1
Давно наступила осень, но погода стояла хорошая, солнечная — затянулось бабье лето. Ближний березовый колок издали казался вылитым из золота, ни одна веточка не шевелилась. За Березинкой зазеленела отросшая после косьбы отава. Внизу, на песчаном бережке, между капустниками, окопанными канавами, важно гоготали крупные гуси — морозов нет, колоть рано.
Отец Гурьян только что кончил длинную воскресную обедню. Первыми из моленной быстро выскочили стайкой девчата. Затем неторопливо вышли бабы и, тихо разговаривая, двинулись на главную улицу. Одни из них, отделившись, сразу же направились в дальние концы села, другие, разбившись на маленькие группки, останавливались на перекрестках, не успев закончить свой разговор.
— Как Танюшка Полагутина убивается! — говорила высокая, полная баба своим собеседницам, указывая на проходившую мимо них молодую женщину в надвинутом до самых бровей полушалке.
— Еще бы не убиваться! — воскликнула маленькая бойкая бабенка. — Как уехал Андрей на войну, прислал одно письмо — и слуху больше нет. Я вон от свово Мишки уже три получила, да и то скучаю. А Татьяна на сносях осталась, от стариков шагу не ступит…
Бабы сочувственно вздохнули. И не ждали горя, а оно тут как тут! Двадцать человек из села забрали. Далеко заехали, а и тут нашли!
— И чего не поделили эти японцы, будь они трижды прокляты? — заговорила солдатка. — Жили бы да жили каждый у себя. Цари дерутся, а мужики головы под пули подставляй…
— Тише ты, Машка! Чтой-то больно разговорилась, — остановила ее третья. — Совсем как мой Родион рассуждаешь. Не видишь, Петр Андреевич плывет? И тебя, как Палыча, бунтаркой окрестит.
Бабы оглянулись. Мимо них проходил Мурашев. За последние годы он внешне сильно изменился, даже как будто помолодел. Полные щеки его лоснились и розовели. Седая борода, аккуратно подстриженная, лежала веером на груди, закрывая рубашку до самого жилета. На нем была темно-синяя тройка. Расстегнутый пиджак не закрывал выпиравшего из-под жилета круглого живота.
Рядом с ним подпрыгивающей походкой шел Парамошка Кошкин, над которым потешалось все село. Видно, из уважения к своему спутнику он нес в руках буроватый, с обломанным козырьком картузишко.
— А ты, Парамон Филимонович, не стесняйся. Закусим чем бог дал да и побеседуем. Для меня все братья во Христе равны. Грешен, много о мирском пекусь, но бога не забываю, как некоторые у нас, — донеслось до баб.
Они изумленно посмотрели друг на друга.
— Свят-свят, горшки летят! — дурашливо закрестилась Марья. — Чтой-то Парамошка больно в честь попал. Никак его Петр Андреевич к себе для беседы повел… — И она звонко рассмеялась.
— Ой, бабы! Не могу забыть, как Парамошка рассказывал про потерю пятирублевика, — говорила она, давясь от смеха. — «Мне Лисафетка говорит: „И что ж ты, дурень, его в полог-то положил, а не в карман?“ А сама ни одного кармана не пришила, а вот в пим-то я и не догадался спустить», — передразнила она Кошкина, всегда говорившего торопливо и заикаясь.
— Ну тебя, Машка! Тебе только бы обсмеять. Нужда заест, так поневоле дураком станешь, — остановила ее Надежда Родионова. — Вот, слышь, богомолец-то наш про бога рассуждает: «Бога не забываю», — повторила она слова Мурашева. — Это он-то не забывает? Из всех кровь повысосал с сынками да с дружками своими, — голос Надежды задрожал от гнева, — у Матвея Фомина последнюю лошаденку за долг через неделю посулился свесть, коль не заплатит…
Все трое, оглянувшись, не слушает ли кто, принялись честить богачей. Вместе приехали на новую землю, всем бы равно богатеть надо, ан так не вышло. Одни в гору лезут непрестанно, вон как Мурашевы, а другие и на новом месте с хлеба на квас перебиваются.
Петр Андреевич с сыновьями Акимом и Павлом торговлей занялись, а средний, Демьян, с батраками да должниками крестьянское хозяйство ведет, с каждым годом все больше распахивает целины — арендует землю у киргизцев. За ним тянутся и богачи помельче — Дубняк, Коробченко, Кондрат Юрченко.
