Так Удод тайн любви им значенье поведал, Всем пернатым любви откровенья поведал. Птичьей речью слагал он созвучия слова, О разлуке и счастье певучее слово. 540 Песнь разлуки для них была горше утрат, Песнь о счастье надежду давала стократ. И припомнили птицы былые печали, Как они от разлуки жестоко страдали, Как забыли они про счастливое время, Как постигли разлуки тяжелое бремя. И когда чудных тайн приоткрылся покров, Стал понятен им смысл удивительных слов. От блаженства они далеки беспредельно, Заблуждения их велики беспредельно. 545 Стали внятны их разуму речи Удода: В заблужденье неведенья птичья порода. В прегрешеньях суровых погрязли они, У разлуки в оковах завязли они. И зажглись они жаром, бедою палимым, И из каждой душа исходить стала дымом. Пламя жизни погаснуть уж было готово, — Так смутило стыдом их Удодово слово. И смутились они от сознанья вины, И раскаяньем души их были полны. 550 Захлестнуло им гОрло потоком кровавым, Птицы кары просили делам их неправым: «Будь что будет! Смиримся с любым испытаньем, Днем и ночью мы крыльями бить не устанем. Пусть на головы наши сто бедствий падет, Пусть нам будет уделом сто тысяч невзгод, — Не покинем дороги в долину исканий, Не отступим с пути мы, — нет цели желанней!» И тогда птичья стая в согласье великом Огласила пространство ликующим криком. 555 Все явили Удоду покорности знак, И повел их в полет венценосный вожак. Полетели, в веселье игривом помчались, И с надеждой на счастье порывом помчались. Вот прошло много дней. Где они ни летели — Над просторами жгучей пустыни летели. Много бед и невзгод претерпели они, Много мук и забот претерпели они. Долог путь, цепененье им крылья объяло, И тела их усталость бессилья объяла. 560 А когда-то ведь в розовых кущах резвились, И под сенью деревьев цветущих резвились! А теперь им от тягот и мочи уж нет, Каждой птице пришло сто негаданных бед. Стосковались по гнездам родным, по покою, По садам, цветникам, по деревьям с листвою, По сердечным забавам, по благостным долам, По лугам многотравым, по играм веселым. Вот уж многие птицы, устав от пути, Видят: тяготы странствия им не снести. 565 Птицы стонут, послышались возгласы жалоб: Та устала, другая лететь не желала б. «Нам лететь недосуг», — порешили согласно, И отстать от подруг порешили согласно. И Удоду те птицы промолвили так: «Отдохнуть бы немного, послушай, вожак! Есть такие меж нас, что устали изрядно, Утомились лететь в эти дали изрядно, А другие спознались с лихою напастью И взывают к тебе не неволить их властью. 570 Ну а третьим такая беда подошла, И от бед им такая страда подошла, Что о ней рассказать — и пытаться напрасно, Дальше путь продолжать птицам было б опасно! И вожак, лишь увидел он немощь их ныне, Дал им знак опуститься в широкой долине. И, окинув глазами галдящую рать, «Стойте, — молвил он, — первым кто хочет сказать?» И вожак опустился меж братьев крылатых, Приготовился слушать он речи пернатых.

575 Первым был Попугай — он речения начал, И такую он речь отречения начал: «Я ведь птица, к нездешним привыкшая странам, Мне привычно летать над родным Индустаном. [78] Красноречием славу снискал мой язык, Сладкоречием зло врачевать я привык. Повелители в клетках меня содержали, Утешаясь беседой со мною в печали. Сколько дивных красавиц меня угощало, И от лакомств индийских вкусил я немало. 580 То — зерцало стоит напрямик предо мной, То — зеркальной красы дивный лик предо мной. [79] Был на свете я самой счастливою птицей, И за то болтовнею платил я сторицей. Сколько знаю себя — я несчастий не ведал, И отравленных ядом напастей не ведал. Где орел так унижен, что мухой слывет, Те, что мухи слабее, — и вовсе не в счет. Как с другими лететь мне к неведомым странам, Вместе с птицами в странствии быть неустанном? 585 Взять меня в этот путь — что тебе за отрада? Вот что знать про меня тебе было бы надо!»

И промолвил Удод: «Говоришь ты не споро, Много ты наболтал измышлений и вздора. Твой убогий язык красноречья не знает, А нелепая речь сладкоречья не знает. В измышленьях твоих — несуразицы след, Все слова твои — чушь, словоблудье и бред. Себялюбец, наполненный вздором чванливым, Ты достоин презренья в зазнайстве кичливом. 590 Хоть зерцалом и речью кичишься ты вздорно, А на деле вся речь твоя сплошь смехотворна. [80] Вот зажег бы в душе яркий свет вместо зла, То душа бы и впрямь как зерцало была! Ну а то, что тебе быть при шахах уместно, Все слова эти — ложь, их нелепость известна! То не шахский закон — пренебречь своей целью И в блудливых речах предаваться безделью. Недостойный позор — измышленья твои, Отговорки и вздор — все реченья твои! , 595 Заблужденья и грех — вот в чем суть и основа, До тебя не доходит разумное слово. Если ты и очнешься, поняв заблужденье, Не поможет тебе покаянное рвенье. За грехи ты претерпишь стократный позор И за речи — беды необъятной позор. Твое злато поддельно, и речь твоя лжива, Ну а чванство твое — для шайтана пожива.

