Когда он постучал в дверь дома Мари, на стук вышла Ирина. С минуту она молча стояла на пороге, вспоминая, где могла прежде видеть этого человека, и вдруг бросилась к нему в объятия.

— Как ты изменился! — воскликнула Ирина, помогая ему снять пальто.

— А ты все такая же, — ответил он. — Словно и не было всех этих лет.

— Полно, ты мне льстишь! Разве ты не видишь седину в моих волосах? Я постарела.

Самуэль внимательно взглянул на нее. Приглядевшись как следует, он с трудом различил несколько белых прядей, затерявшихся в ее белокурых волосах, убранных в тяжелый узел. Но что в ней по-настоящему изменилось — так это взгляд; ее глаза лучились покоем и умиротворением.

Она сразу провела Самуэля в спальню Мари. Добрая женщина лежала среди подушек, которыми заботливо обложила ее Ирина.

Мари погладила Самуэля по щеке, а затем сжала его руку в своих ладонях.

— А ты знаешь, мне сперва показалось, будто я вижу твоего отца, — произнесла она. — Ты стал похож на него — намного больше, чем в детстве. Такой же красивый... Присядь рядом со мной.

Ирина забрала вещи Самуэля и вышла из комнаты, оставив их вдвоем, зная, что именно этого больше всего на свете хотела сейчас Мари.

До самого вечера она не решалась войти в комнату Мари, пока домой не вернулся Михаил после занятий музыкой.

Самуэля охватило волнение, едва он увидел Махаила — так он повзрослел за эти годы. Они пожали друг другу руки, но так и не решились обняться.

Несмотря на протесты Ирины, Мари настояла, чтобы ей помогли встать и спуститься к ужину.

— Мне ничуть не повредит, если я хорошо проведу время вместе с моими близкими — единственными родными мне существами в этом мире, — заявила Мари.

Михаил отнес ее в столовую на руках. Самуэль был поражен, увидев, какой она стала крошечной и хрупкой. У нее едва хватало сил, чтобы удержать в руке ложку, но глаза ее сияли безудержным счастьем. Она смогла усидеть за столом лишь несколько минут.

— Думаю, что Ирина права, и мне лучше было бы остаться в постели, — призналась она. — Но мне так хотелось сесть за стол вместе с вами!

— В таком случае, поужинаем все вместе! — предложил Михаил. — Поставим тарелки на подносы и сядем возле твоей кровати: будет почти то же самое, что за столом, но тебе будет намного удобнее.

— Нет-нет, — запротестовала она. — Я не хочу причинять вам таких хлопот.

Однако в голосе Мари прозвучало горькое отчаяние: ей вовсе не хотелось оставаться одной.

— Я приехал в Париж только для того, чтобы быть с тобой. Так что либо ты позволишь мне поужинать в твоей комнате, либо я вернусь обратно в Палестину, — с шутливой угрозой произнес Самуэль.

В первые дни Самуэль очень старался возобновить все свои прежние связи в городе, а также установить дружеские отношения с Ириной и Михаилом. Его духовная связь с Мари была по-прежнему необычайно сильна; несмотря на долгие годы разлуки им достаточно было взглянуть друг на друга, чтобы каждый без слов понял, о чем думает другой.

С приездом Самуэля Мари, казалось, почувствовала себя лучше; во всяком случае, она настаивала, чтобы ее хотя бы иногда по вечерам выносили в гостиную, чтобы она могла посидеть у камина и поговорить с Самуэлем. Тогда он брал ее за руку, и они беседовали: иногда вспоминали о прошлом, но чаще обсуждали будущее Михаила. Мари всей душой обожала этого мальчика.

Ему уже исполнилось четырнадцать, и он всеми силами стремился к тому, чтобы стать настоящим музыкантом, каким был его отец. Мари и Ирина делали все, чтобы он получил самое лучшее образование, однако он не скрывал своей явной нелюбви к чтению, предпочитая ему ежедневные занятия скрипкой и фортепиано.

— Он станет великим скрипачом, хотя сам и утверждает, что хочет быть дирижером оркестра; он мечтает, как будет дирижировать великими произведениями Чайковского, Римского-Корсакова и Бородина. И я тебе признаюсь, что он и сам написал несколько пьес; его учитель, месье Бонне, говорит, что у него настоящий талант.

— Юрий тоже был талантлив, — заметил Самуэль, вспомнив отца Михаила.

Поначалу мальчик относился к нему, как к чужому. Да, он помнил долгое и трудное путешествие из Санкт-Петербурга в Париж, но до сих пор не простил Самуэлю, что тот уехал. Его семью — единственную семью, которую он знал — составляли две женщины, которые любили его и о нем заботились. Больше у него никого не было, и он не желал, чтобы кто-то еще вторгался в его жизнь. Да, он был неизменно вежлив и предупредителен с Самуэлем, но относился к нему, как к гостю, а вовсе не как к члену семьи, какими стали для него Мари и Ирина.