В прошлом году вчетвером мельницу построили, запрудив Березинку повыше села, при ней маслобойку поставили, а нынешним летом — еще и крупорушку. Из всех ближних сел повезли мужики зерно и просо, подсолнух, конопляное семя, рыжик… По фунту с пуда берут. Поговаривает народ, что сверх того еще захватывают: то обвесят, то обмерят, совести-то ни у одного нет…
— А уж злыдни-то какие! — сказала солдатка, когда все отвели душу, разобрав по косточкам мироедов. — Особливо Коробчиха. Ну поедом сноху ест! Какой красивой девкой Параська была, а сейчас высохла — и красоты не заметно.
— Не ко двору Параська им пришлась. Обманывать не умеет, совесть есть, вот и грызут. Сестра-то ее Галька цветет у Дубняков. Забыла, что сама не из богатых, со всякого норовит рубашку последнюю снять, — ответила Надежда и заторопилась: — Пошли, бабы, а то, наверно, мой Родивон уже дома.
Распрощавшись, они разошлись в разные стороны.
В это время пара, изумившая баб, подходила к богатому дому Мурашевых. Дом, как и хозяин, тоже изменил свой первоначальный облик. За счет пристройки вдвое расширился, и вместо камышовой крыши на нем теперь блестела железная, покрашенная бордовой краской. Лавка примыкала вплотную ко двору, передняя сторона которого была огорожена толстыми плахами. Ворота украшала металлическая оковка. Открыв калитку, Петр Андреевич приветливо пригласил гостя. Огромный барбос, сидевший на цепи, залился злобным лаем. Кошкин, оторопев, остановился.
— Не бойсь, не бойсь, проходи!.. Молчи! — закричал хозяин, и собака, поджав хвост, отошла к своей будке, тихо ворча.
Парамон второй раз входил в богатый дом Мурашевых. Впервые хозяин его пригласил, когда перед весной над ним зло подшутили братья Прохоровы. Об этом событии Парамошка так рассказывал своей жене:
— Зашел к ним ремешка по-соседски попросить, а шапку-то в печурку положил. Дали ремень, надел я шапку и вышел. Тут навстречу Петр Андреевич. Схватился за шапку, а она с волосьями и потянулась. А те, бесстыдники, как загрохочут. Сзади меня, вишь, шли. Они вару-то в шапку сунули. Спаси Христос Петру Андреевичу, заступился: «Что, говорит, над братом во Христе изгаляетесь?» Повел меня к себе, да сам и обрезал волосы, да еще и за стол с собой посадил, — с умилением закончил он свой рассказ.
— Ох, и пустая голова у тебя! Как же ты не видел, что в шапке вар? — с насмешкой спросила жена.
— То-то, что не посмотрел, — сокрушенно вздохнув, ответил Парамон.
Лизавета махнула безнадежно рукой. Наградил бог муженьком! Только и умеет детей плодить — семеро вон уж. Ползимы кое-как с грехом пополам перебиваются, а с рождества приходится по кусочки посылать. И то «кыргызцев» благодарить надо — быков бесплатно пахать давали. Нынче вон опять на зиму корову дал Мамедка, что раньше батраком у Мурашева жил. Добрый человек! С молочком-то куда легче. Мурашевы небось даром пуда не смелют, а этот дурак разнюнился — «за стол посадил»! Плюнув со злости, Лизавета пошла из избы.
Парамон же глубоко запомнил честь, оказанную ему первейшим богачом. Выходя из моленной, он всегда задерживался, чтобы лишний раз снять шапку перед Петром Андреевичем. Разумеется, от того не ускользнуло это. Постепенно у него зародилась мысль: а что, если Кошкина подослать к Карпову?
Петр Андреевич знал, что возле Карповых чуть не каждый вечер собираются мужики, особенно с тех пор как началась война. По мимоходным замечаниям мужиков, по тому, как ругались они на мельнице или маслобойке, костили за жадность, не стесняясь его сына, он понимал, какие там велись разговоры. Но когда Петр Андреевич, прикидываясь простачком и другом Федора, пробовал выспросить некоторых, о чем говорит Федор, они молчали. Один раз только Анисим Пронько насмешливо бросил:
— Коль дружишь с Палычем, так что у нас про него пытаешь? Пойди сам поговори, он всех привечает.
