О существовании других миров человечеству сообщалось уже на ранних стадиях развития. В греческой мифологии существовал Аид – царство мертвых, а боги обитали где-то в небесах в районе горы Олимп. В индийских религиях существовали различные миры для многочисленных богов, а реинкарнация людей была общепризнанной идеей. В христианстве есть царство небесное для праведников и ад для грешников. Сейчас к необходимости признания существования смежных миров подошла и официальная наука. Хотя, стоит еще раз отметить, что выдающиеся ученые прошлого никогда и не настаивали на единственности нашего материального мира.
Одним из первых довольно подробное и систематическое описание потустороннего мира дал Э. Сведенборг. «Я написал отдельную книгу, посвящённую духовному миру, которая называется «Небеса и ад»; в ней описывается многое, принадлежащее к тому миру. Поскольку же в тот мир приходит после смерти каждый человек, я описал также состояние людей, находящихся там. Каждый знает, или может знать, что человек продолжает жить после смерти, потому что он рождён человеком, создан образом Божьим, и потому что Господь учит этому в Своём Слове. Но доныне никто не знал, что собой представляет та будущая жизнь. Теперь верят в то, что человек становится душой, представление о которой ничем не отличается от представления об эфире или воздухе, то есть что она является чем-то подобным последнему выдоху умирающего и несёт в себе жизненное начало человека; но человек при этом лишён зрения, прежде бывшего у его глаз, слуха, бывшего у его ушей, и речи, бывшей у его рта. А между тем человек после смерти в той же мере является человеком, что и раньше, и даже до той степени, что не замечает перехода в другой мир. Он способен видеть, слышать и говорить, как в прежнем мире. Он может ходить, бегать и сидеть, как в прежнем мире. Он ложится, спит и просыпается, как раньше. Он ест и пьёт, как раньше. Так же, как в прежнем мире, он может испытывать радости супружеской жизни. Словом, он в любом отношении – человек. Отсюда очевидно, что смерть – это не прекращение жизни, а продолжение её, то есть всего лишь переход…
Различие между людьми в природном мире и в духовном мире состоит в том, что в духовном мире люди находятся в субстанциальном теле, а в природном мире – в материальном теле, под которым, тем не менее, у них имеется субстанциальное тело; а субстанциальные люди могут видеть друг друга так же хорошо, как и материальные. Но субстанциальный человек не может видеть материального, как и материальный – субстанциального, из-за различия между материальным и субстанциальным. Описать это различие можно, но не в двух словах.
Из того, что я видел на протяжении многих лет, я могу поведать следующее. В духовном мире, как и в природном, есть земли, есть равнины и долины, горы и холмы, источники и реки. Есть там парки, сады, рощи и леса. Есть города с дворцами и домами. Есть там рукописи и книги. Есть государственные должности и предпринимательство. Там есть золото и серебро, и драгоценные камни. Словом, всё, что есть в природном мире, есть и там, но в небесах всё это отличается несравненно большим совершенством» (Э. Сведенборг, «Истинная христианская религия»).
Существует также много свидетельств от людей, побывавших в состоянии клинической смерти. Конечно, их индивидуальные впечатления различны, но в них есть и много общего. Есть попытки объяснить все это галлюцинациями мозга, но раньше уже говорилось, что это совершенно не проходит. Случаи, когда мозг не работал, а пациент видел и помнит, что происходило вокруг него, начисто отметают версию с галлюцинациями. Хотя, нельзя исключать, что некоторые картины могут быть внушены существами с более высоким разумом.
