Во второй день каждый рассказывает то, что ему пришло на ум

Вступление

На следующее утро, как только все встали, всей компании захотелось поскорее вернуться туда, где накануне они получили столько удовольствия. У каждого был уже приготовлен свой рассказ, и ему не терпелось поделиться с остальными тем, что он знает. После того как они прослушали чтение и толкование госпожи Уазиль и мессу, во время которой каждый возносил помыслы свои к Богу, прося его помочь им осуществить их замыслы, они отправились обедать, вспоминая многое из того, что рассказывали друг другу накануне.

Пообедав, они отдохнули в отведенных им комнатах и в назначенный час пришли на ту же лужайку. День был такой ясный, что казалось, само солнце благоприятствует их затее. И когда вся компания расселась на зеленом ложе, Парламанта сказала:

– Вчера я рассказывала последняя, и поэтому сегодня выбирать рассказчика должна я. А так как вчера мы начали с госпожи Уазиль, как с самой почтенной и самой мудрой из нас, я предоставлю сейчас слово самой юной – я вовсе не хочу сказать самой безрассудной, – и я уверена, что, если все мы последуем ее примеру, мы не задержим начало вечерни так, как это случилось вчера. Итак, Номерфида, сегодня распоряжаться нами будете вы. Только, прошу вас, не заставляйте нас начинать этот день слезами.

– Просить меня об этом не приходится, – ответила Номерфида, – ибо одна из нас уже подсказала мне мой выбор, и теперь история эта так крепко засела у меня в голове, что при всем желании я не могла бы рассказать ничего другого. Если же случится так, что рассказ мой вас опечалит, то это будет значить, что сами вы по своей натуре склонны предаваться грусти.

Новелла одиннадцатая

Госпоже де Ронсекс, гостившей в Туарском монастыре, так спешно понадобилось пойти в известное место, что, не успев разглядеть, прибрано там или нет, она второпях угодила прямо в нечистоты и перепачкала и зад свой, и платье. Рассчитывая, что кто-нибудь из женщин поможет ей, она стала звать на помощь. Но вместо дам явились их кавалеры, которые застали ее обнаженной и в таком непривлекательном виде, в каком ни одна женщина ни за что не захотела бы показаться мужчине [56] .

В доме госпожи де ла Тремойль жила некая дама по имени Ронсекс. И вот однажды, когда вместе с хозяйкой дома они гостили во францисканском монастыре в Туаре, даме этой понадобилось незамедлительно пойти туда, куда вместо себя никто не может послать другого. Она позвала было с собой одну молодую девушку, Ламот, но та была столь скромна и стыдлива, что не решилась составить ей компанию. И таким образом госпоже Ронсекс пришлось одной войти в это довольно темное помещение, которым пользовались все монахи, причем так усердно, что и само сиденье и пол вокруг были запачканы возлияниями Бахусу и плодами Цереры, принявшими несколько измененный вид, после того как они побывали в желудках монахов. Бедная дама так спешила, что едва успела поднять юбку перед тем, как сесть, и по несчастной случайности попала в самый грязный угол этого помещения. Она перепачкала нечистотами и бедра и зад и со всех сторон была так облеплена этой гадостью, что не решалась не только сойти с места, но даже и пошевелиться, боясь, что от малейшего ее движения все станет еще хуже. И она принялась изо всех сил кричать:

– Ламот, милая, беда со мной! Пропала я!

Девушка, которая еще раньше слыхала о злонамеренных проделках монахов этого монастыря, решила, что кто-нибудь из них спрятался там в темноте и теперь напал на несчастную даму, и побежала туда со всех ног, зовя за собою всех, кого встречала дорогой, и громко крича:

– Бегите скорее спасать госпожу Ронсекс, она в отхожем месте, и на нее напали там монахи!

Все поспешили за ней и увидали несчастную госпожу Ронсекс, которая действительно звала на помощь, ожидая, что кто-нибудь из женщин поможет ей обтереть налипшую грязь. Боясь перепачкать платье, она подняла его, и весь зад ее был обнажен. На крик ее сбежались все приехавшие с ними в монастырь кавалеры, которые и увидели это необычайное зрелище: вместо насильников-монахов глазам их предстал вымазанный в нечистотах зад. Сколько тут было смеха и сколько ей пришлось вытерпеть стыда! Ведь вместо женщин, которые очистили бы ее от грязи, на помощь ей прибежали мужчины, которые увидели ее обнаженной, в самом позорном для женщины виде. И стыд перед мужчинами оказался сильнее страха перед вонючими нечистотами, и она опустила платье, отчего перепачкала в испражнениях и свое белье, которое до этого было еще чисто. А едва только она выбралась из этого отвратительного места, ей пришлось все с себя снимать и переодеваться во все чистое, прежде чем начать собираться в дорогу. Она очень была рассержена той услугой, которую ей оказала Ламот, но, узнав, как бедная девушка перепугалась, думая, что со спутницей ее случилось нечто гораздо худшее, перестала сердиться и посмеялась над этим происшествием вместе со всеми.

Не правда ли, благородные дамы, рассказ этот и не Длинен и вовсе не грустен, – вы сейчас услыхали от меня как раз то, чего вы хотели.

Все стали весело смеяться.

– Хоть в этом рассказе и много всякой гадости и грязи, – сказала Уазиль, – достаточно знать тех, о ком идет речь, чтобы увидеть, что ничего непотребного в нем нет. только хотела бы я посмотреть, какое выражение лица было в эту минуту у Ламот и у той, кому она так хорошо услужила! Но раз уж вы сумели так быстро завершить свой рассказ, то передайте слово кому-нибудь, кто бы рассказал нам историю подлиннее.

– Если вы хотите, чтобы кто-то исправил мою ошибку, – ответила Номерфида, – я передаю слово Дагусену он так скромен, что скорее умрет, чем расскажет какую-нибудь пакость.

Дагусен поблагодарил ее за то, что она так высоко оценила его рассудительность, и начал так:

– История, которую я решил вам сейчас рассказать, повествует о том, как любовь ослепляет самые возвышенные и благородные сердца и как трудно одержать верх над злобой, сколько бы сил вы ни положили на борьбу с ней.

Новелла двенадцатая

Герцог Флорентийский, которому никак не удавалось добиться взаимности некой молодой девушки, доверился ее брату, прося его помочь ему в этом деле. Тот сначала никак не соглашался, но потом сказал, что исполнит его просьбу. Вместо этого, однако, он убил герцога в постели, в ту минуту, когда тот был уверен, что желание его наконец осуществится и упорство неприступной красавицы сломлено. Таким образом молодой человек не только спас честь и жизнь сестры, но также и избавил свое отечество от тирана [58] .

Лет десять тому назад городом Флоренцией правил герцог из рода Медичи, женатый на Маргарите, побочной дочери императора. А так как жена его была еще слишком юной, то он не жил с нею в супружестве, а терпеливо ждал, пока она достигнет более зрелого возраста, и старался ее беречь. А тем временем влюблялся в живших в этом городе дам, посещая их ночью, в то время как жена его спала. В числе этих дам оказалась одна, которая была очень хороша собой, благородна и скромна. Это была сестра одного дворянина, которого герцог любил, как самого себя, и который пользовался в доме у него такою властью, что все его слушались беспрекословно, как и самого герцога. А так как у герцога не было от него никаких тайн, то друг этот был как бы его двойником. Герцог испробовал все бывшие в его распоряжении средства, чтобы объясниться молодой даме в любви. И вот, убедившись, что добродетель ее весьма велика и что ему не приходится надеяться на взаимность, он призвал своего любимца и сказал:

– Друг мой, поверь, что если бы сам я не был готов исполнить любую твою просьбу, я ни за что бы не открыл тебе моих чувств, а тем более не стал бы тебя ни о чем просить. Но я так люблю тебя, что если бы мне понадобилось для спасения твоей жизни пожертвовать женой, матерью или дочерью, я бы решился на это без колебаний. Вот я и думаю, что если я, твой господин, питаю к тебе такую любовь, то ты, мой слуга, должно быть, любишь меня не меньше. Поэтому я хочу поведать тебе одну тайну, которую я ото всех скрываю и которая повергла меня в отчаяние, столь безысходное, что спасти меня может либо смерть, либо твоя помощь.

Молодой человек, видя, что слова его господина – сущая правда, ибо тот обливается горькими слезами, проникся к нему несказанной жалостью и ответил:

– Ваша светлость, вы облагодетельствовали меня: всем моим богатством, всем положением в свете я обязан вам одному. Будьте же со мной откровенны, как с самим собой, и вы можете быть уверены, что я сделаю для вас все, что будет в моих силах.

Тогда герцог поведал ему о любви, которой он воспылал к его сестре, и сказал, что любовь эта столь велика, что он скоро умрет, если друг ему не поможет, ибо он хорошо знает, что ни мольбами, ни подарками он все равно ничего не добьется. И герцог попросил его, если он действительно любит его не меньше, чем себя, найти способ исполнить его желание, что без его помощи никак невозможно сделать. Молодой человек души не чаял в сестре, и честь семьи была для него, разумеется, дороже, чем прихоти герцога. Он пытался отговорить своего покровителя, обещая сделать для него все, что он только захочет, и умолял не позорить их дома, говоря, что ужаснее этого нет ничего и ни сердце его, ни честь не позволяют ему совершить подобную низость.

Услыхав это, герцог рассердился. Кусая себе ногти, он гневно воскликнул:

– Ладно же, коли ты не хочешь доказать, что ты мне предан, поступай как знаешь, я-то знаю теперь, что мне делать.

Молодой человек, зная, сколь жесток его господин, испугался и сказал:

– Ваша светлость, раз вам это угодно, я попытаюсь поговорить с сестрой и сообщу вам ее ответ.

– Что же, если ты сохранишь мне жизнь, я сохраню и твою, – ответил герцог.

У молодого человека не было ни малейшего сомнения в том, что означали эти слова. Два дня он старался не попадаться герцогу на глаза и все раздумывал о том, как ему поступить. На одну чашу весов легли все благодеяния, которыми его осыпал герцог, на другую – честь его дома, целомудрие и честь его сестры, которая – он хорошо это знал – ни за что бы не согласилась на это низкое предложение. Герцог мог взять ее только силой или обманом, но ведь ее несчастье легло бы вечным позором на весь их род. И вот он решил, что скорее умрет, чем станет посредником в бесчестии сестры, которая была образцом добродетели во всей Италии, и что долг его – избавить отечество от тирана, бесстыдство которого дошло до крайних пределов. Теперь он уже был твердо убежден, что, пока герцог жив, жизнь его самого и всех его близких будет всегда в опасности. И вот, ни слова не говоря сестре и никого не посвящая в свой замысел, он решил, что одним ударом спасет себе жизнь и отомстит тому, кто готовит ему такое бесчестье. Через два дня он явился к герцогу и сказал ему, что приложил все усилия, чтобы сломить упорство сестры, что это стоило ему большого труда, но что в конце концов она согласилась, однако при условии, чтобы все осталось в тайне и, кроме него, ее брата, никто ничего не узнал.

Герцог очень этого ждал и поэтому легко поверил его словам. Он обнял своего верного друга и, обещав ему все, чего тот захочет, стал просить его поскорее устроить свидание. Они тут же сговорились и назначили день и час. Радость герцога не знала границ. Когда наконец наступила долгожданная ночь, обещавшая ему победу над той, которую все считали неприступной, он рано удалился вместе со своим другом к себе в опочивальню, надел свои лучшие уборы и надушил рубашку самыми изысканными духами. А как только все улеглись спать, они оба отправились в дом, где жила молодая девушка, и, прокравшись туда, очутились в прекрасно убранной комнате. Там молодой человек раздел своего господина и, уложив его в постель, сказал:

– Ваша светлость, я сейчас приведу к вам ту, кого вы ждете: входя сюда, она покраснеет от стыда, но я надеюсь, что к утру вы ее успокоите.

С этими словами он покинул герцога и прошел к себе в комнату, где его ждал один из его слуг, и спросил его:

– Хватит ли у тебя мужества пойти со мной и помочь мне отомстить моему заклятому врагу?

Не зная, что его господин собирается делать, тот ответил:

– Да, господин мой, даже если бы этим врагом был сам герцог.

Услыхав эти слова, дворянин сразу же повел его за собой, так что тот не успел даже прихватить никакого оружия, кроме кинжала, который был при нем.

Как только герцог услыхал шаги, он решил, что друг его возвращается вместе с той, кого ему больше всего хотелось увидеть. Он отдернул пологи, открыл глаза, чтобы встретить свою любимую, но глазам его в этот миг явилась не жизнь, а смерть: блеснула обнаженная шпага, и молодой человек ударил ею герцога, который был в ночной рубашке. Но хотя при герцоге и не было в эту минуту оружия, храбрость его не покинула. Не растерявшись, он привстал и, крепко обхватив своего противника, вскричал:

– Так вот как ты держишь свое обещание!

И, видя, что кроме зубов и ногтей ему защищаться нечем, он со всей силой укусил молодого человека за руку и стал отбиваться от него, как только мог. Они вцепились Друг в друга и оба свалились с кровати на пол. Молодой человек боялся, что не справится один, и стал звать своего слугу. Тот, видя, что его господин и герцог сплелись в один клубок и что их невозможно даже расцепить, вытащил обоих за ноги на середину комнаты и перерезал герцогу горло кинжалом. Сначала тот еще яростно защищался, но потеря крови была так велика, что вскоре он совсем обессилел. Тогда хозяин дома и слуга положили его на постель и добили ударами кинжала. Потом они задернули полог и заперли труп в комнате.

А когда молодой дворянин увидел, что он восторжествовал над врагом, смерть которого, как он думал, даст свободу всей стране, он решил, что задачу его нельзя считать завершенной, пока остаются в живых еще пятеро или шестеро ближайших сподвижников герцога. И, собираясь довести свое дело до конца, он хотел послать за каждым из них по очереди своего слугу, чтобы расправиться с ними так же, как расправился с жестоким правителем. Но слуга его, который не был столь безрассудно смел и оказался достаточно благоразумен, ответил:

– Мне кажется, господин мой, что на сегодня с нас хватит и что теперь вам следует помышлять не о том, чтобы лишать еще кого-то жизни, а о том, чтобы спасти свою. Ведь если мы потратим на каждого столько же времени, сколько мы потратили на герцога, мы не успеем управиться с ними до рассвета. Да хорошо еще, если при них не окажется оружия.

Молодой дворянин, которого начинала уже беспокоить совесть, испугался. Он послушался совета своего слуги и, взяв его с собою, отправился к епископу, который распоряжался городскими воротами и почтовыми каретами. И он сказал епископу:

– Сегодня вечером я узнал, что брат мой при смерти. Я просил герцога отпустить меня к нему и получил его согласие. Поэтому, прошу вас, прикажите почте дать мне пару хороших лошадей, а привратнику – открыть ворота.

Епископ, на которого возымели действие как просьба, так и приказание герцога, снабдил его бумагой, по которой он получил лошадей и право покинуть город. Но вместо того, чтобы поехать к брату, молодой дворянин устремился прямо в Венецию, где долго залечивал раны, которые зубами нанес ему герцог, после чего уехал в Турцию. Утром слуги герцога, видя, что господин их не вернулся, решили, что он заночевал у какой-нибудь дамы, но в конце концов его долгое отсутствие их не на шутку встревожило, и они принялись повсюду его искать. Бедная герцогиня, которая успела уже привязаться к мужу, видя, что его нигде не находят, пришла в отчаяние. Но когда обнаружили, что любимец герцога исчез одновременно с ним, слуги отправились к нему домой. Увидя на пороге дома кровь, они вошли внутрь, но ни хозяина, ни слуг там не оказалось и ни от кого нельзя было ничего узнать. Тогда обеспокоенные слуги герцога пошли по кровавому следу и так добрались до комнаты, в которой лежал убитый. Дверь была заперта, но им вскоре удалось сломать ее. Видя, что весь пол залит кровью, они откинули полог и обнаружили в кровати тело своего господина, заснувшего непробудным сном. Можете себе представить, как они были удручены; они перенесли тело герцога в его дворец, и вызванный туда епископ рассказал, как молодой дворянин уехал ночью в почтовой карете, обманув его и уверив, что торопится к брату. Все это не оставляло сомнений, что убийцей был именно он. Оказалось также, что его сестра ничего об этом не знала. Как бедная девушка ни была поражена всем, что случилось, она только еще сильнее стала после этого любить брата, который рисковал жизнью, чтобы спасти ее от посягательств флорентийского тирана. И жила она потом добродетельной и чистой жизнью. Несмотря на то, что страшное убийство оставило ее в бедности, ибо дом и все имущество их были конфискованы, она и ее сестра вышли впоследствии замуж за людей, с которыми в Италии никто не мог сравниться ни по благородству, ни по богатству. И обе сестры снискали всеобщее уважение, которое вполне заслужили.

Итак, благородные дамы, вам надо бояться маленького божка, который любит мучить и принцев и бедняков, и сильных и слабых, и способен до того ослепить свои жертвы, что они забывают и Бога, и совесть, даже свою собственную жизнь. И все те, кто имеет власть, должны остерегаться обидеть тех, кто ниже их: ибо если Господь захочет наказать грешника, он может воспользоваться для этого любым человеком и для него нет ни великих, ни малых.

Вся компания внимательно выслушала этот рассказ, но мнения присутвующих разделились. Одни считали, что дворянин выполнил свой долг тем, что спас жизнь и честь сестры и вместе с тем избавил свое отечество от тирана. Другие с этим не соглашались, говоря, что ему не следовало отвечать такой черной неблагодарностью человеку, который осыпал его почестями и богатством. Дамы утверждали, что дворянин этот был хорошим братом и доблестным гражданином. Мужчины же, напротив, называли его предателем и лицемером. И интересно было выслушать обе стороны. Но дамы, по своему обыкновению, внимали больше голосу чувства, чем рассудка, – они говорили, что герцог вполне заслужил такую смерть и что честь и хвала тому, кто нанес ему этот удар.