«Парамошка глуп, правды ему сказать нельзя, — размышлял Мурашев, — но можно заставить рассказывать все, что там услышит. Те тоже его опасаться не будут: Федор ведь всю голытьбу к себе тянет, а беднее Кошкиных в селе никого нет…»
Сделав такой вывод, Петр Андреевич, выходя из моленной, приветливо ответил на поклон Парамона и пригласил его зайти побеседовать ради воскресного дня.
Усадив гостя в горнице, обставленной по-городскому, хозяин завел с ним неторопливую беседу.
— Плохо, плохо живешь Парамон Филимонович, и по мне — сам виноват. С умными людьми мало встречаешься, уму-разуму от них не учишься, — добродушно говорил он, ласково глядя на гостя, прилепившегося на краешке венского стула. — Смотри вон, Кирюшка Железнов — молодой парнишка, а пристал к Федору Палычу, дружку-то моему старому, и на ноги стал. Коня доброго завел, приоделся, себя и мать кормит. Я-то от хрестьянства отстал с торговлей…
— Да ведь про Палыча говорят, что он басурман стал. Вон и ныне в моленной не был, — робко подал голос Парамон.
— Его грех — его и ответ. Не нам судить своего брата во Христе. Ты учись у него, как жить правильно, чтоб с нуждой расстаться, а не безбожию. Хозяин-то он больно хороший. Смотри-ка, во дворе-то у него: две лошади, корова, свинья, три овцы, — а ведь уезжал из Камышинки — кроме лошаденки, ничего не имел. Этому учиться надо. Коль боишься чему зряшному поддаться, так зайди потом ко мне, расскажи, о чем он говорил с мужиками, а уж я тебе помогу зерно от мякины отличить. Только ему про наш уговор не сказывай, еще на грех наведешь — обидеться может.
— Да коль ты, Петр Андреевич, советуешь, седни же пойду, — ответил Парамон, думая: «Может, и вправду поумнею, а то вон Лисафетка и та дураком зовет».
— А опосля ко мне заверни. Вот и будем с дружком моим уму-разуму тебя учить. Станешь ты для всех Парамоном Филимоновичем, — засмеялся хозяин. — Может, и нас еще помиришь, а то злые люди развели разговоры: у меня вон Павка-то не женится, все Аксюту ждет — больно девка красива…
— Папанька, пожалуйте чай пить, — кланяясь свекру и Парамону, позвала вошедшая Наталья. Она теперь одевалась по-городскому, и разговор у нее стал иным. Сметливая, расторопная баба с помощью мужа быстро разобралась в новых порядках и научилась угождать свекру. На свекровь она больше не обращала внимания. Наталья, а не Марфа Ниловна была теперь полновластной хозяйкой в богатом доме Мурашевых. Она брала на веру все указания свекра и немедленно приспосабливалась к ним.
Над Парамошкой старшая сноха Мурашева всегда смеялась вместе с другими. Но как только свекор пригласил его к себе в дом, Наталья стала с ним приветлива, величала и кланялась ему. Значит, так надо. Даже младшую сноху Варю оборвала, когда та стала передразнивать неуклюжего Парамона.
— Он нам брат во Христе, нечего над ним зубы скалить! — сказала она тоном Петра Андреевича.
— Что ж, пойдем, Парамон Филимонович, закусим чем бог послал, — молвил, поднимаясь, хозяин в ответ на приглашение снохи.
Пропустив мужчин, Наталья пошла вслед за ними.
2
У Карповых, живших сейчас во много раз лучше прежнего, мир в семье исчез. Прасковья раньше не осмеливалась слова поперек сказать, а теперь не переставая ворчала на мужа.
— Сам нас в истинную веру перевел. Со своими единоверцами живем, а из-за тебя басурманами все село зовет. Нет чтобы с добрыми людьми дружить, все норовишь со всякой гольтепой вожжаться, да еще с кыргызами, взяла бы их нелегкая… — ежедневно пилила Прасковья.
Первое время Федор пытался успокоить жену, напоминал, как трудно им было прежде жить, что и теперь вторую-то лошадь дочери заработали. Говорил, что киргизцы добрые люди: многим беднякам бесплатно дают коров, чтобы ребятишкам молоко было, и пахать-то быков давали за прокорм только. Убеждал, что их богачи не лучше Кузьмичевых и Лукьяновых кожу со всех дерут, но Прасковья и слушать его не хотела: принималась плакать, повторяла все сплетни, слышанные в моленной, и, расстроившись, задыхалась от удушья. Хорошая жизнь в Родионовке ей не пошла на пользу, лицо Прасковьи опять опухло, пожелтело, одышка усилилась.
