колледж. Ты же знаешь, что Кася и Руфь относятся ко мне, как к родному сыну.

— Да, но... Я не хочу с тобой расставаться, — расплакалась Мириам.

Но тут вошел Михаил, прервав разговор. Он очень удивился, увидев слезы на глазах Мириам.

— Что случилось? — спросил он.

Глаза Михаила сверкнули гневом, когда ему всё рассказали.

— Самуэль нигде и никогда не останется навсегда, — заявил он. — У него нет родины. Сейчас ему хорошо здесь, потому что после долгой разлуки он наконец-то воссоединился с Константином и Кате, но рано или поздно наступит время, когда он оставит их, чтобы вернуться в Палестину или уехать куда-нибудь еще. Он всегда говорит одно, а делает другое. Он бросил меня, когда я был ребенком и видел в нем единственную опору в жизни. Так вот, знай, Мириам, если ты решишь вернуться в Палестину, он за тобой не поедет. Если ты любишь его, то ты можешь только остаться с ним в Париже, пока он сам не решит вернуться. Что же касается тебя, Даниэль, то если хочешь, можешь поехать со мной. Из Марселя в Палестину каждую неделю отплывает пароход. Я могу купить для тебя билет.

— Меня удивляет, что ты хочешь вернуться в Палестину. Ты богат... Унаследовал кучу денег. К тому же ты почти что француз, ты здесь учился и мог бы стать лучшим скрипачом в мире... — ответил Даниэль.

— Да... Здесь осталось мое детство, моя юность, друзья и мечты... Я ведь мечтал стать великим музыкантом. Здесь я был счастлив с Ириной и Мари. Но когда Ирина вышла замуж за месье Бовуара, я не смог этого вынести, и поэтому уехал с Самуэлем в Палестину, хотя на самом деле готов был уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я даже представить себе не мог, что Палестина окажется для меня такой важной. Порой я задаюсь вопросом, какой же смысл в жизни, полной лишений, которую мы там вели. Но сейчас я хочу жить только там, и нигде больше. Я рад был вернуться в этот город, встретиться с друзьями детства, вновь окунуться в атмосферу этого города со всеми его мелкобуржуазными радостями, в которой я вырос. Да, Париж навсегда останется моим городом. Но именно здесь я понял, как много значит для меня Ясмин. Если бы я мог привезти ее сюда, чтобы жить в Париже с ней вместе... Но это невозможно. Сейчас, когда ее мать тяжело больна, Ясмин не может уехать из Палестины. И теперь я окончательно решил, что женюсь на ней.

Они нежно обнялись. Мириам была тронута словами Михаила, ведь она всегда считала его немного замкнутым, даже угрюмым.

— Я рада, что ты станешь моим племянником, — сказала Мириам. — И уверена, что будешь очень счастлив с Ясмин.

В конце концов, с помощью Михаила Даниэлю удалось убедить мать позволить ему вернуться в Палестину. У Мириам не осталось иного выбора; она была вынуждена либо отпустить сына, либо расстаться с Самуэлем, что было бы для нее еще больнее.

Месяцы сливались в годы, и вот уже наступил 1933 год. Миновало четыре года с тех пор, как они покинули Палестину. Жизнь Мириам и Самуэля катилась по накатанной колее, и они, казалось, были вполне счастливы. Самуэль, как и собирался, купил у месье Шевалье лабораторию и теперь вместе с Константином занимался продажей лекарств в Англию и другие страны Европы, что давало им возможность много путешествовать вместе — как прежде, в далекие годы детства и юности. Месье Шевалье оформил патенты на изготовление лекарственных препаратов, и теперь дело приносило огромную прибыль, особенно после окончания Великой войны.

Особенно часто Самуэль ездил в Лондон и оставался там дольше, чем, как считала Мириам, было необходимо. Она знала, что во время этих поездок большую часть времени он проводит в обществе Кати. Уже не раз она ловила его слишком нежные взгляды, устремленные на эту женщину.

Она видела, что они с Самуэлем уже давно не были парой, превратившись за эти годы в квинтет, с тех пор как к ним присоединились Константин, Вера и Катя.

Конечно, она не чувствовала себя счастливой, в отличие от Самуэля. Единственным утешением для нее служили письма Даниэля, в которых тот уверял, что у него все замечательно, а также двое младших детей, Далида и Изекииль, которые быстро и легко привыкли к парижской жизни. Каждое утро Мириам провожала их в школу, а после обеда Аньес, молодая няня, водила их играть в Люксембургский сад.

Но в то же время, как ни старалась Мириам привлечь внимание Самуэля, он не замечал ее усилий. В конце концов она даже решилась последовать советам парикмахерши и остригла волосы, чтобы стать похожей на парижанку, стала одеваться по парижской моде — едва прикрывающие колени юбки, шляпки, перчатки... Самуэль никогда не жалел на нее денег, позволяя тратить, сколько заблагорассудится, но в то же время никогда не давал себе труда обратить внимание на новое платье жены. Мириам все еще не желала признать, что их брак стал просто ширмой, и теперь их связывают лишь Далида и Изекииль. Самуэль любил детей, и лишь при виде их его лицо озарялось нежностью. Потребовалось еще два с лишним года, прежде чем Мириам окончательно признала, что совместной жизни пришел конец.

Мириам никогда не позволяла себе рыться в бумагах Самуэля, но однажды утром она нашла на полу листок бумаги, выпавший из его кармана. Она подняла его и, едва взглянув, сразу узнала округлый почерк Кати.