— Дай ему время привыкнуть, — советовала Мари. — Он просто очень замкнутый мальчик; так оно, в сущности, и должно быть, иначе он не смог бы держать в голове всю эту музыку. Ты же видел, как он импровизирует на фортепиано; в голове у него одни ноты, которые складываются в мелодии.

Самуэль сжал ее руку и попросил ни о чем не беспокоиться. Он и сам понимал Михаила.

— Ты по-прежнему любишь Ирину? — однажды вечером спросила Мари.

Он промолчал, не зная, что ответить.

— Ну, признайся, уж мне-то ты можешь доверять! — настаивала Мари.

— Я знаю, Мари, я это знаю, — ответил Самуэль. — Но я и сам не могу понять тех чувств, которые теперь испытываю к Ирине. Все эти годы я не переставал думать о ней, и, глядя на других женщин, я видел ее лицо.

— Но теперь... — продолжила она за него.

— Но теперь она кажется мне такой далекой, такой холодной... Я для нее — по-прежнему лишь старый друг. Ни в ее взглядах, ни в жестах я не увидел даже намека на привязанность, кроме той, что она питала ко мне раньше.

— Я знаю, что у нее есть какая-то тайна, но мне она никогда ничего не рассказывала, — призналась Мари. — Что-то произошло с ней в юности — нечто такое, что воздвигло непреодолимую стену между ней и любым мужчиной, который решился бы приблизиться. Помнишь месье Переца — того купца, друга твоего дедушки, который помогал тебе готовиться к отъезду в Палестину?

— Да, конечно, я его помню. Мне очень помогли его рекомендации, и он нашел для меня учителя арабского языка, который все-таки кое-чему меня научил, пусть и не слишком многому.

— Так вот, у Бенедикта Переца два сына; один из них сватался к Ирине, но она ему отказала. Другие молодые люди тоже пытаются за ней ухаживать, но она никого к себе даже близко не подпускает.

— И поэтому ты полагаешь, что она скрывает какую-то страшную тайну! — усмехнулся Самуэль.

— А ты зря смеешься, — ответила она. — Я уверена, что тайна есть, я даже пыталась расспрашивать ее об этом. Однажды она, кажется, даже хотела мне о ней рассказать, но так и не решилась. Может быть, тебе удастся заставить ее открыться?

— И как же я смогу ее на это сподвигнуть? Ведь если она даже тебе ничего не сказала, то мне тем более не расскажет.

— Я уверена, что однажды ты решишься с ней серьезно поговорить и открыть ей свои чувства.

— Не пытайся меня сватать. Я приехал в Париж, чтобы быть с тобой, и не более того. Так что давай оставим все как есть, а там — будь, что будет.

— А тем временем тебя охватила тоска, та, что вечно овладевает русскими. Вы можете притворяться веселым и что наслаждаетесь жизнью, но время от времени ваш взгляд затуманивает пелена тоски.

Ирина по-прежнему работала в цветочном магазине. Это давало ей возможность чувствовать себя независимой; с другой стороны, когда Мари, после того, как заболела, предложила Ирине взять на себя обслуживание ее клиентуры, та отказалась. Шитье всегда было для Ирины настоящей мукой, и ей совершенно не хотелось провести остаток жизни, соединяя между собой лоскуты кожи и ткани, к чему никогда не питала ни малейшего интереса. Еще меньше ей хотелось тратить свое время и силы, ублажая капризных дам, которые заказывали у Мари свои манто.

Увидев мастерскую дедушки Элиаса закрытой, Самуэль ощутил приступ ностальгии. Большой стол, на котором дедушка кроил манто, стулья, где он со своими помощниками превращал в манто меха, которые привозил отец. Полированные деревянные полки, где выстроились в ряд ножницы, иголки, нитки... Всё содержалось в порядке и чистоте, но Самуэль заметил, что уже долгое время никто не заходил в эту часть дома.

— Я предлагала Мари сдать мастерскую в аренду, — объяснила Ирина, — но она не хочет. Говорит, что не желает видеть в мастерской чужака. Мол, к счастью, она заработала достаточно, чтобы ни от кого не зависеть.

— А ты Ирина, ты счастлива?

Он тут же пожалел, что задал этот вопрос. Не стоило затевать разговор, который всколыхнет чувства.

Ирина улыбнулась так радостно, что Самуэль удивился. Ее трудно было назвать веселой, чаще она молчала и не слишком часто смеялась.

— Счастлива ли я? Ну конечно, я счастлива! Что ждало меня в нашей любимой России? Я бы окончила свои дни в застенках охранки — лишь потому, что была знакома с Юрием. А что касается будущего... Может ли девушка вроде меня желать себе лучшей судьбы? Да, я здесь счастлива. Я люблю цветы, и мне нравится составлять букеты, особенно для невест. Я выбираю для них самые красивые розы, дополняю их зелеными ветками. Я чувствую себя свободной, я не обязана ни перед кем отчитываться, к тому же у меня есть Мари и Михаил.

— А твои родители?