Чтобы не волновать жену, Федор замолкал и постепенно привык не отвечать на ее упреки. Своими затаенными думами он делился только с Аксютой да с некоторыми надежными мужиками. Самыми задушевными его друзьями были Егор Лаптев да Кирюшка Железнов — «молодой парнишка, а толковый».
В первом году они втроем, на трех лошадях, вспахали свои наделы и сняли неплохой урожай, а к нынешней весне и Кирилл купил себе лошадь, не дорогую, но хорошую, — Мамед помог найти. Купили они вместе и двухлемешный плуг. «Куда сподручней, и урожай нонче вон какой сняли», — размышлял Федор, сидя за раскрытой книгой и краем уха слушая воркотню жены. Аксюта с Машей после обеда ушли к старшей сестре, и они с женой остались вдвоем. Попозднее подойдут мужики, а пока можно было почитать и поразмыслить. «Нет, а Кирюшка-то каков: за одну зиму грамоте научился!» — радостно вспомнил Федор и улыбнулся.
Прасковья, стоявшая возле печки, увидев улыбку мужа, рванулась к столу.
— Тебе смешно, что себя погубил, да и девку губишь! — закричала она в голос.
Федор очнулся от своих дум и удивленно взглянул на жену.
— Истинно говорит отец Гурьян, что у нас дом басурманским стал, — продолжала, уже плача, Прасковья. — И никонианцы, и молокане, и киргизцы толкутся чуть не каждый день. Чего лучше? Табашники Горовы весной сватов присылали! Кабы я не выгнала их, так ты отдал бы Оксю, в геенну огненную своими руками родную дочь сунул бы…
— А зря не отдали. Вон смотри, как Полинка живет у них, как цветок цветет, — перебил жену Федор, ласково глядя на нее.
Но Прасковья завыла в голос:
— Головушка горькая! Басурман, как есть басурман!.. Да пусть лучше старой девкой останется, а уж за никонианца никогда не отдам. Лучше тело погубить, чем душу! — кричала она, не помня себя от гнева.
Федор низко опустил голову. «Моя вина. Сам уговаривал перейти в староверы, к Мурашеву возил. Разве можно теперь сказать ей, что все веры одинаковы, везде обман? Не поймет. Еще бабам расскажет, безбожником прозовут, тогда и мужики откачнутся. Куда легче в городе — там больше грамотных и книги есть…»
Прасковья стихла. Она по-своему поняла мужа. «Может, про бога вспомнил, — подумала она. — Уж как бы обрадовал…» Батюшка вон говорит, что за душу мужа и она в ответе. «Перед богом ты его богопротивные дела не должна скрывать, — внушал ей отец Гурьян на исповеди. — Вместе в аду гореть будешь!»
Ничего она от отца духовного не скрыла, что сама знала. Рассказала Прасковья, что не крепок Федор в вере стал. Не токмо с молоканами беседует он наравне с христианами, а и с киргизцами, кои в батраках живут, все к нему бегают.
«А об чем говорят-то? Вот что ты должна мне сказать, коль душу спасти хочешь», — пояснил ей батюшка.
Рада бы сказать — душа-то ведь дороже всего, — да чего говорить-то? Не пойдет же она к мужикам, когда те сидят на завалинке, а с киргизцами Федор говорит по-ихнему. Поймет ли что?
— Федор Палыч! — подсев к мужу, тихо заговорила Прасковья. — Послушай ты меня, бога для. Брось время терять с голью перекатной. Тебя ведь всяк примет. Зайди разок к Петру Андреевичу…
Федор посмотрел на жену, но ничего не сказал.
— Ведь дружил ты с ним в родной-то стороне, — торопливо продолжала Прасковья. — От верных людей знаю, рад он будет. Оксю за Павла посватают…
— Эх, Параня! На что нам его сватовство? Не пара они нам. Не видишь, на кого стала похожа Параська в богатом доме Коробченко? Слезы льет не переставая… Да и Окся за Павла не пойдет, — отозвался наконец Федор.
— Батюшки мои! — вскочив со скамьи и всплеснув руками, вскрикнула Прасковья. — Да неужто ты еще Оксю спрашивать станешь?! Больно ума-то у ней много! Да за такого жениха я бы связала да отдала…
— Кому жить-то — тебе аль ей? — перебил жену Федор. — А на богатство их не льстись. Чужим горбом да обманом наживают. Около такого богатства скорей душу погубишь…
Прасковья хотела что-то возразить, но в сенях стукнула дверь, вошли дочери, и она молча вернулась к печке.