«Дорогой, мы так по тебе скучаем! Мы не виделись всего три недели, а кажется, что прошла целая вечность. Вера готовится праздновать именины Густава. Можешь себе представить: моему племяннику исполняется десять лет! В следующем году он уезжает в пансион, и Вера хочет, чтобы эти именины он запомнил надолго, но радость его будет неполной, если с нами не будет тебя.

Ждем тебя с нетерпением.

Твоя навеки

КАТЯ»

Мириам не знала, что и подумать. Она боялась потребовать объяснений у Самуэля, не сомневаясь, что назовет это письмо совершенно невинным, скажет, что в нем нет ни единой строчки, которую можно превратно истолковать. Но при этом она была уверена, что это, несомненно, письмо любящей женщины.

Итак, они пригласили Самуэля на именины Густава, однако ни на нее, ни на детей это приглашение не распространялось. Да и неудивительно: Катя никогда не питала особой нежности к Далиде и Изекиилю, как можно было бы ожидать, учитывая, что они дети Самуэля.

Далида унаследовала от Мириам черные волосы и оливковый цвет кожи. Изекииль был похож на Самуэля — правда, волосы у него были каштановые, а черты лица немного напоминали сефардские, это он тоже унаследовал от матери. Но никто из детей даже близко не был похож на Густава, сына Веры и Константина, напоминающего одного из тех ангелочков, которых так любили изображать художники эпохи Возрождения. Густав был таким очаровательным, белокожим, светловолосым и голубоглазым, что невозможно глаз отвести. Мириам искренне восхищалась этим ребенком, к тому же, несмотря на юный возраст, он обладал поистине безупречными манерами, не в пример Далиде с Изекиилем, которые постоянно дрались и ссорились, а Мириам без конца приходилось им напоминать, что нельзя бегать и кричать, они должны сидеть смирно и держать спину ровно.

Весь день она не могла дождаться, когда Самуэль наконец-то вернется из лаборатории. Но и тогда ей далеко не сразу удалось выяснить отношения: слишком муж выглядел напряженным и обеспокоенным.

— Через пару недель я собираюсь поехать в Германию, но мне совсем не нравится, что происходит в Берлине, — начал он прямо с порога вместо приветствия.

— Ты имеешь в виду нового канцлера? — спросила она.

— Да, этот Гитлер прямо-таки ненавидит евреев.

— Не понимаю, почему президент Пауль фон Гинденбург назначил его канцлером, — ответила Мириам.

— Для устрашения коммунистов. Немецкие политики боятся, что их соотечественники увидят в коммунизме решение всех своих проблем. Ты знаешь, сколько людей сидит без работы? Страна находится на грани разорения. Константин настоял, чтобы мы наладили продажу лекарств немцам, но это не принесло ничего, кроме головной боли. Не скрою, флаги со свастикой вгоняют меня в дрожь... Многие евреи бегут из Германии; другие не хотят уезжать, поскольку считают себя настоящими немцами. Вот только Гитлер не считает их таковыми. Ты даже представить себе не можешь, какие унижения они терпят...

— В таком случае, тебе не стоит туда ехать, ты же еврей. Так что пусть едет Константин.

— Он тоже еврей.

— Согласна, но все же не такой, как мы.

— Как это не такой? Его дед был евреем.

— Но его мать еврейкой не была, так что его можно считать русским. И, насколько я знаю, он никогда не посещал синагогу.

— Мириам, так ведь и я не хожу в синагогу, да и ты бываешь там очень редко. Или ты считаешь, что еврей — лишь тот, кто посещает синагогу?

— Я считаю, что ты не должен ехать в Берлин. Хочешь заработать еще больше денег? У тебя и так их столько, сколько никогда не потратить.

В тот день они, как всегда, ужинали вместе с детьми. Мириам настаивала, чтобы дети ели за общим столом; вспоминая о Густаве, она очень его жалела, зная, что тот вынужден есть в одиночку или в обществе няни. Вера при всей своей доброте была настоящей аристократкой и полагала совершенно немыслимым, чтобы ребенок сидел за столом вместе со взрослыми. Константин не считал это правильным, но он слишком редко бывал дома, чтобы оказывать какое-то влияние на воспитательные методы своей супруги.

Болтовня собственных детей отвлекла ее от мыслей о Густаве. Далида выросла умной и проницательной девочкой, не устававшей задавать вопросы.

Позднее, когда дети уже легли спать, Мириам наконец-то смогла завести с мужем разговор о письме.

— Я оставила для тебя на комоде письмо — должно быть, его принесли вчера вечером или сегодня утром. От Кати.

Самуэль беспокойно заерзал в кресле, но все же не отвел взгляда.

— Да, меня пригласили на именины Густава.

— Забавно, что не пригласили ни детей, ни меня.

Самуэль не сразу нашелся, что ответить; Мириам пристально взглянула на него, и он отвел взгляд.

— Ну, Катя ведь знает, что ты не любишь путешествовать, — ответил он.

— И почему она так решила? Может быть, потому, что ты никогда и не предлагал мне сопровождать тебя во время нескончаемых поездок в Лондон?

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Самуэль.

— Вот уже четыре года, как я живу в Париже, и никак не могу понять, что же я здесь делаю. Когда я сюда приехала, я была твоей женой, но сейчас — всего лишь нянька для твоих детей. Ты просил дать тебе время — я его дала. У тебя теперь есть твоя лаборатория и жизнь, в которой тебя всё устраивает, и в которой для меня нет места. Так что я уезжаю, Самуэль, возвращаюсь в Палестину. Изекииль и Далида едут со мной.

