ОБ АВТОРЕ
Родился в префектуре Хёго в 1922 г. Закончил Токийский медицинский институт. Еще в старших классах школы стал посылать свои сочинения в студенческий журнал при издательстве «Обунся», в 1946 г. его рассказ «Перевал Дарума» был отмечен премией первого литературного конкурса, объявленного специализированным журналом детективной литературы «Хосэки». В 1949 г. Футаро Ямада был награжден премией Японского пен-клуба писателей детективного направления на втором литературном конкурсе клуба — за рассказы «Дьявол в поле зрения» и «Обманный облик страсти». В начальный период творчества писал детективы, основанные на сюжетах из послевоенной японской действительности, а также рассказы-предания о чудесах и волшебстве. В 1958 г. начал публиковать роман с продолжением «Кодекс ниндзя Куноити». Эти произведения, а также последовавшие за ними повести «Переродившиеся в демонов» и другие в 1963 г. были собраны в новое издание его сочинений и сразу стали бестселлерами, их тираж за полгода превысил 3 000 000 экз. По выражению писателя и критика Хоцуки Одзаки, книги Футаро Ямада — «лекарство, поднимающее настроение и снимающее стресс у современного читателя, страдающего от социального отчуждения». В 1973 г. в «Записях из Главного полицейского управления» он обратился к сюжетам из эпохи Мэйдзи (1868–1912 гг.), затем, в повести «Великое пророчество эпохи Муромати», перешел к временам Средневековья (эпоха Муромати — 1333–1467 гг.). Главная тема многих книг Футаро Ямада — мир демонических существ на фоне истории; его повесть «Дневник невоевавшего представителя военного поколения» стала важным свидетельством времен войны. В 1997 г. Футаро Ямада был награжден литературной премией писателей в жанре мистери. Скончался в 2001 г.
ГОЛОВА
Перевод: И.Мельникова.
1
Это напоминало снятую рапидом сцену из фильма. Цвет только белый и красный на темном фоне неба и воды. Белым был снег. Снег начал падать на рассвете, и теперь уже земля сплошь им укрылась, а он продолжал кружиться сотнями тысяч пушинок.
Красной была кровь. По снегу медленно брели трое мужчин. Двое впереди, один чуть поодаль. Движения их были замедленными, словно у пьяных или тяжелобольных, и каждый с головы до ног был алого цвета, как будто измазался киноварью.
Двое, что шли впереди, еле ворочая заплетающимися языками, затянули:
Один из троих, в кожаных доспехах и порванных в клочья шароварах хакама, нес на плече окровавленный меч. На острие меча была надета голова. Это была голова человека лет сорока пяти-сорока шести, на лице которого, с резко выдающимися подбородком и скулами, застыло выражение надменности. Видно было, что прежде, чем лишиться головы, он получил несколько ударов в висок, и на залитом кровью лице лишь дико выпученные глаза сверкали белизной.
Двое шли вдоль крепостного рва и уже приближались к воротам Хибия. Как раз напротив, на другой стороне рва, расположены были казармы караула при воротах усадьбы князя Мори. В это время человек, нагонявший тех двоих, совершив бросок и чуть не падая, настиг их.
Левая рука его была отсечена, из-под растерзанной соломенной шляпы свисало окровавленное глазное яблоко, и все-таки, сжимая другой рукой погнутый меч, он неожиданно нанес удар в затылок человеку, который нес отрубленную голову.
Шаги на снегу не слышны, к тому же шедшие впереди двое мужчин тоже были смертельно ранены. Да и радость от совершенного ими поступка, похоже, опьянила обоих.
Когда от внезапного удара несший голову человек упал навзничь, его спутник издал звериный рык и вонзил в грудь нападавшего клинок. Теперь все трое копошились на земле.
Похожие на красных червей тела мужчин уже стали покрываться тонким слоем снега, когда двое, которые до этого шли впереди, пошатываясь, поднялись на ноги. Той же походкой, что и прежде, они двинулись дальше. Так, словно никакой смертельной схватки не было вовсе, они заплетающимися языками снова негромко и радостно запели:
Они шли от ворот Хибия к воротам Бабасаки, и когда были уже совсем близко к ним, один из мужчин тихо осел и ничком распростерся на земле. Это был тот, что зарубил нападавшего. Он проводил взглядом залитых кровью глаз своего товарища, по-прежнему как ни в чем не бывало продолжавшего идти, а потом с усмешкой обернул меч рваным рукавом и воткнул его себе в живот, откуда и так уже лезли кишки.
Мужчина в кожаных доспехах, который нес нанизанную на меч голову, так и продолжал идти с ней, пошатываясь на ходу. Губы его продолжали шептать: «Удача, удача». За ним по белому снегу тянулась алая ниточка крови из раны на затылке.
Он добрался до квартала Тацунокути — и там этот человек, уже казавшийся полумертвым, наконец, рухнул на землю, как подрубленное исполинское дерево.
Он ползал в поисках упавшей головы, а когда нашел, вытащил из нее меч. Припрятав голову в снегу, он некоторое время лежал над ней, распростершись словно в молитве. Затем собрал перед смертью все свои силы, уселся как подобает, взмахнул мечом и разом взрезал себе живот. Вонзил клинок на четыре суна выше пупка, затем потянул направо и на один сун вверх, и тут, похоже, силы оставили его, и он рухнул вперед лицом. Спина его волнообразно вздрагивала — он еще был жив и стонал:
— Кто-нибудь… Помогите, прошу… Помогите…
Наконец, голос его оборвался и мышцы спины перестали двигаться.
Снег продолжал беззвучно падать, укрывая и тело, и спрятанную подле отрубленную голову.
То был снег третьего дня 3-го месяца 7-го года эры Ансэй (1860 г.).
2
Процессия, незадолго перед тем выступившая из усадьбы в Сотосакурада, была атакована восемнадцатью ронинами, и в страшной сумятице воины из дома Ии были частью перебиты, частью рассеяны, так что прибывшее подкрепление обнаружило возле паланкина лишь обезглавленное тело князя.
Явившиеся на подмогу рыскали под снегом, пока не обнаружили одного из эскортировавших князя людей, Огавара Хидэнодзё, в ужасающем виде лежавшего поверженным недалеко от караульни дома Мори. Выслушав его последние слова, нашли и того молодого ронина, который испустил дух перед воротами Бабасаки. Позже стало ясно, что им был воин из клана Мито по имени Хироока Нэнодзиро. Кроме того, в Тацунокути был еще обнаружен ронин в кожаных доспехах, совершивший харакири. Им, как в дальнейшем выяснилось, был воин из клана Сацума по имени Аримура Дзидзаэмон.
Однако головы князя не было нигде.
Официальный представитель клана Ии, Уцуги Рокунодзё, продолжая пребывать в недоумении и растерянности, первым делом составил от имени князя доклад властям. Доклад был следующего содержания:
Нынче утром, когда я направлялся в замок сегуна на аудиенцию, на участке пути от ворот князя Мацудайра Осуми в Сотосакурада до караульни перед воротами Уэсуги, советника сыскного ведомства, злоумышленниками учинена была ружейная пальба, и более двадцати человек с обнаженными клинками ринулись к паланкину и прорубили его, атаковав меня. В связи с этим наш эскорт вступил в оборонительный бой, в ходе которого один из злоумышленников был зарублен, а остальным нанесены ранения, даже тяжелые. После этого злоумышленники скрылись. Своей властью я распорядился задержать их. Что же касается меня, то ввиду ранения решено было вернуться домой. О раненых и погибших из состава эскорта доношу в прилагаемом документе. На сем завершаю доклад о состоянии дел к настоящему моменту.
Третьего дня третьего месяца.
Ии, управляющий делами двора Верховного правителя.