Видя, какой спор разгорелся после его рассказа, Дагусен сказал:

– Бога ради, благородные дамы, не ссорьтесь из-за того, что уже миновало. Бойтесь лучше, чтобы красота каждой из вас не толкнула кого-нибудь на убийство еще более жестокое, чем то, о котором я рассказал.

– Ведь «Красавица, не знающая жалости» сказала нам, что столь радостный недуг не способен губить людей, – сказала Парламанта.

– Дай Бог, чтобы все находящиеся здесь дамы убедились в том, как ошибочно это мнение! – воскликнул Дагусен. – Я уверен, что им не захочется, чтобы их называли не знающими жалости, и не захочется походить на эту Недотрогу, которая послужила причиной смерти влюбленного в нее кавалера, отказав ему в благосклонности.

– Вам, должно быть, нравится, – сказала Парламанта, – чтобы мы подвергали опасности и честь нашу и совесть – и все это ради того, чтобы спасти этим жизнь человека, о любви которого мы знаем только по его заверениям.

– Я совсем не это хотел сказать, – возразил Дагусен, – тот, кто любит совершенной любовью, охраняет честь своей дамы даже больше, чем она сама. Вот почему мне кажется, что благой и любезный ответ, которого требует совершенная и благая любовь, послужит только к чести дамы и успокоит ей совесть, – ведь ее верный кавалер другого от нее ничего не захочет.

– Я знаю, вы всегда начинаете свои проповеди с добродетели, – сказала Эннасюита, – только кончаются они каждый раз совсем по-иному. И если все находящиеся здесь захотят говорить только истинную правду, я готова поверить их словам.

Иркан поклялся, что он никогда не любил ни одной другой женщины, кроме своей жены, и надеется, что она никогда не прогневит Бога. То же самое сказал Симонто и добавил, что в жизни ему часто хотелось, чтобы ничья жена не была добродетельной, за исключением его собственной.

– А по сути-то дела вы заслужили, чтобы как раз ваша жена и не была добродетельной, – сказал Жебюрон, – но что до меня, то, клянусь вам, я так любил одну женщину, что скорее бы умер, чем допустил, чтобы ради меня она совершила поступок, после которого я перестал бы ее уважать. Коль скоро вся любовь моя к ней зиждилась на ее добродетели, я ни за что на свете не хотел видеть эту добродетель запятнанной.

– Я думал, Жебюрон, что любви, которую к вам питает ваша жена, и вашего собственного здравого смысла достаточно для того, чтобы спасти вас от опасности, и вы ни в кого не влюбитесь, – смеясь сказал Сафредан. – Но теперь я вижу, что жестоко ошибался, ибо, оказывается, вы продолжаете употреблять те самые выражения, которые помогают нам обманывать самых проницательных женщин и которым даже скромницы внимают без всякой опаски. Какая же из них заткнет уши, если мы заведем речь о добродетели и о чести? Но если бы женщины в этот миг увидели наши настоящие чувства, кое-кто из кавалеров несомненно лишился бы у них успеха. Мы ведь умеем скрывать в себе дьявола и рядиться в ангельские одежды. И под этой маской, прежде чем нас разоблачат, мы успеваем вкусить немало любовных утех. Ведь бывает же так, что сердца наших дам следуют за нами столь далеко, – полагая, что все это путь к добродетели, – что, узрев порок, они уже не в силах свернуть с избранного пути.

– Право же, я был о вас иного мнения, – сказал Жебюрон, – я думал, что добродетель вы цените дороже, чем наслаждение.

– Полноте, – воскликнул Сафредан, – может ли что-нибудь быть добродетельнее любви, ведь любить нам велит сам Господь! И, по-моему, уж лучше любить одну женщину как женщину, чем поклоняться нескольким как иконам. Что касается меня, то я твердо держусь того мнения, что уж коль любить, так любить!

Все дамы стали поддерживать Жебюрона и заставили Сафредана замолчать.

– Да, мне действительно лучше молчать, – сказал он, – слова мои были встречены так неблагосклонно, что мне не стоит больше и рта открывать.

– Виною этому ваше коварство, – сказала Лонгарина. – Неужели вы думаете, что после таких слов порядочная женщина захочет, чтобы вы стали ее кавалером?

– Те из них, которые были ко мне благосклонны, не променяли бы своих добродетелей на ваши, – ответил Сафредан, – но не будем больше об этом говорить, чтобы гнев мой не причинил неприятностей ни вам, ни другим. Посмотрим лучше, кому теперь Дагусен предоставит слово.

– Я предоставляю его Парламанте, – сказал Дагусен, – ибо полагаю, что она лучше всех должна знать, что такое совершенная и благая любовь.

– Раз вы меня избрали, чтобы рассказать сегодня третью новеллу, – сказала Парламента, – я расскажу вам о том, что произошло с одной дамой, которая всегда была моей близкой подругой и поверяла мне все свои тайны.

Новелла тринадцатая

Капитан галеры, влюбленный в некую даму, послал ей в подарок драгоценный алмаз, который та переслала покинутой им жене, якобы от имени мужа, раскаявшегося, что он так дурно с ней поступил, и таким образом подарок этот послужил к примирению супругов.

При дворе регентши Луизы Савойской, матери короля Франциска, жила некая благочестивая дама, которая была замужем за человеком, очень достойным. И несмотря на то что муж ее был уже в годах, а она молода и хороша собою, она холила и любила его, точно это был красивейший из юношей. Чтобы не причинять ему никаких огорчений, она решила жить так, как подобает женщине пожилой, и стала избегать общества, развлечений, танцев и всяческих игр, которые любят молодые дамы, и свое свободное время посвящала молитвам, находя в них истинную радость. И подобным поведением своим снискала столь великую любовь мужа, что он беспрекословно во всем ее слушал и весь дом был у нее в подчинении. И вот однажды утром ее супруг сказал ей, что он еще в молодые годы мечтал съездить в Иерусалим, и спросил ее, какого она об этом мнения. Жене очень хотелось доставить ему удовольствие, и она ответила:

– Друг мой, раз мы богаты, а детьми нас Господь не наградил, я хотела бы, чтобы мы совершили это паломничество вдвоем. Куда бы вы ни поехали, я решила следовать за вами.

Супруга ее очень обрадовали эти слова, ему стало казаться, что он уже на священной горе.

В это время ко двору прибыл некий капитан, который несколько раз участвовал в войнах с турками; он представил королю план похода на один из турецких городов, завоевать который было бы очень важно для христиан. Старый дворянин стал расспрашивать прибывшего о его планах, а когда тот поделился с ним своими замыслами, спросил его, не согласится ли он, осуществив их, отправиться еще в одно путешествие – в Иерусалим, куда они с женой давно мечтают поехать. Капитану было приятно узнать, что его новые друзья столь благочестивы, и он обещал, что повезет их туда, а пока никому об этом не скажет ни слова. Дворянин тут же передал его ответ жене, которой, как и ему, не терпелось отправиться в святые места. Она много разговаривала о поездке с самим капитаном, но тот почти не слушал ее и только без конца на нее смотрел. Он воспылал к этой скромной женщине такою любовью, что нередко, рассказывая ей о своих морских путешествиях, путал Марсель с Греческим архипелагом, а собираясь описать корабль, сбивался и заводил речь о лошадиной гриве, – словом, вел себя так, как может вести только человек, совершенно обезумевший от любви. Но молодая женщина ничего, казалось, не замечала, признаться же ей открыто он никак не решался. И вот от постоянного притворства, избежать которого было нельзя, пламень в его сердце так разгорелся, что его нередко бросало то в жар, то в холод, и тогда, видя, что его одолевает какой-то недуг, дама эта проявляла к нему великое внимание. Беспокоясь о будущем спутнике в их путешествии в святые места, она так часто посылала узнать о его здоровье, что тот стал поправляться безо всяких лекарств, от одного сознания, что она о нем печалится. Но многие их знакомые, знавшие названного капитана как отважного воина, а отнюдь не как ревностного христианина, удивлялись, видя, как приветлива с ним эта дама. Заметив, что он до неузнаваемости изменился, что он стал посещать церковные службы, слушать проповеди и часто исповедоваться, люди заподозрили, что делает он это, чтобы снискать расположение благочестивой дамы, и кое-кто даже не удержался и прямо ему об этом сказал. Боясь, чтобы та, кого он любил, не услыхала этих сплетен и не оттолкнула его от себя, капитан сказал супругам, что король торопит его с отъездом, а перед тем как уехать, ему необходимо подробно обо всем поговорить с ними. Для того же чтобы все их разговоры остались в тайне, он попросил их принимать его у себя поздно вечером, когда слуги уже ложатся спать и они остаются вдвоем. Дворянин решил, что так действительно будет лучше, и каждый вечер укладывал жену спать пораньше и раньше ложился сам.

А когда слуги удалялись, он посылал за капитаном, и они принимались беседовать о поездке своей в Иерусалим, причем престарелый супруг нередко засыпал на середине их разговора. Когда капитан видел, что муж спокойно спит у себя в постели, а сам он сидит тут же, оставшись с глазу на глаз с красивейшей и добродетельнейшей из женщин, от страха и от смущения сердце его всякий раз сжималось, и он порой не мог даже вымолвить слова. Но чтобы красавица не заметила его смущения, он с еще большим жаром рассказывал ей о святых местах, о городе Иерусалиме, где сохранились знаки превеликой любви, которую Иисус Христос питал к нам, людям. И, рассказывая об этой любви, он тщательно скрывал в сердце свою собственную любовь и, глядя на прелестнейшую из женщин, только вздыхал и обливался слезами, которых та даже не замечала. Но видя, сколько благолепия написано на его лице, она сочла его таким праведником, что стала просить его рассказать побольше о своей жизни и о том, какими путями он обрел в своем сердце Бога. Тогда он поведал ей, что был человеком бедным и, чтобы приобрести богатство и почет, женился на некоей женщине, которая приходилась ему близкой родственницей; прельстился же он только ее богатством, ибо она была безобразна и стара и он нисколько ее не любил. А завладев всем ее состоянием, он отправился в морской поход искать счастья и столь отважно дрался, что вернулся оттуда с почестями и славой. Но стоило ему встретить ту, к которой обращены сейчас эти слова, как он стал другим: своими благими речами и живым примером она повлияла на него так, что он изменил свою жизнь и теперь только и думает о том, как, вернувшись домой из похода, он повезет ее с мужем в Иерусалим. И он будет надеяться, что ему простятся его былые грехи, которых он отныне никогда уже больше не повторит. И хоть жена его до сих пор еще не простила, он непременно постарается с ней примириться. Рассказ его произвел сильное впечатление на молодую даму, особенно же была ей радостна мысль о том, что именно она послужила причиною обращения этого человека к Господу и к святой вере. И до самого дня его отъезда капитан продолжал бывать у них по вечерам и подолгу беседовал с нею, так и не смея открыть ей свою любовь. И он подарил ей распятие и изображение скорбящей Божьей Матери и просил, чтобы, глядя на них, она каждый день его вспоминала.

Настал день отъезда, и, простившись со старым дворянином, который уже начинал дремать, капитан стал прощаться с той, кого он любил. Но даже и тогда, когда он увидал на глазах ее слезы, вызванные добрым чувством, которое она питала к нему, он все равно не решился открыть ей свою любовь. Сам же он едва не лишился чувств; прощаясь с ней, он заливался слезами и едва не упал к ее ногам, причем казалось, что не только глаза его, но все тело источает слезы. И так вот, не проронив ни слова, он уехал и этим несказанно поразил молодую даму, ибо такого странного проявления горя она никогда не встречала. Однако своего мнения о нем она от этого нисколько не изменила и спокойно напутствовала его молитвами и полными доброты словами. А месяц спустя, вернувшись однажды домой, дама эта застала у себя незнакомца, который передал ей письмо капитана и попросил прочесть его непременно наедине. Посланный рассказал ей, что проводил капитана в далекий путь, что тот уезжал, полный решимости послужить своему королю и христовой вере, и что сам он вернулся в Марсель, чтобы там устроить некоторые дела капитана. Дама отошла к окну и распечатала письмо: два листа бумаги были исписаны с обеих сторон. И вот что там было написано:

Дама прочла письмо от начала до конца. Любовь капитана несказанно ее поразила, она ведь о ней даже не подозревала. И, разглядывая подаренный ей драгоценный камень в черной эмалевой оправе, она была смущена и не знала, как с ним поступить. Она думала об этом всю ночь и очень обрадовалась, узнав, что ей не надо будет писать ответа, ибо посланец уже уехал. Да она и сама уже решила, что у этого дворянина и без того достаточно всяких огорчений и хлопот и не следует умножать их посланием, в котором она все равно не может сообщить его господину ничего утешительного, и почла за благо помедлить с ответом до возвращения самого капитана. Но как же ей поступить с драгоценным алмазом? Она ведь привыкла носить только украшения, которые дарил ей муж. И благонамеренность подсказала ей воспользоваться этим кольцом, чтобы успокоить голос совести, неотступно мучивший капитана. Она послала одного из своих слуг к несчастной супруге капитана и вручила ему следующее письмо к ней, будто бы написанное некоей монахиней из Тараскона:

«Сударыня, перед тем как отправиться на Восток, супруг ваш побывал о нашей обители. Там, после того как он исповедовался, он признался мне, что совесть его не знает покоя, оттого что он не любит вас так, как должен был любить. И вот он просил и заклинал меня, после того как он уедет, послать вам это письмо вместе с алмазом, который я прошу вас беречь во имя любви к нему. Заверяю вас, что если он вернется цел и невредим, он станет вам таким нежным мужем, каких не сыскать на свете, и твердость этого камня тому порукой. Прошу вас, поминайте его в своих молитвах, я же буду молиться о нем всю жизнь».

Письмо это, под которым стояла подпись монахини из Тараскона, было доставлено жене капитана. Получив письмо и кольцо, несчастная, которая была уже женщиною в летах, расплакалась от радости, – так она была растрогана известием, что супруг, который покинул ее уже очень давно, все еще любит ее и чтит. Она без конца целовала кольцо и поливала его слезами, благословляя Бога за то, что он вернул ей под старость расположение мужа, которое она считала утраченным навсегда. И она ответила тарасконской монахине самым ласковым письмом, в котором благодарила ее за участие и за помощь. Посланный доставил это письмо своей госпоже, и та, читая его и слушая рассказы вернувшегося слуги, не могла удержаться от смеха. Но она была рада, что нашла такой хороший способ избавиться от смущавшего ее драгоценного камня, и сознание того, что она примирила поссорившихся супругов, наполнило ее такою радостью, как будто она получила в дар королевство.

Спустя некоторое время пришло известие о гибели несчастного капитана. Оказалось, что те, на чью помощь он рассчитывал, неожиданно бросили его на произвол судьбы. Родосцы, знавшие о планах высадки, вместо того чтобы сохранить тайну, предали капитана: он и все, кто с ним вместе высадился на берег, – всего восемьдесят человек – были убиты. В числе их находился дворянин по имени Жан и один турок, состоявший на службе у этой дамы. Оба они, по ее поручению, сопровождали капитана в его походе. Жан был убит вслед за капитаном, а турок, пятнадцать раз раненный стрелами, бросился в море и спасся, добравшись вплавь до французского корабля. От него-то и узнали всю правду о том, что произошло. Оказалось, что некий дворянин, которого ничего не подозревавший капитан взял себе в спутники, ибо считал его своим другом и в прошлом не раз способствовал его продвижению при дворе короля и среди самой высокой знати Франции, поступил с ним вероломно: едва только увидав, что капитан высадился на берег, он увел все суда в море. Когда же капитан обнаружил, что тайный замысел его раскрыт и он окружен турками, которых около четырех тысяч, он решил сейчас же вернуться. Но дворянин этот, которому он так доверял, полагая, что после смерти капитана командование всей огромной армией и все трофеи Достанутся ему одному, заявил остальным военачальникам, что не стоит подвергать королевские суда и находящееся на них войско опасности во имя спасения какой-то сотни людей. И те из военачальников, которые не отличались особой храбростью, с ним согласились. Когда капитан увидел, что чем громче он их призывает, тем дальше суда уходят от него в море, он обернулся к туркам и, стоя по колено в песке, так храбро и так доблестно отражал их удары, что принял на себя всю тяжесть этого сражения, от которого уклонился его друг, оказавшийся трусом и столь коварно предавший его врагам. Но как отчаянно капитан ни защищался, турки, которые так и не могли подойти к нему ближе, пустили в него столько стрел, что в конце концов он стал истекать кровью. Тогда, видя, что противники их слабеют, турки постарались добить их ударами сабель. Французы, однако, продолжали защищаться и бились до последней капли крови. Видя, что конец его близок, капитан позвал своего спутника Жана и верного слугу – турка, воткнул клинок своей шпаги в землю и упал на колени. Поцеловав крест на рукояти шпаги, он успел сказать:

– Господи, прими в руки твои дух того, кто не пожалел жизни своей, чтобы тебя прославить!

Дворянин по имени Жан, видя, что друг его совсем изнемог, кинулся к нему и обнял его, пытаясь защитить, но в эту минуту один из неприятелей ударом сзади отсек ему обе ноги. Тогда он громко воскликнул: «Идем, капитан, идем в рай, к тому, за кого мы пролили нашу кровь!» – и последовал за своим военачальником, чьим неизменным другом он был в жизни. Видя, что он уже бессилен помочь им обоим, верный турок, пораженный пятнадцатью стрелами, кинулся к берегу, крича, что он один остался в живых, и стал умолять, чтобы его взяли на борт, но вероломный военачальник отказал ему и бросил его на произвол судьбы. Турок, однако, был хорошим пловцом – он кинулся в море, и в конце концов его подобрали на маленькое суденышко; а потом, спустя некоторое время, ему удалось оправиться от ран. Благодаря ему-то всем и стало известно, какой благородной смертью пал капитан и как недостойно вел себя его спутник. Когда король и знатнейшие люди страны узнали об этом, они решили, что грех его перед Господом и перед людьми столь велик, что он заслуживает самой жестокой казни. Однако, прибыв во Францию, негодяй сумел опутать всех вокруг ложью и, кроме того, привез большие подарки, так что не только спасся от наказания, но даже получил назначение на место погибшего капитана, хотя и был недостоин стать его слугой.