— Но... я тебя не понимаю! — в голосе Самуэля прозвучало раздражение. — Ты хочешь уехать только потому, что Катя не пригласила тебя на именины Густава, и ты обиделась?

— Я хочу уехать, потому что здесь мне нечего делать. Там — могила моей матери, на которой мне так и не довелось поплакать. Там мой сын Даниэль. Там сестра, которая еще не поправилась. Я не смогла побывать на свадьбе своей племянницы Ясмин с Михаилом. Для тебя еще мало причин, по которым я хочу уехать? Тогда я назову тебе еще одну, самую главную: ты не любишь меня, Самуэль — да, я знаю, что ты меня не любишь. Я всего лишь часть обстановки, не более того. Ты меня не любишь. Я тебе не нужна. Сначала, может быть, ты меня и любил, но потом все переменилось. Я знаю, что никогда не смогу привыкнуть к парижской жизни. Я не выношу эти приемы, где так много красивых женщин, перед которыми я так проигрываю, где царит сплошное лицемерие... Все говорят гадости за спиной друг у друга. Мужья изменяют женам с их лучшими подругами, а жены транжирят деньги мужей с первыми встречными проходимцами... И потом, все эти русские эмигранты... Кто бы мог подумать! Иные держатся так, будто по-прежнему живут в Санкт-Петербурге в своих дворцах, среди множества слуг... А я — я всего лишь простолюдинка, Самуэль. Я родилась в Хевроне и все детство пасла коз. Все лето я бегала босиком. Что у меня может быть общего с этими дамами, которые смотрят на меня с жалостью?

— Надеюсь, ты закончила? — спросил Самуэль, едва сдерживая гнев.

— Нет, не закончила. Просто я не знаю, что еще сказать. Я не знаю, влюблен ли ты в Катю, но что она влюблена в тебя — это несомненно. Однако я вижу, какое у тебя становится лицо, когда ты ее видишь. Ты улыбаешься, радуешься... ты относишься к ней с такой нежностью... Вам так хорошо друг с другом... Я устала чувствовать себя третьей лишней. Так что оставляю поле боя за ней.

С этими словами Мириам встала и вышла из гостиной. Эту ночь она провела в комнате для гостей, заперев дверь и не желая отзываться, сколько Самуэль ни стучал. Наутро, отперев дверь, она увидела его на пороге комнаты.

— Ты что же, не пошел в свою лабораторию? — спросила она, стараясь казаться безразличной.

— Ты считаешь, что я могу это сделать — после того, что ты наговорила вчера вечером?

— Никто не любит, когда им говорят правду в глаза.

Самуэль знал, что Мириам права, и ему было больно сознавать, что он не в силах победить свой эгоизм, что не может больше ее любить. Единственной женщиной, которую он по-настоящему любил, была Ирина, хотя порой он и задавался вопросом, любил ли он реальную женщину или свою мечту. В Мириам ему нравилась надежность, цельность, оптимизм и умение обустроить жизнь в любых условиях, но чтобы влюбиться... Нет, он никогда не был в нее влюблен. Права она была и в том, что так и не вписалась в парижскую жизнь. И в том, что касалось Кати, которая незаметно овладела его сердцем, Мириам тоже не ошиблась.

Эта худенькая светловолосая девочка, которая в детстве так докучала им с Константином, теперь стала зрелой женщиной и, хотя молодость ее уже миновала, до сих пор трудно было остаться к ней равнодушным. Он не мог не признать, что ее славянская красота и утонченность манер словно возвращали его во времена молодости, когда он восхищался дамами, блиставшими на балах и вечерах в доме Гольданских. И хотя он убеждал себя, что вовсе не любит Катю, но не мог не признать, что его к ней влечет.

— Я хочу попросить тебя дать нам еще один шанс, — сказал он вслух. — Не могу ручаться, получится ли из этого что-нибудь, но считаю, что мы должны хотя бы попытаться.

От этих слов Мириам едва не заплакала, но вовремя вспомнила, что потом никогда не простит себе подобной слабости.

— Я подумал, не поехать ли нам в Испанию, — предложил Самуэль. — Я отвезу тебя в Толедо, и ты наконец увидишь этот город, откуда четыреста лет назад пришлось бежать твоим предкам. Я думаю, Далиде и Изекиилю понравится Толедо, они уже достаточно взрослые, чтобы оценить его красоту.

— В Толедо? Мы поедем в Толедо? — голос Мириам задрожал от волнения.

От такого предложения она никак не могла отказаться. Когда она была совсем маленькой, ее отец много рассказывал ей об их предках, изгнанных из Толедо, которым пришлось оставить свой дом. И отец, и дед с бабушкой так подробно описывали этот город, что ей казалось, будто она знает его, как свои пять пальцев. Кроме того, на протяжении многих поколений ее семья хранила ключ от их старого толедского дома, передавая от отца к сыну, как семейную реликвию. Теперь этот ключ хранился у Юдифи, потому что она была старшей из сестер.

Толедо всегда был частью ее души. Она даже мечтать не смела, что когда-нибудь увидит воочую древнюю столицу Испании. По вине короля и королевы, неумолимых Фердинанда и Изабеллы, ее предкам пришлось покинуть родину. В Салониках — греческом городе, принадлежавшем Османской империи, они нашли новый дом, но никогда не забывали о том, что настоящей их родиной был Сефарад, а настоящий дом стоял в одном из переулков Толедо, возле старой синагоги, неподалеку от того места, где находилась резиденция Самуэля Леви, казначея короля Педро Первого Кастильского.