3
Мало того, что перед воротами Сакурада сплелись в кровавой схватке более полусотни людей из клана Ии и восемнадцать ронинов, после чего осталось множество убитых и раненых, был еще зарезан высший в то время государственный сановник. И все же никто не видел, как один из ронинов, у которого и была голова сановника, нетвердой походкой добрел до самых ворот Вадакура. Этот факт позволяет оценить масштаб волнения и растерянности в противоборствующих станах, а также представить себе, сколь малолюдной была в те времена эта часть города. Впрочем, немаловажную роль, по всей видимости, сыграл выпавший в то утро снег: обильный снегопад окутал землю белой пеленой и поглотил все звуки.
Некий самурай, державший над головой зонтик с узором «змеиный глаз», шел от моста Кандабаси к Тацунокути и тут как раз наткнулся на распростертое мертвое тело. Поскольку он находился на противоположной воротам Сакурада стороне замка, то конечно же ничего не знал о стычке и, казалось, был крайне изумлен. Сначала он не понял, что перед ним мертвец, но когда дотронулся до тела рукой и всмотрелся в устрашающее лицо покойника, то с воплем отскочил — и в этот самый момент заметил в стороне от тела зарытую в снег свежесрубленную голову, что окончательно повергло его в оцепенение.
— Да ведь это же… — Забыв выдохнуть, он пару раз поскреб свое плоское, как блин, лицо, но не затем, чтобы стряхнуть снег. Голова казалась ему знакомой! Да и как было самураю не знать ее?
Дрожащими, будто в лихорадке, руками он завернул голову в свою накидку, прижал к груди и встал. В эту минуту со стороны караульни перед воротами усадьбы князя Эндо Тадзима-но ками, выбежали на дорогу два или три человека. Видно было, что они показывают в его сторону. Самурай бросился им навстречу, но вдруг неожиданно застыл на месте и, словно что-то задумав, моментально развернулся в противоположную сторону и колобком покатился прочь. Множество людей, которые бежали к нему со стороны караульни, увидели это и ринулись вслед, взметая снежную пыль.
Самурай совсем отчаялся и припустил во всю прыть к усадьбе камергера императорского двора, а оттуда вылетел на улицу Даймё-кодзи. Спотыкаясь на ходу, он бежал и бежал, пока наконец не опомнился, глядь — а выскочил-то он туда же, где был раньше, к замковому рву, только с другой стороны. Он поспешил было свернуть, но ведь рядом была усадьба, куда ему к утру следовало возвратиться, и не помня себя, он бросился к ее воротам. Когда он обернулся и мельком глянул в сторону ворот Вадакура, то увидел, что вокруг мертвого тела стоят двое или трое людей и что-то кричат. Ясно, что они были из числа его преследователей, но, обнаружив труп, видимо, прекратили погоню.
— Эй, Масадзо, Масадзо! — позвал он дрожащим голосом, и боковая калитка тихо отворилась.
— Господин Гинноскэ! Нынче утром вы раненько… — привратник впустил его. Он, видимо, еще не знал о беспорядках, случившихся за стенами усадьбы.
Владел этой усадьбой князь Масуяма Кавати-но ками, глава клана Нагасима из провинции Исэ, получавший двадцать тысяч коку риса в год. Только что вернувшийся человек был племянником старшего советника клана Нагасима, звали молодого самурая Цуруми Гинноскэ. По правде говоря, этот Гинноскэ был любитель хорошо повеселиться. Хотя в те времена многие самураи с жаром участвовали в противоборстве почитателей императора и сторонников сёгуна, еще больше их погрязло в разврате — вот к таким-то и принадлежал Гинноскэ. Пользуясь своим положением сановного племянника, он тайком выскальзывал из усадьбы и отправлялся куда-нибудь поразвлечься, а возвращался только утром, и тоже потихоньку.
По этой самой причине он сначала вознамерился было доставить голову властям, но после в спешке ретировался, внезапно осознав, каковы могут быть последствия, если обнаружится его праздное пребывание в такой час и в таком месте. А уж когда за ним погнались, он и подавно не мог отдать голову.
С дрожащими коленями, он уже направился было во двор усадьбы, но тут его остановил привратник:
— Э-э, господин Гинноскэ…
Тот быстро обернулся.
— А, верно, забыл. Возьми! — Гинноскэ пошарил рукой за пазухой и достал мелочь. Это была плата за открытую к его утреннему возвращению калитку. Привратник заулыбался:
— А у вас там что-то на вид тяжелое… Что же за подарок вы получили от красавицы Ойран?
— Подарок? Ах, это…
Гинноскэ опустил рассеянный взгляд на завернутую в накидку ношу у себя под мышкой.
— О, это тайное сокровище, самое драгоценное в мире.
С этими словами он почти бегом направился к западным казармам. На сей раз балагур Гинноскэ не шутил.
В усадьбе собственные покои князя с четырех сторон были окружены казармами для служилых самураев. В западных казармах тем ранним утром произошел непростой инцидент.
С рассветом некоторые из обитателей казарм были подняты на ноги. Каждого выкликали по имени таким примерно образом:
— Цутия здесь? Есть разговор.
— Нарусэ, это важно для всего нашего рода. Немедленно выходи.
— Матида, тебя просят в западные казармы к Урусидо Кодэндзи.
Вызванных было около двадцати человек, и, едва протерев слипавшиеся глаза, они сперва изумились обильному снегу, а потом еще больше изумились при виде всех тех, кто собрался в западных казармах вокруг Урусидо Кодэндзи. Оказалось, что вызваны были только те, кто поддерживал идею реставрации императорской власти. Присмотревшись внимательнее, они обнаружили, что их, в свою очередь, обступили еще два десятка человек, каждый из которых, начиная с Урусидо Кодэндзи, всегда твердо высказывался в пользу существующего правления сёгуна.
Странная тревога отразилась вдруг у всех на лицах.
— Что случилось? Зачем мы здесь? — выкрикнул Цутия.
Клан Нагасима невелик, но земли его лежат вблизи от императорской столицы Киото и входят в состав провинции Исэ, которая с недавних пор приобрела влияние. Неудивительно, что здесь возникло движение в поддержку власти императора. Но ведь казалось, что за последний год или два яда у них поубавилось? Речь идет о том, что Ии Наоскэ, став двумя годами ранее государственным старейшиной, немедленно организовал небезызвестные судилища и принялся энергично подавлять группировку противников сёгуна. Впрочем, члены этой группировки, по сути дела, были не столько сторонниками императора, сколько сторонниками перемен, а еще вернее — обыкновенными смутьянами. Словом, по большей части то были просто торопыги и сумасброды. Недаром завзятый гуляка Цуруми Гинноскэ тоже выступал под их знаменами. Поскольку и остальные были не лучше, багровая физиономия Ии немедленно заставила всех присмиреть. Правда, какое-то шевеление в их рядах продолжалось, но объяснялось это не их убеждениями, а тем обстоятельством, что князь Масуяма Кавати-но ками позволял себе насмешливые замечания в адрес государственного старейшины. Впрочем, князь, по характеру человек опасливый, из тех господ, что не питают большого интереса к государственной политике, был «тайным смельчаком» и решался на шутки лишь в кругу ближайших самураев, — полная противоположность государственному старейшине, человеку сильному и волевому.
Таким образом, внутри клана Нагасима шло некоторое брожение. Но до настоящего момента каких-то особых, достойных упоминания происшествий не случалось.
— Для чего нас созвали в такую рань, что это значит? — Голос некоего Нарусэ дрожал оттого, что он вообразил, будто его окружают не просто консерваторы, сторонники сохранения существующего режима, а идейные соратники, люди принадлежащие к одной категории, изъясняющиеся со всей прямотой.
— Я очень сожалею об этом, но хочу, чтобы все вы совершили харакири, — ответил Урусидо.
— Что? Всем вспороть животы?