Когда печальная весть достигла двора, королева-регентша, у которой капитан был в большой чести, сильно сокрушалась о нем, равно как и сам король и все придворные, которые его знали. А та, кого он любил больше всех, услыхав о том, сколь жестокой и сколь праведной смертью он погиб, позабыла о суровых словах, которыми она собиралась его встретить по приезде, и залилась слезами. Вместе с нею плакал и ее супруг. Надежды их на поездку в святые места теперь окончательно рушились. Скажу еще, что одна молодая девушка, находившаяся при этой даме и любившая дворянина по имени Жан больше, чем себя самое, в тот самый день, когда оба славных воина были убиты, видела своего возлюбленного во сне. Он был весь в белом и, прощаясь с нею, говорил, что уходит в рай вместе с капитаном. Когда девушка узнала, что это был вещий сон, скорбь ее не знала границ, и госпоже ее пришлось потратить немало сил, чтобы ее успокоить. Спустя некоторое время король со своим двором отправился и Нормандию, откуда был родом капитан. И там его вдова не преминула явиться к королеве-регентше. А для того, чтобы она ее приняла, ей пришлось обратиться к той самой даме, которую так любил ее муж. И вот, ожидая назначенного часа в церкви, она принялась оплакивать своего покойного супруга; всячески его восхваляя. И между прочим сказала:

– Увы, сударыня, горе мое особенно велико, ибо Господь отнял у меня моего супруга именно тогда, когда он всего сильнее меня полюбил.

И, заливаясь слезами, она показала кольцо, которое, как залог великой любви, она постоянно носила на пальце. И тут, при мысли о том, какое доброе дело она совершила своим обманом, даму эту, как она ни жалела убитого, разобрал вдруг такой смех, что она даже не решилась сама повести просительницу к королеве-регентше и, поручив это другой, удалилась в дальний придел церкви, чтобы там высмеяться вволю.

Мне кажется, благородные дамы, что, получив подобный подарок, любая из нас охотно сделала бы из него такое же употребление, как эта добродетельная женщина, ибо тот, кто делает добро другим, сам от этого непременно вкушает радость. И нам вовсе не следует обвинять эту даму в обмане, напротив, следует уважать ее за то, что она сумела обратить во благо то, что само по себе ничего не стоило.

– Вы что же думаете, что великолепный алмаз, за который заплатили, наверное, не меньше чем двести экю, ничего не стоит? – сказала Номерфида. – Могу вас уверить, что, попади этот камень ко мне в руки, ни жене капитана, ни кому другому из его родни он бы уж никак не достался. Раз дают, так надо брать. Капитан-то ведь погиб, а кроме него об этом подарке никто ничего не знал. И вовсе не к чему было старухе этой столько плакать.

– Клянусь честью, вы совершенно правы, – воскликнул Иркан, – немало ведь есть женщин, которые, чтобы казаться лучше, чем другие, заставляют себя совершать поступки, несвойственные их натуре, а хорошо ведь известно, что все женщины жадны. Но тщеславие сплошь и рядом побеждает в них скупость, заставляя их делать то, чего в душе они вовсе не хотят. Я вот думаю, что дама, которая так легко выпустила из своих рук алмаз, была вообще недостойна его носить.

– Постойте, постойте, – вскричала Уазиль, – я ведь, по-моему, даже знаю, кто эта дама. И очень вас прошу – не торопитесь ее осуждать.

– Госпожа моя, – возразил Иркан, – я далек от того, чтобы ее обвинять. Но если бы капитан был действительно таким добродетельным человеком, каким вы его описали, для нее было бы большой честью иметь его своим кавалером и носить подаренное им кольцо. Может быть, кто-то другой – и менее достойный любви, чем он, – так крепко ее держал за палец, что надеть это кольцо ей все равно бы не удалось.

– Право же, она отлично могла оставить его у себя, – сказала Эннасюита, – никто ведь об этом кольце не знал.

– Ах вот как! – воскликнул Жебюрон. – Оказывается, тем, кто любит, все позволено, и надо только, чтобы никто ничего не узнал?

– Ей-богу же, – вскричал Сафредан, – наказывается не преступление, а только глупость. Ни один преступник – будь то убийца, соблазнитель чужой жены или самый обыкновенный плут, – если только он достаточно хитер, никогда не попадет под суд и люди ни в чем его не будут обвинять. Надо быть только ловким, вот и все! Но иногда порок приобретает над людьми столь великую власть, что, ослепленные им, они совершают глупости. И наказаны бывают всегда глупцы, а отнюдь не злодеи.

– Можете говорить что угодно, – сказала Уазиль, – Господь один – судья этой даме; что же касается меня, то я нахожу поступок ее поистине благородным. А чтобы нам больше не спорить, прошу вас, Парламанта, передайте кому-нибудь ваше право рассказчицы.

– Я с большой охотою передам его Симонто, ведь после двух таких печальных новелл он постарается, чтобы мы больше не плакали.

– Благодарю вас, – сказал Симонто, – вы уже готовы назвать меня забавником, но мне такое прозвище вовсе не по душе. И, чтобы отомстить вам, я докажу, что есть женщины, которые умеют быть в чьих-то глазах целомудренными – и во всяком случае, на какое-то время напускать на себя добродетель, но в конце концов натура их берет верх и они становятся тем, что они есть на самом деле; об этом вы сейчас и узнаете из истории, которую я вам расскажу.

Новелла четырнадцатая

Сеньор Бониве, чтобы отомстить одной жестокой миланской даме, подружился с итальянским дворянином, в которого та была влюблена, но который не имел никаких Доказательств этой любви, кроме уверений и ласковых слов. Чтобы осуществить свое намерение, Бониве дал итальянцу всякие советы, и, последовав им, тот сумел получить от этой дамы все, чего он так долго не мог добиться, и, разумеется, тут же сообщил об этом своему благодетелю. Тогда сеньор Бониве подстриг себе волосы и бороду и, одевшись так, как обычно одевался этот дворянин, сам в полночь отправился к ней и привел свой замысел в исполнение. После того как дама эта узнала, на какую хитрость ему пришлось пуститься, чтобы овладеть ею, она обещала ему, что отныне больше не будет выбирать себе возлюбленных из числа своих соотечественников и остановит свой выбор на нем.

В герцогстве Миланском, во времена, когда главнокомандующий маршал Шомон был правителем города Милана, жил некий дворянин, сеньор Бониве, который за свои заслуги впоследствии получил звание адмирала Франции. Пользуясь заслуженной любовью и самого Шомона, и всех местных дворян, он охотно посещал различные празднества, на которых в большом числе собирались дамы, оказывавшие ему такую честь, которой до него не удостаивался ни один француз, и не только потому, что он был статен, обходителен и красноречив, но и потому, что он пользовался славой искуснейшего воина и по храбрости не знал себе равного. Однажды во время карнавала, когда все были в масках, он пригласил на танцы одну из замечательнейших красавиц Милана и, когда на миг умолкли гобои, не преминул объясниться ей в любви так нежно, как умел один только он. Но красавица не захотела даже и говорить с ним об этом: решительно и резко она ответила ему, что любит только своего мужа и, кроме него, никогда никого другого любить не будет и что поэтому ждать ему нечего. Однако сеньор Бониве на этом не успокоился и не перестал ухаживать за нею в продолжение всего почти карнавала. И как она ни была упряма, продолжая твердить, что ни его, ни кого другого никогда не полюбит, он ей не верил, ибо видел, что муж ее безобразен, а она необыкновенно красива. В конце концов, догадавшись, что с ее стороны это просто обман, он решил отплатить ей за все таким же обманом. С этих пор он перестал домогаться встреч с нею, а начал приглядываться к ее жизни и проведал, что она любит одного итальянского дворянина, человека весьма порядочного и скромного.

Сеньор Бониве понемногу свел знакомство с упомянутым итальянцем и сделал это так хитро и тонко, что тот, ни о чем не догадываясь, так полюбил своего нового друга, что после дамы, о которой мы только что говорили, он стал для него самым близким человеком на свете. И вот, для того чтобы выведать тайну, сеньор Бониве сделал вид, что сам откровенен с ним до конца: он выдумал целую историю, сказав ему, что любит некую особу, и взял с него слово никому об этом ничего не рассказывать и действовать с ним заодно. Ничего не подозревавший молодой человек, чтобы доказать, что и он питает к нему такое же доверие, в свою очередь, рассказал ему о своей любви к той самой даме, отомстить которой так долго мечтал Бониве. И с тех пор они каждый день стали встречаться в условном месте и делиться друг с другом своими любовными приключениями, происходившими за день, причем один из них все время что-то выдумывал,' а другой простодушно выкладывал всю правду. Молодой человек признался своему другу, что три года уже влюблен в эту даму и за все это время она ни разу не снизошла к его мольбам и отвечала на его чувства только ласковыми словами и уверениями в любви. Бониве дал ему кое-какие наставления, которые оказались весьма полезными и действительно помогли его молодому другу. Через несколько дней тот добился того, чего хотел: красавица дала согласие удовлетворить все его просьбы. Оставалось только назначить день и час и выбрать подходящее место, – и, по совету того же сеньора Бониве, выбор этот был очень скоро сделан. Однажды перед ужином молодой человек сказал ему:

– Сеньор мой, вы сделали для меня то, чего не мог сделать никто на свете: вашим добрым советом вы так помогли мне, что сегодня ночью я надеюсь наконец вкусить ту радость, о которой напрасно мечтал все эти годы.

– Прошу тебя, друг мой, – сказал ему Бониве, – расскажи мне все по порядку, чтобы я удостоверился, что тебя не обманывают, и мог тебе и на этот раз дать разумный совет.

Молодой человек рассказал ему, что возлюбленная его нашла предлог, чтобы оставить ворота открытыми: один из ее братьев был болен и надо было иметь возможность в любое время послать в город за лекарством. Через открытые ворота он сможет преспокойно войти во двор; только подняться надо не по главной лестнице, а по маленькой лесенке, той, которая справа. Она приведет на галерею, куда выходят двери всех комнат, где живут ее свекор и братья мужа. Он должен нащупать третью от лестницы дверь и тихонько ее приоткрыть; если же окажется, что дверь заперта, ему надо немедленно уходить, это будет означать, что муж вернулся, хотя вернуться он должен только через два дня. Итак, если дверь отперта, он тихонько войдет. Бояться ему совершенно нечего – кроме нее, в комнате никого не будет. И сразу же запрет дверь на засов. И еще непременно наденет войлочные туфли, чтобы не наделать шума. А приходить надо не раньше двух часов пополуночи, потому что братья мужа – заядлые игроки и никогда не ложатся раньше часа.

– Ступай, друг мой, – сказал ему Бониве, – и да хранит тебя Господь, я буду молить его, чтобы он уберег тебя от беды. И если только я смогу быть тебе полезен, я готов пойти с тобой, чтобы тебе пособить.

Молодой человек любезно поблагодарил его, заверив, что в этом деле всякая помощь излишня, и отправился приводить свой план в исполнение.

Сеньор Бониве тоже не дремал. Видя, что настал час, когда он может наконец отомстить жестокой красавице, он постарался пораньше вернуться к себе, подстриг бороду, сделав ее такой, какая была у молодого человека, подстриг и волосы так, чтобы на ощупь его никак нельзя было отличить от его юного друга. Не забыл также достать себе такой же кафтан, какой носил тот, а на ноги обул войлочные туфли. А так как свекор этой дамы был с ним в очень хороших отношениях, он не побоялся пойти в их дом пораньше, рассчитывая, что, если кто-нибудь вдруг увидит его, он тут же направится в комнату старика, к которому у него даже было какое-то дело. И вот около полуночи он переступил порог дома; на лестнице ему повстречалось несколько человек, одни из них уходили, другие возвращались, но никто не обратил на него ни малейшего внимания, и, никем не узнанный, он прошел прямо в коридор. Удостоверившись, что первая и вторая дверь на замке, а третья не заперта, он ее приотворил; когда он убедился, что действительно находится в комнате той, в которую он так долго был влюблен, Бониве запер дверь на засов. Стены были затянуты белой тканью, потолок и пол – тоже белые. Простыни – из тончайшего полотна ослепительной белизны. А в постели лежала красавица итальянка. Ее пышные волосы были откинуты назад, а на ней была ночная рубашка, расшитая жемчугом и драгоценными каменьями. Все это он увидел из-за отдернутого полога раньше, чем она могла заметить его появление: в комнате горел большой восковой светильник и было светло как днем. Боясь, как бы его не узнали, он прежде всего погасил светильник, мгновенно разделся и лег к ней в постель. Думая, что это предмет ее давней любви, дама встретила его так ласково, как только могла. Он же, сообразив, что она принимает его за другого, боялся вымолвить слово и думал только о том, чтобы поскорее осуществить свою месть: лишить ее целомудрия и чести, ничем ее за это не отблагодарив. Но, вопреки его ожиданиям, оказалось, что дама так довольна его игрой, что сама постаралась вознаградить его за всю его страсть, и отпустила его только тогда, когда пробил час ночи и пора было расставаться. Прощаясь с ней, он едва слышным шепотом спросил ее, так же ли она сейчас довольна, как он. Убежденная, что это ее любимый, она ответила, что не только довольна, но в восхищении от несказанных щедрот его любви, которые на целый час повергли его в немоту.

Тогда Бониве вдруг громко расхохотался и воскликнул: – Скажите же мне, синьора, неужели вы и теперь ответите мне отказом, как приучали себя отвечать до сих пор?

Сразу же узнав его по голосу и по смеху, женщина пришла в такое отчаяние и ей стало так стыдно за себя, что она принялась бранить его, называя негодяем, обманщиком и предателем. Она пыталась выскочить из постели, чтобы, схватив нож, лишить себя жизни, ибо чувствовала себя несчастной, оттого что потеряла честь из-за человека, которого не любила и который, чтобы отомстить ей, мог теперь всем разболтать о ее позоре и навек ее обесславить. Но Бониве, крепко сжав ее в объятиях, принялся нежными и ласковыми словами заверять ее, что любит ее больше, чем тот, кого она сделала избранником своего сердца, и клялся, что сохранит все в глубокой тайне и честь ее не будет задета. По глупости своей она ему поверила, а услыхав рассказ о том, какого труда ему стоило добиться победы над нею, она, в свою очередь, поклялась, что будет любить его больше, чем того, кто оказался столь ненадежным другом и не сохранил тайны. Она сказала, что убедилась в том, что слухи, которые ходят в их краях о французах, неверны, что французы гораздо умнее, настойчивее и надежнее, чем итальянцы, и что с этих пор она перестает разделять убеждение своих соотечественников и останавливает свой выбор на нем. Но она попросила его, чтобы до поры до времени он не появлялся ни в домах, где он случайно может повстречать ее, ни на празднествах иначе как в маске, сказав, что ей так стыдно всего, что произошло, что краска на лице может легко ее выдать. Бониве обещал исполнить ее просьбу, сам же, в свою очередь, попросил ее, чтобы, когда в два часа ночи друг его явится к ней, она была к нему благосклонна, говоря, что потом она понемногу сумеет отделаться от его притязаний. Но теперь ей стало так трудно это исполнить, что, если бы не чувство, которое она испытывала к Бониве, она ни за что бы не согласилась. А расставаясь с нею, он был так нежен, что ей хотелось больше всего на свете, чтобы он подольше с ней побыл.

Бониве встал, оделся и, выйдя из комнаты, оставил дверь приоткрытой, как она была раньше. А так как было уже больше двух часов ночи и он опасался встретиться со своим другом, он поднялся выше по лестнице и, притаившись там, вскоре же увидел, как тот прокрался в комнату дамы. После этого он вернулся к себе домой, чтобы вкусить там отдых после трудов, – и ему так сладко спалось, что и в девять часов утра он все еще был в постели. Тогда-то и пришел к нему его друг и поведал ему о своих делах, которые оказались вовсе не так удачны, как он рассчитывал. Он рассказал, что, войдя в комнату своей дамы, он застал ее не лежащей в постели, а в беспокойстве метавшейся по комнате. Она жаловалась на лихорадку, сердце ее сильно билось, лицо горело, и она обливалась потом. Она попросила его сейчас же уйти, сказав, что не посмела позвать служанок из страха перед оглаской, но что ей больше пристало сейчас думать о Боге, нежели о дарах Купидона, и что ее несказанно огорчает, что из-за нее он подвергает себя такой опасности, а она не в состоянии ничем вознаградить его на земле и может только надеяться на то, что скоро воздаст ему за все в будущей жизни. Молодой человек был крайне всем этим поражен и так опечален, что жар любви превратился в лед, а радость – в глубокую грусть. И он тут же ушел из этого дома. А наутро, едва только рассвело, послав узнать о ее здоровье, он получил подтверждение, что она действительно чувствует себя очень плохо. Рассказывая о своих горестях, бедняга так плакал, что казалось, вся душа его исходит слезами. Бониве, которому при виде того, как друг его плачет, самому хотелось смеяться, попытался утешить его, как мог, говоря, что всякое чувство, которое длится долго, на первых порах всегда встречает препоны и что любовь его заставляет себя теперь терпеливо ждать, чтобы потом вознаградить его за все сторицей. На этом друзья расстались. Дама же несколько дней пролежала в постели. А как только она поправилась, она отказала своему первому кавалеру, объяснив свой отказ тем, что почувствовала близость смерти и ее стала мучить совесть. И она предалась сеньору Бониве, и любовь их жила, как полевой цветок, и долгие годы хранила первозданную свежесть.

Мне кажется, благородные дамы, что лицемерие этой особы не уступает хитростям полюбившего ее сеньора: подумать только, сколько времени она напускала на себя притворную добродетель, а потом оказалась вдруг такой безрассудной.

– Вы можете говорить что угодно о женщинах, – заметила Эннасюита, – но сеньор этот поступил очень низко. Где же это сказано, что, если женщина любит одного, другому позволено пускаться на хитрость, чтобы овладеть ею?