Когда дед и бабушка, родители отца, рассказывали о Толедо, Мириам вместе с матерью и сестрой слушала, затаив дыхание. А ее мать, еврейская крестьянка из Хеврона, очень гордилась тем, что вышла замуж за человека, чьи предки были родом из древней столицы Сефарада.

Увидев, как обрадовалась Мириам, Самуэль немного успокоился. Он предложил ей поездку в Толедо, потому что тогда ему казалось, что только так сможет удержать Мириам. Потом он вынужден был признать, что идея оказалась не слишком хорошей; поездка в Толедо не помогла ему спасти брак, а лишь продлила агонию.

В середине марта они прибыли в Сан-Себастьян. Было холодно. Весна туда еще не добралась. Дети были в восторге от этого города, но они там пробыли всего лишь пару дней. Самуэль хотел поскорее добраться до Мадрида, где намеревался встретиться с одним каталонским торговцем, которому собирался продать партию лекарств из своей лаборатории.

Мануэль Кастельс встретил их на Северном вокзале в Мадриде. Самуэль был чрезвычайно благодарен ему за этот знак внимания.

— Здесь неподалеку отель «Ритц», — сказал Мануэль. — Думаю, это лучшее место, где вы можете остановиться. Сегодня вы отдохнете, а завтра займемся делами.

Испанец был уже немолод и одет хоть и строго, но элегантно. Мириам поразилась, как певуче он говорил по-французски.

— Вот самое лучшее средство очаровать партнера, — улыбнулся он в ответ на ее похвалу. — Но скажу вам по секрету: я каталонец, моя семья из Серданьи — деревушки неподалеку от французской границы, и в детстве у меня была няня из Перпиньяна.

Мириам удивилась, обнаружив, что, когда слышит испанскую речь, понимает почти все. Этот язык был знаком ей с детства, ведь ее отец — сефард, и старокастильские слова были первыми, которые он услышал от матери. Сам он тоже любил разговаривать с детьми на сефардском языке, и теперь Мириам испытывала настоящую гордость, что понимает почти всё.

— Здесь не так красиво, как в Париже, — заявила Далида, которая, как всегда, во все глаза таращилась вокруг, пока они ехали по Гран-Виа в наемном экипаже. — По-моему, лучше Парижа ничего и на свете нет.

— Как ты можешь так говорить? — откликнулась мать. — Ты же не видела ничего другого.

— Тебе нравится Испания, потому что ты сама испанка, — ответила Далида.

Мириам вздохнула, ничего не сказав. Девочка права, она не чувствует себя чужой в Испании.

Узнав, что Самуэль собирается отвезти семью в Толедо, Мануэль Кастельс любезно предложил для этого собственную машину. Они с радостью согласились, и уже через несколько дней после прибытия в Мадрид выехали по направлению к тому заветному городу, куда Мириам стремилась всей душой: в Толедо, столицу империи. Там они остановились в гостинице неподалеку от кафедрального собора, которую им порекомендовал Кастельс.

— Он еще больше, чем Нотр-Дам, — произнесла Далида, зачарованно глядя на величественный собор, который, казалось, царил над городом.

Самуэль изучал планы города с не меньшим интересом, чем его новый партнер, чтобы легче было потом найти улицу, на которой стоял тот самый дом, где когда-то жили предки Мириам. Он хотел сделать ей сюрприз, приведя ее к самым дверям этого дома.

— Давайте совершим экскурсию по Толедо, — предложила Мириам детям.

Они и впрямь прекрасно провели время, гуляя по Еврейскому кварталу — так назывался район, где в минувшие века жили евреи. Здесь все было пронизано духом старого города. Дети были совершенно очарованы, бродя по лабиринту узеньких улочек, вымощенных брусчаткой. Мириам с волнением оглядывалась вокруг, не переставая говорить.

— Это напоминает Старый город, — заявила Далида.

— Неудивительно, что Толедо напоминает тебе Иерусалим, — ответил Самуэль, польщенный словами дочки. — Между ними действительно немало общего.

— Как жаль, что этого не видит отец! — перебила Мириам. — Он всегда мечтал о Толедо. Он так хорошо знал этот город...

— Так, значит, дедушка и бабушка были в Толедо? — допытывалась Далида.

— Нет, дочка, но они прекрасно знали этот город, ведь о нем столько рассказывали их родители, а тем — их родители, и так, углубляясь все дальше в прошлое, мы дойдем до XV века, когда их предков изгнали из Испании.

— А почему их изгнали? — спросил Изекииль. — Они плохо себя вели?

— Плохо себя вели? Нет, сынок, ничего плохого они не сделали, а изгнали их потому, что они были евреями.

— Но мы тоже евреи, — с беспокойством в глазах взглянул на отца мальчик. — Значит, это плохо?

— Нет, конечно, в этом нет ничего плохого, — поспешил успокоить его Самуэль. — Просто в некоторых местах не любят евреев.

— Но почему? — не отставал Изекииль.

Мириам постаралась объяснить ему как можно понятнее, но Изекииль все равно никак не мог взять в толк, за что же их не любят, и в конце концов совершенно ошеломил всех неожиданным высказыванием:

— Тогда, наверное, нам нужно перестать быть евреями — тогда нас везде полюбят и не будут больше ниоткуда выгонять.