Жил невежда один, он бродил по базарам, Притворяясь подвижником немощно-старым. 600 Брел он Хызром под ветхим зеленым покровом, Ну а сам был, как вешняя зелень, здоровым. [81] Но умея личину смиренья надеть, Добывал себе в лавках он блага и снедь. Прибегал он к коварным и подлым уловкам И скрывал лицемерие в нищенстве ловком. То словами униженной лести он клянчил, То слезами обиженной чести он клянчил. То он россказни плел о степенстве своем, То морочил людей, похваляясь умом. 605 Ловко действуя сказкой, стократно пропетой, Разживался он пищею или монетой. Сам хитрил ли, терпел ли чужие нападки, Все, что нужно, всегда собирал он в достатке. Ежечасно он бангом бывал охмурен, И мечты его были — что путаный сон. [82] Как-то раз ему встретился старец-подвижник, Много странствий свершивший — и дальних и ближних. Так уж вышло: увидев, что старцу подвластно, Понял он, сколь его злая доля несчастна. 610 Старец молвил: «А ну, покажи свой мешок, Погляжу я, чем за день разжиться ты смог!» Тот завязки мешка отпустил посвободней, Глядь, а там—лишь отрава, дары преисподней, Смотрит — там лишь дерьмо, нечистоты навалом, — Как былинка, он вспыхнул огнем небывалым. А старик взял в ладони земли из-под ног, Бросил в торбу: возьми, мол, — тебе приберег. Нищий смотрит: не прах там, а золото в слитках, Драгоценные камни и жемчуг на нитках. 615 Нечестивец дивится — мол, что за причина? Ну а старец исчез уже — нет и помина! Что за польза — губить себя делом срамным, А потом волю дать покаяньям дурным! Ты, крича о своем благородстве хваленом, Помни, что приключилось с бродягой «зеленым»!

А потом речь была начата и Павлином: «К-эй, ты признан меж нас вожаком-властелином. Дан в садах и дворцах мне удел несравненный, Яркость перьев моих — изумленье вселенной. 620 Облик мой цветникам украшенье дает, Пышный вид мой усладу для зренья дает. Там, где я, сад и осенью радостен взглядам, А леса и зимою покажутся садом. Красота моя блеском красна небывалым, С Искандеровым только сравнится зерцалом. [83] Ярче всех оперение дал мне господь, Да и блеска — не менее дал мне гбсподь. Кто моею красою хоть раз восхитится, Совершенством творенья тотчас восхитится. 625 Всех творец наделил разной долей по праву: Одному дал он мед, а другому — отраву. И в той доле, что дал тебе в милость творец, Все послал, что бы в ней ни случилось, творец. Одному бог судил быть от века любимым, А другому — шайтаном быть, злым нелюдимом. И пытаться уйти от дарованной доли, — Значит, тешиться небылью, мучась в неволе».

И Удод, отвечая на выкрик павлиний, Молвил: «Слушай, невежда, объятый гордыней, 630 О себе говорил ты немало пред нами, — Целый сказ о Меджнуне, побитом камнями. [84] Даже людям красою хвалиться не след: Кто кичится — в том свойств человеческих нет. Красота — в добром деле, в деянии смелом, Мужу дарится слава страдою и делом. Живописца тогда лишь в умельцах мы числим, Если, глядя на облик, он следует мыслям. Ты вот обликом хвалишься, спесью надут, Только крикни об этом — тебя засмеют. 635 Красоваться смешно, в этом мало почета, От гордыни еще не бывало почета».

Жил индус, и не ведал он большей отрады, Чем придумывать платья себе и наряды. Раз напялил венец тот забавник проворный, А венец был украшен резьбою узорной. По венцу и наряды надел он, и сплошь Было все позолотой отделано сплошь. Рядом с ним барабан грохотал одичало, Плясуны плыли в танце, и песня звучала. 640 Был он только своими ужимками занят: То тряхнет головою, то руку протянет. Цветнику был он пестрой расцветкой сродни, И павлину цветистостью редкой сродни. И к нему — поглазеть на такие затеи — В тот же миг прибежали толпой ротозеи. Тут на шум — надзиратель с приспевшею стражей, И весь люд врассыпную пустился бродяжий. Схвачен был злополучный хвастун-пустослов, Каковых не видали во веки веков. 645 Барабаном венец ему сшибли, раздели И избили кнутами до струпьев на теле. Вот какой в этом смысл: как одежду ни красьте, А венец подобает лишь сану и власти.