– Поверьте, – сказал Жебюрон, – что есть товары, которые, как только они появляются на рынке, тотчас же покупаются теми, кто даст больше других и назовет самую высокую цену. Не думайте, что те, кто так настойчиво ухаживает за дамами, действительно полны любви к ним, все это они делают ради самих себя и своего собственного удовольствия.

– Вы совершенно правы, – воскликнула Лонгарина, – ; сказать по правде, каждый из тех, кто за мной ухаживал, всегда начинал речь с моей персоны, заверяя меня, что ему дороже всего моя жизнь, мое благо, моя честь, однако же кончал он неизменно тем, что делал все ради себя самого и клонил все к собственному наслаждению и собственной славе. Вот почему самое лучшее – выпроводить всех этих кавалеров после первых же слов, ведь, когда дело доходит до большего, отказ не принесет уж такой чести, ибо то, что заведомо порочно, так или иначе всегда бывает отвергнуто.

– По-вашему, выходит, что едва только мужчина успеет открыть рот, как его уже следует прогнать прочь, не дав себе труда узнать, чего он хочет? – заметила Эннасюита.

– Подруга моя вовсе этого не думает, – возразила ей Парламанта. – Всем ведь известно, что вначале женщина не должна даже подавать вида, что догадывается о том, чего хочет мужчина. А когда он объясняется ей в своих чувствах, она не должна ему верить. Но мне кажется, что уж если дело доходит до клятв, то женщина поступает честнее тогда, когда у нее хватает терпения выслушать все до конца, чем тогда, когда она сама теряет голову.

– Вы что же, утверждаете, что мужчины всегда хотят нам зла? – сказала Номерфида. – А не грешно ли судить своего ближнего?

– Думайте, как вам нравится, – сказала Уазиль, – но нам каждый раз приходится опасаться, что это именно так, и поэтому, едва только вспыхнет искорка, надо бежать от огня, которому тем легче бывает сжечь нас, чем меньше мы его замечаем.

– Что-то чересчур уж жестоки ваши законы, – сказал Иркан. – Но если бы женщины, которых сама природа наградила мягкостью, последовали вашему совету и стали встречать нас так сурово, мы бы тоже не остались в долгу и вместо нежных молений стали бы прибегать к различным уловкам и даже к силе.

– По-моему, лучше всего пусть каждый поступает так, как ему велят его собственные чувства, – сказал Симонто. – Любит он или не любит – пусть только не притворяется!

– Дал бы Бог, чтобы это правило принесло людям столько же чести, сколько оно приносит им радости! – воскликнул Сафредан.

– Да, но те, которые предпочитают умереть, лишь бы чувства их не были преданы огласке, ни за что ведь не согласятся с этим решением! – не выдержал Дагусен.

– Умереть! – воскликнул Иркан. – Еще не родился тот рыцарь, который согласится умереть ради сохранения тайны. Но не стоит обсуждать то, чего все равно не может быть. Давайте лучше посмотрим, кому теперь Симонто передаст слово.

– Я передаю его Лонгарине, – сказал Симонто, – я наблюдал за ней все это время, и, по-моему, она вспомнила что-то интересное, а ведь ей совсем не свойственно утаивать истину, даже весьма нелестную для женщин или мужчин.

– Раз вы считаете меня такой поборницей правды, – сказала Лонгарина, – я расскажу вам одну историю. К сожалению, она отнюдь не восхваляет женщин в той мере, в какой мне бы этого хотелось, и вы увидите, что многие из них, оказывается, ни решимостью, ни умом не Уступают мужчинам и бывают способны на всевозможные хитрости.

Новелла пятнадцатая

По милости короля Франциска один из его не особенно знатных придворных женился на очень богатой девушке. Но то ли потому, что она была еще очень молода, то ли потому, что сердце его принадлежало другой, он уделял ей совсем мало внимания, – и, после того как она испробовала все средства привлечь к себе своего супруга и ничего не добилась, она с отчаяния и досады решила вознаградить себя за все свои неудачи.

При дворе короля Франциска Первого находился один небогатый дворянин – имя его мне хорошо известно, но называть его я не стану. У него было всего-навсего пятьсот ливров годового дохода, но король так любил его за все его добродетели, что благодаря королевской милости он женился на девушке столь богатой, что самый знатный сеньор никогда бы ею не пренебрег. А так как она была еще очень юной, то он попросил одну высокопоставленную особу взять ее на свое попечение, на что та охотно согласилась. Дворянин этот был так благороден, статен и обходителен, что все придворные дамы очень к нему благоволили. В числе их была и возлюбленная короля, но она не была ни так молода, ни так хороша собою, как его жена. Однако молодой дворянин так полюбил эту даму, что совершенно перестал обращать внимание на жену и за целый год провел с ней, может быть, одну только ночь. И что для нее было еще горестнее – муж ее никогда с ней не разговаривал и не выказывал никаких признаков своего к ней расположения. И, пользуясь богатством жены, он самой ей уделял столь малую его часть, что она даже не имела возможности одеться так, как полагалось и как ей хотелось. По этому поводу знатная особа, при которой состояла жена этого дворянина, не раз говорила ее мужу: «Супруга ваша красива, богата и происходит из хорошей семьи, а вы всего этого не цените и обращаетесь с нею так, как с самой последней из женщин. И если она все же терпит ваше с ней обращение, то лишь потому, что совсем еще юна и неопытна. Берегитесь, она повзрослеет, красота ее расцветет, и тогда ее собственное зеркало, а может быть, и кто-нибудь, кто не очень вас любит, убедят ее, как она хороша собой и как вы сами не умеете оценить эту красоту. И тогда с досады жена ваша может решиться на то, что никогда бы ей не пришло в голову, если бы вы хорошо с нею обращались». Но сеньор, сердце которого в это время было занято, только посмеялся над ее словами и продолжал вести себя так же, как раньше. И вот, через два-три года жена его действительно сделалась одной из красивейших женщин Франции, и все стали говорить, что никто из придворных дам не может сравниться с ней по красоте. И чем больше она сознавала, что достойна любви, тем обиднее становилось ей, что муж не обращает на нее никакого внимания. Она так огорчалась, что дошла бы до полного отчаяния, если бы добрая дама не утешала ее каждый раз. И после того как молодая женщина испробовала все средства понравиться мужу, она при всей своей беззаветной любви к нему окончательно потеряла веру в его любовь и стала думать, что место ее занято в его сердце другой женщиной. Она начала следить за ним и в конце концов открыла истинную причину его холодности и убедилась, что он проводит все ночи с другой, забыв и жену и совесть.

И вот, с тех пор как она окончательно уверилась в том, что муж ей изменяет, она так опечалилась, что стала носить только черные платья и перестала вести светский образ жизни. Покровительница ее, которая это заметила, сделала все, что могла, чтобы уговорить ее не печалиться и не отвращаться от жизни, но все напрасно. А муж ее, хоть он и не мог не обратить внимание на происшедшую в ней перемену, готов был скорее потешаться над ней, чем помочь ее горю. Вы знаете, благородные дамы, что так же, как большая радость может смениться горем, так и на место большой печали приходит какая-то радость. И вот однажды случилось так, что некий знатный вельможа, близкий родственник той самой дамы, при которой находилась покинутая жена, услыхав, сколь недостойно обращается с нею муж, проникся такою жалостью к несчастной, что ему не терпелось ее утешить. А когда, вступив в разговор с нею, он увидел воочию, как она хороша собою, добродетельна и скромна, ему захотелось непременно завоевать ее расположение, и если он и продолжал еще говорить с нею о ее муже, то лишь для того, чтобы показать, как тот недостоин ее любви.

Молодая женщина, покинутая тем, кому надлежало ее любить, увидав, что ею пленился столь знатный вельможа, почувствовала себя счастливой тем, что заслужила его расположение. И хоть она продолжала по-прежнему ревностно оборонять свою честь, ей доставляло удовольствие говорить с ним и видеть, какой любовью – и каким уважением он ее дарит, – ведь она за все эти годы не видела от мужа ни, того ни другого. И дружба их продолжалась до тех пор, пока не привлекла внимания короля, который был так привязан к молодому дворянину, что мысль о том, что любимца его могут унизить и оскорбить, была ему нестерпима. Поэтому он попросил знатного вельможу прекратить свои ухаживания, дав ему понять, что если он будет их продолжать, то этим навлечет на себя его немилость. Вельможа, для которого благосклонность короля была дороже всех женщин на свете, обещал, что ради любви к нему он откажется от своего намерения и в тот же вечер распрощается навеки с той, в которую влюблен. Он так и поступил и, едва только молодая дама вернулась домой, не замедлил явиться к ней. Комната ее была расположена прямо под комнатою мужа, который жил наверху, и, стоя у окна, муж ее увидел, как вельможа вошел к ней. Тот же, хоть и заметил его, не стал отказываться от своего намерения. И, прощаясь с той, чья любовь к нему только начала разгораться, он сослался на приказ короля.

После слез и сожалений, которым они предавались до часу ночи, молодая дама сказала ему на прощанье:

– Монсеньор, я должна возблагодарить Господа Бога за то, что ему угодно было погасить ваше чувство. И невелико же оно, должно быть, было, если приказания человека было достаточно, чтобы вы от него отреклись. Что касается меня, то я не испрашивала позволения ни у моей покровительницы, ни у мужа, ни у себя самой, – я полюбила вас. И чувство это, на помощь которому пришло ваше благородство и ваша красота, возымело надо мною такую власть, что я не знала другого короля и другого Бога. Но коль скоро в сердце вашем нет настоящей любви, которая одна изгоняет все опасения и страхи, вы не можете быть мне настоящим другом, а другого, ненастоящего, я не хочу, ибо не хочу расточать ему ту подлинную любовь, которую я всей душой хотела отдать вам. Прощайте, монсеньор, опасения ваши показывают, что вы не заслуживаете такой любви, как моя!

Вельможа уехал, обливаясь слезами, а когда он выходил из дома и обернулся в последний раз, он обнаружил, что муж все еще стоит у окна и, таким образом, видел не только приход его, но и уход. Поэтому на следующий день он рассказал ему, что заставило его искать встречи с его женой, и сослался на королевский приказ. Дворянин был очень этим обрадован и поблагодарил господина своего, короля. Видя, однако, что жена его хорошеет с каждым днем, а он уже стар и теряет свою прежнюю красоту, он начал вести себя с ней по-другому, и вышло так, что они поменялись ролями. Он стал искать ее общества – чего раньше никогда не делал – и стал оказывать ей различные знаки внимания. Но чем больше она это замечала, тем больше старалась от него скрыться, желая, чтобы он хотя бы в какой-то степени испытал огорчения, которые выпали на ее долю в те дни, когда она была нелюбимой женой. И, чтобы не лишать себя радостей, вкус которых она начинала уже узнавать, она обратила свой взор на одного придворного, красивого и услужливого юношу, который был любимцем всех дам. И, рассказав ему о том, как поступил с ней муж, она постаралась возбудить в нем жалость, и молодой человек сделал все, чтобы утешить ее печаль. Она же, вознаграждая себя за поступок вельможи, которому не хватило смелости и который ее покинул, так горячо полюбила своего нового кавалера, что совсем позабыла свои былые невзгоды и заботилась только о том, чтобы поискуснее скрывать свою нежную дружбу с ним. А удавалось это так хорошо, что покровительница ее ничего не могла заметить: в ее присутствии они никогда не говорили друг с другом. Когда же ей хотелось что-нибудь ему сказать, она присоединялась к компании придворных дам. А среди дам этих, между прочим, была и та, за которой ухаживал ее муж, притворяясь влюбленным.

Однажды вечером, после ужина, когда начало темнеть эта дама поспешно отправилась в комнату, где обычно собирались придворные дамы и куда пришел тот, кого она любила больше всего на свете. И там она села к столу с ним рядом, и они долго разговаривали, притворившись, что читают вместе какую-то книгу. Человек, которому было поручено за ней следить, успел сообщить ее мужу, куда она пошла, и тот, будучи весьма сообразительным, хотя с виду не казался таким, сразу же поспешил туда сам. Войдя комнату, он увидел жену свою, занятую чтением, и, притворившись, что не замечает ее присутствия, стал беседовать дамами, стоявшими поодаль. Жена его, видя, что муж застал ее в обществе того, с кем при нем она никогда не дерзала даже заговорить, от испуга так растерялась, что, не имея возможности сразу выйти, вскочила и скрылась потом так поспешно, как будто муж гнался за ней с обнаженной шпагой; после чего она побежала к своей покровительнице, которая успела уже вернуться к себе.

Когда жена дворянина была уже дома, разделась и собиралась лечь, пришли сказать, что муж просит ее к себе. Она, не задумываясь, ответила, что не пойдет к нему, потому что он сегодня не в духе и будет с ней строг и она боится, что все это может кончиться очень плохо. Но потом, опасаясь, что если она заупрямится, он поступит ся ней еще хуже, она все-таки решила пойти. Муж ее не сказал ей ни слова до тех пор, пока они не легли. Не умея так искусно притворяться, как он, она расплакалась. И когда он ее спросил, почему она плачет, она ответила, что боится, что он сердит на нее за то, что она находилась в обществе этого дворянина и с ним вместе читала. Тогда он ответил ей, что ему и в голову не приходило запрещать ей встречаться с этим молодым человеком и что ничего худого он в этом не видит, но что убежала она так поспешно, как будто совершила что-то постыдное, и бегство ее навело его на мысль о том, что она этого человека любит. И он раз навсегда запретил ей разговоры с ним как наедине, так и в присутствии других, пригрозив, что, если она осмелится сказать ему хоть слово, он тут же без всякой жалости и сострадания ее убьет. Она с готовностью обещала ему, что требование его будет исполнено, отлично понимая, что в другой раз уже не поступит столь опрометчиво. Но так как запретный плод всегда бывает особенно сладок, она очень скоро позабыла и об этой угрозе, и о своем обещании. И в тот же самый вечер, перейдя спать в другую комнату вместе с компаньонками и служанками, она послала дворянину записку, прося его прийти к ней ночью. Но муж, которому ревность не давала спать, проведал, что ее возлюбленный должен прийти к ней, и, накинув плащ и захватив с собою лакея, среди ночи постучал в комнату жены. Та, услышав стук, была уверена, что это пришел ее возлюбленный. Она встала с постели, накинула платье, надела меховые туфли и, убедившись, что все находящиеся в ее комнате женщины крепко спят, подошла к двери. На ее вопрос: «Кто там?» – ей назвали имя ее возлюбленного. Тогда, чтобы окончательно удостовериться, что это он, она приоткрыла глазок в двери и сказала:

– Если вы действительно тот, кем вы себя назвали, протяните мне руку, я вас сразу узнаю.

И, когда муж ее протянул руку, она тут же узнала ее на ощупь, захлопнула окошечко и воскликнула:

– Ах, сеньор мой, это же ведь ваша рука.

– Да, это рука того, кто привык исполнять свои обещания, – закричал ее муж вне себя от гнева. – Поэтому как только я позову, ты должна немедленно ко мне явиться.

С этими словами он ушел к себе, а жена, полумертвая от страха, вернулась в свою комнату и разбудила спавших с нею женщин словами:

– Вставайте, дорогие мои, вы и так уже слишком долго спали, я ведь думала, что сумею обмануть вас, а вместо этого обманулась сама. – И, потеряв сознание, она упала посреди комнаты.

От крика ее бедные женщины вскочили со своих постелей и, в изумлении увидав, что госпожа их лежит на Полу и еле дышит, стали суетиться вокруг нее, пытаясь привести ее в чувство. А когда к ней вернулся дар речи, она только пролепетала:

– Милые мои, вы видите перед собою несчастнейшую из женщин! – И тут же рассказала им о своей горькой участи, прося хоть как-нибудь ей помочь, ибо была уверена, что дни ее уже сочтены.

И в то время, когда они ухаживали за ней, пришел посланный ее мужем камердинер: муж ее требовал, чтобы она сейчас же к нему явилась. Она кинулась к своим верным прислужницам и принялась обнимать их и молить, чтобы они ее защитили и не выдали на верную смерть. Тогда посланный заверил ее, что ей ничто не грозит, и поклялся жизнью, что никакого зла ей не причинят. Видя, что сопротивление все равно бесполезно, она ухватилась за руку камердинера и сказала:

– Если уж так суждено, веди меня, несчастную, на смерть!

И камердинер приволок ее, еле живую, к своему господину. Там обезумевшая от отчаяния женщина упала к ногам супруга и стала громко его молить:

– Сеньор мой, пощадите меня – и клянусь вам святою верой, что я ничего от вас не утаю!