Самуэль обнял Изекииля. В эту минуту он словно увидел самого себя — много лет назад, когда он спорил с отцом, не желая быть евреем и стремясь любой ценой смыть это клеймо, делающее их отверженными.

Они уже довольно долго бродили по городу; дети выглядели усталыми, и Самуэль решил сбавить шаг.

Наконец, они достигли Пласа-дель-Конде, а там уже было рукой подать до того места, где стоял дом, в котором когда-то жили предки Мириам. Самуэль крепче сжал руку жены и потянул ее в сторону старой дубовой двери, украшенной узором из черных, как ночь, гвоздей. Он чувствовал, как дрожит рука Мириам, и по-настоящему расстрогался, увидев слезы на ее глазах.

— Мама, почему ты плачешь? — спросил Изекииль. — Или ты боишься, что нас отсюда выгонят, потому что мы евреи?

Он еще не мог успокоиться после того, как узнал, сколько неприятностей может доставить тот факт, что он — еврей.

Мириам долго и неподвижно стояла перед дверью, поглаживая рукой старое полированное дерево. Самуэль велел детям отступить на шаг, чтобы дать возможность их матери хотя бы на несколько минут остаться наедине со своими предками.

Изекииль и Далида беспрекословно послушались, каким-то чутьем догадавшись, что этот момент был для их матери особенным.

Наконец, она повернулась и молча обняла их.

— Давай постучим? — предложил Самуэль.

— Нет-нет, — поспешила ответить она, не на шутку напуганная подобной смелостью.

Но, несмотря на ее возражения, Самуэль несколько раз ударил в дверь молотком. Через несколько секунд дверь открылась. На пороге стоял пожилой мужчина, во все глаза разглядывая незнакомцев и недоумевая, кто бы это мог быть. Самуэль, недолго думая, принялся рассказывать, что в этом доме когда-то жили предки его жены, что в ее семье до сих пор помнят этот адрес и хранят ключ от этой самой двери, передавая его из поколение в поколение, как священную реликвию. Затем он добавил, что им ничего не нужно от нынешних хозяев этого дома, только взглянуть на это место, прежние владельцы вынуждены были покинуть в тот горестный день, когда им пришлось бежать из страны, чтобы найти приют на чужбине.

Он говорил совершенно свободно, почти не запинаясь, и вдруг до него дошло, что он говорит по-французски. Он подумал, что едва ли хозяин дома его понимает — как, впрочем, не понял бы, если бы Самуэль заговорил по-английски. Однако, к величайшему его удивлению, старик ответил на смеси испанского и французского.

Хозяин радушно пригласил их войти, проведя в старую и холодную гостиную с огромным камином, выложенным из камня.

— Меня зовут Хосе Гомес, — представился он. В его усталых глазах светилось любопытство.

Самуэль в ответ назвал себя, а затем представил Мириам и детей. Далида очень вежливо протянула руку старику, а маленький Изекииль спрятался от незнакомца за спиной матери.

— Пойду позову жену, — сказал хозяин и вышел из гостиной.

— Как ты мог? — упрекнула Мириам Самуэля, как только они остались одни.

— Разве ты не хотела увидеть дом своих предков? — ответил муж. — Так вот, мы здесь. Это добрый человек, и я думаю, он вовсе не против, что мы захотели посмотреть дом.

Они замолчали, когда в гостиную легким шагом вошла женщина столь же преклонных лет, как и человек, пригласивший их войти. Женщина улыбнулась, и Мириам сразу успокоилась.

— Это моя жена Мария, — представил ее муж.

— Так значит, вы — из семьи Эспиноса, — воскликнула Мария. — Они владели этим домом до своего отъезда. Мои предки тоже были евреями, но они согласились принять крещение и, хотя на их долю тоже выпали великие страдания, все же смогли остаться. Некоторых сожгли на костре: инквизиция так и не поверила, что они полностью отреклись от прежней веры.

Мириам поразилась, что эта женщина говорит о том, что происходило пять столетий назад, словно это было вчера.

— Так кто же из вас двоих из семьи Эспиноса? — спросила Мария.

Самуэль жестом указал на Мириам.

— Так значит, это ты — Эспиноса... — протянула старуха. — А знаешь, мы ведь с тобой тезки. Мое имя, Мария — это испанская версия имени Мириам. Ты, наверное, хочешь узнать, как нам достался этот дом? Я расскажу тебе — так, как рассказывал мне дед, а тому — его дед. Видишь ли, изгнанные евреи всегда мечтали вернуться, но в планы испанских королей это не входило. Так что имущество бежавших евреев передали в руки дворян. Но со временем некоторые из новообращенных смогли выкупить имущество своих друзей и соседей. Мои предки были толмачами при толедском дворе. Это были образованные люди, которые оказались весьма полезными кастильским королям. Я знаю, что моя семья выкупила этот дом еще в семнадцатом веке и на протяжении последних столетий жила здесь. Как видишь, этот дом полон воспоминаний, воспоминаний о предках Эспиноса и о наших собственных предках.

С мгновение старуха пристально разглядывала напряженное лицо Мириам.

— Пойдемте со мной, — сказала она наконец. — У нас в подвале хранятся портреты кое-кого из ваших предков. Они, конечно, совсем запылились, но, по крайней мере, будешь знать, как выглядели твои прапрадеды и прапрабабки.