— Да. Меня самого объял страх, когда я услышал это вчера вечером из уст господина Нагасака, исполняющего обязанности князя во время его высочайшего отсутствия. Он сообщил, что накануне, в замке сёгуна, старейшина взял нашего князя на крючок.
— Взял на крючок?
— Да, сделал предостережение, мол, в нашем клане кишат черви, желающие подточить дом сегунов Токугава, и наш достойный род может пасть по вине этих глупцов… — Члены партии обновления побледнели. Ведь речь шла о старейшине Ии Наоскэ, а он, обнаружив злоумышление против сегуна, назначал домашний арест или отставку даже родственным сёгунскому дому кланам Мито и Овари. Любому было ясно, что если этот человек почует недоброе, то с кланом Нагасима, чей доход всего-навсего двадцать тысяч коку риса, он покончит одним мановением пальца, и ничто его не остановит.
— Это еще не все. Последние слова, которые государственный старейшина обратил к нашему господину, были столь жестоки и горьки, что господина там же на месте одолела дурнота, а когда он вернулся домой, то плакал в голос. Узнав о том, мы все, как один, тоже уронили мужскую скупую слезу.
Когда Урусидо Кодэндзи отер показавшуюся на глазах влагу, из рядов ревнителей существующего порядка и сёгунской власти послышались дружные всхлипывания.
— Цутия, Матида — вспорите животы!
— Сказано же: если князю позор, то вассалу — смерть. Всем взрезать животы!
— Тем более что если ради вас оставить дело без внимания, то не избежать неприятностей для всего нашего клана. Режьте животы, режьте животы!
Среди этих громовых раскатов послышался дрожащий голос некоего Матиды:
— Но я обо всем этом первый раз слышу… Поистине, дело страшное, но ведь мы давно уже ведем себя осмотрительно.
— Верно, так и есть, то было лишь минутное заблуждение, после чего мы искренне раскаялись. Просим, поверьте нам!
На это, однако, последовал жестокий ответ:
— Об этом следует просить не нас, а людей из клана Ии.
— Из клана Ии?
— Да, коль скоро в нашем доме выследили злоумышленников, то чья же это работа, если не тайных соглядатаев, которых заслал Ии Наоскэ? Приходится признать, что в их руках и находится судьба нашего рода с той поры, как нами заинтересовались секретные службы.
— Вчерашнее предостережение, которое старейшина сделал нашему князю, доказывает: до властей еще не дошли сведения о том, что вы притихли и отныне ведете себя осмотрительно.
— В подтверждение тому, что в нашем доме нет двоедушия, вы должны немедленно покончить с жизнью!
— Решается судьба клана, мы требуем, вспорите животы!
Вызванные самураи отлично поняли, что оказались в глубокой осаде. Ответить было нечего, и все лишь шевелили губами, как караси. Лица приобрели землистый оттенок.
Вопрошающая сторона, напротив, от своих же собственных слов, казалось, потеряла разум:
— Времена, мол, изменились! И эти смехотворные теории вы обсуждали с пеной у рта!
— А теперь вы застыли в ужасе перед железной дубиной верховного старейшины — да поздно! Что могут понимать о временах и о переменах такие выскочки как вы? Поглядите-ка, кто движет переменами — не кто иной, как железный, твердокаменный старейшина. За триста лет правления сегунов Токугава он — первый из великих министров!
— Кто-то из вас, помнится, пугал нас, что если клан Нагасима не будет заодно со старым князем из Мито, то потом придется кусать локти, в последний паланкин сесть будет поздно — и кто же это был?
— И если уж на то пошло, почему не видно Цуруми Гинноскэ?
На этот вопрос последовал ответ, что Цуруми не оказалось на месте.
— Как не оказалось? Так он опять по ночам где-то бродит! Пользуется авторитетом дяди-советника, всякий стыд потерял — тошно от такого слушать про почитание императора. Легкомыслие ваших пустоголовых крикунов очевидно, если главарем мог быть такой выскочка, как он. А теперь, господа хорошие, что посеяли — то и пожните!
— Если раскаялись искренне, режьте животы, режьте!
И тут со двора послышался сиплый голос:
— Человек, который пожал плоды посеянного, здесь — это я.
— Цуруми Гинноскэ! — изумленно закричали все, разом обернувшись.
Цуруми Гинноскэ, с посеревшим лицом, вошел и в изнеможении опустился на порог. Затем он молча развернул что-то круглое, закутанное в его накидку хаори. Появилась голова.
Странная тишина нависла над собранием.
— Это голова старейшины, — робко произнес Гинноскэ, но никто не пошевельнулся. Каждый сжался в маленький комочек, словно паук, у которого пламя выжгло мышцы, внутренности и мозг.
— Сейчас только… там, на краю рва подобрал… Рядом лежал человек, с виду ронин, мертвый, с разрезанным животом. Я послал привратника Масадзо сбегать на улицу разузнать. Так вот, он говорит, что совсем недавно, перед воротами Сакурада, сопровождавшая выезд старейшины процессия была атакована несколькими десятками ронинов из клана Мито.
— Времена переменились! — вдруг с неожиданным жаром закричал вскочивший на ноги Цутия. Вслед за ним, вне себя от возбуждения, повскакали в полный рост и все остальные подследственные, до недавнего времени находившиеся на грани жизни и смерти.
— Неужели люди из дома Мито все-таки сделали это?
— Небо его покарало!
— Теперь государственная политика переменится!
Сторона обвинителей пребывала в растерянности и безмолвии. При последующем размышлении возникал вопрос: каким это образом Гинноскэ смог подобрать голову старейшины? А что еще важнее, надлежащим действием в отношении головы была бы наискорейшая передача ее куда следует. Но потрясение было слишком сильно, ведь до сих пор все шло заведенным порядком, а неожиданная пылкость сторонников императора ошеломила их обвинителей.
В этой обстановке к Цуруми Гинноскэ вернулось мужество. Хоть и был он неисправимым гулякой и ветреником, но все же обладал некоторыми способностями. Выпятив грудь, он произнес:
— Да, теперь времена переменятся. Конечно, ронины из клана Мито будут пойманы и, скорее всего, казнены. Однако и голову старейшины на прежнее место не вернуть. Разве за прежние три сотни лет правления Токугава случалось такое, чтобы средь бела дня государственный старейшина лишился головы от рук ронинов? Не случалось! Если подумать, эту голову добыли не просто преступные ронины, рок направлял их, воля небес. Таков дух времени. Прежде кто-то из вас сказал, что господин Ии — редкостный государственный ум, что он являл собой железного, твердокаменного правителя. Воистину, это был незаурядный человек. Выдающийся, неподражаемый в своем самовластии политик. А теперь этот великий и непререкаемый властитель зарезан — могут ли времена остаться прежними? Следует лишь немного подождать, и наверняка старый Мито или его отпрыск Хитоцубаси дадут о себе знать.
— И для нашего клана подует ветер перемен! — торжественно произнес Цутия, а Матида съязвил:
— Ну, разве не счастливое для всех нас событие? Кто-то тут сказал, что когда господин опозорен, то и вассалам не жить. Теперь тот, кто навлек позор на нашего князя, наказан небесами. Это ли не повод для радости?
— Нет, ну… Это событие радостное… — едва ворочая языком, выдавил из себя один из вопрошателей, и Урусидо Кодэндзи с красноречивым долгим вздохом заметил:
— Понятно. Стало быть, никто из нас и не думал, что человек, устроивший эти ужасные тюремные застенки, сможет благополучно здравствовать. По правде говоря, его зверские, кровожадные судилища заставляли хмуриться и меня, я тоже был против этого.
Закипели, запенились громкие крики одобрения. Урусидо, словно бы желая обуздать их, напряг свой высокий голос:
— Так выпьем же каждый по полной чарке за нашего господина и за страну!
В то время, как он это произносил, раздался куда более громкий истошный вопль:
— Эй, эй, головы-то нет!