Он же в ярости своей и в отчаянии закричал:

– Да, я не я буду, если ты мне теперь не расскажешь всего! – и выгнал вон всех слуг. Зная, сколь благочестива его жена, он был вполне уверен, что, поклявшись на кресте, она откроет ему всю правду. Поэтому он велел принести большое распятие, которое висело у него в доме, и, как только они остались с глазу на глаз с женою, заставил ее поклясться перед этим распятием, что будет говорить только правду. Она же успела немного успокоиться и, собравшись с силами, стала думать о том, чтобы, рассказав перед смертью всю правду, не причинить этим никаких неприятностей тому, кого она так любила. И, внимательно выслушав все его вопросы, она ответила:

– Сеньор мой, я не могу перед вами оправдываться и приуменьшать ту любовь, которою я возгорелась к этому дворянину и которая не укрылась от ваших глаз; ведь если. бы я стала это делать, вы все равно бы мне не поверили, да и как вы могли бы мне верить после того, в чем убедились сегодня. Я хочу только рассказать вам, как все это случилось. Знайте, сеньор мой, что ни одна женщина не любила так своего супруга, как я вас. С тех пор как я стала вашей женой, и до самых последних лет в сердце моем не было места ни для кого – в нем была лишь любовь к вам. Вы знаете, что, когда я была еще совсем девочкой, родители мои хотели выдать меня замуж за человека богаче вас и знатнее вас родом, но достаточно мне было один раз только увидать вас и поговорить с вами, как согласия моего на этот брак они уже никогда не смогли добиться; вопреки их желанию, я твердо решила стать вашей женой, и мне не было дела ни до бедности вашей, ни до всех возражений, которые от них я тогда услыхала. И вы не можете не помнить, как дурно вы обращались со мною совсем еще недавно, – ведь за все это время я не встретила в вас даже простого уважения, не говоря уже о любви. И все это ввергло меня в такое горе и в такую тоску, что если бы не участие госпожи, которой вы меня поручили, я, вероятно, дошла бы до полного безумия. Но в конце концов, когда я увидела, что все находят меня вполне созревшей женщиной, и притом женщиною красивой, и относятся ко мне с большим уважением, – все, кроме вас одного, кто ничего этого не хочет видеть, – любовь, которую я питала к вам, превратилась в ненависть, смиренное послушание мое – в жажду мести. И вот, когда я пребывала в таком отчаянии, судьба столкнула меня с известным вам вельможей, но он оказался человеком малодушным: приказание короля заглушило в нем голос сердца, и он покинул меня тогда, когда я стала находить истинное утешение в чистой любви. А потом я встретила этого дворянина, и ему не пришлось меня долго упрашивать. Он ведь статен, обходителен, благороден, и добродетели его были столь велики, что он по праву заслужил к себе расположение достойнейших женщин. Я первая влюбилась в него, и он ответил мне любовью, в которой было столько неподдельного благородства, что ни разу в жизни он не потребовал от меня ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь запятнать мою честь. И несмотря на то, что моя к вам любовь исчезла почти бесследно и у меня были веские причины больше не верить вам и не оставаться вам верной женою, любовь к Господу нашему и честь моя уберегли меня от измены и теперь мне не в чем каяться перед вами и нечего больше стыдиться. Я не стану отрицать, что всякий раз, когда к тому представлялся случай, у нас были свидания с ним в гардеробной, куда я удалялась, сказав, что иду молиться. Тогда ни одна душа об этом не знала. Не скрою и того, что, находясь с ним вдвоем в месте столь уединенном, так, что никто не мог меня ни в чем заподозрить, я целовала его горячее, чем вас. Но клянусь вам самим Господом, что большего между нами ничего не было, что он никогда на том не настаивал и сердце мое не требовало другого. Радость моя от того, что я вижу его, была так велика, что всякая мысль о каком-то другом наслаждении была чужда мне. Неужели же вы, сеньор мой, будучи единственным виновником моего несчастья, захотите теперь отомстить мне за легкомыслие, пример которого вы же сами мне подали, причем, в отличие от меня, вас не сдерживали ни совесть, ни честь? Мне ведь доподлинно известно, что та, кого вы любите, не довольствуется тем, что дозволено Богом и разумом. Если закон людской клеймит позором женщин, забывших свой долг перед мужем, то разве Божий закон не осуждает не меньше и мужей, которые изменяют женам? А что, если взвесить мое поведение и ваше? Вы настолько старше меня, разумнее и опытнее, что могли бы избежать искушения, я же со своей молодостью и неопытностью не могла противостоять силе любви. Я была вам верной женой, благоговела перед вами и любила вас больше жизни, а вы платили мне за все пренебрежением и неприязнью – вы обращались со мною хуже, чем с самой нерадивой служанкой. Вы полюбили женщину, которая старше меня, не так хороша собой, как я. Я же полюбила человека, который моложе вас, красивее и обходительнее. Вы любите жену одного из самых близких друзей, какие только есть у вас на этом свете, и возлюбленную вашего повелителя, оскорбляя тем самым дружеские чувства, которые вы питаете к одному, и то уважение, которое вы должны испытывать к ним обоим, а человек, которого люблю я, свободен и если чем-нибудь связан, то только своей любовью ко мне. Судите же сами, кто из нас заслуживает кары и кто – снисхождения: вы ли, человек разумный и опытный, который без всякого к тому повода с моей стороны вел себя так низко, и не со мною одной, но даже и с самим королем, – а ведь вы ему стольким обязаны, – или я, молодая неопытная женщина, униженная и презренная вами, которую полюбил благороднейший и красивейший из всех дворян Франции и которая его полюбила, после того как вы же сами повергли меня в отчаяние, лишив последней надежды на вашу любовь?

Муж ее, услыхав эти справедливые укоры, которые его красавица жена высказала ему сейчас так решительно и смело, как могла сделать только женщина, убежденная в своей невинности, растерялся. И единственное, что он мог возразить ей, – это то, что в вопросах чести к мужчине и к женщине нельзя подходить с одной и той же меркой. Но так как она ему поклялась, что между ней и молодым дворянином не было никакого греха, он сменил гнев на милость и, взяв с нее еще одно обещание никогда больше с ним не встречаться и не вспоминать обо всем, что было, последовал за нею в опочивальню, где они спокойно улеглись спать.

Наутро пожилая служанка, которая не на шутку опасалась за жизнь своей госпожи, пришла к ней и спросила:

– Как вы себя чувствуете, ваша милость?

– Право, дорогая, – ответила та, – лучше моего мужа нет никого на свете, – представь себе, он ведь поверил моей клятве.

Так прошло еще пять или шесть дней, в продолжение которых муж денно и нощно следил за женой, ни на шаг от нее не отходя. Но и в эти дни она все-таки ухитрилась поговорить со своим возлюбленным в очень укромном и необычном месте. И она проделала все это так искусно, что ни одна душа не могла ни о чем догадаться. Но по дому прошел все же слух, что один из лакеев застал какого-то дворянина с дамой в темном стойле, находившемся как раз под комнатой, где жила знатная покровительница. Как только муж об этом проведал, последние сомнения его рассеялись, – он решил, что убьет оскорбившего его человека, и собрал всю свою многочисленную родню и всех друзей, прося их помочь ему отомстить обидчику. Но самый высокопоставленный из его родственников оказался большим другом этого дворянина и вместо того, чтобы участвовать в облаве, осторожно уведомил приятеля о том, что ему угрожает. Впрочем, дворянин этот пользовался такой любовью при дворе и его так берегли, что он мог не бояться врагов. Но однажды он отправился в церковь, – он хотел увидеться там со знатной покровительницей своей возлюбленной, которая ни о чем не знала, ибо в ее присутствии влюбленные никогда не встречались. Дворянин рассказал ей о подозрениях оскорбленного мужа и о тайном замысле, который тот собрался привести в исполнение. Он добавил также, что, хоть он ни в чем не повинен, он все же решил отправиться куда-нибудь в дальнее путешествие, чтобы положить конец распространившимся слухам. Почтенную даму рассказ этот крайне изумил, и она решила, что муж жестоко ошибся, заподозрив добродетельнейшую из женщин, которая в ее глазах не заслуживала этих упреков и была выше всех подозрений. Но, памятуя о решении, которое принял муж, и для того чтобы рассеять неприятные слухи, дама посоветовала юноше на некоторое время уехать, в то же время убедив его, что сама не верит всем этим глупым россказням. После чего дворянин и его возлюбленная явились к ней уже вместе, обрадованные тем, что она так расположена к ним обоим и такого хорошего о них мнения. И тогда знатная покровительница уговорила молодого человека перед отъездом все же поговорить с оскорбленным супругом, и тот решил последовать ее совету, и в дворцовой галерее, возле королевских покоев, он встретился с ним. Сохраняя полное спокойствие и со всей приличествующей его положению учтивостью, он сказал ему:

– Сеньор мой, всю жизнь я стремился чем-нибудь услужить вам. И что же я слышу: вы, оказывается, разыскивали меня вчера для того, чтобы убить. Прошу вас, сеньор мой, подумайте о том, что, хотя у вас и больше славы и могущества, чем у меня, я, в конечном счете, такой же дворянин, как и вы. И знайте, я не хочу лишаться жизни из-за какого-то пустяка. Прошу вас, опомнитесь, подумайте о том, сколь добродетельна ваша супруга. Ведь если найдется хоть один человек на свете, который посмел бы с этим не согласиться, я первый скажу ему в лицо, что он нагло лжет. А что касается меня, то, уверяю вас, я не совершил ничего такого, за что вы должны были бы хотеть мне зла. И если вы пожелаете, я готов быть вашим слугой, но во всяком случае помните, что я верный слуга короля, чем я премного доволен.

Выслушав его, муж ответил ему, что у него действительно возникло подозрение, но что он считает его человеком вполне порядочным и хотел бы жить с ним в дружбе, а не во вражде. И, прощаясь с ним, он снял шляпу и обнял его, как близкого друга. Можете себе представить, что стали говорить те, кому еще накануне было поручено убить прелюбодея, при виде таких свидетельств взаимной дружбы. Молодой дворянин пустился в путь, а так как денег у него было очень мало, дама дала ему кольцо, подаренное ей мужем и стоившее три тысячи экю, и он заложил его за полторы тысячи.

Спустя некоторое время после его отъезда муж пришел к знатной даме, под покровительством которой находилась его жена, и стал просить, чтобы та разрешила жене его поехать к одной из его сестер. Та сочла его просьбу очень странной и попросила его объяснить, зачем ему это понадобилось. Муж привел какие-то доводы, но удовлетворить ее они не могли. После чего молодая женщина простилась со своей покровительницей и со всем двором и без слез и сожалений отправилась туда, куда ее послал муж, поручивший ее попечению одного дворянина, которому было велено зорко за ней следить и паче всего не допускать, чтобы она могла где-нибудь на пути увидеться и говорить со своим бывшим возлюбленным. Жена же его, хорошо осведомленная об этом распоряжении, не давала покоя своим провожатым и насмехалась над ними, говоря, что они плохо ее охраняют. И вот однажды поутру она повстречала монаха верхом на лошади и до самого вечера ехала с ним рядом на своем иноходце и много с ним разговаривала. И когда им оставалось не более четверти мили до места ночлега, она сказала:

– Святой отец, за то утешение, которое вы мне дали сегодня, вот вам два экю, я завернула их в бумагу, так как знаю, что иначе вы не возьмете их в руки. И прошу вас, как только вы расстанетесь со мной, поезжайте не дорогой, а напрямик полем, и остерегайтесь, чтобы спутники мои вас не увидели. Я очень признательна вам и не хочу, чтобы вы подвергли себя опасности.

Монах, довольный тем, что получил от нее два экю, галопом понесся по полю. А когда он был уже очень далеко, дама громко сказала своим провожатым:

– Хорошо, значит, вы меня стережете, если тот, кого вам более всего велено опасаться, мог сегодня с утра до вечера преспокойно разговаривать со мною, а вы ничего даже и не заметили! Не платы вы заслужили от своего господина, а палки.

Когда охранявший даму дворянин услыхал подобные речи, он был так огорчен, что не нашел даже, что ей ответить. Он пришпорил коня и, в сопровождении двух слуг, погнался за монахом, который, заметив приближающуюся погоню, понесся во весь опор, пытаясь скрыться. Но лошади у них были лучше, и они догнали несчастного. Он же, неизвестно по какой причине, стал молить о пощаде. И только когда он откинул капюшон и обнажил голову, чтобы молить их с еще большим смирением, они сообразили, что это совсем не тот, кого им следовало искать, и что госпожа их посмеялась над ними. А когда они все вернулись ни с чем, она стала потешаться еще больше и сказала:

– И это еще называется оберегать даму: сначала они позволяют ей разговаривать неизвестно с кем, а потом, поверив всему, что она им наболтала, понапрасну срамят служителей церкви.

И так вот, развлекаясь разными шутками, она доехала до места, куда приказал ей отправиться ее супруг, и жившие там две его сестры, из которых одна была замужем, стали содержать ее в большой строгости. В это время муж узнал, что кольцо, которое он подарил жене, было заложено за тысячу пятьсот экю, и это очень его огорчило. И, чтобы спасти честь жены и выручить кольцо, он через своих сестер велел ей взять обратно это кольцо, сказав, что он сам за него заплатит. Ее же это нисколько не тревожило, ибо она знала, что деньги достались тому, кто был ей всего дороже на свете. Но когда муж стал выпытывать у нее, куда девался его подарок, она написала своему возлюбленному, прося его возвратить кольцо, а чтобы тот не подумал, что чувства ее к нему изменились, послала ему алмаз, который ей подарила ее знатная покровительница и который она любила больше, чем это кольцо. Дворянин тут же прислал ей расписку ростовщика и остался очень доволен тем, что получил и полторы тысячи экю, и алмаз в придачу, а главное – подтверждение того, что дама по-прежнему его любит, хотя, пока был жив ее муж, ему так и не удалось ее больше увидеть и они могли только посылать друг другу письма. Когда же муж ее умер, он поехал к ней и, надеясь, что чувства ее неизменны, стал настойчиво уговаривать ее выйти за него замуж. Но оказалось, что за время его долгого отсутствия она повстречалась с человеком, которого полюбила еще больше. Несчастный был так удручен этим, что начал избегать женского общества и пристрастился к опасным походам. И он погиб, мужественно и благородно завершив свои дни.

Так знайте, благородные дамы, что я отнюдь не хочу быть чрезмерно снисходительной к нашему полу. Я просто хотела рассказать эту историю мужчинам, и пусть они знают, что даже в женщинах, у которых доброе сердце, жажда мести чаще всего одерживает верх над скорбью, вызванной неразделенной любовью. Дама эта долго боролась со своим чувством, но в конце концов предалась отчаянию. Но ни одна добродетельная женщина не должна этому поддаваться – можно ли чем бы то ни было оправдать дурные поступки! И чем больше то искушение, которое одолевает нас, тем добродетельнее нам следует быть, чтобы мы могли претворить это зло в добро, а отнюдь не платить злом за зло, ведь очень часто случается, что, роя другому яму, мы попадаем в нее сами. Счастливы те, кого Господь наградил целомудрием, кротостью и чистотой душевной!

– По-моему, Лонгарина, дама, о которой вы нам рассказали, – воскликнул Иркан, – в поступках своих руководилась не столько любовью, сколько досадой и гневом, ведь если бы она действительно любила этого дворянина так, как она делала вид, что любит, она ни за что бы не покинула его ради кого-то другого; поэтому ее с полным на то основанием можно назвать самолюбивой, мстительной, упрямой и непостоянной.

– Вам легко так говорить, – возразила Эннасюита, – но вы не представляете себе, что значит любить, когда не отвечают взаимностью!

– Сказать по правде, – ответил Иркан, – мне этого никогда не приходилось испытывать, – если бы та, кого я любил, хоть немного изменила свое отношение ко мне, я, не раздумывая, расстался бы и с этой дамой, и с самою любовью.

– Ну, от вас-то, конечно, этого можно ждать, – сказала Парламанта, – вы любите только свое удовольствие, но порядочная женщина не должна так вести себя по отношению к мужу.

– Что бы там ни было, героиня этого рассказа, должно быть, на некоторое время забыла о том, что она женщина, – воскликнул Симонто. – Да и среди мужчин мало кто мог бы изобрести подобную месть!

– Если среди женщин нашлась одна, которая поступила столь опрометчиво, то это вовсе не значит, что таковы и все остальные, – сказала Уазиль.

– Во всяком случае, все вы прежде всего женщины, – воскликнул Сафредан, – и в какие бы наряды вы ни рядились, прикидываясь образцами целомудрия и чести, – тот, кто сумеет залезть к вам под юбку, убедится, что все вы одинаковы.

– Если мы будем слушать вас, – вступилась Номерфида, – то весь день у нас пройдет в спорах. А мне не терпится выслушать еще один рассказ, и я прошу вас, Лонгарина, передать кому-нибудь слово.

Лонгарина взглянула на Жебюрона и сказала:

– Если вы можете рассказать нам о какой-нибудь добродетельной женщине, прошу вас, приступайте к рассказу.

– Раз уж этого нельзя избежать, – ответил Жебюрон, – то я расскажу вам одну историю, которая произошла в Милане.

Новелла шестнадцатая

Одна миланская дама, вдова итальянского графа, решила, что она никогда больше не выйдет замуж и не сможет уже никого полюбить. Тем не менее некий молодой француз в течение трех лет настойчиво добивался ее расположения. И вот в конце концов, после того как она не раз имела случай убедиться в искренности его чувства, вдова снизошла к его ласкам, и оба поклялись друг другу в вечной любви [64] .

Во времена правления главнокомандующего Шомона в Милане жила некая дама, которая славилась своей добродетелью. Она была замужем за одним итальянским графом, а после того как овдовела, жила в доме братьев мужа и даже не помышляла о вторичном замужестве. И вела она такую скромную и благочестивую жизнь, что во всем герцогстве не было ни одного француза и ни одного итальянца, который бы не относился к ней с превеликим уважением. Но однажды, когда братья и сестры ее мужа устроили бал в честь Шомона, молодой вдове пришлось нарушить свои правила и присутствовать на этом балу. И когда французы увидали ее, то все они пришли в восхищение от ее красоты и скромности, особенно же один из них, имени которого я не назову, а скажу только, что он был наделен такой красотой и таким благородством, что никто из находившихся в Италии французов не мог с ним соперничать. Он сразу же обратил внимание на одетую в траур даму, которая, вместо того чтобы развлекаться вместе со своими сверстницами, сидела поодаль в обществе старушек. Будучи человеком смелым, он подошел к ней и, вступив с нею в разговор, снял маску и не стал больше танцевать, чтобы провести все это время с той, которая ему так понравилась. И весь вечер он проговорил с ней и с пожилыми дамами, в кругу которых она сидела, и получил от этого больше удовольствия, чем от болтовни с веселившейся молодежью. Когда же настала пора расходиться, то он даже не заметил, как пролетело время. И несмотря на то что разговор между ними шел, как это обычно и водится, о вещах ничего не значащих, она прекрасно поняла, что он возгорелся желанием ее видеть, и тут же решила, что этого ни за что не допустит. И после этого вечера ни на каких празднествах он ее уже не встречал. Француз, однако, постарался разузнать, какой образ жизни она ведет, и выведал, что она регулярно ходит в церковь и нередко даже посещает монастыри. И он стал так внимательно следить за нею, что всякий раз, как только она отправлялась слушать мессу, она заставала его в церкви, где до конца службы он не сводил с нее глаз. А глядел он на нее с таким обожанием и с таким восторгом, что даме этой не приходилось сомневаться, что он ее действительно любит. Тогда, чтобы избежать новых встреч, она сказалась больной и в течение многих дней никуда не выходила, а мессу слушала у себя дома. Француз был этим очень огорчен, ибо для него это была единственная возможность ее увидеть. Наконец, решив, что, может быть, ему уже наскучило ходить за ней вслед, дама стала снова появляться в церкви. От француза это не укрылось, и, побуждаемый любовью, он стал опять пользоваться каждым случаем, чтобы ее увидеть. И вот, боясь, как бы что-нибудь снова не помешало ему встретить ее и открыться в своей любви, ибо иначе он так бы и не узнал ее ответа, однажды утром, когда она молилась в укромном углу капеллы и была уверена, что ее никто не видит, он подкрался потихоньку и, убедившись, что около нее никого нет, выждал минуту, когда священник вышел со святыми дарами, повернулся к ней и голосом нежным и ласковым произнес:

– Сударыня, беру в свидетели того, к кому сейчас взывает святой отец, что жизнь моя и смерть в ваших руках. Ведь, даже если вы мне не дадите возможности объясниться, вы все равно не можете не узнать всей правды, вы легко прочтете ее в моих истомленных глазах, на моем высохшем от печали лице.