Хосе Гомес запротестовал.

— Послушай, жена, мы столько лет не спускались в подвал. Лестница наверняка прогнила, да и сами картины, поди, давно мыши съели.

Жена, впрочем, не обратила внимания на его слова и настояла, чтобы гости прошли за ней по сумрачным коридорам до двери, на которой чьей-то искусной рукой были вырезаны цветы и стихи из Библии. Изекииль пожаловался, что внутри слишком холодно, но чувствительный щипок Далиды заставил его замолчать. Мария толкнула дверь; та натужно заскрипела.

Подвальная лестница тоже опасно заскрипела, и Самуэль не на шутку забеспокоился, что она обрушится. Не вызывало сомнений, что уже очень давно сюда не ступала нога человека. Влажные стены подвала покрывала плесень, а половицы настолько прогнили, что, казалось, вот-вот рассыпятся в прах.

Мириам поражалась, глядя, с какой легкостью эта женщина передвигается среди шатких стульев, безногих столов и прочей бесполезной рухляди. Наконец, хозяйка вспомнила, где хранятся портреты тех, о ком она говорила.

— Думаю, они вон там, в том сундуке, — сказала она. — Моя мать, должно быть, убрала их туда. Помню, что портреты ей не нравились, и она все ворчала, что они только место в доме занимают.

С помощью Самуэля она открыла сундук и извлекла из него с полдюжины аккуратно свернутых холстов.

Нагруженные этими холстами, Самуэль и Мириам вернулись в гостиную.

— Положите их на этот большой стол — так вам удобнее будет их рассматривать, — посоветовала старуха.

Портреты оказались не слишком большими — всего полметра в длину и столько же в ширину. Казалось, люди, изображенные на этих холстах, пристально смотрят на своих потомков.

— Я не знаю, кто они такие; знаю лишь, что из семьи Эспиноса, — сказала женщина. — Если хотите, можете забрать.

Мириам благодарно улыбнулась. Словно наяву, видела она дивные картины прошлого, благодаря великодушию этих стариков, которые с такой сердечностью приняли их у себя дома и даже отдали Мириам картины, на которых она смогла увидеть лица неведомых прежде предков. К тому же она с удивлением обнаружила, что эти испанцы понимают старокастильский диалект, на котором жители Толедо говорили в те времена, когда ее предков изгнали из Сефарада. Мириам прилагала немало усилий, чтобы Изекииль и Далида тоже выучили этот язык; несмотря на то, что дети упорно сопротивлялись, она все же смогла добиться, чтобы они понимали язык своих предков.

Супруги настояли, чтобы гости разделили с ними обед.

— Мы уже слишком стары, и наша жизнь лишена сюрпризов, так что ваш приход для нас — настоящее приключение, — сказал хозяин дома.

Мария попросила гостей посидеть в гостиной, а сама отправилась на кухню, чтобы приготовить для них что-нибудь особенное.

Хосе Гомес считал себя чистокровным кастильцем и даже слегка подшучивал над приверженностью супруги к еврейским корням. Он сказал, что по профессии он — врач, и в далекие годы молодости даже побывал в Париже, где у него имелся родственник, служивший в испанском посольстве.

В то время как Мириам завороженно внимала рассказам Марии о сефардских евреях, Самуэль столь же внимательно слушал Хосе, излагавшего причины их изгнания.

Далида и Изекииль совершенно измучились. Они явно скучали. К тому же они едва понимали странный язык, на котором с ними иногда пыталась говорить мать, и тот примитивный французский, на котором объяснялся сеньор Гомес, с трудом подбирая нужные слова и то и дело запинаясь.

Все последующие дни они продолжали знакомиться с Толедо, в сопровождении Гомеса, гордым неожиданно выпавшей ему ролью гостеприимного хозяина. Он даже настоял, чтобы они выехали из гостиницы и поселились в его доме. Мириам с радостью согласилась, хотя Самуэль был не в восторге.

— Что ни говори, но это все же не твой дом; мы будем чувствовать себя неловко.

— Когда я думаю, что здесь жили мои предки, что я происхожу из этой высохшей земли, из этого города, полного тайн...

— Тайн? — переспросил Самуэль. — И где же они, эти тайны? Брось, Мириам, у тебя слишком разыгралось воображение. Прошлое принадлежит прошлому. Я рад, что тебе нравится поездка, но не забывай, что ты палестинка, и с испанцами у тебя не так много общего.

— Я испанка и палестинка! — воскликнула она в гневе.

— Разумеется, а еще турчанка и гречанка, если вспомнить, что твои предки нашли приют в Салониках, — пошутил Самуэль.

— Ты же считаешь себя русским. Так почему же я не могу испытывать подобные чувства, ступая по этой земле?

— Я никогда не позволял ни земле, ни религии оказывать влияние на мою личность. Я просто человек, который хочет жить в мире со всеми, независимо от того, где живет.

Но в душе Самуэля Толедо тоже оставил свой след, как ни старался он это скрыть.

На исходе недели он сказал Мириам, что пора возвращаться в Мадрид, где он собирается подписать договор с Мануэлем Кастельсом. Мариам попросила позволить ей остаться в Толедо вместе с детьми.

— Там мы тебе не нужны, будем только мешать. Так что нам лучше подождать тебя здесь.

— Неужели тебе еще не надоел Толедо? — спросил Самуэль.

— А ты, Самуэль, разве не тоскуешь по Санкт-Петербургу? — спросила Мириам, глядя мужу в глаза.