4
Поскольку старейшина лишился головы, то не только в клане Ии, а и в сёгунском замке всеобщая растерянность достигла крайней степени.
Нападавших ронинов было восемнадцать, одного из них зарубили там же, четверо тяжело раненных вспороли себе животы неподалеку от места происшествия, восемь человек своими ногами пришли с повинной, а еще пятеро куда-то скрылись. Кто именно из этих пятерых утащил голову — все еще было неясно.
Кроме того, из донесения караульного при воротах усадьбы князя Эндо Тадзима-но ками следовало, что некий человек подобрал какой-то круглый сверток возле тела покончившего с собой самурая по имени Аримура Дзидзаэмон. Оставалось под вопросом, была ли то голова старейшины, а кроме того, сообщалось, что по виду человек с зонтиком узора «змеиный глаз» не был похож на приспешника нападавших.
На следующий день, четвертого числа, из дома Ии в замок сёгуна направлена была записка от имени самого государственного старейшины, сообщавшая, что присутствие старейшины в замке затруднительно по причине головной боли и недавно полученной раны. От сёгуна явился посланец, управляющий дворцовым ведомством князь Сионоя Бунго-но ками, в подарок больному он преподнес корейский женьшень.
Однако, несмотря на нелепые уловки, целью которых было сохранение тайны, по городу Эдо уже распространилась правда об исчезнувшей голове старейшины. Говорят, что именно тогда появилась едкая сатирическая строфа:
Так куда же девалась голова великого диктатора?
Пока в западных казармах усадьбы князя Масуяма Кавати-но ками самураи с пеной у рта вели свои споры, в дверь тихонько проскользнул и схватил лежавшую на пороге голову не кто иной, как привратник Масадзо.
Прижимая к груди узел с головой, он под снегопадом побежал в квартал Адзабу. Там находилась малая усадьба князя Масуяма, куда тот как раз недавно отбыл, чтобы развеяться после зловещего предупреждения, полученного от верховного старейшины в замке сегуна. Однако не затем, чтобы доложить князю про голову, шел туда Масадзо, и это стало ясно, когда он поспешил разминуться с попавшейся ему навстречу княжеской процессией, следовавшей из малой усадьбы обратно домой.
Добравшись до малой усадьбы, Масадзо сразу же прошел во внутренние покои. Там были комнаты О-Нуи, наложницы князя Кавати-но ками.
— Масадзо? Зачем пожаловал? — О-Нуи обернулась, вопросительно глядя на старика. Ведь он был не той персоной, чтобы свободно сюда являться.
— Госпожа О-Нуи! Посмотрите-ка вот на это…
Увидев то, что извлек на свет Масадзо трясущимися, как в параличе, руками, О-Нуи вскочила на ноги. У нее вырвался сдавленный возглас:
— Голова врага!
— Как там его…
— Голова старейшины Ии… — Оцепеневшая О-Нуи со странным блеском во взоре уставилась на голову; красные в прожилках глаза старого Масадзо наполнились торжеством.
— Это та самая голова, которую перед воротами Сакурада срубили сегодня утром ронины из клана Мито. Пока я в снегопад бежал с ней сюда, не знаю уж, сколько раз мне хотелось плюнуть на нее или бросить под ноги и пинать. Но еще больше, чем себе самому, хотелось вам доставить возможность всласть отомстить, вот я и принес это сюда. А сам тотчас уйду. Прошу вас, госпожа О-Нуи, вволю натешиться и наглумиться над врагом Дэнхатиро, а потом хоть собакам эту голову скормите.
После того как Масадзо ушел, О-Нуи долго сидела напротив головы и пристально на нее смотрела. Смотрела и не могла насмотреться.
Хлопья снега все продолжали падать, окутывая белой пеленой мир, в котором существовали только эта женщина и эта мертвая голова, и так тянулось это выморочное время, пока все вокруг не потускнело и не опустилась темная ночь.
Ее любимого убил тот, кому принадлежала эта голова. Нет, на самом деле осведомитель по имени Гэндзи выследил самурая Косиро Дэнхатиро, который покинул клан Этидзэн и со всем пылом молодого сердца влился в ряды мятежников. А приказ схватить Дэнхатиро отдал страшный человек по имени Нагано Сюдзэн, которого называли «кинжалом за пазухой старейшины Ии». Старейшина Ии, может быть, даже не помнил имени Косиро Дэнхатиро, насмерть замученного в тюрьме пытками. Но ведь убил его не кто иной, как он, Ии Наоскэ, создавший эти тюрьмы. О-Нуи потом не раз пыталась убить себя. И всякий раз окружающие не давали ей довести дело до конца. Но юность ее умерла.
О-Нуи была дочерью садовника из квартала Адзабу. Когда-то давно князь Масуяма Кавати-но ками из своего паланкина случайно приметил ее и повел разговоры, чтобы ее отдали к нему в услужение. О-Нуи с Дэнхатиро часто смеялись над этим, а потом Дэнхатиро погиб, и это стало явью. Дни отчаяния, дни, когда она чувствовала себя заживо умершей, тянулись, сменяя друг друга, и вот, колесо судьбы повернулось, и ее взяли во внутренние покои княжеского дома. Ну а Масадзо, нынче привратник в главной усадьбе, прежде был слугой Дэнхатиро и вместе с ним пришел из родных мест в столицу.
Умершая заживо… Однако такой красивой Дэнхатиро ее не знал. Облаченная в блестящее старинное кимоно «утикакэ», она выглядела заметно располневшей. Кожа стала от этого восхитительно белой, сияющей; глаза и губы тоже влажно и свежо поблескивали, словно омытые водой. Самые обычные движения, совершаемые ею с медлительной томностью, были столь полны жизни, что заставляли мужчин трепетать.
Теперь, однако, она сидела совершенно неподвижно и продолжала смотреть на мертвую голову. В мире, засыпанном снегом, не было ни единого звука, только бумажный светильник время от времени шелестел, словно вздыхая.
Возле нее лежал вынутый из ножен кинжал. Масадзо сказал, чтобы она «плевала, пинала ногами и глумилась вволю». Неужели она будет вот этим кинжалом ковырять ненавистные глаза, резать нос?.. Ее любимый, такой чистый и страстный, был лишен юной жизни, словно какой-нибудь червяк. Тогда же кончена была жизнь и для нее. А теперешнее ее существование и то, что ждет ее впереди… Что это, как не «тихий женский ад»? Так что же сделать с головой человека-дьявола, уготовившего ей эту судьбу?
Нет, она не могла…
Когда-то Дэнхатиро сказал про этого человека так:
— На веки веков он мой ненавистный враг, с которым мне не жить под одним небом, и все же он великий человек! Он изведет всех самураев в Японии и будет как ни в чем не бывало стоять среди моря крови, даже бровью не поведет. Какая решимость осознанно принять всю ответственность на себя одного! Страшный человек, необыкновенный…
Ее рука, взор и даже сердце скованы были не сознанием того, что этот человек совершил, и не твердостью его характера, а самим выражением лица покойника. Острые скулы и подбородок, раскосые глаза навыкате, сжатые в нитку губы свидетельствовали о беспощадности этого человека, о его непреклонной воле, в нем чувствовалось величие.
— Хорошо ли, что так случилось… Что со мной… Я…
Она словно очнулась после анестезии. И в тот же миг мертвая голова вызвала в ней глубочайшее потрясение. Ее влажный рот чуть приоткрылся, грудь высоко вздымалась, и из самого нутра вырывались тяжелые, пахнувшие кровью хрипы.
Светильник погас, как будто мимо него проплыло привидение.
Чувствуя позывы рвоты, женщина приблизила лицо к мертвой голове, казалось, та притягивала ее. Твердые холодные зубы мертвеца впились в ее язык. Тело женщины охватила дрожь, она была на пределе чувственного возбуждения.