Дама, делая вид, что ничего не понимает, ответила ему:

– Не следует призывать Господа всуе, как делаете вы; поэты же говорят, что Боги смеются над всеми клятвами и над ложью влюбленных: поэтому женщины, которым дорога их честь, не должны быть ни слишком легковерны, ни слишком жалостливы.

С этими словами она поднялась с места и покинула церковь.

Все, кому приходилось испытывать нечто подобное, поймут, как эти слова должны были огорчить молодого француза. Но он был человеком храбрым и решил, что лучше уж получить суровый отказ, чем так таить свои чувства. А любовь его была неизменна – в течение трех лет он писал ей все время письма и старался увидеть ее, где только мог. И все эти три года он не получал другого ответа, и она всякий раз старалась убежать от него, как заяц бежит от борзой, которая за ним гонится, и делала она это вовсе не из неприязни к нему, но оттого, что боялась за свою честь и за свое доброе имя. Заметив это, он стал преследовать ее еще пуще прежнего. Наконец, после стольких отказов, отчаяния и горчайших мук, видя, как он настойчив и до чего велика его любовь к ней, дама эта сжалилась над ним, и он получил от нее все то, чего добивался так упорно и долго. И когда они пришли к обоюдному согласию, молодой француз отважился войти в ее дом, несмотря на то что это было делом рискованным, ибо жила она вместе со всей родней своего покойного мужа. Но он был столь же хитер, сколь и красив, и очень осторожно пробрался в назначенный час в ее спальню, где она лежала на пышной постели. Молодой человек поспешно разделся, чтобы лечь туда вместе с ней. В это время за дверями послышались приглушенные голоса и лязганье шпаг. Побледнев от страха и вся дрожа, дама шепнула ему:

– Берегитесь, жизнь ваша и моя честь в большой опасности; это вернулись братья мужа, и теперь они ищут вас, чтобы убить! Умоляю вас, полезайте сию же минуту под кровать, и тогда, если они не найдут вас, я потребую от них ответа за весь этот шум и беспокойство, которое они мне причинили.

Молодой человек, который был не из пугливых, спросил:

– Почему это я должен бояться братьев вашего мужа? Пусть хоть вся семья соберется здесь, я уверен, что больше трех раз мне не придется браться за шпагу. Поэтому лежите спокойно и позвольте мне охранять эту дверь.

С этими словами он обернул левую руку плащом, держа в правой обнаженную шпагу, и тотчас же кинулся отворять дверь, торопясь увидеть, кто за ней прячется. А когда он открыл ее, оказалось, что это всего-навсего две служанки, в руках у которых шпаги: они-то и устроили весь этот шум. Увидев его со шпагой в руке, девушки взмолились:

– Простите нас, ваша милость, мы только выполняли распоряжение госпожи, и, поверьте, мы вас больше ничем не побеспокоим.

Увидав, что это женщины, молодой человек мог только послать им тысячу проклятий и перед носом у них захлопнул дверь. После чего он устремился к своей возлюбленной, которую страх не отвлек от страсти, и улегся с нею в постель. И, торопясь удовлетворить свое желание, он даже забыл спросить ее, чего ради она пустилась на такие проделки. Но, когда уже стало светать, он все же захотел узнать, почему она так дурно с ним обращалась, сначала заставив его столько лет себя ждать, а потом сыграв с ним такую злую шутку. Тогда она рассмеялась и сказала:

– С тех пор как я овдовела, я решила, что никого уже больше не полюблю, и все эти годы не нарушила данного себе самой обета. Но с того дня, как я познакомилась с вами на этом празднестве и увидела, какой вы благородный человек, все изменилось, и я полюбила вас не меньше, чем вы меня. Однако честь моя, которая всегда была мне дороже жизни, держала мои чувства в узде и не давала мне сделать ничего такого, от чего бы могло пострадать мое доброе имя. И вот, подобно тому, как раненная насмерть лань перебегает с места на место, думая, что она этим облегчит свою боль, так и я из одной церкви убегала в другую, чтобы только не видеть того, чей образ жил в моем сердце и чье чувство ко мне было столь высоким, что честь моя ничем не могла быть запятнана. Для того чтобы окончательно убедиться в том, что сердце мое и любовь принадлежат вполне достойному человеку, я и устроила вам последнее испытание, велев служанкам моим учинить этот шум. И могу вас уверить, что если бы только, испугавшись за свою жизнь, вы решили спрятаться у меня под кроватью, я бы немедленно поднялась и удалилась в другую комнату и вы никогда бы больше меня не увидели. Но коль скоро вы превзошли все мои ожидания и все, что мне говорили о вашем обаянии, красоте и доблести, и страх не возымел ни малейшей власти над вашим сердцем и нисколько не остудил любовь, которую вы ко мне питали, я решила быть вашей до конца моих дней, ибо знаю, что мне не найти более надежной руки, которой я могла бы вверить и жизнь и честь, и более достойного человека я никогда не встречу.

И, как если бы воля человека была непоколебима, оба они поклялись в том, что вовсе не было в их власти: в вечной любви, которая, вообще-то говоря, неспособна ни зародиться, ни пребывать в сердце мужчины. Но только те из вас, благородные дамы, кому удалось испытать на собственном опыте лживость подобных клятв, знают, как недолго они обычно длятся.

Итак, благородные дамы, если вы достаточно благоразумны, вы непременно будете остерегаться нас, как олень, если бы у него был разум, всегда стал бы остерегаться охотника. Ведь вся наша слава, все наше счастье и наше удовлетворение собой зиждятся на том, чтобы овладеть вами и отнять у вас то, что самим вам дороже жизни.

– Что я слышу, Жебюрон, давно ли это вы сделались проповедником? – воскликнул Иркан. – Не вы ли утверждали всегда совершенно противоположные вещи?

– Вы правы, – ответил Жебюрон, – всю свою жизнь я думал иначе, но так как зубы мои стали теперь слабее и мне не разжевать ими лакомой дичи, я хочу всего-навсего предупредить бедных ланей, чтобы они остерегались охотников, и, может быть, этим мне удастся хоть на старости лет искупить те беды, которые я готов был им причинить в молодые годы.

– Спасибо, Жебюрон, за то, что вы заблаговременно нас об этом предупредили, – сказала Номерфида, – но мы не очень-то вам верим: вы ведь, верно, ни разу не обращались с подобными речами к тем, кого вы любили; это означает только, что у вас нет ни малейшего интереса к нам, и больше того – вы даже не хотите, чтобы кто-нибудь нас полюбил. А мы, однако, считаем себя такими же добродетельными и скромными, как те, за кем вы гонялись в дни вашей молодости. Но старики ведь привыкли думать, что они всегда умнее, чем поколение, которое идет им на смену.

– А скажите-ка, Номерфида, – воскликнул Жебюрон, – когда кто-нибудь из ваших поклонников обманет вас и заставит испытать на себе коварство мужчин, согласитесь вы тогда со мной или нет?

– Мне кажется, – сказала Уазиль, – что этого молодого дворянина, которого вы так расхваливали за его храбрость, следовало бы скорее похвалить за его неистовую любовь, а ведь это такая сила, что даже трусливейший из людей, если он одержим ею, способен совершить то, что заставит призадуматься самого отменного храбреца.

– Госпожа моя, – возразил ей Сафредан, – может быть, и в самом деле я испытал бы страх, если бы не считал, что от итальянцев можно ожидать каких угодно слов, но никак не дел.

– Нет, – ответила Уазиль, – он испугался бы, если бы в сердце его не горел тот огонь, который способен испепелить всякий страх.

– Коль скоро вы не считаете храбрость этого человека достойной похвалы, – сказал Иркан, – вы, вероятно, знаете кого-нибудь другого, который ее более достоин.

– Я нахожу, что похвалу эту он вполне заслужил, – сказала Уазиль, – но я действительно знаю пример еще более удивительный.

– Если это так, – сказал Жебюрон, – умоляю вас, займите скорее мое место и расскажите нам эту историю.

– Если вы так расхваливаете храбрость человека, который готов был кинуться на миланцев, защищая свою жизнь и честь своей дамы, – начала Уазиль, – то что же вы скажете о том, кто без всякой надобности и единственно лишь из самой подлинной простодушной храбрости совершил поступок, о котором я вам сейчас расскажу.

Новелла семнадцатая

Король Франциск, вместо того чтобы изгнать из своего королевства графа Вильгельма, – про которого ходили слухи, что он подкуплен, чтобы отравить короля, – не показал виду, что в чем-либо его подозревает, и сумел сделать так, что тот сам покинул пределы страны.

В городе Дижоне, в герцогстве Бургундском, на службу к королю Франциску поступил немецкий граф из Саксонского рода, с которым род Савойский был тесно связан кровными узами, ибо некогда оба этих рода были одним. Молодой граф был человеком очень красивым и храбрым, и во Франции его приняли хорошо. Король не только взял его на службу, но даже до такой степени приблизил к себе, что тот стал постоянно пребывать в королевских покоях. Сеньор де ля Тремойль, губернатор Бургундии, который ранее был при дворе и долгие годы ревностно служил королю, оберегая безопасность своего повелителя и храня его от всякого зла, тщательно следил за всем, что творилось в его владениях, но делал это чрезвычайно искусно и осторожно. И вот, среди прочих донесений, сеньор этот получил письмо от одного из своих друзей, в котором тот уведомлял его, что графу Вильгельму вручили немалую сумму денег и обещали, что заплатят еще того больше, ежели ему удастся тем или иным способом умертвить короля. Сеньор де ля Тремойль не преминул тут же известить об этом своего господина, короля, не скрыв этого известия и от королевы-матери, Луизы Савойской, которая, хоть граф и приходился ей близким родственником, обратилась к королю с просьбой незамедлительно изгнать его из пределов Франции. Король же попросил свою мать никому не говорить о том, что она узнала, сказав, что не допускает мысли, чтобы человек столь благородный и честный был способен на подобное преступление. Но через некоторое время пришли другие сведения, которые только подтвердили все, что раньше было известно. И губернатор Бургундии, исполненный любви к своему господину, стал просить короля, чтобы тот разрешил ему изгнать графа или отдал сам об этом приказ. Однако король не велел ему ничего предпринимать, решив, что другим путем дознается правды.

Однажды, отправившись на охоту, он взял лучшую из имевшихся у него шпаг и пригласил с собою графа Вильгельма, сказав ему, чтобы тот не отходил от него ни на шаг. Преследуя оленя, король удалился от остальной своей свиты и, оставшись вдвоем с графом, свернул с дороги и углубился в лес. И когда он убедился, что никого, кроме них двоих, там нет, он обнажил шпагу и спросил своего спутника:

– Ну, как вам нравится эта шпага? Хороша, не правда ли?

Граф потрогал лезвие и ответил, что такой отличной шпаги ему никогда не доводилось видеть.

– Вы правы, – сказал король, – и мне кажется, что если бы какой-либо дворянин решился убить меня и если бы знал, сколько силы в моей руке и мужества в моем сердце, да к тому же увидел, какое отличное у меня оружие, он подумал бы не раз, прежде чем на меня напасть. И все же он был бы самым последним трусом, если, оставшись со мною с глазу на глаз, он не решился бы привести свой замысел в исполнение.

На это граф Вильгельм с удивлением ответил:

– Ваше величество, человек этот был бы не только подлым злодеем, но к тому же еще и совершенным безумцем.

Король рассмеялся, вложил шпагу в ножны и, услыхав голоса охотников, пришпорил лошадь и поспешил присоединиться к ним. Вернувшись, он никому не стал рассказывать об их разговоре, сам же пришел к убеждению, что графу Вильгельму, несмотря на то что он был человеком на редкость крепким и ловким, столь трудное дело все же не по плечу. А граф, чувствуя, что замысел его раскрыт и его подозревают, пришел к Робертэ, королевскому казначею, и объявил ему, что, подсчитав, какое годовое жалованье ему назначил король, он видит, что этих денег ему не хватит и на полгода, – и, если королю не будет угодно положить ему вдвое больше, он вынужден будет оставить королевскую службу. И он попросил, чтобы Робертэ возможно скорее сообщил ему решение короля, сказав, что в случае его отказа он немедленно же уедет. Тот охотно взялся выполнить его просьбу, ибо уже знал о донесениях губернатора. И наутро, как только король проснулся, Робертэ изложил ему просьбу графа в присутствии де ля Тремойля и адмирала Бониве, которые ничего не знали о том, как хитро повел себя с ним накануне король. И, обращаясь к ним обоим, король рассмеялся и сказал:

– Вы предлагали изгнать из Франции графа Вильгельма, но вы видите – он сам себя изгоняет. Извольте же сказать ему, что, коль скоро он перестал быть довольным тем жалованьем, которое я ему плачу, – а ведь он на это жалованье согласился, когда поступал ко мне на службу, и к тому же люди из самых знатных домов всегда им бывали довольны, – он, должно быть, задумал искать счастья где-нибудь в другом месте. И я не стану препятствовать ему в этом, а напротив – буду очень рад, если он найдет себе где-либо другую должность, такую, какой он заслуживает.

Робертэ незамедлительно сообщил графу о решении короля. Граф ответил, что теперь, с соизволения короля, он может покинуть страну. Страх, который он испытывал, подстегивал его; опасаясь за свою жизнь, он решил не откладывать свой отъезд до следующего дня. Он явился к королю, как только тот сел обедать, и простился с ним, притворившись, что горько сожалеет о том, что ему приходится покидать французский двор. Точно так же простился он и с королевой-матерью, которая проводила его столь же приветливо, как и встретила, – он ведь приходился ей близким родственником, – и после этого вернулся к себе на родину. А король, видя, что мать его и все придворные крайне изумлены столь поспешным отъездом графа, рассказал им, какой разговор у него с ним был на охоте, добавив к этому, что, если бы он не чувствовал за собою никакой вины, страх его не был бы столь велик и он не покинул бы так стремительно своего государя, чей нрав он еще не успел узнать.

Что до меня, благородные дамы, то я думаю, что если король отважился на это объяснение с глазу на глаз в лесной чаще и не стал говорить с графом во дворце и в присутствии свиты, где ни один из подданных не осмелился бы вызвать своего государя на поединок, то сделал он это лишь для того, чтобы встретиться с ним как равный с равным, дабы человек этот, в котором он заподозрил врага, мог убедиться в его великодушии и отваге.

– И не приходится сомневаться, что он был прав, – сказала Парламанта, – ибо похвалы людей не могут столь удовлетворить достойное сердце, как знание и опыт, которые человек приобретает благодаря добродетелям, ему дарованным Богом.

– Еще ведь много лет тому назад, – возразил Жебюрон, – древние говорили, что в Храм Славы люди проходят через Храм Добродетели. Я вот лично знаю тех, о ком вы нам только что рассказывали, и должен сказать, что король Франциск действительно один из самых отважных людей в нашей стране.

– Клянусь честью, – сказал Иркан, – когда граф Вильгельм прибыл во Францию, одна его шпага была, вероятно, опаснее, чем шпаги четырех самых смелых итальянцев, которые были когда-либо при дворе.

– Мы ведь это хорошо знаем, – сказала Эннасюита, – все и без того чтут короля, и наши похвалы, если мы даже посвятим им целый день, ничего не прибавят к его славе. Поэтому прошу вас, любезная госпожа Уазиль, предоставьте сейчас слово тому, кто бы мог рассказать нам еще что-нибудь хорошее о мужчинах, если это вообще возможно.

– Мне кажется, что вы так уж привыкли говорить плохо о женщинах, – сказала Уазиль, обращаясь к Иркану, – что вам не составит большого труда рассказать что-нибудь хорошее о мужчинах, и поэтому я хочу предоставить слово именно вам.

– Мне действительно будет нетрудно это сделать, – ответил Иркан, – не так давно еще мне рассказывали историю об одном дворянине. Любовь его, твердость и терпение были так велики и достойны такой похвалы, что я не хочу, чтобы люди о них забыли.

Новелла восемнадцатая

Один молодой дворянин, изучавший науки, влюбился в некую красавицу и, чтобы добиться своей цели, сумел победить и чувства свои, и самого себя, несмотря на то что не раз подвергался искушению нарушить данный этой даме обет. И в награду за столь долгие муки он получил все, что заслужил своей твердой, терпеливой, достойной и совершенной любовью [69] .