— Они умерли. И это единственное, что омрачало мою жизнь все эти годы. Ты знаешь, им ведь пришлось уехать из Санкт-Петербурга, Охранка не оставила бы их в покое.

Самуэль замолчал, чувствуя себя виноватым, что потревожил горькие воспоминания в ее душе. Однако Ирина сама продолжила разговор.

— У меня ничего не осталось в России, так что я никогда туда не вернусь, — заявила она.

— «Никогда» — это слишком долго, тебе не кажется?

— И ты чем теперь собираешься заниматься? — спросила она.

— Время от времени я получаю письма от Константина. Он рассказывает о наших друзьях и о том, что делается в Санкт-Петербурге, я ведь очень скучаю по городу. Но я знаю, что мне нельзя туда возвращаться; вернее, это Константин так пишет, я-то сам не уверен... Как бы то ни было, после попытки переворота в 1905 году подозрительность охранки перешла всякие границы, так что я теперь — вечный изгнанник, такой же, как и ты.

— Разница в том, что я счастлива в своем изгнании, а вот ты, кажется, не очень.

— А Михаил? — спросил он. — Михаил не скучает по России?

— Ему до сих пор снятся кошмары. Сколько раз он звал во сне отца, просил взять его с собой, а потом просыпался в холодном поту. Он помнит, как мы бежали из России, как ты уговаривал его не плакать, вести себя, как настоящий мужчина, быть достойным памяти своих родителей... И как он может тосковать по прошлому? Что хорошего он там видел, кроме потери отца?

— Мари утверждает, что он станет великим музыкантом.

— Он прямо одержим музыкой; у него настоящий талант, великий талант. Когда ты уехал, он был настолько убит горем, что несколько дней ничего не ел. Мы очень беспокоились за него, и тогда Мари пообещала, что, если он начнет есть, она даст ему все, чего он захочет. И ты знаешь, о чем он попросил? Он сказал: «Я хочу стать музыкантом, как мой отец. Ты можешь сделать меня музыкантом?» Мари наняла для него лучшего во всем Париже учителя, месье Бонне. С тех пор он живет одной лишь музыкой, мечтает стать дирижером большого оркестра. А месье Бонне утверждает, что Михаил уже сейчас — настоящий скрипач-виртуоз, хотя он прекрасно играет на любом инструменте, какой попадет ему в руки.

— По-моему, ему не слишком нравится, что я здесь, — заметил Самуил.

— Это еще мягко сказано. Я же тебе говорила, что он очень страдал, когда ты уехал. За считанные месяцы ему сначала пришлось пережить смерть отца, а потом уехал ты. Думаешь, ему легко было смириться с этими потерями? По-моему, он боится, что ты опять уедешь, и поэтому старается не привязываться к тебе, чтобы не испытать новой боли. Так он защищается. Кстати... ты ведь и в самом деле уедешь?

— Не знаю, Ирина, не знаю. Сейчас я здесь, и здесь думаю остаться. Никаких планов на будущее у меня нет.

— Но ты же сказал, что купил участок в Палестине. Там теперь твой дом, разве не так?

— Этот участок я купил на паях с моими друзьями; сейчас у них все благополучно, но поначалу нам пришлось приложить немало усилий, чтобы выжить в тех условиях. Мы, евреи, едем в Палестину, чтобы претворить в жизнь наши мечты о социализме, но в действительности это оказывается вовсе не так легко. Мы вынуждены были отказаться от своей частной жизни; ни у кого из нас нет ничего своего, а все только общее; все решения мы принимаем только сообща — даже такие пустяковые, как покупка мотыг.

— Просто не могу представить тебя в роли крестьянина.

— То же самое утверждает и Константин в своих письмах. Он обещал навестить меня в Палестине; говорит, что ему стоит туда приехать уже просто для того, чтобы полюбоваться на меня с мотыгой в руках. И все же смею тебя уверить, что я сейчас — не более, чем скромный крестьянин.

Самуэль навестил Бенедикта Переца, французского торговца. Тот был очень рад его видеть, с большим интересом расспрашивал об Иерусалиме, а потом, в свою очередь, рассказал о положении евреев во Франции.

— Пару лет назад, в 1906 году, военный суд был вынужден реабилитировать капитана Альфреда Дрейфуса. Вам ведь знакомо это дело, не так ли? Его обвинили в том, что он продавал немцам военные секреты. Однако обвинение было ложным, и это уже доказано. Но то, что Дрейфус был евреем, спровоцировал вспышку ненависти к нашему сообществу. В этом, конечно, нет ничего нового, хотя, казалось, еще во времена революции 1789 года во Франции были преодолены все предубеждения против евреев. Но в действительности оказалось, что предрассудки по-прежнему живы, иначе как могло случиться, что Франция, столь горячо пропагандирующая свободу и равенство, позволила очернить одного из своих самых преданных и блестящих солдат лишь потому, что он — еврей? А впрочем, не стоит беспокоиться, здесь вы все-таки можете быть евреем, хотя кое-кто и считает нас этаким инородным телом, не желая при этом понимать, что мы — такие же французские патриоты, как и они сами. Да, мы — евреи, но прежде всего, мы — французы.