Свое описание различных слоев внешнего мира оставил американский исследователь Роберт Монро (1915–1995). В 1950-х годах он был успешным предпринимателем и имел собственную радиокомпанию. «В 1956 компания занялась исследованием эффектов звуковых волн на человеческое сознание, включая возможность обучения во время сна. Большую часть тестирований Монро проводил на самом себе. В 1958 году во время одного из экспериментов он испытал состояние, в котором сознание было отделено от физического тела. Монро применил к этому состоянию, в некоторых источниках называемому «астральной проекцией», термин ВТП (Вне Телесное Переживание), который позднее стал традиционным для литературы. Полученный в тот день опыт кардинально изменил дальнейший жизненный путь Роберта А. Монро и направление его профессиональной деятельности. Занимаясь успешным радиовещательным бизнесом, Монро начал экспериментировать над собственным сознанием. Он конспектировал свои ранние опыты с журналистской точностью и в 1971 году выпустил свою первую книгу, посвящённую ВТП – «Путешествия вне тела» («Journeys out of the body»). Его описание своих переживаний не только за пределами своего тела, но и пространства, времени, человеческой жизни успокоило огромное количество людей, прежде испытывавших подобный опыт. Книга также привлекла внимание научных исследователей, медицинских специалистов и многих других» (http://robertmonro.blogspot.com).
Монро в окружении растущей группы помощников начал работать над разработкой методов контроля и стимуляции возникновения новых состояний сознания в лабораторных условиях. В 1974 году был основан Институт Монро, в котором и по сей день проводятся исследования в сфере расширения способностей человеческого сознания, семинары, практические занятия и обучающие курсы. В течение многих лет в Институте Монро, основателем и руководителем которого был сам Роберт Монро, проводились многочисленные исследования внетелесных переживаний. В экспериментах участвовали как тщательно отобранные добровольцы, так и сам Монро. На основании множества отчетов, составленных по рассказам путешественников, удалось составить определенную картину того мира, в который погружались испытуемые. В своей книге «Далекие путешествия» Роберт Монро говорит о кольцах, которыми окружена наша Земля. Кольца нефизического существования представляют собой энергетические слои, населенные душами людей, ранее воплощавшихся в физическом земном мире. После того, как мы оставляем свое физическое тело, мы попадаем в один из таких слоев.
Довольно цельную картину смежных миров дал в своем творчестве русский писатель и поэт Даниил Андреев (1906–1959). Годы его жизни пришлись на один из самых тяжелых периодов в истории России – две мировые войны, революция и гражданская война, послевоенные голод и разруха. Массовые репрессии не только уносили жизни миллионов невинных людей, но и создавали постоянную атмосферу страха для тех, кто пока оставался на свободе. За рукопись своего романа в 1947 году был арестован не только сам Д. Андреев, но и его родственники и друзья. Он получил высшую меру – 25 лет тюрьмы, так как на тот период смертная казнь была отменена.
Вот фрагмент из воспоминаний его жены А.А. Андреевой: «Те, для кого мир не исчерпывается видимым и осязаемым (в крайнем случае, логически доказуемым), для кого иная реальность – не меньшая реальность, чем окружающая материальная, поверят без доказательств. Если наш мир не единственный, а есть и другие, значит, между ними возможно взаимопроникновение – что же тут доказывать? Те, для кого Вселенная ограничивается видимым, слышимым и осязаемым – не поверят. Я говорила о моментах в жизни Даниила Леонидовича, когда в мир «этот» мощно врывался мир «иной». В тюрьме эти прорывы стали частыми, и постепенно перед ним возникла система Вселенной и категорическое требование: посвятить свой поэтический дар вести об этой системе. Иногда такие состояния посещали его во сне, иногда на грани сна, иногда наяву. Во сне по мирам иным (из того, что он понял и сказал мне) его водили Лермонтов, Достоевский и Блок – такие, каковы они сейчас. Так родились три его основных произведения: «Роза Мира», «Русские боги», «Железная мистерия». Они все – об одном и том же: о структуре мироздания и о пронизывающей эту структуру борьбе Добра и Зла…
В «Розе Мира» он вводит понятие «вестник» – художник, осуществляющий в своем творчестве связь между мирами. Таким он и был.
Василий Васильевич Парин, советский академик, физиолог, атеист, очень подружившийся в тюрьме с Даниилом, с удивлением рассказывал мне: «Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле «сочиняет», а едва успевает записывать то, что потоком на него льется».
