Это просто абсурд, чистое безумие, но весь день я пребывала в каком-то странном, тревожно-радостном состоянии. Пыталась делать уроки, но постоянно отвлекалась – прочту абзац и снова витаю в облаках. Варила обед – пересолила так, что есть невозможно. Пришлось добавлять в грибной суп рис. Мыла посуду – блюдце поставила мимо сушилки, оно упало и разбилось. И за Катькой в садик чуть не опоздала – совсем потеряла ход времени.

Поздно вечером вернулась из больницы мама. Она всё ещё сердилась на меня из-за Славки, почти не разговаривала, на мои вопросы отвечала односложно и сухо. Снова отказалась ужинать и рано легла спать.

А среди ночи ей вдруг стало плохо. Я спала чутко и услышала её хриплые стоны. Не сразу сообразила, что это за звуки, потом перепугалась, примчалась в большую комнату.

Мама металась во сне по своей тахте и тяжело, сипло дышала.

Я сначала решила, что ей просто снится дурной сон – с мамой так бывало, – попыталась её разбудить и тогда заметила, что она буквально пылает. Ждала потом до утра, когда будет прилично пойти к соседям и вызвать скорую. Я бы и ночью к ним обратилась или сбегала до автомата, да мама запретила: к соседям – неудобно, до автомата – опасно. Вечно думает о ком угодно, только не о себе.

И тут тоже: врач скорой понавыписывал лекарств и велел лежать, а она, чуть-чуть сбив аспирином температуру, уже на другой день собралась бежать на работу. Даже нет, не на настоящую свою работу, не в больницу, а к этим богачам-эксплуататорам.

Как я её ни останавливала, как ни пыталась убедить, что люди без её борща и чистых полов не пропадут, а она себя этим только гробит – бесполезно. Ответственность и долг превыше всего.

– Мама, – возмущалась я, – ты на себя посмотри! Ты же по стеночке ходишь, тебе лечиться надо. Ну неужто эти буржуи хоть раз сами не смогут помыть за собой посуду?

– Ты не понимаешь, – спорила зачем-то мама, – я не могу так. Я пообещала, слово дала, люди ждут, надеются…

– Мама! Ты так говоришь, как будто речь идёт о жизни и смерти, а не про обычную уборку. Ну отлежись дня три, не зарастут же они грязью за это время.

– Не в том дело, Таня. У них там какое-то важное семейное торжество завтра. К нему надо квартиру всю отмыть, помочь с готовкой. Ну никак нельзя людей подвести…

В общем, к этим гадам-белоручкам пошла вместо мамы я. Ну а что было делать? Мама никак не соглашалась остаться дома, а отпустить её, больную, я тоже не могла. Правда, я пообещала ей, что пойду после школы, а сама прогуливала второй день. Но отсидеть пять уроков, а потом ещё и тряпкой орудовать – это для меня чересчур.

Так что в половине девятого утра я уже стояла перед двойной деревянной дверью с латунным номерком 16.

Настроившись морально, вдавила кнопку звонка, и по квартире прокатилась мелодичная трель. Несколько секунд спустя с той стороны процокали к двери, затем ещё несколько секунд я ждала, пока отопрут один за другим замков, наверное, десять.

Наконец, хозяйка – дама вовсе не пожилая, как я почему-то думала, – впустила меня в барские хоромы. Именно хоромы! Да у нас вся квартира вместилась бы в один их коридор. Помимо прочего, такую площадь перемыть – это же без рук, без ног останешься.

Я совсем пала духом, но делать нечего, раз уж взялась за гуж.

Хозяйка представилась Галиной Ивановной.

Сильно я её не разглядывала – опасалась, что не сумею скрыть неприязнь. Заметила только её шёлковый бордовый халат с кисточками и тапки, остроносые, бордовые и почему-то на каблуке, хоть и невысоком. Разговаривала она со мной, может, и снисходительно, но во всяком случае дружелюбно. Даже предложила попить чай, от которого я, конечно же, отказалась. Тогда она сразу перешла к делу и расписала весь фронт работ. Я слушала, виду не подавала, но сама думала: я вообще сегодня уйду домой?

Начала я с кухни. Почистила столовые приборы, помыла фасады шкафов, плиту и уже устала.

Хозяйка снова предложила чай, на этот раз отказываться я не стала. Наоборот, будто ей назло выпила две большие кружки сладкого, крепкого, горячего чая, а заодно смела половину курабье из вазочки. На потомков аристократии я не претендую, так что и стесняться собственного аппетита мне необязательно.

– Таня, ты тут заканчивай и приступаем к гостиной.

Цокая своими тапочками на каблуках, Галина Ивановна скрылась где-то в глубине их необъятной квартиры, а я принялась намывать пол.

На стене голосило радио, развлекая меня концертом по заявкам. Диктор поздравлял врачей, комбайнёров, трактористов, учителей – эту болтовню я пропускала мимо ушей, – а потом включал песню.

Под «Вологду» я почти добралась до порога, когда увидела перед собой чьи-то босые мужские ноги. Мы разве с хозяйкой здесь не одни?

Я удивлённо подняла голову и умерла на месте...

Надо мной возвышался комсорг. Он таращился на меня так, будто я привидение. А я и мечтала в тот момент стать привидением, раствориться в воздухе – была и нет. Скрыться любым образом от этого позора и унижения.