— О-Нуи!
Услышав, что ее окликнули, она моментально раздвинула сёдзи со стороны террасы и устремила полубезумный взор на стоявшего там мужчину, по виду — ронина.
Забыв отряхнуть с ног налипший снег, самурай с изумлением уставился на обращенное к нему лицо женщины, которая была точно пьяная:
— Э-э?
Заметив голову, он оцепенел, его бледное лицо свела судорога:
— Уж не голова ли это Ии Наоскэ? — простонал он. — Весь город шумит об утренней стычке в Сакурада. Головы-то не нашли, говорят, родня Ии да и градоначальник Эдо сбились с ног, тайно ее разыскивая. Сам Будда бы не догадался, что голова здесь. Каким образом?
— …
— Я понимаю твое желание заполучить ее, но сейчас ты вела себя как-то странно… Зачем ты все это проделывала?
— …
— О-Нуи, ты что, онемела?
Мужчина удивленно следил за поведением женщины, которая не то чтобы потеряла слух, а скорее была совершенно парализована. Он снова взглянул на голову, и что-то загорелось в его глазах.
— О-Нуи, я пришел попрощаться.
На лице женщины в первый раз отразились какие-то чувства.
— Чего уж скрывать, это решение я принял только что. Хотя знаю, что ты в последнее время ко мне охладела…
Мужчина был любовником наложницы князя Масуяма Кавати-но ками. Его звали Рокуго Иори, и прежде он был товарищем Косиро Дэнхатиро. Такого ничтожного, подозрительного, как бродячий пес, типа О-Нуи могла сделать своим любовником разве что в насмешку над глупым похотливым князем или от полного разочарования в жизни.
— Ты мне дорог, только у меня в последнее время как будто стынет шея. Виной тому не осенний холодок, что пробежал между нами, а то, что для княжеской наложницы любовник — всегда беда на ее шею. Как ни говори, а долго это тянуться не могло, и не только ты, но и я вздохну с облегчением. И мне это жизни прибавит. Так вот, я хочу сказать, что некоторая сумма по случаю разрыва…
Иори беззвучно рассмеялся.
— Не беспокойся, мне от тебя ничего не нужно. Я лучше возьму вот это, — и он ухватил мертвую голову за пучок волос на макушке. — Ведь в доме Ии все еще, кажется, делают вид, будто старейшина жив и здоров. Причина в том, что, по обычаю, после насильственной смерти князя подается рапорт о его преемнике, и в лучшем случае того переводят на другие земли, а в худшем — клан прекращает существование. Как раз сейчас они с ног сбились, чтобы подготовить передачу титула сыну старейшины. Ради этого им непременно нужно найти голову и скрыть правду. Клану Ии эта голова нужна хоть за тысячу, хоть за десять тысяч рё. А я сыграю на этом собственную партию, и даже не одну… Только вот не отдать бы им и свою голову в придачу к голове Ии Наоскэ!
На пороге он обернулся:
— О-Нуи, ради нашей былой дружбы, про тебя я ничего не скажу, ты не бойся. Ну, прощай.
Протянув руки, женщина попыталась удержать исчезающий в снежной ночи звук шагов. Конечно, это ей не удалось, и она, обхватив себя руками, как безумная бросилась на пол.
Она чувствовал себя так, будто какую-то часть ее тела вырвали с корнем и унесли прочь, и теперь это ощущение было еще сильнее, чем когда от нее уводили на казнь любимого.
5
Причина, по которой в клане Ии всеми силами старались скрыть смерть старейшины, была не только та, что пришла в голову Рокуго Иори. Конечно, и она тоже имела место, но в большей степени на сокрытии происшествия настаивали в ставке сёгуна.
На седьмой день в дом Ии снова явился высочайший посланник, глава дворцового ведомства князь Тадзава Хёго-но ками. Как записано, он, «вежливо осведомившись о здоровье старейшины, изволил передать для него сахарную карамель и свежую рыбу таи».
Подразумевалось, что мертвый старейшина будет лизать карамель, лакомиться рыбой и проливать слезы благодарного умиления. Люди в городе Эдо потешались над этим. Тогда были сложены такие стихи:
То, что голова исчезла, известно было всем. Тем не менее в ставке сёгуна нельзя было открыто говорить о смерти старейшины. По крайней мере пока эту голову не нашли и не вернули на место, приличия ради следовало держать все в тайне. Считалось, что не подобает обнародовать на всю страну неслыханную, оскорбительную новость — высшего сёгунского сановника лишили головы, и она бесследно исчезла.
Однако же всего два года спустя клан Ии был наказан сегуном за намеренное утаивание важных обстоятельств. Им сократили рисовый паек на десять тысяч коку, объявив, что, «несмотря на случившуюся внезапную кончину князя, она была сокрыта от высочайшего слуха, но весть со временем дошла до сёгунских покоев, и там сочли это за преступную неучтивость».
Но куда же подевалась голова старейшины Ии Наоскэ, оставившая после себя в этом мире трагикомический след? Не стоит и говорить, что шнырявшие по всему Эдо сыскные агенты сбились с ног.
Один такой сыщик по имени Гэндзи, проживавший у моста Самэгабаси в Ёцуя, проснулся однажды утром и обнаружил прилепленный к ставне своего дома большой клочок бумаги, на котором было написано:
Сыщик Гэндзи
Вышеназванный тип клыками и когтями служит преступному советнику Ии и помогает ему в его кознях. Обрекая на муки верных отчизне честных самураев с горячими сердцами, обвиняя их в преступлениях, которых они не совершали, он загребает неправедное золото, завел содержанку — земля не должна больше терпеть его злодейств. Если он отныне не переменится, ему неотвратимо уготована смертная кара. Голову советника мы некоторое время будем держать у себя.
Верные отчизне ронины.
Гэндзи побелел от злости:
— Паршивцы!
Его прозвище было Летучая Белка, и во время репрессий он стал правой рукой Нагано Сюдзэн, главного стратега по отлавливанию мятежных самураев. Наряду с Бункити по кличке Обезьяна, который орудовал в Киото, он был самым большим мастером своего дела и наводил страх на антисёгунскую партию в Эдо.
У него был узкий лоб и маленькие, острые, как шило, холодные глазки. Зато нижняя челюсть была непомерно большой, и когда он смеялся, обнажались дёсны.
Забавно, что «смертная кара» прежде всего грозила ему не от ронинов всей страны, а от собственной жены по имени О-Мура.
— Эй, муженек…
— Что еще?
— Да вот, тут про тебя написано…
— Да… Вот скоты!
— Написано, что ты завел содержанку, это верно?
— Что? Разве ты умеешь читать?
— Ну, уж настолько-то умею. Так есть у тебя любовница, муженек?
— Только ерунду всякую и можешь прочесть. Дура. Всё они врут! Ну, ладно же, раз они так с Гэндзи Белкой… Я им такое устрою!
— Это ведь правда?
— Вот привязалась! Сказал же, все ложь.
— Была бы это ложь — ты бы так не злился, аж побелел весь!
— Неумная ты женщина! Потому и сержусь, что вранье. Эти скоты написали, что я деньги неправедные гребу. Где они, деньги?
— Но ведь ты много денег получил, разве не так? Только вот из дома их куда-то унес…
— Так то были деньги на расходы по расследованию. Не тебе о них заикаться.
— Какое такое расследование? Я, муженек, все твои делишки знаю… Вон как переменился за год или два — с тех пор, как денег стал вдоволь получать. Думаешь, жене невдомек, что ты другую себе завел?
— Хватит, надоело! Не на того напала! Некогда мне выслушивать, что еще старая жена от ревности наговорит!
— Ах, вот как, старая жена теперь нехороша стала! Но покуда ты зовешь меня женой, не выйдет номер, чтоб тайком… Где ты держишь ее? Говори!