Маленькая Маша — ей недавно исполнилось восемь лет — вбежала вприпрыжку, кинулась к матери и, теребя ее за фартук, торопливо защебетала:
— А сваха нас с Оксей уж угощала, угощала!.. Мам, а кому это Таня таки рубашечки маленьки шьет? А нас Павка Мурашев провожал…
Мать улыбнулась и погладила дочурку по русой головке. Маша была теперь ее единственной радостью в семье. Аксюта после отказа сватам Николая Горова частенько дерзила матери. Семнадцать лет исполнилось, расцвела, как цветок, а вот характер-то испортился. Особенно горько было матери, что с отцом Аксюта опять начала ласково говорить, а на нее и не смотрит, буркнет что под нос и молчит.
— Скуластенькая моя, курносенькая! — говорила Прасковья, притянув Машу к себе, и вздохнула.
Не вышла лицом ее младшая: носик вздернутый, глаза светло-желтые. Только и красит то, что беленькая, румяная да вострушка. Как мотылек порхает, жаворонком звенит в доме с утра до ночи.
Наклоняясь к Маше, она думала с горечью: «Ведь и Окся раньше такой была. Испортили ее у купцов в Петропавловске. Там научилась молчать да сверкать глазами, как рассердится. А тут еще эти книги. От людей стыд: девушка, а по-граждански читает да потом все с отцом шепчется. Он сгубил дочь. Мало ли что — не отдали за Кольку, поплакала бы да покорилась, а теперь вон стоит да глазами мать сверлит. Вот бы хорошо, коли б Мурашевы не посмотрели на отца да посватали. Глядишь, и характер бы сменился…»
Аксюта взглянула на хмурого отца, потом на мать.
— Опять точила, поди? И в воскресенье отдыха не даешь, — бросила она и прошла во вторую комнату.
— Твое ученье, радуйся! Ишь как с матерью разговаривает, подлянка… — гневно, срывающимся голосом заговорила Прасковья.
Но в это время кто-то постучал в окно, и Федор, не отвечая жене, быстро вышел из избы.
Маша смолкла и пригорюнилась. Аксюта сидела на своей кровати и, сдвинув черные брови, о чем-то своем думала, не слушая мать. Постепенно Прасковья тоже умолкла. Наступила гнетущая тишина.
3
Уже давно повелось в Родионовке, что в воскресенье вечером мужики тянулись к завалинке Карповых. Здесь они сидели до поздней ночи, неторопливо разговаривая о своих делах, про войну с японцами. Мысли мужицкие поворачивались в голове тяжело и медленно, словно мельничные жернова. Любили мужики и рассказы хозяина послушать: бывалый, умный, грамотный… Многих интересовало, как это вот уже два года сеют и убирают пашню вместе Палыч, Егор и Кирюшка — и никаких споров у них нет. Кирюшка хозяином стал, да и Лаптевым хлеба на всю зиму хватает, хоть и шестеро ребят, а Парамошкины уже с ползимы Христовым именем кормятся.
Другие, выслушав Федора, неделю думали над его словами, а потом при встрече начинали свои мысли высказывать. Так получилось и сегодня. Едва Федор уселся на завалинке, мужики пропустили его в середину, заговорил Матвей Фомин, длинный, сутулый, нескладный мужик:
— Вот ты, Палыч, намедни нам говорил, как в городе рабочие помогают друг другу, с хозяевами спорят. А ведь мужикам-то, к примеру, так и не подойдет…
Он не успел закончить свою мысль. К кругу подошел, подпрыгивая, Парамон Кошкин, и мужики по привычке сразу же начали подсмеиваться над ним.
— Парамон, расскажи, как ты на чужой кобыле приехал, — спросил Кошкина Пахом Кочетков, по-уличному просто Кочеток.
Историю эту давно все знали наизусть, но каждый раз над ней вновь смеялись.
— Так темновато было, а она, кобыла-то, гнедая, как и мой мерин, я и обмишулился, — не раздумывая, начал Кошкин, то ли привыкший к общим насмешкам, то ли по своему простодушию не понимавший, что смеются мужики не над его рассказом, а над ним самим. — Как рассвело, а Лисафетка мне и говорит: «Парамон, а ведь ты кобылу запряг, а не мерина». Я говорю: «Неужто?» Рассмотрел — и верно…
Мужики так захохотали, что рассказчика стало не слышно.