Оба они еще с прошлых времен прониклись друг к другу симпатией, и теперь стали регулярно встречаться. Самуэля радушно принимали в доме Переца — как он сам, так и его сыновья. Торговец, со своей стороны, время от времени навещал Мари и пытался убедить Ирину продолжить дело месье Элиаса.

— Очень жаль, что Ирина не пользуется той великолепной репутацией, которую создал своему делу ваш дед, а потом так блестяще поддерживала Мари, — жаловался Перец. — Дамы просто рыдают: говорят, что нигде больше не найдут таких манто, какие им шили здесь. Может быть, хоть вы, Самуэль, откроете новое ателье?

— Боюсь, у меня это не получится, — отказался Самуэль. — Во-первых, я не умею шить. Во-вторых, у меня нет возможности ввозить меха из России. Мой хороший друг, граф Константин Гольданский, решительно не советует мне туда соваться. Я ведь вам рассказывал, что моего отца обвинили в преступлении, которого он не совершал. Если я вернусь, то тоже окончу свою жизнь в застенках охранки. Та же участь ждет и Ирину, если бы ей пришло в голову отправиться в Россию. Так что мне очень жаль, но это меня не интересует.

Бенедикт Перец спросил, каковы его дальнейшие планы на жизнь.

— Я учился на химика, но на самом деле всего лишь средней руки аптекарь. Стараниями моего благодетеля, профессора Гольданского, а позднее — моего учителя Олега Богданова, я понял, что химия — превосходная помощница в аптекарском деле. Мне нравится готовить лекарства, которые помогают облегчать боль. Но судьба посмеялась надо мной и сделала из меня фермера, который, впрочем, в свободное время тоже готовит лекарства. Мой добрый друг Абрам заказывает их у меня и продает по мере надобности.

— Значит, вы вернетесь в Палестину?

Тот же вопрос задавали ему и Мари, и Ирина, а он так и не знал, что им ответить. У него было не так много денег и, когда они закончатся, ему придется решать, вернуться ли в тот негостеприимный край, ставший для него по-настоящему родным, или же остаться в Париже, о чем просила его Мари.

— Пусть судьба решит за меня, — ответил он, искренне веря в эти слова.

Мари казалась счастливой в его присутствии, они проводили время в воспоминаниях о прошлом. Самуэль попросил ее рассказать про Исаака.

— Я так любила твоего отца! Я все время представляю, как он жил в Санкт-Петербурге, в доме этих вдов... Он их очень уважал, а порой я даже приходила в ярость, если он говорил, что Раиса Карлова готовит лучше, чем я. Но однажды я его удивила, когда при помощи месье Элиаса приготовила для него борщ.

Самуэль провел в доме Мари уже два месяца и все эти дни невыносимо страдал, видя каждый день, как она медленно угасает. В первые дни после его приезда Мари, казалось, почувствовала себя лучше; по крайней мере, она находила в себе силы, чтобы встать с постели, хоть и не без посторонней помощи. Но вскоре она уже не смогла вставать. Она с трудом могла есть и постоянно жаловалась на сильные боли в суставах, но при этом упорно отказывалась принимать морфий, который прописал ей доктор.

— Если я буду пить этот ваш морфий, я, конечно, не буду чувствовать боли, — говорила она. — Но вся беда в том, что тогда я не буду чувствовать вообще ничего.

Тем не менее, боли были настолько сильными, что порой Ирина не выдерживала и по совету врача подливала ей в суп несколько капель. Однако Мари всегда об этом догадывалась и решительно протестовала.

— Что это вы мне принесли? — возмущалась она. — Только не нужно меня обманывать... Пожалуйста, Самуэль, я не хочу спать! Помоги мне!

Ирина и Самуэль постоянно спорили, что важнее: желание больной или облегчение ее страданий, и это выливалось в долгие и бессмысленные дискуссии о жизни и смерти.

— Нет больше сил видеть, как она страдает! — плакала Ирина.

— Но она сама предпочитает испытывать боль, лишь бы чувствовать себя живой, — возражал Самуэль, который и сам не знал, что делать.

Но однажды наступил день, когда Мари не смогла даже двигаться. У нее совершенно отнялись ноги, а в руке она не могла удержать даже ложку. Ирина ежедневно обмывала ее при помощи Самуэля, несмотря на протесты самой Мари.

— Я не хочу, чтобы ты видел меня такой... — шептала она.

— Ну что ты, Мари! — отвечал он. — Ты для меня, как мать, так что подвинься и позволь Ирине поменять тебе ночную рубашку. Я хочу видеть тебя красивой.

Она закрывала глаза, благодарно улыбалась и позволяла себя переодеть.

Однажды утром, после того, как Ирина и Самуэль умыли ее и причесали, Мари попросила Михаила привести к ней священника.

— Я хочу исповедаться, — прошептала она слабым голосом.