— Ну, узнаешь, а дальше-то что?
Даже такой осторожный человек, как Гэндзи по прозвищу Белка, по рассеянности попался в ловушку наводящих вопросов жены. Записка на ставне напугала и разозлила его, и он — никак не ожидая ножа в спину от своих — потерял бдительность.
— А-а, ясно, так, значит, это правда! Мерзавец, при живой жене такое творит!
Выкрики жены были ответом на последнюю реплику Гэндзи, но выглядело это — безобразней некуда.
— Да стой ты! — истошно завопил он, но было поздно. В него полетела чайная чашка, стоявшая на жаровне. Полетели щипцы для угля. Полетел железный котелок, в котором только что закипела вода.
Через некоторое время Гэндзи Белка, с лицом опухшим и белым, как у утопленника, поднимался по дощатому мосту Самэгабаси. Для Гэндзи, которому никто на этом свете не был страшен, кроме его начальника, существовала лишь одна живая душа, внушающая ужас, и это была его жена О-Мура. Оставив ее распростертой на полу, Гэндзи выбежал вон. Словно рев кита, доносились до него издалека рыдания жены. Стоило ему лишь подумать о том, что еще ждет его отныне, как жизнь становилась немила.
И верно — что теперь будет? Что будет со страной? А с ним самим?
Даже день был хмурый. После трехдневного снегопада небо над городом Эдо оставалось холодным, и последний снег еще лежал в тени земляного вала, окружавшего усадьбу Кии, которая находилась по левую руку от Гэндзи. Дорога шла в гору, и он не раз поскользнулся, чуть не падая носом в землю. В поисках тепла ноги сами собой несли его к дому любовницы, однако мысли были заняты только утренней запиской.
Сначала она вывела его из себя и разозлила, но теперь исходившая от нее опасность холодком поползла по спине. Не то чтобы прежде ему не приходилось получать подобные угрозы, но такой страх обуял его впервые. И предчувствие Гэндзи отнюдь не было вздорным, ведь спустя два года после репрессий один за другим были казнены все, кто имел к ним отношение: его начальник Нагано Сюдзэн, его соперник из Киото, сыщик Бункити Обезьяна, управляющий делами дома Ии Уцуги Рокунодзё.
«Нет больше господина Ии!» — эта мысль словно пронзила позвоночник.
Конечно, когда он только услышал о стычке, то подпрыгнул от удивления. Однако тут же в нем запылала ненависть к мятежным ронинам. С той минуты он как будто впал в раж и занимался только поиском сбежавших убийц и пропавшей головы. Но теперь…
Теперь наконец он всем существом ощутил опасность, исходящую не столько от самого происшествия, сколько от его последствий. Казалось, почва у него под ногами начинает осыпаться — более того, казалось, он сам потерял голову…
В этот момент он вдруг заметил мелькнувшую тень человека и увидел, что в храм на правой стороне улицы кто-то вошел. Гэндзи был как раз на полпути от моста Самэгабаси к кварталу Антиндзака. Там и стоял маленький храм под названием Мёкодзи, и спина человека, входящего в его ворота, привела Гэндзи в чувство.
Это был ронин Рокуго Иори, которого он давно уже подозревал в связях с мятежными самураями из клана Мито и взял на заметку. В руке у ронина болтался большой круглый узел, что-то завернутое в платок фуросики. Инстинктивно сжав рукоять своей алебарды, Гэндзи бросился следом.
Он старался ступать бесшумно, но Иори, словно ворон, мгновенно обернулся и, заметив Гэндзи, переменился в лице:
— Эй, начальник с моста Самэгабаси, у тебя ко мне дело?
Льстивая ухмылка Иори только усилила подозрения сыщика. Он пристально посмотрел на узел в руке Иори. — По правде говоря, недавно здесь поблизости в дом залезли воры. Извини, но нельзя ли взглянуть, что это ты несешь?
— Воры? — воскликнул взбешенный Иори и уставился прямо в лицо Гэндзи. — Да это же оскорбление! Ты назвал меня вором?
— Ну, если ты сердишься, то сначала покажи, пожалуйста, что у тебя в узле.
Было совсем еще раннее утро, и во дворе храма, где не было больше ни души, запахло грозой. Но было в этой сгущенной грозовой атмосфере и нечто странно противоречивое.
Гэндзи со своим особым чутьем всего лишь шарил наобум, у Иори же от страха все волоски на теле встали дыбом. Ведь в узле конечно же была голова старейшины.
Но не только страх владел ронином Рокуго Иори, он готов был скрежетать зубами от злости, потому что чувствовал — Гэндзи наверняка не знает про голову старейшины, он просто задает вопросы по долгу службы.
В течение нескольких дней Иори пытался вести переговоры, чтобы голову купила семья Ии. Но ему не удавалось сделать это так, чтобы не поставить на кон и свою собственную голову. Когда он, недолго думая, показал им голову Ии Наоскэ, то уловил признаки того, что они будут стоять на своем, с невинным видом утверждая, будто бы старейшина жив, а голова подложная. В конце концов Иори отказался от мысли продать голову семье Ии. К тому же, хотя дни стояли, как уже говорилось, холодные, на голове тут и там появились фиолетовые пятна, а раны и губы засохли и стали исчерна-коричневыми, не говоря уже о неприятном запахе, который голова стала источать. При всем том глаза удивительным образом не потеряли своего блеска, придавая зрелищу еще более зловещий вид.
Тогда он решил продать голову клану Мито. Конечно, открыто люди из дома Мито не стали бы ее покупать, но ведь не одни лишь напавшие на старейшину ронины, а все в этом роду ненавидели Ии так, что даже косточки его обглодать им показалось бы мало. Он подумал, что немало людей из дома Мито захотели бы тайно купить голову и вволю над ней поглумиться. Дело уже дошло до того, что нынче утром в храме должны были состояться переговоры с одним ронином из клана Мито, прежним его товарищем.
«А что, если использовать этого сыщика в качестве посредника и еще раз попытаться продать голову клану Ии?» — такая мысль мелькнула в голове Иори. — Сам сыщик, конечно, не принадлежит семье Ии, он на государственной службе, такой ни вареным, ни жареным в пищу не пригоден… И все же, если подумать, то из затруднительного положения нет иного выхода, кроме как вести с ним торг, хотя шанс на успех всего один из тысячи, — к такому заключению пришел Иори.
— Ладно, смотри. Ты ведь такой — пока не увидишь, не успокоишься. Только прежде, чем я развяжу узел, у меня к тебе, начальник, есть разговор.
Гэндзи почувствовал, что Иори вдруг переменил тон и заговорил дерзко, но сам лишь озадаченно за ним наблюдал.
— Поскольку ты, Гэндзи, безграмотный недоумок, то вряд ли понимаешь это, — продолжал Иори, — однако наш мир действительно переменился, причем в один миг. То, что за стенами пышного замка снесли голову самому старейшине — тому свидетельство.
— Т-ты… что говоришь?..
— Известно ли тебе, что за твоей головой охотятся тысячи и десятки тысяч самураев по всему Эдо? По крайней мере, я об этом слышал. И они тебя непременно поймают, а уж тогда зароют в землю, шею перепилят бамбуковой пилой, а нос натрут на терке для хрена — это ведь тигры свирепые, им жизнь не дорога, и они уже закатали рукава…
Мука отразилась на лице Гэндзи, глаза потеряли блеск, веки дрожали. Человека, который на любые угрозы привык отвечать насмешкой, затрясло, как в лихорадке. Ругая себя, он никак не мог справиться с дрожью, которую порождал холод, поднимавшийся от ступней ног к животу.
А Иори думал: «Ну, кажется, сошло». Он нарочно придал лицу бесстрастное выражение маски:
— А теперь, когда ты все это знаешь, я разверну свою ношу и покажу тебе, — и он развязал лежавший на земле узел.