— А не надоело вам, мужики, смеяться над Парамоном Филимоновичем? — спокойно, не повышая голоса, спросил Федор, даже не улыбнувшийся при общем смехе.
Те, что были поближе, сразу смолкли и сконфузились.
— Подсаживайся ближе, Филимоныч, — приветливо предложил Карпов, освобождая место возле себя.
Кошкин застыл от изумления: и Палыч его величает, сажает рядом с собой! Осмыслить сразу случившееся он не мог и с тем же изумленным видом, молча, бочком пробрался к Федору. С другой стороны сидел Кирюшка Железнов. «Парень ведь, а с мужиками сидит…» — растерянно подумал Парамон.
— Вот ты, Силыч, говоришь, что нам, мужикам, пример рабочих не подходит. А ведь ты не прав, — заговорил Федор.
Все обернулись к нему, забыв про Парамона.
— «Мы живем сами хозяева», — думаешь ты. А так ли? На кого ты весну робил, себе поздно посеял и собрал ничего?
— На Дубняка, — угрюмо отозвался Матвей.
— Андрей и Сидорыч батрачили бесплатно на Мурашева, Поликарпович — на Коробченко. Почему?
— Зимой в долги влезли, вот и пришлось на них спину гнуть, — со злостью бросил Пронько Анисим.
— А мы вот с Егором и Кирюшкой друг другу зимой и летом помогаем, богачам не кланяемся, и дела у нас идут неплохо. Кому же лучше — нам иль вам? Мы делаем, как рабочие в городе…
— За рабочими-то потянешься, пожалуй, и до геенны огненной дотянешься, — послышался голос Кочетка.
— А пошто так думаешь, брат? Рабочие тоже христиане, — ответил Федор. — Да вон киргизцы и не христиане, а скольким в селе помогли на ноги стать! А наши братья во Христе, начетчики, богомольцы, рубль дадут — три взыщут…
Мужики шумно заговорили. Каждый вспомнил подходящий случай из своего опыта.
— Ой, и сказал, будто в воду глядел! — громко воскликнул Матвей Фомин. — Нет, я уж к богомольщикам больше не пойду. Давай, Сидорыч, вместе готовиться к пашне, — предложил он. — Зиму протянем как-никак, а весной посеем на себя.
— Я что ж, я не прочь. С женой только посоветоваться надоть, — смущенно ответил Пронько.
— Бери меня в пару, Силыч, — поднимаясь с завалинки, предложил рябой высокий мужик. — Я у бабы ума не занимаю, свово хватает.
— Да и я не прочь, — поспешно заговорил Анисим Пронько, тоже вставая.
Уже стемнело.
— А тремя конями да трем работникам еще лучше работать, — подсказал Федор. — Может, и плуг втроем купите…
Матвей неожиданно помрачнел: в беседе он и забыл главную беду.
— Ой, мужики! — с отчаянием произнес он. — Ведь живодер-то наш Мурашев-то к будущему воскресенью за долг коняку у меня заберет. Должен я ему двадцать рублей, а где взять-то? За хлеб такую цену кладет, что весь ссыплешь — не хватит. Не компаньён я вам…
Мужики вскочили. Послышались ругательства в адрес лавочника. Поминали и других. Мало кому не пришлось солоно хлебнуть от кого-нибудь из родионовских воротил. Матвей должен был Мурашеву второй год. Прошлое лето на него батрачил, а подсчитал хозяин — и опять Фомин должником остался. Думал нынче расплатиться, а тут уродило всего сам-пят. Хватит только до весны, коль семена отсыпать. «Если тебе Никита Онуфрич милей, так мне должок-то верни», — сказал ему Мурашев весной и лишь после униженных просьб отложил расплату на осень, до урожая. Ходил Матвей к Дубняку с бедой, но тот наотрез отказал.
— Вот что, мужики, — предложил Федор, — давайте уж помогать друг другу по-рабочему. Десятка у меня найдется, отдашь, когда будет, а в остальном, Родион Андреевич и Анисим Сидорович, вам помочь надо. Вместе работать будете. Коня отдавать нельзя.
Карпов сходил в избу и вынес десятку. Родион и Анисим дали по пятерке.
Матвей повеселел.