Не писать Даниил не мог. Он говорил мне, что два года фронта были для него тяжелее десяти лет тюрьмы. Не из страха смерти – смерть в тюрьме была вполне реальна и могла оказаться более мучительной, чем на войне, – а из-за невозможности творчества.
Сначала он писал в камере на случайных клочках бумаги. При «шмонах» эти листки отбирали. Он писал снова. Вся камера участвовала в сохранении написанного, включая «военных преступников», немцев и японцев, которые, не зная языка, не знали, что помогают прятать – это была солидарность узников».
В «Розе мира» многослойность нашего мира рассматривается Даниилом Андреевым как объективная реальность: «Понятие многослойности Вселенной лежит в основе концепции Розы Мира. Под каждым слоем понимается при этом такой материальный мир, материальность которого отлична от других либо числом пространственных, либо числом временных координат. Рядом с нами, сосуществуют, например, смежные слои, Пространство которых измеряется по тем же трём координатам, но Время которых имеет не одно, как у нас, а несколько измерений. Это значит, что в таких слоях Время течёт несколькими параллельными потоками различных темпов. Событие в таком слое происходит синхронически во всех его временных измерениях, но центр события находится в одном или в двух из них. Ощутительно представить себе это, конечно, нелегко. Обитатели такого слоя, хотя действуют преимущественно в одном или двух временных измерениях, но существуют во всех них и сознают их все. Эта синхроничность бытия даёт особое ощущение полноты жизни, неизвестное у нас».
Вот описание его пребывания в одном из таких слоев.
«Я встречал иногда людей, обладавших вот такой приоткрытостью глубинной памяти, но ни один из них не решался говорить об этом почти ни с кем; о попытках же запечатлеть эти воспоминания в письменной форме ни у кого не возникало даже смутного помысла. Виной тому была уверенность, что подобные признания могут вызвать только насмешку, и естественная душевная стыдливость, восстающая против вынесения на суд чужих и чуждых людей того, что интимно, неприкосновенно и в то же время недоказуемо. Очень долгое время так смотрел на дело и я, да и теперь предпринимаю подобную попытку без малейшей отрады. Но так как решительно всё, о чём я рассказываю в этой книге, имеет столь же бездоказательный источник, то я не вижу больше оснований молчать именно о прорывах глубинной памяти; надо было или не начинать книги совсем или, раз уже начав, говорить обо всем, вопреки боязни. К тому же меня укрепляет надежда на то, что читатели, не доверяющие мне, отсеялись уже после первых глав и следить дальше за моим изложением будут лишь люди, преднастроенные благожелательно.
Последняя смерть моя произошла около трёхсот лет назад в стране, возглавляющей другую, очень древнюю и мощную метакультуру. Всю теперешнюю жизнь, с самого детства, меня томит тоска по этой старой родине; быть может, так жгуча и глубока она потому, что я прожил в той стране не одну жизнь, а две, и притом очень насыщенные. Но, уходя из Энрофа (наш физический трехмерный мир) триста лет назад, я впервые за весь мой путь по Шаданакару (совокупность всех смежных миров, связанных с Землей) оказался свободным от необходимости искупляющих посмертных спусков в глубину тех слоёв, где страдальцы развязывают – иногда целыми веками, даже тысячелетиями, – кармические узлы, завязанные ими при жизни. Впервые я успел и смог развязать узлы ещё в Энрофе, долгими мучениями и горькими утратами оплатив совершённые в молодости срывы и ошибки. И в первый раз я умирал с лёгкой душой, хотя по религиозным воззрениям той страны должен был бы ожидать воистину страшного посмертия. Но я уже знал, что исключением из касты и сорокалетней жизнью среди париев я искупил всё. Смерть была легка и полна надежды.
То была вещая надежда: такая не обманывает. О первых часах, даже о нескольких днях моего нового бытия, мне до сих пор ничего не удалось вспомнить. Но зато я помню несколько местностей того нового слоя, в котором долгое время существовал вслед за тем.