Речь повел Соловей: «К-эй, над птицами властный! Я привык возле розы жить с мукою страстной. А без розы — один — я измучен кручиной, И теряю я разум и лад соловьиный. А без розы нет силы и воли во мне, И в разлуке терпенья нет боле во мне. 650 Сад едва расцветет, красотою чудесен, Тайны сердца вверяю я тысячам песен. От любви каждый миг я пою все сильнее, От красы каждый миг распаляюсь, пьянея, А увянет цветник — я беззвучен и нем, Песни петь поутру мочи нету совсем. Я, тоскуя по розе, в саду изнываю, Мне в разлуке сто бед: розу жду, изнываю. И в душе и на сердце — одна только роза, Перед взором во все времена — только роза. 655 Смысл искания шаха, конечно, высок, Да влюбленному в розу какой в этом прок?»

Все прослушал Удод, и на выкрик последний Он сказал: «О любви не рассказывай бредней! Разве это любовь? Это все лишь причуда, Помолчать бы тебе, безрассудный, не худо! Свет подобных тебе неразумных не знал, И безвольных таких и бездумных не знал. Ты нарочно придумал всю эту влюбленность, А потом возвестил всему свету влюбленность. 660 И влюблен-то в цветок, ненадежный и тленный! Вечной жизни в садах ему нет во вселенной. Он в году расцветает лишь на пять деньков, Десять дней не пройдет — и уж нет лепестков. И пленяться такой недотрогой негоже, Млеть от страсти такой вот убогой негоже! Настоящий влюбленный в мучениях тела И погибнет, а в страсти не знает предела. Безрассудство в любви — это стыдное зло, И покаран ты будешь постыдно и зло!»

665 Ехал шах на коне в красоте лучезарной, И влюбился в него попрошайка базарный. И стонать, и стенать пред народом он начал, Горевать, слать проклятья невзгодам он начал. Он стенанья сдержать был не в силах, как ты, Пел он тысячи песен унылых, — как ты. «Мне не жить на земле!» — оголтело вопил он. «Лучше сжечь на костре свое тело!» — вопил он. Шах услышал о том, как любовь его рьяна, . И решил испытать крикуна и смутьяна. 670 В тот же миг он помчался, как молния скор, И велел запалить он для пытки костер. «Эй, — велел он, — свяжите-ка шею ворюге, Волочите бродягу ко мне на послуги!» Привели его к месту, где тлели поленья, — Вот, мол, то, что просил ты в пылу исступленья! И велел его шах на костер поволочь, И бродяга от ужаса вырвался прочь. Дико стал он метаться, охваченный бредом, Стража стала ловить его, бегая следом. 675 И к костру подбежал он в беспамятстве яром, И в минуту сгорел он, охваченный жаром. Ну а если бы нищий тот преданным был, Если истинный пыл бы изведан им был, Если он воле шаха внимал бы покорно, — Шах с коня перед пленником слез бы проворно, Отпустил бы его, все желанья исполнив, Расспросил бы, обычай вниманья исполнив, Шах роднёй своим слугам бы сделал его, Собеседником, другом бы сделал его! 680 А бродяга тот действовал хитрым обманом, И позор стал наградой поступкам поганым. Роза выпустит шип — будешь схож с этим плутом: Не цветник, а костер тебе станет приютом!

Говорить стала Горлица: «Слушай, вожатый, Властелин над заблудшею стаей пернатой! Я ведь птица, привычная к зелени сада, Мне летать над пустыней — какая отрада? Очень нежное тело даровано мне, Жизнь в зеленой листве уготована мне. 685 Непривычна я в жизни ни к стуже, ни к зною, И ни тягот, ни зла не случалось со мною. Лишь из сада да в сад — вот мои перелеты, И в зеленой листве я не знаю заботы. Не снести мне в дороге напасти такой, Не посеять мне семени страсти такой! Если я этим злом отягчу свою душу, Волю жизни моей я неволей разрушу!»

И сказал ей Удод: «Хилой немощи чадо! Тешить сердце печалью — твоя вся отрада. 690 Пусть и тысячу лет сад жильем тебе будет, Ну а что от листвы проку в нем тебе будет? Даже если шипы и колючки — не в счет, Ведь того и гляди — тебя слопает кот! И подбить тебя могут случайной стрелою, Иль от камня погибнешь погибелью злою. И в ином тебе есть ли какая отрада? Разве любят тебя обитатели сада? Чем терзать и губить смертной мукой себя, Чем сжигать безысходной разлукой себя, 695 Лучше храбро к заветнейшей сути стремиться, Ради счастья с возлюбленным в путь устремиться! В испытаньях высокого дела погибнуть, В муках сердца, в страданиях тела погибнуть — Это лучше стократ, чем погибнуть с тоски, Это лучше, чем жалких подачек куски!»