В одном из больших городов Франции жил некий сеньор, происходивший из знатного рода, который изучал различные науки, стремясь постичь, что такое добродетель и честь и что должен делать человек, чтобы стать добродетельным. И уже к семнадцати-восемнадцати годам он так в этом преуспел, что мог служить примером для всех остальных. И тем не менее все его ученые занятия завершились уроком, который ему преподал Амур. А для того чтобы упомянутый сеньор лучше всего этому уроку внял и его усвоил, Амур принял облик прекрасной дамы, которая приехала в этот город по какому-то делу. Но прежде чем Бог любви успел покорить юношу красотой этой дамы, он овладел ее собственным сердцем, и дама пленилась достоинствами сего сеньора, а он был так хорош собою, так статен, так красноречив, что во всем этом ему не было равных. Вы ведь знаете, как быстро разгорается пламя, стоит ему только заняться в сердце и в воображении, поэтому вы поймете, что Амур не мог успокоиться, пока не соединил их обоих и не подчинил себе, наполнив того и другого таким смятением, что все мысли их, и желания, и речи стали только пламенем, которое он в них зажег. А так как молодости свойственна робость, сеньор этот был очень медлителен и осторожен. Но дама была настолько полна любви и покорна ей, что никакой силы даже не требовалось. Однако стыд, присущий особам женского пола, какое-то время удерживал ее от того, чтобы высказать ему чувства свои и желания. Но в конце концов твердыня сердца ее, свято хранившая ее честь, не устояла, и дама эта согласилась не отказывать юноше в том, что давно уже было ему предназначено. Но, дабы испытать его терпение, твердость и любовь к ней, она заставила его выдержать тяжелое испытание и заверила его, что, если он окажется достаточно стойким, она будет любить его превеликой любовью, а если нет, то она никогда ему этого не простит. Он должен был лечь с ней в постель и не требовать от нее ничего, кроме поцелуев и нежных слов. Молодой человек, решив, что не может быть большей радости, чем та, которую она ему обещала, согласился на все. Настал вечер, и он с честью выдержал испытание, устояв против всех соблазнов, которыми она его искушала, и не нарушил ничем своей клятвы. И хотя он в душе и считал, что мука эта стоит всех мук чистилища, – так сильна была его любовь, так крепка надежда и он так твердо верил в то, что любовь эта, достающаяся ему с таким трудом, будет длиться вечно, что выдержал все и встал с постели, ничем не потревожив своей любимой.

Даму же, как мне думается, поведение его не обрадовало, а скорее удивило: она сразу же заподозрила, что либо любовь его не столь уж велика, как ей казалось, либо он не нашел в ней того, что ожидал, и нимало не оценила ни его благородства, ни терпения, ни верности клятве. И вот, прежде чем выполнить свое обещание, она решила потребовать от него еще одного доказательства любви. Для этого она попросила его поговорить с ее компаньонкой, очень красивой девушкой, которая была моложе ее, и поухаживать за ней, чтобы те, кому часто приходилось встречать его у нее в доме, уверились, что он приходит туда ради этой девушки, а не ради нее самой. Молодой человек, будучи уверен, что она любит его так же сильно, как он, покорно согласился и, из любви к ней, стал ухаживать за этой девушкой. Ту же и красота его, и нежные речи совершенно пленили: притворство она приняла за чистую правду и горячо его полюбила, не сомневаясь в том, что и он ее любит. А когда дама увидела, что все у них зашло уже достаточно далеко, а молодой человек продолжает тем не менее требовать от нее обещанной награды, она позволила ему прийти к ней в спальню в час пополуночи, сказав, что так долго испытывала его любовь и верность, что теперь хочет вознаградить его за все долготерпение. Можно себе представить, как обрадовался молодой человек. И он явился к ней точно в назначенный час. Но, чтобы еще раз испытать его любовь, дама эта сказала своей красавице компаньонке:

– Я знаю, как тебя любит этот сеньор; думаю, что и ты любишь его не меньше. И я так сочувствую вам обоим, что хочу предоставить вам возможность побыть подольше вдвоем и поговорить обо всем на досуге.

Бедная девушка была так счастлива, что не стала скрывать своей любви и ни за что не захотела упустить этот случай. И, дослушав во всем совета дамы, она пошла к ней в спальню, разделась и улеглась там в мягкую кровать. Дама же оставила дверь приоткрытой и зажгла светильник, так что всю красоту этой девушки при свете можно было легко Разглядеть. А сама, вместо того чтобы уйти, незаметно спряталась за спинкой кровати. Бедный юноша, будучи вполне уверен, что увидит свою любимую, как та ему обещала, в назначенный час не преминул явиться и с большой осторожностью прокрался в спальню. Закрыв дверь, он разделся, снял свои меховые туфли и улегся в постель, где рассчитывал обрести желанное счастье. И не успел он протянуть руки, чтобы обнять ту, кого он считал своей возлюбленной, как девушка обвила ему шею руками, стала называть его самыми нежными именами, и красота ее была так велика, что ни один отшельник не устоял бы перед таким искушением. Но как только он узнал ее голос и увидел, кто с ним лежит в постели, – любовь, торопившая его поскорее лечь, заставила его столь же поспешно вскочить: рядом с ним была другая, а не та, из-за кого он столько выстрадал. И вот, негодуя в душе на свою возлюбленную и на эту девушку, он вскричал:

– Ни ваше безрассудство, ни коварство той, которая все это устроила, не заставят меня ни в чем изменить себе. А вам я посоветовал бы беречь вашу честь и доброе имя.

И с этими словами, вне себя от гнева, он вышел и с этого дня довольно долго не появлялся у своей дамы. Но так как Амур никогда не теряет надежды, он убедил влюбленного, что, чем непреклонней тот станет и чем больше выдержит испытаний, тем радость потом будет полнее и долговечней. Дама же, когда она все это узнала, была так довольна и так восхищена его безмерной и стойкой любовью, что ей не терпелось поскорее увидеть его, чтобы получить у него прощение за тяготы, которые она заставила его вынести. А встретившись с ним, она сказала ему так много доброго и хорошего, что он не только позабыл о пережитых им муках, но даже нашел их благотворными, ибо все они послужили к прославлению его стойкости и укрепили его любовь. И с этих пор уже без помех и препон он стал наслаждаться всеми радостями этой любви.

Прошу вас, благородные дамы, назовите мне женщину, которая была бы так терпелива и тверда и так постоянна в своей любви, как этот мужчина. Тот из мужчин, кто подвергался подобным искусам, согласится со мной, что Искушения святого Антония ничто в сравнении с ними, ибо тому, у кого хватило терпения, находясь в постели с женщиной, устоять перед соблазном красоты и любви и кто долгое время мог выдерживать этот искус, никакой дьявол уже не страшен.

– Очень жаль, – сказала Уазиль, – что он не встретился с женщиной, равной ему по добродетели, – тогда это была бы самая совершенная на свете любовь.

– Но скажите, – спросил Жебюрон, – какое из этих двух испытаний, по-вашему, самое трудное?

– По-моему, последнее, – сказала Парламанта, – ибо труднее всего человеку бывает справиться с досадой и гневом.

На это Лонгарина возразила, что выдержать первое испытание было труднее, ибо для этого ему пришлось победить и любовь, и самого себя.

– Вы можете говорить, что хотите, – вмешался Симонто, – но прежде всего об этом следовало бы спросить нас, мужчин, мы-то уж знаем, как это все бывает. Что касается меня, то я считаю, что в первый раз он повел себя как дурак, а во второй – как умалишенный. И я считаю, что вынести эти испытания ей самой было ничуть не легче, чем ему. Для чего она заставила его дать эту клятву? Не для того ли, чтобы показаться более добродетельной, чем она была в действительности? Разве она не знала, что настоящая любовь не признает никаких приказаний и никаких обетов? Но она хотела самый порок свой возвести в добродетель и потребовать, чтобы полюбивший ее стал героем. А вот второй раз юноша этот просто сошел с ума, отвергнув ту, которая его действительно любила и которая красотою и благородством превосходила первую. И если бы он тогда не устоял, у него бы ведь было оправдание: его досада и гнев.

Но Дагусен сказал, что он с ним не согласен и что в первый раз сеньор этот показал себя человеком твердым, терпеливым и благородным, а во второй раз – человеком верным и совершенным в любви.

– А кто может поручиться, – сказал Сафре дан, – что он не был из числа тех, о которых говорится в главе de frigidis et maleficatis? Но в довершение всех этих похвал Иркан должен был рассказать нам, как этот сеньор вел себя тогда, когда он получил наконец от своей дамы все, чего домогался. Только тогда мы смогли бы судить, что было причиной его твердости – добродетель или обыкновенное бессилие.

– Можете быть уверены, – сказал Иркан, – что, если бы он мне об этом сказал, я ничего бы от вас не скрыл. Но поглядели бы вы, какой это был здоровенный мужчина! Вот почему я считаю, что дело тут было в неимоверной силе любви, а никак не в том, что он оказался холоден или бессилен.

– Ну, уж если он был действительно таким, как вы говорите, – воскликнул Симонто, – он свободно бы мог нарушить клятву. Ведь если бы даже дама эта разгневалась на него вначале, потом он легко бы ее успокоил.

– Откуда вы знаете, – сказала Эннасюита, – что она тогда этого хотела?

– И к тому же, – добавил Сафредан, – она ведь сама первая его раздразнила, так неужели же у него не хватило бы силы, чтобы с ней справиться?

– Пресвятая Дева Мария! – воскликнула Номерфида. – Какие гадости вы говорите! Разве так добиваются благосклонности женщины добродетельной и скромной?

– Мне кажется, – сказал Сафредан, – что самая большая честь, которую можно оказать женщине, если хочешь что-то от нее получить, – это взять ее силой, ведь даже самые никудышные привыкли упрямиться и этим набивать себе цену. Есть еще и такие, к которым не сунешься без подарков. И есть просто дуры, которых не возьмешь ни подарками, ни хитростью. Тут уж приходится прибегать к иным способам. Ну, а когда имеешь дело с женщиной умной, которую обмануть нельзя, и такой добродетельной, что ни подарки, ни ласковые слова над ней не властны, тогда уж надо действовать любыми средствами, лишь бы добиться победы. И если вы услышите, что мужчина овладел женщиной силой, будьте уверены, что женщина эта лишила его всякой надежды. Поэтому никогда не считайте, что человек, который ради любви способен рисковать жизнью, не достоин вашего уважения.

– Мне иной раз приходилось наблюдать, как крепости осаждали и брали силой, – со смехом сказал Жебюрон, – это бывало тогда, когда люди, защищавшие их, не поддавались ни на деньги, ни на какие угрозы. Говорят же, что начать переговоры – это уже наполовину выиграть сражение.

– Должно быть, всякая любовь основана именно на этом – сказала Эннасюита, – только есть же ведь на свете люди, которые любят так, что готовы терпеть и по натуре своей неспособны прибегнуть к силе.

– Если вы что-нибудь можете нам о них рассказать, – сказал Иркан, – я уступаю вам место.

– Да, могу, – ответила Эннасюита, – и охотно вам расскажу все, что об этом знаю.

Новелла девятнадцатая

Полина, узнав, что человек, которого она любила, как и он ее, после того как ему было запрещено разговаривать с ней, удалился в монастырь обсервантов, отправилась сама в обитель Святой Клары, где и сделалась монахиней. Желание ее исполнилось: она стала носить монашескую одежду, как и ее возлюбленный.

Во времена маркиза Мантуанского, женатого на сестре герцога Феррарского, при дворе маркизы жила девушка по имени Полина. И вот один молодой дворянин, находившийся на службе у маркиза, так страстно ее полюбил, что все вокруг поражались этой великой любви, тем более что молодой человек этот был беден и все знали, что, воспользовавшись покровительством герцога, он мог бы найти себе жену побогаче. Но молодому дворянину казалось, что все сокровища мира – в одной Полине и что, женившись на ней, он станет их обладателем. Маркиза же, которой хотелось, чтобы Полина нашла себе богатого жениха, невзлюбила этого молодого человека и старалась всячески воспрепятствовать встречам влюбленных, твердя обоим, что, если они поженятся, участь их будет жалкой, ибо они будут самой бедной четой во всей Италии. Но молодой человек был далек от того, чтобы думать о деньгах. Что же касается Полины, то, хоть она и старалась скрыть от людей свое чувство, все мечты ее клонились к тому, чтобы соединить свою судьбу с тем, кто был ей дорог и мил. И они долго так любили друг друга, надеясь, что время придет к ним на помощь. Но разразилась война, и этот дворянин попал в плен вместе с одним французом, так же, как и он, влюбленным. И, обнаружив, что они товарищи по несчастью, молодые люди стали поверять свои тайны друг другу, и француз признался тогда, что сердце его принадлежит одной девушке, но только не сказал, где она живет. Но так как оба они были на службе у маркиза Мантуанского, французу было отлично известно, что приятель его любит Полину. И, от души желая ему добра, он, как истый друг, уговаривал его не питать на этот счет напрасных надежд. Итальянец ответил, что это не в его власти и что, если в награду за честную службу и за страдания, которые он перенес в плену, маркиз Мантуанский не даст согласия на его брак с Полиной, он уйдет в монастырь, дабы служить одному только Господу Богу. Француз, однако, не придал никакого значения его словам, ибо не замечал в нем религиозного рвения и видел, что поклоняется он только одной Полине. Спустя девять месяцев француз освободился из плена, после чего при его же содействии освободился и его друг. И, вернувшись, француз тотчас же принялся упрашивать маркиза Мантуанского и его жену, чтобы те разрешили его приятелю жениться на Полине. Но старания его были напрасны. Они решительно противились этому браку, ссылаясь на бедность обоих влюбленных и нежелание родителей той и другой стороны. И кончилось тем, что они даже запретили несчастным встречаться, с тем чтобы оба, убедившись, что их мечты несбыточны, позабыли и об этой мечте, и друг о друге.

Когда бедный юноша увидел, что ему остается только повиноваться, он попросил у маркиза разрешения попрощаться с Полиной, обещав, что после этого дня он никогда уже не будет встречаться с нею. Ему это было разрешено, и тогда он сказал ей:

– Полина, коль скоро против нас ополчились земля и небо, – и не только чтобы помешать нам сочетаться с вами браком, но, еще того хуже, чтобы не дать нам видеть и слышать друг друга, – и господа наши с такою строгостью запретили нам всякие встречи, теперь они могут быть счастливы тем, что жестоко ранили нас и что от ран этих нам уже никогда не оправиться. Они доказали этим, что сердцам их неведомы жалость и сострадание. Они хотят найти для нас обоих богатые партии и не ведают, что истинное богатство совсем не в этом. Но я испил от них столько горя, страдания мои так велики, что отныне я уже более не могу служить им верой и правдой. Я уверен, что, если бы я не завел речи о женитьбе, они не были бы столь осмотрительны и не запретили бы мне говорить с вами, а я продолжал бы уверять вас, что готов скорее умереть, чем изменить мое намерение к худшему, после того как я любил вас столь честною и праведною любовью: я не стал бы добиваться от вас того, что я хотел бы от всех отстоять. Но, если бы я по-прежнему видел вас, я не мог бы вынести это тяжкое искушение, а если бы перестал вас видеть, сердце мое не выдержало бы трудности – оно исполнилось бы отчаяния, и все бы окончилось плохо. Поэтому я решил уйти в монастырь. И хоть я нимало не сомневаюсь, что спастись человек может везде, я хочу иметь побольше досуга, чтобы созерцать доброту Господа нашего, который, – на это я уповаю, – сжалится надо мною, простит мне грехи моей молодости и научит меня полюбить блага духовные так же, как я любил здесь блага мирские. И если Господь удостоит меня своей благодатью, я буду неизменно молиться за вас. И в то же время умоляю вас во имя нашей любви, столь высокой и чистой, вспоминать обо мне в своих молитвах, дабы Господь наш даровал мне в разлуке с вами столько же твердости и терпения, сколько радости я вкушал здесь при каждой встрече. И, надеясь долгие годы, что, женившись на вас, я обрету все, что мне будет тогда полагаться по праву, я довольствовался надеждой. Но теперь, когда я эту надежду теряю и знаю, что вы никогда уже не приласкаете меня так, как ласкает жена, я прошу вас хотя бы позволить мне проститься с вами, как брат с сестрой, и поцеловать вас.

Несчастная Полина, которая всегда была с ним очень сдержанна, увидев, до какого состояния юношу довело его горе и сколь чиста его просьба в такую минуту, когда отчаяние могло бы заставить его всем пренебречь, кинулась ему на шею и разрыдалась. Она обессилела так, что не могла уже вымолвить ни слова и без чувств упала к нему в объятия. Жалость, которую юноша испытывал к ней, любовь его и скорбь были так велики, что он упал сам, и только после того, как одна из служанок, увидев их, позвала на помощь, обоих привели в чувство.

Полина все это время скрывала свою любовь. И теперь она сама устыдилась того, что все вокруг узнали неистовую силу их страсти. Но она испытывала такую жалость к несчастному страдальцу, что это одно служило ей оправданием. Не будучи в силах ничего сказать, перед тем как проститься навсегда, несчастный поторопился уйти, стиснув зубы, и сердце его так билось, что, придя к себе, он замертво свалился на кровать и провел всю ночь в таких страшных стенаниях, что слуги его думали, что он лишился за одно мгновение родителей, друзей и всего, что у него было дорогого на свете. Наутро он помолился Богу и, раздав своим слугам то немногое, что у него было, и строго запретив им сопровождать его, взял с собой самое необходимое в дорогу и отправился один в обитель обсервантов – он попросил принять его в послушники, решив, что останется там навсегда. Настоятель, хорошо знавший его ранее, сначала подумал, что или над ним смеются, или он видит все это во сне, ибо во всей Италии не было человека, менее склонного к суровой жизни, которую ведут францисканцы, чем этот юноша, столь приверженный ко всему мирскому. Но после того, как он услыхал его речи и увидел, как слезы ручьями бегут у него по лицу, он, не зная причины их, проникся к нему жалостью и принял его. А немного спустя, убедившись в его рвении, разрешил ему носить монашескую одежду, которую тот надел на себя с благоговением. Обо всем этом известили маркиза Мантуанского и его жену, и они нашли поступок молодого человека столь странным, что вначале не хотели даже верить, что он мог это сделать. Полина, чтобы не показывать никому своих чувств, скрыла свое горе, как только могла, и сделала это так искусно, что все решили, что она уже позабыла о своей прежней любви. Так прошло, должно быть, пять или шесть месяцев, пока однажды странствующий монах не показал ей песенку, которую возлюбленный ее сочинил вскоре после того, как он принял монашество. Песенка эта написана по-итальянски и хорошо всем известна, но мне захотелось перевести ее возможно точнее. Вот она:

Когда, уединившись в капелле, Полина прочла эту песенку, она разрыдалась, и слезы полились прямо на бумагу. Весь страх, который заставлял ее притворяться и казаться веселой, прошел; ей захотелось самой удалиться в обитель и никого не видеть. Но, будучи девушкой осторожной и благоразумной, она не сделала этого сразу. И, несмотря на то что ее решение покинуть мирскую жизнь было твердо, она так умела скрывать от всех свои мысли, что по лицу ее никто ни о чем не мог догадаться. Так продолжалось пять или шесть месяцев, и в течение этого времени она, казалось, была еще веселее, чем раньше. Но однажды в праздничный день вместе с маркизой Мантуанской она отправилась в монастырь обсервантов, чтобы присутствовать там на торжественном богослужении. И вот в ту минуту, когда священник, дьякон и причетники вышли из ризницы и направились в алтарь, она увидела своего возлюбленного. Срок его послушания до принятия чина еще не кончился: он шел, потупя взор, и нес в руках блюдо, покрытое шелковым покрывалом. В монашеской одежде он выглядел еще красивее, еще статнее, и встреча с ним так глубоко взволновала девушку, что лицо ее зарделось румянцем, и, чтобы чем-нибудь скрыть свое смущение, она принялась кашлять. А несчастный, в ушах которого этот кашель отдавался громче колокольного звона, не смел даже повернуть голову в ее сторону. Но когда он проходил совсем близко от нее, он не мог удержаться – и взгляд его устремился к той, к которой его влекло сердце. И в тот миг, когда его полные скорби глаза узрели ее черты, огонь любви, который он считал уже погасшим, вспыхнул вдруг – и с такого силой, что, пытаясь справиться с ним, он не выдержал и упал на пол у самых ее ног. Испугавшись, что молящиеся могут заметить его волнение, он уверил всех, что споткнулся о сломанную каменную плиту.