Единый для всех метакультур, этот слой, однако, очень пёстр: в древней, тропической, огромной метакультуре, дважды обнимавшей мою земную жизнь, он был похож на её природу в Энрофе, но мягче – без крайностей её жестокости и великолепия, без неистовых тропических ливней и губительной сухости пустынь. Я помню, как белые башнеобразные облака необыкновенно мощных и торжественных форм стояли почти неподвижно над горизонтом, вздымаясь до середины неба: сменялись ночи и дни, а гигантские лучезарные башни всё стояли над землёй, едва меняя очертания. Но само небо было не синим и не голубым, но глубоко зелёным. И солнце там было прекраснее, чем у нас: оно играло разными цветами, медлительно и плавно их сменяя, и теперь я не могу объяснить, почему эта окраска источника света не определяла окраски того, что им освещалось: ландшафт оставался почти одинаков, и преобладали в нём цвета зелёный, белый и золотой.
Там были реки и озёра; был океан, хотя увидеть его мне не довелось: раз или два я был только на побережье моря. Были горы, леса и открытые пространства, напоминавшие степь. Но растительность этих зон была почти прозрачна и так легка, какими бывают леса в северных странах Энрофа поздней весной, когда они только начинают одеваться лиственным покровом. Такими же облегчёнными, полупрозрачными казались там хребты гор и даже сама почва: как будто всё это было эфирною плотью тех стихий, чью физическую плоть мы так хорошо знаем в Энрофе.
Но ни птиц, ни рыб, ни животных не знал этот слой: люди оставались единственными его обитателями. Я говорю – люди, разумея под этим не таких, какими мы пребываем в Энрофе, но таких, какими делает нас посмертье в первом из миров Просветления. Наконец-то я мог убедиться, что утешение, которое мы черпаем из старых религий в мысли о встречах с близкими, – не легенда и не обман, – если только содеянное при жизни не увлекло нас в горестные слои искупления. Некоторые из близких встретили меня, и радость общения с ними сделалась содержанием целых периодов моей жизни в том слое. Он очень древен, когда-то в нём обитало ангельское прачеловечество, а зовётся он Олирной: это музыкальное слово кажется мне удачной находкой тех, кто дал ему имя. Общение с близкими не содержало никакой мути, горечи, мелких забот или непонимания, омрачающих его здесь: это было идеальное общение, отчасти при помощи речи, но больше в молчании, какое здесь бывает знакомо лишь при общении с немногими, с кем мы соединены особенно глубокой любовью, и в особенно глубокие минуты.
От забот о существовании, имевших в Энрофе столь необъятное значение, мы были совершенно освобождены. Потребность в жилье сводилась на нет мягкостью климата. Кажется, в Олирнах некоторых других метакультур это не совсем так, но в точности я этого не помню. Пищу доставляла прекрасная растительность, напитками служили родники и ручьи, обладавшие, как мне припоминается, различным вкусом. Одежда, вернее, то прекрасное, живое, туманносветящееся, что мы пытаемся в Энрофе заменить изделиями из шерсти, шелка или льна, – вырабатывалась самим нашим телом: тем нашим эфирным телом, которого мы почти никогда не сознаём на себе здесь, но которое в посмертье становится столь же очевидным и кажется столь же главным, как для нас – физическое. И в мирах Просветления, и в Энрофе без него невозможна никакая жизнь.
И всё же первое время в Олирне для меня было отравлено тоской об оставшихся в Энрофе. Там остались дети и внуки, друзья и старушка-жена – то драгоценнейшее для меня существо, ради которого я нарушил закон касты и стал неприкасаемым. Прерыв связи с ними питал постоянную тревогу об их судьбе; скоро я научился видеть их смутные облики, блуждавшие по тернистым тропам Энрофа. А некоторое время спустя уже встречал свою жену такую же юную, какой она была когда-то, но более прекрасную: её путь в Энрофе завершится несколькими годами позже моего, и теперь радость нашей встречи не была омрачена ничем.