— И в чем тебе исповедоваться? — спросил Михаил, гладя ее по щеке. — Ты самый лучший человек на всем белом свете!

— Сынок, все мы должны держать ответ перед Господом, и мне тоже есть, в чем покаяться, прежде чем с миром отойти в Вечность. Так ты приведешь священника?

Юноша кивнул и со слезами на глазах вышел из комнаты.

— Что случилось? — в тревоге спросила Ирина.

— Мари попросила привести священника, она хочет исповедаться, говорит, что... — не в силах сдержать слез, он бросился в объятия Ирины, вздрагивая всем телом.

В течение нескольких минут она обнимала его, стараясь успокоить, а затем развернула к себе лицом, заставив посмотреть ей в глаза.

— Михаил, мы должны ей помочь, мы должны сделать то, о чем она просит, ведь может статься, что эта последняя ее просьба. Так что ступай в церковь и позови священника, да скажи ему, чтобы поторопился. Ах, да, и предупреди Самуэля, он в своей комнате.

Мари было все труднее дышать; она жаловалась на острые боли в груди. Ирина не пошла на работу. Едва Михаил привел священника, она попросила его сбегать в цветочный магазин, где она служила, и предупредить хозяйку, что она сегодня не придет. Сама она с нетерпением ожидала прихода врача, который ежедневно навещал больную. Доктор Кастель прибыл в то же время, что и всегда, и, осмотрев Мари, поманил Самуэля из комнаты, чтобы поговорить с ним наедине.

— Я не думаю, что это случится сегодня, — сказал он, — но у нее уже нет сил терпеть эти мучения. Я знаю, что она отказывается принимать морфий, но подобных мучений не в состоянии вынести ни один человек. Вы — аптекарь, и вам не привыкать к боли, так что советую вам при первой возможности дать ей дозу морфия, необходимую для того, чтобы она спокойно уснула, пока смерть не придет за ней.

— Она хочет исповедаться, — ответил Самуэль.

— Ну так пусть исповедуется, а потом дайте ей морфий. По мне — так просто бесчеловечно заставлять ее страдать. Будь на ее месте моя родная мать, я не допустил бы, чтобы она так мучилась. Я уже объяснял вам, что ее болезнь неизлечима, что сделать здесь ничего нельзя, можно лишь облегчить боль. А вы допустили, чтобы она отказалась принимать морфий.

Самуэлю нечего было ответить на упреки врача. Он знал, что тот прав. Но, даже зная, как страдает Мари, Самуэль все равно не мог заставить себя дать ей смертельную дозу этой жидкости, чтобы та растеклась по ее венам, погружая в непробудный сон, незаметно переходящий в смерть. Когда пришел Михаил, приведя с собой священника, он застал Мари чрезвычайно взволнованной. Оставив ее наедине с проводником Божьей воли, они погрузились в молчание, ибо не существовало слов, которые могли бы их утешить. Каждый замкнулся в коконе своей скорби перед лицом неизбежной утраты.

Покинув спальню Мари, священник отозвал Самуэля и сказал ему, что больная желает поговорить с ним наедине.

— Господь вот-вот примет в свое лоно эту добрую женщину, — сказал он. — Сейчас она хочет поговорить с вами, Самуэль, затем — с Михаилом, а потом — с вами, мадемуазель Ирина.

Войдя в комнату Мари, Самуэль заставил себя улыбнуться. Он не хотел, чтобы она видела его плачущим — ведь он знал, как это ее расстроит. Мари попыталась протянуть ему руку; он сел рядом с ней и поцеловал в лоб, затем сжал ее руки в своих ладонях.

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении... — прошептала Мари.

— Только об одном? В таком случае — все, что ты захочешь, к твоим услугам, — пошутил он.

— Не торопись уезжать. Останься здесь еще хоть ненадолго. Этот дом — по-прежнему твой, твой дед просто разрешил мне здесь жить и работать.

— Но я думал...

— Ты думал, что он мне его продал? В каком-то смысле, так оно и есть, но не совсем. Месье Элиас всегда говорил, что ты — его единственный внук, сын его любимой дочери Эстер, и что плоды всей его жизни должны принадлежать тебе. Я дала ему слово, что после своей смерти передам дом тебе; но я в любом случае не могла бы поступить иначе: ведь ты мне как сын, которого у меня никогда не было. Кому еще я могла бы завещать этот дом, даже если бы он был моим собственным? У твоего деда были также и кое-какие сбережения, но он не хотел оставлять их тебе, пока ты не найдешь свой путь в жизни. Он считал, что ты должен найти свой собственный путь, а для этого необходимо, чтобы ты не думал, что у тебя есть какие-то средства, кроме тех, которые ты сможешь сам заработать. Твой отец знал об этих деньгах, но тоже считал, что не стоит пока о них тебе говорить... Я хотела рассказать тебе о них, когда ты приехал сюда после того, как бежал из России и собирался ехать в Палестину. Но в конце концов я ничего тебе не сказала, потому что тоже считала, что ты должен сначала найти самого себя. И вот теперь настала минута, когда ты можешь наконец получить свое наследство. Этот дом принадлежит тебе, как и мастерская. Все документы на недвижимость, а также деньги, которые завещал твой дед, ты сможешь получить у нотариуса, месье Фармана. В моем письменном столе ты найдешь большой конверт. Открой его, когда меня не станет. Ах, да, мое собственное завещание тоже хранится у месье Фармана.