Когда Полина поняла, что под монашеской одеждой бьется все то же сердце и что со дня его ухода в обитель прошло уже столько времени, что все уверены, что она совсем о нем позабыла, она решила привести в исполнение свой замысел и сделать так, чтобы отныне одеждой своей и образом жизни последовать примеру того, с кем они вместе, служа одним и тем же господам, так долго прожили под одной кровлей. И это не было столь уже трудным делом, ибо еще больше четырех месяцев тому назад она совершила все необходимые приготовления, чтобы уйти в монастырь. И вот однажды утром она попросила у маркизы разрешения съездить в обитель Святой Клары, на что та дала свое согласие, ибо не знала, зачем она это делает. Проезжая мимо монастыря обсервантов, Полина попросила настоятеля разрешить ей повидаться со своим возлюбленным, назвавшись его близкой родственницей. И когда они встретились в капелле, где, кроме них, никого больше не было, она сказала:

– Если бы честь моя позволила мне идти в монастырь сразу же вслед за вами, я никогда не стала бы столько медлить. Но именно теперь, когда терзаниями своими я заставила людей, склонных видеть в чужих поступках одно дурное, переменить свое мнение обо мне, я решила принять монашество, дабы следовать вашему примеру во всем – и в одежде и в образе жизни. Ведь если на долю вашу выпадут радости, радостно будет и мне, а если вас ждет теперь горе, я не хочу, чтобы это горе миновало меня. Если я буду следовать по вашим стопам, мне, как и вам, откроются врата рая. Я уверена, что тот, кто один поистине совершенен и достоин любви нашей, призвал нас служить ему, храня в сердцах наших постоянную и благую любовь друг к другу, которую дух святой обратит в любовь еще более высокую и поможет обоим нам презреть нашу бренную плоть, доставшуюся нам от Адама, дабы встретить со всею готовностью супруга небесного Иисуса Христа.

Возлюбленный ее был так счастлив услыхать столь благочестивые слова, что, проливая слезы радости, постарался, как только мог, укрепить ее в этом решении. Он сказал ей, что, коль скоро единственное, что он может получить от нее в мире, – это слово, он счастлив тем, что будет пребывать в таком месте, где слово ее всегда до него дойдет, и для них обоих лучше, что они будут жить в любви и доброта Божья направит сердца их и помыслы, и теперь он молит Господа, чтобы десница его не оставляла их, ибо она одна принесет им спасение. Говоря все это и заливаясь слезами радости, он поцеловал ей руки, и она наклонила лицо и ответила ему таким же нежным и чистым поцелуем. И Полина простилась с ним с благоговейной радостью и поехала в обитель Святой Клары, где и стала монахиней.

О решении своем она сообщила маркизе, которая была всем этим поражена и на следующий же день явилась сама в обитель, чтобы повидаться с девушкой и заставить ее одуматься и вернуться. На это Полина ответила своей госпоже, что если та была властна отнять у нее мужа из плоти и крови, человека мирского, которого она любила больше всего на свете, то пусть же она этим и удовлетворится и не ищет разлучить ее с супругом незримым и бессмертным, ибо сие не в силах сделать не только она, но и никто из людей. Видя, что ее решение непреклонно, маркиза поцеловала ее и, простившись с ней с большим сожалением, уехала. И с той поры Полина и возлюбленный ее жили каждый в своей обители и вели столь примерную и благочестивую жизнь, что можно быть уверенным, что тот, кто прославил себя милосердием, сказал им, как Магдалине, перед их уходом из жизни, что все грехи прощаются им за то, что они так много любили, и с миром проводил их туда, где они вкусили вечное блаженство, которого мало кто из людей заслужил.

Вы не станете отрицать, благородные дамы, что любовь этого человека была поистине удивительна. Но возлюбленная его ответила ему столь же удивительной любовью, и я хотела бы, чтобы каждый, кто любит, получал всегда такую награду.

– Сколько бы тогда развелось на свете безумцев! – воскликнул Иркан.

– Так, по-вашему, выходит, что тот, кто любит чистой юношеской любовью, а потом обращает эту любовь к Богу, совершает безумие? – спросила Уазиль.

– Если грусть и отчаяние заслуживают похвалы, – смеясь, ответил Иркан, – то Полина и ее возлюбленный, разумеется, эту похвалу заслужили.

– У Бога немало средств привести нас к себе, – сказал Жебюрон, – сначала нам кажется, что это несчастье, а потом все становится благом.

– Мне вот думается, что только тот может по-настоящему возлюбить Бога, кто по-настоящему любил кого-нибудь из смертных, – вставила Парламанта.

– А что значит по-настоящему любить? – спросил Сафредан. – Уж не считаете ли вы, что по-настоящему любит тот, кто млеет перед любимой, кто поклоняется ей только издали, не выказывая своих желаний?

– Настоящая, совершенная любовь, по-моему, приходит тогда, – сказала Парламанта, – когда влюбленные ищут друг в друге совершенства, будь то красота, доброта или искренность в обхождении, когда эта любовь неустанно стремится к добродетели и когда сердце их столь благородно и столь высоко, что они готовы скорее умереть, чем дать волю низменным побуждениям, несовместимым ни с совестью, ни с честью. Душа ведь создана для того, чтобы возвратиться к своему божественному началу, и, пока человек жив, она к этому непрестанно стремится. Но так как чувства, которыми она постигает мир, несовершенны и омрачены первородным грехом, они являют ей только то, что зримо и что лишь более или менее приближает к совершенству. А душа наша жаждет именно совершенства, и поэтому через внешнюю красоту, совершенство чувств, доброту и благородство хочет разглядеть красоту высшую, совершенство и благость духовные. Но после того, как она их напрасно ищет повсюду и не находит того, кого возлюбила, она начинает искать его в другом, как дитя, которое по малости своей играет в куклы и другие игрушки и собирает камушки, считая все это своим богатством, а потом, когда вырастет, начинает любить живых кукол и собирать другие богатства, те, что необходимы для жизни. Умножив опыт свой и узнав, что земное все лишено совершенства и в нем нельзя найти настоящего счастья, человек хочет найти творца и источника всего. Но если Господь не поможет ему прозреть и обрести веру, он из слепого невежды превратится в слепого философа, ибо одна только вера способна указать ему счастье и пути к нему, недоступные для человека низменных плотских вожделений.

– Разве вы не видите, – сказала Лонгарина, – что земля, на которой растут бесполезные для людей травы и деревья, привлекает человека тем, что ее можно засеять и собрать потом благие плоды. Так и в сердце человеческом должна теплиться любовь ко всему, что он видит перед собой, иначе он никогда не возвысится до любви к Богу, даже получив семя глагола его. И сердце останется ледяным, бесплодным и проклятым.

– Вот почему большинство людей не достигает высот духовных, – сказал Сафредан, – они любят только хорошее вино да грязных служанок, не имея понятия о том, что такое любовь женщины благородной.

– Если бы я был посильнее в латыни, – сказал Симонто, – я привел бы вам слова апостола Иоанна: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» Ведь любовь к недоступному мы обретаем через то, что доступно нашему взгляду.

– Тогда скажите нам, – сказала Эннасюита, – кто этот столь совершенный человек, quis est ile et laudabimus eum.

– Есть люди, чья любовь так велика и так совершенна, – ответил Дагусен, – что они предпочли бы умереть, лишь бы не дать волю желанию, от которого может пострадать честь и совесть их возлюбленной – они стараются всячески скрыть эти желания и от всех, и от нее самой.

– Эти люди, должно быть, из породы хамелеонов, которые живут одним воздухом, – заметил Сафредан. – Нет ведь ни одного человека на свете, который не захотел бы признаться в своей любви и увериться, что и его любят, как не должно быть такой любовной лихорадки, которая сразу бы не прошла, если человека выгонят вон. Мне, например, доводилось на своем веку видеть, как чудесно люди от нее исцеляются.

– Займите, пожалуйста, мое место, – попросила Эннасюита, – и расскажите нам о ком-нибудь, кто бы воскрес и ожил, получив такой вот реприманд от любимой дамы.

– Я до того боюсь, – сказал Сафредан, – что мой рассказ не понравится дамам, – а я был их слугою всю мою жизнь и продолжаю им оставаться, – что без вашего на то особого приказания ни за что бы не дерзнул повествовать об их несовершенствах. Но теперь я должен повиноваться и не стану скрывать от вас правды.

Новелла двадцатая

Сеньор де Риан, влюбленный в некую вдову, узнав, что она обманула его и не верна своим клятвам, так был этим удручен, что гнев навсегда погасил в нем пламень любви, перед которым и время и превратности судьбы были бессильны [75] .

В Дофинэ жил некий дворянин по имени сеньор де Риан, принадлежавший ко двору короля Франциска Первого и отличавшийся благородством и красотою. Он долгое время ухаживал за одной вдовой, в которую был влюблен и которую глубоко чтил. Боясь потерять ее расположение, он никак не решался признаться ей в своих самых сокровенных желаниях. И, почитая себя человеком красивым и достойным ее любви, он принимал на веру все, что от нее слышал. А она клялась ему, что любит его больше всего на свете и что если бы ей довелось когда-нибудь уступить настояниям мужчины, то снизошла бы она только к нему одному, ибо он для нее – образец совершенства, но до той поры просила его довольствоваться ее высокой и чистой дружбой. Вместе с тем она убедила его, что, если благоразумие оставит его и он захочет добиться от нее большего, ей придется расстаться с ним навеки. Бедный молодой человек не только довольствовался тем, что имел, но считал себя даже счастливым тем, что приобрел расположение дамы, которая, как он был уверен, являла собой пример добродетели. Было бы слишком долго рассказывать вам, что они оба говорили друг другу при встречах и какой далекий путь ему не раз приходилось совершать, чтобы свидеться с нею. Короче говоря, этот мученик, горевший на огне любви, – а огонь этот примечателен тем, что, чем больше он тебя жжет, тем больше ты этого хочешь, – сам стремился к тому, чтобы мучениям его не было конца. И вот однажды ему пришло в голову сесть на коня и поехать к той, которая была для него дороже жизни и чьи добродетели он ставил превыше всего. Явившись к ней в дом, он спросил слуг, где находится их госпожа. Ему отвечали, что она только что возвратилась от вечерни и ушла в парк, чтобы читать там молитвы. Де Риан сошел с лошади и, направившись прямо туда, спросил о ней у служанок, которые подтвердили ему, что дама только что прогуливалась одна по главной аллее. Сеньор де Риан стал уже надеяться, что счастье ему улыбнулось. И очень осторожно, стараясь не шуметь, он пошел искать свою любимую, радуясь больше всего тому, что застанет ее в одиночестве. И, приблизившись к месту, где ветви деревьев, сплетаясь, образовали подобие беседки и куда не проникали лучи солнца, он вошел под этот навес так стремительно, как может войти только тот, кто спешит на свидание. И что же он видит: любимая женщина лежит на траве в объятиях конюха – грубого, неотесанного и грязного. Я не берусь описывать вам его негодование, но было оно столь велико, что за один миг погасило пламень, который горел так долго и стойко. И в порыве этого негодования он вскричал:

– Сударыня, как я благодарен судьбе! Случилось, что за одну минуту коварство ваше исцелило меня и избавило от длительного недуга, причиною которого была ваша Мнимая добродетель.

И, ничего больше не сказав, он повернулся и сразу ушел. Несчастная ничего не успела ему ответить и только закрыла руками лицо. Скрыть свой позор она уже не могла и спрятала только глаза, чтобы не видеть того, кто отлично ее узнал, несмотря на ее притворство.

Так вот, благородные дамы, пожалуйста, не пытайтесь лицемерить перед человеком порядочным, если у вас нет к нему настоящей любви, и не причиняйте ему обид, чтобы удовлетворить свою прихоть; знайте, что лицемеры всегда бывают наказаны и Господь помогает только тем, у кого чистое сердце.

– Ну, нечего сказать, – воскликнула Уазиль, – хорошенькую же историю вы приберегли к концу дня! И если бы все мы не поклялись, что будем рассказывать одну только правду, я ни за что не поверила бы, что женщина столь высокого положения способна была променять благородного дворянина на самого последнего мужлана.

– Увы – сказал Иркан, – если бы вы только знали разницу между дворянином, который всю жизнь носит оружие и проводит свои дни в войнах, и конюхом, которого кормят на убой и не очень отягощают работой, вы были бы снисходительнее к этой бедной вдове.

– Что бы вы ни говорили, Иркан, – ответила Уазиль, – оправдать эту женщину нельзя ничем.

– Мне приходилось слышать, – сказал Симонто, – что иные дамы хотят иметь своих апостолов, которые бы повсюду восхваляли их целомудрие и добродетель. Оставшись с ними где-нибудь наедине, они бывают с ними весьма ласковы и даже готовы уверить своих пастырей, что, если бы не страх перед судом совести и чести, они бы удовлетворили все их желания. А эти дурни, когда где-нибудь в обществе заходит разговор о женщинах, готовы дать голову на отсечение, что по целомудрию им нет равных, ибо они устояли перед таким искушением. Таким образом, людям порядочным эти женщины показывают себя с самой лучшей стороны, и те их всячески превозносят, а в любовники они избирают себе человека, который все равно никогда не осмелится что-либо рассказать, а если бы и осмелился по своей темноте и низости, то ему бы никто не поверил.

– Такие суждения действительно иногда приходится слышать от ревнивых и подозрительных мужчин, – сказала Лонгарина, – но это же сущий вздор. Мало ли что могло приключиться с какой-то несчастной женщиной, это вовсе не основание подозревать остальных.

– Чем больше мы будем углубляться в этот разговор, – заметила Парламанта, – тем больше будет изощряться воображение наших мужчин, которых так увлек рассказ Сафредана. Поэтому лучше всего пойти послушать вечерню и не заставлять себя ждать, как это было вчера. – И вся компания согласилась с нею.

– Иные из нас должны возблагодарить теперь Господа Бога, – сказала Уазиль, когда они шли в церковь, – за то, что он помог им сегодня рассказать истории, в которых так много правды. Что же касается Сафредана, то ему следовало бы просить прощения за то, что он оказался таким насмешником и оскорбил дам.

– Клянусь честью, – воскликнул Сафредан, – хоть я не берусь утверждать, действительно ли дело было именно так, как я рассказал, все это я слышал своими ушами. А уж если бы мне довелось рассказывать вам о женщинах то, что сам я воочию видел и испытал, вам бы пришлось столько раз креститься, сколько не крестятся даже тогда, когда освящают церковь, – так велико было бы ваше негодование.

– Ну, нечего сказать, признался, – воскликнул Жебюрон, – да такое покаяние, пожалуй, только усугубляет грех.

– Раз вы такого дурного мнения о женщинах, – сказала Парламанта, – им следует изгнать вас из своего общества и отказаться от разговоров с вами.

– Некоторые из них уже воспользовались вашим советом, они лишили меня всего, на что я имел право, – ответил Сафредан, – и если бы я мог рассказать что-нибудь еще худшее обо всех и чем-нибудь им досадить, я бы, не задумываясь, это сделал, лишь бы они потом отомстили за меня той, которая так несправедлива ко мне.

Парламанта надела маску и вместе со всеми остальными вошла в церковь, где давно уже отзвонили вечерню, но где не оказалось ни одного монаха: узнав, что гости их собираются на уединенном лугу и рассказывают друг другу забавные истории, святые отцы, которые были более падки до развлечений, чем до молитвы, спрятались в канавке за густою изгородью и, лежа там на траве, так внимательно слушали увлекательные рассказы, что даже не слыхали церковного звона. Спохватившись, они побежали в церковь бегом и так запыхались, что не сразу еще могли начать службу. А когда богослужение окончилось и все стали спрашивать их, почему они так запоздали и так плохо пели, они вынуждены были признаться, что получилось это из-за того, что, слушая рассказы, они обо всем забыли. Когда их гости узнали, что рассказы эти так им пришлись по душе, им разрешено было и впредь присутствовать и слушать их, сидя или лежа за изгородью. Ужин прошел оживленно: возобновились споры, которые не успели закончить на лужайке, и в течение целого вечера все говорили и никак не могли наговориться. Наконец Уазиль сказала, что пора уже ложиться спать, чтобы за ночь все могли как следует отдохнуть и встать утром со свежей головой, добавив, что каждый час сна до полуночи стоит трех, которые мы спим потом. Все попрощались и разошлись по своим комнатам, и на этом окончился второй день.

Конец второго дня.