На свет явилась посиневшая голова старейшины. Гэндзи оледенел. Вот она, голова, которую он так искал. Но только…
— Что, тоже желаешь предстать в таком виде? — Расхохотался Иори. — Раз уж великого министра превратили в эдакое… Как ни жаль, но тебе трудно будет избежать возмездия ронинов, верно?
Последняя нить оборвалась. Гэндзи окончательно потерял силы и осел на землю. Подхваченный шквалом ужаса, он был уже ни на что не годен.
— Спа-спа-спасите же меня! — завопил было он, но у него только клацали зубы, и из горла вырывался какой-то странный хрип.
Однако же Иори его понял. Он расправил плечи и выпятил грудь:
— Ну, что же, если сейчас ты промолчишь о том, что видел, я, так и быть, расскажу ронинам о твоих добрых намерениях. Да и в будущем, когда времена переменятся и на свет явится старейшина из рода Мито, твой поступок послужит самой надежной гарантией для твоей головы, если мы устроим суд над сторонниками реакции.
В этот момент за спиной Иори вдруг послышался оглушительный топот, и он быстро обернулся. Увидев запыхавшуюся женщину, он с озадаченным видом стал наблюдать за ней.
— Ах, вот куда ты, муженек, завернул! — сказала запыхавшаяся женщина. Это была О-Мура, жена Гэндзи. Когда тот второпях выскочил из дома, она решила, что он конечно же направился к своей содержанке, и, как сумасшедшая, погналась за ним. В квартале Антиндзака, как раз перед храмом, она вдруг потеряла его из виду, и с перекошенным лицом стала рыскать повсюду.
Бросившись к мужу, чтобы схватить его за ворот кимоно, она вдруг заметила еще одного человека и в тот же миг увидела лежавшую на земле голову. Из гортани у нее вырвался вопль, и она застыла столбом.
— Голова господина Ии, — сказал, икая, все еще сидящий на земле Гэндзи.
О-Мура отпрянула. В следующий момент стало ясно, что не страх руководил ею. Распростершись на земле, она принялась истово молиться. Затем, моргая, подняла глаза на Иори:
— Э, муженек, а этот господин тоже из дома Ии?
— Нет, он один из тех ронинов, что сняли голову у господина старейшины.
Иори хотел было крикнуть: «Неправда!» но О-Мура уже метала в него гневные взгляды.
— Ты что сидишь, муж! Отчего скорее его не задержишь? Ты ведь сыщик Гэндзи по прозвищу Летучая Белка, чего же ты растерялся?
Этот голос словно бревном по спине ударил Гэндзи.
— Смотри! Как следует смотри! Прямо в глаза господину старейшине!
Гэндзи посмотрел голове в глаза. Они испускали странное сияние из этой тусклой гниющей плоти. Острые горящие гневом глаза смотрели прямо на него. Да, это были глаза великого старейшины, который стоял твердо, как скала, и который вел сыщика на кровавый бой прямо в гущу мятежных самураев, тех тысяч и тысяч ронинов, которыми грозил ему Иори.
Гэндзи воспрял духом, будто в него что-то влили.
— Именем закона!
Потянувшуюся к мечу руку изумленного Рокуго Иори отбросила алебарда, голову обвила и откинула назад веревочная петля.
Через минуту, гулко пиная в спину извивавшегося червем Иори, сыщик Гэндзи Летучая Белка отирал с лица пот:
— И этот негодяй кому-то еще грозил! Сейчас я проучу врага властей, пусть знает! Эй, О-Мура, я поволоку его, а ты следуй за мной и неси голову. Да заверни ее как следует! — приказал сыщик, но потом, немного подумав, прибавил:
— Нет, пожалуй, для тебя это слишком большая честь. Я понесу сам. А ты иди впереди и тащи его. Если уж он забалует, так затянешь петлю и свернешь ему шею, пусть отправляется к Будде, и дело с концом…
— Эй ты, шагай давай! — О-Мура звонко хлестнула по заду Иори концом веревки. Она выглядела еще более суровой, чем сам Гэндзи.
Первой из храмовых ворот вышла О-Мура, ведущая Иори. Следом, в десяти шагах от нее, шел Гэндзи со вновь упрятанной в узел головой. Он уже был у самых ворот, как вдруг из их тени выскользнул черный силуэт человека.
Оторопевший Гэндзи взглянул на него и, увидев миндалевидные глаза в прорезях капюшона, попытался было закричать, но хлынувшая половодьем яркая вспышка сбила его с ног, не дав открыть рта.
6
Котё, самая популярная из гейш Янагибаси, которые зовутся «гейшами в хаори», уже собиралась уходить и, держа наискосок закрытый зонт, озабоченно поглядывала в вечернее небо. Хотя дело шло к середине третьего месяца, день выдался очень холодный, мог и снег пойти.
Вот уже три дня, как живые черные глаза ее то туманились влагой, то горели нетерпением, то тосковали. Все это время она не принимала приглашений. Но поскольку за ней снова, в который раз, прислали паланкин, отказывать больше было нельзя.
Она привела в порядок свои чувства и собралась идти к паланкину, ожидавшему у ворот квартала, как вдруг неожиданно в переулке между строениями появился мужчина в капюшоне.
— Ты, милый! — воскликнула женщина звонким от волнения голосом и бросилась к нему на грудь.
— Ушел, ничего не сказал, и три дня тебя не было — это жестоко, жестоко! Как я волновалась… — она почти плакала. Весь вид ее являл невиданную в Янагибаси преданность. Мужчина обнимал ее за плечи, кивал, глаза его смеялись.
— Я виноват. Срочное дело… Совершенно неожиданно…
— Неожиданное срочное дело? — Глаза женщины смотрели на него с тревогой. — Милый, уж не заболел ли ты опять?
— Болезнь… Может быть, — ответил мужчина с горькой усмешкой. — Впрочем, нет. Тебя это обрадует. Вернись-ка в дом. — И он вошел в маленький домик в глубине переулка. В этот момент Котё заметила, что ее муж Хиноки Хёма держит в руке какой-то большой узел — это показалось ей странным, с озабоченным выражением лица она поспешила на улицу отпустить паланкин.
Когда Котё вернулась в дом, Хёма уже снял капюшон и сидел на полу, скрестив руки. Узел лежал перед ним.
— А что за радость, про которую ты говорил?
— Сядь, пожалуйста. Это правда, у меня появилась надежда вернуться на службу в клан Мито.
— Как? В клан Мито?
Увидев, как она побледнела, Хёма улыбнулся:
— Да нет, не тревожься. Ты остаешься моей женой. Ты столько страдала… Я благодарен тебе…
— Да что все это значит?
— Прежде всего, взгляни сюда.
Увидев голову, явившуюся на свет из узла, Котё открыла рот и судорожно втянула в себя воздух.
— Это та самая голова врага, третьего числа перед воротами Сакурада ее добыли мои товарищи.