Мари закрыла глаза, и Самуэль в испуге вскочил. Но она тут же открыла их снова.

— Не пугайся, я еще не умираю... Я хочу сказать тебе кое-что еще, это касается Михаила... Будь с ним терпелив, он все еще не может простить тебе, что ты уехал. Я знаю, что ты по-настоящему к нему привязан, но все же для тебя он — не более, чем сын твоего знакомого, которого тебе пришлось спасать. Но он в тебе видит отца, которого потерял и боится потерять снова. А я... видишь ли, я хочу, чтобы ты узнал это от меня, прежде чем тебе обо всем расскажет месье Фарман. Все свои сбережения я поделила между тобой, Ириной и Михаилом. После смерти моей матери, месье Элиаса и твоего отца вы — единственные близкие люди, которые у меня остались. Ирина и Михаил доставили мне столько радости, и теперь я чувствую себя ответственной за их судьбу, так что...

Она вновь замолчала, прикрыв глаза. Самуэль почувствовал, как вспотели его ладони: так страшно ему вдруг стало, что он вот-вот ее потеряет. Он замер, прислушиваясь к неровному дыханию Мари.

— Я так устала! — пожаловалась она. — Я, конечно, не могу просить тебя взять на себя ответственность за их судьбу, ты должен жить своей собственной жизнью, но позволь им остаться в этом доме, даже если ты женишься и решишь привести сюда жену. Ведь это их дом, единственный дом, который Михаил помнит... Ирина... Ирина — сильная женщина, она сможет начать все сначала, но Михаил... Ты вернешься в Палестину?

— Не знаю, Мари, — ответил он. — А ты считаешь, что я должен ли я туда вернуться?

— Я тоже не знаю, Самуэль... Просто я хочу, чтобы ты был счастлив, но я не знаю, что сделает тебя счастливым. Когда-то я хотела, чтобы ты женился на Ирине; не думай, не только из эгоизма, чтобы вы все трое были рядом со мной. Но обещай мне, что сделаешь все, что решил, не отступая и не сдаваясь...

— Обещаю, Мари.

— Михаил... его занятия музыкой... Обещай, что он будет продолжать заниматься... Бог наградил его таким талантом...

У Самуэля сердце обливалось кровью при виде страданий этой женщины; было совершенно невыносимо видеть, как искажается болью ее лицо, каких усилий стоит ей каждое слово. Наклонившись над ней, он обнял ее и поцеловал в лоб.

— Не печалься обо мне... Я готова... Я давно ждала... Там я воссоединюсь с моей мамой и вновь увижусь с твоим отцом, моим дорогим Исааком...

Большую часть времени у постели Мари дежурил Михаил; иногда его сменяла Ирина. Мари было все труднее дышать; казалось, она вот-вот задохнется. Ирина послала за доктором и упорно не желала его отпускать, призвав на помощь Михаила и Самуэля.

Врач наскоро осмотрел больную и вышел из спальни.

— Если вы не дадите ей морфий, я просто откланяюсь — это все, что я могу сделать, — заявил доктор. — Она испытывает невыносимые боли, едва может дышать. Вы что, хотите, чтобы она умерла в мучениях?

На этот раз Самуэль дал больной полную дозу морфия, прописанную врачом. и вскоре Мари погрузилась в сон, от которого ей не суждено было пробудиться.

Они горько оплакивали Мари. После ее смерти они вдруг почувствовали себя чужими. Оказалось, что она была тем самым звеном, соединявшим их друг с другом, и теперь они внезапно обнаружили, что их больше ничего не связывает, и они даже не представляют, чего им ждать друг от друга.

Михаил совершенно замкнулся в себе. Он не хотел делить свою боль ни с Ириной, ни, тем более, с Самуэлем, несмотря на то, что обещал Мари дать шанс этому человеку, вместе с которым он когда-то бежал из России.

Как ни уговаривала его Ирина возобновить занятия с месье Бонне, Михаил не желал ничего слушать. Даже музыка не в состоянии была победить охватившую его депрессию.

— Мы должны что-то сделать... ведь он заболеет, он даже есть отказывается... — рыдала Ирина.

— Оставь его в покое, — отвечал Самуэль. — Он должен сам справиться со своим горем. Мари стала для вас второй матерью, он не скоро сможет смириться с ее потерей.

Через несколько дней после смерти Мари Самуэль обнаружил в ящике ее стола большой конверт — именно там, где она и сказала. Это было письмо, адресованное ему.

«Дорогой Самуэль!

Я не знаю, когда ты прочтешь это письмо, и успею ли я к тому времени с тобой попрощаться. Палестина далеко, и, быть может, ты уже не застанешь меня в живых.