— Век не забуду, — промолвил он признательно. — А этому сукину сыну завтра при старосте кину, пусть подавится. Не мог пождать…
Будущие супряжники пошли вместе, начали расходиться и другие. Парамон побрел один. Ему и понравилось все слышанное, и чего-то он боялся. Уж больно плохо говорили про самых уважаемых людей. Чегой-то они так? Дойдя до Мурашева, он свернул в его дом. Петр Андреевич все объяснит. Ведь с Палычем-то сидел впервые, как-то боязно спрашивать.
Федор пригласил к себе Кирилла:
— Книжку новую достал я, как урожай повысить. Давай-ка почитаем вместе.
Парень обрадовался. Может, Аксюта дома, вместе читать будут.
Когда вошли в избу и Кирилл поздоровался, Прасковья, ответив сквозь зубы, полезла на печь. Не нравилось ей, что этого голоштанного муж домой водил. Дочь невеста, разговоры пойдут…
Аксюта вышла на голос и приветливо поздоровалась с парнем. На вечерках возле нее ребята вились роем, но она держала себя неприступно: знала, что красива, и гордилась своей красотой. Лишь с Павлом Мурашевым говорила ласковее, чем с другими, помня слова отца, да с Кириллом обращалась дружески просто.
То, что Николай Горов сразу же после отказа Прасковьи сватам, женился на Полинке, тяжело ранило гордость девушки. «Ведь столько раз говорил, что любит…» Она не хотела больше слышать о любви. Но молчаливая преданность Кирюшки Аксюте нравилась, будто залечивала ее горе, и ей было приятно ласковым словом ободрить его. Помогали их дружбе и совместные чтения, разговоры с отцом — ведь Кирилл всю зиму ежевечерне ходил к ним. Палыч учил парня грамоте и подготовлял себе в помощники по революционной работе. «Кирюша умный, умнее других ребят», — нередко думала Аксюта после ухода Кирилла.
4
Павел Мурашев, проводив Аксюту, зашел домой только переодеться по-праздничному да закусить и сразу же отправился на вечерку. Он надеялся там встретить девушку и обо всем договориться. До каких пор будет ходить холостым? Все одногодки поженились, и Аксюта невеста в самом соку.
Вечерки по-прежнему шли в избе Железновых. Федор посоветовал Кириллу не отказывать гостям: с молодежью надо дружить.
Увидев, что Аксюты Карповой нет, Павел сразу потерял интерес к вечерке, а когда, пробыв часа два, убедился, что и Кирюшка не придет, то обеспокоился.
Конечно, этот голодранец ему не соперник, но Аксюта девка нравная, он не раз уже замечал, как она ласково разговаривала с Железновым. Вдруг да что случится?..
Несмотря на свое презрение к Кирюшке-свинопасу, Павел видел, что тот красив, «не хуже меня». Но Павел относился к себе с явным пристрастием. Ему, малорослому, с узкими маслеными глазками, далеко было до Кирилла, высокого, кареглазого, чернобрового, ловкого парня.
Повертевшись у Железновых, Павел решил сходить к Карповым: можно посмотреть в окно и узнать, дома ли Аксюта. Зайти неловко — отцы не дружат.
Когда через стекло он увидел за столом Федора, Кирюшку и Аксюту, вместе склонившихся над книгой, у него от ревности голова закружилась. Павел помчался домой с намерением требовать — немедленно посылать сватов к Карповым.
В горнице он увидел отца, брата Акима и Парамона Кошкина. «Этот еще чего таскается?» — с досадой подумал Павел и ушел в свою комнату. Когда, одетый по-домашнему, он вернулся, Парамон уже собирался уходить.
— Такова справедливость людская, Парамон Филимонович, — говорил горестно отец. — Только потому и делаешь людям добро, что надеешься на воздаяние от всевышнего, — и Петр Андреевич глянул смиренно на иконы. — Тебе спаси Христос, что потрудился, зашел ко мне да рассказал, как поносят меня те, коих я другами считал. Ha-ко тебе за труды, — протянул он целковый. — Только Лизаветушке не говори, откуда взял. Больно уж она у тебя говорлива да по соседям ходить любит.
Парамон, зажав в руках рублевку, глядел растерянно на хозяина.
— Да за что ж ты награждаешь-то меня, Петр Андреевич? — дрожащим голосом спросил он.
— Возлюбил я тебя за смирение твое. Ведь и господь смиренных благословлял, а гордых проклял. Коль по-прежнему будешь другом моим, весной вспашем тебе клин твой пораньше, будешь с хлебом. Не забывай токмо, ходи к ним да слушай хорошенько. Заблудшие люди, а и их я люблю во Христе: может, и вернем их ко господу с тобой. И на земле и на небе труд твой зачтется, Филимоныч!