Хёма был одним из самураев, оставивших службу в клане Мито единственно ради этого нападения. То, что Котё назвала болезнью, было намеком на жаркие, лихорадочные споры, которые много раз велись и в этом доме и в которых рождались планы убийства высших правительственных чинов, начиная со старейшины, и поджога сёгунского замка в Эдо или иностранной резиденции в Иокогаме. Правда, перед самым инцидентом Хёма вынужден был покинуть боевой отряд…
— Первым делом о твоих сомнениях, не причастен ли к этому убийству и я. Нет, я совершенно не причастен. Однако три дня назад мой прежний единомышленник по имени Рокуго завел со мной разговор о том, что в руках у него оказалась голова старейшины и что, возможно, клан Мито мог бы ею заинтересоваться. Хотя Рокуго и был прежде моим товарищем, но он не из клана Мито, да и тип он подозрительный, поэтому я колебался. Позже я понял, что он не лгал. Вот почему я отправился в Коисикава, в столичную усадьбу семьи Мито, чтобы поговорить с клановыми старейшинами. Так было условлено, что они купят голову — разумеется, тайно. Ведь что ни говори, а Ии Наоскэ был первым среди жестоких властителей, которые считали своими врагами весь клан Мито, начиная с его главы, и не остановились бы перед искоренением этого рода. Ну, а потом зашел разговор о том, нельзя ли мне, преподнеся в подарок голову, вернуться на службу в Мито. Даже и те, кто ее добывал, наверняка уронили бы слезу радости, узнав, что она будет положена на могилу товарищей, погибших во время репрессий. Признаюсь тебе, что, выйдя из отряда ронинов, я мучился… И теперь я от всей души желаю, чтобы мои хлопоты послужили на пользу благородному делу. Я расправил плечи и больше не хмурю брови. Я виноват перед тобой в том, что действовал молча, тайно, но прошу, дай мне вновь стать самураем…
Котё молчала. Хёма как будто бы не замечал этого, все его внимание поглощено было головой.
— Знала ли ты, что во время репрессий убиты были такие бескорыстно преданные люди, как министр Андо Татэваки? А Угаи Кокити! Он всего лишь приехал из Киото по тайному повелению двора, но этот дьявол приказал выставить его голову на воротах тюрьмы — неслыханное дело, чтобы так поступали с самураями…
Трясущимися от гнева руками Хёма схватил голову за узел волос на макушке. Один рывок — и волосы отделились от кожи на черепе. Похоже, что после смерти великого диктатора его твердокаменная голова несколько размякла и раскисла, но на лице все еще читалась злорадная мина.
— Оставь его, пожалуйста. Оставь! — почти закричала Котё, а потом закрыла лицо своими белыми руками и разрыдалась. — Не надо, не хочу! Не надо!
Осознав, что поддался ненависти и на глазах у женщины повел себя недостойно, Хёма положил руки на плечи Котё.
— Прости, больше не буду. Лучше давай вместе вернемся в родные места. Согласна?
— Нет, не хочу.
Хёма был изумлен.
— Но почему? Котё, что ты говоришь?
— Я не поеду с этой головой, не хочу. Не делай этого…
— Не говори глупостей, ведь эта голова позволит мне вернуться в клан Мито.
Котё подняла голову и пристально посмотрела в глаза мужчины:
— Если ты хотел вернуться с этой головой, то почему не пошел к воротам Сакурада? Человек, который вышел из рядов своих боевых товарищей, с самодовольным видом повезет на родину голову, добытую ими ценой собственной жизни… На тебя это не похоже. Разве это не поступок труса?
Хёма разжал объятия, словно его ударили хлыстом. Слова женщины сразили его, ведь из ее уст он никогда не ожидал услышать подобное.
— Ты хочешь сказать, что я предал своих товарищей? — закричал он, не помня себя. — Я не предатель! Кроме участия в нападении, много было и другой работы. Даже Канэко и Такахаси, которые стояли во главе движения, перед самым нападением тоже покинули отряд и отправились в Киото. Разве я не с разрешения товарищей был освобожден от участия в деле?
Хёма произносил все это резко, он едва не скрежетал зубами, но почему-то взгляд Котё действовал на него завораживающе. Этот взгляд был чист и безвинен, только вот стоявшие в глазах слезы поблескивали колючими искорками.
— От тебя, Котё, я таких слов не ожидал! Раз уж ты их произнесла, позволь сказать и мне. Если считать, что я предал друзей, то кто толкнул меня на это, как не ты? Разве не ты тогда остановила меня и слезами вынудила покинуть отряд?
Котё только трясла головой, как упрямый ребенок. Всхлипывая, она проговорила:
— Да, я тебя уговаривала. И в конце концов ты согласился. В этом нет ничего дурного. Не это было предательством. Ведь потому твои друзья и отпустили нас с улыбкой!
Хёма закрыл глаза. Да, так и было. Тогда не возникало никаких мыслей о предательстве. И товарищи поглядывали на них двоих с открытыми и добрыми улыбками.
Все потому, что эти двое так любили друг друга, а еще потому, что Котё нравилась всем.
А теперь она, любимая, трепеща от нежности, вымолвила страшные слова. Ее наивная прямота, которая так нравилась его друзьям, ранила его острыми стрелами.
— Своих друзей ты предал только сейчас.
Хёма словно окаменел. Сомкнутые губы будто слиплись.
На улице, наверное, опять пошел снег. Все вокруг стало печально безмолвным. Двое тоже сидели молча. У обоих были испуганные глаза. Такого с ними еще не бывало.
— Я вел себя гнусно, — выдохнул наконец Хёма.
Котё рухнула на пол, сотрясаясь от рыданий.
— Я все равно тебя люблю!
— У меня нет права везти тебя на родину. Жить с тобой здесь я тоже не имею права.
— Я с тобой не расстанусь!
— Что же делать? Что мне делать?
За окном теперь уже было светло только от падавшего снега. В сумерках видны были растрепавшиеся пряди на висках Хиноки Хёмы, его потерянный взгляд трагически блуждал в пустоте.
Что ему делать? Он спрашивал об этом не у Котё, его вопрос обращен был к самому себе.
Ради любви он отбросил меч. После этого счастье двоих было безгранично. И тут вмешалась эта голова. Она смутила сердце мужчины недостойными мыслями. Женщина это поняла. И счастливая любовь кончилась. Женщина, наверное, простит. Нет, уже простила, сказала, что любит и не расстанется с ним… Но сам он уже не сможет себя простить.
— Милый!.. — кричит в страхе женщина.
Но мужчина погружен в свои мысли и продолжает смотреть в пустоту. Сумрачное пустое пространство наполнено призраками, там, взметая на ходу снег, идет отряд его товарищей. Откуда-то слышатся отзывающиеся эхом голоса: «Идем! Идем! С нами к воротам Сакурада!»
Со вздохом облегчения он пришел в себя.
— Котё, меня сейчас никто не окликал?
— …Н-нет…
Лицо у Хёмы было такое, словно его только что окатили водой.
— Котё, ты готова идти за мной куда угодно?
— Да, милый. Пойду. Пусть и в родные места… Хёма порывисто привлек к себе Котё, обнял ее и хрипло прошептал:
— Нет, не в родные места…
7
Был 15-й день 3-го месяца. Город Эдо снова сверкал снежной белизной.
На рассвете перед воротами Сакурада были обнаружены мертвые тела молодого мужчины и молодой женщины. Прохожий самурай не успел даже подумать, что укрытые пушистыми хлопьями весеннего снега мертвецы, должно быть, покончили с жизнью из-за любви — он заметил лежавшую рядом голову и в обнимку с ней, как сумасшедший, бросился к усадьбе князей Ии.
Вскоре Уцуги Рокунодзё, официальный представитель клана Ии, в который уж раз писал донесение властям:
Мигрени у князя постепенно утихли, однако периоды облегчения чередуются с частыми приступами застарелого недуга. Кроме того, боли препятствуют принятию пищи, включая и растительную…
Вдруг ему почудилось, что кто-то громко рассмеялся. Это был всегдашний раскатистый хохот старейшины: «Ну, черви земляные, погодите!» Рокунодзё мельком глянул на прилаженную в сидячем гробу голову старейшины. Вся она покрылась какой-то слизью, губы совершенно расползлись, рот был широко раскрыт. Только глаза, как и прежде, пристально смотрели на него сверху вниз.
Прилежный чиновник тут же вернул своему лицу свойственный ему вид бесстрастной маски, и кисть его продолжила неспешный бег по бумаге.
Лекарь Такэути Догэн сообщает о вероятности внезапных и серьезных перемен в состоянии больного вследствие застывания кровотока в руках и ногах с проистекающей по этой причине полной остановкой пульса. Изложенным выше доношу о положении дел на настоящий момент.