Жил-был глупый садовник. Несведущий в деле, Он в своем ремесле понимал еле-еле. Не умел он в прививках наладить порядок, Чтобы вкус у плодов был и сочен и сладок. 700 О деревьях он тоже не ведал забот, И не знал, сколько высохло, сколько растет. Он давно позабыл, как высеивать зерна, Как на всходах краса лепестков животворна. Ну а тот, кому ближе навоз, а не роза, Тот уже не садовник, а возчик навоза! Увидали его небреженье друзья, Стали делать ему наставленья друзья. Дескать, бросил возиться бы с делом постылым И нашел бы другое занятье — по силам. 705 А невежда повадок своих не оставил И ленился, в работе не ведая правил. Как-то раз обрезал он деревья свои И погиб невзначай от укуса змеи.

А затем начал Голубь такие реченья: «К-эй, вожак наш, всеведущий в тайнах правленья! Я — особая птица меж птиц всех отличий: Люди с рук меня кормят — таков их обычай. Люди мне и приют и жилище дают, Носят воду, зерно мне для пищи дают. 710 Я из узников узник, к почету привычен, Принимать я людскую заботу привычен. Это бог воздаянье достойное дал мне, Он еду и питанье достойное дал мне. А противиться доле, что дал тебе бог,— Разве умным назвать это кто-либо мог? Восхваленье творцу! Он пригрел меня, к счастью, И не знаться мне лучше с лихою напастью!»

И промолвил Удод: «Это все отговорки! Твой удел — жить обманом и ложью в каморке! 715 Птицам слушать чудно твое глупое слово, Нет другого, как ты, нерадивца такого! Бог затем тебе крылья назначил в удел, Чтобы ты все просторы земли облетел. Ты ж угодником людям назвался покорно И продался служить им за воду и зерна! А они ваши стаи гоняют нещадно, Метят пестрым тряпьем — будто это нарядно! А вспугнут простаков — вот и вся кутерьма, Только с крыш поочистят остатки дерьма! 720 Не дано вам вспарить к испытаниям высшим, Вы хотите весь век свой кормиться по крышам!»

Это было с лентяем одним нерадивым, Для народа он был удивленьем и дивом. К тумакам и пощечинам был он привычен: Получал он подачки ценой зуботычин. Его гонят, бывало, а он словно нем — И с издевками подлыми сжился совсем. Хоть порой выпадала ему и кормежка, Ну а пнут — поскулит да поплачет немножко. 725 В общем, он разживался какой-либо мздою И не знался, бездельник, с голодной нуждою. Так и было, пока за какой-то кусок Не ударили так, что и встать он не смог. Хоть и был за побои частенько он сытым, А потом оказался изрядно побитым!

А еще Куропатка прикинулась хилой: «К-эй, глава всех пернатых, уволь и помилуй! Я ведь птица, привычная к странам нагорным, Там я господа славлю в смиренье покорном. 730 От мирской суеты отряхнув свой подол, Я в горах обрела себе долю и дол. Я обласкана счастьем — щедротами рока: Любо мне на вершинах бродить одиноко. Дивный край диких гор стал мне милым приютом, И зачем мне страдать в этом странствии лютом? Путь мой к тайнам заветного клада лежит, В этих копях и сердцу отрада лежит. Если суть сокровенного познана мною, Нет и смысла прельщаться дорогой иною».

735 И сказал ей Удод: «К-эй, мечты твои скверны, В голове твоей нет ничего, кроме скверны! Говоришь, ты в горах жизнь отшельника знала,— На отшельника ты не похожа нимало! Все занятье твое — лишь одна суета: По горам да по склонам, к кусту от куста. Ну а то, что хохочешь ты смехом бездумным, — Сумасшедшим то свойственно или безумным. А сокровища мысли, что ты помянула, — Это ты ради глупой тщеты помянула. 740 Кто сама ты, и в мыслях твоих есть ли прок? Самомненье невежества — худший порок! Не болтай о сокровищах мысли напрасно, Не позорь себя ложью такою опасной. Это все — болтовня и пустое бахвальство Или это — бессмысленный бред и нахальство! Ото лжи тебе будет печальный исход: От нее на тебя сто несчастий падет!»

Жил в какой-то стране лоботряс и проныра, Всем налгавший про редкий свой дар ювелира. 745 Мог он спутать рубин с самой худшей из бусин, Но зато в надувательстве был он искусен. И когда он искусство обмана постиг, Он от нищенской доли уже поотвык. Потеревши немного — чтоб долго не блекло! — Выдавал за рубины он красные стекла. Мог такое наплесть неумелей тот сходу, Что казался умелым простому народу. Но однажды всучил тот любитель безделья Одному богачу вот такое изделье: 750 За бесценную плату — осколок стекла, На котором лишь сверху окраска была! Богатей тот лелеял и гладил безделку, А как глянец-то стер — тут и понял подделку. Этой красной стекляшке цена-то — алтун, А за тысячу продал бессовестный лгун! [85] Сделку ту отменили, и вора — к ответу, Только что с него взять, если денег уж нету! Видят — он просто жулик, и мерзкого плута Прямо тут и убили, измучивши люто.