Он ничего не ответил и согласился, чтобы Мириам и дети остались в Толедо. Пока Самуэль не уехал в Мадрид, Мириам не понимала, насколько свободнее чувствует себя без него.

Далида с Изекиилем, конечно, предпочли бы вернуться в Мадрид вместе с отцом. Здесь им было скучно, их утомляли бесконечные разговоры матери с четой стариков, им надоело целыми днями слоняться по городу, что так величественно раскинулся над рекой, протекающей у его подножия.

А Мириам жаждала узнать как можно больше об этом городе, понять его душу, и Хосе Гомес с женой терпеливо отвечали на все ее вопросы. Старая Мария даже уговорила Мириам сопровождать ее в собор к мессе.

— Но ведь я иудейка! — возразила Мириам.

— Ну и чем же это тебе мешает посетить такую красивую церемонию, которой христиане почитают Всевышнего? — ответила Мария. — Разве так важно, где мы молимся и как это делаем, если мы все почитаем единого Бога?

— А разве тебе никогда не хотелось вернуться к вере своих предков — к иудаизму? — поинтересовалась Мириам.

— Как я уже говорила, моя семья крестилась вынужденно, потому что не в силах была расстаться с Толедо, но думаю, что в конце концов мы все же стали искренними католиками. Прошлое потому и прошлое, что его больше нет. Я родилась католичкой, католичкой и умру. А с тобой ничего страшного не случится, если ты послушаешь мессу. Сегодня как раз ее служат — тебе понравится церемония.

Хосе Гомес предложил Мириам, пока она будет в соборе, прогуляться вместе с Далидой и Изекиилем. Мириам была благодарна ему за это, понимая, что детям едва ли хочется сидеть несколько часов в соборе, слушая непонятное богослужение, и предпочла не ругаться с ними по этому поводу.

Толедский собор ее просто поразил. Если снаружи он казался огромным и величественным, то внутри был исполнен божественной благодати. Мириам была настолько очарована, что теперь испытывала настоящую благодарность к Марии, которая привела ее сюда.

Но все же намного милее ее сердцу оказалась старая синагога, которая теперь называлась церковью святой Марии-ла-Бланка, и куда Мириам заходила всякий раз, когда шла на прогулку. Здесь она чувствовала себя как дома. Она закрывала глаза и представляла, будто перенеслась в далекое прошлое, на много веков назад. Здесь, в бывшей синагоге, она ощущала себя одной из тех Эспиноса, вернувшейся в этот уголок Сефарада, в старый город, с первой минуты ставший для нее родным.

Иногда она плакала по ночам, вспоминая свою сестру Юдифь. Ах, если бы она могла вместе с ней бродить по Толедо! Но, увы, это невозможно. Юдифь так и не поправилась после рокового Наби-Муса.

К тому же Мириам угнетало, что местные евреи приняли христианство, изменив вере предков, но Мария напомнила ей, что во все времена победители навязывали побежденным свои законы и свою веру.

— Все это в прошлом, — говорила она. — В конце концов, когда-то люди поклонялись языческим идолам, а теперь чтут единого Бога.

Когда через несколько дней вернулся Самуэль, Мириам ощутила в душе пустоту. Она знала, что не может остаться в Толедо, но одна лишь мысль о том, что придется покинуть этот город, наводила необъяснимую тоску. Она знала, что никогда сюда не вернется.

Со слезами на глазах прощалась она с четой Гомесов, заклиная их заботиться о доме, который так много для нее значил.

— После нашей смерти все имущество перейдет к сыну, он работает врачом в Барселоне. И он его продаст. В Барселоне у него своя жизнь, там он женился, там родились его дети. Он лишь изредка приезжает к нам в Толедо, — сказала Мария.

— Но ведь его может купить кто угодно! — запротестовала Мириам, чуть не плача.

— Когда-нибудь все мы умрем, так устроен мир, — ответил Хосе. — А ты не должна убиваться по этому поводу: ты живешь в другой стране, носишь другую фамилию, и у тебя своя жизнь. Ты при всем желании не сможешь изменить прошлое.

По дороге в Париж Мириам словно не замечала ничего вокруг. Тщетно Самуэль пытался занять ее разговорами — она по-прежнему оставалась безучастной. И уж менее всего ее сейчас волновали беспорядки в Германии. Обычно Мириам очень внимательно слушала, когда он ей что-то рассказывал, высказывала свою точку зрения и давала советы; теперь же она молча смотрела в одну точку, и Самуэль видел, что душа ее пребывает где-то далеко.

Когда они вернулись в Париж, жизнь постепенно вошла в обычную колею — во всяком случае, Самуэлю хотелось так думать. Он по-прежнему целыми днями пропадал в своей лаборатории и снова начал регулярно наведываться в Лондон, чтобы встречаться с Константином. Мириам же сидела дома, присматривала за детьми и много думала, благо, у нее было для этого достаточно времени. Казалось, ей удалось наконец создать тот домашний уют, который так нравился Самуэлю. Но теперь в их жизнь прочно вошла Катя. Даже если бы Самуэль и захотел теперь с ней расстаться, едва ли у него хватило бы на это сил — ведь рядом с Катей он словно возвращался в прошлое и хотя бы ненадолго становился собой прежним.

Но всё же он изо всех сил боролся с самим собой, разрываясь между верностью Мириам и неотразимым обаянием Кати, которому был не в силах противиться. Поэтому он старался не брать с собой Мириам детей во время поездок в Лондон. Но в конце концов Константин все же настоял, чтобы Самуэль их привез.