Самуэль, сынок, — уж позволь мне так тебя называть, ведь в душе я всегда считала тебя своим сыном, хоть никогда и не смела сказать об этом вслух. Если бы у меня был сын, как бы я хотела, чтобы он был похож на тебя! И вот теперь, когда меня с вами нет, я хочу попросить тебя позаботиться об Ирине и Михаиле. Пусть они оба и утверждают, будто бы им не нужна твоя забота, но я-то знаю, как на самом деле они в ней нуждаются. Все эти годы мы с Бенедиктом Перецом очень старались, чтобы Михаил не забыл о своем еврейском происхождении. Он уже прошел бар-мицву — обряд и праздник посвящения во взрослую жизнь — и я тогда сопровождала его в синагогу... Сам он, как и ты, был бы рад забыть о том, что он — еврей, но мне страшно подумать, что его ждет, если он забудет о том, кто он есть... Помоги ему найти свой собственный путь, а если потребуется, возьми его с собой в Палестину, чтобы он увидел эту святую землю, которую евреям пришлось покинуть две тысячи лет назад...»

Строчки были неровными, буквы наезжали одна на другую — видимо, когда Мари писала письмо, у нее дрожали руки.

Далее следовали распоряжения относительно завещанного ему наследства, а также о том, как она желает распорядиться своими личными вещами.. Свои немногочисленные драгоценности — а именно, тонкую золотую цепочку с крестиком, серьги с крошечными жемчужинками и браслет — она завещала Ирине. Ей же была оставлена коллекция фарфоровых статуэток и литографии в серебряных рамках. Что же касается одежды, то Мари просила раздать ее бедным.

Михаилу она завещала несколько картин, которые купила, когда дела пошли в гору. Эти картины были написаны в слишком уж современной манере, чтобы нравиться Самуэлю, но Мари всегда восхищалась современным искусством, так что Самуэлю тоже приходилось изображать восторг, когда она показывала ему очередные приобретения, развешанные на стенах ее комнаты. Она питала очевидную слабость к работам молодых художников, которым очень нравилось дробить предметы на части и создавать из их фрагментов причудливые композиции. Как раз один из подобных шедевров висел у Мари в столовой. Надо сказать, что вложить деньги в эти полотна ей посоветовал не кто иной, как Бенедикт Перец, заверивший ее, что когда-нибудь эти художники будут удостоены звания «мастеров», а их творения, которые сейчас кажутся просто непонятной мазней, окажутся в одном ряду с шедеврами парижского Салона.

Самуэль был просто ошарашен, увидев, сколько людей пришло на похороны Мари. Сколько здесь было элегантных дам, утверждавших, что Мари, помимо того, что шила для них роскошные манто, была при этом их самой близкой подругой. Все они знали, что могут ей полностью доверять, ибо ни одно слово, произнесенное с ней наедине, не вышло за пределы ателье.

Самуэлю потребовался почти месяц, чтобы он смог собраться с духом и пойти наконец к нотариусу, месье Фарману. Для Ирины и Михаила стало настоящим сюрпризом известие, что Мари оставила им значительную сумму денег, которые копила в течение всей жизни.

Месье Фарман разъяснил, что часть своих денег Мари, по совету Бенедикта Переца, вложила в ценные бумаги, но остальные деньги были помещены в банк, где и дожидались своих новых владельцев.

По возвращении домой они все по просьбе Самуэля собрались в гостиной.

— Я обещал Мари, что буду заботиться о вас... Прошу тебя, Михаил, выслушай меня! — взмолился он, увидев, каким гневом полыхнули глаза юноши.

— Заботиться о нас? — переспросил тот. — Но мы не нуждаемся в твоей заботе. Что ты можешь сделать для нас такого, чего бы мы не могли сами?

— Я не знаю, что мог бы сделать для вас, — честно признался Самуэль. — Но сама Мари просила меня о вас заботиться. Как вам известно, этот дом и мастерская принадлежат мне, однако мне бы хотелось, чтобы вы по-прежнему оставались здесь. Что же касается мастерской... Есть у меня одна идея, вот только не знаю, подойдет ли это тебе, Ирина. В любом случае, я советую тебе подумать. Дело в том, что я не собираюсь заниматься ни скорняжным, ни швейным делом и, насколько мне известно, ты тоже не имеешь к этому склонности. Но я знаю, что ты стала хорошим флористом. Так вот, я подумал: что если тебе переоборудовать мастерскую в цветочный магазин и открыть собственное дело? Зачем тебе работать в чьем-то чужом магазине, если ты можешь открыть собственный? Подумай об этом, Ирина.

Но Ирине вовсе не надо было ни о чем думать. Услышав эти слова, она вскочила со стула и бросилась обнимать Самуэля.

— Я в самом деле могу открыть цветочный магазин? О Боже, о таком я даже мечтать не могла! Свое собственное дело! Конечно, я буду тебе выплачивать арендную плату за помещение; теперь мне это вполне по средствам, благодаря тем деньгам, которые мне завещала Мари.