755 А еще речь повел и Фазан розоликий: «К-эй, в законах главенства искусник великий! Я ведь птица, известная статью чудесной, В цветнике всех пленяет мой облик прелестный. Дивный дар красоты дал мне в долю творец, И чудесной красы дал мне вволю творец. И поскольку краса моя так прихотлива, Потому и пленителен я, словно диво. Счастье неги присуще красе благородной, А мучений и бедствий достоин негодный».

760 «Твои бредни, — промолвил Удод, — неразумны, И замашки, и мысли вразброд — неразумны. Не встречался я с речью такою пустою, Чтобы в ней похвалялись своей красотою! Слов таких и безумный чудак не болтал, Ни ребенок, ни просто дурак не болтал. И распутницам даже, пестро разодетым, Был бы стыд и позор в словоблудии этом! Эту чушь и пустой словоплет не сказал бы, Даже выродок гнусный — и тот не сказал бы. 765 Недотепу, поведшего глупую речь, Лучше было б совсем от пути остеречь! Ты заносчив по-бабьему — до неприличья, И, наверно, лишишься мужского обличья! Званье мужа дается трудом и раденьем, Тот не муж, кто кичится своим облаченьем. Мужа красят поступки— деянья добра, Даже если одежда на нем и стара».

Вышли в путь два приятеля, связаны словом, Был один из них мудрым, другой — непутевым. 770 Этот звался Мудбир, был в делах он злонравен, А Мукбиль, его друг, был во всем благонравен. Были все их привычки их кличкам под стать, Ну а клички их были привычкам под стать. [86] Речь ведя о подвижниках, вере и боге, О высоком Мукбиль рассуждал по дороге. А Мудбир шел, про мерзких людей рассуждая, О дурном, как безбожник-злодей, рассуждая. О страданьях один, о грехе говорил, А другой о пустой чепухе говорил. 775 Так и шли, друг от друга не ведая прока, Вдруг вдали дивный город вознесся высоко. И расстались они, миновавши заставу: Каждый чаял найти себе дело по нраву. Первый — прямо к отшельникам здешних сторон, А другой стал разыскивать гнусный притон. Первый шахом был принят с великим почетом, И не ведал он счета дарам и щедротам. В скором времени к шаху два стража здоровых Притащили Мудбира — в цепях и оковах. 780 Притащили и все рассказали о нем: Дескать, ночью негодник упился вином, Вышло так, что Мудбира назвали уродом, И затеялась драка — с кровавым исходом. Негодяй за обиду в бреду одичалом Оскорбителя тут же ударил кинжалом. В гневе шах возвестил справедливую весть: «Да постигнет Мудбира кровавая месть!» Так достойный спознался с высокою честью, А негодник покаран был страшною местью. 785 Искра к небу взвивается смелым полетом, А ничтожную муху влечет к нечистотам.

Ястреб речи повел перед стаею пестрой, Когти выпустил он, клюв свой выказал острый. «Я ведь птицам не ровня, сравниться ль со мною? — Я над всеми пернатыми признан главою. Знай: все птицы, что речь тут вели пред тобой, Для меня только лакомой служат едой. Мне на шахской руке — и приют, и жилище, Шах мне сам подает все, что надо для пищи. 790 А когда над добычей расправлю я крылья, Даже коршун — и тот поникает в бессилье. Я У шахов такого почета достиг, Что и сам, как Симург, и силен, и велик. Шахский перст — мой престол, я увенчан короной, И совсем мне не нужен Симург твой хваленый!»

И промолвил Удод: «К-эй, ты в лапах гордыни И в оковах невежества маешься ныне. Свяжет шах тебе лапы, узлами опутав, Да и только ли шах, — каждый ловчий из плутов! 795 Заморит тебя голодом тот лиходей — Так, что мясо твое послезает с костей. А пока будешь клянчить ты мясо, голодный, Всех доймут твои вопли тоской безысходной. Бог пошлет — ты и ешь. Душу дурью измаяв, Стал забавою ты для лихих негодяев. Ну и ловля! Запустят добычу настичь И под дробь барабанов гоняют на дичь. Ты находишь таких, что тебя послабее, Настигаешь в полете и рвешь, не жалея. 800 Вот изловит тебя человек, приневолит, И подачкой кормиться навек приневолит. И когда ты городишь свою ерунду, Твои речи бессмысленны, словно в бреду. Будь в тебе хоть немного стыда или чести, От позора ты сдох бы на этом же месте! Но бездонная дурость тебя одолела, Потому и болтаешь ты так очумело».