Но пока я всего лишь окаменела, превратилась в изваяние, не способная ни говорить, ни двигаться. Нет, кажется, подняться с корточек я всё-таки сумела. Пульс колотился в ушах, и лицо нестерпимо горело от стыда. Почему? Ну почему такая подлость случилась со мной? И почему мама не сказала, что ходит к Шевцовым? Я, конечно, не спрашивала, не желала знать, отказывалась даже думать, потому что противно это, но утром-то, когда я направилась сюда, почему она не сказала, у кого мне придётся убирать?

Наверное, впервые я злилась, по-настоящему злилась на мать. До скрежета зубовного, до клокочущей ярости.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ То, что она на них работала – уже позор нестерпимый, а тут ещё я… на карачках… перед ним… Мне выть хотелось, и мчаться отсюда прочь. Хотелось больше никогда-никогда его не видеть. И я, наверное, сбежала бы, но тут снова появилась Галина Ивановна. Что она говорила – я даже не разобрала сквозь бешеный стук сердца. Отвернулась, пытаясь взять себя в руки: сейчас надо успокоиться. Я попыталась просто ни о чём не думать – оставить самоедство на потом. А пока доделать то, что начала, на автомате, как робот.

Когда я снова оглянулась – его уже не было. Однако видеть его таким – всклокоченным, босым, полуголым и с шальным взглядом – было, мягко говоря, непривычно. И почему он, чёрт возьми, не в школе? Тоже заболел? Как не вовремя!

***

Галина Ивановна придирчиво оглядела кухню. Может, ей и не очень понравилась моя уборка, но, во всяком случае, она ничем недовольство не выразила. Впрочем, одобрения тоже. Она прошла к холодильнику, достала оттуда кастрюлю, поставила на плиту, включила газ, повернулась ко мне.

– Сейчас компот немного подогреется, ты его процеди, вон там ситечко, налей в графин и отнеси Володе. Ах, да. Графин у него в комнате. Принеси, будь добра, ну и другую посуду, какая там есть… и вымой. И компот как раз подогреется. Его комната – в конце коридора, последняя дверь.

В этот момент я её возненавидела всем сердцем. Она издевается? Мало того, что он меня в таком унизительном виде лицезрел, так ещё и обслуживать его? Я насупилась, но как с ней поспоришь?

До боли стиснув челюсти, я развернулась и пошла, куда она мне указала. С каждым шагом моя уверенность стремительно таяла. Сердце вновь начало колотиться, а у самой двери, наоборот, как будто замерло.

Я и сама остановилась на миг, глубоко вдохнула и отворила дверь. Не озираясь по сторонам, я двинулась прямиком к журнальному столику, заваленному таблетками. Потянулась к пустому графину. Заметила, как дрожит рука. Я не поворачивалась, не разглядывала комнату, однако безошибочно чувствовала, что комсорг справа. Лежит на диване, или кровате, или тахте, не знаю, в общем, справа. И взгляд его чувствовала, от которого жгло лицо.

Я почти не дышала. Быстро взяла пустой графин и стакан и поспешно покинула комнату. И только в коридоре перевела дух.

А через пару минут несла графин с тёплым процеженным компотом обратно.

Хотела быстро поставить и уйти, но зачем-то (сама не знаю, зачем) посмотрела вправо и наткнулась на его взгляд, тяжёлый и пристальный.

Я не знаю, какого цвета у комсорга глаза, никогда не разглядывала, но сейчас они казались абсолютно чёрными и бездонными. Я вдруг растерялась и, краснея, неожиданно для самой себя спросила его тихо-тихо:

– Налить?

Он ответил не сразу, с минуту продолжал прожигать меня взглядом. А я почему-то стояла и ждала, и тоже не могла отвести глаз. Он лежал на спине, натянув одеяло под самый подбородок. Бледный, как неживой, вот только чёрные глаза лихорадочно горели. Потом, разлепив обмётанные жаром губы, он едва слышно ответил:

– Да.

Выйдя из его комнаты, я ещё какое-то время не могла успокоиться. Сердце в груди оглушительно выстукивало престо, а щёки и веки пылали огнём.

Галина Ивановна перехватила меня в коридоре.

– Всё? Теперь берёмся за гостиную.

Я бездумно кивнула и проследовала за ней.

Гостиная, как назло, оказалась не только огромной, но и заставленной всякой дребеденью: хрустальными вазочками, бронзовыми статуэтками, фарфоровыми фигурками. Правда, как и на кухне, тут было вполне себе чисто. Лёгкий, почти незаметный налёт пыли – вот и вся грязь. Так что уборка шла бодро.

Протирая рамки с фотографиями, вдруг узрела нашего комсорга в детстве. Стоял такой карапуз лет пяти возле будки с газированной водой. Судя по выражению его лица, он с самого горшка был серьёзным, идейным и правильным.

Правда, сегодня он выглядел совсем не серьёзным и не идейным.

Я намывала бесчисленные фигурки, а сама прислушивалась к звукам в квартире. Пожалуйста, пусть он больше не показывается! Ещё раз предстать перед ним в образе прислуги… ой нет, я же сломаюсь. Я и сейчас-то еле держусь.

Снова накатило тошнотворное чувство: вот что он обо мне подумал? А вдруг он расскажет в школе про меня, про мою мать? Тогда я точно больше в школу ни ногой.

Слава богу, Шевцов ни разу больше не вышел, пока я домывала их гостиную.

Галина Ивановна в третий раз предложила чай, но я, хоть и проголодалась, отчаянно замотала головой.

– Спасибо, нет! Мне пора бежать. Мама там…

Я так спешила сбежать от них, что чуть кубарем с лестницы не скатилась.