— Нет-нет, никакой арендной платы. Я вовсе не нуждаюсь в деньгах. С теми деньгами, что я получил от своего деда, и с теми, что оставила мне Мари, я чувствую себя почти богачом. Полагаю, что при разумном их использовании я смогу безбедно прожить по меньшей мере несколько лет. Что же касается тебя, Михаил, то ты знаешь, чего для тебя хотела Мари. Она всегда считала, что ты станешь лучшим в мире музыкантом. Ради уважения к ее памяти ты должен продолжать заниматься с месье Бонне. Это не говоря уже о тех деньгах, которые она тебе завещала. Я сделаю все возможное, чтобы ты стал настоящим музыкантом, каким хотели бы тебя видеть Мари и твой отец. Ты не можешь впустую растратить свой талант.

— Как вы можете рассуждать о таких вещах, когда Мари больше нет? — сердито выкрикнул Михаил. — Вы уже вовсю строите планы на будущее, и вам уже нет дела, что ее больше нет с нами...

— Прекрати вести себя, как ребенок! — одернул его Самуэль. — Тебе уже четырнадцать лет, и тебе пора думать о будущем. Или ты считаешь, что Мари понравилось бы, что ты плачешь целыми днями, отказываешься от еды, забросил игру на скрипке? Умереть очень легко, намного труднее продолжать жить, и самое лучшее, что ты можешь сделать для Мари — это жить, жить такой жизнью, какой она бы для тебя хотела. Стать таким, каким она мечтала тебя видеть. Я знаю, что ты чувствуешь себя не в своей тарелке оттого, что я поселился в этом доме, но тебе придется к этому привыкнуть, потому что я все равно останусь здесь, и мне бы не хотелось, чтобы ты продолжал дуться и отказывался со мной разговаривать. Я не допущу, чтобы мечты Мари потерпели крах из-за твоей глупости и упрямства.

Со слезами на глазах Михаил выбежал из гостиной; Ирина ухватила Самуэля за рукав, чтобы тот не бросился за ним следом.

— Оставь его, он должен побыть один и обдумать все то, что ты ему сказал. Скоро он опомнится; он хороший мальчик, и любит тебя, но он боится, что ты снова уедешь и его бросишь.

— Я не собираюсь никуда уезжать, Ирина, по крайней мере, в ближайшее время. Но я должен подумать о своей дальнейшей жизни.

Самуэль подумал, что если бы здесь вдруг оказались Яков, Кася и их дочка Марина, а вместе с ними — Ариэль и Луи, ему не было бы необходимости тянуть дальше эту безрадостную жизнь с Ириной и Михаилом, которые без Мари становились все более и более чужими. Но он обещал Мари, что попытается начать в Париже новую жизнь и наберется наконец смелости сделать предложение Ирине. Но если первое не вызывало у него никакого протеста, и он готов был свернуть горы, чтобы найти свое место в новой жизни, то при мысли о том, чтобы сделать Ирине предложение, у него подкашивались колени и кружилась голова. Он уговаривал себя, что ему нужно время, чтобы собраться с духом, но в глубине души понимал, что сам себя обманывает.

Ему не составило труда найти средства к существованию — помимо тех денег, что достались ему от деда и Мари. Тот же Бенедикт Перец нашел для него работу у месье Шевалье, знаменитого фармацевта, который был еще и профессором Парижского университета. Самуэль стал его помощником и одновременно начал посещать его занятия в университете, где, закрывшись в лаборатории, они разрабатывали такие лекарства, о которых никто и никогда не слышал.

Самуэль и сам не заметил, как прожил несколько лет этой странной жизнью в одном доме с женщиной, которую любил, но которой так и не решился сказать об этом ни единого слова. Ирина, как и собиралась, превратила меховое ателье в цветочный магазин, где теперь проводила время с утра до вечера, не замечая ничего вокруг. Михаил тем временем превратился из ребенка-вундеркинда в знаменитого музыканта.

Самуэль регулярно писал своим друзьям из Сада Надежды; не забывал он и об Ахмеде и его семье. Отвечал на его письма обычно Яков, подробно описывая все, что делается в Палестине, и постоянно осведомляясь, когда же он вернется. В одном из писем он сообщил, что Анастасия уехала было в Галилею к сестре Ольге и Николаю, но через несколько месяцев вернулась, чуть ли не со слезами уговаривая ее принять. Конечно, они ее приняли, но в Саду Надежды она оставалась недолго, ибо в один прекрасный день к ним пожаловал Иеремия и на глазах у всех, смущаясь и краснея, попросил Анастасию выйти за него замуж. Кася на правах старшей сестры уже готова была отказать жениху, поскольку знала, что Анастасия его не любит. Однако эта странная девушка не позволила ей сказать ни слова и, ко всеобщему величайшему удивлению, согласилась выйти замуж за Иеремию. Они казались вполне счастливой парой и уже стали родителями очаровательной дочурки — по словам Каси, настоящей красавицы.