Как-то горец медведя поймал на досуге И пока приручал — чуть не умер с натуги. 905 И пока зверь не свыкся с судьбой своей жалкой, Дважды в день горец до смерти бил его палкой. Зверь такие побои и голод сносил, Что совсем присмирел и остался без сил. Горец палку возьмет — только раз и поддаст он, Глядь — у ног его зверь ждет побоев, распластан. Танцевать у дверей он сперва научился, А потом и ходить по дрова научился. Он вязанки таскал от зари допоздна, И облезла до кожи медвежья спина. 810 Но любая беда, что сносил он, бывало, — Видно сдуру, лишь спеси ему придавала. То мечтал он, что схватится с тигром громадным И снесет ему череп в бою беспощадном. То казалось ему, будто в битве со львом Он врага растерзал да и съел целиком. О еде он мечтал — с вожделеньем и смаком, Ну а вышло, что сам стал добычей собакам. Ты вот так же, как он, несуразен и злобен, И в мечтах своих глупых медведю подобен!

815 Сокол молвил: «Вожак, полюбившийся стаям, Все идут за тобой, всеми ты почитаем. Бог меня несказанным величьем отметил, Силой, редкою в скопище птичьем, отметил. Другом я и сподвижником шахам зовусь, Потому я меж птиц падишахом зовусь. Мне дано украшенье — венец золоченый, Бог меня одарил золотою короной. Да ведь знаешь ты все про меня расчудесно: Моя суть тебе ведома, имя известно. 820 Да и должен ли шах, что венцом наделен, Тосковать по другому — из дальних сторон? Я привык, словно шах, жить в почете немалом, И зачем мне у шаха служить под началом?»

«К-эй, — промолвил Удод, — что за глупые крики? Сколь темны твои мысли и помыслы дики! Шахом хочешь ты быть — ишь, ведь как распалился! Это ты от немыслимых врак распалился! Ты — и темный и черный невежда и плут, Ведь таких нечестивцами люди зовут. 825 Зваться лишь на словах шахом или султаном — Это свойственно только бахвалам поганым! Разве всякий, кто хвалится славою, славен? Разве муж похвальбою неправою славен? И зовущий тебя повелителем сброд, Видно, идолам гнусным поклоны кладет. [87] Ты ведь шах — словно в шахматах: внешность красива, Да величье твое только пешкам на диво! Что за шах, если лапа любого нахала То взметнет его ввысь, то швырнет как попало? 830 От тебя шах, что ищем мы, — дальше мечты, Лучше быть уж бродягой, чем шахом, как ты!»

Был правитель один, основал он державу, Счастье подданных там расцветало на славу. Красота совершенства там зрела обильно, Без конца, без границ, без. предела обильно. Благоденствие там и порядок кругом, Горожане там в пышных нарядах кругом. Там умельцы воздвигли, куда ни взгляните, Сотни башен, и каждая — солнце в зените. 835 Там искусники труд приложили немалый, Чтобы край их сверкал красотой небывалой. Там чудесным диковинам нет и числа: В них природа себя в колдовстве превзошла. Люди жизнь там проводят в забавах и смехе, И печали там гибнут в веселой утехе. Был бесстыдник один там — сродни вертопрахам, Камышовым прозвал он себя падишахом. Все на нем камышовое было — кафтан, Даже знамя в руках, даже щит и колчан. 840 По себе и друзей подобрал тот бродяга, — Да какие друзья — шутовская ватага! На пирах красовались повадкою бойкой, А кончалось все дело срамною попойкой. Чуть не шахом себя тот бродяга считал, Все бесстыдства свои он за благо считал. Да недолго он прожил в безделии сладком, И пришлось тому дурню поплакать порядком. Самозванца его же доспехами били, Весь камыш с него сняли да тут же спалили. 845 Посрамлен был молвой он. Не можешь — не лезь: Обернулась посмешищем шахская спесь.

Тут вмешался и Беркут с величьем орлиным: «Ты, достойный, меж птиц наречен властелином. Мне ли чином равняться со сбродом пернатым? Соловьям или горлицам быть ли мне братом? Моя слава известна, и гнев мой суров, Я владычу над странами горных хребтов. Сколько в день куропаток порву на куски я, Не поем — так и спать не смогу от тоски я! 850 С поднебесья, голодный, я на землю пряну, — Ни косуле спасения нет, ни кулану. Для того, кто могуч да и глоткой хорош, На дороге готовой еды не найдешь. Я в. дороге устал, утомил свои крылья, Истомил меня голод — валюсь от бессилья».

И промолвил Удод: «К-эй, властитель преславный, Есть ли в мире тебе по величию равный? Молодецкая стать твоей сути прилична, С богатырством дружить твоей славе привычно. 855 Только мне твои крылья могучие жаль, Жалко клюв твой и когти колючие жаль! Недостойный! К заветной стремился бы цели! А тебя, видишь, немощи вдруг одолели. Ты бесцельно летишь по небесным просторам, Мощь когтей, силу крыльев ты губишь с позором. А расписывал здесь ты хвастливо себя, И расхваливал здесь ты на диво себя! Только тот может зваться могучим и смелым, Кто за цель свою бьется душою и телом».