Один за другим раскрывались новые органы восприятия: не те органы зрения и слуха, которые в эфирном теле полностью совпадают с соответствующими органами тела физического, – нет! те органы зрения и слуха действовали с первых минут моего пребывания в Олирне, и именно через них я Олирну воспринимал; но то, что мы называем духовным зрением, духовным слухом и глубинной памятью; то, к раскрытию чего стремятся в Энрофе величайшие мудрецы; то, что раскрывается там лишь у единиц среди многих миллионов; то, что в Олирне раскрывается постепенно у каждого. Духовное зрение и слух преодолевают преграды между многими слоями; жизнь оставленных мною на земле я воспринимал именно ими – ещё неотчётливо, но всё же воспринимал».
По Андрееву человек помимо физического тела имеет еще несколько других тел.
«Среди многочисленных слоёв Шаданакара есть многомерный мир, где пребывают человеческие монады – неделимые и бессмертные духовные единицы, высшие Я людей… Творческий труд, ведущий к просветлению Вселенной, – задача каждой монады, кроме демонических; среди же людей демонических монад нет. Человеческие монады осуществляют этот труд в низших мирах, подлежащих их просветляющему творчеству, создавая там для себя материальные облачения и через эти облачения воздействуя на среду соответствующих слоёв. Прежде всего монада создаёт шельт из материальности пятимерных пространств, затем – астральное тело из материальности четырёхмерных. Оба эти облачения часто объединяются в нашем представлении под словом «душа»… Не сама монада, остающаяся в пятимерном Ирольне, но именно шельт является тем «я», которое начинает своё странствие по низшим слоям. Шельт творится самою монадою; в творении же астрального тела принимает участие великая стихиаль – Мать-Земля. Она принимает участие в творении астральных тел всех существ Шаданакара – людей, ангелов, даймонов, животных, стихиалей, демонов и даже великих иерархий, когда последние спускаются в те слои, где астральное тело необходимо. Это тело – высший инструмент шельта. В нём сосредоточены способности духовного зрения, слуха, обоняния, глубинной памяти, способности полёта, способности общения с синклитами, даймонами, стихиалями, ангелами, способности ощущения космических панорам и перспектив.
Далее, Мать-Земля, оплодотворяемая духом Солнца, создаёт для воплощающейся монады тело эфирное: без него невозможна никакая жизнь в мирах трёх и четырёх измерений. И когда шельт со всеми своими облачениями, включая эфирное, покидает в Энрофе самый внешний, кратковременный, последний из своих сосудов – тело физическое, в Энрофе остаётся только труп. Физическое же тело создаётся для нас ангельскими иерархиями – они творят самую материю – и великой стихиалью человечества – Лилит – той, которая ваяет из этой трёхмерной материальности цепь рода. Воздействие самой монады в этом акте через шельт заключается в том, что она данному звену рода даёт индивидуальность.
Так завершается процесс спуска; начинается процесс восхождения. Физическое тело может приниматься монадой один или, снова и снова, много раз. Эфирное же создаётся наново только в том случае, если носитель, подпав закону возмездия, принуждён был совершить путь по кругам великих страдалищ».
«Распространено заблуждение, будто бы всякое религиозное мировоззрение враждебно жизни, подменяя все ценности нашего мира ценностями миров иных. Такое обобщение не более законно, чем, например, утверждение, будто бы искусство живописи уводит от мира, сделанное на том основании, что такова была отчасти живопись средних веков. Враждебно жизни религиозное кредо определённой фазы, да и то лишь в крайних его проявлениях. То же мироотношение, о котором я говорю, не уводит от мира, а учит любить его горячей и бескорыстной любовью. Оно не противопоставляет «миры иные» миру сему, но все их воспринимает, как великолепное целое, как ожерелье на груди Божества. Разве хрустальная лампада меньше нравится нам оттого, что она прозрачна? Разве мы будем меньше любить наш мир оттого, что сквозь него просвечивают другие? Для человека, чувствующего так, и эта жизнь хороша, и смерть может быть не врагом, а добрым вожатым, если достойно прожитая жизнь на земле предопределяет переход в иные – не менее, а ещё более насыщенные, богатые и прекрасные формы миров» (Д. Андреев, «Роза мира»).