Константин и его супруга Вера делали все возможное, чтобы Мириам чувствовала себя как дома. Даже Густав, казалось, очень рад был видеть Далиду и Изекииля.

Вера, будучи безупречной хозяйкой дома, очень старалась, чтобы Мириам получила от пребывания в Лондоне как можно больше удовольствия. Они вместе ходили по магазинам, вместе с детьми посещали музеи; принимали участие в пикниках и вечеринках в домах друзей и даже поверяли друг другу маленькие тайны. Однако присутствие Кати по-прежнему угнетало Мириам, нависая над ней, словно черная грозовая туча.

Катя, такая красивая, такая утонченная... Однажды они все вместе отправились в Оперу, и Мириам заметила, как нервничает Самуэль, видя, какие взгляды бросают на Катю мужчины.

«Он ревнует», — подумала она и вдруг поняла, что ее Самуэль никогда и ни к кому не ревновал. Еще бы, ведь как бы она ни старалась, ей никогда не сравниться с Катей.

В последний вечер перед возвращением в Париж Мириам случайно услышала разговор Кати и Веры. Самуэль и Константин отправились на встречу с клиентами, а дети вместе с Густавом играли в детской. Мириам как раз спустилась в библиотеку, чтобы поставить на место книгу, которую брала почитать. Она уже собралась войти, но остановилась у двери, услышав, как Катя произнесла ее имя.

— Право, мне жаль Самуэля: как ему только в голову пришло жениться на этой особе?

— Как ты можешь так говорить? — упрекнула ее Вера. — Мириам — хорошая женщина.

— Я не хочу сказать, что она плохая... — возразила Катя. — Не знаю, как тебе объяснить... Мне она кажется не слишком привлекательной. Ведь должна же она была перенять хоть толику французского шика. Она совершенно не заботится о своем гардеробе, да и стриженые волосы совсем ее не украшают... Хотя, может быть, все палестинки такие...

— А мне она кажется привлекательной, — ответила Вера. — Во всяком случае, в ней есть индивидуальность.

— То же самое говорит и мой брат! Так что не стоит повторять слова Константина, Вера.

— Константину очень нравится Мириам, — сказала Вера.

— Моему брату понравится кто угодно, он ведь у нас такой душка! Он вполне может найти что-то привлекательное даже в такой неказистой особе, как Мириам. Ты никогда не замечала, как неуклюже она ходит на каблуках? А уж когда она начесывает этот свой чуб... Бедняжка, ничто ей не к лицу.

— Ты меня удивляешь, Катя. Ты же никогда не была сплетницей. Хотя я уже поняла, что тебе не нравится Мириам. Но почему?

— Да не то чтобы она мне так уж не нравилась. Просто обидно, что Самуэль связал свою жизнь с такой женщиной. Он заслуживает лучшего.

Вера озадаченно посмотрела на золовку. Она знала, что Катя с детства влюблена в Самуэля и ей давно пора перестать его преследовать, однако не смела сказать об этом вслух. Она не хотела ссориться с Катей, поскольку это могло огорчить Константина.

— Я с этим не согласна, Катя, — произнесла она вслух. — Мириам — женщина больших достоинств, и Самуэлю очень повезло жениться на ней. А теперь — как ты думаешь, не попросить ли подать чаю?

Этим вечером во время ужина Катя превзошла самое себя, стараясь очаровать Самуэля, который выглядел слегка ошеломленным. С болью в сердце Мириам смотрела, какие взгляды бросает Катя на Самуэля, слушала ее серебристый смех. Ей подумалось, что поездка в Толедо была лишь отсрочкой, прощальным подарком. Катя права: ей здесь не место. Ее дом — в Палестине.

Тем не менее, она ничего не сказала Самуэлю, пока они не вернулись в Париж. В день приезда Мириам даже не потрудилась распаковать чемоданы.

— Я уезжаю, Самуэль, — сказала она. — Возвращаюсь в Палестину. Ты не хуже меня знаешь, что здесь мне не место.

Самуэль начал было возражать, уговаривал жену не бросать его, пытался убедить, насколько лучше для Далиды и Изекииля жить в Париже, просил дать ему еще один шанс.

— Я все время только и делаю, Самуэль, что даю тебе шансы, — ответила Мириам. — Мы оба заслуживаем иной жизни, в которой будет любовь, радость и смысл. Так имей ко мне хотя бы уважение, Самуэль, и не пытайся привязать к себе детьми. У меня есть право на собственную жизнь. Я хочу жить, Самуэль. Поэтому возвращаюсь домой вместе с детьми.

Самуэль так и не смог убедить ее изменить решение. При этом в глубине души он чувствовал какое-то постыдное облегчение. Он убеждал себя, что разлука не будет долгой, что скоро он вернется в Иерусалим, или Мириам приедет в Париж, но в душе знал, что обманывает себя. Единственное, в чем он был непреклонен — это в том, чтобы проводить их до Марселя и убедиться, что Мириам и дети благополучно сели на пароход, отплывающий в Иерусалим.

Изекииль и Далида, стоя на палубе, махали ему рукой. Дети плакали, расставаясь с отцом, и Самуэль тоже едва сдерживал слезы. Он искал взглядом Мириам, но она не захотела его видеть и отошла от бортика. В этот миг Самуэль понял, что Мириам исчезла из его жизни и больше никогда не вернется.