860 Жил на свете силач — и здоров, и громаден, Среди жадных до лени — первейший из жадин. Завтрак в десять батманов лентяю был нужен, Да такую же долю съедал он на ужин. [88] Да еще в промежутке бесстыжий нахал Приблизительно столько же пищи сжирал. Захмелевшим слоном бушевала в нем сила, Он резвился, пока его в сон не валило. Вдруг нежданно, веленьем сурового рока, Вся страна разоренью подверглась жестоко. 865 И такой неожиданный мор подоспел, Что народу покинуть пришлось тот предел. Люди стали сбираться в далекие страны, Все бежали, боязнью за жизнь обуяны. И силач — тоже в путь, не раздумывал много, Он не знал, сколько бедствий готовит дорога. Путь далекий им выпал в пустыне идти, Как прокормишь такого облома в пути? А детина, лишь сутки без пищи промучась, Горько сетовать стал на злосчастную участь. 870 А еще через день силача одолело: Стали сила и мощь покидать его тело. Третий день подошел — он совсем ослабел, И в пустыне настиг его смертный удел. Люди шли. Дети пешей толпою шагали, Те, кто старостью согнуты вдвое, шагали. Два-три дня еще мучились люди в пустыне, А потом обрели себе отдых в долине. А силач этих трудностей не превозмог, И в пустыне настиг его гибельный рок.

875 Тут на слабость свою начал сетовать Филин: «Эй, вожак, я ослаб и совсем обессилен. Мне привычно гнездиться во мраке развалин, Где, того и гляди, будешь насмерть завален. [89] И кричу я, тоскою объятый, навзрыд, Словно сломленный тяжкой утратой, — навзрыд. Возношу я стенанья, тоскуя по кладу, Распаляю надеждою в сердце досаду. Не страшны мне и тягостной доли лишенья: Глядь, и клад будет послан судьбой в утешенье. 880 Одержимый мечтой о сокровище том, Стерегу я развалины ночью и днем. Дальний путь мне не нужен, уволь! Я не скрою: Что Симург мне со всею его Каф-горою?»

«К-эй, — промолвил Удод, — нет обмана опасней, Губишь душу ты этой нелепою басней. Твое сердце томится надеждою ложной, Ей свершиться — ведь это исход невозможный. Ну, допустим, отыщешь желанный свой клад, Ты подумай-ка, плакальщик скорбных утрат, — 885 Что за прок тебе будет, помимо напастей? Каждый миг будешь пленником новых несчастий! Ты от этих напастей погибнешь с позором, А сокровище станет добычею ворам».

Жил в одном государстве безумный отшельник, День и ночь средь развалин томился, бездельник. Вырыть клад одержим был он мыслью упрямой И упорно выкапывал яму за ямой. И когда он изведал немало уж бед, Случай вывел его на желаемый след. 890 Дверь видна ему стала в проеме разъятом, А за нею — проход к богатейшим палатам. Видит: сорок сосудов — казна Феридуна, Да какое! — несметные клады Каруна [90] Был несчастный беспамятством сразу объят, И туда вдруг пришел некий мерзостный гад. И узрел он пришельца в том логове жутком, И казну, от которой простишься с рассудком. И блеснул над безумцем кинжал изувера, И окрасились кровью и клад, и пещера. 895 Был мечтой его жизни запрятанный клад, Только все обернулось ему невпопад.

Речь повел Гумаюн — блеском лучший из лучших. «Эй, — сказал он, — великий наставник заблудших! Сан высокий мой столько обрел благодати, Что под сенью моею — престол благодати. Сени крыльев моих столько счастья дал бог, Что под нею стать шахом и нищий бы смог. [91] Знать, где шах ваш неведомый, мне ли пристало? Изнурять себя бедами мне ли пристало? 900 Лучше в небо взлечу я сверкающим взмахом, Пусть дают мои крылья пристанище шахам!»

«К-эй, — промолвил Удод, — что за глупые бредни, Будто все это плел здесь безумец последний. Твоему неразумию нет и предела, Прикрываешься ложью ты очень умело. То, что крылья твои дарят шахам приют, — Эту веру тебе заблужденья дают. И в историях шахов, что ныне известны, Есть ли вести об этом? — Они неизвестны! 905 Разве шахская доля дана им тобою, Хоть подобный почет и желаем тобою?! Небылицею ложной ты тешишь себя, Мыслью самой ничтожной ты тешишь себя. Даже если бы правдой твой бред оказался И в тебе хоть бы знак тех примет оказался, Шахской властью людей награждает всесущий, А тебе эта милость не стала присущей! Как и псам, тебе служит поживою кость, Эко диво — мусолить паршивую кость! 910 Знай, о пленник, погрязший у вздора в неволе, Ты достоин такой отвратительной доли!»