— Из твоей воли не выйду, Петр Андреевич! Умом-то меня создатель не наградил, так ты направишь, — сказал Кошкин, прощаясь с хозяевами.
После ухода гостя Мурашев сразу сменил тон. Присаживаясь у стола, он с веселой усмешкой обратился к младшему сыну:
— Слышь, Павло! Пожалуй, можно к весне тебя в городе купцом приписать. Подсчитали мы с Акимом — за зиму еще что прикопим да невесту тебе с капиталом подыщем…
— Мне невесту нечего искать, здесь нашел. С ней и в город не стыдно ехать: и красива и грамотна, — возразил Павел отцу.
— Уж не Аксютка ли Карпова? — с ехидцей спросил отец.
— Угадал! — решительно ответил Павел.
О все возрастающей ненависти отца к Федору Карпову он знал, но считал, что это стариковская блажь. Если Карпов советует не занимать у них в долг да беднякам пахать сообща, беды в том нет. Палыч по-умному рассуждает: долги — всегда петля. Да и на что им должники, коли они скоро в город переедут, а батраков на их век хватит!
— И из ума выкинь! — строго приказал отец. — Что красива, то верно, да не с нашим капиталом голую брать. Окромя того, отец ее враг нам, про то не забывай…
— Аксюта сама капитал. Дела в городе вести — надо к себе приглашать кого следует. Одеть ее получше — картина! Как людей примать, у богатейших купцов обучена, а уж запоет — всяк голову потеряет, — будто не слыша отца, продолжал Павел. — Нам такую для дел нужно. Что денег за ней не будет — лучше слушаться мужа станет…
Глаза отца загорелись зловещим огнем. Аким, взглянув на него, перебил брата и заговорил поучающим тоном:
— Капитал — дело наживное, но родниться с Карповым и по-моему не след…
— А что вам Карпов сделал? — запальчиво закричал Павел. — Что нам не кланяется да в долг не просит?..
— Колодника в тести хочешь взять? — строго остановил его отец. — Помяни мое слово, тюрьмы ему не миновать. Бунтарь он, против законного порядка идет. Не будь у Аксюты такого отца, я, пожалуй бы, с тобой согласился. Дай срок, с поличным поймаю…
Павел смутился. «А что, как отец прав?» Но перед его взором встала Аксюта, и все внутри закипело.
— Люблю я ее больно! — глухо простонал он. — Нет мне без нее жизни! Не будешь ты копать яму — не попадет Федор в тюрьму. Оставь его ради меня…
— Ты бы послушал… — начал Аким, но отец осадил его взглядом.
Обычно Мурашев от Акима и Павла ничего не скрывал, считая их умнее среднего, Демьяна, но сейчас решил, что Павлу про Парамонов доклад знать не следует. Несколько минут Петр Андреевич пытливо смотрел в побледневшее лицо сына.
— И чего мне ему яму копать? Дорогу, что ли, мне Палыч перешел? — наконец заговорил он. — Да коли хочешь, я сам люблю его за ум и рад буду, коль люди пустое болтают, — голос его зазвучал мягко. — Ин пождем с годок. Аксюта твоя хуже не станет. Ведет она себя с женихами строго. Устроим лавку в городе, дом для вас купим. Тогда женишься на ней и увезешь от отца. Я твоему счастью поперек дороги не стану…
Сыновья глядели на него широко раскрытыми глазами. Аким свел густые брови, стараясь угадать, что кроется за этой уступчивостью. У Павла вдруг заблестели глаза; сорвавшись со стула, он упал отцу в ноги.
— Спаси Христос! Век не забуду твоей ласки! — бормотал он.
— Тесть-то твой правдолюбец, за то и пришелся мне по душе с первой встречи. Може, еще мы с ним и поладим как. Беда только — упрям Федор, не покорится первый ни за что. Да уж для твоего счастья я к нему подойду. Ведь людская молва что морская волна: он скажет слово, а люди прибавят десять. Аксюта-то твоя и мне по нраву, красива и умна. Гуляй уж до весны, весной в город поедешь, а в будущем году осенью и сватов пошлем. Любит — так подождет… — воркующе продолжал Петр Андреевич.
Павел слушал как зачарованный. Глаза отца лучились добродушной усмешкой, собравшей морщинки у глаз в розоватые веерки.