На Персидском заливе добытчики сворой, Жаждя в море разжиться добычею скорой, Платят пять или десять дирхемов — по чину, Чтобы бедный ныряльщик кидался в пучину [92] И, стократ погибая, с зари допоздна Доставал бы им жемчуг бесценный со дна. А в жемчужнице — тысячной россыпью зерна Или только одно, но, размером отборно, 915 Блещет, словно корона, — таков уж обычай: Нанимателю все это будет добычей. Все купец отберет, отбирать он горазд, А пловцу только пару монеток и даст. Тот хоть что-то берет, а тебе :— что досталось? Только костью, как пес, и насытишься малость. А умен — что ж тянуться к пустым разговорам, Все слова твои сплошь переполнены вздором.

«К-эй, избранник, — явил тут и Селезень норов, — Мне дарована жизнь среди водных просторов. 920 А без них я страдаю, печалюсь и трушу, Словно рыба, что брошена силой на сушу. Ну а раз жизнь в воде уготована мне, Непорочности благо даровано мне. Чистота и безгрешность даны мне водою, И великих похвал я поэтому стою. Миг единый пробуду с водою в разлуке — Сотни раз претерплю несказанные муки. На волнах и молитву творить я привык, В водном зеркале виден желанный мне лик. 925 Лишь в воде мне дорога к заветным стремленьям Путь иной для меня был бы злым заблужденьем».

«Тешишь ты себя, — молвил Удод, — ерундою, Будто дочиста ум твой промыло водою. Ты твердишь, что свой коврик ты стелешь на воду, — Даже сыч не грешил этой глупостью сроду. [93] И о том, что безгрешен ты, вслух не болтай, Что из грязной воды выйдешь сух, — не болтай. Если чист ты, зачем же нырять то и дело, День-деньской на реке полоскать свое тело? 930 Если сеешь в душе своей зерна порока, Как ни мойся, а все пропадает без прока. Не достоинство это, а стыд и позор, Много мылся, а чистым не стал до сих пор. Если муж ты, то вот тебе море свершений, Окунись в него смело и стань совершенней».

Жил купец в Индустане с завидной сноровкой — На морях промышлял он торговлею ловкой. Вкус торговли познав и деньгу заработав, Погрузился он в море корыстных расчетов. 935 И ни разу не мешкал он долго нигде, Лишь закончит торговлю и — в путь по воде. Он годами ходил вот в такие походы И считал, что на море не страшны невзгоды. Близко к Мекке бывало им судно водимо, Но не ведал он долга: хоть близко, да мимо. Люди ропщут: мол, путь-то к священным местам, Он не внемлет им, в жадной корысти упрям. [94] Как-то раз море вспенилось волнами в шквале, И суда то ныряли, то к небу взлетали. 940 В бездне алчности сгинул несчастный купчина, А корабль поглотила морская пучина. Из-за страсти к воде он для веры погиб: Стал в гордыне своей он поживой для рыб.

Речь повел и Петух с нерадивостью злостной: «К-эй, ниспосланный птицам вожак венценосный! Мы венцами похожи по милости бога, Только наши дела разграничены строго. Бог тебя наградил даром власти живой, Сделал птицам тебя вожаком и главой. 945 Мне он дал дивный голос, чтоб сладостным пеньем День и ночь я людей призывал бы к моленьям. Тот, кто создал всех птиц и зверей — все живое, Дал тебе долю странствий, а мне — жить в покое. А за то, что петух молодечеству друг, Дал творец ему много красивых подруг. Кто не может летать, для того, я не скрою, Вряд ли нужен Симург да еще с Каф-горою!»

И промолвил Удод: «Что за глупое слово! Славный муж о себе не расскажет такого. 950 Птица есть— как и ты, силой крыльев не спора, Но гнезду ее — лотос предвечный опора. [95] Ей навеки прибежищем стал этот дом, Ей вовек не расстаться с родимым гнездом. Так она и парит на престоле высоком, Никому не дано увидать ее оком. Без Симурга не жить ей — отдельно и сиро, Вне слияния с ним нет иного ей мира. Ей неведомы беды и горе разлук, Лик Симурга пред нею повсюду вокруг. 955 Это он увенчал ее дивной короной, В знак слияния с горним пределом дареной. Ее жизнь единеньем с собой охранил он, От других ее мир и покой охранил он. В единенье душа — словно жемчуг чиста, Словно створки жемчужниц безмолвны уста. Ты — той птице не ровня, певец незавидный, И срамишь ты себя болтовнею бесстыдной. Лишь грешить день-деньской — твой нелепый обычай, Да орать непрестанно, не зная приличий. 960 Сто грехов совершаешь ты, душу губя, А к достойным созданьям относишь себя. И с такой-то повадкой, ничтожной и слабой, Ты уже не петух, стал ты курицей-бабой!»